Нарциссы

[Роберт]

1911

Все черно-белое. Очень ярко. Очень контрастно.

Белое небо, белое море, кромка песка. Скачущие дефекты крупнозернистой пленки. Это любительский фильм начала прошлого века. Немой. Съемка замедленная.

Две девочки-близняшки в платьях в горошек и соломенных шляпках с лентами прыгают, держась за руки, у самой воды.

Они приседают как можно ниже и стараются подпрыгнуть как можно выше; прерывисто, с долгим промежутком выхваченные камерой, скачут вверх-вниз их юбки, мечутся ленты, в беззвучном хохоте и визге кривятся рты.

Чуть поодаль сидит, угрюмо сгорбившись – черное мешковатое пальто, на коленях шляпа – мужчина с голым черепом и уродливо бугристым, бородавчатым лицом, при контрастной съемке совершенно мертвенным и маскоподобным.

Он неподвижен, лишь ветер треплет уголок поднятого воротника.

Погруженный в себя, мужчина не замечает девочек.

Девочки, поглощенные игрой, не замечают мужчины.

Тьма, свет. Свет, тьма.

Мелькание, полосы, трещины, конец пленки.

1919

В наступившей темноте зарождается первый звук.

Слабенький, боязливый – чуть что, сразу смолкнет – робкими шажками он нащупывает себе дорогу сквозь тишину.

Это похоже на скрипку. Да, точно, это скрипка. Осмелев от безнаказанности, ее голос, наконец, крепнет и набирает силу.

Разрозненные ноты мало-помалу сцепляются в мелодию и – как только мы вспомнили ее мотив – Брамс, известнейший из «Венгерских танцев», – в ту же секунду загорается свет.

Пленка по-прежнему черно-белая, но другая, поновее, и вид здесь совсем другой.

Здесь осень и старый дубовый лес.

Прислонившись к стволу, по щиколотку в опавших листьях, играет на скрипке молодой, совсем молодой юноша.

Совсем еще мальчик. Этакий тихий мальчик-отличник в долгополом гимназическом сюртуке, с налипшей отчего-то на лоб черной прядью и абсолютно безумным взглядом сквозь кругленькие треснутые очки.

Только теперь мы замечаем, что сюртук его весь запачкан. Что на лице синяк и кровоподтек. Что за его спиной – еще два-три дуба, и лес кончается, а за опушкой – далекое, бледное – что-то дымится и дотлевает. Руины дома? Вагон? Машина? Нет, ничего, ничего не понять.

Механическими движениями, вперив безумный взгляд куда-то в глубь леса, в его окоченевшую пустоту, подросток яростно и стремительно пиликает свой коронный, наизусть, намертво заученный венгерский танец.

Музыка резко рвется на полутакте, и все снова исчезает во тьме.

ДНЕВНАЯ ВЕРСИЯ

1931

18 апреля

Петроград, Российская Республика

В рассеивающемся мраке бьют часы. Они бьют девять раз.

Тесная комната сереет в промозглом свете. Мутные зеркальца шифоньера, полосатые обои, шкафоподобное радио и диван, где лежит, полунакрытый красно-синим пледом, черноволосый мужчина лет тридцати пяти.

Он понемногу просыпается – нехотя, нервно, с бормотанием и постаныванием. Рядом тикают часы, по радио сквозь потрескивание помех играет музыка – танго – «Рио-Рита» – налетающий свист, лязг, прямо в мозг ударивший ураганный гром заглушает всё. Надземка. Сквозь окно, на фоне дымного, рваного неба и мясного цвета брандмауэров мы видим ее, мчащуюся по эстакаде и, отражением, в длинных лужах. Барышня в котиковом пальтеце, придерживая сумочку, покрепче надвигает колоколообразную шляпку. Дребезжит стекло. Грязная чашка постукивает о блюдечко. Поезд проходит, шум стихает, снова звучит музыка, становится слышно, что звонит телефон – может быть, он звонил все это время, но мы не слышали ничего. Заспанно морщась, мужчина – угловатый, тщедушный, в ночной фуфайке и кальсонах – прошаркивает через всю комнату. Еще один долгий, долгий звонок. Он нацепляет очки – массивные роговые трапеции, сразу старящие его на десяток лет – и снимает трубку.

[Роберт]

Аллея Михайловского парка была безлюдна по-утреннему. Сквозь голые липы просвечивали разноцветный Храм на крови и напротив - на том же расстоянии - болезненно-розовый Михайловский замок. Деревья почти не шумели от ветра, землю покрывала прошлогодняя слежавшаяся листва. На скамье сидел мужчина в черном мешковатом пальто, с голым черепом и уродливо бородавчатым лицом; он был угрюм, погружен в себя, неподвижен.

Другой, в очках, с портфелем, шел к нему по аллее – насупленный и серьезный до зажатости. Он сел рядом с лысым, поставил на колени портфель и прижал его к себе, кажется, даже не взглянув на соседа.

– Добрый день, – наконец сказал он.

– День добрый, – сумрачно откликнулся лысый.

– Слон дэ шесть.

– Конь дэ восемь.

– Принято. Почему тревога?

– Взяли Дворника этой ночью. На одной из самых надежных квартир. Всё очень похоже на измену.

– Черт! Я так и думал, что нечто в этом духе!

– Думал… Тебе нельзя оставаться в Питере. Документы чистые?

– Да, чистые. Никакого отношения к Дворнику.

– В нашем мире все ко всему имеет какое-нибудь отношение... Ну да ладно. Прямо отсюда поезжай на вокзал. Вот билет. Твой поезд в десять тридцать, так что времени мало.

– Понял.

– В Москве – никаких гостиниц, все устроит наша связная. Запоминай: Цветной бульвар, кабаре «Мирабель», танцовщицы Молли и Долли. На нас работает только одна, Молли. Они сестры-близнецы и внешне совершенно одинаковы.

– Что за бред...

– Так надо. После выступления передай обеим по желтому нарциссу. Та, которая к тебе подсядет, и будет Молли. Пароль и отзыв – «король бэ восемь, пешка эф семь». Вопросы есть?

Очкастый откликнулся не сразу.

– Вопросов нет, – сказал он. – Есть две претензии.

– Слушаю.

– Во-первых, почему мне дают отставку в самый критический момент? Ведь все решится в ближайшие дни, дураку понятно! Я что, бесполезен? Меня что, подозревают? Я...

– Стоп. Никакой отставки. Работы в Москве не меньше чем здесь. А может, и больше. Есть обоснованные предположения, что главная каша именно там и заварится. Вопрос исчерпан?

– Исчерпан.

– Что во-вторых?

– А во-вторых, что за дурацкая романтика? Кабаре, близнецы, желтые нарциссы... Особенно близнецы. Вторая что, совсем не посвящена? Кто придумал эту опасную ерунду?

– В некоторых ситуациях это бывает полезно.

– Не представляю, в каких. Как я смогу доверять вашей Молли, если не уверен, она ли это? Нет, так не пойдет! Дайте мне другого связного!

– Претензия отклоняется. Другого связного не будет. Все, тебе пора.

Несколько секунд очкастый хмуро молчал. Потом встал и протянул собеседнику руку. Лицо его вдруг стало другим.

– Да здравствует свобода, – совсем тихо проговорил он.

– Да здравствует.

– Прощай.

Лысый кивнул.

Долго и оглушительно просвистел паровоз.

[Роберт]

Дым проплыл над суетой перрона. В своем купе очкастый рассматривал карту Москвы. Дверь отъехала, и вошел молодой человек в берете и белом пальто, с прямыми, до плеч, совершенно белыми волосами. Попутчики поздоровались. Молодой человек (впрочем, лет уже тридцати пяти) поставил вещи и снял берет, причем волосы у него оказались искусственно обесцвеченными – корни по пробору уже чернели.

Он успел на поезд в последнюю минуту: тот трогался.

Медленно разгоняясь, под стук колес поехали за окном семафоры, склады, депо.

Прошел проводник, проверил билеты, вежливо пожелал счастливого пути.

Очкастый изучал план, временами искоса взглядывая на соседа – тот весь скрылся за разворотом «Московского курьера», не менее глубоко погруженный в чтение. Всю полосу занимал портрет седого тонкоусого старика во френче: в узких глазах – пронизывающий холод высшего знания, на левой руке – белая повязка с голубой свастикой, правая поднята и сжата в кулак.

– Чудны дела твои, Господи! – неожиданно произнес из-за своей газеты блондин. Летел за окном дым, проезжали виадуки, фабрики, чахлые деревья. – Послушайте-ка: господин Кривошеев в Лиге Наций требует сур-ровых санкций против Речи Посполитой! Там, оказывается, прикрываясь миролюбивыми фразами, стягивают войска к русской границе! Лига Наций, оказывается, потворствует явной агрессии! Ужас, а? А теперь перевернём страницу. Соловей нашего Генштаба господин Керсновский заявляет буквально следующее: «Западная Малороссия всегда была и будет русской землёй. Польская Республика? Не слыхали про такую! Договор? К чертовой матери такой договор! Наконец-то пришло время, когда русский народ может смело заявить свои коренные права на священную Галицко-Волынскую землю. И если народ призовёт армию выступить на защиту своих прав вооруженной силой, то, клянусь Богом, армия должна выступить!» Ну не великолепно ли? – Блондин положил газету и хлопнул по ней рукой. – Что же это – согласно Евангелию? Правая рука, – он сжал кулак, – не ведает, что творит левая? – Он нарисовал пальцем на плече свастику.

Очкастый пристально и неприветливо разглядывал попутчика.

– Я уверен, Верховный знает, что делает, – резко сказал он.

Блондин весело рассмеялся.

– Бросьте вы осторожничать! Что коситесь? Не шпион я, не провокатор, боже мой! Я совершенно искренне высказываю свой взгляд на то, что происходит в государстве, которому я, между прочим, несмотря на свои взгляды, верой и правдой служу! Да, не за страх служу, а за совесть, и причем в той же организации, что и вы, господин Бухгалтер! – Он откинулся на спинку дивана. Неслись за окном желтые поля, остатки снега в ложбинах, дальние силосные башни и перелески.

– Что? – странным голосом переспросил очкастый.

– Да успокойтесь, не провал это, не провал. Не лезьте за своим цианистым калием. Шутка! – Он хихикнул. – Я от Крупье – слышали про такого? Девять червей.

– Восемь пик, – буркнул очкастый, переводя дыхание и вытирая пот со лба. – Что за идиотские шутки!

– Да уж какие есть. Ладно, простите, если напугал. Личная охрана Верховного, капитан Дементьев, к вашим услугам! – С открытой улыбкой он протянул руку над столом.

– Стоцкий. Наслышан. Рад познакомиться.

– Взаимно, Владимир Ефимович. Ну, к делу, рассказывайте. Зачем из города сорвались?

– Есть провалы. Гроссмейстер боится за меня, вот и отправил отсидеться. Явку дал какую-то несерьезную. Обещает, что в Москве и будет основная работа, но я сомневаюсь...

– Погодите-погодите. Конкретнее, какая работа?

– Конкретнее не знаю. Вот его собственные слова: «Работы в Москве не меньше чем здесь. А может, и больше. Есть обоснованные предположения, что главная каша именно там и заварится». Вам это что-то говорит?

– Да уж… И еще как говорит… Слушайте, Стоцкий, я сейчас совершу должностное преступление, но эту информацию вам необходимо иметь. Война начнется послезавтра – ну, это, собственно, уже секрет Полишинеля. Важно другое, – он наклонился над столом и понизил голос до шепота. – Завтра вечером Верховный приезжает в Москву. Сперва митинг на Красной площади, потом факельное шествие, а в полночь он прямиком отправится в храм Христа Спасителя помолиться. Тут наступает самый деликатный пункт программы визита. Прибыв на место, объект на четверть часа запрется в соборе совершенно один. Ну, вы понимаете – посовещается с Богом, а потом прямо на митинге и объявит ультиматум при всеобщем ликовании. То есть самое опасное место – храм. Наши люди, конечно, со всех сторон, но все-таки целых пятнадцать минут объект будет в режиме пониженной охраняемости. Вам понятно, к чему я клоню?

– Понятно. Если Гроссмейстер действительно обо всем этом знает, то у вас в охране его агент.

– Соображаете. Ваша задача ясна?

– Развалить изнутри покушение?

– Великолепно. Я вижу, вы действительно ценный сотрудник. – Дементьев встал и натянул берет. – Сойду на этом полустанке. Попрощаемся. В Москве действуйте по своему усмотрению, на Крупье будете выходить через связную. Запоминайте: Цветной бульвар, кабаре «Мирабель», танцовщица Долли. Условный знак – нарцисс, обязательно белый, пароль – «двойка бубен», отзыв – «король треф». Только аккуратнее, Долли выступает в паре с сестрой-близнецом, а та посторонний человек. Ну все, мне пора. – Он вскинул сжатую в кулак руку. – Слава России!

– Слава, – глухо повторил Стоцкий.

[Роберт]

Молоденький телеграфист сидел у окна и, смертельно скучая, бессмысленно водил по бланку карандашом. Платформа, пути, за насыпью поле со всходами озимых – вид был самый обыкновенный. По радио тоже ничего интересного не передавали – председатель какого-то свиноводческого кооператива возмущался агрессивными планами польской военщины. Часы показывали пятнадцать минут третьего; вблизи уже слышалось пыхтение поезда. Телеграфист отодвинул бумаги и с любопытством поглядел в мутноватое стекло.

В окне появился паровоз, за ним тендер, вагон, второй вагон. Поезд остановился, не заглушая машины. Из вагона выпрыгнул элегантный господин в белом плаще, с развевающимися белоснежными волосами. Небрежно отсалютовав кулаком, он сказал станционному жандарму что-то такое, отчего тот сначала вытянулся во фрунт, а затем прямо-таки лакейски засеменил к станционному зданию. Приезжий следовал за ним, широко перешагивая через рельсы.

– Вот здесь, господин капитан, – донесся уже из зала услужливый голос, – вот он, телеграф.

– Благодарю. – Блондин появился в окошке. – Молнию в Москву, – сказал он, – Корниловская улица, дом 5, квартира 50, Ховриной Марии. Повторяю по слогам: Хов-ри-ной. Текст такой: «Бухгалтер проверен, запятая, увлечение картами подтвердилось, запятая, уволить немедленно. Точка. Ладья дэ пять. Точка. Дементьев. Точка».

Телеграфист, поспешно строча химическим карандашом, уже не смотрел ни на приезжего, ни в окно на отходящий поезд, и уж конечно, не слушал радиоприемника, предлагавшего прослушать «Венгерские танцы» Иоганна Брамса в исполнении оркестра Киевской филармонии. Быстро подсчитав слова, он поднял голову к окошку.

– С вас восемьдесят пять копеек, – сказал телеграфист, но никто его не услышал.

Мертвенно побледневший Дементьев глядел остановившимся взглядом сквозь телеграфиста в какую-то неведомую пустоту…

– Господа пассажиры, скорый поезд № 7 из Петрограда прибыл на первый путь, повторяю, скорый поезд № 7 из Петрограда прибыл на первый путь…

В арочных окнах вокзала уже горели ночные фонари. Стрелки стенных часов подходили к одиннадцати. Стоцкий быстро шагал сквозь зал, осматриваясь. Взгляд его нашел единственную цветочницу; не замедляя шага, он круто развернулся к ее лотку.

Даже не глядя в стеклянный ящик, где грелись тепличные розы и пионы, Стоцкий ткнул пальцем в скромную банку с первыми весенними нарциссами.

– Вот, – кратко сказал он. – Два белых, два желтых.

[Cмельдинг]

здорово!

жду продолжения

[Magnum]

Картежники, шахматисты, Стоцкий... Сдается мне, автор чего-то не договаривает.

[Роберт]

Картежники, шахматисты, Стоцкий... Сдается мне, автор чего-то не договаривает.

<{POST_SNAPBACK}>

Я много чего недоговариваю, но перечисленное как раз ничего особенного не значит. А вам что показалось?

[Роберт]

1931

19 апреля

Москва, Российская Республика

Полутемный, шумный подвал был многолюден. Тлели сквозь плывущий дым абажуры ламп. Играл джаз-бэнд, несколько пар пытались изображать свинг, а толстоватая певица в черном цилиндре и кожаных сапогах до бедер с ужимками пела грудным голосом нечто невнятное, вроде как по-английски.

Стоцкий сел и помигал лампой, чтобы вызвать официанта, но не стал зажигать ее для себя – предпочел тьму. Он заказал бутылку минеральной воды и принялся неприязненно осматриваться. Никто из господ с набриолиненными проборами и дамочек с модно взбитыми волосами не обращал никакого внимания ни на него, ни даже на сцену, где певичка, наконец, закончила и удалилась под жидкие аплодисменты. Занавес с вензелем «Mirabelle Cabaret» пошел вниз.

В серебристом фраке с узором из крупных пунцовых роз, сыпля каламбурами и восторженными эпитетами, конферансье объявил следующим номером пантомиму «La Narcisse» в исполнении загадочных, обворожительных сестёр Молли и Долли.

Занавес снова поднялся.

Пустая рама от зеркала стояла посредине сцены ребром к залу.

Патефон завел «Болеро» Равеля, и после нескольких тактов на сцену выплыли с двух сторон, абсолютно симметрично относительно несуществующего зеркала кружась в танце, две женщины.

Миниатюрные, рыжие, с кукольными личиками без возраста, в ниспадающих, струящегося зеленого шелка платьях, вращательными движениями они двигались навстречу друг другу с полной зеркальностью в каждом покачивании плеч, в каждом подъеме руки, в каждом соскальзывании рукава до локтя. Уже в самой этой точной симметрии жестов было нечто марионеточно-жуткое, нечто, придававшее ситуации тон мрачного намека; но когда сестры – каждая шагах в четырех от зеркала – наконец, повернулись и увидели друг друга, по залу пронеслась волной настоящая дрожь.

Встретившись взглядами, танцовщицы уже больше ни на миг не отрывали их друг от друга.

Шум в зале заметно стих. Почти все смотрели на сцену, забыв про свои разговоры и выпивку.

Танцовщицы сбросили платья и закружились перед зеркалом в одном белье и чулках. Покружившись вдоволь, они припали друг к другу ладонями, страстно водя ими вверх-вниз по несуществующему стеклу; затем, сближаясь все теснее, слиплись грудями, животами, губами. Громко раздался, перебив музыку, звон разбитого стекла, и сестры, окончательно слившись в объятиях, закружились внутри рамы под опускающийся занавес, последние такты «Болеро» и неистовство аплодисментов.

– Здравствуйте, – негромко и просто сказала женщина. – Это вы – Бухгалтер?

Сейчас даже в полутьме было видно по лицу танцовщицы, что ей уже не меньше тридцати, что за день она порядком вымоталась. Теперь она была уже без косметики, в сером дневном жакете и надетом набекрень плюшевом беретике.

– Да, я, – буркнул Стоцкий. – Король бэ восемь.

– Король треф, – ответила женщина. – Я Долли. Простите, я перехватила оба нарцисса. Вы прочтите эту телеграмму, тогда и поймете все.

Бухгалтер вскинул голову от листка – очки блеснули отражением освещенной сцены.

– Дементьев работает на «шахматистов»? Вот черт! Как это попало к вам?

– Случайно. Мы с Молли живем отдельно. Сегодня днем я зашла к ней по совершенно постороннему делу и на лестнице встретила почтальона с телеграммой. Он принял меня за Молли и показал. А я как увидела, сразу все поняла, – все сильнее волнуясь, рассказывала Долли. – Я, конечно, и раньше знала, что Молли – в «Шахматном клубе», я в это не вмешивалась – Крупье сам запретил… но Дементьев!… Ближайший помощник Крупье – и предатель!... Слушайте, Бухгалтер, вы ведь понимаете, что это значит – «уволить»?

– Понимаю, понимаю… Где сейчас Молли? Вы уверены, что это не уловка? Что она ничего не заметила?

– Нет, она спокойно ушла домой. Нам, кстати, тоже пора уходить. Придется вас спрятать. Не сегодня, так завтра Дементьев все равно известит и ее, и Гроссмейстера, так что…

– Да перестаньте вы думать вслух. Вот что, Долли: Крупье передайте, во-первых, что Дементьев предатель и через Молли связан с Гроссмейстером; во-вторых, что он зачем-то рассказал о завтрашних планах Верховного… Ну и в-третьих, что я раскрыт и ложусь на дно.

Долли встала.

– Идемте, я провожу вас.

– Куда?

– На хорошую квартиру. Здесь рядом, через пару дворов. – Она быстро натянула плащ, который держала сложенным на коленях, и взяла с соседнего стула несессер и зонт.

– Александр Августович! Сергей Николаевич! Я пригласил вас, чтобы серьезно и, главное, с полной откровенностью обсудить положение в стране. Вот сигары, пожалуйста, угощайтесь. Говорить можете смело. Если гостиная и прослушивается, то ведь в конечном счете либо вами, Александр Августович, либо вами, Сергей Николаевич? (Смех). Но к делу! Меня крайне тревожит нынешнее настроение Алексея Алексеевича. Уже ни для кого не секрет, что им все сильнее овладевают сомнения в успехе нашего польского проекта. Говоря попросту, он стал бояться войны. «Я уже раскаиваюсь в этой затее», – вот его собственные слова! Александр Августович! Вы как шеф личной охраны Верховного общаетесь с ним теснее меня и можете подтвердить или опровергнуть мои наблюдения.

– Вы правы, мой друг. К сожалению, правы.

– Да, я тоже замечаю, дедушка стал не тот.

– Я продолжаю. Сегодня Верховный получил депешу от нашего посла в Польше. По сути ничего нового, они в который раз предлагают переговоры – ну разве что уступить готовы немного больше. Неделю назад он кинул бы под стол такую бумагу, ни секунды не думая. А сегодня сказал с довольным видом: «Поляки умнеют на глазах, еще поднажать, и никакой войны не понадобится!»…

– Да уж…

– Короче говоря, проект на грани срыва, и нам нужно его спасать.

– Переворот?

– Боже упаси, Сергей Николаевич. Устранить перед самой войной всенародно любимого вождя – вы же понимаете, что это лучший способ погубить войну, а мы хотим совершенно противоположного. Нет, не переворот, конечно. Я предлагаю просто соединить наши силы и оказать на Алексея Алексеевича определенное воздействие. Подчеркиваю: воздействие, ни в коем случае не давление. Давление все испортит. Главу государства нельзя ломать. Нам необходимо не навязать, а внушить ему свою волю. Пусть он снова по-настоящему захочет войны. Пусть он захочет ее сам, вы меня понимаете, господа?

– Да, и совершенно согласен.

– Я тоже. Более того. Я и сам пришел к тем же выводам и даже разработал кое-какие меры. Если хотите, расскажу подробнее.

– Валяйте.

– Это очень интересно, прошу вас. Я рад, что мы с вами мыслим так в унисон.

– Вы знаете, что Алексей Алексеевич лично составил программу завтрашнего визита в Москву… Который там час – без десяти два? Значит, уже сегодняшнего визита. Наперекор всем моим уговорам, вопреки элементарным нормам безопасности он настоял на одном странном пункте.

– А, это храм?

– Да, храм. Молитва в уединении. Думаю, что я понимаю смысл этого акта. Верховный в душе больше не колеблется, для себя он уже твердо решил не воевать. Теперь он попросту собирается переложить ответственность на Господа Бога. Он побудет в храме, потом выйдет к народу и торжественно объявит, что долго и мучительно колебался, пока, наконец, в этом святом для всей России месте в его душу не снизошло… и так далее. Словом, ультиматума не будет.

– Да, черт, правдоподобно. Довольно дико, но вполне в стиле нашего старичка.

– Александр Августович, те меры, о которых вы говорили, вы приняли, исходя именно из этого прогноза?

– Да. Перехожу к мерам. Мне кажется, лучший способ восстановить в нём боевой дух – это покушение. Покушение дерзкое, жестокое, демонстративно публичное, а главное — покушения не просто на него, но как бы и на всю русскую нацию. Конкретно же я предлагаю во время нахождения объекта в храме взорвать храм. (Пауза). Это вас шокирует? Сейчас я все объясню. (Шорох бумаг). Вот план храма. Я попросил настоятеля, чтобы в этот боковой придел была выставлен любимая икона нашего Верховного. Алексий, человек Божий. Можно быть уверенным, что он пойдёт молиться именно туда. Если расположить заряды здесь, здесь и здесь, то храм весьма кинематографично обрушится — но этот придел устоит. В худшем случае Алексей Алексеевич будет задет шальным куском штукатурки.

– Рискованно.

– Конечо. Но вы представляете, как будет потрясено общественное мнение, зарубежное в том числе? А если, скажем, в момент взрыва на крыше, над всей толпой, появятся фанатики в конфедератках, развернут красно-белый флаг и прокричат что-нибудь про Польску от можа до можа…

– А вот этого нельзя. Слишком грубая, явная провокация. Но в целом тут есть о чем говорить. Взорвать храм – это ход сильный.

– Да, тут не отвертишься.

– Все же у меня есть много сомнений, Александр Августович. Не забывайте – для нас важнее всего, чтобы сам Верховный поверил в подлинность покушения. Как ему объяснить, почему именно в его придел не заложили зарядов?

– А там будут заряды, только не сработают. Бывают, знаете, такие случайности. Рука Всевышнего Отечество спасла и так далее.

– Кто будет минировать и взрывать?

– Две независимые оперативные группы. Одна заложит мины, а другая обезвредит те, что взрываться не должны. В тайне друг от друга, конечно. Пункт очень деликатный и, с вашего позволения, я не стану раскрывать здесь подробности.

– Хорошо, Александр Августович. Следующая проблема: в момент взрыва рядом с собором будут тысячи людей.

– Так может, это и хорошо?

– Нет, Сергей Николаевич, это нехорошо. Не надо лишнего цинизма. Я считаю, что лучше всего обойтись минимумом крови. Что вы по этому поводу скажете, Александр Августович?

– Конечно, я поставлю на площади дальнее оцепление, дальше обычного. В такой исторический момент лишняя мера безопасности не вызовет подозрений. Еще вопросы?

– У нас меньше суток. Успеете?

– Мне нужно часов пятнадцать, не больше.

– Слушайте, все это интересно придумано, но если террористы взорвут собор, то после такого прокола охраны вам придется застрелиться. (Смех).

– Я и попытаюсь, но Верховный лично остановит мою руку в последний момент. (Смех). Итак, ваше мнение?

– Очень дерзко, но у меня других вариантов просто нет, а времени мало.

– Молодчина, действуйте!

– Благодарю, господа! (Скрип). С вашего позволения, я покидаю вас и немедленно лечу в Москву.

[Wrangler]

Заинтересовало.

[Magnum]

Я много чего недоговариваю, но перечисленное как раз ничего особенного не значит. А вам что показалось?

Был уверен, что "картежники" и "шахматисты" - не только в честь системы паролей; предполагал двойное, а то и тройное дно.

Что же касается Стоцкого, то это была совсем ложная ассоциация

http://alternativa.borda.ru/?1-16-0-00000169-000-0-0