Федор.Второй.

[master1976]

 =Пролог.=

 

     …Накануне «перелеты» из московских полков сказали:

-Воеводы царские не стоят лыка, а ставь-ка их за велика! Побьете Мстиславского князя, да Шуйских, и иных с ними. Не твердо стоят!

     С рассветом Отрепьев увидал царский стан. Жирно блестел на январском морозце пушечный «наряд» - тяжелые пищали, меж которых безошибочно угадывался «Лев Слободской»…Над московским станом ветер бросал знамя - тканный по золотому полю серебром Георгий Победоносец, ущемляющий копьем змия. «Москва» стояла ровно, безмолвно, охорашиваясь…Впереди полков гарцевали конные…

    Разглядел мнимый царевич и Мстиславского, князя, большого воеводу московского войска. Как шагнул князь из своего шатра, поставленного на опушке густого соснового бора в версте от места битвы. Дороден, величествен был князь, красив, наряден его воинский доспех…

-Панове… - начал было мнимый царевич, но осекся, опустил лицо.

 

     Князь Мстиславский, полководец не шибкий, но храбрости личной не лишенный, неспешно объезжал полки перед сражением, посверкивая легкими дорогими латами италийской работы, в золоченом шлеме. Князь неожиданно выхватил взглядом стрелецкого голову из Стремянного полка государева, Илью Смирнова, спасшего его месяц тому назад под Новгород - Северским. Выхватил взглядом, узнал, вспомнил досадливо, что так и не отметил, не отблагодарил за спасение. Махнул рукой, подзывая…Смирнов подъехал неспешно, с достоинством. Мстиславский кивнул ему, будто старому знакомому, ровне:

-Поезжай-ка вперед, зачни с ворами разговор что ли…

-А чего сказать-то?

-Да хоть чего. - махнул рукой князь. - Учни разговор, да и обложи матерно. Господь милостив, простит брань перед ратным делом…

-А и то верно! - храбро ответил Смирнов. - Стоим, как тетеры, все молчком да молчком…

     Стрелецкий голова отъехал от стана и закричал:

-Эй! Лю-ю-ди! Закиньте воровать противу великого государя! Мыслете вы, сукины дети, со своим чертом самозванным нашей крови лакнуть? Так, ступайте ж…мы вас, воров бл…, подолеем, да с кореньями повывертываем!

И пошел частить - осаживать воровских такой залихватской бранью, что Мстиславский не выдержал, зажмурился даже, рыкливо, но со смешинкой в голосе, осадил лихого стрелецкого голову:

-Ты не больно - то! Ишь, врезал лежням от души, как бы и мне свору спущать не придется - разбегутся все!

     Стрелецкий голова расстарался. В полках глядели на него ухмылисто, зашевелились все, а в воровском таборе даже на мгновение затихли, прислушивались…

-Заждались, поди? -лениво протянул Мстиславский. - Ништо, сейчас учнем…

     Он поддернул поводья, приподнял в стременах свое мощное тело, зычно пророкотал, - Ну, ребята, чуйте! Идите, да бейте воровское семя!

 

 

21 января 1605 года.

Поле боя возле села Добрыничи.

 

    …С того самого момента, когда самозванный царевич Димитрий возглавил свою первую и последнюю в жизни атаку, поведя за собой польскую кавалерию, капитан иноземных наемников Вальтер Розен не спускал с «князя» глаз. Он следил за самозванцем, когда польские гусары опрокинули иноземную конницу Маржерета и та стала в замешательстве отступать. Он продолжал следить за самозванцем, когда, расчистив себе путь, конница «князя» повернула к селу, на окраине которого стояла русская пехота с пушками. Розен  глядел на лжецаревича, когда русская артиллерия произвела залп, а затем две первые шеренги пехоты, произведя вздваивание, выстрелили из пищалей. От взгляда Розена не укрылся момент, когда польские гусары в полном беспорядке хлынули назад, а под самозванным царевичем убит был аргамак и он бессильно опрокинулся на снег. Видел Розен, как к самозванцу кинулись несколько поляков в устрашающего вида гусарских доспехах и казаки, одетые поверх лат в белые рубахи.

    В это время конница левого фланга рати Мстиславского, опрокинув кавалерию самозванца, начала общее преследование. Московские стрельцы вышли из-за обоза и обрушились на пехоту противника.

-Канальи! Сброд! Сфолоч! - негромко воскликнул Розен и решительно двинулся вперед. За ним последовали десятка два наемников - иноземцев. Немногословных и решительных.

-Хорош Розен. Бросается очертя голову! А еще немец! - сказал с ухмылкой воевода князь Шуйский, под чьим началом был правый фланг русского войска, увидав, как споро и храбро кинулся капитан наемников на беспорядочные толпы мятежников. И отвернулся, стал смотреть в другую сторону, туда, где московские стрельцы бердышами рубили орудийную прислугу «воровской батареи», брошенной мятежниками на произвол судьбы.

     А Розен наскочил на пытавшегося подняться из снега самозванца и тяжело рубанул «князя» палашом, наискось, по кирасе. Слетел с головы лжецаревича шлем, тоненько взвыл «Димитрий» и ошеломленный, осел обратно в снег…

    …Шуйский, не слезая с коня, подвинулся к своей свите, сказал негромко:

-На Москву посылать гонца с вестью, что под Севском вор побит, и побит крепко…

    Для лжецаревича все было кончено…

 

 

21 января 1605 года.

У Чемлыжского острожка Комарицкой волости…

       Под самый вечер на опушку соснового бора, верстах в двух к югу от Чамлыжского острожка, где располагалась «ставка» самозванного царевича Димитрия, на рысях вышел стрелецкий конный разъезд Ильи Смирнова из Государева конного Стремянного полка. Смирнов, посланный распоряжением князя Дмитрия Шуйского преследовать и рубить разбежавшихся после Добрыничской битвы бунтовщиков, увидал как от острожка, полем, уходили двое: один прихрамывал сильно, второй в поводу длинном вел коня.

      Стрелецкий голова гикнул во всю силу и разъезд бросился в погоню. Кони, разбежавшись, охватили широким полукругом уходивших к острожку. Один из стрельцов, Матвей Орядин, сорвал с плеча татарский аркан и ловко свалил того, что в поводу вел коня. Тот грохнулся наземь. Стрелец, молодой, сильный, горячась, спрыгнул с коня, упал на заарканенного. Пленник оказался зол до невозможности. Он вцепился в упавшего на него стрельца и стал остервенело грызть ему лицо, горло. Подоспевшие стрельцы скрутили его и оттащили насилу в сторону. Орядин едва поднялся. Все лицо его было залито кровью. Изумленный лютостью пленника, стрелец потянул из ножен саблю и скорее всего, пустил бы его на распыл, но сотник остановил.

-Погодь, - сказал он, - Погодь…

      Стрелецкий голова выступил вперед. Пленник катался по земле, рыл  каблуками красных сапог мерзлую землю, кричал матерно, брызгая слюной.

-Ух, собака, - сказал Смирнов. - Чисто пес бешеный. Ну - ка, ребята, на ноги его поднимите!

      Спешившиеся стрельцы, гурьбой бросились к пленнику, подняли с земли.

-Эге, да я его знаю, это ж, ребята, воевода путивльский, вор и изменщик цареву делу, князюшка Мосальский! - удивленно протянул Смирнов, вглядываясь в ощеренное лицо пленника, продолжавшего обреченно ругаться, клокоча горлом.

-Хромого-то тоже держите! - прикрикнул сотник стрельцам.

      Двое стрельцов вцепились во второго пленника. Тот, тяжело дыша, стоял совершенно оцепеневший.

-Ты кто есть? - зло спросил Смирнов. - Говори как на духу!

-Дурачье! Сволочи! - захрипел князь Рубец - Мосальский, в недавнем прошлом второй царский воевода на Путивле, возмутивший посадских жителей, поддавшийся, переметнувшийся, как стрельцам и всему московскому войску было известно,  на сторону самозванца, лжецаревича Димитрия. - Против кого прете?! Против государя вашего природного, государя Димитрия Ивановича! Вам бы в ноги ему, в ноги пасть, кланяться и прощенья просить! А вы? Вы…Скоты!

-Во как?! - насмешливо протянул стрелецкий голова. - Государю в ноги пасть, говоришь? Природному? Государь наш, царь и великий князь Борис Федорович ныне на Москве обретается, а тот про которого ты тут рычишь - есть самозванец, по сатанинскому учению, по Вишневецких князей воровскому умышлению и по королевскому, Сигизмундову, велению, назвавшийся князем Димитрием! Вор и обманщик это! С поляками пришедший! И ей - ей, быть ему ныне на колу, ибо споймали его давеча!

      Сплюнув, Смирнов подскочил к Рубец - Мосальскому и хлестко, без замаха, вдарил того в зубы.

-Говори, злыдень, кто этот с тобой?!

-Я гетман царева войска. - неожиданно сказал второй пленник. - Оставьте жизнь и получите большой выкуп от польской казны…

     Повернувшись к стрельцам, Смирнов весело прокричал:

-Ах, ребята, будет вам, стрельцам Государева Стремянного полку, великая царева милость и царева благодарность! Какого вы, ребята, паука схомутали! Любо - дорого!

      Стрелецкий голова сплюнул под ноги, распорядился зычным, решительным голосом

-Этого вора польского, братцы, мигом вяжите и сей же час на коня - большим воеводам пред очи представить надо немедля!

      Стрельцы кинулись, посадили гетмана на коня, стали намертво приторачивать к луке крепкими волосяными путами татарского аркана…

-А с ем шо делать? - спросил Матвей Орядин, кивая сотнику на второго пленника, князя Масальского. Тот все еще зло и обреченно визжал, но уже в голосе спал.

-С князюшкой что делать? - Смирнов почесал нагайкой затылок и внезапно, зло ощерившись, заговорил с ожесточением. - Пес он! Вот как есть пес, братцы! А коли пес, то держись!

      На худом лице стрелецкого головы проступили скулы.

-Коли пес, то…и удавить его надо! Как пса бешеного! Удавить погань воровскую! Прямо тут, в поле и удавить!

   …Когда уж сделано было дело, и Матвей Орядин, брезгливо вытирая руки об кафтан, подошел к сотнику, спросил:

-Все иль еще чаво?

      Смирнов покачал головой, глянул на бездыханное тело удавленного князя Мосальского, тихо сказал:

-А голову, пожалуй, с собой возьмем. Голову предъявить надоть.

      Стрелец понимающе кивнул, выпростал из ножен саблю, шагнул к удавленному…

 

21 января 1605 года.

Стан правительственных войск близ Добрыничей.

 

      Когда капитан Розен втолкнул в шатер князя Мстиславского ошеломленного и растерянного самозванца, в разорванном платье, без шпаги, выкрикивавшего проклятья, князь даже не взглянул на расстригу. Хоть человек он был ничтожнейший по дарованиям (и сам таковое признавал, не на людях, конечно), но знатный по происхождению - первая личность в Боярской думе, князь смекнул, что воеводы нынче во все глаза будут смотреть, как поведет он себя с лжецаревичем. До сих пор не было ничего, что побуждало бы надеяться на преданность князя Годуновым. Отец Мстиславского пострижен был при царе Федоре Борисом Годуновым насильно; сестру в монастыре заточили; самому ему Борис жениться не дозволял, не иначе как с намерением прекратить род, стоявший выше рода Годуновых.

     Князь сухо поблагодарил Розена, плеснул анисовой, крякнув, выпил и молча подался из шатра, смотреть пленников.

     ...Пленников после битвы было много. Взята не одна тысяча поляков, стрельцов, примкнувших к вору, казаков, мужичья воровской Комарицкой волости. Кто - то из царских воевод надоумился пленников согнать к княжескому шатру, поставленному на опушке густого соснового бора в версте от сожженных самими крестьянами Добрыничей. И теперь они стояли угрюмой толпой.

     Князь Федор Иванович Мстиславский шагнул из своего шатра в окружении воевод. Княжеский шатер, ковровый, тканый персидскими мастерами, даже в темноте пылал яркими южными красками, словно сказочный костер посередь соснового бора. Князь глянул на шатер.

    Тотчас подвели коня. Князь, сунув ногу в стремя, сильно кинул тело на широкую его спину, разобрал поводья и плотно сжав губы, тронул шпорой теплый бок жеребца. Не оглядываясь, бросил коротко:

-Расстригу следом тащите!

    Из шатра наемные немцы выволокли связанного, жалкого, лжецаревича. Дмитрий Шуйский кулаком ткнул самозванца в бок и сказал негромко:

-Иди за князем.

    Федор Иванович Мстиславский подъехал к пленникам, остановился. Мужики, заносимые снегом, стояли молча. Серые армяки, бороды, темными полосами рты на бледных после боя лицах. Кое - кто стоял без шапок. Ветер шевелил волосы. Особняком стояли среди мужиков поляки в гусарских доломанах с откидными рукавами. Там и сям виднелись в толпе измызганные синие кафтаны изменников - стрельцов...

    Жеребец под князем переступил с ноги на ногу, не то замерзая, не то в нетерпении скачки. Мстиславский болезненно сморщился, вглядываясь в серые лица мужиков. Хмурые лица, ничего доброго не ожидают.

      Князь глаза сузил. Подвели самозванца.

-Шабаш, ребята. - громко сказал князь и угрюмые мужики, стоявшие в передних рядах, несколько подались вперед. Княжьим словом решалась сейчас их судьба.

-Шабаш! - громко повторил Мстиславский. - Вот ваш царевич, вор и расстрига! Стоит перед вами! А вы передо мною стоите! И все вы в моей теперь власти! Государем, Борисом Федоровичем, данной! Воровское отродье! Оружно посмели вы против московского войска выступить, присягнули самозванцу, что царевичем Димитрием нарекся. И вся ваша волость Комарицкая, вся вору и расстриге присягнула. Да известно ли вам, что теперь весь род ваш, с женами, да с детьми, да со скотом, подлежит казни? Известно аль нет? Что молчите?!

     Пленники молча, злобно, смотрели на князя.

-У меня в войске татар касимовских, считай, с полтыщи. Мигну только, и всю вашу Комарицкую волость, яко воровскую, отдам им на разграбление. Эти не пожалеют не токмо мужей, но и жен ваших, и беззлобивых младенцев!

     Властной рукой Мстиславский взял на себя поводья. К нему приблизились воеводы Дмитрий Шуйский и Василий Голицын. Не поворачивая головы, князь сказал им:

-Ляхов отделите в сторону.

     Стрельцы ринулись в толпу, грубо, спешно, стали отделять пленных поляков, выталкивать их вперед…Поляков набралось человек с триста. Их отвели в сторону и окружили.

-Э-хе-хе…Перекреститься лишь, а? Перекреститься…А то, кажись, смерть наша подходит… - подал голос кто-то из мужиков.

     Князь Мстиславский зыркнул глазами.

-Смерть! - зашелестело по толпе пленников.

     Мстиславский обвел глазами воевод. Те молчали.

-Казаков и стрельцов отделите. - приказал князь.

     Сделано было и это.

-Казаков воровских и стрельцов - переметчиков повесить! - крикнул князь. - Мужиков гоните всех в шею! Но перед тем - всем крест целовать, присягать наново государю и великому князю Борису Федоровичу!

     Угрюмые мужики встрепенулись, заозирались по сторонам, не веря еще, что князь только что их помиловал, взволнованный ропот зашелестел по рядам, кто - то, радости не скрывая, бухнулся в стоптанный снег, на колени.

-Что рты пораззявили?! - зло выкрикнул Шуйский. - Сказано - прочь пошли!

     Мстиславский, развернув коня, неспешно потрусил к своему стану. Но внезапно остановился, развернулся, горячась, подскочил к отделенным ляхам и процедил, кивнув на иноземцев:

-Этих - тоже вздернуть! Чтоб неповадно.

    Помолчал, поигрывая желваками и добавил:

-Только не здесь, подальше где. Чтобы наши служилые немцы не видели...

 

Изменено 17 Nov 2019 пользователем master1976

[master1976]

 

 

2 февраля 1605 года. Москва.

 

 

   …Самозванца ждали…В Кремле, на патриаршем дворе, у церкви Трех Святителей, вечером запылал костер. Золоченые купола отсвечивали багрово - красным. Толпой стояли люди, без малого, почитай, что вся Дума, свезенная сюда стараниями Семена Никитича Годунова, главы Сыскного приказа. У костра стоял царь Борис, рядом с ним патриарх Иов, едва державший в непослушной от дрожи руке рогатый посох. Около Иова стояла государыня - царица Мария. Чуть поодаль, в окружении нескольких бояр стояли испуганные несколько Ксения и Федор. Борис мельком взглянул на патриарха, на жену, на детей, ничего не сказал, вздохнул только.

     По лицам собравшихся было видно: ждут. Пламя костра гудело, свивалось огненными сполохами. Все молчали. Но вот по цепи стрельцов, окружавших двор, от одного к другому пошло:

- Везут! Везут!

     Борис  сосредоточенно смотрел на костер. К государю подскочил расторопный окольничий Семен Сабуров и негромко, почтительно, сказал:

-Государь, везут.

     Лицо Бориса, освещенное пламенем костра, оборотилось в одну сторону. Глаза настороженно впились в темноту. В свет костра въехала простая телега. На ней, затесненный дюжими стрельцами, сидел самозванец. С телеги соскочил Петр Басманов. Перед самым Кремлем он соскочил с коня и подвинув стрельцов - молодцов, уселся на телегу, подле лжецаревича. С ним в Кремль, на простой телеге и въехал.

    Глаза Басманова блестели. Оборотился к стрельцам, крикнул:

-Вора к царевым ногам!

    Стрельцы столкнули с телеги самозванца и, растянув за рукава надетую на него кое - как шубу, подвели к царю, поставили «царевича» на колени.

    Борис пристально, с затаенным от всех чувством злорадства, скрывая злую усмешку в бороде, рассматривал самозванца. Лжедмитрий был рыжеволос, низок ростом, с короткой «бычьей» шеей и выглядел  достаточно неуклюже. Государя неприятно поразило лицо «царевича»- оно было круглое и некрасивое, с уродливыми двумя крупными бородавками на лбу и на щеке.

     Самозванец запрокинулся, взглянул на Бориса. Стрельцы все держали его за растянутые рукава. Самозванец метнулся из стороны в сторону. И обвис.

    Из темноты вышел Семен Никитич Годунов, «правое ухо царя». Поклонился государю и патриарху, боярам и из-за спины, в светлый круг костра, выставил вперед женщину, одетую во все черное.

-Государь! - сказал Семен Никитич Годунов. - Марфу я привел…

    Патриарх Иов шатко пошел к ней, протянул руку для целования. Рука Иова дрожала. Царь остался стоять на месте, только кивнул головой. Бывшая царица молчала, ожидая вопросов и глядела на Бориса из-под черного платка. Недобро глядела.

-Ну. - наконец сказал Борис, не глядя на бывшую царицу. - Сказывай, твой это сын? Признаешь?

     Марфа склонила голову.

-Сказывай. - повторил Борис. - Твой сын это али вор и расстрига?

    И снова Марфа промолчала.

-Что ж…

    Царь Борис поднял руку:

-В застенок расстригу!

    Стрельцы подхватили обмякшего самозванца, потащили в темноту. Ноги лжецаревича волоклись как мертвые. Семен Никитич Годунов неслышно шагнул следом…

 

3 февраля 1605 года. Москва.

 

       По второму разу на пытке огнем Отрепьев не выдержал, захлебываясь, начал говорить, называть людей. Немедля послали за Семеном Никитичем Годуновым. Тот пожаловал в застенок немедля - самолично желал дознать размеры заговора, показать себя верным и единственным государевым псом.

      Семен Никитич глянул на Отрепьева, велел подать пытанному вина и присыпать ожоги золой из печки, обратился к палачу, будто в сомнениях пребывая:

-Снять его, что ли с дыбы? Вишь, еле жив, не выдержит, да помрет ненароком…

      Палач Ефим Тыртов, положив ладонь на хомут, промолчал, делая вид, что подремывал. Его подручный деловито шарил кочергой в раскаленных угольях. Семен Никитич с сомнением качал головой.

-Снимите. - наконец приказал Годунов.

      Отрепьев молча, тяжело дышал, глаза его смотрели как будто  мимо людей. Семен Никитич еле заметно кивнул и палач тотчас повел горящей свечой у лица самозванца. Лжецаревич дернулся, но Семен Никитич с удовлетворением отметил, что взгляд у Отрепьева нисколько не бессмысленный, бегающий взгляд, острый.

-Говорить, голубь, надо. - тихо, назидательно, сказал Семен Никитич.

      Но Отрепьев молчал,  глядел на своих мучителей.

-Эх, голубь, голубок…- снова заговорил Семен Никитич, - Молчишь? А чего молчишь? Ты ж вроде и говорить начал с пытки огнем. Повторить, что ли? Говори, кто над тобой? Кто всей противности начальный человек есть? Из наших поди, али некрещен, обливан?

     Семен Никитич зевнул, оглянулся, словно потерял к Отрепьеву всякий интерес, сел к столу, брезгливо смахнул с него допросные листы (приказные суетливо кинулись подбирать их с пола), потянулся сладко и вдруг спросил:

-Пытан огнем два раза? Со второго говорить стал? Так?

     Палач кивнул.

Годунов усмехнулся с видом человека, которому многое ведомо, крикнул:

-Кто там? Огня!

     Кто - то из приказных подал свечу. Годунов сел за стол, стал листать бумаги, которые приказные подали ему. Боярин читал долго, изредка тыкал пальцем в лист, раздраженно спрашивал дьяков:

-Здесь вот об чем? Только живо, недосуг мне.

Дьяк Лука Кочнов коротко давал пояснения. Остальные приказные, задеревенев от страха, молчали.

-Не то все. Не то. - сокрушенно пробормотал Годунов. - Иль спрашивать-спрашивали, да не умеючи.

     Он кивнул палачу:

-Вдевай ему руки в хомут обратно.

     Отрепьев заверещал, словно подрезанный, а Ефим Тыртов уже вокруг него вытанцовывал легонько:

-Давай, милый, рученьки - то кверху подними, кверху и сам вперед чуток посунься, ну-ка, подайся, еще маленечко подайся, в петельку рученьки - то…

     Ефим уперся ногами в бревно, вскочил, подпрыгнул. В тишине скрипнула веревка, самозванец весь вытянулся, выступили ребра, пот залил почерневшее исхудалое лицо. Подручный палача поднес горящий веник. Отрепьев заговорил глухо, язык плохо ворочался в иссохшемся рту.

-Всех, всех до единого укажу…всех!

-Всех так всех. - согласно кивнул головой Годунов.

     Боярин озорно подмигнул Отрепьеву и вдруг добавил, бросив в дрожь приказных:

-И про дьяков допросных скажешь? На одной цепке все тут ходят, и имать надобно всех, голубь…

     Семен Никитич встал, подошел к Отрепьеву, взял у подручного палача веник, сделал вид, что пихает его в грудь самозванцу, спросил, оскалясь:

-Кто над всем голова? Говори. От кого все идет? Говори. Говори, детушка, корень где?

 

4 февраля 1605 года.

     Заседание в Золотой палате кончалось. Все говорено, обсуждено.бояре ищуще всматривались в лицо государя. чуть раскосое,круглое, с густыми бровями, с поседевшей бородой.Оно излучало спокойную твердость.

-Все, что думали, уложили в срок. бояре.-сказал царь сыроватым голосом. - Теперь ступайте.

    Бояре степенно пошагали  к дверям палаты, обметая ковры полами кафтанов парчовых, глухо постукивая посохами, один за другим...Остался в палате боярин Семен Никитич Годунов.Сидел на лавке, опустив голову и ждал царского слова.

-Ну? - спросил Борис Федорович, подходя и дыша ему в лицо.

-Измена, государь, - глухо ответил Годунов, - на дыбе со второго огня стал расстрига показывать.Все как есть показал.

-И на всех указал?

-Да, государь.

-Вона! - воскликнул Борис и заходил по палате, подволакивая левую ногу. Потом сел на лавку подле боярина, рукой огладил бороду, - Что ж получается-то? Ни на кого не могу положиться. Ни на кого. Сын мой - младен ешшо.Куды не кину взгляд - везде измена.Так и норовят рогатиной в грудь толкнуть. Романовых нет, Бельского услал, а боярство все супротив норовит, все не устает шептать.

-Верно молвишь, государь. Но токмо и я по простоте своей за боярами сыск веду неоплошно. - обидчивым тоном ответил боярин Годунов.

     Борис тяжело покачал головой:

-Великая нынче сила надобна.чтоб государство, землю блюсти. Голод страшный, неурожай, то холода.то ветра, да измена кругом, да смута боярская, да шепоток...Служилые мои обеднели, холопы из вотчин бегут розно. Крестьян возжелаю облегчить - так прут на крыльцо да в палаты бояре,исходят злобой и в обидах все...Иноземцам посул медовый - так норовят тотчас отъехать в свою сторону, а на нас поклеп обсказывают, будто и варвары мы, и дикие мы. Не знаю, кому верить, кому норовить нынче. Народу мои хлеб с солью только корочки...Ну, а тихо ли на Москве?

-Тихо покамест.

-Скажи Басманову да Скопин-Шуйскому, пусть поболе стрельцов в караулы пошлют. Чую, заворует Москва, а упустишь-солоно станет.

-А и то впрок...- шепнул осторожно боярин.

-Что впрок?

-Боярам изменным юшку пустить...

-Мыслишь верно, да не с руки. Выждать надо малость. А ты вот что: своим приказным и сыскным накажи расстригу беречь, глаз не спускать с ево ни днем ни ночью.Чтоб цельный догляд был. Как бы не удавили его до поры...За боярами следи тишком. Гляди,как в приказах будут служить. Без волокиты чтоб. И посулов ни с кого не брали. За тем смотри нынче крепко.И на перо, и в бумагу тово пиши.А какие приказных учнут в искус посулом вводить, тово брать. свозить на правеж и драть батогами нещадно.Чтобы до конца дней своих запамятовали, как государевых людей копейкой бередить!

 

24 февраля 1605 года.

 

      Всякая дорога, как известно, имеет конец. Вот и самозванный царевич Димитрий дошагал до конца своей дороги…

      На Болоте где вершились торговые казни, где драли кнутом разбойников, татей, девок непотребных, и прочую - всякую московскую сволочь, около грубо и поспешно сколоченного помоста народ, оттаптывая друг другу ноги и наваливаясь на плечи передних, придвинувшись, ждал, притихнув. На площадь сбежались тысячи москвитян. Теснота, давка!

      Колесница с приговоренными  подъехала  к эшафоту, хваткие подручные ката подхватили первым самозванца.

      Ворот наспех накинутого на плечи кафтана у самозванца разорван нарочито, под кафтаном-простые рубаха и шаровары, губы разбиты в кровь. Самозванца взвели по лестнице наверх помоста, поставили на краю. Следом подняли бывшего черниговского воеводу Татева и бывшего царев - борисовского воеводу Измайлова. На помосте ждал кат в ярко - красной рубахе.

     Вскинул самозванец опущенную на грудь голову, взглянул окрест. С высокого помоста ему было широко видно, и он увидел запруженную народом московским площадь. Самозванец всхлипнул, беззвучно заплакал. Глаза его - тусклые, снулые-свидетельствовали. Что он уже ничего не понимает, ничего не соображает…

     …Царский дьяк раскорякой поднялся на смертный помост, шумно высморкался в рукав кафтана, захрустел царевой бумагой с печатью на шнуре, не торопясь, развернул ее, закричал в толпу звонким, хорошо поставленным голосом царский приговор самозванцу, вору и расстриге Гришке Отрепьеву и иным. Пока читалась царева бумага, подручные палача ухватили самозванца за руки, ждали приказа…

     Закончив читать приговор, дьяк свернул бумагу. На площади стало так тихо, что и в задних рядах услышали, как хрустнула она в его пальцах. Дьяк оборотился к кату и сказал уже без усилия - каждое слово ловили с лету:

-А сии воры в воровстве уличены, и дело доказано. - взмахнул рукой. - Поступить с ним должно, как царевым словом определено.

      Дьяк ощерился, зыркнул в толпу:

-Благословим польского свистуна! - и одними губами, едва слышно, процедил царский дьяк кату,  - Давай, не медли.

     Толпа придвинулась к помосту ближе. Кат поднял руку, молодцы отступились на шаг.

    Одним движением ухватив кафтан самозванца, кат сдернул его до пояса, рванул рубаху, обнажив рыхлое, в кровоподтеках тело самозванца…

    Молодцы опрокинули самозванца к плахе, держали за плечи вздрагивавшего на февральском морозце лжецаревича.

    Дьяк сделал паузу, распахнул зевластый, жаждущий рот, выдохнул  зло:

-Руби!

    Палач взмахнул топором и легонько опустил его на шею  самозванца. Народ ахнул, а кат горделиво уж голову отрубленную вздел над собой, показал всем и небрежно на помост скинул.

-Прельщенных вором карать след! - закричал дьяк. - Карать! И карать же всех, кто службы не служит!

    К плахе поволокли взвизгнувшего от страха Татева, следом тащили уже Измайлова…

 

     Царь Борис умер внезапно. Встал от обеденного стола - и у него хлынула изо рта кровь. Отнесли в царскую спаленку, призвали немецких врачей с Кукуя, но было поздно. Царь умирал. Спешно в Кремль явился престарелый, немощный, патриарх Иов, белый как лунь, с изможденным молитвами и постами лицом. Иов поднял глаза на царицу Марию Григорьевну, смотрел долго. На лице патриарха лежали тени. Губы были бледны. Царица плакала. Иов уселся у низкого царского ложа, склонился к умиравшему, спросил, отчетливо выговаривая:

-Государь, кому царство, нас, сирых, приказываешь?

    Царь молчал. Иов, помедлив, окинул помутневшим старческим оком столпившихся возле царского одра лекарей, начал вновь:

-Государь…

    Державшие крест руки Иова ходили ходуном. Патриарх шептал молитву.

-Кровь унять не могли. - негромко сказал один из лекарей, но кто - то цыкнул зло, лекарь тотчас осекся, замолчал.

    Двери царской спаленки бесшумно распались, в палату вступили бояре. Впереди всех вошел князь Федор Иванович Мстиславский. Федор Иванович наморщил лоб, задумался. За Мстиславским стоял Василий Шуйский, с торчащей бородой, разинутым ртом, выпученными глазами. За плечами у Шуйского теснились братья. Бочком вступил в спаленку Басманов. Тесня друг друга, бояре с лестницы напирали. Кто - то плакал, хлюпая носом.

-Что там? Ну?

    Князь Мстиславский встал на колени, прижался лбом к дубовым половицам. Следом за ним и тотчас повалились снопами и другие бояре.

-А? Что сказал - то Иов? - приглушенно загомонили на лестнице.

    Мстиславский, упираясь руками в пол, поднял голову и увидел стоящего за царским ложем, подле слепенького окна, царевича Федора Борисовича. А рядом - Семен Никитич Годунов, глава Аптечного приказа и всего тайного сыска государства московского, «правое ухо царя». Годунов, не мигая, смотрел на князя. Глаза Семена Никитича не то пугали, не то предупреждали. На презрительном лице Годунова проступила гневная краска.

     Федор Борисович катнул на розоватых скулах желваки.  Дрогнули щеки у Мстиславского, но он сжал зубы и окаменел лицом. Боярин засопел, утопил тяжелый подбородок в широком воротнике.

-Государь, не желаешь ли, чтобы дума нынче присягнула наследнику? - спросил Мстиславский.

    Патриарх недобро покачал головой, взглянул на царя. Борис дрожал всеми членами.

-Государь… - снова позвал патриарх Бориса.

    Борис ответил еле слышно:

-Как богу и народу угодно.

-И то. - сказал Мстиславский.

    Бориса причастили и постригли. Царь закрыл глаза. Иов медлил, согнувшись, над ложем, словно ожидая, что царь заговорит еще, хотя понял - устам Бориса Федоровича никогда не разомкнуться. У него отнялся язык. Царь умер молча.

-К присяге приводить нынче ж. - сказал, будто отрубил, Мстиславский. Басманов хотел взгляд Федора Ивановича перехватить, но так и не разглядел глаз.         

    Насупился боярин Федор, глаза завесил бровями, и что там, за веками, не угадать. Князь шагнул из спаленки царевой на лестницу. Басманов одобрительно кивнул и двинулся следом за князем. Смолчали и остальные бояре, а в каждой голове свои мысли, думки путаные.

     Вослед за верхними боярами выпорхнули из дворца на кремлевскую площадь вопли царицы комнатных девиц. Стоящий толпой народ качнулся, единым дыханием родив стон. Стрельцы в клюквенных, зеленых, лазоревых кафтанах, бабы в черных платках, дворовая шушера. Мужики сорвали колпаки да шапчонки, упали на колени. Завыли бабы. Глупа баба, конечно, ан и ей понятно: меняется власть.

    Немецкие мордастые мушкетеры, призванные ко дворцу расторопным Басмановым, закованные в железные латы, распахнули перед князем Федором Ивановичем двери. Мстиславский вышел на Красное крыльцо. Шагнул широко, да вдруг остановился. К нему качнулись толпой. Задышали в лицо. Мстиславский чуть отступил. Но, набрав побольше воздуха в грудь, властно крикнул:

-Присягайте царю Федору Борисовичу!

В толпе зашумели, словно бы этого и ждали:

-Да здравствует Федор Борисович!

    К Мстиславскому вплотную надвинулся Басманов:

-Караул на всяк случай усилить надобно. Из Кремля народ вон выбить надо и ворота закрыть!

    Мстиславский, первый в Думе, поднял на Басманова красные от бессонницы глаза. Посмотрел долгим взглядом.

-Что ж, боишься и впрямь, в набат ударят?

-Эй, лихо нынче петуха пустить! - ответил Басманов и отошел от Мстиславского, подозвал немецкого капитана Розена, вполголоса стал отдавать нужные распоряжения. Откуда - то из - за крыльца выдвинулись плотные шеренги наемных мушкетеров, начали оттеснять народ от крыльца. Немчины - мушкетеры действовали безучастно, и в лицах их ничего не изменилось. Эти многое видели, им все нипочем.   

    А поодаль, у кремлевских царских палат стояли молодцы наготове, и видать Мстиславскому сразу - не комнатные люди. Годуновские.

    А в государевой комнате за массивным дубовым столом, заваленном ворохом свитков, бумаг и гусиными перьями, сидел государь Федор Борисович. В комнату неслышно вошли Семен Никитич Годунов и патриарх Иов.

    Федор рукой велел сесть им возле стола. Некоторое время продолжалось молчание. Наконец царь заговорил, усталым, бесцветно - безразличным голосом:

-Во времена оные, грозные, при Иоанне, при Федоре, при отце нашем, Борисе Федоровиче, хватало умысла злонамеренного. И козней хватало. Но, пережили времена. И многих опасностей смогли избегнуть. А нынче ж как? Сумеем избегнуть?

-И сейчас хватает, государь. - возразил Семен Никитич. - Вон, с расстригой и самозванцем какая интрига задумывалась, но сумели сорвать! На Болоте плахой расстрига кончил…

-Великий отче… - начал Федор неуверенно и набравшим силу голосом закончил, - Ответь мне, сподобится ли вечного блаженства на том свете отец наш, почивший ныне?

-Надо думать, и на трех царей с лишком хватило бы того, что довелось испытать и пережить отцу твоему, государь. - тихо сказал Иов. - Из рабов в  цари, из ничтожества безвестного - в повелители обширнейшего царства. Во всем мире! Уж чего там, ждет его вечное блаженство на небеси. Верь, государь…

-А уж здесь как получится - неведомо. - усмехнулся невесело Семен Никитич. - Скорей всего, пойдет все вкривь и вкось. И еще так перечертоломят верхние люди - не соберешь угольков. Хитроумны бояре, все древних родов…

-Про то после обскажешь, Семен Никитич. - сказал Федор.

-Царем будешь ты, Федор. - сказал патриарх. - Наследным. Не избранным. Ты наследным царем будешь. Дай Бог, лет несколько протянуть мне, помогу с корнем исторгнуть ядовитые жала, что вокруг престола вьются, подле родословного древа Годуновых.

-Точно! - воскликнул Семен Никитич. - С корнем! Повыведем враждебные роды, для общего спокойствия престола и государства. И ты, Федор, будешь владычествовать над теми, кто с колыбели привыкнет чтить тебя царем, взирать на тебя, как на существо, рожденное для власти. Вот в чем будет твое главное преимущество.

-Путь очищен будет. - подхватил Иов. - Не опусти только голову. Не закручинься…Перемолчим бояр и шатость пройдет.

 

=====================================================

     Царя Бориса похоронили по византийскому пышному чину. В Архангельском соборе, рядом с Иоанном Грозным.

     Сразу после похорон патриарх Иов «со всем собором вселенским, да бояре, да окольничие, и дворяне, и стольники, и князи, и дети боярские, и дьяки, и гости, и торговые люди, и все ратные и черные люди всем Московским государством и городами, которые в Московской державе», нарекли на Московское государство государем царевича Федора Борисовича всея Руси на трон с освященным собором. Все «заодин» молили Марию Григорьевну царствовать по - прежнему и разрешить сыну стать государем, что царевич и «произволил сделать». Присяга, принесённая новому царю, включала также имена его матери Марии Григорьевны, сделавшейся фактической правительницей государства, не имея к тому никаких способностей и пользуясь недоброй славой в народе, и сестры Ксении Борисовны, а также клятву «не хотеть на царство» Симеона Бекбулатовича.

    Шестнадцатого апреля, на третий день по смерти Бориса, Федор Годунов торжественно принял скипетр «вследствие единодушного желания и слезного моления народного» и роздал огромные подарки «на помин души» царя Бориса, а также объявил амнистию сосланным при Борисе Федоровиче.

    Верхние бояре засели в Думе и сидели по целым дням до поздней ночи, потели, зло кричали, вспоминали друг другу обиды, местничались. Семен Никитич Годунов ходил мелким шагом по палатам, наблюдал, молча. На высокий лоб из - под горлатной шапки ползли капли пота. Дрожали губы. В кулак сжимал свою душу боярин, но не поднимал голос. Да его бы и не слушали.

    Так вот и сидели бояре по лавкам. Судили да рядили бесконечно. И много думано было, и предостаточно говорено, а ладу не было.

    Басманов ускакал в Северскую землю, приводить войско к присяге и «сыскивать крамолу» - слухи о продолжающейся «шатости» войска на Северщине не прекращались. Новый царь Федор Борисович не выходил из своего дворца, но дела вершились в приказах, как раньше было заведено. С утра Федор Борисович затворялся в Грановитой палате, один или с приказным дьяком, или с думным дьяком Афанасием Власьевым, в одночасье вдруг ставшим любимцем молодого государя. И думал. Мысль его бурлила, вытягивая все новые и новые нити страшной пряжи. Он надеялся в устремлениях к российской нови на близких по крови. Но покудова молчал, только думал.

     А царица Мария Григорьевна не молчала. Действовала. Тревожные дни иссушили государыню. Она даже помолодела разом, как - то похорошела, постройнела. Только взгляд жгуче черных глаз такой неживой сделался - не то, что в человеке осаживали доброжелательность - собаки и те, рычали, лапами перебирали, отводили и опускали морды. Никто не мог выдержать взгляда Марии Григорьевны. Окромя молодого стольника Михайлы Скопин - Шуйского. Тот, сам едва не отрок, юн годами, смотрел просто, глаз не отводил, все больше молчал, улыбаясь краешком рта…За последние дни широко шагнул стольник, незнамо уж чем примеченный государыней, и выдвинутый вверх без меры. А за стольником теснилось молодое дворянство, более других приверженное и способное к переменам, надеялось, что уж ежели не Борис, то сын его, Федор, перетрясет устоявшееся местничество и введет их в Думу, поднимет на высшие ступени власти. А иные из них уже и говорили вслед горлатным шапкам:

-Ну, подождите…

    И горлатные шапки ежились, услыхивая это…И думали - урвать для себя побольше, пожирнее, послаще, глядишь и не удастся боле. Обсесть Кремль, как сладкий пирог, при новом - то государе, не получится. И быть сваре. А кто сверху сядет - того не увидишь пока, но к тому шло, что верх одержат все - таки годуновские…

    Едва по Москве поползли зловещие слухи о неспокойствии в войске на Северских землях, царица Мария Григорьевна, взяв с собой одного только молодого стольника Скопин - Шуйского, просто одетая, в неказистой колымаге, закутанная в старенький платок, проехала вокруг стен Кремля. Где толпы взбудораженных москвичей собирались - там выходила, слушала крикунов, головой покачивала. А вечером приказала Скопин - Шуйскому стянуть в Кремль иноземных ратников, да верных стрельцов Стремянного приказа, с сотни две. Кремль крепко затворили. У всех ворот - караулы, с пушками, с затинными пищалями. Михайло Скопин - Шуйский, прытко да ретиво стрельцов и немцев расставил. Стрельцов стольник отбирал самолично, чуть не с каждым разговор вел, к каждому приглядывался; с немцами наемными никаких бесед не вел - те стояли за деньги, и стояли крепко. Для них не было сердечных побуждений к государству, в которое забросила их судьба - лишь бы точно исполнялись бы денежные условия.

    Черные глаза царицы Марии Григорьевны полыхали огнем.

-Так князь! - сердито сверка очами Мария Григорьевна. Меня ж и сродников норовят тати устрашить смертию. Так, спуску не велю им давать. Кого надобно - вешай, кого еще надобно - в мешок и в воду! И помни - я с тобою и над тобою. Все верши словом царским и моим словом!

    Дальний же сродственник Скопин - Шуйского, боярин Василий Шуйский, пощипывая жидкую сивую бороденку, принялся тем временем мутить народишко на Москве, чтоб от злодейского семени Бориски Годунова избавиться.

     В ночь на семнадцатое мая 1605 года три тысячи стрельцов московских заняли все двенадцать ворот Белого города. На рассвете раздался набатный звон с колокольни храма Ильи Пророка, что у Гостиного двора Китай - города. Тотчас же ударили в сполох все сорок сороков московских. Толпы народа запрудили улицы и переулки. Кинулись у ворот дивиться на стрельцов. Боярин Шуйский, будто предвидя такое, еще накануне тайно выпустил из темниц нескольких лихих людей, напоил вином. Теперь они, озорничая, вскрикивали:

-Кого под защиту взяли, служилые? Царя молодого, с евонной матерью - царицей ненавистной! Буде царствовать Годуновым!

     Стрельцы уперлись - молчали так, что в три дубины не проймешь. Посмеивались только, да косились на иных москвитян, вооруженных топорами и дубинами, ножами и рогатинами.

-Осади! Не кинем царя-батюшку.

Бурные, гомонные потоки людей хлынули на Красную площадь.

-Бей, круши злыдней!

      А на Красной площади верхом на коне разъезжал Скопин - Шуйский с оружной челядью. Ни бога ни черта не боящийся. При нем и немцы с алебардами. Но алебардщиков было слишком мало.

      И покатилось тогда по толпе:

-Православные, айда зорить стрелецкие дворы!

      Служилые нисколько не заколебались: похватали нескольких озорников и  молвили:

-Изменничать супротив царевых ратных людей удумали?!

-Псы!

-Не чинись супротивны! С пищалей зачнем бить!

-Побьем изменников!

А стрелецкий голова Микулин орал заполошно:

-Има-а-й воровское отродье!

      Народ притихнул, услыхав такое.

-Ну, что православные примолкли? - насмешливо бросал московскому люду Скопин - Шуйский, разъезжая сквозь толпу на жеребце черной масти, - Вешать вас надобно от стен кремлевских до вашего же змеиного гнезда. Вот и зараз учнем вешать, коли не разойдетесь.

      И истово перекрестился Михайла Скопин – Шуйский, и тронулся к Фроловским воротам. В левой руке князя большой золоченый крест, в правой - меч. Подъехав к Успенскому собору, Михайло Скопин - Шуйский сошел с коня и приложился к образу Владимирской богородицы. Когда обернулся к толпе, красивое дородное лицо его было суровым и воинственным.

      И такая сила в словах его была, и в действе всем, что московская толпа стала расходиться, да не просто расходится, а и вовсе разбегаться по окрестным дворам.

     Озорников похватанных отдали на суд стрельцам и недолго суд тот рядил: повесили на Ильинских воротах. Трупы болтались, смердили, пугали странников, бредущих через ворота в Китай - город, обезображенными лицами. Но мертвецов не трогали: Скопин - Шуйский запретил снимать под страхом смертной казни.

     На второй день наступило на Москве общее успокоение. Стрелецкие караулы от ворот убрали, служилые разошлись по слободам. Бунт, не начавшись, кончился…

 

Изменено 18 Nov 2019 пользователем master1976

[ALL]

Юрий Фёдоров, "Ложь и измена".  Хороший роман.

[master1976]

"Ложь и измена".  Хороший роман.

Верно.Оживления для мира годуновской династии...

[master1976]

 

7 июня 1605 года. Москва. 

    …Семен Никитич не отрываясь смотрел на молодого государя и не узнавал его. Мальчишка еще, ничегошеньки про жизнь не знает, а во взгляде сквозит одновременно  задумчивость и тяжелая уверенность.

    Молодой царь только что был у обедни. Вышел из церкви, остановился на паперти, оглядывал все вокруг. Все молчали.

Царь созвал бояр.

-Что бояре порешили? - спросил государь.

-Великий государь, твоей волею приговор вынесли и все как есть записали.- сказал за всех князь Мстиславский.

-На Москве неспокойно, государь, -  подал голос Басманов, - Народ шатость кажет, послал стрельцов гнать с улиц по домам, так только после долгих увещеваний толпа нехотя разошлась по домам.

-Твой грех, Басманов. - ответил молодой государь. - Порядка на Москве до сию пору навести не можешь. Долго ли смутить будут? Эдак скоро сызнова они у меня на крыльце станут!

-Не злобись на Басманова, государь. - вступился князь Мстиславский. -  Не  его то вина.

-Чья же? - усмешливо спросил Федор Борисович.

-Во всех людях смута.

-Эку невидаль открыл, князь. Смута в людях…То и без тебя знаю. Но токмо не во всех смута…

-Во всех.

-Все горазды на воровство и смуту, так что ли?

-Все.

-И ты?

    Мстиславский осекся, умолк, бросил взгляд на Семена Никитича Годунова, стоявшего поодаль.

-Завтра поутру велю созвать государев совет. - сказал царь. - Вместе сядем и еще раз порешаем, что с Шуйскими и прочими делать. После отслужим молебен. В Архангельском соборе. И вот что еще…Соберите к завтрему дню на Посольском дворе иноземцев. Все, какие на Москве торговые люди ихние есть - всех собрать. Переговорю с ними. В торгах, бают, беспросмыслица, иноземные норовят уехать, зачнут скверные вести про наши земли разносить. Сие не с руки. Пускай торгуют, без волокиты, да пускай не судятся. Привадить торговых людей надоть, ласкою надоть, а не жесточью. И не токмо иноземных, а и наших. Соберем после и наших. Послабления торговым делам посулить, али иное. Хлебнули люди и так воровского посула с лихвой.

 

Изменено 17 Nov 2019 пользователем master1976

[tea moore]

Иногда жаль, что лайк не поставить

[master1976]

     В восемь часов вечера царь с семьей сел за ужин. За стол приглашен был и князь Федор Иванович Мстиславский. Разговор за ужином зашел о политике: жаловался Мстиславский, что Польша не хочет наказать виновных в намеренном изменении в грамотах царского титула и сочинителей пасквилей на Россию.

      Царь зевнул:

-В таком разе не след боле ляхов пускать в пределы наши и принимать. И посольству ихнему на Москве не быти.

      Переменил Мстиславский разговор: он начал жаловаться на то, что определяет на службу детей дьяков, да стряпчих, что посмышленее, да порасторопнее, но, к ужасу княжескому, затеяли те местничество промеж собой почище бояр.  

    Царь еще пуще зевнул:

-Местничество беда наша. Но не пришло время его отменять. Ты же первый противу будешь.

-Не буду, государь…

-Ты так сейчас говоришь, а после что скажешь? Эх, боярин, не тебе говорить, не мне слушать…Местничество ныне не разрушить.

-Но подправить можно.

-Подправить? Можно.- согласился царь. - Вот и сготовь челобитную, отпиши для государевой комнаты да думы боярской, что да как. И посмотрим, как бояре примут твою челобитную. А примут, верь слову моему, князь, в обиду. И все вспомнят, и позор и славу пращуров своих, и дедов, и отцов. Ведь у иных кровью выхаркано, а тут забыть все?

 

Изменено 18 Nov 2019 пользователем master1976

[master1976]

-Государь, многие крестьяне в голодные лета сбрели от помещиков от бедности...

-Ну?

-Теперича о тех крестьянах дворяне бьют челом...

-Пошто бьют?

-Спрашивать их хотят...

-Вона! - совершенно по-отцовски протянул Федор Борисович и Мстиславский даже вздрогнул. - Ну я дворянам тута норовить не стану. Пошто не кормили крестьян в голодные лета?

-Ну, дык..

-Вот и дык! - царь отставил от себя блюдо. - Нынче ж указ - розыску не чинить. Писать дьякам так:" Которые крестьяне бежали в голодные годы, а прожити было им мочно, и тех не сыскивати, не отдавати старым помещикам. А про которого крестьянина скажут, что он в те голодные лета от помещика обрел от бедности, и тому крестьянину жити за тем, кто его голодные лета прокормил, а истцу отказать". Так,вот!

-Государь...

-Не умели крестьянина своего кормить в голодные лета, так ныне его и не пытай.

-Толки пойдут всякие - сказал Мстиславский. - Служилые люди, немочно им без крестьянина.

-Ныне на Разрядном приказе Басманов обретается. Вот скажем ему, пусть разряды поднимет, да выписки, да посмотрит, кто из дворян служилых к службе нетчик, кто из походу слынивал допрежь цареву указу, кто сколько холопов с собой привел и сколь ладен был в ратной службе.

-Таких много, государь..

-Знаю, оттого и говорю. Получается как? Дворянину и без крестьян немочно, и с крестьянином в голод немочно, и цареву ратную службу справлять немочно...Не слишком ли дворянину немочно во всем? Может, пора ему портки самому научиться подтягивать? И на этом на сегодня покончим, князь,  с делами.

 

Изменено 18 Nov 2019 пользователем master1976

[master1976]

12 июня 1605 года.Москва.Кремль.

 

…Молодой царь, нахлобучив по самые брови высокую горлатную шапку, молчаливо наблюдал, как промеж жилых покоев и теремов кремлевских, на Постельничьем крыльце, известном месте для челобитчиков, у стола, крытого сукном багряного цвета, с разложенными лубяными коробами, с очиненными гусиными перьями и стопами заморской бумаги, вытанцовывает рыжий мужичонка.

-Чего тебе? - спросил челобитный дьяк.

-Не в бывании, но в докуке. - сказал рыжий мужичонка.

-Из скоморохов, что ли? - засмеялся царь, подошел ближе. - Сказывай, пошто на челобитное место явился? Глумы творить?

-Задумал я дело верное. - мужичонка рукой указал на кипу заморской бумаги на столе.

-Оглоуп, царь перед тобой… - зашипел челобитный дьяк.

     Мужичонка в страхе упал ниц.

-Встань, да реки дело верное. - сказал царь.

-Из купцов я, из рядовичей, государь. Лавку держал в суконном ряду, тута, на Красной площади. В прошлом годе озорники лавку мою опрокинули. Разор. Я и продал все скопом. Со свояком своим решили мы бумажное дело ставить.

-Бумажное? Это как?

-Свояк мой с ганзейскими купцами из Новгорода на Москву хаживал. По дружбе с немчином одним сговаривался. И тот ему про бумажное дело рассказывал. Дело верное. Я уж и место подыскал, мельничку поставить. На Лихоборке, на реке, тута, недалече. У нас ведь как? Из-за моря везут бумагу, из-за тридесяти земель. Немчины везут, голландцы, англицкие торговые люди, даже с под кафы везут. А своей нетути. А ведь можем и лучше александрийской.

-В бумаге разбираешься? - спросил царь. -  Александрийская бумага с бумазейного тряпья, у ей плотность, гладкость. Опять же размер, под книгу…

-Дык, вестимо, разбираюсь мал мала. Тут ведь оно как: аглицкий купчина бумагу берет во хранцузской земле, по полкроны за стопу, а на Москве торгует за нее полтину. Разве ж это по - божески? Две стопы бумаги выходит уже в шестнадцать алтын и три деньги по - нашему, а по - ихнему в крону.

-И ты берешься ставить бумажное дело и торговать дешевле, чем у иноземных выходит?

-Берусь, государь.

-Ну, как не выйдет?

-Завсегда, государь бывает: попервой товар калина - гавна половина…

-Что мелешь, дурень?! - снова зашипел челобитный дьяк, подступаясь к мужичонке, но царь усмехнулся, рукой махнул, продолжай мол…

-Опосля, значит, дело наладится….

-Ладно, дядя. Вот тебе мой ответ. Поди к тому рослому боярину. Выдаст он тебе сто рублев.

-Сто?! - ахнул мужик и ахнула челобитчиков толпа.

-Сто. Ставь дело. Через год покажешь бумагу. Наперед на год взыскивать с тебя не станут. Управишь дело - не станут взыскивать еще пять годов. Пока не встанешь на ноги. Все понял, дядя?