Мне всегда казалось, что человек — это не столько субъект истории, сколько её заложник. Мы живём между слайдами, как в плохо смонтированной лекции: родился, женился, развёлся, защитил диссертацию. А между слайдами — серость, бытовая вязкость, мелкая дрожь выбора, который всё равно ничего не меняет.   Я преподавал востоковедение двадцать лет, и успел убедиться, что прошлое гораздо честнее настоящего. Там хотя бы понятно, кто кому враг, где добро, где подлость. Я знал наизусть документы времён японской интервенции в Маньчжурии, цитировал речи Сунь Ятсена и разбирал политику Коминтерна как шахматную партию. За кафедрой был уверенней, чем в собственной кухне.   Когда в конце рабочего дня я вышел с кампуса, небо налилось сталью. Москва по осени всегда серее, чем нужно. Я читал тогда курс о корейском национальном движении, подробно — о деятельности Ким Ир Сена и северокитайском подполье. Студенты слушали вполуха — им куда интереснее были тиктоки и искусственные айдолы. Дочка — Даша — была как раз такой.   Перед самой лекцией она прислала видео: Хацунэ Мику в полицейской форме поёт марш «Интернационала» на японском. «Это для твоей лекции, пап!» — написала. Я рассмеялся. У неё был особый талант сочетать наивность с хакерской дерзостью. Мне казалось, она живёт в мире, где всё — игра, даже история.   Я свернул со Сретенки на стройку — срезать дорогу через полузаконченную многоэтажку. Таблички «Проход запрещён» не остановили — слишком хотелось домой. В наушниках играла Кукушка. Лужи отражали кран, бетонные плиты лежали неровно. Я прошёл мимо арматуры, и тут — звон.   Не крик, не боль — просто звон. Как если бы кто-то ударил по колоколу внутри черепа. И тьма.     Я очнулся в пыли.   Над головой — небо, до жути чистое, с лёгкой дымкой, как на старых открытках. В нос — пыль и гарь. Я резко сел — рядом валялся Маузер. Настоящий. В руке — звонкая боль, будто кто-то только что вырвал из пальцев пульт от телевизора и сунул железо.   — Товарищ Ким! Вы живы?! — услышал я на корейском.   Я знал язык. Нет, не просто знал — читал классику, разбирал по слогам хангыль в рукописях. Но в ушах он звучал иначе — грубее, отчаяннее. Я обернулся.   Передо мной стояли трое. Молодые. Один с окровавленной повязкой на руке, другой с японским карабином. Лица — грязные, загорелые, измождённые.   — Японцы с фланга, товарищ Ким, если не отойдём — прижмут!   «Ким», — подумал я. «Товарищ Ким». Я посмотрел вниз. На мне была вытертая шинель. Карман разорван. В запястье — дрожь, как после сна, но всё тело чувствовало себя живым. Страшно живым.   — Где… мы? — пробормотал я, всё ещё по-русски.   Они переглянулись. Один сказал с растерянной осторожностью:   — Уездный центр Дуннин. 6 сентября. 1933 год.   Историк во мне сработал быстрее, чем сознание. Нападение партизан Ким Ир Сена на японский гарнизон в Дуннине. Начало легенды. Её потом многократно переписывали, но факт зафиксирован в китайских и корейских источниках.   Меня тошнило. Воздух был кислый, как в банке с маринованным временем.   — Прикажите что-нибудь! — выкрикнул один из бойцов. — Пулемёт у них на крыше.   Я посмотрел в ту сторону. Деревянное здание с японскими иероглифами, серый купол, из окон — вспышки. Где-то вдалеке хлопнул миномёт. Земля дрогнула.   И тогда я понял: я — в теле Ким Чен Ира. Или, вернее, его отца. Хотя чёрт его разберёт, в 1933 году тут всё было перемешано: биография, псевдонимы, легенды, партийная мифология. Кто-то говорит, что он был здесь. Кто-то — что нет. А теперь я — точно здесь.   И что бы я сейчас ни приказал — оно войдёт в историю. Или станет её альтернативой.   Я поднялся. Пальцы не слушались, мозг ещё гудел. Но я вдруг очень отчётливо понял, каково это — стоять перед выстрелом истории, не будучи героем.   Я собрался было заговорить, но в этот момент из-за угла выскочил японский солдат с винтовкой, и инстинкт, древний как рефлекс, заставил меня выстрелить первым.   Маузер рванул вперёд, отдача — в плечо, кровь — в лицо. Я не помню, что сказал. Наверное, что-то глупое, вроде «Бежим» или «В укрытие!»   И тогда всё завертелось. Добро пожаловать в Маньчжурию, профессор.