Величайший Диктатор - АИ-рассказ

[Paltus]

Здесь только текст. Обсуждение рассказа и мира по адресу

http://fai.org.ru/forum/index.php?showtopic=2080

===================================

Первый раз я увидел Шарля Жаннере в 1933 году. Он тогда только пришел к власти, и многие смотрели на него с оптимизмом. Вообще, в те времена отношение к людям, которых сейчас мы справедливо считаем чудовищами, было совсем другим. Они ещё не запятнали себя ужасными преступлениями, а их политические взгляды на тогдашнем общем фоне могли даже показаться умеренными. Лорд Мосли у наших англофилов считался воплощением британского джентльмена, а Муссолини парадоксальным образом умудрялся быть кумиром и у правых, и у левых. Но вот что касается Жаннере... Было в нем нечто такое, что уже тогда многих отталкивало - скорее на уровне чувств, чем сознания. Наверное, только в такой стране, как разоренная и униженная послевоенная Франция, мог пробиться к вершинам власти этот страшный и, как теперь очевидно, психически больной человек.

В России, впрочем, дела тоже шли неважно. Долгий послевоенный кризис лишь на короткое время сменился подъемом, после чего вновь настали времена упадка. У нашей газеты давно уже не было ни одного собственного зарубежного корреспондента, да и дома пришлось сократить кого только можно. Достаточно сказать, что я был сразу военным обозревателем, литературным и театральным критиком, да ещё временами собирал криминальную хронику. Спасибо бурному прошлому, научившему разбираться понемногу во всем. Итак, вспомнив, что я достаточно свободно говорю по-французски, шеф решил отправить меня в парижскую командировку.

Покинуть Петербург оказалось делом нелегким. Всеобщая забастовка работников транспорта была в разгаре. Бастующие требовали повышения жалования и, чтобы уж два раза не ходить, социалистической республики. Пилотам "Эр Франс", понятно, до наших забастовок дела не было, но обслуживающий персонал аэродрома отказывался заправлять их самолет. Я уже лихорадочно прокручивал в голове некую авантюру, которая позволила бы вовремя добраться до Парижа, но тут ситуация неожиданно разрешилась. На нескольких пятнистых армейских грузовиках приехали солдаты и техники с ближайшего военного аэродрома и, после недолгой потасовки разогнав бастующих, взяли обслуживание самолетов в свои руки.

На парижском аэродроме никаких проблем не возникло. Там уже царил тот идеальный, нехарактерный для французов порядок, который держался с первого и до последнего дня правления Жаннере.

За международной политикой я тогда не очень следил (хватало очень бурной политики внутренней, регулярно бьющей то по кошельку, то по голове), и про нового французского правителя знал довольно мало. Знал, что ему на тот момент было около сорока пяти лет, и что сам он французом не был - то ли бельгиец, то ли швейцарец. До начала политической карьеры Жаннере был одновременно архитектором, художником, мебельщиком и много кем ещё. Сам он, впрочем, считал, что все это на самом деле одна профессия - "устроитель жизненного пространства". К сожалению, про "жизненное пространство" мы все потом ещё услышали...

В прожектах будущего диктатора минимализм удивительным образом сочетался с гигантизмом. Он проектировал сразу целые многомиллионные города из двухсотметровых коробчатых небоскребов, зато в квартирах планировались двухметровые потолки (такая высота объяснялась "научным подходом"). Естественно, в нищие послевоенные годы эти сверхдорогие проекты никого не интересовали, к тому же сами по себе они смотрелись несколько безумно.

Разозленный сторонник научного подхода пришел к выводу, что его творчеству мешает устаревшая социальная система, которую необходимо изменить. Тогда он и начал писать свой знаменитый "Социомодулор". Вскоре Жаннере понял, что перекраивать опоры, стены и лестницы государственного здания ещё интереснее, чем проектировать бетонные небоскребы, а люди - более совершенный материал, чем кирпичи.

Разбавив "научный подход" оголтелым реваншизмом, без которого на французской политической сцене действовать было невозможно, Жаннере организовал свою собственную Авангардную Партию Социальной Перестройки. Она так и осталась бы кучкой маргиналов, если бы к тому времени все остальные французские правые и левые политические движения уже не успели бы себя полностью дискредитировать. От могучего послевоенного леса, где раньше высились такие вековые дубы как Народный Альянс и Партия Возрождения, к 1933 году остались одни головешки. И Жаннере победил.

Париж был украшен флагами и наводнен ликующим народом. Глядя на прекрасные проспекты и бульвары, мог ли я подумать, что они не переживут это десятилетие? Потом Жаннере уничтожил много городов, но начал он с собственной столицы, и вместо обычных впоследствии пушек и бомбардировщиков на первый раз выступили карандаши и циркули "научного подхода".

Я разместился в скромном гостиничном номере и стал готовиться к завтрашнему дню - после военного парада, митинга и переговоров с дружественными диктаторами была запланирована большая пресс-конференция Жаннере перед французскими и иностранными журналистами. По опыту общения с нашими российскими политиками и стремящимися в политики, я ждал увидеть человека бойкого, но недалекого. Действительность оказалась страшнее...

Продолжение следует.

Буду выкладывать частями по мере накопления, но теперь уже регулярно. Итак...

Перед сном я решил прогуляться по вечернему Парижу. На посещение знаменитых кафешантанов и прочих мест, где, по представлению петербургских обывателей, прожигала жизнь европейская элита, моих скромных средств, конечно, не хватало. Да и цели у меня были другие: настроение уличной толпы могло сказать проницательному человеку гораздо больше, чем завтрашняя речь нового правителя.

Блеск французской столицы сильно померк после войны. Конечно, безработные уже не стояли на улице с табличками «работаю за 1 франк в день», но на этом прогресс и заканчивался. Именно такой работой их и обеспечили, после чего ученые экономисты аргументировано объяснили народу: в нынешних условиях нельзя ждать чего-то большего. Но народ верил не экономистам, а Жаннере.

Впрочем, судьба в тот вечер приготовила мне куда более интересное зрелище, чем обычные картины социального неравенства в большом городе. Дойдя до ближайшей площади (кажется, она называлась «Площадь Мужества» или «Площадь Стойкости» - в общем, в честь чего-то, чего нам всем не хватило в минувшую войну) я увидел толпу людей. Судя по тому, что многие из них носили партийные повязки, а рядом стояли вполне дружелюбно настроенные полицейские, это было официальное мероприятие. За толпой поднимался свет – не ровный и чистый свет электрических ламп, а рыжий мерцающий свет костра. В те времена костры на улицах европейских и американских городов горели часто, жгли все – от неугодных книг до живых людей. Движимый профессиональным (да и личным, что говорить) любопытством, я стал пробираться сквозь толпу, готовясь увидеть какое-нибудь страшное и омерзительное зрелище. Пробираться сквозь парижскую толпу – нелегкое дело, и если вы не сидите в танке, шансы на успех невелики. Танка у меня не было, зато имелся компактный «Кодак», такие фотоаппараты тогда ёщё только появились в Европе. Потрясая камерой над головой, я закричал: «Ай эм острэлиан джорналист! Лэт ю пэсс ми!». Выдавать себя за австралийца было не слишком патриотично, но появление в разгоряченной парижской толпе русского репортера могло кончиться линчеванием – французы не забыли и не простили наш позорный выход из войны.

Моя идея сработала. Один из партийцев-«повязочников» взял меня за руку и на удивление ловко провел через толпу в первые ряды. Я вытянулся на цыпочках, готовясь сделать кадр года… и замер, пораженный открывшимся зрелищем.

Они жгли не людей, не книги, не флаги, не иконы, не чучела вражеских лидеров… Они жгли мебель. Столы, стулья, бюро, комоды, шелковые абажуры с бахромой… Попадались достаточно ценные вещи, но в основном это было обычное мещанское барахло.

- Зачем вы это делаете?! – от удивления я забыл про конспирацию и задал этот вопрос на французском. Но мой провожатый, видимо, не отличал русский акцент от австралийского.

- Очищаем жизненное пространство от устаревшего обывательского хлама. Это, разумеется, только символический акт. Настоящие преобразования впереди!

Завороженный этим нелепым жертвоприношением, я стоял и смотрел на огонь, пока у фанатиков не кончилась мебель. Только тогда я опомнился и сообразил сделать несколько снимков уже угасающего костра.

[Paltus]

На следующий день мне пришлось встать рано утром и бежать в прокатную контору. Мой костюм после вчерашнего аутодафе пропах дымом, и идти в нем на важное мероприятие не было никакой возможности. В те годы прокатные конторы были очень популярны. Простой человек зачастую не мог купить даже приличной одежды, что уж говорить о таких предметах роскоши как автомобиль или приемник Розинга. А прокатная контора предоставляла возможность за довольно умеренную плату на время побывать в роли богача, чем особенно любили пользоваться мелкие торговцы. Итак, получив добротный, хотя и несколько безвкусный костюм василькового цвета (все лучшее разобрали ещё вчера), я отправился на парад. Елисейские Поля уже были запружены народом, но «австралийский журналист» вновь сумел пробраться в первые ряды.

Честно признаться, парад не произвел на меня большого впечатления. Французская армия тогда пребывала в достаточно жалком состоянии, находясь под двойным гнетом – квотами по Страсбургскому договору и финансовыми ограничениями. По Елисейским полям прошли кавалеристы Национальной Гвардии, пехотинцы, саперы, альпийские стрелки, легионеры, флотские десантники, кадеты, жандармы на мотоциклах, рота бронеавтомобилей и грузовики с полевыми орудиями на прицепе. Все солдаты и офицеры выглядели очень достойно, но в общем никакого сравнения с мощью германской имперской армии и близко не было. В тот момент я подумал, что новый французский правитель никогда не сможет угрожать соседям военной силой, а вся его реваншистская риторика – простой обман избирателей. Мы знаем, как все сложилось в действительности, но тогда настроения даже среди многих сторонников Жанннере были именно такими.

На переговоры с Мосли и Муссолини журналистов не пригласили (там были только специальные, особо приближенные хроникеры, да и то лишь на короткой официальной части). К великому сожалению, не попал я и на исторический митинг на Площади Реванша. Дело в том, что в здание, где проходила пресс-конференция, нужно было явиться задолго до начала – «по соображениям безопасности». В чем заключались эти соображения, стало понятно, когда на входе меня тщательнейшим образом обыскали сотрудники Спецжандармерии. Вообще, охрана высших лиц французского государства была налажена очень хорошо - никакого сравнения с Россией, где за межвоенный период убили двух ответственных министров и дюжину чиновников высшего ранга.

Просторный зал для пресс-конференции был оформлен в очень современном стиле, без ожидаемой пышности. Единственными украшениями служили государственные и партийные флаги.

Мне досталось удобное кресло в пятом ряду и два соседа – японец из газеты «Асахи» и мой соотечественник из «Новой Державы». С этим неприятным типом мы пару раз лично пересекались в Петербурге и неоднократно вели полемику в прессе (в те времена, когда ответственный министр придерживался более либеральных взглядов и допускал такую полемику). Он всегда представлялся «проправительственным публицистом», в каковой роли действительно продержался при шести последовательно сменивших друг друга правительствах.

- Видели, какие у них порядки?! – обратился ко мне публицист, - Обыскали до трусов, сволочи. Тоже мне европейское государство! Свобода, понимаешь, и демократия…

- Да, это ужасно. Как вам парад? – я попытался сменить тему разговора.

- Жалкое зрелище. Разве это армия? Вот в Китае у каждого варлорда армия не менее трехсот тысяч штыков. А этих варлордов там двадцать четыре штуки, вот и считайте. Если китайцы захотят, то за месяц покорят Сибирь!

Его излияния были прерваны появлением чиновника в партийной форме, который торжественно произнес:

- Дамы и господа, Президент Республики Шарль Эдуард Жаннере-Гри!

Мы встали, чтобы поприветствовать президента. Застрекотали кинокамеры, вытянулись по струнке жандармы, и в зал вошел величайший диктатор двадцатого века.

Увидев его, я почувствовал легкое разочарование. В этом человеке трудно было разглядеть то, что профессор Вебер называл «харизмой». Худое вытянутое лицо, нос с горбинкой, гладко зачесанные к затылку жидкие волосы, идеально выбритый подбородок, тонкие губы. И глаза без капли живости и энергии, без малейшего огонька. Грустные и усталые глаза за старомодными даже по тем временам круглыми очками. «Не царь, не Бог и не герой». Как ему удалось вознестись на вершины власти, этому клерку?

Вместо военной или полувоенной формы, которую в те годы очень любили диктаторы и монархи, Жаннере носил простой темный костюм и галстук-бабочку. Забегаю вперед, скажу, что этому наряду он оставался верен до самой смерти, а знаменитая бабочка вошла в историю наравне с треуголкой Наполеона.

- Здравствуйте, дамы и господа. – бесцветным голосом произнес Жаннере, - я готов ответить на ваши вопросы.

[Paltus]

Фотография нашего героя примерно того времени.

[Paltus]

У меня до сих пор хранится пожелтевшая газета с моим отчетом о знаменитой пресс-конференции. Для всех вопросов и ответов тогда не хватило места – сограждан тогда больше занимали иные вопросы: процесс над уральскими анархистами, царицынский душитель, новый закон о разводах… Поэтому я отобрал самое, на мой взгляд, важное и интересное. Тем занятнее читать сейчас эти скупые строки.

Вопрос: господин Президент, хотя вы победили на выборах, вашим соперникам также отдала свои голоса почти половина французов. Есть ли у Вас намерение сформировать коалиционное правительство и готовы ли Вы допустить оппозицию хотя бы к ограниченному участию в управлении государством.

Ответ: нет, не готов и не намерен. Разве приверженцев теории плоской Земли допускают на заседания Академии потому, что у них много сторонников?

Вопрос: Вы относите себя к левым или правым?

Ответ: Разница между левыми и правыми только в том, что одни считают сумму двух и двух равной трем, а другие – пяти. К кому же должен относить себя человек, знающий, что она равна четырем?

Вопрос: после Вашего прихода к власти многие промышленники опасаются национализации крупных предприятий. Есть ли основания под их опасениями?

Ответ: пусть эти господа оставят свои устаревшие неэффективные предприятия на память. Мы не будем национализировать, например, завод «Пежо» с его годовым выпуском в сто тысяч машин, вместо этого мы построим новый завод на два миллиона машин.

Вопрос: но как Вы планируете добиться таких объемов?

Ответ: с помощью научного подхода. Что мы имеем сейчас? Город, выросший на месте римского поселения, при нем текстильная фабрика, построенная в восемнадцатом веке, металлургический завод, открытый при Наполеоне Третьем, дома, строившиеся по произволу жителей, и дороги, пытающиеся хоть как-то связать все это воедино. Вместо этого мы создадим новые комплексы, в которых все жилые здания, предприятия, учреждения, дороги и прочие коммуникации будут изначально связаны заранее составленным планом и расположены наиболее рациональным образом, образуя единую систему невиданной доселе эффективности. Более того, эти комплексы точно так же будут составлять единую систему в рамках всей страны. Маленькая железнодорожная станция на одном конце страны и судостроительный гигант на другом, плотина на горной реке и фермерский комплекс в долине – все они будут идеально пригнанными и работающими в едином ритме деталями гигантского механизма, шестеренками швейцарских часов. /В этом месте Жаннере слегка замялся, сообразив, что на посту президента Франции не следует даже случайным намеком напоминать о своем иностранном происхождении/.

Вопрос: для этого потребуется произвести колоссальную работу. Вы хотите фактически построить страну заново. Где взять столько ресурсов?

Ответ: да, мы планируем за десять лет построить больше, чем было построено со времен римского владычества. Ресурсы есть. Во Франции вдоволь и камня, и железа. Что касается рабочих рук, то каждый француз с радостью примет участие в строительстве собственного будущего. К тому же, само строительство тоже будет производиться с использованием научного подхода. От обычных способов оно будет отличаться так же, как производство на заводе Форда от сельской кузницы.

Вопрос: Вы обещали не только добиться материального изобилия, но и поднять культурный уровень населения на небывалую высоту. Каким образом?

Ответ: решить эту задачу поможет технический прогресс. Как часто обычный человек ходит в театр или на концерт? Даже при наличии денег и свободного времени этого не будешь делать всякий день. Мы дадим человеку дешевый и качественный приемник Розинга, благодаря которому он каждый вечер после работы сможет приобщиться к неиссякаемой сокровищнице культуры. Через десять лет вы не узнаете французов – любой из них заткнет за пояс нынешних театральных критиков.

Вопрос: как Вы собираетесь бороться с преступностью?

Ответ: при правильной работе полиции и грамотных законах преступность очень выгодна для государства. Предположим, преступник залез в чужую квартиру. Много он там украдет? На двести, много на триста франков. Зато потом он несколько лет проведет на строительстве дорог без отпуска и выходных. Наемному работнику за это время пришлось бы заплатить несколько тысяч франков, а преступник будет трудиться бесплатно. Пострадавшие получают компенсацию в тройном размере, государство – чистую выгоду, а преступник – хороший урок на будущее.

Вопрос: что Вы можете сказать по поводу еврейского вопроса?

Ответ: пока ничего, так как евреи меня ни о чем не спрашивали. Но если вы еврей, можете задать свой вопрос сейчас.

Вопрос: у меня сразу два вопроса. Первый вопрос - планируете ли Вы перенимать китайский опыт, второй вопрос про педерастов…

Ответ: я верю, что у китайцев есть многовековой опыт по части гомосексуализма, но и мы не вчера с дерева слезли (смех в зале). А вообще, я считаю, что французские граждане, неважно педерасты или нет, заслуживают большего, чем чашка риса и циновка на земляном полу.

Вопрос: как Вы планируете строить отношения с Россией?

Ответ: строить что бы то ни было можно лишь на прочном фундаменте из добротных материалов. Россия вполне показала себя во время войны, так что если она хочет доверительных отношений, ей следует продемонстрировать что-то новое.

[Paltus]

Вернувшись в Россию, я надолго забыл о Жаннере. Собственно, как и большинство моих соотечественников. Когда у тебя дома то пожар, то наводнение, перестаешь следить за чудаком с соседней улицы, даже если он обещает построить башню до неба.

Да и мои личные обстоятельства складывались не лучшим образом. Дурная погода и болгарский долгоносик вместе с причудливой аграрной политикой господина Симонова привели к обнищанию малороссийских крестьян. Напомню, что в тридцатые годы представления о богатстве и бедности сильно отличались от теперешних, поэтому обнищание фактически означало низведение до уровня африканских негров из особо дикого племени. Малороссов такая перспектива не устраивала, и они отправились «мирным походом» на Петербург. Миллиона человек (как говорили их вожаки), конечно, не набралось, но триста тысяч было наверное. Их состав оказался очень неоднородным: если в голове колонны шли крестным ходом благообразные поселяне в этнографических костюмах, то замыкали шествие вооруженные анархисты и просто бандиты, грабившие придорожные деревни. Меня отправили сделать обо всем этом репортаж, заранее обозначив главную идею «крестьян, конечно, жалко, но нечего им топтаться в сапогах по нашим чистым мостовым». Статья в тираж не пошла: попытка взять интервью у одного разгоряченного поселянина закончилась для меня проломленным черепом. Кажется, это была мотыга.

Два месяца я провалялся в больнице, истратив за это время все свои сбережения до копейки. Малороссам, впрочем, тоже не повезло. Пока они шли, в Петербурге успело смениться правительство. Новый ответственный министр придерживался жесткой линии, и колонну просто залили с самолетов сонным газом. Полторы тысячи человек после этого больше не проснулись, остальные сочли за лучшее повернуть назад.

Однако, вернемся к Жаннере. Я не интересовался им специально, но отдельные новости до меня, безусловно, доходили. Надо сказать, в нашей прессе он тогда описывался как совершенно карикатурный персонаж, сумасшедший, на фоне которого даже худшие из наших часто меняющихся правителей смотрелись сплошь периклами и траянами. Такое же отношение было к французскому президенту и в остальном мире. Среди европейских народов Франция стала считаться village idiot, как говорят англичане. Немцы не могли нарадоваться на безумие, охватившее их векового врага. Тогдашний канцлер даже пошутил в том духе, что когда французы наконец одумаются и захотят избавиться от своего больного правителя, Германия пошлет войска, чтобы помочь ему сохранить трон. Бывшие же союзники пребывали в глубочайшем разочаровании и совсем списали Францию со счетов. Единственной страной, где Жаннере встречал хоть какое-то (правда, очень слабое) одобрение, были США. Видимо, американцам импонировали размах и стремление к техническому прогрессу.

Дорвавшись до власти, архитектор немедленно превратил всю страну в огромную строительную площадку. Внешне это выглядело как рытье бесконечного количества котлованов и траншей. Один мой знакомый, часто ездивший по Европе и как раз вернувшийся тогда из Франции, сказал: «Следующему правительству придется потратить тридцать лет, чтобы закопать все эти ямы».

Естественно, имеющегося количества профессиональных строителей не хватило бы для реализации даже половины грандиозных планов. Безработных и заключенных привлекали к прокладке дорог и при прежних правительствах, но Жаннере сделал это абсолютной нормой, касающейся и женщин, и стариков. Называлось это красиво: «Бригады улучшения жизни» и «Бригады искупительного труда». Вся молодежь состояла в «Организации юных строителей будущего». Во время каникул миллионы школьников и студентов обоего пола отправлялись в «добровольные трудовые экспедиции». Армия тоже не избежала строительной повинности – это аргументировалось тем, что рытье земли является самым полезным для солдата навыком.

Кроме рабочих рук Жаннере требовались деньги. Он мгновенно спустил золотой запас, после чего начал продавать «неактуальные» произведения искусства и осторожно прощупывать почву в США и Японии насчет сдачи в долгосрочную аренду оставшихся колоний.

Надо сказать, что в безумии французского президента была своя внутренняя логика. В первую очередь он решил построить заводы по производству строительной техники и стройматериалов – самый крупные и современные в Европе. Но вот зачем было вместе с этим организовывать масштабное производство приемников Розинга и целый научный институт по их усовершенствованию, никто понять не мог. Если бы кто-то из нас сумел тогда оценить значение этой дьявольской машины…

[Paltus]

Как любят писать посредственные романисты, «прошли годы». Впрочем, они обычно оперируют промежутками в десять, двадцать или даже целых сорок лет. Видимо, эта традиция пошла от Дюма-старшего и его мушкетеров. Но в нашем случае прошло всего три года. Седобородый профессор конца прошлого века сказал бы, что это ничтожный срок для истории. Возможно, в те далекие от нас идиллические времена так оно и было, но двадцатое столетие принесло новые темпы, и три года уже не были ничтожным сроком. Они были вечностью.

Увы, нашей страны это не касалось. Мы словно угодили в парадокс Зенона, вывернутый наоборот. Сколько российская черепаха ни пыталась догнать западного Ахиллеса, разрыв лишь увеличивался. А ещё нас можно было сравнить с забитой женой, на которой тиран-муж срывает свою злость, вызванную неприятностями на службе. В роли мужа выступала Германия: когда берлинскую биржу слегка лихорадило, петербургская ложилась под тяжестью жестокого кризиса. Если же у немцев были серьезные проблемы, то мы и вовсе готовились к концу света. Такова была расплата за полную зависимость нашей экономики от германского рынка.

Меня, впрочем, все это лично не касалось. Напротив, мои дела шли в гору, хотя для этого и пришлось продать душу дьяволу. Дьявол явился в образе благообразного господина с лицом протестантского пастора. У него и фамилия была церковная – Схимников. Как же ненавидели его газетную империю «независимые» журналисты и всякого рода блюстители общественной нравственности! Да и мне самому моя тогдашняя деятельность на ниве создания несуществующих сенсаций не очень-то нравилась. Но деньги, деньги…

Про Францию и её странного президента я тогда и думать забыл. Вообще, в те годы журналистам не рекомендовалось интересоваться политикой - как и простым гражданам, впрочем. Да и попытки разобраться в любом другом специализированном вопросе, будь то экономика, система образования, военное дело или даже архитектура, считались предосудительными. Ведь копнув поглубже, любой разумный человек обнаружил бы, что правительственная политика в каждой из этих областей крайне некомпетентна, а такие мысли подрывают общественную стабильность. Можно лишь констатировать, что этот подход себя оправдал – стабильность оставалась в неприкосновенности вплоть до самого французского нашествия.

Итак, политики я не касался – у меня была более узкая специализация: зловещие заговоры, секты и тайные общества. Помните анархистов-сатанистов, приносивших человеческие жертвы в секретной подземной крепости прямо под московским Кремлем? Да, это я. И безумные раскольники, пытавшиеся уничтожить население всех крупных городов с помощью особых бацилл – тоже я. Но придумывать заговоры с нуля у нас все-таки считалось неспортивным. Когда это было возможным, мы старались строить здание сенсации на каком-нибудь реальном фундаменте, пусть даже самом хлипком. Так, например, родился цикл статей про всемирный заговор эсперантистов. До сих пор стыдно перед этими безобидными чудаками, натерпевшимися горя из-за наших разоблачений.

Именно моя профессиональная деятельность вновь свела меня со сторонниками Жаннере, на этот раз не французскими, а нашими, доморощенными. Нам нужна была очередная партия зловещих заговорщиков, причем орудующая непременно в молодежной среде. «Они завлекают в свои сети наших детей» - мимо такого читатель не пройдет. Я перелистывал справочник, пытаясь найти среди зарегистрированных молодежных организаций что-нибудь хоть отдаленно зловещее и подозрительное. Результаты были скромными. Молодежное братство святого Михаила… Молодежное братство святого Николая… Молодежное братство святого Андрея… Литературный кружок православных девиц… Обо всем этом нечего было и думать, с Церковью шутки плохи. Вдруг мне попалось знакомое название: «Организация Юных Строителей». Неужели жаннеризм пустил корни прямо на берегах Невы? С этим надо было разобраться, возможно, даже придумывать ничего не понадобится. Ну, почти ничего, всё же в нашей работе есть свои стандарты. Вооружившись своим верным «Кодаком», я отправился в логово «строителей».

[Paltus]

Сложно сказать, что именно я ожидал увидеть. Подземную крепость, где тайно собираются безумцы с револьверами и динамитными шашками? Масонскую ложу? Пристройку к французскому посольству, до потолка наполненную грязными сребренниками? В любом случае, мои ожидания не оправдались. Штаб "Юных Строителей" располагался во дворе старого николаевского дома на Заозерной улице. Едва ли во всем городе можно было найти что-то более далекое от модернизма, передовых течений, научного подхода, аэропланов, приемников Розинга и алюминиевых конструкций. Квадратик серого неба над четырьмя стенами тесного колодца, облупившаяся желтая краска, грязь и запустение. Когда-то, возможно, здесь и собирались сделать ремонт, но все деньги ушли на Крымскую войну. Казалось, двери дома сейчас откроются и во двор выйдет Акакий Акакиевич в шинели с кошачьим воротником. Лишь отчаянный оптимист мог устроить в таком месте штаб-квартиру строителей прекрасного будущего.

Я искренне пожалел юных мечтателей и даже решил не выводить их в своей статье совсем уж законченными негодяями. Но где же они? Миновав "Мастера Осипова, ремонт велосипедов, швейных машинок и пр." и "Ф.А. Пфальца, обучение игре на любых инструментах", я остановился перед дверью без таблички. Это было удачно, неприметная дверь без таблички хорошо подходит для начала статьи о зловещих заговорщиках. А вот отсутствие звонка было уже перебором. Тук-тук...

- Кто там? - отозвались из-за двери.

- Журналист из "Утреннего собеседника". Мы договаривались о встрече.

- Заходите.

Нет, все-таки я недооценил "Строителей" - во всяком случае, их руководство. Они выбрали такое расположение не от бедности или недомыслия, напротив, в этом был тонкий расчет. Заходя в их подвал со двора, такого древнего и унылого, человек словно попадал в другой мир, гораздо лучший, чем оставшийся снаружи. Один шаг из проклятого прошлого в прекрасное будущее. Чистые и ровные белые стены и потолок, освещаемые мощными боллоровскими лампами, зрительно увеличивали размеры небольшого в действительности помещения. Напротив входа висел большой, почти во всю стену, плакат, изображающий город будущего, "Юго-Западный Узел", который в тот момент строился в Аквитании. Город выглядел совсем как настоящий, словно он не был изображен на бумаге, а просто виднелся из окна. Не знаю, как художник этого добился - ни о какой объемной фотографии, ясное дело, тогда и речи не было. Да и нечего ещё было объемно фотографировать.

Помещение было обставлено мебелью "Фюртюр". Парижская толпа не зря жгла дедушкины комоды - вскоре после начала жаннеристских реформ мощная сеть новых фабрик буквально завалила страну несколько угловатой, но очень дешевой мебелью. В те времена к такому необычному стилю ещё не привыкли, и он мало кому нравился за пределами Франции. Но одно бесспорное достоинство у этой обстановки имелось - она была во всех отношениях новой. В углу стоял приемник Розинга. В первую секунду я изумился - где они его взяли и к чему собираются подключать - но, приглядевшись, обнаружил, что это всего лишь макет с простым куском стекла вместо экрана. Зато имелся настоящий кинопроектор и мощный радиоаппарат. Я машинально достал блокнот и записал: "Радио - шпионаж - получ. указ. из Пар. Возм. - гипн. лучи?".

"Юный строитель", парень лет шестнадцати, с интересом наблюдал за мной. Кажется, он был несколько разочарован отсутствием бурной реакции. Извини, приятель, человека, который видел вашего кумира вживую, не удивить дешевыми декорациями. На лице у юноши не читалось ни могучего интеллекта, ни железной воли предводителя, из чего я заключил, что он мелкая сошка, а главный "строитель" ожидает меня в покоях, как и положено начальственной персоне. Я оказался прав.

- Бригадир ждет вас. Проходите направо, пожалуйста.

Соседнее помещение, несколько меньшее по размерам, было оформлено в том же стиле. На стенах висели плакаты - как и первый, напротив входа, они отличались высочайшим качеством изображения. А может, мне так показалось из-за сравнения с нашей российской настенной агитацией, совершенно запредельной по своему уродству. Кроме плакатов имелся партийный флаг и портрет Жаннере в простой рамке из полированного металла. Ниже располагались несколько портретов поменьше, так что все вместе это кощунственным образом напоминало иконостас. На малых портретах, видимо, были изображены министры жаннеристского правительства. Подписи отсутствовали, и я опознал только двоих - один, в военной форме, видимо был министром обороны, другой, в черном мундире - командиром Спецжандармерии, дурная слава о которой дошла уже и до России. В сени французских вождей сидел за простым черным столом пресловутый Бригадир - юноша был лишь на пару лет старше моего провожатого.

"Не еврей, - разочарованно подумал я, - плохо. Что за тайный заговор без евреев..."

[Paltus]

Несколько секунд мы оценивающе смотрели друг на друга. Не знаю, что он подумал про меня, и деже не могу сейчас сказать, что я тогда подумал про него. Ничего, наверное. Самый обычный молодой человек, ничем не выделяющийся из массы сверстников. Приятная внешность, правильные черты лица, аккуратная прическа - как говорят в полиции, "особых примет не имеет". Впрочем, уже потом, когда я возвращался в редакцию, мне в голову все же пришла одна необычная характеристика. Черно-белый. У него было довольно бледное лицо и темные волосы. В сочетании с костюмом, черным столом и белыми стенами выходила почти что картинка на экране приемника Розинга. Не хочу на старости лет впадать в мистику, но думаю, что это не было случайным совпадением. Многие последующие годы я имел возможность наблюдать жаннеризм во всей красе, и чем дальше, тем больше он ассоциировался у меня с этим прибором. Долго и сложно объяснять, но когда я узнал о изобретении цветного экрана, то решил даже, что жаннеризму скоро придет конец. Впрочем, не буду забегать вперед. Вернемся к интервью с вожаком юных строителей. Надо сказать, разговор у нас вышел довольно путанный - в основном по моей вине. Я никак не мог собраться и грамотно задавать вопросы, словно новичок на первом задании. Причина, видимо, в том, что я не мог понять с кем имею дело - мальчишкой, играющим в тайное общество, юным карьеристом, дурящим головы сверстникам ради маленькой власти и маленьких денег, фанатиком-идеалистом или, чем черт не шутит, действительно агентом парижского Объединенного Комитета. В любом случае, это не оправдывало мой странный приступ непрофессионализма...

- Расскажите о возникновении вашей организации? Как вам пришла в голову эта идея?

- Однажды нам в гимназии дали задание: каждый ученик должен был написать очерк об одной из зарубежных стран. Мне досталась Франция. Оказалось, что это не так просто, как кажется на первый взгляд. В книгах я нашел только довоенные данные, о прессе и говорить нечего. Просто переписывать главу из ученика не хотелось, я ведь старался учиться на отлично. Можно сказать, безвыходное положение. Кстати, другим было не легче, и оценки мы в основном получили посредственные... Так вот, я не знал, что делать, и тут в голову пришла дерзкая мысль: обратиться во французское посольство. Уж они-то должны знать про свою страну, нес па? Хорошего результата я не ждал. Представьте, например, как бы на это отреагировали пруссаки. А французы не только очень вежливо меня приняли, но и выдали целую кучу книг, словно специально на такой случай держали. Да ещё долго извинялись, что книги есть только на французском. Это и правда было проблемой, французский я тогда знал достаточно плохо, ведь основной иностранный язык в гимназии - немецкий. Но кое-как, с пятого на десятое, я разобрался и все-таки написал очерк. И получил за него первую в жизни единицу. Помню, меня обвинили в восхвалении людоедской диктатуры и ещё Бог знает в чем, да к тому же прислали дяде гневное письмо. Дядя - сторонник строгого воспитания, и ничего хорошего я не ждал. Но тут он меня неожиданно поддержал, за что я ему очень благодарен.

Итак, после всех приключений я поневоле заинтересовался этим вопросом. Книги мне выдали насовсем, так что было время прочесть их внимательно. Тем более, в процессе чтения я мог совершенствовать свой французский, так что это в любом случае было полезно. В общем, чем больше я читал, тем больше думал, а чем больше думал, тем больше мне хотелось это с кем-то обсудить. И я стал беседовать со своими друзьями в гимназии, во дворе, в футбольной команде... Короче говоря, вскоре у нас образовалось что-то вроде кружка единомышленников. Гимназическое начальство опять написало дяде, что я плету заговор - и тут-то он разозлился всерьез. Он вообще терпеть не может, когда к нему два раза обращаются с одним и тем же. Пришел, устроил выволочку директору, колотил тростью по столу. Ну, больше я в той гимназии не учился, перешел в частную школу. А дядя до того разошелся, что даже выделил нам этот подвал для собраний, назло гимназическому начальству.

- И всю обстановку тоже?

- Нет, что вы. Сначала мы пытались обставить помещение своими силами. Прочитали книгу по теории жизненного пространства, сколотили мебель... Смешно даже вспоминать. А когда наступило первое свободное лето, устроились работать на стройку. Теория - это хорошо, но звание Строителя нужно заслужить. Ну, вы знаете, как тяжело найти место, тогда, правда, с этим проще было, но ненамного. Мы согласились работать за половинную плату, совсем, то есть, за гроши, иначе с нами никто и говорить не хотел. Другим работникам это не понравилось, они захотели нас проучить, благо у взрослых мужиков комплекция получше. Но мы-то были готовы, выступили организованным отрядом и разбили их наголову, так что они два дня на работу не могли выйти. Это, можно сказать, была первая проверка, её все выдержали. Но драться легче, чем работать, так что через короткое время некоторые от нас ушли. Зато оставшиеся стали настоящими Строителями, да ещё и денег заработали. Денег, правда, была самая малость, но на нормальную мебель как раз хватило, она, по счастью, стоит куда меньше, чем всякие мещанские кровати с балдахинами. Девшки наши сшили флаг, в общем, обустроили мы по возможности жизненное пространство. А мои книги из посольства к тому времени совсем истрепались, да и не хватало их на всех. Пришлось идти за новыми. Приняли опять очень вежливо, а когда узнали про наше общество, то кроме книг и плакатов дали радио и кинопроектор с фильмами.

- Что за фильмы?

- Разные. Есть познавательные, где рассказывается про суть научного подхода. Есть художественные, там показано, какая будет жизнь в новом обществе. Я их перевожу, а Дмитрий - у него голос хороший - пересказывает для тех несознательных, которые ещё не выучили французский. Честно сказать, их все ещё большинство.

- Гм-мм... А сколько людей в вашем обществе?

- К сожалению, не могу сказать. Это внутренняя информация.

"Человек пять" - подумал я.

- Скажите, почему вы выбрали духовным вождем иностранца, руководителя чужого и недружественного государства? Разве нет достойных фигур в российской истории? Дмитрий Донской, Сергий Радонежский, Петр Великий?

- Мы не воины и не святые. Наша цель - просто работать на благо общества, улучшать его, строить будущее. Этим нас привлекает Жаннере. Что касается Петра Великого, то он сам был строителем и реформатором, и в этом он нам духовно близок. Но времена изменились, и мы сейчас можем позаимствовать лишь его принципы, но не какие-либо практические решения. Впрочем, вы и сами, кажется, назвали только людей из давно минувших веков, вместо того, чтобы предложить нам фигуру современного российского деятеля.

Да, тут сложно было поспорить. Мальчишка меня подловил и обернул мою провокационную реплику (довольно топорную, стоит признать) против меня. Пожалуй, в статью это не войдет.

- Вы, вероятно, рассказываете своим последователям только про положительные стороны жаннеризма. Они знают про Спецжандармерию, "исправительные центры" и "белые комнаты"?

- Про это мы говорим в первую очередь. Только правдивый и подробный рассказ об этих вещах позволяет оценить огромный гуманнизм Жаннере.

- Гуманнизм?..

- Именно. Из истории нам известно, какой кровью, жертвами, насилием и несправедливостью сопровождались реформы и общественные изменения даже куда меньшего масштаба. Имея такой материал для сравнения, нельзя не удивляться тому, как бережно относится Жаннере к человеческой жизни и свободе, как тщательно следит за справедливостью каждого приговора и гуманно дает возможность для исправления даже явным преступникам.

- Вы не испытываете сомнений по поводу того, что фактически работаете на враждебное государство?

- Во-первых, мы не работаем на Францию. За все время существования нашего общества мы не принесли французскому государству ни малейшей пользы, хотя само оно помогало нам. Мы и не могли бы послужить французам при всем желании, наши возможности в этом деле равны нулю. Об этом и говорить смешно. Мы - патриоты России. Просто мы считаем идеи, которые сейчас торжествуют во Франции, правильными, и хотим повторить этот опыт на благо нашей страны и народа. Что касается самой Франции, то она не может угрожать кому бы то ни было. Немцы крепко сжимают страсбургскую удавку на французской шее.

У меня было заготовлено ещё несколько вопросов, но продолжать беседу внезапно расхотелось.

- Достаточно, - сказал я, - Давайте говорить начистоту. Это против наших правил, но я предлагаю вам сейчас переработать это интервью. Его нельзя печатать. Вы сейчас наговорили, конечно, не на тюремный срок, но на очень большие неприятности. До поры ваш кружок не замечали, и лучше бы это продолжалось и дальше. Мне почему-то расхотелось вам вредить, хотя это моя работа. Давайте вы быстренько наговорите мне благостное интервью про безобидный клуб юных лоботрясов, редактор его завернет, у меня удержат двадцатку из жалованья и все останется как есть.

- Спасибо за предложение, - серьезно ответил мой собеседник, - но я хочу, чтобы вы напечатали все слово в слово. Именно так.

- Воля ваша. Хотите дурацких гонений за длинный язык - пожалуйста. Я и так потратил на вас трехмесячный запас доброты и благородства. Ждите, в четверг вы прославитесь.

Я вышел на улицу в скверном настроении. Поведение "Бригадира" было решительно непонятно. Что за нелепая жертвенность? Некоторое время я размышлял об этом, но не придя ни к какому выводу, переключился на другие дела, а вскоре и вовсе забыл этот эпизод.

Вся история не стоила бы такого подробного рассказа, если бы не одно обстоятельство. Я опустил эту подробность, но перед началом интервью мы, естественно, поздоровались и представились. Фамилия юноши была Губарев.

До сих пор не могу понять, было ли это наитие или трезвый расчет, и как мог мальчишка составить такой дьявольский план, предугадав весь ход дальнейших событий с точностью до года. Говорил ли я тогда с гением, не уступавшим самому Жаннере, или с игрушкой в руках неведомых сил? Не знаю.

[Paltus]

Несколько лет после этого случая я по-прежнему не вспоминал про французского диктатора и его "идеальное государство". Нет, конечно, до нас регулярно доходили новости о его очередных затеях, но никто не принимал их близко к сердцу. Все это было словно на другой планете. Собственно говоря, из зарубежных стран для нас тогда имели значение только Германия и Япония. От немцев мы полностью зависели, а японцам мечтали отомстить. Понятно, что потери и унижение от Великой войны были гораздо больше, чем от Японской, но наши шансы против Германии все оценивали здраво, в то время как одолеть Японию почему-то считалось делом вполне возможным. План был таков: примерным поведением заслужить доверие немцев, чтобы они разрешили нам сформировать миллионную армию на Востоке (конечно, только временно, только для решения конкретной задачи), быстро выбить японцев с материка и почивать на лаврах. Берлин время делал туманные намеки на принципиальную возможность такого варианта - разумеется, при условии дополнительных уступок с нашей стороны. Стоит ли говорить, что уступок было много, а японцы только посмеивались, и если бы не известные события, это продолжалось бы до сих пор.

Итак на Францию мы не обращали внимания где-то до 40-41 годов, а потом все изменилось. Жаннеристы завершили выполнение своего Первичного Плана продолжительностью 7 лет 125 дней. Необычный срок, надо сказать, любой другой выбрал бы круглое число, например, пять или десять лет. Когда у Жаннере спросили об этом, он ответил, что взял срок не с потолка, как это делают другие, а в результате точных расчетов, и если на выполнение задуманного требуется ровно 7 лет и 125 дней, то он не собирается округлять это число ни в большую, ни в меньшую сторону. Действительно, все работы были завершены день в день, что послужило поводом для грандиозного праздника. Сам Жаннере считал, что лучший способ что-то отметить - это хорошо поработать, но в данном случае он пошел на встречу своему народу и объявил выходной.

На следующий день новая система впервые заработала на полную мощность. Конечно, промышленное производство и до того росло неплохими темпами, но этот рост происходил ещё по старинке, без научного подхода. К тому же, основные ресурсы шли на строительство. Теперь большая машина была собрана, отлажена и подключена к питанию, оставалось только нажать кнопку, что Жаннере и сделал - в буквальном смысле. Для этого организовали особую церемонию, после которой историческую кнопку тут же отправили в музей.

Как все это работало? Сложно сказать, я не экономист. В обычных условиях мощная промышленность, выпускающая горы товаров, должна была моментально ввергнуть экономику в жесточайший кризис перепроизводства. Насколько я понимаю, государство искусственно стимулировало внутренний спрос на промышленные товары. Дело в том, что во Франции существовали разлчиные виды денег. Любой наемный работник должен был получать часть жалования в "товарных франках". Их нельзя было положить в банк или обменять на обычные деньги, на них можно было только покупать промышленные товары частного пользования. Более того, их нельзя было даже копить дома - раз в два года вводилсь банкноты нового образца, и старые деньги становились недействительными без права обмена. За этот срок человек должен был потратить все, что заработал (примерно столько требовалось среднему гражданину, чтобы накопить деньги на автомобиль VM). Обычные деньги годились для покупки еды, разных мелочей, а также оплаты услуг. "Промышленными франками" расплачивались предприятия за сырье, электроэнергию, оборудование и комплектующие. Были ещё какие-то специфические виды денег, в том числе для иностранцев. Комитет Финансового Регулирования занимался обменом и распределением всей денежной массы. Судя по всему, главная идея была спартанская: каждому разрешается и даже вменяется в обязанность тратить как можно больше денег и приобретать как можно больше товаров, но все деньги, которые человек не захочет или не успеет потратить, со временем обращаются в ничто. Впрочем, возможно, я все понял неправильно.

Так или иначе, система заработала. Я понял это, когда на питерских улицах появились маленькие юркие VM. Они были невероятно уродливы и столь же невероятно дешевы. Люди, которые раньше и мечтать не могли о покупке автомобиля, выстроились в очереди за французскими вуатюрами.

Вскоре на смену нашим частным предпринимателям, закупавшим товары во Франции на свой страх и риск и тяжело страдавшим от тамошней странной денежной системы, пришли огромные магазины парижской компании FREMO, где продавалось сразу все - от электрических фёнов до тех же автомобилей. Огромные здания (в жаннеристском стиле, конечно), выстроенные на окраинах Петербурга и Москвы (в центре для них просто не было места) и сообщавшиеся с городом посредством бесплатных автобусных линий, стали не только материальным свидетельством успехов французской экономики, но и, как ни странно, предвестниками будущей войны.

О войне заговорили как-то сразу все. Было ясно, что Германия не потерпит нового конкурента, нагло влезшего на её рынки, а поскольку военные силы двух государств были несопоставимы, то выход напрашивался сам собой. Французов заранее жалели, и только надеялись, что немцы не станут разрушать чудесные новые заводы и продолжат торговлю их удивительно дешевой продукцией, теперь уже в свою пользу.

Сам Жаннере тоже затеял большое наступление на восток. Правда, не против немцев и не военными силами. Дело в том, что во время осуществления Первичного Плана основное строительство шло на юго-западе страны, где возник огромный промышленный район с центром в новом городе Перревилле. Северные и восточные регионы были затронуты меньше - там предпочитали не размещать важные предприятия из-за близости Германии. Теперь Жаннере решил это исправить и перестроить исторический центр страны в соответствии со своими представлениями о прекрасном. Особую ненависть президента-архитектора вызывал старый Париж с его османовскими проспектами и средневековыми соборами. Громадная армия рабочих и строительной техники выступила из Аквитании в поход на Иль-де-Франс.

Мир пришел в ужас от этих планов. Даже немцы, во время войны бомбившие Париж с цеппелинов и из дальнобойных пушек, воспротивились столь масштабному продолжению своего дела. Но Жаннере был непреклонен, а сами французы словно не обращали ни малейшего внимания на то, как безумный диктатор равняет с землей их живую историю. Тогда никто не мог этого понять. Теперь я знаю: прежде чем стереть в пыль древние камни и воздвигнуть на их месте свои бетонно-угловатые творения, Жаннере уже проделал подобную операцию с душами своих подданных. Именно на это, а вовсе не на строительство новой экономики, ему и понадобилось 7 лет и 125 дней.

[Paltus]

Надо сказать, что Франция в то время вовсе не рвалась в бой. Её внешняя политика была достаточно осторожной, хотя до нашего "чего изволите", естественно, не доходило. Французское руководство стремилось оттянуть начало войны (которую считало неизбежной) на как можно более поздний срок, чтобы действовать в наиболее выгодных для себя условиях. Сейчас нет единого мнения о том, когда именно французы планировали достичь полной готовности. Некоторые называют 1950 год, другие говорят о ещё более поздних датах, вплоть до начала 1960-х. Отлок в своей книге указывает 1952, а Массю - промежуток между 1954 и 1956, хотя ему и нет веры в этом вопросе. Сейчас это выглядит довольно забавно, но на тот момент расклад сил виделся иным.

Нельзя сказать, чтобы стремление французского руководства сохранить мир в Европе вовсе уж не встречало взаимности со стороны Германии. Строго говоря, Германия была главным сторонником и гарантом мира - до определенного момента, пока это приносило выгоду. Появление мощной конкурирующей экономики изменило отношение немцев к войне - теперь она стала казаться естественным способом избавиться от соперника. Надо отметить, что французы хорошо понимали причины, толкающие Германию к агрессии, и действовали соответствующе. Французские предприятия по "настоятельной рекомендации" собственного правительства не поставляли товары в Германию, более того, Франция регулярно выделяла определенную сумму на закупку немецких товаров, даже если это было вовсе невыгодно. Такой "налог на мир" некоторое время удовлетворял немцев, пока конкуренция на рынках третьих стран не усилилась до неприемлемого уровня.

Было бы, конечно, неправильно сводить причины войны к чистой экономике. Германские военные видели в усилении французской промышленности угрозу своей концепции "слабой непобедимой армии". Сейчас большинство людей, среди которых, к моему стыду, множество российских "военных специалистов", считают её неэффективной, нелепой, даже предательской в отношении германского государства. Могу лишь сказать, что она прекрасно работала более двадцати лет, а при наличии более умелого руководства могла бы работать до сих пор. Главная идея сводилась к следующему: Германия может иметь сколь угодно слабую армию, и все равно оставаться непобедимой, так как другие европейские государства по Страсбургскому договору обязаны были иметь армии ещё более слабые. В каждый конкретный момент времени германская армия была сильнее любого из своих противников, и даже всех их вместе взятых. Попытки вражеского государства усилить свою армию сверх договорных ограничений потребовали бы значительного времени, за которое Германия легко успела бы разгромить нарушителя.

Для примера: немецкая армия мирного времени (речь, конечно, о довоенном периоде) насчитывала без малого 800 тысяч человек, около двух с половиной тысяч танков всех типов и три тысячи аэропланов. Французская же армия была ограничена численностью в двести тысяч человек и имела всего две сотни легких танков и столько же аэропланов. Калибр её орудий не мог превышать 75 миллиметров. Минимальный срок службы французского солдата составлял шесть лет, что ограничивало возможность создания значительного резерва. Французский флот и вовсе не шел ни в какое сравнение с немецким.

Что касается самих боевых действий, то в их отношении мнения немецких военных разделились. Старые пехотные генералы считали возможным выделить 20-30 дней на мобилизацию, во время которой можно будет пополнить армию дополнительными тремя миллионами солдат, после чего планировалось раздавить противника огромным численным превосходством, так как он не сможет призвать более полумиллиона. Новаторы логично возражали, что искомое численное превосходство существует уже в мирное время, и надо наносить быстрый удар имеющимися силами, используя маневренность, которую дают им моторы. Это сократит сроки войны, равно как и людские и экономические потери обеих сторон. Сторонники каждого из подходов выдвигали достаточно разумные аргументы, но в конечном итоге верх взяли новаторы. Большая часть танков, вездеходных автомобилей и штурмовой пехоты была сведена в новые ударные дивизии. Впрочем, иностранные военные эксперты сходились на том, что тактика не имеет значения - при таком соотношении сил немцы могут разбить французов любым из способов.

Но все это общие соображения, да ещё и высказанные задним числом. Мои воспоминания не представляли бы особой ценности, если бы свелись к простому пересказу учебника. Наверное, будет интереснее рассмотреть, как ко всему этому относились тогда в России? Отношение было двойственным. Сразу скажу, что французам симпатизировали немногие. Все-таки двадцать с лишним лет все наши правительства, стремясь оправдать выход России из войны (акцию не только позорную, но и крайне тяжелую по своим последствиям), внушали населению мысль о глубокой порочности и враждебности бывших союзников, которые чуть ли не силой загнали нас на бойню ради своих интересов, и о благородстве немцев, которые очень страдали от необходимости воевать с братским русским народом и били нас вполсилы. Но и прямых сторонников Германии было не больше - все-таки в нашем народе оставалась гордость, не позволяющая испытывать собачью преданность к вчерашним насильникам. К сожалению, это касалось только народа, а не верхов. Верхи были насквозь германофильскими - не только правители, но и любые возможные кандидаты в правители. Германия получала от них полную поддержку любых своих замыслов. Так или иначе, активно сочувствовали какой-либо из сторон немногие, большинство же мыслило по принципу "чума на оба ваших дома". Многие испытывали надежду на то, что будущая война каким-либо образом затянется, оба противника ослабеют и нейтральная Россия естественным путем займет место европейского гегемона. Увы, наше правительство вовсе не собиралось оставаться в этой войне нейтральным...

Титанические усилия французов позволили им оттянуть войну до 43 года. Говорят, под конец они уже прибегали к прямому подкупу немецких депутатов, хотя верится в это с трудом. Все же политики старой империи отличались от наших наличием неких принципов. Возможно, единичные случаи имели место, но в целом настроение Берлина можно было выразить исторической фразой "Карфаген должен быть разрушен". Так как прямого повода для агрессии не было, немцы начали издалека. На основании Страсбургского договора Германия потребовала у Франции выполнить следующие условия: ликвидировать гражданские аэроклубы и принадлежащие им аэропланы, демонтировать радиолокационные установки и перестроить под контролем немецких инженеров все заводы по производству тракторов и строительной техники таким образом, чтобы исключить возможность производства на них танков. Пользуясь шахматными терминами, Берлин поставил Парижу вилку: приняв эти условия, французы окончательно ослабляли свою оборону, отказавшись - давали немцам повод к войне. Надо сказать, что первое из этих требований было вполне справедливо: французские "учебно-спортивные" аэропланы больше напоминали легкие истребители, да и сами аэроклубы со своей программой подготовки "спортсменов" вызывали большие сомнения. Немцы даже проявили в этом вопросе известную умеренность, высказав претензии лишь к аэроклубам и проигнорировав французскую транспортную и почтовую авиацию, также весьма подозрительную. Но два других требования были совершенно неправомерными. В Страсбургском договоре по понятным причинам ничего не говорилось о радиолокационных установках, и французы имели полное право строить их в любых количествах. Что касается тракторных заводов, то исключить возможность из использования в производстве танков можно было лишь одним способом - снести ло основания.

Мир замер в ожидании войны - игра слов, которая в тот момент вряд ли вызвала бы у кого-нибудь улыбку. Все понимали, что немцы на этом не остановятся, но не видели для французов никакого приемлемого выхода из ситуации. Когда срок плохо завуалированного ультиматума подошел к концу, Жаннере "с глубоким сожалением" заявил, что хотя германские требования совершенно неправомерны, Франция вынуждена принять их ради сохранения мира в Европе. Приказ о закрытии аэроклубов будет подписан немедленно, уничтожение аэропланов, демонтаж РЛУ и перестройка заводов начнется после прибытия германских контрольных комиссий. Мир вздохнул с облегчением: Жаннере слабак, войны не будет. Берлин выразил удовлетворение, дал отбой своим войскам и начал формирование контрольных комиссий. Все успокоились...

Через неделю грянул гром. Германская разведка обвинила Париж в проведении скрытой мобилизации и переводе промышленности на выпуск военной продукции. Жаннере гневно отверг "бредовые обвинения Берлина" и напомнил, что недавнее принятие явно несправедливых германских условий является неопровержимым доказательством стремления Франции любой ценой сохранить мир. Германское правительство потребовало от французов полностью остановить работу всех предприятий тяжелой промышленности и прекратить железнодорожное сообщение внутри страны до прибытия контролеров. Было уже ясно, что контролеры приедут на танках. Жаннере согласился на допуск контролеров, но отказался останавливать заводы и транспорт, так как это приведет к коллапсу экономики. Собравшийся на экстренное заседание Рейхстаг после короткого обсуждения проголосовал за объявление войны Франции, после чего кайзер подписал соответствующий манифест, и командиры дивизий получили приказ вскрыть синие пакеты.

Началась Вторая Великая Война.

[Paltus]

Нас, газетчиков, война затронула, наверное, в первую очередь. Всего через несколько часов после исторического голосования в Рейхстаге сверху пришло предписание: каждой газете опубликовать столько-то прогерманских статей. Должен сразу сказать, это не было каким-то беспрецедентным событием - пресса получала подобные распоряжения и раньше, разве что темы не задавались так жестко и требуемый объем был меньше. Но, повторюсь, ничего принципиально нового тут не было - тем, кто любит сравнивать теперешнюю ситуацию с довоенной "свободой слова", будет полезно узнать об этой "свободе" некоторые подробности. Например, нашей газете было велено напечатать в общей сложности сорок семь прогерманских и антифранцузских статей. Прилагался специальный график - сколько статей выпускать в каждом номере. Оговаривалась тематика: "Тайные французские планы по захвату Бельгии и Люксембурга", "Гнусное поведение французов в прошлую войну", "Долготерпение кайзера" и т.д.

В тот день, когда наша редакция получила этот "высочайший указ", и журналисты с кислыми лицами сидели на инструктаже "Наша роль в мировой войне", я отсыпался. Предыдущая ночь выдалась бурной. Один полицейский полковник, с которым мы кое-когда пересекались, пригласил меня на секретную операцию - облаву на каких-то сектантов. Звучит захватывающе, но мне к тому времени эта романтика профессии уже приелась, ночи я предпочитал проводить дома в постели, а не на кладбище в засаде. Увы, моё мнение никого не интересовало - начальство по старой памяти считало меня этаким пострелом, который везде поспел, и регулярно отправляло "в поле", хотя по-хорошему мне давно уже полагалась сидячая работа в уютном тихом кабинете. Так или иначе, ночь я провел на кладбище - точнее, на нескольких разных кладбищах. Сначала мы расположились на Новодевичьем. Когда все положенные сроки вышли, а сектанты так и не появились, полицейский начальник решил, что источник перепутал место, и нам нужно ехать на старообрядческое кладбище. Мы сели на автомобили и понеслись к старообрядческому, но и там никого не обнаружили. Для очистки совести навестили ещё и лютеранское, где тоже не нашли ни единой живой души. Светало. Полицейские уже перешли на слова исключительно непечатные, и увлекательное путешествие решено было прекратить. Кое-как я добрел до дома, лег и мгновенно провалился в сон.

В редакции я появился в разгар рабочего дня и сразу же был вызван к Николаю Константиновичу. Мы перебросились парой слов насчет провального кладбищенского рейда, после чего он перешел к делу.

- Вы знаете, что в свете последних событий от нас потребовалось деятельное участие и так далее... Работы много, сотрудников мало, внести свой вклад должен каждый...

- Да, понимаю. Я видел список тем на стене. Кстати, заберите у Юрьева статью "Французы - больная извращенная нация". Он не справится. Лучше отдайте её мне.

- Э... Увы, не могу. Видите ли, у меня для вас другое задание. Хотите снова посетить la belle France?

Я напрягся. Уж не подразумевает ли он...

- Знаю, что у вас нет опыта фронтового корреспондента, но в нашей газете его ни у кого нет. А наверху требуют, так что, понимаете, пришлось выбрать сотрудника с самым большим стажем работы "в поле". Уверяю, это совершенно безопасно. Французы картинно проиграют пару небольших сражений и сдадутся. И потом, вас никто не просит бежать с блокнотом за наступающими танками, будете деражаться ближе к штабу, особой разницы нет...

- Позвольте, но я почти не знаю немецкого. Вряд ли вы мне выделите ещё и переводчика.

- Э... Но зачем вам немецкий?

- Как же я без него буду объясняться с солдатами и офицерами? Я не только про войну ничего не смогу спросить, но даже выяснить, извиняюсь, где уборная.

- Странные у вас шутки, и не вполне безопасные в такой момент. Про нашу армию всякое говорят, но русский язык там ещё не забыли?

- Про нашу армию?...

Николай Константинович подозрительно уставился на меня, потом рассмеялся.

- До скольки вы проспали?

- Гм-м, точно не помню, часов до трех. Но потом сразу бегом на работу!

- Так вы, значит, все проспали? Вот так история! Пока вы предавались сновидениям, мы успели объявить войну Франции. Два воздушных эскадрона и Первая дивизия отправляются на фронт помогать кайзеру.

- Боже... Зачем нам это нужно?

- Не знаю. Показать свою лояльность, вероятно. В любом случае, нам это ничем не грозит. Скорее всего, немцы разобьют французов ещё до прибытия наших частей, так что наши подвиги ограничатся парой месяцев оккупационной службы. Ну так что, едете? Надбавка будет как за настоящую войну, это я вам гарантирую.

- Что ж... Ладно, еду.

Так я попал на войну.

[Paltus]

Надо сказать, я совсем не обрадовался этой командировке и вообще вступлению России в войну. Не то чтобы я видел в этом какую-то физическую опасность для себя лично - в тот момент почти никто не думал, что французы смогут оказать серьезное сопротивление. Просто собачья преданность наших правителей немцам, их рабское желание услужить, даже когда об этом вовсе не просили, подлое беспричинное нападение на бывшего союзника - все это вызывало отвращение и стыд. Да, наша профессия приучает к известному цинизму, и я сам вовсе не был образцом добродетели, но неприятно было видеть, как позорится моя страна. Тем более, что эта подлость в придачу ко всему была вовсе невыгодна - победи тогда немцы, мы не получили бы от них ничего, кроме сдержанной устной благодарности. Большая часть населения также приняла войну без энтузиазма. Впрочем, нашему участию в ней не придавали слишком большого значения - оно всем виделось чисто символическим. Вместе с тем, ни у кого не возникало сомнений: если по какой-то случайности дело дойдет до настоящего сражения с французами, русские войска не подведут. Боевые же качества "мусью" оценивались весьма низко.

Следующий день я потратил на сборы. В способность нашей армии на должном уровне обеспечить снабжение столь удаленной группы войск, а тем более толпы не входящих в штат корреспондентов, верилось с трудом. Я приобрел прочную полевую одежду зеленоватого цвета и канадские армейские ботинки, а впридачу ещё целый чемодан разных полезных вещей. Кстати, сам чемодан я выбрал очень крепкий, с двумя серьезными замками. По опыту я знал: почти в любом взводе или роте найдется хотя бы один мерзавец, крадущий у других солдат вещи и еду, а имущество столичного репортера - цель куда более заманчивая, чем скромные пожитки однополчан. Была мысль взять с собой пистолет. Тогда практически каждый человек мог приобрести личное оружие, просто купить его в магазине, даже не предъявляя документов. Сделать это было легче, чем даже в нынешних Соединенных Штатах, да и по деньгам выходило вполне доступно. Однако, подумав, я решил - если враги пробьются ко мне через всю нашу дивизию с её танками, пушками и пулеметами (а перед этим - через всю немецкую армию), то и мой браунинг их точно не остановит. Поэтому я выступил в поход, вооружившись лишь фотоаппаратом и консервным ножом.

Сбор отправляющихся на фронт корреспондентов был назначен в десять часов утра на военном аэродроме. Стоит ли говорить, что мы немедленно столкнулись с характерной армейской неразберихой. Многим кажется, что армия - некое царство идеального порядка, воплощение строгой организации. Сейчас, вероятно, это так и есть, но в то время подобное мнение могло возникнуть лишь у человека, никогда даже косвенным образом не сталкивавшегося с нашим войском. На самом деле, то, что обыватели принимают за армейский порядок - выравнивание по линейке одеял на койках, чистка до блеска всего, что может (и не может) блестеть, сложные церемонии отдатия чести и т.д. - всего лишь бессмысленные ритуалы, в чем-то близкие к религиозным. В вопросах по-настоящему важных немедленно начинается бардак, немыслимый даже в самой безалаберной гражданской конторе. Начнем с того, что никто не догадался собрать нас сначала где-нибудь в городе и уже всех вместе отвезти на автобусах к аэродрому. Вместо этого нам просто сообщили место расположения аэродрома, хотя как раз это делать было нельзя - координаты военных объектов тогда, как и сейчас, являлись секретной информацией. На такси и редакционных машинах мы стали сьезжаться к назначенному месту... и были немедленно арестованы охраной, которую не предупредили о нашем прибытии. Пока мы стояли под дулами винтовок и ждали прояснения ситуации, мне в голову успела придти мысль: с такой организацией лучше было не ввязываться в войну даже с самым слабым противником. Наконец, вопрос был решен и нас повели к аэроплану.

Стоит ли говорить, что старенький трехмоторный "Сикорский" мог вместить только половину нашей толпы... В результате журналистов поделили на две части - одни улетели, а другие (среди них, увы, был и я) остались дожидаться следующего аэроплана. Скоро выяснилось, что он будет готов только завтра. Мы собрались было ехать назад, но ничего не вышло: наши машины уже вернулись в город, а начальник аэродрома не разрешил воспользоваться телефоном, чтобы вызвать их снова. Свободных коек не оказалось (хотя, возможно, военные просто не захотели нас пускать, решив, что мы вряд ли станем утром выравнивать одеяла по линейке), и мы кое-как разлеглись на холодном полу ангара. Остальные журналисты, надо сказать, были одеты в парадные костюмы, и первые минуты посмеивались над моим зеленым нарядом. Теперь же они смотрели с завистью: для сна на полу он подходил куда лучше.

О том, чтобы поужинать перед сном, уже и разговора не возникало. Впрочем, моя предусмотрительность и тут меня выручила. Я незаметно извлек из своего чемодана пакет растворимого супа и коробку соленого печенья. Отойдя подальше от товарищей по несчастью (на всех моих запасов не хватило бы, а есть под взглядами десятков голодных глаз было неприятно), я подозвал проходящего мимо солдата, малоросса с хитрой округлой физиономией, дал ему десяток сигарет и полтинник денег. Через пять минут он вернулся с миской, ложкой, горячим чайником и стаканом шиповникового отвара, которым тогда поили солдат якобы из медицинских соображений. Скромно поужинав, я растянулся на полу и два часа пытался заснуть. В голову лезли дурные мысли. Потом мысли исчезли, и мне приснился кошмар: французские солдаты со зверскими рожами штурмуют наш аэродром и заталкивают пленных репортеров в крошечный трехместный аэроплан, отчего он раздувается как резиновый шар. Так прошла моя последняя ночь в Российской Империи.

На следующий день мы без особых приключений улетели в Германию, куда уже выдвинулись из Польши наши войска. Впереди была Франция и война.

[Paltus]

Вероятно, следует вновь сделать небольшое отступление и рассказать подробнее о наших силах, выделенных для помощи немцам. Правительство решило показать российскую армию в лучшем виде, поэтому на фронт отправились отборные войска - 2-я кавалерийская дивизия и два гвардейских воздушных эскадрона. Слово "кавалерийская" может ввести в заблуждение, но в действительности никаких лошадей там не было. Псковский лейб-драгунский полк состоял из мотопехотинцев, передвигающихся на вездеходных автомобилях и бронегрузовиках Тимпкена. Курляндский лейб-уланский полк ездил на танках - средних "Витизях" и тяжелых "Богатырях". Павлоградский лейб-гусарский полк был оснащен легкими танками и броневиками, а Донской казачий - фордовскими оффродами, мотоциклами и танкетками. Кроме того, имелись бофорсовские бронебойные пушки, трехдюймовки и 107-мм "Шнейдеры" - всё, правда, в довольно скромных количествах. Командование считало расточительным тратить нашу жестко лимитированную артиллерию на поддержку танков, которые и сами оснащены пушками. Итак, 2-я кавалерийская находилась на вполне современном уровне и была укомплектована отборными солдатами и офицерами. Другой такой дивизии в нашей армии не было, 3-я кавалерийская была организована схожим образом, но сильно недотягивала по подготовке и качеству техники. Что касается двух воздушных эскадронов, то они летали на П-С 14, наших новейших истребителях.

Надо сказать, наши войска выдвинулись из Польши к французской границе с совершенно невероятной скоростью. Мирному обывателю сложно это оценить - он смотрит на паспортную скорость танков, автомобилей, железнодорожных составов и думает, что дивизии и корпуса должны просто-таки носиться по карте галопом. Между тем, просто перебросить одну дивизию из пункта А в пункт Б, даже в мирное время, по хорошим дорогам, без спешки, путающихся под ногами соседних частей и вражеских самолетов над головой - целая наука. Обеспечить её снабжение в этом самом пункте Б - ещё одна наука. Воспроизвести это десятки раз в масштабах всей армии - третья наука. Всё вышеперечисленное требует идеальной организации, иначе войска растянутся нестройной толпой между пунктами отправки и назначения, потеряв боеспособность ещё до первой встречи с противником. Зная общую расхлябанность нашей армии, все примерно этого и ожидали, поэтому стремительный марш 2-й кавалерийской стал своего рода маленькой сенсацией. Секрет был прост. Российское правительство ещё задолго до войны гарантировало Германии помощь против французов. Немцы, готовившиеся к стремительному продвижению и разгрому французской армии, справедливо опасались, что русские войска могут просто-напросто опоздать не только к началу, но и к окончанию войны. Поэтому они сами составили детальный план переброски наших частей, выделили свободные дороги, припасы и дополнительный транспорт. После каждой смены рядового состава 2-й кавалерийской германские офицеры лично инструктировали российских коллег во время больших маневров, а с началом войны немедленно отправили в штаб дивизии группу своих специалистов. Таким образом и стало возможно это маленькое чудо.

Вернемся, однако, к моей скромной персоне. Как я уже говорил, наш аэроплан задержался на день, и в Германию мы прибыли позже своих коллег. Что может быть досаднее для репортера? Старенький "Сикорский" приземлился на военном аэродроме, куда до этого уже перелетели наши истребители из гвардейского воздушного эскадрона и их наземная обслуга на транспортниках. Топливо и запчасти для двигателей выделили немцы, ведь на П-С 14 как раз стояли их старые 850-сильные "Мерседесы".

Только спустившись с трапа, мои коллеги прямо с сумками и чемоданами в руках бросились наверстывать упущенное - фотографировать аэропланы и интервьюировать отважных авиаторов. Я же, трезво рассудив, что вчерашняя партия уже выжала из эскадрона все что можно, и интересный репортаж теперь можно будет сделать только после первого боевого вылета, отправился обустраиваться. Стоит ли говорить, что счастливчикам с первого аэроплана и тут достались лучшие места, а нам выпало счастье жить в каких-то сооружениях вроде монгольских шатров, которых, к тому же, и не хватало. Осмотревшись, я заметил неподалеку брошенный пассажирский "Юнкерс". Видимо, несколько лет назад его списали, сняли двигатели и кое-как оттащили от взлетного поля. Теперь он лежал на брюхе среди травы, являя собой очень живописное зрелище. Немцы вытащили из мертвого аэроплана все приборы, но побрезговали обстановкой салона. Это было очень кстати, внутри обнаружились не только сидения, но и откидная спальная полка, столики, ящики для вещей, даже занавески на окнах остались в целости. Так я начал приобщаться к миру авиации. Через некоторое время я не без чувства превосходства смог наблюдать из окна моего крылатого жилища за сиротливо бродящими по аэродрому коллегами, которым не хватило места в монгольских шатрах.

Решив вопрос с жильем, я отправился на разведку. Летчики были немногословны, два десантных отряда журналистов успели сильно утомить их распросами. Других бы это смутило, но у меня была проверенная система - если один авиатор не проявлял желания общаться, я сразу переходил к следующему. Я был уверен: среди известного количества людей обязательно окажется хотя бы один представитель той замечательной породы, которая часто выручает журналистов (но и часто подводит, стоит им расслабиться). И он действительно нашелся - молодой летчик, дивная смесь Ноздрева и Хлестакова. Этот юноша не устал бы говорить, даже если бы перед ним выстроились очередью все ропортеры России.

Кое-как отделив крупицы ценной информации от потоков хвастовства, я выяснил следующее: хотя на земле серьезных столкновений ещё не было, в небе уже успела разгореться нешуточная битва. Немцы устроили грандиозный налет, задействовав большую часть своих аэропланов. Они не ожидали серьезного сопротивления и пренебрегли истребительным прикрытием, но у французов кроме двухсот разрешенных по Страсбургскому договору аэропланов обнаружилось множество легких истребителей - те самые "учебно-спортивные" машины, послужившие поводом к войне. В начавшемся сражении обе стороны понесли немалые потери. Теперь немцы собираются одним ударом завоевать господство в воздухе, уничтожив французские аэродромы и РЛУ. Российские эскадроны будут прикрывать завтра немецкие бомбардировщики.

Я вернулся в свое временное жилище со смешанными чувствами. С одной стороны, сошедший со страниц Гоголя авиатор гарантировал обильный и регулярный поток информации, если только его не собьют французы. Но работа (точнее, бездействие) нашей контрразведки удручала. При таком подходе жаннеристы, если они не полные дураки, уже должны знать о предстоящей операции. Впрочем, это им не поможет. Импровизированные истребители, сколько бы их ни было, не сравнятся с новейшими немецкими "Фоккерами". Так что я лег спать со спокойной душой.

Утром весь наш репортерский отряд собрался у взлетного поля. Я сделал несколько фотографий готовящихся к вылету машин. П-С 14, следует признать, был не так изящен, как немецкие истребители. Короткий, бочкообразный, он хорошо бы смотрелся лет пять назад. На крыльях и фюзеляже блестели свежей краской широкие черно-бело-красные полосы. Их нанесли, чтобы немецкие пилоты не атаковали по ошибке аэроплан неизвестной модели, тем более, что наши опознавательные знаки, трехцветные кокарды, можно было спутать с французскими. Но от атак журналистов наших летчиков не могли защитить никакие разноцветные полосы. Один лишь "Ноздрев" наслаждался всеобщим вниманием.

- Французы пока что имели дело только с немцами, поэтому держались молодцами. Но сегодня им придется отведать русского свинца. Наш воздушный бой - это ведь практически рукопашная, аэропланы сходятся ближе, чем пехотинцы на поле. А рукопашной с русскими мусью никогда не выдерживали, мигом покажут спину! Так что привет им от Кутузова. Ну, я им припомню, как в войну за нашими штыками отсиживались. Даже стрелять не придется, сами сожгут движки, удирая...

Юный храбрец ещё долго гонял бы воображаемых французов, но тут был отдан приказ разойтись по машинам. Лопасти винтов начали молотить воздух, затем растворились в прозрачных кругах. Один за другим аэропланы разбегались по полю и, отрываясь от земли, уходили ввысь. Естественно, этот процесс самым тщательным образом фотографировался. Наконец, ушла в небо последняя машина, и нам осталось только ждать. Я пока стал приводить карикатурную речь "Ноздрева" в более-менее пристойный вид.

Через несколько минут в небе показалась черная точка. Не решились ли французы нанести ответный удар по нашему аэродрому? Из противоаэропланных средств я видел только пару пятилинейных сдвоенных "Браунингов"... Но когда аэроплан подлетел ближе, мы увидели, что это один из наших.

- Один? Всех остальных сбили?! - потрясенно закричал стоявший рядом репортер "Правдивого разговора", слабо разбиравшийся в военном деле. Ему объяснили, что после взлета у аэроплана иногда начинает барахлить двигатель, и приходится возвращаться назад.

Вновь потянулось время. Мы бродили, курили, обсуждали войну, но как-то без энтузиазма. Строили догадки, чем можно будет расплачиваться на французской территории - франками, марками или какими-то особыми оккупационными деньгами. Наконец, кто-то крикнул: "Летят"! Все уставились в небо. Действительно, к нам приближалась группа аэропланов. Теперь это точно французы! Наших аэропланов вылетело двадцать четыре, один вернулся, то есть осталось двадцать три, а этих десять. Репортеры запаниковали и бросились искать укрытие, но офицер из наземной службы глухим голосом произнес: "Это наши".

Действительно, это были наши. Из двадцати трех аэропланов возвращалось десять. Машины стали приземляться, и мы увидели пулевые отверстия на их обшивке. Последним садился истребитель, буквально изрешеченный французскими пулями. Было непонятно, как он ещё держится в воздухе. Сквозь покрытое паутиной трещин стекло мы видели бледное лицо пилота - вероятно, он был ранен. Увы, стоило шасси коснуться полосы, как аэроплан стал разваливаться на части, накренился, задел винтом землю и через мгновение превратился в груду пылающих обломков.

Мы стояли, как громом пораженные, не решаясь подойти к выжившим пилотам. Я стал искать среди уцелевших аэропланов машину "Ноздрева" - на её фюзеляже был нарисован здоровенный бородатый мужик, поднимающий на вилы маленького толстяка в треуголке. Но на бортах не было ничего, кроме стандартных опознавательных знаков и следов от пуль. Война разом как-то поскучнела, и про неё уже ничего не хотелось писать.

Но написать все же пришлось. Каждый из нас отправил в свою газету статью следующего содержания: русские летчики отважно прикрывали в небе немецких боевых товарищей, крепя и без того нерушимую дружбу наших великих империй. Прикрываемые бомбардировщики удачно отбомбились, разрушив множество РЛУ и аэродромов, а наши бравые истребители в это время сбили четырнадцать атакующих французов. Тем же удалось только легко повредить два русских аэроплана и ранить одного пилота. Эскадрон готовиться к новым битвам, настроение воинов приподнятое.

На следующий день нас отправили освещать подвиги 2-й кавалерийской. Германская армия наступала...

[Paltus]

Наверное, даже если посвятить этому делу целую жизнь, и тогда не успеешь перечитать все книги, посвященные франко-германской войне. А уж разобраться в точности, как все было на самом деле - задача и вовсе непосильная. Бланшар пишет, что войну выиграл он самолично, но если читать мемуары Отлока, то там вообще никакого Бланшара не упоминается - все сделал Отлок. Но все это, по большому счету, мелочи, и общее представление о ходе войны из современной литературы вполне можно получить - если не считать одного момента: участия в кампании российских сил. Иностранные авторы попросту не считают этот вопрос сколь-либо важным, ведь одна российская дивизия теряется на фоне массы германских и французских войск. У нас же эта тема до самого недавнего времени по идеологическим причинам не поднималась вовсе. Те немногие исследования, которые все же смогли выйти в свет, совершенно несерьезны. Так, в наиболее известной среди простой публики книжке Гарбуза описывается бредовая картина "казачей лавы" на лихих скакунах. Между тем, во всей 2-й кавалерийской, как я уже говорил, не было ни одной лошади. Когда Гарбузу указали на этот момент, он не моргнув глазом ответил, что казаки, простодушные дети природы, с недоверием относились к технике, и при первой возможности бросили свои машины, пересев на отобранных у бельгийских крестьян(!) лошадей. В общем, история 2-й кавалерийской ещё ждет своего исследователя, я же постараюсь описать те события, которым лично был свидетелем.

Итак, после печально закончившейся для нас воздушной битвы, всех репортеров спешно погрузили на автобусы и отправили подальше от злополучного аэродрома. Настроение у нас было подавленное, но при этом никто не воспринимал произошедешее как нечто большее, чем трагическую случайность. Мысль об общем проигрыше воздушной войны в тот момент ещё казалась нелепой, ведь соотношение сил, как мы думали, было целиком в пользу немцев. Конечно, рассуждая подобным образом мы не могли не задаваться вопросом: почему же наши летчики понесли столь тяжелые потери? Многие пришли к выводу, что немецкое командование бросило русских в самое пекло, возможно, даже использовало в роли подсадной утки. Другие винили во всем дурное качество наших аэропланов. Впрочем, по мере того, как мы приближались к французской границе, темы разговоров стали меняться на более приятные: от французских наземных войск никто не ждал повторения тех сюрпризов, что преподнесли их воздушные силы. В самом деле, нехватку истребителей можно отчасти компенсировать за счет учебных аэропланов, но не двинут же они против немцев тракторы вместо танков?

Российская дивизия входила в 4-й корпус генерала Байерлейна, а тот, в свою очередь, в германскую Южную армию. В соответствии со своим названием, эта армия должна была вторгнуться во Францию на южном участке границы и двигаться на Перревилль, главный город нового промышленного района. Эта задача считалась немецким командованием второстепенной, и выделенные на её выполнение войска значительно уступали Северной армии, предназначенной для взятия Парижа. Немцы были уверены, что после падения столицы французское сопротивление немедленно прекратится. К тому же, такое направление главного удара якобы позволяло не гоняться за подвижными французскими частями по всей стране, а навязать им сражение, от которого они не смогут уклониться. Из-за отсутствия мобилизации длинные "рукава" наступления германских ударных дивизий не было возможности подпереть пехотными массами. При более сильном противнике это создало бы угрозу отсекающих фланговых ударов, но французские части, как тогда считалось, обладают ничтожными ударными способностями из-за крайней слабости своих танков и артиллерии. Правда, ключевое место германского плана, то есть, собственно, взятие Парижа, грозило известными трудностями. Опыт Второй греко-турецкой войны показал, что хорошо закрепившись в городе, даже ополченцы с пистолет-митральерами, ручными гранатами и прочим оружием ближнего боя представляют на тесных улицах смертельную опасность для танков и бронепехоты. Чтобы решить эту проблему, немцы сформировали особый артиллерийский корпус, куда включили множество тяжелых и сверхтяжелых орудий, оставшихся с прошлой войны.

Таковы были немецкие планы. Если низкая оценка французской армии, в целом, вполне простительна, то расстановка целей говорит о преступной слепоте германского командования. В действительности, Жаннере придавал весьма малое значение Парижу, и огромное - Юго-Восточному промышленному району. Угроза разрушения столицы, с помощью которой немцы собирались сломить дух французского руководства, нисколько не заботила президента. Он сам ещё до войны решил снести большую часть старого Парижа, чтобы воздвигнуть на его месте город будущего, и уже успел значительно продвинуться в этом деле. Германские орудия лишь оказывали ему услугу. Напротив, Юго-Восточный промышленный район являлся любимым творением Жаннере, которое тот был полон решимости защищать до последнего. В чисто военном плане Юго-Восток также играл более важную роль, чем Париж, благодаря своей мощнейшей промышленности, сырьевым хранилищам и "Городам Молодежи", население которых можно было мобилизовать едва ли не в полном составе. И вот, для захвата этого стратегического региона немцы выделяют второсортные войска! Увы, в их число они включили и нашу 2-ю кавалерийскую дивизию.

В тот момент, конечно, мне ничего не было известно о германских планах. Даже российское командование немцы, как оказалось, не удосужились о них проинформировать, требуя от наших войск лишь бездумного выполнения текущих приказов Байерлейна. Командиры германских частей имели куда большую свободу действий - правда, они и шли впереди нас. Когда наш репортерский отряд нагнал 2-ю кавалерийскую, только ещё вступившую на вражескую землю, немцы уже вовсю громили французские заслоны.

На границе не было никаких укреплений (немцы не собирались обороняться, а французам запрещалось их строить), а пограничные столбы повалили в самом начале наступления (с этого символического акта начинает свой поход любой завоеватель - правда, бывает, что через некоторое время к границе выходит рассерженный хозяин столбов и ставит их снова, но уже на новом месте). Впрочем, французы обозначили границу своих владений другим, более действенным способом. Отличное шоссе внезапно превращалось в непроходимое каменное месиво, словно кто-то прошелся по асфальту гигантской бороной. Вряд ли даже танк смог бы тут двигаться. Наш автобус свернул и медленно пополз по вспаханной земле, время от времени останавливаясь, чтобы дать остыть двигателю.

- Дураки! - выругался сидящий рядом со мной журналист "Нескучной газеты", - Немцев это все равно не остановит, а им тут потом жить. Черт, так мы до конца войны будем здесь ползти. Надо радировать, чтобы за нами выслали вездеходы.

- Ну, это вряд ли.

Время от времени нас обгоняли армейские грузовики, лучше приспособленные для движения по бездорожью, но взять автобус на буксир никто не соглашался. И вдруг асфальтовая каша кончилась, вновь пошло гладкое шоссе. Очень приятная перемена, ведь от тряски многим уже стало плохо. Вскоре мы увидели, почему этот участок уцелел: дорогу загораживал изрешеченный пулями трактор, к которому был прицеплен механизм для разрушения асфальта.

- Видать, его немец с воздуха подловил, пока тот шоссе крушил. Эх, надо было все аэропланы на это пустить, а не гоняться за РЛУ. Сейчас бы ехали с ветерком...

Езды с ветерком не получилось, дальше дорога вновь была испорчена. Я с удивлением смотрел на расстреляный трактор - обычная гражданская машина веселого желтого цвета. И мертвый водитель не в военном мундире, а в синей форменной куртке министерства строительства. Партизан?..

Лишь затемно мы доползли до городка, где стояла 2-я кавалерийская. К счастью, в этот раз о нашем ночлеге позаботились заранее, выделив здание местной школы. Совершенно разбитый, я кое-как добрел туда, повалился на матрац и мгновенно уснул.

[Paltus]

Будь моя воля, я проспал бы, наверное, до полудня, если не дольше. Но в армии встают рано - как только рассвело, в школьный гимнастический зал, где мы устроились на ночлег, вошел офицер и гаркнул так, что и мертвые мигом поднялись бы из могил и построились в двойную шеренгу. Правда, вместо "Рота, подъем!" ему пришлось выразиться штатским манером: "Господа репортеры, подъем!". Господа репортеры от неожиданности так и подскочили.

- Сейчас одеваемся, умываемся, завтракаем, а потом вас примет его превосходительство! - сообщил офицер.

По счастью, процесс умывания не был связан с какими-либо трудностями, водопровод работал несмотря на войну. Правда, в два туалета выстроились длинные очереди - едва ли архитектор, проектировавший здание школы, мог представить, что одним прекрасным утром умывальниками захочет воспользоваться целая толпа российских журналистов. Торопиться было некуда, и я решил осмотреть учебные кабинеты. Сперва на глаза не попадалось ничего интересного - обычная школа, разве что обставлена странной угловатой мебелью, да на стенах вместо портретов государя-императора висят фотографии Жаннере. Удивляло только обилие всяких приборов. Какие-то электрические счетчики, химические колбы, микроскопы, инструменты для препарирования несчастных лягушек, даже кинопроектор - богатый набор для маленького провинциального городка. Библиотека была заперта, и узнать, чему учат французских детей не удалось. Зато в кабинете директора меня ждала любопытная находка. Там имелся вделанный в стену небольшой сейф. Он, правда, был расчитан скорее на любопытных детишек, чем на серьезного взрослого грабителя, поэтому кто-то, побывавший в кабинете до меня, без труда взломал простенький замок. Оставалось только надеяться, что это был немец, а не один из наших. В любом случае, лежавшие в сейфе школьные документы не заинтересовали мародера, и он просто разбросал их по полу. Мое внимание привлек толстый журнал, скорее даже целая книга в синей обложке, на которой красовалась эмблема "министерства физического развития". Гимнастику преподает отдельное ведомство? Я пролистал несколько страниц. "Отчет о курсе занятий №6/2"... "Меры в отношении уклоняющихся от физического развития"... "Распределение по группам по итогам Второго Этапа (соображения медицинской службы прилагаются)"... "Индекс здоровья учащихся (CF074)"... Я ничего не понимал, а разбираться было некогда. Откуда у них такое серьезное отношение к второстепенному предмету? Жаннере в детстве мечтал стать гимнастом? Вряд ли... Я раскрыл журнал сразу на середине. Какие-то таблицы... Ага, слева имена учеников, сверху виды упражнений, на пересечении - результаты. Подтягивание на перекладине... Отжимания... Прыжки в длину... Бег... Бег с грузом 13,4 кг... Бег вдвоем с грузом 25,7кг... Перенос вдвоем груза 65кг... Да что за черт?! Дневной переход по лесистой местности... Трехдневный переход по лесистой местности... Установка палатки №38 на скорость... Ориентирование на местности... Оказание первой помощи... Рытье продолговатых углублений... Гребля на надувной лодке... Бесшумная ходьба... Бег с короткими остановками способом №4... Групповой бег с короткими остановками способом №5... Спортивная стрельба... Вождение мотоцикла... Вождение автомобиля... Радиодело... Работа со служебной собакой... Краска-шар...

- Что же вы? - раздался голос у меня за спиной, - Ведь завтрак пропустите!

Это был репортер "Рупора", заметивший моё отсутствие и отправившийся на поиски.

- Смотрю, вас нет. Я уж испугался, думаю - партизаны похитили... Ого, да вы у нас взломщик-любитель!

- Это не я, кто-то раньше успел поработать. Но вы посмотрите, какая у них интересная гимнастика.

Коллега пробежал глазами по таблице и восхищенно присвистнул.

- Молодцы! Когда я в пехоте служил, у нас и половины этого не было. Бег с грузом 13,4 кг...

- Что бы это значило?

- Ну, могу предположить, что 13,4 кг - это вес легкого пулемета, а 25,7 кг - среднего. Тогда 65 кг - это либо тяжелый "Гочкис", либо носилки с ранеными. Знаете что, давайте-ка возьмем с собой этот журнальчик. Все равно у меня чувство, что такой предмет здесь больше не разрешат преподавать.

- Давайте. Только если надумаете писать об этом, дайте мне сутки форы, плюс я могу пользоваться вашей догадкой о пулеметах со ссылкой на анонимного эксперта.

- По рукам!

Мы спустились в школьную столовую, и сели завтракать. Коллега увлекся журналом до такой степени, что чуть ли не куски мимо рта проносил.

- Смотрите, учеников распределяют по группам, которые не совпадают с классами. Ребят, которые быстрее всех бегали с тяжелыми грузами, свели в четвертую группу. А парня, у которого лучшие результаты по спортивной стрельбе, записали в первую группу... Вам это ничего не напоминает?

- М-м-м... Честно говоря, нет. А вам?

- А мне напоминает. Эти "группы" совпадают с низовой структурой французской пехоты. Четвертая секция - это секция тяжелого оружия, а первой придан снайпер.

- Да, как будто сходится. Они готовят войска прямо в школах. Теперь мне все ясно.

- А мне вот одна вещь ещё не ясна. Что такое краска-шар?

- Понятия не имею. Может, опечатка? Слушайте, бог с ним, с краской-шаром. Лучше скажите, как немцы это допускали? Они же не могли не знать!

- Ну, это легко объяснить. Смотрит, предположим, немецкий инспектор на ваш список и видит, что в нем отсутствует строевая подготовка. А раз её нет, значит французы не солдат готовят, а туристов.

- Вы верно шутите...

- Самую малость. Немцы были готовы к чему-то подобному сразу, ещё когда Срасбургский договор подписывали. И они этого совсем не боялись. Замечу, правильно не боялись. Вне регулярной армии подготовить солдата нельзя. А это все так, развлечения. Пусть парень бегает как лошадь и стреляет как Вильгельм Телль, солдатом он от этого не становится. А минитменами современную войну не выиграть.

Я не мог не согласиться с коллегой. Ниспровергатели основ из "Правды", которые предлагали отменить строевую и нанять кухарок для чистки картошки, всегда вызывали у меня раздражение. Но где сейчас, интересно, все эти меткие стрелки, несуны тяжелых грузов и копатели продолговатых углублений? Надо бы попробовать разыскать их после встречи с генералом., если будет время.

[Paltus]

Пресс-конференция проходила в здании кинотеатра. Поверх белого экрана навесили карту (для наглядности), а также российский флаг и портрет государя-императора (для патриотичности). Передние ряды кресел убрали, чтобы освободить место для генерала. Большую часть оставшихся сидений заняли журналисты. Я вдруг подумал, что уже сто лет не был в кино, и решил обязательно сходить по возвращении домой. А если подождать год, то можно, наверное, будет попасть и на свежий фильм о подвигах 2-й кавалерийской. Я стал разглядывать лица соседей и представлять, кого из них какой актер мог бы сыграть. В тот момент, когда я решал, кому отдать роль толстяка из "Новой речи" - Гудкову или Земляницыну, на сцене появился генерал, сопровождаемый процессией приспешников. Первый приспешник вышел вперед.

- Дамы и господа! - объявил он, хотя никаких дам среди нас не было, - Командир 2-й кавалерийской дивизии его превосходительство генерал-майор Пушкарев!

Второй приспешник проворно подбежал к столу и выдвинул кресло. Генерал сел, и третий приспешник аккуратно разложил перед ним какие-то бумаги.

- Господа! - обратился к нам генерал, - прежде чем вы начнете задавать вопросы, я хочу поделиться с вами приятным известием. Их императорское величество изволили направить нашей дивизии телеграмму с высочайшими поздравлениями по случаю перехода границы и вступления войск на территорию агрессора!

Зал разразился аплодисментами. Я тоже хлопал, хотя не мог при этом не думать, что мы, напротив, только что покинули территорию агрессора.

- Теперь можете спрашивать. Так, №47, прошу!

- Какие задачи ставит перед дивизией союзное командование?

- Мы наступаем на южном направлении. Более подробные сведения я вам сообщить не могу, они являются секретными. №11, пожалуйста!

- Имела ли уже дивизия столкновения с врагом? Есть ли у нас потери?

- Столкновений пока не было, французы перед нами всюду обращаются в бегство. Правда, нашим немецким товарищам несколько раз удалось их догнать и разгромить, так что мы тоже надеемся поучаствовать в деле.

- Каково состояние вражеских войск?

- Плачевное. Эта нация совершенно разучилась воевать. На всех уровнях трусость и бестолковость, любая битва заканчивается их сдачей в плен. Этим они нас, в основном, и задерживают. Я, впрочем, не хочу зря оскорблять противника, с которым ещё не имел реальной встречи. Думаю, дело тут не только в недостатке смелости. Солдаты, офицеры, весь народ - они просто не хотят воевать за парижского авантюриста. Французы устали от Жаннере и ждут от нас освобождения. №23?

- Местное население встречает нас доброжелательно?

- Да, вполне. Не стану обманывать, цветами нас не забрасывают, но никакой враждебности мы не встретили. Никто здесь не скучает по диктатору. Следует сказать, в таких случаях от линии фронта вглубь страны обычно устремляются толпы беженцев. Сейчас этого нет совершенно. Например, из нашего городка никто не уехал, кроме нескольких юношей, которых бегущие жаннеристы насильно забрали в свою армию. Все спокойны, продолжают по мере возможностей заниматься обычными делами. Наши распоряжения выполняют охотно, без возражений. Некоторые боялись появления партизан, но ничего подобного не наблюдается. №56, спрашивайте.

- Порча дорог не помешала нашим планам?

- Абсолютно нет. Тут жаннеристы просчитались совершенно. Такая нелепая мысль могла придти в голову только людям, вовсе несведущим в военном деле. Нам известно, что ни у Жаннере, ни у его приспешников нет никакого военного образования, а французские генералы, видимо, запуганы и не смеют возразить бредовым идеям диктатора. Между тем, любой офицер знает, что танкам и вездеходным машинам дороги не нужны. Так что наше наступление нисколько не замедлилось, а ущерб от этой акции понесли только мирные обыватели. №40?

- Вражеская авиация прявляет активность, которой от неё не ожидали. Это не создает угрозу для наших наземных войск?

- Возможно, я выскажу мнение, с которым авиаторы будут яростно спорить, но вражеская авиация в этой войне не беспокоит никого, кроме нашей авиации. Да, действительно, жаннеристы с безрассудным цинизмом бросили на убой множество неопытных летчиков на слабых, тихоходных машинах. Это создает некоторые трудности германским и российским пилотам, но и только. У врага нет бомбардировщиков, так что он бессилен против наземных войск. Ему остается только беспомощно взирать с неба на наше продвижение.

Надо сказать, я слегка опешил, услышав про такие взгляды на роль авиации. С другой стороны, в главном генерал был прав - французы могли только защищаться от германских воздушных атак, но не отвечать на них.

Генерал тем временем вынужден был прервать свои речи: к нему подошел офицер в немецкой форме и передал какой-то листок.

- Вынужден отложить продолжение нашей беседы на будущее. Мое присутствие необходимо на совещании Объединенного Штаба!

"Вызвали к начальству для получения инструкций" - мрачно подумал я. Впрочем, все зависит от подачи. Не писать же прямо, что мы у немцев на побегушках. Ладно, пока генерал в отлучке, можно и другими делами заняться. Искать здешних "минитменов" теперь, понятное дело, бесполезно - их увезли глубоко во французский тыл. Что ж, тогда займемся нашими бойцами.

[Paltus]

Я провел остаток дня, отвлекая солдат и офицеров от дел своими распросами. Увы, ничего принципиально нового выяснить не удалось. Генерал Пушкарев говорил чистую правду: вражеских солдат пока не встречали, если не считать колонны пленных, которую немцы провели в свой тыл мимо нашего расположения. Выглядели французы самым жалким образом: пожилые резервисты в старой форме, еле волочившие ноги от усталости. Местное население враждебности не проявляло. Проходившие впереди нас немцы их немного пограбили, но вполне гуманно - вскрыли табачную лавку, забрали кое-какие мелочи в качестве сувениров да реквизировали пару автомобилей взамен своих сломавшихся. Некоторым солдатам, правда, показалось, что французы "ведут себя подозрительно" и "что-то затевают", но никаких доказательств этому не было. Вражеская авиация не беспокоила, хотя один раз прямо над городком разгорелся нешуточный воздушный бой. Со стороны французов в нем участвовали не "учебно-спортивные" аэропланы, а настоящие истребители из числа разрешенных договором. Как показалось моему собеседнику, наводчику противоаэропланной пушки, французские машины пикировали с очень большой скоростью и вообще полностью превосходили "Фоккеров" на вертикалях. Порча дорог, правда, оказалась не такой безвредной, как говорил генерал. Сами-то войска могли продвигаться и без них, хотя и несколько медленнее, а вот снабжение, осуществлявшееся автомобилями гражданской конструкции или вовсе поездами, сильно страдало.

Вернувшись в школу, я быстро написал три статьи - про генеральскую пресс-конференцию (несколько видоизменив, понятно, обстоятельства её преждевременного завершения), про энтузиазм наших славных воинов и про ликование французского городка, освобожденного российским оружием от жаннеристского угнетения. Когда я нес эти статейки на телеграфный пункт, то ожидал увидеть там длинную очередь, но к моему удивлению, народа оказалось сравнительно немного. Телеграфировав в редакцию, я отправился на поиски коллег и обнаружил их в здании библиотеки через дорогу от школы. Но, хотя они и расселись в читальном зале, вы сильно ошибетесь, если решите, что наших репортеров интересовали книги. Их взгляды были направлены в мерцающий голубой экран приемника Розинга.

Да, приемник работал. Это было удивительно - хотя вещание велось из главной парижской станции волновым способом, чтобы распространять его на другие города требовалась сеть ретрансляторов. И наступающие войска, выходит, даже не позаботились об их выведении из строя, позволяя врагу вести свою пропаганду на уже занятых нами территориях! Пытаясь выяснить причины этого непостижимого легкомыслия, я обратился к штабному майору (кроме журналистов, в зале собралось немало офицеров).

- Почему ретранслятор все ещё работает?

- Немцы его отключили, когда проходили, а мы послали электриков и включили снова. Здесь, знаете, довольно скучно, все же какое-то развлечение...

После такого ответа мне оставалось только замолчать и присоединиться к просмотру. Надо сказать, что я видел приемники Розинга и в Петербурге, но они не шли ни в какое сравнение с этим. Тут французы решительно опережали не только нас, но и весь остальной мир. Тогдашние приемники напоминали магический шар: по мутному выпуклому стеклу метались призрачные тени, и лишь специально подготовленный человек мог истолковать значение происходящего на экране - то ли государь-император посещает Семеновский полк, то ли выступает ансамбль малороссийских плясунов. Тут же изображение было куда больше и четче - не как от кинопроектора, конечно, но, во всяком случае, было точно понятно, что показывают. Показывали военные новости.

- Воздушная Армия, - хорошо поставленым голосом произнес диктор, - первой встречает врага. Истребители отправляются очистить наше небо от немецких падальщиков. Крылья с черными крестами не смеют летать в нашем небе! Французское небо принадлежит французам! Французская земля, французские поля, реки, горы, леса и озера - принадлежат французам! Ты хозяин своей страны! Не дай немецким грабителям отнять у тебя твою Родину! Небо будет нашим! Победа будет нашей!

На экране, тем временем, французские аэропланы с кокардами на крылях выруливали на взлетное поле. Я сразу вспомнил, как отправлялся в бой наш воздушный эскадрон. Но в следующую секунд изображение поменялось: теперь это был вид из пилотской кабины. Аэроплан уже летел высоко над землей. Под крылом проплывали крохотные городки, ниточки рек и дорог, игрушечные деревеньки, кое-где скрытые редкими низкими облаками.

- Это - наша земля! - вещал диктор, - Наша милая Родина взывает к сынам, пролетающим над её полями. Пилот, солдат, моряк - защити свою страну!

Вот впереди в небе показались черные точки.

- Германские воздушные убийцы! Они летят, чтобы разрушать мирные города, убивать женщин и детей, летят, чтобы отнять у нас счастье, свободу и жизнь. Но сегодня на их пути встанет наша крылатая гвардия...

Изображение опять поменялось. Теперь камера как будто смотрела прямо их пушечного дула в носу аэроплана. Французы, видимо, имели преимущество в высотности и атаковали пикированием. Из стволов скорострельных орудий вырывались маленькие молнии, но отлетая подальше, они словно теряли скорость и направление, тонули в воздухе. Я понимал, отчего так происходит, но выглядело это все равно очень необычно. Один из немецких аэропланов встретился с этим роем медленно плывущих светлячков, вспыхнул, потерял крыло и дымным метеором рухнул вниз. Истребитель уже искал новую цель, и вскоре ещё один немец отправился к земле. Кто-то в задних рядах присвистнул, имитируя звук падающего аэроплана. Я отвлекся от экрана и стал вглядываться в лица наших военных и репортеров. Никакого сочувствия германским братьям по оружию, только увлеченность зрелищем и спортивный азарт...

Я вышел из библиотеки и отправился писать статью о войнах будущего, в которых любое сражение будет немедлено попадать на экраны, и каждый гражданин, придя домой после работы на военном заводе, сможет лично пронаблюдать за расходом его продукции. Вечером из германского штаба вернулся генерал Пушкарев. Нам была назначена передислокация.

[Paltus]

Перед сном мы с коллегами решили обсудить дневные события. Мой рассказ про уроки "физического развития", увы, мало кого заинтересовал.

- Это общая черта всех подобных режимов, - заявил корреспондент "Московско-Петербургского журнала", - школьники маршируют с деревянными ружьями, вместо того, чтобы учить математику. А потом - бац! - и регулярная армия разбита в две недели.

- Пусть так, но при этом молодые люди заняты делом, а не шатаются по улицам, - подал голос криминальный репортер из "Проишествий", которого отправили на фронт, решив, видимо, что между бандитами и французами мало разницы, - Я заходил в местный участок, посмотрел их записи. Уровень преступности непрерывно падал с 33-го года, кроме последней пары лет - уже и падать стало некуда. Жандарм мне жаловался, что из-за диктатора у них не стало работы. Правда, говорит, теперь снова появится.

- Но как они этого добились?! Спецжандармерия, спецсуды, спецлагеря и спецказни. Борьба с преступностью преступными методами!

- Ну, это по крайности эффективнее, чем борьба с преступностью методами благотворительного общества. Ах, бедняжка зарезал пятнадцать человек, но у него было трудное детство, а мы ведь христиане и должны прощать ближнего...

- А вы, верно, хотите заменить наш суд присяжных на французский спецтрибунал? Чтобы судья был жандармским полковником, адвокат - капитаном, а заседатели - сержантами? Раз, два, три - гильотина! Не боитесь ли сами однажды оказаться в таком суде?

- А вы не боитесь гулять в приличном костюме по рабочим окраинам?

- Что я там забыл?

Преступность являлась для нас тогда больной темой, и разгоревшийся спор грозил уже затянуться, но кто-то перевел разговор на приемники Розинга. Некоторые считали, что в недалеком будущем новые приборы станут такими же массовыми, как радио, и это приведет к исчезновению газет. Другие резонно возражали, что распространение обычного радио газетам не повредило, не повредит и радио с изображением. Тем более, что газет и радиоканалов много, а приемник Розинга ловит волны только одной государственной станции. Войну никто уже не обсуждал, словна она была событием второстепенными и нас не касающимся.

Ночь прошла спокойно. На рассвете, после завтрака и недолгих сборов, мы выступили в поход. Встал вопрос с транспортом. Наш автобус из-за езды по бездорожью требовал длительного ремонта, и двигаться на нем дальше было совершенно невозможно, в дивизии же лишних автомобилей для репортерской толпы не было. К счастью, офицер, на попечении которого мы находились, блестяще разрешил эту проблему - он, недолго думая, реквизировал для нас подходящее транспортное средство. С началом войны французы эвакуировали из городка в свой тыл всю более-менее вместительную автотехнику, оставив лишь намертво, как они считали, сломавшийся школьный автобус. Офицеру оставалось лишь вызвать солдат-ремонтников и пригрозить им "веселым остатком службы" в случае, если через час машина не будет на ходу. Не знаю, каким чудесным образом, но к назначенному сроку автобус был не только отремонтирован, а ещё и покрашен в защитный цвет.

Наш водитель сперва отнесся к новому приобритению скептически, решив, что колымага развалится через час езды как и предыдущая. Но осмотрев автобус поближе, он пришел в полный восторг. Мощный двигатель и ходовая опора от ситроеновского тяжелого грузовика позволяли легко ехать по вспаханному полю, пусть и без особого комфорта. Дивизия уже пришла в движение, и мы пристроились в арьегард.

Очень необычно - двигаться в составе армейской колонны по чужой земле. Маневры в мирное время на своей территории не дают такого ощущения, равно как и серьезное наступление к позициям сильного и деятельного противника, когда в любой момент ждешь смертельного выстрела. Тут же мы, с одной стороны, были на войне, а с другой - нам ничто не угрожало. Безопасная романтика и сознание своей мощи перед беспомощным врагом опьяняли. При этом мы двигались по цивилизованной и благоустроеной стране, а не по каким-нибудь джунглям или пустыням, где и без всякой войны тяжело находиться белому человеку. Вряд ли сейчас кому-то дано испытать подобные чувства, да и сами такие войны больше не случаются. Казалось, что впереди у нас увлекательное путешествие - ведь мы движемся к Юго-Западному промышленному району, стране огромных футуристических заводов и "городов будущего". Где ещё увидишь такие чудеса, как не на войне? Благословенная война!

Неподалеку от Триен сюр Вэль с нашей колонной произошел маленький инцидент, попавший, однако, в российские газеты. Двигавшиеся на флангах грузовики с противоаэропланными пушками вдруг остановились и стали наводить стволы куда-то в небо. Я поглядел в этом направлении и заметил аэроплан, казавшийся с такого расстояния не больше мухи. По счастью, я запасся ещё в Петербурге мощным полевым биноклем. Не такая простая задача - ловить в прицел небольшой аэроплан, движущийся с огромной скоростью на удалении нескольких километров, особенно когда сам сидишь в трясущемся автобусе. Все же на секунду мне удалось это сделать, и перед глазами промелькнула странная двухмоторная машина, формой напоминающая веретено. Бомбардировщик? Нет, скорее разведчик. Аэроплан сделал над нами полукруг и полетел назад, нисколько не пострадав от огня "Бофорсов". Пару минут мы обсуждали это проишествие, но вскоре и думать про него забыли. Вспомнить пришлось на следующем привале (не знаю, как это называется в бронекавалерии, но моторы и гусеницы не отменяют необходимость отдыха). К автобусу подошел офицер, наш благодетель, и предложил тему для заметки.

- Как вы видели, над нами пролетал вражеский разведчик "Луар-Делаже" 205. Этот аэроплан не воружен, но может летать очень быстро и высоко, так что его чрезвычайно сложно сбить. Немецким пилотам обещан Железный Крест за уничтожение "двести пятого", но мало кому удалось получить такую награду. Гмм... Так вот, мы его сбили метким противоаэропланным огнем.

- Все-таки сбили? Слава Богу! А то наши пушки так мазали, мне уже показалось, что француз ушел невредимым.

Офицер с тоской посмотрел на журналиста "Православной беседы". В любых иных устах эти слова прозвучали бы издевательством, но мой религиозный коллега говорил совершенно искренне. Увы, глубина веры не всегда сопровождается глубиной интеллекта.

- Гмм... Для других повторяю - мы его сбили. Все ясно?

Яснее было уже некуда, и вскоре наши читатели узнали о большом успехе российского противоаэропланного оружия. Больше всех отличилась, конечно, "Православная беседа". Её наивный корреспондент долго не мог понять, каким образом оказался сбит французский разведчик, если разрывы наших снарядов были отчетливо видны за сотни метров от него. Наконец, рассудительный журналист пришел к выводу, что пушки тут не причем, а вражеский аэроплан был повергнут огненным мечем ангела, откликнувшегося на молитвы православного воинства.

[Paltus]

В следующие дни мы продолжали наступать с хорошей скоростью, не делая при этом ни единого выстрела. Писать было по большому счету не о чем, и из под моего пера выходили пустые статейки о славных воинах, стойко выносящих тяготы дальнего похода, о вечерних молитвах, вкусной солдатской каше и русских народных песнях, разносящихся над безбожной французской землей.

У идущих впереди немцев, правда, не все было так безоблачно. Привыкнув к легко, практически без боя сдающимся французам, они расслабились и стали относиться к войне как к прогулке. Это послужило причиной неприятного инцидента. Получив сведения о том, что в городке на пути немецких войск закрепились французские ополченцы численностью не менее полка, командир 3-й Баварской легкой дивизии привычно отправил вперед роту мотоциклистов и два броневика. Но в этот раз французы не выбросили белый флаг после первого залпа, а встретили врага ураганным огнем. Немецкий генерал, совершенно не ожидавший такого поворота событий, бросил на помощь гибнущей роте спешно собранный отряд легких танков и мотогренадеров. Увы, когда они добрались до места, французы уже успели не только окончательно разбить мотоциклистов, но и устроить спешащим на помощь немцам засаду. В довершение всех бед, ввязавшиеся в бой гренадеры были атакованы французскими истребителями, впервые за всю войну обстрелявшими наземную цель. Второй германский отряд также оказался разбит, а французы до подхода основных сил баварской дивизии успели погрузиться на автомобили и отступить под прикрытием аэропланов, увозя в том числе и три десятка пленных. Обо всем этом нам не без злорадства рассказал офицер-благодетель, запретив, понятное дело, хотя бы одной строкой упоминать конфуз германских союзников.

Увы, это ничтожное по своим масштабам поражение имело для Южной армии неожиданно тяжелые последствия. Осторожный Байерлейн решил, что французы достигли некоего рубежа, дальше которого уже не собираются отступать, и теперь немцев ждет мощное и упорное сопротивление. Недостаток сведений о противнике, вызванный слабостью воздушной разведки, лишь усиливал опасения немецкого командующего. В результате Южная армия остановила продвижение и занялась перегруппировкой, превращаясь из "осьминога" с длинными щупальцами в "свинью", предназначенную для проламывания укрепленного фронта. Не успел Байерлейн закончить это дело, как из главного штаба пришел гневный окрик: наступление должно продолжаться максимально быстрыми темпами, Северная армия уже окружает Париж, и Юго-Западный промышленный район следует отрезать от столицы немедленно. Немцы и так уже отставали от своего плана, дальнейшее промедление грозило престижу кайзеровской армии, не говоря уже об излишнем напряжении экономики. Поэтому Байрлейну ничего не оставалось, как двигаться к испанской границе, рассекая Францию на две части. Его дивизии растянулись цепью, создавая линейный фронт. И хотя противник по-прежнему не проявлял себя, в результате этого маневра между 2-й кавалерийской и французами впервые не оказалось щита немецких войск.

Итак, наш длинный путь через Францию завершился. Дивизия заняла позиции между Легором и Тавиньи. Казалось, что на этом война для нас и окончиться - южный фронт замер, главные события происходили на севере. Немцы начали осаду Парижа по всем правилам германского военного искусства - сносили квартал за кварталом своей тяжелой артиллерией. Правда, их сильно потрепаная в предыдущих боях авиация не смогла внести должного вклада в разрушение французской столицы, но это уже не влияло на исход войны. Мы ожидали капитуляции французов самое большее в течении месяца - Париж был надежно блокирован, и главное, в нем оказался заперт сам Жаннере. Он ещё пытался вдохновить защитников из своего бункера под развалинами президентского дворца, но было ясно: дело его проиграно. Однажды мне удалось настроить приемник на волну парижского радио и услышать обращение диктатора. Я поразился спокойному голосу этого человека, стоящего на краю гибели: он призывал парижский гарнизон держаться, говорил о каких-то неисчислимых резервах, чудесном оружии, скорой помощи союзников, контрнаступлении... Все это казалось безумием. Никакой фантастической техники французы за всю войну ещё не продемонстрировали, англичане с итальянцами выражали Франции лишь моральную поддержку, а на юго-западе, откуда только и можно было ждать прихода помощи, не наблюдалось ни малейшей активности. Удивлял лишь фанатизм окруженных: в Париже словно жил другой народ, не тот, что полками и дивизиями сдавался наступающим немцам или равнодушно встречал захватчиков на улицах своих городов. Приходилось лишь надеяться, что разум в конце концов возьмет верх, и эти отважные люди раздумают приносить свой город в жертву диктаторскому безумию.

А пока нам оставалось следить за новостями с горящих парижских окраин, ведь на нашем фронте новостей не было вовсе. Правда, генерал Пушкарев придумал несколько несуществующих стычек с несуществующими французскими войсками, закончившихся, конечно, нашей победой, но в реальности мы изнывали от скуки. Два городка, между которыми мы окопались, обманули мои ожидания. Это были абсолютно утилитарные поселения, предназначенные толко для того, чтобы обеспечить жильем работников с окрестных полей. Теперь на полях стояли российские солдаты, а в городках расположились мы, журналисты.

Но совсем уж заскучать мы не успели - немцы начали штурм Парижа. Предварительно обработав газом нагромождения камней, бывшие ещё месяц назад столичными предместьями, танкисты и гренадеры генерала Блюментрита вступили в умирающий город. Уцелевшие французы все ещё сопротивлялись, немцы несли потери и продвигались с черепашьей скоростью, но было очевидно: счет пошел уже на дни. Мы в своем журналистском кругу уже обсуждали послевоенное будущее Франции: станет ли она германской колонией, или её разделят на несколько государств. Некоторые всерьез ждали реставрации Бурбонов, другие говорили о поголовном переселении французов в Африку. И что будет с Жаннере: погибнет ли он в своем бункере или решиться сдаться на милость победителя? Было, впрочем, мнение, что Жаннере давно уже бежал из Парижа на аэроплане и теперь скрывается в Лондоне или Риме. А может, он давно мертв, и в бункере сидит двойник. Вообще, слухи тогда ходили самые невероятные: например, от том, что французы закопали под Парижем сто тысяч тонн взрывчатки, и когда немецкая армия займет город, чудовищный взрыв уничтожит её всю в один миг...

Как раз в тот момент, когда репортер "Честного слова" рассказывал историю про заминированный Париж, приехал офицер-благодетель и велел нам собираться. Генерал Пушкарев срочно требовал нашего присутствия - непременно с фотоаппаратами и прочим снаряжением. Надо сказать, мы были взволнованы. Что произошло? Може, мы пропустили вражескую капитуляцию? Нет, парижское радио все ещё вещает. Или Южная армия решила перейти в наступление? Да, такое возможно. Стяжать славу, атаковав уже разбитого противника...

В дороге (мы все ещё пользовались трофейным автобусом) офицер загадочно молчал, но по прибытии в полевой штаб ситуация прояснилась. Германская разведка получила достоверные сведения: французские высшие офицеры организовали заговор. Они не собираются больше ни губить свои войска, ни погибать сами ради лишних нескольких дней агонии жаннеристского режима. Чертов швейцарец явно сошел с ума, поэтому генералы решили отстранить его от власти, арестовать и передать немцам. Руководители Партии и спецжандармерии, все ещё верные президенту, также будут арестованы. После этого генералы подпишут всеобщую капитуляцию. Байерлейн и его подчиненные, в том числе Пушкарев, решили использовать ситуацию наилучшим для себя образом: их войска приготовились сняться с места и немедленно после французской капитуляции пройти победным маршем по Юго-Западному району, принимая ключи от городов и шпаги сдавшихся генералов. Это компенсировало бы в глазах общественности пассивное поведение и вообще второстепенную роль Южной армии, а заодно обеспечило бы после войны размещение гарнизонами в самой богатой и ещё не пострадавшей от боев части страны. Мы же, репортеры, должны быть в первых рядах наступающих, чтобы вести летопись славного похода. Впрочем, на первых рядах Пушкарев не настаивал - было вполне достаточно, чтобы журналисты окружали лично его.

Что говорить, это была приятная новость. Мы уже предвкушали, как вернемся домой - вернемся героями.

[Paltus]

Стоит ли рассказывать о том, что было дальше? Думаю, даже те из моих читателей, кто вовсе не знают историю, уже догадались: в тот день французы не капитулировали...

Штаб дивизии был где-то в пяти километрах за передовыми позициями, что в те времена считалось едва ли не героизмом - вражеская артиллерия теоретически могла бы накрыть нас удачным залпом. За время затишья для командования успели соорудить отлично оборудованный блиндаж с радиотелефонной станцией, электрическим освещением от генератора и прочими удобствами. Теперь, когда мы готовились наступать, штабисты перебрались из-под земли в просторную палатку. Риск? Безответственность? В тот момент никто об этом не думал.

Генерал Пушкарев, необычайно возбужденный, собрал наиболее доверенных журналистов (я оказался в их числе, хотя теперь это кажется сомнительной честью) в своем импровизированном командном пункте и начал читать речь. Тут я должен немного отвлечься от основного повествования и выступить в защиту этого талантливого военачальника и настоящего патриота, которого в наше время, увы, считают не иначе как шутом в погонах и бездарным карьеристом. Мы смотрим на него с высоты нашей эпохи, нашего нынешнего положения. Между тем, тогда все было гораздо сложнее, чем сейчас представляется. Создавать революционно новый тип войск в бедной, потерпевшей поражение стране, армия которой была связана по рукам и ногам германскими ограничениями - задача неимоверной сложности. Мало было являться энтузиастом развития бронекавалерии и талантливым организатором, таких имелось немало и, увы, толку от них вовсе не было. Требовалось уметь проталкивать свои идеи в высоких штабах, во властных кабинетах, на страницах газет, требовалось интриговать, привлекать внимание, делать себе рекламу. Да, теоретики писали книги о "войне будущего", "мобильной армии" и тому подобных вещах, но это мало что давало. Чтобы убедить общество и правительство (а это, по сути, одни и те же обыватели, отличающиеся лишь полномочиями) выделить большие деньги и жестко лимитированные военные ресурсы на реализацию сомнительных проектов, одних книг было мало. В конце концов, спрашивали оппоненты, разве многочисленные танки помогли Антанте выиграть Великую войну? Ведь нет. Зачем снова делать на них ставку? Книжные теоретики пытались дать ответ на поле военной науки, но это не убеждало ни консервативных генералов, ни министров, ни простых людей. Пушкарев единственный решился действовать иными методами. Он потратил немалое личное состояние ради торжества своей идеи. Подкупал газетчиков, чтобы они печатали статьи о непризнанном Наполеоне эпохи моторов. Завел знакомства в Думе и Кабинете. Нанял агентов, сфотографировавших генерала Доронина, главного консерватора в Генеральном Штабе, за совершением действий, неподобающих честному семьянину и морально здоровому человеку... Естественно, что когда многолетние усилия увенчались наконец успехом, и бронекавалерийская дивизия, пусть в урезанном виде, была создана, Пушкареву стало жизненно необходимо доказать всем правильность такого решения. Война во Франции представлялась единственной возможностью это сделать, и генерал решил использовать свой шанс на полную. Отсюда и его страстная жажда внимания прессы, и действия напоказ, и прямая ложь - все это он совершал не для себя, а для торжества своего дела. Увы, даже тут, на своем излюбленном поле, бедный генерал мало что мог - он хотел, чтобы мы писали о победе как о результате правильной организации, грамотного командования и применении новейшей техники, а в Петербурге требовали представить победу плодом молитв, постов, любви к государю и солдатской смекалки.

Пушкарева погубили два недостатка. Во-первых, он был отличным теоретиком и организатором, но при этом посредственным полевым командующим. Во-вторых, он слишком недооценил противника, видя в нем, так сказать, лишь охотничий трофей. Последнее, впрочем, относится и почти ко всем немецким генералам. Даже осторожный Байерлейн под конец потерял голову.

Итак, генерал читал речь. Это был миг величайшего триумфа, но как же быстро ему суждено было закончиться! В тот момент, когда Пушкарев сравнивал медленные, стоившие громадных потерь наступления Великой войны с теперешним стремительным маршем колесами и гусеницами, к нему подбежал взволнованный офицер и, прервав на полуслове, сообщил:

- Ваше превосходительство! Звуковые посты докладывают о приближении вражеских аэропланов! Говорят, их несколько сотен!

Пушкарев уставился на подчиненного непонимающим взглядом. Несколько секунд он молчал, потом промолвил:

- Они, значит, выманили нас в чистое поле, а потом... Всем нашим прикажите занять любые укрытия, до которых можно добраться в десять минут. Но без дробления, французы могут и наземной атакой продолжить. Развернутыми быть к югу по старому плану. Противоаэропланные батареи, коли не развернуты, развернуть, и пусть стараются хоть как-то разбить летунам строй. Срочно свяжитесь с Байерлейном, потребуйте вызвать все истребители, какие могут подняться в воздух. Санитарной службе готовиться принять множество раненых. В остальном пусть офицеры действуют по своему усмотрению, потеряв связь - берут все на себя... Черт... Господа, нам теперь лучше спуститься опять в блиндаж.

Штабные принялись торопливо собираться, укладывая карты. Телефонисты спешно тянули провода, волокли под землю свои аппараты. Мы направились было вместе с всеми, но офицер-благодетель с парой вооруженных солдат встал на пути.

- В штаб сейчас посторонним нельзя, в будете мешать командованию.

- Только что было очень даже можно! Куда нам прикажете деваться?! Французы здесь камня на камне не оставят!

- Герои... Что же с вами делать? Хорошо, возвращаемся в Тавиньи. Бегом к автобусу!

Увы, когда мы добежали до автобуса, то обнаружили нашего водителя, которому никто не докладывал о приближении врага, беспечно копающимся в разобранном двигателе.

- Нашел время!!! - в ярости закричал один из репортеров и набросился на беднягу с кулаками. Его оттащили. Офицер, тоже заметно уже нервничавший, достал пистолет и проговорил:

- Через пять минут...

- Хоть бы полчаса, иначе никак не успеть! - взмолился водитель.

- Через полчаса от нас мокрого места не останется. Бросай свой тарантас, будем искать укрытие.

Когда мы шли к штабной палатке, поле показалось мне очень неровным, теперь же я озирался вокруг и видел поверхность, гладкую как бильярдный стол. Как тут можно спрятаться от летящей смерти? Оставалось лишь держаться поближе к офицеру, в надежде, что он какой-никакой, но все же военный человек, и лучше сумеет выбрать безопасное место. Наконец, мы устроились в чем-то вроде неглубокой траншеи, наполовину заполненной жидкой грязью. Как раз вовремя...

Летят! - крикнул журналист-паникер, напавший на водителя.

Да, они летели. Наверное, их действительно были сотни - мне показалось, что аэропланы закрывают все небо от горизонта до горизонта. Мы уже без всяких звукоулавливатей слушали гул их моторов. Я сжался в своей грязной канаве. Так, наверное, чувствовал себя герой Уэллса, глядя на шествие марсианских треножников. К нам приближалась неисчислимая и неумолимая сила, сила настолько фантастическая, что трудно было поверить в её рукотворное происхождение. Минута, другая, и этот рой стальных гигантов, действующих как одно существо, прекратит наше копошение в грязи. В этот момент кто-то из моих соседей по траншее нашел в себе силы пошутить:

- Сдаваться летят!

Я ждал, что французские аэропланы так и пройдут ровным строем над нашими позициями, без разбору роняя бомбы. Но в их налете была некая система - группы машин перестраивались, корректировали направление и даже вытягивались очередью, заходя на свои цели. Началось! Один за другим бомбардировщики открывали свои люки, и вниз летели, как мне казалось издалека, маленькие дрожащие черные палочки. Достигнув земли, палочки взрывались, на секунду образуя фонтаны огня и взметнувшейся земли. Я отлично понимал, что каждый взрыв несет смерть нашим солдатам на передовой, но не мог подавить в себе отвратительную радость: ещё ни один из французских аэропланов не прошел над их позициями, не сбросив бомбы - значит, к нам летят уже пустые... Действительно, они спокойно проносились над нашими головами, не пытаясь атаковать, и дальше начинали разворот, поворачивая к своим аэродромам. Наконец, последние бомбардировщики избавились от своего груза, я решил, что опасность миновала. Хоть наше беспечное командование и приложило все усилия, чтобы демаскировать штаб, французы, видимо, умудрились его не заметить. Не в первый раз наш "авось" побеждает совершенную машину европейских армий...

Но тут я заметил в небе ещё одну небольшую группу аэропланов, отставшую от главной армады. В центре шел большой четырехмоторный самолет, судя по угловатым формам и низкой скорости - что-то очень старое и не военное. Грузовая машина тридцатых годов, которой место на свалке, а не в бою. На некотором удалении от этого летающего чемодана двигались несколько истребителей, ещё два сопровождали идущий сзади двухмоторный аэроплан неизвестной модели. Вся группа шла прямо на нас.

- Что они, интересно, заду...

Большой грузовоз вдруг резко накренился и стал пикировать к земле. Вышел из строя? Нет, похоже пикирует намеренно. Мы уже могли видеть опознавательные знаки несущейся вниз машины, а пилот не все ещё не делал никаких попыток вывести её из пике. Неужели он...

Аэроплан врезался в землю. Видимо, он был доверху набит взрывчаткой - такой силы прогремел взрыв. Мы были на очень порядочном расстоянии, но все равно пострадали - кое-кому досталось по головам падающими комьями земли. Через несколько секунд я понял, что грузовоз рухнул прямо на штабной блиндаж. Смертник...

- Это хорошо, что нас в штаб не пустили... - произнес давешний шутник.

[Paltus]

Один из истребителей отделился от группы и, снизившись, сделал круг над разрушенным штабом. Мне ещё не приходилось видеть врага так близко, и это новое ощущение совсем не радовало. Бомбардировщики летали слишком высоко, чтобы заметить и атаковать отдельного человека, они, можно сказать, действовали статистическим методом. Но аэроплан над нашими головами был полностью свободен в своих действиях, и мы в любую секунду могли оказаться у него на прицеле. Некстати вспомнилось, что французы называют истребители словом chasseur, "охотник"... Он летел совсем близко - я мог видеть серые, зеленые и коричневые маскировочные пятна, покрывавшие обшивку, трехцветные кокарды на крыльях, даже бортовой номер и рисунок на фюзеляже - широко шагающий скелет с косой на плече. Вот она, смерть... Нет, пронесло. Француз, не заметив нас или не посчитав достойной целью, ушел догонять своих.

Дождавшись, когда он скроется, мы выбрались из траншеи и побрели к месту падения крылатого брандера. Делать там было нечего - от аэроплана и нашего штаба осталась только дыра в земле. Наш офицер, весь покрытый грязью, бледный как привидение, являл собой жалкое зрелище. Мы выглядели не лучше, но для людей штатских это было ещё простительно.

- Что нам теперь делать? - спросил кто-то.

- Драпать побыстрее! - мрачно ответил ему мой знакомый, заинтересовавшийся когда-то французской "гимнастикой".

- Как?... Куда?...

- Куда подальше! В Тавиньи, в Берлин, в Петербург, в Нью-Йорк.

- Прекратите... сеять панику... - выдавил из себя офицер. Он, видимо, хотел грозно прикрикнуть, но дрожащий голос не слушался.

- Какая уж там паника. Если французы не совсем идиоты, то сейчас пустят в дело танки. А наши после такой бомбежки их, конечно, не остановят.

- У них нет танков.

- О да, и бомбардировщиков у них тоже нет. Господа, если мы сейчас отсюда не уберемся, несуществующие танки намотают нас на гусеницы. Черт, да возьмите уже себя в руки! Офицер вы или нет? Перестаньте таращиться. Водитель говорил, что за полчаса автобус можно исправить. Думаю, столько времени у нас ещё есть.

Увы, в тот день нам хронически не везло. Автобус стоял слишком близко к месту взрыва, и его порядком покорежило. Водитель лишь руками развел - исправить машину теперь нельзя было бы даже в полностью оснащенной мастерской. Мы попали в безвыходное положение.

- Послушайте, а где штабные автомобили?

- В автомобильном раю! Будем драпать на своих двоих.

Неожиданно один из журналистов, совсем ещё мальчишка лет восемнадцати, крикнул:

- Трусы! Нашим сейчас нужна помощь, а вы только и думаете, как драпать! Никуда вы не успеете убежать, французы вас догонят на своих машинах и перестреляют прямо на ходу. Мужчины вы или нет? Офицер, раздайте нам оружие, устроим мусью засаду!

Офицера, который до этого словно потерял дар речи, прорвало:

- Дурак! Какое, к черту, оружие?! Думаешь, у меня полные карманы пушек с пулеметами? Ты вообще понимаешь, что вы тут все штатские персоны в штатской одежде, и если французы кого-то поймают с винтовкой, то вздернут, как буры герцога Мальборо? Будешь драпать, сопляк, вместе со всеми!

С этими словами офицер достал из кобуры револьвер. Теперь он снова почувствовал себя командиром и велел нам двигаться к Тавиньи со всей поспешностью. Впрочем, большинство не нуждалось в лишних приглашениях. Не успели мы пройти пары сотен шагов, как от позиций донесся грохот выстрелов, смешанный с какими-то другими звуками, вроде очень громкого визга и шипения. Мы прибавили шагу. Оставалось надеяться, что наши продержаться подольше. В принципе, это было вполне вероятным. Урон, причиненнымй бомбардировщиками, вряд ли был сильнее, чем от многодневных обстрелов, которым подвергались войска в Великую войну. Может, французская атака и вовсе захлебнется... Нет, не похоже. Стрельба усиливалась, судя по частоте выстрелов, французы действовали не менее чем корпусом. Интересно, какая у них тактика? Тоже на основе научного подхода? Я обернулся и увидел, что в небе снова появились вражеские аэропланы. Теперь они носились прямо над головами обороняющихся, словно поражая их маленькими молниями. Ракеты? А ни одного немецкого истребителя так и не было видно. Возможно, у самих немцев дела обстоят не лучше.

Надежды на долгое сопротивление наших войск не оправдались. Вскоре стрельба стала стихать, а через полчаса почти вовсе прекратилась. Немыслимо! За тридцать минут была разбита наша лучшая дивизия. Какая же сила должна была ей противостоять! И сила эта скоро будет здесь, возможно, она даже не сделает секундной задержки, чтобы разобраться с кучкой грязных, усталых людей, оказавшихся на её пути - лишь прокатиться сотнями колес и гусениц по нашим телам. Оставалась лишь слабая надежда на то, что французы после боя сделают паузу, чтобы привести свои войска в порядок. Вкоре шум множества моторов развеял и её. Враг явно не собирался останавливаться.

- Идти дальше бесполезно. Если начнем разбегаться или прятаться, нас перестреляют не думая. Надо сдаваться. У кого рубашки не совсем измазались, пусть снимают и машут над головой. Стойте смирно, резко не двигайтесь, команды их выполняйте без промедления. Учтите, вы не солдаты и вид у вас очень подозрительный.

Вот так, размахивая рубашками, мы встали на пути французской армады. Первой показалась цепочка восьмиколесных броневиков, больше напоминающих танки. Тройка этих грозных машин двигалась прямо на нас, наводя стволы орудий довольно внушительного калибра. Сейчас они выстрелят... или просто раздавят. Бежать? Некуда тут бежать, вражеские машины были уже повсюду. Наконец, первый броневик остановился, через секунду затормозили два других. Из открывшегося люка высунулся француз в серой форме и глубоком шлеме. Впервые я встретился с врагом лицом к лицу. Обычный парень, недавно, наверное, ещё ходивший на уроки "гимнастики", вот только выражение его лица мне не понравилось - он словно обнаружил крысиный выводок у себя на кухне.

- Мы сдаемся! - сообщил наш офицер на довольно посредственном французском.

- Складывайте оружие в одно место! Аккуратно, не бросайте об землю! По одному!

Офицер поспешно положил свой револьвер и извиняющимся голосом сказал:

- У остальных нет оружия, это журналисты!

- Целая рота? - с сомнением произнес француз, - Ладно, там разберутся. Отойти на десять метров от дороги! Руки держать поднятыми! Один дернется - расстреляю всех!

Он нырнул назад в башню, броневик пришел в движение, несколько раз проехался по револьверу и пошел догонять передовую цепь. Вторая машина отправилась следом, а третья осталась сторожить нас. Так мы стояли, пока мимо прходила вся французская армада. Странного вида танки, гладкие, словно морские камешки, вездеходы, бронированные и обычные автомобили, тягачи, возимые и самодвижущиеся орудия и ещё множество разной техники, о существовании которой я раньше и не подозревал. Не было только лошадей. Я больше не удивлялся быстрому разгрому нашей дивизии, теперь казалось странным, что французы с ней так долго возились. У Байерлейна должны возникнуть большие проблемы из-за этого прорыва, и спишет он все, как нетрудно догадаться, на трусливых и бездарных русских.

Французские солдаты в форме горчичного цвета с любопытством смотрели на нас и в шутку целились из карабинов, но никто не спешил заниматься пленными. Я уже решил, что в этой муравьиной суете вражескому начальству до нас нет дела - и, как оказалось, глубоко в этом ошибся. Среди пятнистой зелено-коричневой массы армейской техники вдруг показались черные угловатые автобусы без окон. Знакомые эмблемы на бортах - спецжандармерия! Сердце тревожно замерло: неужели они едут к нам? Да, сомнений нет. Но что это значит? Уж вряд ли что-то хорошее. Автобусы остановились, и нас проворно окружили спецжандармы с пистолет-митральерами. Вслед подкатил легковой автомобиль, из которого вышел жандарм-полковник. Значит, за нами лично прислали важную шишку, вот только непонятно, почему. Командир броневика высунулся из люка и, козырнув полковнику, сообщил:

- Мой полковник! Нами задержаны подозрительные лица: один офицер и куча какого-то сброда в штатском, уверяют, что журналисты. Длинных стволов нет, сопротивления не оказывали.

- Журналисты? Очень хорошо, я уже боялся что мы их упустим в этой неразберихе. Спасибо, аджюдан, ваш экипаж свободен.

Броневик взревел мотором, обдал на вонючим дымом и укатил прочь. Спецжандармы выстроили нас в двойную шеренгу, и полковник с задумчивым видом принялся ходить вдоль репортерского строя, иногда останавливаясь и вглядываясь кому-нибудь в лицо. Когда он остановился напротив юноши, собиравшегося вооружиться и устроить засаду, тот сделал резкое движение рукой... и рухнул, убитый очередью из дюжины пуль.

Вот я и съездил на войну. Замечательный опыт и богатство новых ощущений. В трех шагах человека превращают в решето, а я стою столбом и боюсь даже бровью повести, ведь другой ствол смотрит на меня. И никакой жалости к убитому, только злость и раздражение - теперь из-за этого дурака нас, скорее всего, расстреляют прямо тут, у дороги. Но полковник, ничуть не взволнованный этим проишествием, лишь наклонился к трупу, сноровисто обыскал и нашел маленький дамский пистолет.

- Вот это, - произнес он, - относится к числу грязных журналистских приемов. Обыскать их!

Но больше ни у кого оружия не оказалось. Нас затолкали в автобусы и повезли в волшебную страну, навстречу счастливым сияющим городам будущего. Мертвый мальчишка остался лежать в прошлом.

[Paltus]

Сложно сказать, как долго мы ехали, но точно не меньше часа. Нас везли в наглухо закрытом отсеке для заключенных, так что нельзя было видеть, что творится снаружи. Через какое-то время разбитая танковыми гусеницами дорога сменилась гладким шоссе - это я понял по прекращению тряски. Наконец, автобус остановился, жандармы распахнули двери и велели нам выходить. Жмурясь от яркого солнечного света, я огляделся, ожидая увидеть вокруг тянущиеся ввысь небоскребы, воздушные дороги, гигантские муравейники заводов... Ничего этого не было. Мы стояли во внутреннем дворе тюрьмы. Да-да, самой настоящей тюрьмы - хоть она и была выстроена в современном стиле, решетки на окнах говорили сами за себя.

Нас вновь выстроили шеренгой. Полковник вышел из машины и направился к главному зданию. Через пять минут он вернулся в сопровождении человека в штатском. Жандармы смотрели на вновь прибывшего уважительно, но не как на прямого начальника. Агент Объединенного Комитета? Но о чем ему с нами разговаривать? Так или иначе, это был большой человек - он носил галстук-бабочку. Хотя на этот счет никогда не поступало формальных указаний, у французов бабочка являлась показателем очень высокого статуса. Чтобы получить право на этот предмет одежды, мало было занимать важный пост или иметь почетное звание, требовались ещё и немалые личные заслуги. "Бабочник" протянул жандармскому офицеру какую-то бумагу, тот пробежал по ней глазами и виновато произнес:

- Репортера Сержээффа пришлось застрелить, он покушался на господина полковника.

- Сергеев? - незнакомец произнес фамилию убитого почти правильно, - Если не ошибаюсь, вторая группа? Ну, тогда не страшно. Действуйте.

И нас стали делить на две группы. Я долго не мог увидеть в этом делении никакой системы. Возраст, рост, вес, начальные буквы имени и фамилии, место жительства и даже политическая направленность газеты - все это явно было не при чем. Лишь под конец у меня возникла догадка: в первую группу попадали хорошие журналисты, во вторую - посредственные. Я оказался в первой, но был не в настроении радоваться этому обстоятельству. Впрочем, судя по реплике "бабочника", альтернатива была явно хуже. Когда процедура закончилась жандармы развели нас по камерам.

Надо сказать, при Жаннере французские тюрьмы пустовали. За серьезные уголовные деяния приговаривали к гильотине, политических преступников ждали особые "исправительные центры", всех остальных посылали в Отряды Искупительного Труда. В обычных тюрьмах остались сидеть только совсем уж немощные бандиты, так что для нас легко нашлось несколько свободных камер. Мою мне пришлось делить с семью товарищами по несчастью. Отправляясь в дорогу из Петербурга, мог ли я представить, что превращусь из журналиста в заключенного?

Устроившись в камере, мы впервые после пленения смогли нормально поговорить - в автобусе шум мотора почти совершенно заглушал слова (много позже я узнал, что такая особенность конструкции была предусмотрена специально). За прошедший день у всех сильно поубавилось оптимизма, и теперь от будущего ждали всяких бед, вплоть до немедленного расстрела в тюремном дворе. Никто не мог объяснить причину деления на группы, хотя часть коллег согласилась с моей мыслью о принципе этого деления. Другим же она показалась нескромной.

- Что бы там французы не задумали, для нас главное - продержаться две-три недели! - заявил репортер "Нового горизонта", - немцы теперь, понятное дело, перенесут всю силу удара на юг, так что скоро нас освободят.

- Пожалуй что, не все так просто. Вы видели их армию?

- Ну и что? Соберите всех немцев в одну кучу, зрелище выйдет куда внушительнее. А стремление воевать толпой как раз говорит о слабости командования.

Коллега привел ещё несколько аргументов в пользу скорой победы немцев, а потом, словно обидевшись на низкую оценку своей армии, явились жандармы и увели его из камеры.

- Допрашивать будут?

- Да о чем нас допрашивать? Если мы что-то и можем знать, то только про 2-ю кавалерийскую. А она только что перестала представлять интерес...

Бедняга уже не вернулся к нам, зато через пятнадцать минут увели ещё одного. Это уже вызвало легкую панику.

- Что можно сделать за такое время? Расстрелять, разве что?

- Во Франции не расстреливают. У них разрешено казнить только гильотинированием.

- Тоже дело недолгое...

Прошло ещё пятнадцать минут, и жандармы пришли за следующим. Их новая жертва уже пыталась сопротивляться, так что в ход пошли приклады.

- Да что же вы там с ними делаете?! - закричал репортер "Волжского курьера". Никто ему не ответил. Чтобы отвлечься от дурных мыслей, я стал представлять, как возвращаюсь в Петербург после освобождения победоносными немецкими войсками, захожу в кабинет к Николаю Константиновичу и сочным, красивым русским языком рассказываю ему про совершенно безопасную поездку, про картинно сдающихся французов... Кажется, в своих мечтах я уже начал душить беднягу галстуком, когда меня забрали из камеры.

Вопреки худшим опасениям, меня не отвели сразу на гильотину. Вместо этого мы пришли в просторную комнату, даже целый зал, где уже ждали два десятка жандармов. Напротив входа за большим столом сидели уже знакомые мне полковник и "бабочник". Последний, ни на что не обращая внимания, делал карандашные пометки в какой-то книге. В углу на стуле пристроился капитан с журналом "Эспри нуво", а длинную скамью у боковой стены занимала дюжина сержантов, половина из которых дремала, а половина жевала сандвичи. Я вдруг почувствовал себя человеком, тонущим в бассейне с акулами. Давно ли мы обсуждали спецтрибуналы, смело жертвуя в своем разговоре абстрактными гражданскими правами ради порядка и спокойствия? И вот, пожалуйста: я уже сам оказался на этом не очень справедливом, но отменно быстром суде. Боже, ну почему мне не сиделось дома?!

Полковник, за неимением судейского молотка, похлопал по столу ладонью и произнес:

- Заседание Специального Трибунала по делу №76847/3745 объявляется открытым. Слушается дело об обвинении .........., подданного Российской Империи, в незаконном пересечении границы и антиреспубликанской деятельности. Подсудимый, вы говорите по-французски?

- Да, вполне.

- Очень хорошо. Обвинитель, прошу приступать.

Капитан нехотя оторвался от журнала и спросил:

- Подсудимый, в ваших документах мы не обнаружили французской визы. Она у вас была?

- Разумеется, нет! Наши страны находятся в состоянии войны, и...

- От вас не требуется оправданий, достаточно отвечать на вопросы. Так значит, вы не получали визы?

- Нет, не получал.

- Следовательно, вы пересекли границу без неё?

- Да.

- Очень хорошо. Чем вы занимались на французской территории?

- Я сопровождал российские войска в качестве военного корреспондента.

- Статьи, опубликованные за период войны в Петербурге под вашим именем, действительно написаны вами?

- Вероятно. До меня не доходили российские газеты.

- Зато они доходили до нас. Речь идет о следующих статьях: "Русские витязи в небе Шампани", "Бездорожье - не преграда", "Возвращение свободы", "Под сенью русских штыков", "Будет надо - дойдем до Гибралтара", "Впереди - Коньяк", "Не летай над русскими!" и так далее. Ваше авторство?

- Да.

- Отлично. Ваша честь, у меня больше нет вопросов.

- Обвинитель закончил, слово предоставляется защите. Мэтр, прошу!

На это приглашение откликнулся тот же самый капитан, который секунду назад допрашивал меня. Обвинитель и защитник в одном лице... Меня это, впрочем, уже не удивляло.

- Господа, довольно сложно защищать человека, который за две минуты полностью признал все обвинения. Могу лишь сказать, что он является выходцем из страны, где не привыкли к соблюдению законов, поэтому его не стоит судить с той же строгостью, что и французского гражданина. Думаю, вместо смертной казни нам следует ограничиться пожизненным заключением. Спасибо, у меня все.

- Стороны выступили, прошу присяжных голосовать. Кто из вас считает, что подсудимый виновен в незаконном пересечении границы и антиреспубликанской деятельности?

Бодрствующие жандармы растолкали своих спящих товарищей, и через несколько секунд вверх поднялись двенадцать рук.

- Жюри присяжных единогласно признало подсудимого виновным. В соответствии с постановлением 2562 подсудимый приговаривается к пожизненному заключению второго типа. Однако, учитывая обстоятельства и руководствуясь принципами гуманнизма... тра-та-та... черт, кто это писал?... суд может отсрочить исполнение приговора с возможностью его последующего смягчения вплоть до помилования, при условии согласия приговоренного на Искупительный Труд. Вы согласны?

Предложение не показалось мне особо заманчивым. Я не верил, что заключение действительно будет пожизненным - тогда мне ещё казалось, что немцев победить невозможно, рано или поздно они разобьют французов и прервут моё заточение. Месяц, пусть даже год тюремного безделья против того же срока тяжелых работ на стройке или заводе... Но, как нормальный человек, я все же боялся тюрьмы.

- Хорошо, записывайте меня к вашим землекопам.

Услышав это, полковник усмехнулся, а "бабочник", до той поры игнорировавший "процесс", отложил карандаш, посмотрел на меня и произнес:

- Что вы, месье. Мы ценим вас гораздо выше. Вас ждет интеллектуальная работа. Поскольку наши страны находятся в состоянии войны, русскому отделу Комитета Морального Развития требуется много новых сотрудников...

- Предлагаете мне писать листовки для наших солдат?

- В том числе. Хотя это лишь малая часть нашей деятельности.

- В таком случае, вынужден отказаться. Не знаю, почему вы решили, что я радостно соглашусь на измену своей стране!

- Измена? Я бы с удовольствием поговорил на эту тему, но, к сожалению, у нас обоих нет времени. Очень жаль.

Полковник сделал знак охране, и меня вывели из "зала суда".

[Paltus]

В камеру я уже больше не вернулся. Жандармы вывели меня из здания и усадили в закрытый кузов небольшого фургончика. Это меня несколько огорчило: неужели я оказался единственным, кто отверг их предложение? Будь нас много, они погрузили бы всех разом на автобус. Так или иначе, когда машина тронулась, кроме меня и двух жандармов в ней никого не было. Впрочем, малодушие коллег меня волновало куда меньше, чем собственные нерадужные перспективы. Каково это - сидеть во французской тюрьме? Если хотя бы вполовину так же плохо, как в нашей... Мысль о том, что это всего на месяц, уже не утешала - для некоторых вещей достаточно и одного дня. Оставалось надеяться, что мне выделят одиночную камеру. И что такое "заключение второго типа"?

Погруженный в такие невеселые раздумья, я и не заметил, как мы приехали. Дорога в этот раз заняла всего минут пять. Выйдя из машины, я ожидал опять увидеть тюремный двор и решетки на окнах, но ошибся: теперь мы заехали в само здание и остановились во внутреннем гараже. Мои сопровождающие быстро передали местной охране документы и уехали прочь, а меня провели по коридору дальше вглубь тюрьмы.

Я ожидал чего-то похожего на старый, ещё дожаннеристский фильм "Берег дождей", когда-то виденый мной в Петербурге. Сюжет я уже в то время успел несколько позабыть, помнил лишь основу - она полностью совпадала с моим собственным положением: невинного человека приговорили к пожизненному заключению. Мне запала в душу сцена, в которой героя впервые ведут в камеру, а все тюремные обитатели высунулись из своих клетушек и встречают его топотом и улюлюканьем. Старые французские тюрьмы выстроены по типу петербургского Пассажа - длинная галерея, по сторонам которой тянутся ряды камер в два этажа, так что зрелище получалось довольно впечатляющее. Но здесь ничего подобного не оказалось. Сперва меня провели в помывочную, поразившую неестественной белизной - не только стены, пол и потолок были белыми, но и вообще все, вплоть до самых незначительных деталей. Охранники раздели меня догола, сняли даже нательный крестик (попытка воспрепятствовать последнему была пресечена ударом дубинки), после чего втолкнули в одну из крохотных душевых кабинок, работающих по принципу новомодных автомобильных моек: человека сперва обдают водой под мощным напором, потом неожиданно поливают каким-то химическим раствором, который через минуту опять смывают водой. Какие-либо действия от самого моющегося не требуются, хочешь-не хочешь, а будешь чистым. Приятной такую процедуру, конечно, не назовешь. После мытья меня загнали в другую кабинку, где со всех сторон обдувало горячим воздухом, так что через минуту я стал совершенно сухим. В первый раз, надо сказать, все это вызывало сильнейшее недоумение.

Недоумение возросло еще больше, когда двери открылись. Охранников в черном, приведших меня, уже не было. Вместо них стояли два... не знаю, как это описать. В первую секунду я подумал, что по ошибке или злому умыслу оказался вместо тюрьмы в сумасшедшем доме, и теперь передо мной то ли санитары, то ли вырвавшиеся из палаты больные. Белая форма, белые перчатки, пояса, ботинки, но главное - полностью закрывающие голову белые шлемы с зеркальными забралами. Этот наряд идеально подошел бы для маскировки в снегах, но чтобы так одевались тюремщики? Это было решительно непонятно. Разве что, французы уже заготовили зимнюю форму для похода на Россию, и пока используют её где придется.

Один из альбиносов бросил мне сверток с одеждой: что-то вроде ночной пижамы и мягкие тапочки, все, естественно, белоснежное. Ну что ж, это хотя бы лучше, чем обычная тюремная роба. Я оделся, и охранник жестом приказал идти с ним. Его напарник следовал за нами. Пройдя через массивную металлическую дверь, мы оказались в коридоре, залитом мертвенным светом газоэлектрических ламп. Видимо, кроме гаража во всей тюрьме не было помещения, где нашелся бы хоть один предмет не белого цвета. Антарктида... Нет, там хотя бы небо синее. А вот и двери камер - тюремщики подошли к одной из них и стали открывать целым набором разнообразных ключей. Когда дверь распахнулась, я смог оценить её толщину: такую и главный калибр линкора не вдруг возьмет. Впрочем, несмотря на огромный вес, за моей спиной она захлопнулась почти бесшумно...

Камера имела форму перевернутого бокала: круглые стены (или, можно сказать, одна замкнутая стена) сходились вверху к небольшому светильнику, окруженному воздуховодными отверстиями. До верха нельзя было ни дотянуться, ни допрыгнуть. Грани между стенами и полом были скруглены, так что казалось, вся внутренняя поверхность словно отлита разом из какого-то металла. Обстановка была скромной: простая койка и - о чудо! - настоящее шассдо. Я и не ждал вместо обычного в подобных заведениях ведра или дырки в полу обнаружить такие удобства. В крышку бака для воды была вделана раковина, через которую из крана поступала вода. Очень остроумный механизм: сделав дело, моешь руки, а потом эта вода используется для следующего смыва. Заодно такая система не позволяла затопить камеру - как только вода переставала поступать в бак, кран выключался. Позже я опытным путем установил, что за сутки можно израсходовать бак не более трех раз.

Стоит ли говорить, что вся камера была белого цвета. В тот момент мне это показалось всего лишь забавным. Вообще, я был очень доволен: страхи не оправдались, никаких злобных сокамерников и голодных крыс - напротив, весьма комфортные условия. Так можно прожить не только месяц, а и целый год. Я развеселился, вспоминая доходившие до Петербурга слухи о страшных "белых комнатах". У страха глаза велики, как говорится. Ещё бы и с едой все оказалось столь же хорошо - я уже успел сильно проголодаться... Последние опасения развеялись, когда через оконце в двери мне просунули поднос с тарелкой риса и куском отварной курицы, очищеным яблоком и стаканом воды. Даже тут старались сохранить верность белому цвету. Пища оказалась приготовлена очень пресно, но я проглотил все в один присест. Посуда и приборы были сделаны из какого-то материала вроде прессованого картона, так что заключенный не мог превратить их в оружие или инструмент для побега. Но я не собирался бежать. Теперь мне и самому хотелось поиграть в эту игру. Такими-то лишениями и испытаниями жаннеристы собирались сломить мою волю и склонить к измене? Что ж, велико же будет их разочарование...

На ночь лампа отключалась, так что я отлично выспался и утром встал полным оптимизма. Привычно выполнив серию гимнастических упражнений и позавтракав, я лег и принялся сочинять статью про странности французской тюремной системы. Работалась хорошо. Когда статья была готова, то показалась мне настолько удачной, что я решил записать её на бумаге. Раз уж волей случая выдалось столько свободного времени, есть смысл вплотную заняться творчеством. Дождавшись, когда принесут обед, я попросил через оконце у охранника бумагу и карандаш. Тот, однако, никак не прореагировал. Вечером я повторил свою просьбу, и вновь без всякого результата. Решив, что в тюрьме запрещено делать записи, в следующий раз я попросил выбрать пару книг в тюремной библиотеке. Ответа не было. Не было, как потом выяснилось, и библиотеки. Охранники не только не выполняли пожеланий, но даже не отвечали на них ни единым словом, и вообще не подавали вида, что замечают мое присутствие. Ни книг, ни записей, ни звука человеческой речи - меня, видимо, решили сломить скукой и одиночеством. Догадавшись об этом, я сперва посмеялся над глупостью тюремщиков. Это бы, возможно, прошло бы с неразвитым человеком без воображения, но творческая натура всегда найдет чем занять свой ум. Хоть я и не могу перенести мысли и чувства на бумагу, творческий процесс от этого не становится менее увлекательным.

Что ж, отчасти это было так, и освободи меня немцы действительно через месяц, я бы до конца жизни остался в уверенности, что белая комната - вещь вполне терпимая. Но немцы не приходили, а творческий процесс с каждым днем шел все хуже и хуже. Ум, не получавший никакой информации и впечатлений извне, стал ленивым и бесплодным. Настал день, когда я понял, что больше не могу родить ни одной строчки. Примерно в то же время мне перестали сниться сны. Тогда я решил, что это вызвано некими веществами, добавляемыми тюремщиками в пищу. Теперь, ознакомившись с научной литературой, я понимаю: во сне мозг своеобразным способом обрабатывает полученную днем информацию, а какую информацию он мог получить в белой комнате? Так или иначе, ночи стали такими же пустыми, как и дни. Единственное, так сказать, развлечение случалось раз в неделю, когда охранники выводили меня из камеры помыться, а потом брили электрической машинкой. Иногда один из них хватал меня за руки, а другой с необычайной проворностью остригал ногти. Увы, длилось все это развлечение не больше десяти минут. Во время этих процедур я никогда не встречал других узников, только тюремщиков, которых невозможно было различить между собою - не только из-за одинаковой формы и скрытых лиц, даже рост и комплекция у всех совпадали. Однообразие достигалось в каждой мелочи.

Осознав, что игры с собственным разумом уже не спасают, я решил перейти к активным действиям, вызвать тюремщиков на бой. Сперва я пытался испортить унылое белое великолепие своей камеры. Я пытался что-нибудь нацарапать на стенах, но они оказались отменно прочными, а в моем распоряжении были лишь мягкие вилки и собственные ногти. Об металлическое шассдо я лишь зря разбил руки и ноги. Когда я разорвал простыню и пижаму, на это не обратили никакого внимания, и кончилось лишь тем, что пришлось ходить и спать в лохмотьях. Я разбрасывал и растаптывал по полу еду, писал, прокусив палец, собственной кровью на белых стенах и даже, находясь уже под конец в не вполне вменяемом состоянии, манкировал шассдо. В течение недели это игнорировали, а после выхода в помывочную камера всякий раз вновь сияла белизной.

Тогда с предметов обстановки я переключился на охранников. Это удовольствие было доступно только по банным дням, и уж я старался во всю. Я выплеснул на них все французские ругательства, какие только знал, и придумал, кажется, много новых, более сильных. Выслушав десятую часть этого, любой из святых восточной и западной церкви уже давно пытался бы меня убить чем под руку попалось. Тюремщики и бровью не повели - я в этом уверен, хоть и не мог видеть их бровей под шлемами. Попытки оказать физическое сопротивление приводили лишь к тому, что меня брали с двух сторон за руки и нежно, словно ребенка, вели в нужном направлении. Я ли так ослабел в камере, или они были силачами - не знаю.

Эти бунты сперва немного разнообразили моё существование, но потом и они стали рутиной. Я устал сопротивляться, да сопротивляться было, в общем, и нечему. Хотя счет времени был давно потерян, все сроки прихода победоносной германской армии явно вышли. Возможно, немцы сами уже были разбиты - это меня мало интересовало. Надеяться было не на что. Мир за пределами белой комнаты не существовал. Вся моя жизнь пройдет в этих круглых стенах, ведь даже совершить самоубийства тут не было возможности - разве что попытаться разбить голову о стену... И я начал сходить с ума. Казалось, что люди в соседних камерах перестукиваются со мной, хотя это было невозможно - тюрьму строили мастера своего дела, и никакие звуки не могли проникнуть через стену. Потом я начал слышать чей-то едва различимый шопот, но не мог разобрать в нем ни слова. Я стал жаловаться охране, что камера каждый день немного сжимается, и логически доказывал: когда тюремное начальство обнаружит на её месте сплошную каменную стену, виновным не поздоровится.

А потом все закончилось. В минуту просветления, когда меня в очередной раз вели мыться, я крикнул:

- Я согласен на вас работать! Я готов к Искупительному Труду!

Кажется, я наговорил ещё много чего, и вообще вел себя не очень достойно. Не знаю, можно ли это списать целиком на душевное расстройство, либо же имело место простое малодушие. Тогда я уже не мыслил такими категориями. Призрачная возможность выбраться, о которой я давно забыл и вспомнил-то случайно, была в тот момент соломинкой для утопающего, глотком воздуха для задыхающегося. Я не мог раздумывать.

Охранники никак не прореагировали. Совершив обычные процедуры, меня вернули в камеру. Казалось, последняя надежда только что исчезла. Видимо, Россия уже давно разбита и надобность во мне отпала. Белые стены навсегда... Но через час за мной явились вновь. Мы пошли не обычным путем: одна из дверей, оказалась, ведет не в камеру, а в другой коридор. Вам сложно представить восторг который меня охватил в тот момент. Он был вызван даже не перспективой освобождения, а внезапно обрушившейся на меня новизнойи разнообразием. Мы шли через незнакомые места! Хоть эти коридоры ничем не отличались от нашего, все равно они были другими. Когда я увидел лестницу, то чуть не задохнулся от счастья. Мне хотелось взлететь по ступенькам, но вступив на них, я от непривычки споткнулся и упал. Наконец, мы подошли к последней из белых дверей, а а ней...

За ней был обычный кабинет, с деревянным столом, с креслами и книжными полками, и книгами с разноцветными корешками, и телефоном, и портретом на стене, и даже с синим небом за окном. За столом сидел офицер в обычной черной форме. Он показал мне на стул и сказал:

- Присаживайтесь.

[Paltus]

Я сел.

- Итак, вы решились с нами сотрудничать?

- Да.

Что ещё я мог ответить? Свобода, настоящий мир, спасение от безумия, наконец, - все это было в одном шаге. А за спиной - вечность в белой комнате.

- Очень хорошо. Должен предупредить, если очутившись на свободе, вы вдруг вспомните старые предрассудки и откажетесь выполнять свои обязанности, или будете выполнять их нарочно плохо, то немедленно вернетесь сюда. А второй раз от нас уходят только в сумасшедший дом. Кстати, ни один заключенный ещё не умер в белой комнате. Всех рано или поздно приходится передавать другому министерству, хотя я не слышал, чтобы хоть кого-то там смогли вылечить.

Я только молча кивнул. Офицер мог бы не говорить этого, появление галюцинаций и так давало понять: безумие - удел всех узников белой комнаты.

- Подпишите вот здесь.

Он протянул мне бумагу. Я не расписался сразу, а начал читать текст, жадно глотая строчки - не потому, что ещё боялся найти там какие-то непреемлимые условия, просто хотелось проверить, могу ли я ещё разбирать напечатанное. Получалось плохо: мозг отвык воспринимать информацию, слова прыгали перед глазами и никак не складывались в предложения, словно я был пьян. "...нижеподписавшийся...добровольное согласие...Искупительный Труд...Комитет Морального Развития...добросовестно выполнять...любого срока..." Хотя, можно сказать, что я действительно опьянел - опьянел от новых ощущений. Офицер нетерпеливо постучал карандашом по столу, стоявший сзади охранник положил мне руку на плечо. Я неловко расписался дрожащей рукой.

- Поздравляю. Теперь остается пройти реабилитацию, чтобы вы смогли нормально работать и вообще жить в человеческом обществе. Если вас сейчас просто выпустить в город, рассудок может не выдержать. Запаситесь терпением и не беспокойтесь, это продлится недолго. Сейчас вам выпишут документы и отвезут в центр психологической помощи.

- В сумасшедший дом?! Я уже... уже безумен?..

- Все в порядке. Многие ваши коллеги выглядели гораздо хуже, когда сидели передо мной, однако через пару недель уже спокойно работали. Так что желаю успехов и... в зависимости от вашего поведения, до свидания или прощайте.

Охранники вывели меня из кабинета. На секунду в голову пришла мысль, вызвавшая приступ паники: все это был розыгрыш, утонченное издевательство или просто яркая галюцинация, сейчас меня отведут обратно в белую комнату, ведь это глупо - думать, что есть какой-то разноцветный мир за стеной, за стеной ничего нет, есть только белая комната... Возможно, от таких мыслей я и сошел бы с ума в одном шаге от свободы, но мы вовремя очутились в гараже. Там уже ждали двое жандармов. Охранники передали им документы, и меня усадил в кузов тюремного фургона.

- Мы бы отвезли вас в обычной машине, но пейзаж за окном после белой комнаты производит слишком сильное впечатление. А тут окон нет. Ничего, я включу вам лампу.

Жандарм, казалось, говорил приветливо. Я ещё не перешел в категорию "своих", но и не был уже простым заключенным или пленным врагом. Машина двинулась. Я не мог видеть через железную стенку, как мы удаляемся от тюремного здания, но все равно повернулся и направил взгляд в его сторону. Прощай, белая комната, а я уж постараюсь не возвращаться!

В центре психологической помощи я провел две недели. Обследовавший меня сразу по приезду доктор удовлетворенно сообщил, что необратимых изменений сознания ещё не произошло, поэтому психиатрического лечения не требуется, достаточно небольшого периода реабилитации. Как после длительной голодовки человека нельзя сразу кормить обедом из трех блюд, так и после пребывания в белой комнате нельзя выплескивать на истощенный разум все богатство ощущений. Меня это вполне устравивало, никакого желания побыстрее приступить к своим позорным обязанностям не было. Слабым утешением могло служить лишь то, что остальные захваченные репортеры, судя по реплике офицера-тюремщика, тоже не показали себя особыми героями.

Центр, конечно, не предназначался специально для вышедших из белой комнаты заключенных. Он был создан для оказания помощи государственным служащим, чья психика не выдерживала слишком интенсивной умственной работы в период великого строительства. Да, сейчас это кажется невероятным, но в то время проблема существовала, причем подобные случаи были настолько частыми, что потребовали специального решения. Идеи Жаннере привлекали не только простых добросовестных исполнителей, но и пламенных энтузиастов, настоящих фанатиков своего дела. Иные люди годами трудились без выходных, а когда их насильно отправляли в отпуск, то и на отдыхе бедняги могли думать лишь о своей работе. Такими занимался центр психологической помощи, причем пациенты (уважительно называемые "гостями") получали приказ за личной подписью Жаннере: выполнять все требования врачей. Других методов воздействия на них не было.

Меня разместили в уютной палате с видом на парк. Хотя она и была обставлена с жаннеристской простотой, но после белой комнаты казалась настоящим дворцом. Реабилитация проходила просто: днем я читал, вечером приходил врач и беседовал со мной сперва о содержании книги, а после - о разных других вещах. В первый день мне дали рассказ для младших школьников, вечерний разговор был очень коротким и посвящен всяким пустякам. С каждым разом книги и беседы становились серьезнее, врачей стало приходить два, три человека. Через неделю к ним присоединилась медицинская сестра. Я не видел женщины с тех пор, как был захвачен в плен, да и во 2-й кавалерийской они были редкими гостями. Мы мило поболтали, хотя я несколько смутился, узнав под конец, что моя собеседница не сестра, а дипломированный врач. Увы, находясь в плену своего прямолинейного рационализма, Жаннере, казалось, не видел разницы между мужчиной и женщиной. Все люди были одинаковыми деталями государственного механизма, одинаковыми проводниками диктаторской воли. Оттого и появились во Франции не только докторши, чиновницы, инженерки, но даже офицерши и сенаторши. Потом эта уродливая система была бездумно скопирована во всех покоренных и зависимых странах, последствия чего нам, боюсь, уже не дано изжить.

На второй неделе мне дали бумагу с карандашом, выводили по утрам на прогулку в парке, а под конец стали приносить газеты. К тому времени я уже окреп рассудком и буквально набросился на прессу. Понятно, что статьи в ежедневных изданиях касались в основном настоящего момента, но кое-какую картину произошедших во время моего заточения событий можно было составить.

Германия терпела поражение. Разгром нашей дивизии был началом, первым шагом масштабной и стремительной операции, закончившейся гибелью армии Байерлейна. Немцы, не ожидавшие ничего подобного, реагировали на действия французов с запозданием. "Сверхточные воздушные удары" (видимо, имелись в виду крылатые брандеры) по германским штабам, складам и переправам ещё больше увеличили неразбериху. Блюментрит попытался разом поймать даже не двух, а целых трех зайцев: создать надежную линию прикрытия путей снабжения из Германии через Бельгию и восточную Францию, отправить ударную группировку на разгром прорвавшихся французов и продолжить штурм или хотя бы осаду Парижа. Лорд Мосли, точно выгадав момент, объявил войну Германии, после чего немцам пришлось ловить четвертого зайца: готовиться к возможному десанту островитян. Блюментрита вскоре заменили на более толкового командующего, но было уже поздно, да и сам момент перестановки крайне неудачно пришелся на разгар решающей битвы. В результате лишь часть германской Северной армии смогла вырваться из Франции, имея весьма потрепанный вид. Кайзеровское правительство потребовало всемерной и скорейшей помощи у Австрии, России и даже нейтральной Турции, но мало что получило. Австрийцы, не говоря про венгров и чехов, уже жалели об опрометчивом выступлении на стороне Германии, а российское правительство хоть и сохраняло верность Берлину, обладало слишком малыми силами.

Мобилизация дала немцам миллионы солдат, но кадровые части, на основе которых должна была развертываться новая армия, сгинули во Франции, а страдающая от воздушных ударов промышленность не могла произвести достаточно танков и аэропланов взамен потерянных. Французская армия, получив поддержку британцев, двинулась через границу и последним усилием заняла Рур, после чего вынуждена была взять паузу. Огромный заряд, копившийся все годы жаннеристского правления, был израсходован в непрерывном стремительном ударе. Пружина разжалась до конца, полное напряжение всех сил не могло продолжаться вечно. Французы остановились, чтобы восполнить потери, протянуть линии снабжения, получить новую технику. Но это не могло спасти немцев - на картах следующего наступления синие стрелы тянулись уже до самого Кенигсберга...

Я был потрясен. Понятно, что о скором приходе победоносных германских войск речь уже не шла, но все же мне думалось, что фронт проходит где-то во Франции, и победитель ещё далеко не определен. Немецкая армия разбита! Разбита, лишь немного недойдя до Елисейских полей. И кем! Кто мог в это поверить в подобное ещё год назад? Солдаты в серо-зеленой форме не могли потерпеть поражение, это было против всех правил, было просто невозможно. Прирожденные воины, уже семьдесят лет не знавшие равных, побеждавшие всех и вся, рождающиеся с уставом в крови, никогда не отступающие... А против них - опереточные вояки, "мусью", презираемые любым российским белобилетником, поднимающие руки при звуках грозы, меняющие винтовку на бутылку вина, управляемые безумцем... Что случилось с этим миром? Может, на следующий день мы увидим итальянцев, вслед за великими предками мечем прорубающих себе дорогу к мировой власти? Или, идя дорогой безумия и абсурда до конца, станем свидетелями возрождения великого Китая?

Возбужденный такими мыслями, я долго не мог уснуть. Воображению рисовались картины кровопролитных битв и исторических потрясений. Но во сне я увидел другое - мир будущего, где женщины захватили власть и встали на наше место. И даже сам Жаннере каким-то непонятным образом вдруг превратился в женщину, что ему совсем не пошло...

[Paltus]

После нашей следующей беседы врач решил, что я уже вполне пришел в себя и готов вернуться в человеческое общество. Увы, для меня "вернуться в общество" означало приступить к работе в КМР. Я старался посмотреть на это с другой стороны: почему, в конце концов, российскому правительству можно служить немцам, а мне нельзя работать на французов? Исход войны совершенно ясен, убеждая наших солдат сдаться, я лишь спасаю им жизни. К чему привело сопротивление 2-й кавалерийской? Она была уничтожена в полчаса! Возможно даже, что жаннеризм окажется благом для нашей несчастной страны... Но все эти размышления не могли заглушить голос совести. Интересно, будут ли меня охранять? Можно попытаться бежать.. Нет, это безумие. Иностранец без документов в воюющей стране, где на каждом шагу жандарм - я и трех шагов не пройду. А главное, бежать некуда. Положим, каким-то чудом я смог бы добраться Петербурга - но зачем? Только для того, чтобы через несколько месяцев, самое большее через год увидеть на своей улице солдат в горчичной форме? А ведь где бы я не попал в их руки - во Франции, в Германии, в России - итог будет один. Второй раз я выйду из белой комнаты безумцем, это уже очевидно. Выхода нет. Надо переключиться, надо перестать винить себя, ведь во всем виноваты те, кто втянул нас в бессмысленную войну за чужие интересы. Пусть каждая моя строчка станет ударом по немецким лакеям... А потом война закончится, и я стану восхвалять французских лакеев, занявших их место. Потому что белая комната никуда не денется, и мой приговор останется в силе. Боже, а ведь когда-то я хотел стать врачом - насколько сейчас было бы проще...

В этот раз за мной приехали на обычном автомобиле с открытыми окнами. Я ждал, что мы сразу поедем, но старший жандарм, с усмешкой оглядев мою пижаму, достал с заднего сидения машины сверток и картонную коробку. Впервые за долгое время я смог, так сказать, одеться по-человечески. Конечно, костюм был фабричным, а не сшитым по мерке, и туфли оказались скроены без всякого внимания к индивидуальным особенностям ступни. Впрочем, все это делалось не для русского журналиста, а для стандартного француза 35-го роста, так что жаловаться было не на что. Теперь я, во всяком случае, выглядел прилично.

Поездка заняла час с небольшим. Наша машина шла с хорошей скоростью, обходя грузовики, во множестве двигавшиеся в обе стороны. Пейзаж за окном разительно отличался от того, что я видел в восточных департаментах. Неужели это одна и та же страна? Словно неведомая сила перенесла из будущего целую область со всеми её городами, заводами, дорогами и возделанными полями. На секунду промелькнула безумная мысль - а был ли, действительно, Жаннере человеком нашего времени? Не является ли он, подобно герою Уэллса, гостем из другой эпохи? В конце концов, если время, как считает теперешняя наука, может замедлять и ускорять свой ход, почему бы при определенных условиях не направить его вспять? Нет, это, конечно, бред. Настоящий человек будущего, как я тогда думал, - добр и наивен, он не станет диктатором, не построит тюрьмы с белыми комнатами...

На въезде в Перревиль нас остановили спецжандармы и, без всякого снисхождения к коллегам, дотошно проверили документы и осмотрели машину. Впрочем, проделано все это было с отменной быстротой. Как оказалось, именно жандармов и армейских офицеров проверяют с особой тщательностью, ведь именно под их видом предочитают действовать немецкие агенты. С начала войны Объединенный Комитет перехватил уже несколько групп диверсантов, так что бдительность была удвоена. Движению транспорта это, однако, не мешало - в определенном месте дорога просто разветвлялась так, чтобы пройти сразу через десяток постов.

Пройдя проверку, мы быстро миновали промышленные пригороды, скрытые от взглядов проезжающих рядами деревьев, проехали кольцо жилых районов...

Тут мне опять придется сделать небольшое отступление. Что поделать, хоть это и прерывает ход повествования, но инае многие вещи будут просто непонятны современному читателю. Так вот, я думал, что пресловутый Комитет Морального Развития занимает всего один дом или даже часть дома, подобно российскому пропагандистскому ведомству. Да, трудно поверить, но оно целиком помещалось на двух этажах, а ещё этажом ниже была редакция оппозиционной газеты "Восход". В течение рабочего дня сотрудники ходили друг к другу пить кофе и жаловаться на нелегкую жизнь. С началом войны, следует сказать, пропагандисты отвоевали у "Восхода" несколько кабинетов и переманили часть сотрудников. Сейчас сложно даже представить уровень агиток, выходивших из под их пера. Тем, у кого есть такая возможность, советую приобрести отличную книгу австралийского издательства "Бакнер-Пресс" под названием "Государственная пропаганда в Российской Империи". Для остальных я постараюсь привести в дальнейшем несколько особо ярких примеров. В чем же заключалась причина подобного отношения? Сейчас принято считать, что российское правительство вообще недооценивало значение пропаганды. Это, конечно, не так. В действительности, имела место типичная для старой империи проблема: неспособность перейти от кустарщины и паллиатива к мощной регулярной системе. В той или иной мере это было свойственно всем государствам того времени, благодаря чему жаннеристы и одерживали над ними свои фантастические победы.

Итак, исходя из своего петербургского опыта, я ожидал увидеть скромное учреждение, разве что не на двух, а на пяти или шести этажах. Каково же было мое удивление при виде целого комплекса величественных зданий (насколько слово "величественный" вообще применимо к жаннеристской архитектуре - размеры, во всяком случае, впечатляли). Это был настоящий город в городе, с массивом жилых домов для сотрудников, многоярусными автомобильными стоянками, различными магазинами, кафе, даже кинотеатрами. Последние, как, впрочем, выяснилось, предназначались вовсе не для развлечения. В центре возвышалась огромная радиобашня. Я не мог поверить своим глазам.

- Все это принадлежит КМР?

- Ещё чего, - обиделся жандарм, - пункт охраны принадлежит нам, Спецжандармерии.

- А остальное?

- Остальное - КМР. У них есть ещё филиалы в других городах, но этот - самый большой, насколько я знаю.

Я потрясенно замолчал. Машина подъехала к зданию с надписью "Внешнее управление - группа отделов по Европе и России". На входе у нас ещё раз проверили документы, хотя и без особой дотошности - охранники, судя по всему, были в дружеских отношениях с моими провожатыми.

- Жюль, у тебя ведь есть второй класс? Скоро будешь аджюданом.

- Откуда такие новости?

- Нас развертывают в полевую бригаду, утром узнал.

- Вот как? Надо, значит, учить немецкий?

- Зачем? Тыкай в бошей винтовкой, они сами с тобой заговорят хоть на французском, хоть на китайском...

Пройдя внутрь, мы оказались в просторном вестибюле, заполненном суетящимися людьми, в основном подростками-курьерами. Большая их часть, как я с удивлением заметил, входила и выходила не через обычные двери, а через ступенчатый спуск прямо в полу, наподобие метро. Оказалось, все рабочие здания КМР были соединены подземными коридорами. Старший жандарм немедля направился к настенным телефонам, десяток которых висел против входа, позвонил куда-то и после короткого разговора вернулся, довольно улыбаясь.

- Повезло, месье Бланк сейчас свободен и может вас принять.

Хотя месье Бланк ждал всего лишь на шестом этаже, мы поднялись к нему на лифте. Вместе с нами в кабину зашли ещё трое, среди которых я заметил толстяка, бережно прижимающего к груди папку с какими-то бумагами и несколько бутылок минеральной воды. Знакомое лицо... Ну конечно, один из наших репортеров патриотического направления. Сейчас, понятное дело, направление сменилось, и я был вовсе не уверен, что для этого понадобилась белая комната. Он тоже узнал меня и с неловким видом кивнул, пробормотав под нос какое-то приветствие. После секундной заминки я ответил. Что ж, теперь такие встречи будут постоянными, и нам следует приучаться смотреть друг другу в глаза.

Лифт остановился, мы вышли. Жандармы остались за дверью кабинета месье Бланка, пропустив меня вперед. За начальственным столом сидел человек средних лет в костюме с галстуком-бабочкой - тот, чье предложение я когда-то отверг на спецтрибунале. Он, конечно, уже тогда знал, чем все закончится, а я... Я, наверное, казался смешным и наивным этим жаннеристским опричникам. Сейчас, впрочем, "бабочник" смотрел на меня вполне серьезно.

- Рад, что с вами все в порядке. Присаживайтесь, коллега.