Kaiserreich: Мир победившего империализма – таймлайн

[Дарт Аньян]

Часть первая

 

 

 

«Золотые Двадцатые»

 

 

 

...и вот, конь белый, и на нём всадник, имеющий лук, и дан был ему венец; и вышел он как победоносный, и чтобы победить.

 

 

 

 

 

Изменено 29 Jun 2020 пользователем Дарт Аньян

[Дарт Аньян]

Глава I. Жребий брошен

 

Несмотря на огромные усилия и жертвы, которые были принесены на алтарь победы народами двух противостоявших коалиций, зимой 1916-1917 гг. перспективы окончания войны казались современникам еще довольно неясными. Антанта, основу которой составлял военный альянс пяти ведущих держав - России, Франции, Великобритании, Италии и Японии – в живой силе и материально-техническом обеспечении несомненно превосходила блок Центральных держав в составе Германии, Австро-Венгрии, Турции и Болгарии. Но это превосходство до определенной степени компенсировалось обширными территориальными захватами австро-германского блока, бесперебойным функционированием системы транспортных коммуникаций и лучшей координацией совместных действий внутри Четверного союза. Тем не менее, несмотря на силу армии Германии, которая уже на протяжении трех лет продолжала стойко сражаться на два фронта, было очевидно, что у Рейха гораздо меньше ресурсов, чем у Антанты. Самым сильным звеном была Британия, которая обладала огромными экономическими возможностями. Империя, над которой никогда не заходит солнце, многочисленные колонии которой готовы добровольно-принудительно поделиться ресурсами со своей метрополией... Британия обладала ресурсами, исчислить которые не смог бы даже гений математики, и всё это находилось под охраной величайшего флота в истории человечества. Немцы попытались прекратить британскую морскую гегемонию, и, хотя в Ютландском сражении британцы понесли большие потери, чем немцы, на общей ситуации это не отразилось. Германия не сумела сбросить со своей шеи британскую удавку – морская блокада не была даже поколеблена. Командующий германским Флотом открытого моря Рейнхард Шеер писал кайзеру, что «несмотря на индивидуальные преимущества германских кораблей, даже если при благоприятных обстоятельствах флот сможет нанести тяжёлые повреждения британскому флоту, это не заставит Британию выйти из войны. А существующее материальное превосходство британцев не позволяет Флоту открытого моря надеяться на полное уничтожение противника». Он настаивал на том, что только неограниченная подводная война поможет победить Британию.

 

 

Кайзеру Вильгельму необходимо было принять окончательное решение. Были аргументы за и против. За говорили необходимость решительных действий и наличный потенциал подводного флота. За подталкивала твердая уверенность адмиралтейства в успехе этой стратегии. Против было опасение вызвать ярость нейтралов. Потопление «Лузитании» было сильным ударом по репутации Германии. Общественность могущественного нейтрала готова была рвать и метать. В американской печати развернулась пропагандистская кампания о варварстве немецких подводников. Командиры немецких подлодок были объявлены нелюдями. Настроения в пользу участия США в войне все более нарастали, и существенно возрос риск того, что вопрос «вступят ли США в войну против Германии?» сменится вопросом «когда США вступят в войну против Германии?». Американцев разозлила именно подводная война. И возобновить её означало провоцировать их. Рейхсканцлер Бетман-Гольвег понимал, что стоит на кону. Изначально он сумел убедить кайзера отказаться от потопления судов, идущих под нейтральными флагами. Однако корабли британского флота, перевозящие в том числе военные грузы, в районах активной деятельности немецких подводных лодок часто использовали нейтральные флаги. Британия продолжала раскручивать маховик своей экономики, в то время как Германии приходилось прикладывать ради победы усилия выше всяких пределов, да вдобавок с удавкой блокады на шее. Многие в генштабе видели в неограниченной подводной войне выход из положения, и даже путь к победе.

Бетман-Гольвег всеми силами пытался не допустить опрометчивого решения. На Коронном совете 9 января 1917 г. он выступил против подводной войны, напоминая, что это вовлечет в войну Соединенные Штаты. Но он находился в меньшинстве. Против Бетман-Гольвега была настроена большая часть руководства армии и флота, которые выступали за решительные меры. В ответ на резонное возражение, что неограниченная подводная война спровоцирует США на вступление в войну, начальник военно-морского штаба фон Хольцендорф заявил: «Я даю слово офицера, что ни один американец не высадится на континенте». Более того, он заверил кайзера и присутствующих, что неограниченная подводная война приведет к капитуляции Британии через шесть месяцев. Эти слова произвели впечатление. Гинденбург поддержал адмирала: если отказаться от самой тщательной блокады кузницы Антанты — Британии, то противник одолеет Германию в области промышленного производства и по ресурсам. Бетман-Гольвег оказался в одиночестве. Он уже был внутренне сломлен. Но всё же он решился напоследок хлопнуть дверью. Канцлер произнес речь, в которой повторил свои аргументы, но в этот раз с настойчивостью загнанного в угол отчаявшегося человека. И неожиданно для себя он сумел найти правильные слова, которые были услышаны кайзером. Конечно, военные яростно обрушились на позицию Бетман-Гольвега. Они настаивали, что нерешительность погубит Германию. Но сомнения были уже посеяны в душе кайзера. После долгих раздумий Вильгельм II принял окончательное решение – подводную войну не возобновлять. Военные были недовольны, но решению кайзера подчинились. Жребий был брошен. Меньшинство победило большинство. И оказалось право, хотя важность решения остановить неограниченную подводную войну так и не было в полной мере замечено и оценено историей.

Отсутствие неограниченной подводной войны благотворно повлияло на экономику Британии. Грузы из колоний доходили до метрополии без лишних проблем. Промышленность производила всё необходимое – и военная продукция практически беспрепятственно переправлялась на фронт. По экономике и поставкам Антанта и так переигрывала Германию подчистую, а благодаря отсутствию неограниченной подводной войны это превосходство стало ещё более ультимативным, чем в РИ. Однако винтовки, пушки и танки – ничто без людей. Хотя у Антанты было больше ресурсов – и материальных и человеческих – даже могучая Британия действовала на пределе своих сил. А Германия, несмотря на войну на два фронта, несмотря на то, что она выжала из себя все соки – всё равно проявляла себя крепким орешком и никак не желала сдаваться. Западный фронт стоял, а на Восточном всё больше набирали силу тревожные тенденции. Антанте были нужны новые союзники – причем не такие как Румыния. Нужно было перетянуть на свою сторону по-настоящему могущественную державу, с сильной экономикой и крепкой армией, чья сила ударит по Германии и приведет её к окончательному краху.

Все надежды Антанта возлагала на США. Но оправдаются ли эти надежды, зависело от самих американцев. Казалось, что американцы должны вступить в войну. В США царили антигерманские настроения, которые достигли своего пика после потопления «Лузитании». С другой стороны, в США были заметны и антибританские настроения, особенно среди немцев и выходцев из Ирландии. До начала 1917 г. американская пресса симпатизировала Британии и Франции не больше, чем Германии, а подавляющее большинство американцев хотели бы избежать участия США в войне в Европе. Помимо прочего, начинали активизироваться левые движения (в лице таких организаций, как «Индустриальные Рабочие Мира») со своей пацифистской программой, осуждавшей «империалистическую войну». Нет ничего удивительного, что на выборы 1916 г. президент Вильсон пошел с пацифистской программой. Главным лозунгом Вильсона было «Он уберёг нас от войны». Соответственно, при таких обстоятельствах для вступления США в войну был необходим веский повод. Германия этот повод не предоставила. На президентских выборах Вильсон выступал с достаточно миролюбивой программой, однако оказывал давление на Германию с целью прекратить неограниченную подводную войну. Вильгельм пошел на уступки. А значит – инцидент исчерпан.

Впрочем, Вильсон был далеко не изоляционистом. В его голове созрела идея создания нового, более справедливого мирового порядка, основанного на «принципах американской системы государственного управления, политических убеждениях и жизненных нормах американского народа». Добиться этой цели он надеялся с помощью дипломатии.

К концу 1916 – началу 1917 г. Вильсон активизировал свои попытки конструирования послевоенного миропорядка. По сути, он заявил тогда о своем стремлении возглавить «демократическую» альтернативу Старому свету. Президент США приступил к разговорам о новых принципах международных отношений (самоопределение народов, «мир без победы»), о необходимости отказа США от традиционного изоляционизма, о готовности американского руководства «к сотрудничеству» со всеми странами во имя дальнейшего сохранения мира. В начале 1918 г. он предложил программу «14 пунктов», которые, в отличии от РИ, имели все же менее антигерманские ноты (риторика была смягчена и выдержана в духе фирменной фразы кота Леопольда: «Ребята, давайте жить дружно!»), но главная идея – самоопределение народов и создание Лиги Наций – осталась неизменной и в альтернативном мире.

Это раздражало Антанту. Британцам и французам нужны были американские солдаты, а не утопические проекты Вильсона. Хотя «14 пунктов» представляли собой неплохую альтернативу крайне радикальному большевистскому Декрету о мире, все же о переустройстве мира лучше начать думать после победы. Особенно если учесть, что положение становилось всё хуже и хуже. Восточный фронт, на который возлагались огромные надежды, рушился. Июньское наступление 1917 г. провалилось. Керенский не стал русским Наполеоном, а Корнилов даже не смог получить шанс им стать. Армия разлагалась: солдаты не подчинялись офицерам и в наглую братались со своими врагами. Затем к власти пришли большевики, немедленно начавшие переговоры с Германией о заключении мира. Неверно оценив способность германской армии сражаться, возложив излишне оптимистичные надежды на революционную солидарность немецких рабочих и избрав неудачную тактику на переговорах, большевики в итоге спровоцировали немцев начать наступление на Востоке. Результаты были катастрофическими. Окончательно впавшая в анархию русская армия и отряды Красной Гвардии не оказали практически никакого сопротивления. По сравнению с этим позором Великое отступление 1915 г. померкло... Большевикам не оставалось ничего, кроме как подписать похабный Брестский мир. Это было худшее из того, чего могла бояться Антанта. Россия не просто выходила из войны – она передавала Германии огромные территории, из которых Рейх немедленно начал выкачивать необходимые ресурсы. Хотя на оккупированных землях пришлось периодически давить вспыхивающие то тут, то там восстания, это всё же не был полноценный фронт, где приходилось сражаться против многомиллионной регулярной армии. Немцы начали перебрасывать свои основные силы на Западный фронт для последней битвы.

Несмотря на очевидный успех на Востоке, Германия всё равно находилась на краю пропасти. Экономика дышала на ладан. Даже украинского зерна было недостаточно для того, чтобы по-настоящему существенно улучшить свое положение. Германия проигрывала Антанте войну на истощение. Время играло против Рейха. И потому единственной надеждой оставался последний рывок, последнее наступление, от которого зависело всё. Если Германия преуспеет, она получит шанс на победу в войне. Но если наступление провалится, то Рейх обречен.

Тем не менее, для Германии забрезжил луч света. Кошмар войны на два фронта для Берлина окончился, и появился шанс выиграть войну. Оставив на Востоке сорок второстепенных пехотных и три кавалерийские дивизии, немцы повернулись к Западу. На Восточном фронте они собрали обильную «жатву» в виде огромного числа артиллерийских орудий, снарядов, пулеметов, патронов. Еще более усовершенствованная за годы войны германская система железных дорог позволяла концентрировать войска на избранном направлении. Нельзя не учитывать и моральный аспект. Благодаря выходу России из войны, оккупации богатой продовольствием и ресурсами Украины и высвобождению сил, столь необходимых на Западном фронте, немцы испытали последний прилив энтузиазма. Они до последнего надеялись на чудо, и сейчас появился хотя бы шанс на то, что эти надежды воплотятся в реальность. Шансы на успех повышало и то, что правительства стран Антанты нервничали всё больше и больше.

На протяжении всего 1917 г. и особенно после Брестского мира британцы и французы отчаянно пытались добиться вступления в войну США. Британские и французские дипломаты обивали порог Белого Дома, слезно умоляя Вильсона вступить в войну. Вильсон, видя осложняющееся положение Антанты, был готов прийти на помощь, но не он один принимал решения. Когда вопрос о вступлении в войну вновь оказался на повестке дня, вновь победили изоляционисты. Конечно, с мизерным отрывом. ОЧЕНЬ мизерным. Но этого мизера хватило, чтобы США так и не решились вступить в войну. Более того, летом 1917 г. в связи с обострением в Мексике Вильсон под давлением общественности был вынужден отдать приказ о полномасштабной интервенции в эту неспокойную страну. Это надёжно отвлекло американцев – и сократило объём помощи Антанте. Тем не менее, экономическое превосходство Антанты над Центральными державами всё ещё оставалось тотальным – американская помощь была сокращена (в некоторых сферах даже довольно серьёзно), но немцам, уже сидящим на брюкве от этого было не легче. В долгосрочной войне ресурсы Антанты превосходили немецкие. Однако осваивать это экономическое превосходство должны люди. Англичанам и французам, посылавшим в бой буквально последних своих солдат, нужна была многочисленная армия, хотя бы чтобы поднять боевой дух своих солдат, если не заткнуть все бреши в обороне.

Ввиду того, что Россия вышла из войны, а Америка в неё так и не вступила, Британии и Франции приходилось рассчитывать только на себя. Экономика Антанты (прежде всего Британии) была намного крепче германской, дополнительная помощь шла от американцев, в технике у Антанты также было серьезное преимущество (4500 самолетов против 3670 германских; 18500 пушек против 14000 у Германии; 800 танков против десяти германских). Но беспокойство всё равно было слишком сильно. Британские и французские солдаты устали от войны не меньше, чем немцы. Быть может, прибытие огромной армии свежих и готовых рваться в бой союзников смогло бы их существенно приободрить, но такая помощь не пришла. И осознание этого висело на солдатах и офицерах Антанты тяжким грузом. Союзники нервничали, и, как оказалось, это может обернуться более опасными последствиями, чем сожжение нервных клеток.

 

 

Ранним утром в день весеннего равноденствия, 21 марта 1918 г., фронт заревел шестью тысячами тяжелых орудий — артподготовка немцев длилась жестокие пять часов. Людендорф бросил в решающее наступление 76 первоклассных германских дивизий против 28 британских на фронте в семьдесят километров. В течение часового броска вперед германская пехота завладела всей зоной британской обороны. Следующей ее задачей было преодоление «красной» линии обороны, ее немцы захватили после полудня. Уже в первый же день немцы прошли 7 километров, захватив в плен 20 тыс. англичан. Худшими для западных союзников были третий, четвертый и пятый дни германского наступления (24-26 марта). Пришедшие на помощь пять французских дивизий были смяты и отброшены. Немцы 27 марта были всего в восемнадцати километрах от Амьена, взяв в плен 90 тысяч человек и захватив 1300 орудий. Союзники возвращали в бой даже раненых. И все же немецкая военная машина казалась неукротимой. К 5 апреля они продвинулись на фронте в 70 километров почти до Амьена. До Парижа оставалось 60 километров. Однако успешное наступление давалось дорогой ценой. Немецкие потери в ходе текущего наступления уже составили четверть миллиона — примерно столько, сколько у англичан и французов, вместе взятых. 90% ударных немецких дивизий были истощены, и часть из них деморализована. Если союзники теряли просто представителей всех армейских профессий, то немцы теряли невосполнимую элиту. Немцам так и не удалось коснуться нервного узла оборонительной линии союзников, их поразительная энергия постелено начала показывать признаки утомления. 4 апреля Людендорф вопреки всей своей воле признал: «Преодолеть сопротивление противника вне наших возможностей». Тогда Людендорф решил изменить направление удара и попытался вытеснить британцев из Фландрии. В отличии от РИ, в этот раз он смог нанести англичанам намного более существенный урон и оттеснить их намного дальше, что стало ещё одним из факторов, предопределивших развилку. Британцы, конечно, удержались и не были отброшены к морю, но теперь они могли оказать французам куда меньшую помощь. Однако этот успех дался дорогой ценой. В марте-апреле 1918 г. немцы в своих страшных наступательных порывах потеряли до полумиллиона солдат. Таких потерь Германия позволить себе безнаказанно уже не могла. Кроме того, в пользу Антанты играла логистика. Идя вперёд, немцы растягивали свои коммуникации, линии снабжения были нагружены до предела, что грозило в любой момент испортить наступление. В свою очередь, британцам и французам удавалось постоянно закрывать все опасные места свободно перебрасываемыми резервами, которые, разумеется, прибывали по железным дорогам намного быстрее нежели месившие французскую почву немцы. Союзники могли относительно спокойно жонглировать новыми дивизиями. Конечно, в условиях АИ британцам и французам приходилось гораздо тяжелее – несмотря на экономическое преимущество и лучшую «накормленность» своих солдат, без американских дивизий они сами стояли на грани. У Германии всё ещё было окно возможностей, но это окно было очень и очень узким. Людендорф спешил, и ничто, кроме Парижа, уже не казалось ему достойной целью. С полученного в марте плацдарма он начал бить страшным германским молотом по укреплениям, ведущим к французской столице. Подвезенная из глубины Германии пушка «Колоссаль» начала обстреливать Париж, сея панику. Город вновь был объят ужасом, как в 1914 г. Ради подавления пораженческих настроений были проведены аресты – например, за разговор о местах попадания «трубы кайзера Вильгельма» можно было легко получить две недели тюрьмы. Гражданская гвардия волокла паникёров в полицию, а горожане начали мозговой штурм в попытках найти благовидный предлог для отъезда. Около миллиона жителей покинули город – по легенде, среди них был шутник, сказавший, что уезжает не по той же причине, что и все остальные, а потому, что боится. Но германское наступление шло всё тяжелее и тяжелее. Если оно остановится, то всё пропало.  Чтобы обеспечить достаточную для продолжения наступления численность войск, немцы, напрягаясь из последних сил, перевели еще восемь дивизий с востока на запад.

После попытки изгнать британцев из Фландрии Людендорф снова перенес удар на другое направление. Потратив май на перегруппировку, немцы теперь нацелились на французов, решив предпринять отчасти демонстративное наступление в направлении Парижа. 27 мая Людендорф снова ринулся на Париж. 29 мая немцы вошли в Суассон. 1 июня 1918 г. германская армия подошла на расстояние менее 70 километров от Парижа. На шестой день наступления германская армия приблизилась к пределу своих сил — сказалась оторванность войск от баз снабжения и общая усталость ударных частей. 3 июня германские войска пересекли Марну. Париж был в пределах немецкой досягаемости.  Верховный совет западных союзников собрался в Версале, речь зашла об эвакуации Парижа. В городе началась паника. Даже природное хладнокровие англичан начало изменять им. Секретарь британского военного кабинета сэр Морис Хэнки записал в тот же день в дневнике: «Мне не нравится происходящее. Немцы сражаются лучше, чем союзники, и я не могу исключить возможности поражения». Союзники не знали о том, что германская военная машина тонула в самоубийственной бойне. Но, как известно, незнание не освобождает от ответственности.

 

 

Тем временем, 11 июля 1918 г. Людендорф и его окружение подвели черту под последним планом победного наступления на Западном фронте. Мешал массовый грипп, но генералы пришли к выводу, что откладывать дело далее невозможно.  Ударная сила — 52 дивизии, цель — французский сектор (Париж почти рядом), назначенный срок — полночь 14 июля. Огромное наступление нельзя было скрыть от многих глаз, и несколько эльзасцев предупредили французов — их артиллерия открыла огонь по скоплению изготовившихся немцев за полчаса до германского выступления. Это ненамного ослабило страшную силу германского удара, опрокинувшего на противостоящие окопы 35 тонн динамита и почти 20 тыс. снарядов с газом. Но настоящие траншеи, как убедились немцы, не были тронуты немецкой артподготовкой. Когда немцы дошли до подлинных траншей, они были уже утомлены, дезорганизованы, неспособны идти вперед без новых координирующих усилий и пополнений. И все же немцы перешли Марну. Из-за развилки против немцев не были брошены американские войска. Вместо свежих и с энтузиазмом рвущихся в бой американцев немцы встретили французов. Как оказалось, не менее утомленных и, из-за развилки с отсутствием американских войск, подверженных панике. Несмотря на то, что немцы атаковали из последних сил, французы дрогнули. Отчаянная атака немцев оказалась для них последней каплей. Фронт был прорван, часть французов была окружена, а отступление остальных превратилось в паническое бегство. Бегущие французские солдаты грабили собственное население, крича идущим навстречу в бой однополчанам: «Война закончилась!», тем самым распространяя панику и на остальных солдат. Вторая битва на Марне была выиграна немцами, а путь на Париж был открыт. Вовремя осознав пока ещё локальный успех, Людендорф решил ковать железо пока горячо. Немцы устремились в атаку. Фронт Антанты рухнул. Вскоре был взят Париж. Командование Антанты не сумело вовремя сориентироваться, а столица Франции была охвачена паникой. В результате немцы захватили Париж легко, встретив очень слабое сопротивление. Это стало началом конца.

 

Изменено 17 Aug 2020 пользователем Дарт Аньян

[Дарт Аньян]

Глава II. Третье чудо Бранденбургского дома

 

Падение Парижа стало последней каплей для французов. Попытка отбить столицу оказалась слишком поспешной и слабо организованной, благодаря чему немцы удержались в городе. Теперь время работало уже не только против немцев, но и против французов. Падение Парижа больно ударило по моральному духу французского народа. В головах многих солдат и офицеров поселился миф о непобедимости немцев. Поддавшись панике, многие члены правительства стали склоняться к мысли о мире с Германией. Активизировались левые радикалы, подобно большевикам в России, призывавшие «превратить войну империалистическую в войну гражданскую». Стремительными темпами росло дезертирство. Волна забастовок прошла на военных заводах Франции, в швейной промышленности, на стройках. Тут и там вспыхивали восстания, в которых все более заметную роль играли левые радикалы. На подавление восстаний уже не хватало сил – более того, солдаты, которые должны были подавлять мятежи, сами переходили на сторону восставших. 18 августа началась забастовка в Лионе, которая на следующий день перекинулась на Сент-Этьен и большую часть Луары, а ещё через день – на Крезо. Через неделю была объявлена уже общенациональная забастовка, к которой присоединилась значительная часть промышленных городов и районов Франции. На севере французские войска более-менее сохранили боеспособность благодаря поддержке британцев, но там также происходило сильное падение дисциплины, росло дезертирство и нарастало брожение. На юге царили массовое уклонение от армии, мятежи в армии, забастовки рабочих и нерешительность командующих боеспособными частями. По своей сути, Франция оказалась парализована. Неразберихой и анархией воспользовались немцы. Несмотря на крайнее напряжение сил и ресурсов, несмотря на огромный риск проглотить кусок, не сумев переварить его, немцы оккупировали значительную часть северной Франции. Французская армия разлагалась на глазах и не была способна проводить контрнаступление, а отряды дезертиров, бандитов, патриотов и левых радикалов не смогли оказать достойное сопротивление, чтобы было возможным хотя бы задержать немцев. Германские войска не стали соваться в зоны, контролируемые британцами, но те тоже не предпринимали активных действий, предпочитая удерживать позиции и поддерживать дисциплину среди деморализованных французов. Тем временем все больше районов Франции оказывалось охваченной всеобщей забастовкой. Её быстро возглавило радикальное крыло Всеобщей Конфедерации Труда (ВКТ). Значительная часть умеренного, реформистского крыла ВКТ также радикализовалась и присоединилась к всеобщей забастовке. Её требования – отставка правительства, социалистические преобразования, и главное – выход из войны под лозунгом революционного мира без аннексий и контрибуций. Параллельно левые радикалы требовали вывода германских войск из Франции и пытались организовать революционную войну против оккупантов, но их военные отряды оказались неспособны противостоять хоть и уставшим, но хорошо вооруженным и закаленным боями германским войскам. Немцы были в уязвимом положении, ибо находились на чужой земле во враждебном окружении и без союзников среди местного населения, но восстания против германской оккупации были пока ещё нескоординированными и слабо организованными, а потому быстро подавлялись.

 

 

Параллельно на других фронтах также происходил перелом в пользу Центральных Держав. На Итальянском фронте баланс качнулся в пользу Австро-Венгрии. Падение Парижа и «германский потоп» в Северной Франции больно ударили по боевому духу итальянцев. Правительство начало задумываться о заключении мира. Немцы поторапливали австрийцев начать наступление, чтобы подтолкнуть итальянцев к правильному решению. Австро-венгерская армия находилась в плачевном состоянии, а сама империя шла вразнос, но успех немцев во Франции подарил надежду на победу, так что австрийцам удалось чуть-чуть повысить запас прочности. Главное – не затягивать с активными действиями и молить Бога, чтобы всё прошло гладко. Конечно, всё прошло не идеально, но результат был положительный.

В начале сентября 1918 г. австро-венгерская армия перешла в наступление на Итальянском фронте. Сложности создавало то, что в некоторых частях, особенно славянских и венгерских, были проблемы с дисциплиной. Чешские, словацкие и хорватские солдаты не желали больше воевать, но реальная надежда на победу всё-таки позволила уговорить их ещё немного потерпеть. Параллельно происходило падение боевого духа у итальянцев, среди которых распространялись слухи, что скоро Франция окончательно капитулирует и Италия окажется в окружении немцев и австрийцев. Эти факторы всё предрешили. Битва при Тревизо завершилась победой австрийцев, а Итальянский фронт начал разваливаться. Через две недели благодаря начавшемуся разложению итальянской армии австрийцы смогли продолжить наступление, которое оказалось ещё более успешным. Итальянская армия обратилась в паническое бегство, а австрийцы в короткий срок захватили Венецию, Виченцу и Падую. Благодаря успехам на фронте удалось приостановить процесс распада империи – обстановка в стране слегка успокоилась.

Однако Четверному союзу было необходимо срочно заключать мир, пока ещё есть возможность выбить для себя выгодные условия. Оккупация Франции была для потрепанной, измотанной и уставшей германской армии тяжелым бременем. Параллельно на Востоке ситуация была не лучше. Германии необходимо было поддерживать на плаву марионеточные режимы в странах, возникших на обломках Российской империи, плюс немецкая армия вмешалась в Гражданскую войну в России. Австро-Венгрии благодаря победам в Италии удалось чуть-чуть стабилизировать ситуацию у себя в стране, но империя все равно дышала на ладан, и скорейший мир был единственным способом хоть как-то спасти её. У Османской империи война шла ненамного лучше, чем в РИ – разве что осенью часть британских войск была переброшена во Францию. Не было никакой возможности вернуть утраченное в Азии – Япония была вне досягаемости. На то, чтобы добиться капитуляции всех без исключения противников, у Германии и Австро-Венгрии не было ни времени, ни сил, ни ресурсов. Но и у Антанты дела шли не настолько хорошо, чтобы продолжать войну дальше. Британские войска во Франции сохраняли боеспособность и получали подкрепления с Ближнего Востока, но их французский союзник уже ничем не мог помочь – разложение армии и всеобщая забастовка делали свое дело. Параллельно, почувствовав слабину своих угнетателей, подняли голову ирландцы. Началась Война за независимость Ирландии – на пять месяцев раньше РИ. Все были заинтересованы в заключении мира.

 

Изменено 28 Apr 2019 пользователем Knight who say "Ni"

[Дарт Аньян]

Глава III. Мир с Честью

 

В столицах стран, участвовавших в Вельткриге, шла напряжённая подготовительная работа к будущей мирной конференции, которая должна была подвести итоги четырёхлетней войны. Правительственные чиновники составляли докладные записки, поручали историкам и экономистам искать обоснования для тех или иных притязаний в старых договорах и других дипломатических документах.

Помимо непосредственных участников войны, к конференции присоединилась держава, остававшаяся во время Вельткрига нейтральной. Речь идёт о США. Хотя многие представители американских элит были склонны к изоляционизму и считали, что обсуждение итогов Вельткрига является делом исключительно европейских держав, президент Вудро Вильсон был твёрдо намерен принять участие в конференции, на которую его, впрочем, никто не приглашал. Понимая, что к обсуждению итогов войны его попросту не допустят, Вильсон был намерен сконцентрироваться на более высоких вопросах. Во-первых, он попытался выступить в качестве посредника между Антантой и Центральными державами (при этом с помощью «непрямого действия» и «мягкой силы» президент США рассчитывал ограничить усиление значения Германии и укрепить позиции Антанты), а во-вторых, Вильсон планировал протолкнуть собственный проект мирового устройства. По логике Вильсона, через свой нейтралитет Америка должна была продемонстрировать всем державам своё моральное превосходство, пристыдить развязавшие мировую бойню европейские державы и тем самым убедить их вступить в новую международную организацию – Лигу Наций, которая должна была стать инструментом для урегулирования международных споров и предотвращения войн.

 

 

 

Беседуя во время путешествия в Европу с американскими экспертами о принципах политики США на мирной конференции, Вильсон заявил, что американцы будут «единственными незаинтересованными людьми на мирной конференции» (впоследствии он регулярно напоминал коллегам, что США сохранили нейтралитет и не принимали участие в Вельткриге) и что «люди, с которыми мы собираемся иметь дело, не представляют свой народ». На протяжении всей конференции президент «цеплялся за веру» в то, что именно он говорил от имени народных масс и что, если бы он только мог добиться их внимания — будь то французы, британцы или немцы — они согласились бы с его взглядами.

В своей речи «Четыре принципа», обращённой к Конгрессу США в феврале 1918 г., Вудро Вильсон провозгласил: «”Баланс сил” навсегда дискредитирован как способ сохранения мира: не должно больше существовать той тайной дипломатии, что привела Европу к политическим сделкам, поспешным обещаниям и запутанным альянсам, что в итоге завершились общемировой войной; мирные договоры не должны открывать дорогу для будущих войн; не должно быть возмездия, территориальных претензий и огромных контрибуций, выплачиваемых проигравшей стороной победителям; должен существовать контроль над вооружениями — желательно, общее разоружение; суда должны свободно плавать по мировым морям; торговые барьеры должны быть снижены, чтобы народы мира стали более взаимозависимыми экономически».

Отстаивая идею Лиги Наций, Вильсон поставил под сомнение предположение, что лучший способ сохранить мир — это сбалансировать государства друг против друга, в том числе и через систему альянсов; что сила, а не коллективная безопасность, является способом сдерживания от нападения (соответственно, начавшая воплощаться после Потсдамской конференции германская идея «Срединной Европы» по сути была той моделью, которой противостоял Вильсон). Одновременно президент США предлагал альтернативу проекту, выдвигаемому марксистами и большевиками, уверенными в том, что Мировая революция принесёт всеобщий мир, где конфликтов больше не будет как таковых. Кроме того, Вильсон полагал, что избранные народом правительства не склонны воевать друг с другом. Называя данные принципы «американскими», Вильсон одновременно рассматривал их и как «общечеловеческие», а самого себя — как говорящего от имени человечества. В этом проявилась и склонность граждан Нового Света того времени рассматривать свои ценности как универсальные, а своё устройство общественной жизни — как образец для всех остальных.

Сын пастора, Вильсон прибыл на конференцию, по выражению Ллойд Джорджа, в роли миссионера, чтобы силой проповеди «спасти души язычников-европейцев». При этом в 1919 г., до того как постепенно начала складываться картина Pax Germanica в Центральной и Восточной Европе, многие в мире были более чем готовы слушать данную проповедь — и верить в мечту о лучшем мире, в котором народы будут жить в гармонии. В основном такие надежды были характерны для общественности проигравших стран Антанты, которые видели в США и Вильсоне «мягкую силу», которая, по выражению американского леволиберального журнала «The Nation», должна была: «Остановить тьму германских амбиций силой кротости и милосердия там, где не справились силой оружия».

Позиция Вильсона вызвала отклик не только среди европейских либералов и пацифистов, но и среди представителей политических и дипломатических элит. Так, секретарь Британского военного кабинета сэр Морис Хэнки всегда имел при себе копию «Четырнадцати пунктов» в отдельном футляре, который хранил среди важнейших справочных материалов; по словам самого Хэнки, они были для него «моральной базой».

Однако позиции США на конференции были ослаблены нейтралитетом в Вельткриге – и сопутствующим ему изоляционизмом в американском обществе. Многие в США не особо поняли намерений своего президента, считая, что раз Америка не участвовала в войне напрямую, то в таком случае Вильсону незачем вовлекать свою страну в европейские дела. Такая позиция была очень сильна, и потому в критические моменты на Потсдамской конференции Вильсону не хватало поддержки собственной общественности. Кроме того, нейтралитет США означал, что американцы не могли принимать участие в решении судеб Европы. Немцы и вовсе относились к Вильсону довольно раздражённо, считая, что США на мирной конференции делать нечего и воспринимая американского президента лишь как союзника Антанты, чья задача – только вредить Германии и подыгрывать Британии с Францией. В этих условиях Вильсон мог выступать лишь как посредник, а его успех как «морального ориентира для участников конференции» зависел лишь от того, готовы ли были его слушать дипломаты других стран.

Цели остальных держав были более приземлёнными. Франция стремилась всеми силами избежать унизительного для себя мира. Хотя потеря Парижа и севера страны не оставляли иного выбора, кроме как признать своё поражение, Франция надеялась при поддержке Великобритании и США потерять как можно меньше территорий и колоний. При этом позицию Франции ослаблял внутренний кризис – правительство фактически находилось в заложниках всеобщей забастовки, которую возглавляли синдикалисты из ВКТ. Левые радикалы требовали немедленного демократического мира без аннексий и контрибуций (частично поддерживая, кстати, и проект Вильсона), и угрожали полноценным восстанием по малейшему поводу. Достойные условия мира добыть было сложно, практически невозможно, но запросы бастующих были высоки, а у правительства не было ни средств, ни достаточного количества лояльных войск, чтобы разогнать наглецов.

Премьер-министр Великобритании Дэвид Ллойд Джордж стремился восстановить систему многополярного равновесия, урезав ради этого должным образом непомерные, по его мнению, аппетиты Германии. Он также рассчитывал на поддержку США – к тому же идеи Вильсона о создании Лиги Наций могли послужить способом ограничить усиление Германии. Кроме того, на момент окончания Вельткрига не все союзники Германии достигли одинаковых успехов. Австро-Венгрия, несмотря на победы над Италией, дышала на ладан; Османская империя проигрывала войну на Ближнем Востоке; а Япония прочно контролировала захваченные германские колонии в Китае. Великобритания совместно с США решили придерживаться тактики – соглашаясь на уступки Германии в главном, требовать признания поражений её союзников там, где эти поражения были. Замысел этой линии состоял в том, чтобы хоть как-то ослабить позиции Центральных держав, а в идеале – даже вызвать раскол внутри блока.

Задачей Германии на предстоящей конференции было нейтрализовать противодействие Антанты и США, и по максимуму использовать свои победы во Франции, чтобы закрепить за собой как можно больше приобретений. Со стороны выглядело, что позиции Германии очень сильны, но тут были свои нюансы. Официально Германия была победившей державой. Однако побеждены были только Франция и Италия. Британия сохраняла боеспособность, а в самой Германии (вынужденной оккупировать чересчур большие территории) углублялся и без того тяжелейший экономический кризис. У Австро-Венгрии и Османской империи дела обстояли ещё хуже. Поэтому Германия сконцентрировалась на давлении на Францию, а также на признании остальными державами уже заключенных ранее договоров – в частности, Бухарестского мира и Брестского мира.

В качестве места проведения мирной конференции был выбран город Потсдам в Германии. Там собрались главы правительств и министры иностранных дел всех воюющих стран.

 

 

 

Великобританию представлял её премьер-министр Дэвид Ллойд Джордж.

Германию представлял рейхсканцлер Георг фон Гертлинг, а после его смерти 4 января 1919 г. – новый рейхсканцлер Пауль фон Гинденбург. Ввиду смерти Гертлинга и кризисного периода, связанного с Восстанием спартакистов и временной нерешённостью вопроса о новом рейхсканцлере, на первый план также вышел министр иностранных дел Германии Рихард фон Кюльман, который оставался на своём посту до 9 июля 1919 г., когда его сменил Пауль фон Хинц.

Австро-Венгрию представлял министр иностранных дел барон Иштван фон Буриан фон Райеж.

Несмотря на то, что США, как нейтральная страна, не принимали непосредственного участия в конференции, Вудро Вильсон всё же отправился в Потсдам, выступая там в качестве посредника и независимого арбитра – президент США провёл шесть месяцев в Потсдаме, став первым президентом США, посетившим Европу при исполнении должностных обязанностей.

Особым случаем была Франция. Поражение во Второй Битве на Марне и потеря Парижа в конце Вельткрига дестабилизировали обстановку в стране. Началась Всеобщая забастовка, которая распространилась практически по всей Франции. В условиях общенациональной забастовки, парализовавшей страну, правительство Жоржа Клемансо приняло решение уйти в отставку, вслед за ним сложил свои полномочия и президент Раймонд Пуанкре. Ввиду того, что расширявшийся общенациональный кризис и германская оккупация севера Франции не позволяли провести новые выборы, было сформировано переходное временное правительство из либералов и социалистов, состав которого должен был хоть как-то успокоить участников забастовки. Задачей Временного правительства было стабилизировать ситуацию в стране, чтобы можно было провести новые парламентские и президентские выборы. Премьер-министром во французском Временном правительстве стал Александр Мильеран, а министром иностранных дел – Аристид Бриан. Они и представляли свою страну на Потсдамской конференции.

Также в Потсдамской конференции принимали участие делегаты из Османской империи, Италии, Болгарии, Бельгии, Японии, пяти доминионов Великобритании и других участников Вельткрига.

Положения общего мирного договора между Центральными державами и Антантой вырабатывались в течение полугода после заключения перемирия, завершившего Вельткриг – факт того, что Германия разгромила Францию, но Великобритания при этом не потерпела поражения, создал сложную ситуацию, которая привела к длительным дебатам по основным пунктам договора.

 

 

 

Начальный и самый главный вопрос касался условий общего мирного соглашения между Центральными державами и Антантой, который касался прежде всего главных воюющих сторон – Германии, Великобритании и Франции. Британская и французская сторона требовали от Германии вывести войска из Франции и отказаться от территориальных претензий к Франции в Европе. Эти условия были восприняты в Берлине довольно специфически. С одной стороны, в Германии в этот момент на коне были военные и находившиеся с ними в союзе крайние консерваторы и прусские аграрии (самые реакционеры), которые на волне победной эйфории были склонны к самой жёсткой линии и максимальным территориальным приобретениям – тут и создание собственной колониальной империи, и приращение «жизненным пространством» в Европе, и желание «кастрировать» потенциальных противников. С другой стороны – тяжелейшее внутреннее положение и дьявольские затраты на оккупацию завоёванного давали свой отрезвляющий эффект. Победа в Вельткриге далась Германии слишком дорогой ценой – и, честно говоря, чудом – и это требовало от германских властителей и дипломатов сохранять трезвость ума, чтобы не потерять всё на ровном месте. Военное руководство (фактически взявшее на себя управление страной) было меньше склонно к трезвому расчёту; либеральные, социал-демократические и предпринимательские круги – больше.

Германские военные, приобретшие к концу войны большое влияние и пользовавшиеся поддержкой Немецкой Отечественной партии, были больше склонны к жёсткому аннексионистскому курсу. Однако вскоре после начала Потсдамской конференции в Германии начал вскрываться вызванный войной нарыв – в начале января 1919 г. в Берлине произошло Восстание спартакистов, за которым последовала длительная серия забастовок, акций неповиновения и новых восстаний. Хотя по итогам этих событий власть военных усилилась ещё больше (в стране было введено чрезвычайное положение, Гинденбург стал рейхсканцлером, а Людендорф, заняв пост начальника генштаба, оказался смотрящим над Германией), всё же представители Кайзеррейха были хоть как-то приведены в чувство – даже несмотря на то, что сползание Франции в пучину гражданской войны критически ослабило позиции Антанты. Даже при столь благоприятной международной конъюнктуре даже самому агрессивному аннекционисту становилось вполне понятно – у немецкого правительства было слишком много проблем как внутри страны, оправляющейся от последствий войны, так и в Восточной Европе, где предстояло укреплять свое господство. Кроме того, Берлину также предстояло заново встраиваться в международную экономику – а Британия при молчаливом согласии Вильсона ненавязчиво намекала, что если немцы будут слишком наглеть, американцы готовы закрыть для них трансатлантическую торговлю через протекционистские пошлины. Военные могли не принимать угрозы всерьёз, но влиятельные промышленники и предприниматели не горели желанием терять свои прибыли ради прихотей генштаба.

Британия намекала, что готова в случае чего продолжить войну, и, несмотря на германское господство на континенте, британского флота будет достаточно, чтобы заставить Вильгельма II почувствовать себя в неважном положении Наполеона, а благодаря американской экономической помощи британцы были готовы продержаться сколько угодно долго. Да, британцам в это время приходилось давить восстание в Ирландии, а американцы увязли в Мексике, но и в наполеоновскую эпоху англичане были не в лучшем положении, а комбинация британского флота и американской экономической мощи грозила добавить Антанте запаса прочности даже без Франции – для того, чтобы отсидеться на островах, поддерживать экономический бойкот и наблюдать за тем, как Германия продолжает надрываться в ущерб себе, этого было более чем достаточно. Даже с самым жёстким и агрессивным людендорфовским подходом Германия, переживавшая тяжёлый послевоенный кризис (сопряжённый с забастовками и восстаниями), параллельно вынужденная тратить огромные средства на поддержку своих сателлитов в критический период Гражданской войны в России, начинала понимать, что на Западе лучше чутка умерить свои аппетиты ради того, чтобы закрепить приобретения на Востоке.

В итоге, даже несмотря на откровенное всевластие военных, в германских кулуарах всё настойчивее звучали голоса, призывавшие отвергнуть саму мысль о каких-то территориальных приобретениях во Франции и Бельгии – а некоторые и вовсе даже предлагали пойти на незначительные уступки в Эльзасе, чтобы ублаготворить Францию (это вместе с помощью официальному французскому правительству в гражданской войне могло открыть возможность переманить Францию в лагерь Центральных держав и тем самым окончательно добить Антанту). В принципе, завладев всей Восточной Европой, Берлин мог бы позволить себе такое великодушие. Правда, руководство Германии всё же не отказалось от крупных аннексий вообще. Территории Франции для Германии особой ценности не представляли – и немецкая дипломатия сосредоточилась на колониях.

Германская дипломатия объявила, что не намерена присоединять к рейху территории Бельгии и Франции (на Люксембург это не распространялось) а также дала обязательство вывести свои войска с территории Франции. При этом вывод войск начался безотлагательно – уже к февралю-марту 1919 г. германский контингент во Франции был сокращён до минимума (небольшие гарнизоны в городах в северной части страны, «летучие отряды» для борьбы с забастовщиками и Красными повстанцами, а также отдельные авиационные части). Однако этот минимум оставался во Франции ещё долго – ввиду разгорающейся там гражданской войны по соглашению с местным Временным правительством немцы оказывали французским лоялистам военную помощь против Красных повстанцев. Это создало казус – соглашение о выводе войск было выполнено не в полной мере, но это было с согласия самой Франции. В итоге в конце марта – начале апреля 1919 г. французские лоялисты и немцы ради успокоения британцев и американцев (каждый по своим мотивам) сошлись на компромиссном решении – германские войска официально считались выведенными, а те, что остались, были объявлены ограниченным контингентом, обеспечивающим прежде всего контроль за поставками военной и гуманитарной помощи французскому правительству. Это позволило выйти из противоречивой ситуации, и британцев с американцами эта формулировка более-менее удовлетворила, благо во Франции с теми же целями (помощь в борьбе с Красными повстанцами) остались и британские войска.

Также германская сторона дала французам гарантии, что не будет аннексировать территории континентальной Франции и Бельгии, взамен настаивая, чтобы Франция признала Эльзас и Лотарингию за Германией. Ввиду тяжелейшего внутреннего положения и гражданской войны Франция приняла германские условия. Всё это означало, что путь к общему мирному договору между Антантой и Центральными державами был открыт. Но оставалось ещё несколько нюансов.

В рамках общего договора между Антантой и Центральными державами главной линией было достижение договорённости между Германией и Великобританией – единственной державы из главных участников Антанты, не потерпевшей поражение и способной продолжать войну. Ввиду того, что в Европе у обеих держав не было территориальных претензий друг к другу, основные дискуссии между Германией и Великобританией велись по вопросу о захваченных британцами и их союзниками германских колониях в Африке и Азии.

Германия настаивала на возвращении своих колоний. Британцы согласились вывести свои войска из африканских колоний Германии, а также вернуть Германии и Австро-Венгрии их доли в Тяньцзиньских концессиях, но поставили под сомнение вопрос о захваченных Великобританией, АНЗАК и Японией азиатских колониях. Это требовало переговоров ещё и с третьей стороной – Японией, которая в связи с этим также отправила в Потсдам свою делегацию. Для немцев это была очень сложная тема ввиду того, что Япония и Великобритания были непобеждёнными по итогам войны силами, Германии неизбежно пришлось бы идти на уступки. Немецкая дипломатия ещё надеялась внести раскол между Японией и Великобританией, но у неё не было чего-либо значимого, что можно было предложить японцам. В свою очередь, Япония уже давно имела надёжные гарантии от союзников по Антанте – в феврале-марте 1917 г. она заключила секретные соглашения о послевоенном устройстве с Великобританией и Францией, в соответствии с которыми Лондон и Париж признали передачу Японии прав Германии в Китае (включая право на оккупацию Шаньдуна) и германских колоний в Тихом океане.

Конечно, Германия рассчитывала сохранить для себя хоть какой-то плацдарм в Китае, присмотрев себе для этого дела французский Гуанчжоувань. Но всё же её политическому руководству казалось, что нужно было иметь в Азии дополнительный форпост, хотя бы небольшой. Рассчитывая сохранить в Азии хоть что-то, немцы раздумывали и о весьма радикальных вариантах – вплоть до идеи потребовать у Франции Индокитай. Однако в условиях, когда в обстановке начавшейся во Франции гражданской войны наметились перспективы небольшого сближения Берлина с Парижем, а также в обстоятельствах, когда претензии на часть территорий Французского Индокитая высказал Сиам, немцы не решились требовать от Франции большего, сосредоточившись на её африканских владениях и Гуанчжоуване.

В результате немцы выбрали следующую тактику – согласившись уступить мелкие островные владения (такие, как Науру, Северные Соломоновы острова и Самоа), Германия хваткой бультерьера вцепилась в свои главные владения в Новой Гвинее (Землю Кайзера Вильгельма и Архипелаг Бисмарка). В ходе долгих и сложных переговоров немцы всё же смогли выторговать желаемое. Земля Кайзера Вильгельма и Архипелаг Бисмарка были возвращены Германии, но остальные тихоокеанские владения были для неё потеряны. Также Кайзеррейх получил от Франции Гуанчжоувань в качестве компенсации за потерю Циндао. При этом немцы отказались вмешиваться в переговорный процесс между Антантой и Османской империей по вопросам Ближнего Востока и демонстративно отказались от претензий на Французский Индокитай и Мадагаскар, параллельно снизив свои претензии по репарациям от Франции.

Кроме этих вопросов для достижения общей мирной договорённости нужно было уладить ещё один вопрос, оказавшийся простой формальностью. Это был вопрос о германских завоеваниях в Восточной Европе. Первое соглашение – Бухарестский мирный договор с Румынией – было подтверждено без всяких возражений. С Брестским миром была пара нюансов, но тут всё тоже прошло без проволочек. Ввиду того, что в России шла гражданская война и оставался открытым вопрос о её правительстве, президент США Вудро Вильсон попытался сделать ряд возражений в расчёте протолкнуть альтернативное решение русского вопроса на основе своих «14 пунктов», но, ввиду нейтралитета США и фактического положения наблюдателя, его идеи были проигнорированы. Британцы и французы ввиду своего сложного положения, всё же решили смириться с гегемонией Германии в Восточной Европе. И даже если бы они решились возразить, то исключительно для того, чтобы лишь вставить Германии палки в колёса – а в остальном Франция и Великобритания не имели достаточных сил (а в случае Великобритании также и желания) активно вмешиваться в судьбы этого региона. Был и другой мотив – отвлечь внимание Германии от своих земель в Европе. Германия должна была расценить – зачем ей французский уголь и железная руда, если в её распоряжении оказались бы ресурсы Восточной Украины? Так что вопрос о признании Брестского мира был очень быстро закрыт уже в самом начале конференции.

Итак, основные спорные вопросы, лежавшие препятствиями на пути к общему мирному договору, были решены, и теперь оставалось сделать только самое главное. 24 мая 1919 г. между Центральными державами и Антантой (а конкретнее – между Германией и Великобританией) был заключён общий мирный договор, который был прозван прессой «Мир с Честью». В общем смысле договор означал заключение мира между Центральными державами и Антантой, но в большинстве случаев конкретные вопросы (с Францией, Бельгией, ситуацией на Ближнем Востоке и т.д.) ещё предстояло обсудить либо утвердить (ибо разные темы обсуждались параллельно). Конкретные условия «Мира с Честью» касались прежде всего Германии и Великобритании. Условия договора были таковы, что на бумаге означали ничью между островной империей и Рейхом. Британия и Германия отказывались от аннексий территорий друг друга, и не налагали друг на друга никаких репараций и контрибуций. Именно этот в значительной степени германо-британский договор был назван «Миром с Честью», но в массовом сознании как «Мир с Честью» стали известны именно общие итоги Потсдамской конференции.

«Мир с Честью» означал прежде всего окончательное улаживание германо-британского вопроса и заключение общего мирного договора с остальными державами, но многие конкретные темы предстояло ещё обсудить и утвердить. Большинство вопросов обсуждалось и решалось с самого начала конференции, но во многих из них поставить точку получилось лишь после заключения «Мира с Честью».

В частности, с Францией удалось достичь договорённости об отказе Германии претендовать на европейские территории Франции и Бельгии в обмен на признание Францией Эльзаса и Лотарингии за Германией. Однако ещё оставались не до конца решёнными вопросы по колониям и репарациям, и потому «Мир с Честью» утвердил лишь договор о франко-германской границе в Европе. А остальное уже стало предметом для отдельного договора.

Поднимая вопрос о репарациях, Германия приняла решение особо не усердствовать, выбрав вариант сосредоточиться на колониях. В Германии (несмотря на давнее наличие противников создания крупной колониальной империи) на волне победной эйфории возобладала точка зрения, согласно которой колонии были бы лучше любых репараций – они стали бы важнейшим источником ресурсов для растущей германской промышленности, а также, возможно, укрепили бы прочность Германии в случае затяжной войны (немцы во время Вельткрига крепко ощутили все «прелести» британской морской блокады и вполне себе с завистью глядели на то, как англичане и французы в это время обильно снабжали себя продовольствием и ресурсами из своих колоний, делая своё экономическое превосходство и вовсе подавляющим). Немцы были заинтересованы в африканских колониях Франции и её китайских владениях (так, французский Гуанчжоувань рассматривался немцами как потенциальная замена уступленному японцам Циндао). Поэтому немцы были готовы уменьшить свои требования по репарациям, рассчитывая на большие уступки по колониям.

Соответственно, по сравнению с РИ Версальским договором по отношению к Германии, с Франции немцы потребовали более умеренные (по меркам ожесточённости участников Вельткрига и потребностей в экономическом восстановлении Германии) репарации. В колониальном вопросе, впрочем, немцы также старались не слишком сильно наглеть. Они отказались от Индокитая и Мадагаскара – ради того, чтобы внести раскол между Великобританией и Францией по азиатским вопросам и благодаря этому добиться возвращения Земли Кайзера Вильгельма и Архипелага Бисмарка в Новой Гвинее. Ограничив свои аппетиты в Азии, немецкая дипломатия сосредоточилась на Африке. Германия потребовала Бельгийское Конго, а также те французские колонии в Африке, которые примыкали к Конго и центральноафриканским колониям Германии. В Азии немцы требовали только французский Гуанчжоувань, который рассматривался как замена уступленному японцам Циндао в качестве плацдарма в Китае. Такое "самоограничение" было связано с перспективой давления на Германию со стороны Великобритании (которая готова была продолжить морскую войну) и особенно США, которые на пару с англичанами могли отрезать Кайзеррейх от трансатлантической торговли. Кроме того, несмотря на подавление леворадикальных восстаний, были очень сильны социал-демократы, требовавшие от своего правительства большей умеренности, да и сами революционные события 1917 – 1919 гг. обусловили подъём популярности левых идей с их лозунгами о справедливом мире – даже немцам-победителям приходилось это учитывать.

Так 6 июля 1919 г. между Францией и Германией был заключён Сан-Сусийский договор (в честь дворца Сан-Суси в Потсдаме, где он был заключён). По нему Франция обязалась передать Германии свои колонии в Африке и Азии, а также выплатить репарации державам-победителям. Репарации по сравнению с РИ Версальскими были очень умеренными – немцы, как уже не раз отмечалось, сосредоточились на колониях и заодно, видя, что происходило с Францией, расценили, что с разорённой гражданской войной страны много денег не получишь. По условиям договора Франция передавала Германии свои колонии в Центральной Африке – Габон, Среднее Конго и Убанги-Шари, также от Франции отделялся Марокко, который становился независимым государством, но под колпаком Кайзеррейха. В Китае Франция передала Германии арендные права на Гуанчжоувань.

С договором между Австро-Венгрией и младшими союзниками Антанты (Сербией, Грецией и Италией) всё прошло намного проще, однако его окончательное заключение долго откладывалось. С одной стороны, нужно было дождаться решения всех вопросов по общему договору («Миру с Честью»), с другой – некоторые проблемы ещё не были до конца улажены даже после заключения «Мира с Честью». Причём связаны эти сложные вопросы были не с упрямством проигравшей стороны, а с мнительностью самого победителя – Австро-Венгрии.

Австро-Венгрия переживала тяжелейший кризис – в конце Вельткрига империя была поставлена на грань голода, параллельно столкнувшись с растущим неповиновением опьянённых данными Антантой обещаниями о независимости неимпериских народов, фрондой национальных политиков, опасным для Габсбургов эгоизмом венгерских элит и попаданием в кабалу к Германии. Это всё грозило погубить империю. В этих условиях многонациональная держава столкнулась со сложной ситуацией – по праву победителя австрийцы по старым законам должны были присоединить к себе часть территорий побеждённых, но эти территории были населены ненемецкими народами, и их аннексия могла пошатнуть и без того хрупкий национальный баланс империи.

Правительство Австро-Венгрии оказалось перед трудным выбором, из-за которого решение вопроса на Потсдамской конференции затянулось. Нарушение национального баланса грозило неприятными конфликтами – с этой точки зрения было бы желательно вовсе отказаться от всяких аннексий. С другой стороны, были и те, кто отстаивал территориальное расширение империи. С Сербией было проще – многие в Австро-Венгрии были убеждены, что за подрывную деятельность на Балканах и поддержку терроризма против австрийцев Сербия должна быть наказана. Сложнее было с Италией. Несмотря ни на что, Италия была важным фактором в Южной Европе и Средиземноморье – её полезнее было иметь союзником, чем врагом. Аннексия её территорий однозначно разозлила бы Италию, сделав её гарантированным врагом, который присоединится к любому антиавстрийскому союзу. Аннексированные территории стали бы для Италии тем же, чем стали Эльзас и Лотарингия для Франции после франко-прусской войны, а Италия стала бы гарантированно одержима реваншизмом. Тем не менее, было и альтернативное мнение. Италия уже давно проявила себя неблагонадёжной – когда-то входя в союз с Германией и Австро-Венгрией, она сначала не стала вступать в Вельткриг на их стороне, а затем и вовсе выступила на стороне Антанты – даже несмотря на то, что австрийцы под давлением Германии готовы были в обмен на нейтралитет уступить ей области, населённые итальянцами. Такое поведение поднимало вполне резонный вопрос – а станет ли отказ от территориальных претензий залогом благонадёжности Италии? Может быть, в таком случае всё-таки стоит пойти на «стратегическое исправление границ» в свою пользу? В конечном итоге после долгих раздумий, дискуссий и споров было решено всё-таки потребовать от побеждённых не только репарации, но и территории. При этом территории были довольно обширными – итальянцы должны были уступить целую область, Венето. Тут сыграли свою роль и неожиданные успехи австрийцев в Битве при Тревизо, в ходе которой была оккупирована вся область. Конечно, итоговый мирный договор не всегда определял принцип «кто чем владеет» – в истории часто по итогам войн возвращали большую часть захваченных территорий. Однако австрийская дипломатия в этот раз действовала жёстко. За этим решением стояли в том числе и стратегические соображения – возможность «выпрямить» границы с Трентино, возможность отодвинуть границы подальше от ядра империи, выстроив при этом оборону по рекам По и Адидже, а также необходимость хоть как-то ослабить бывших противников, чтобы те австрийцев пускай и ненавидели, но чувствовали себя неспособными на реванш. Также Австро-Венгрия решила отторгнуть часть территорий Сербии. Всё это было расценено Габсбургским правительством как достаточное приобретение, «стратегическое исправление границ» и заодно наказание убийцам наследника престола и двурушникам. Что касается проблемы национального баланса – правительство надеялось её нейтрализовать или хотя бы нивелировать через реформы, анонсированные в манифесте императора Карла I «Моим верным австрийским народам».

А вот союзникам Германии и Австро-Венгрии – болгарам – было намного проще. Они легче относились к аннексиям, которые для них являлись хорошей местью своим врагам после Второй Балканской войны. Для болгар это были даже не аннексии, а восстановление справедливости – возвращение земель, потерянных в 1913 г. Часть потерянных территорий – Южную Добруджу – Болгария вернула ещё в 1918 г. по Бухарестскому мирному договору. Теперь очередь за сербами, у которых в связи с разгромом во время Вельткрига не было никакого выбора. Сложнее было с Грецией, которая, подобно Сербии, разгромлена не была, но после долгих переговоров болгары всё же согласились на мир по принципу «кто чем владеет», по которому хоть немного, но Болгария всё же приобретает, при этом ничего не теряя.

27 июня 1919 г. во дворце Шарлоттенхоф был заключён договор между Австро-Венгрией, Германией и Болгарией с одной стороны и Сербией, Италией и Грецией с другой. Согласно нему Италия, Сербия и Греция обязывались выплатить репарации в пользу Австро-Венгрии и Болгарии, а также передавали им часть территорий. Италия уступала Австро-Венгрии Венето. Сербия была вынуждена передать Австро-Венгрии полосу своих западных территорий, также империей Габсбургов была аннексирована Черногория. Болгария получила Вардарскую Македонию, отторгнутую от Сербии, а от Греции – город Кавала и все территории к востоку от реки Струма.

Бельгийский вопрос, несмотря на кажущуюся незначительность, оказался довольно спорной темой. Как ни крути, Бельгия была втянута в Вельткриг против собственного желания – немцы, не дождавшись разрешения от бельгийцев на проход войск, в одностороннем порядке нарушили её нейтралитет, что дало Антанте важный пропагандистский козырь. Пострадавшая от действий Германии нейтральная Бельгия стала символом, использованным для создания образа «германского варварства», объектом сочувствия со стороны международной общественности. К ней было приковано высокое внимание, и эту карту дипломатия Антанты стремилась разыграть – по своей сути, тема «изнасилованной Бельгии» стала хорошим плацдармом для наступления со слабых позиций. Таким образом британцы рассчитывали ограничить влияние Германии в Европу – если законное правительство будет восстановлено, а законный король вернётся в страну, они вряд ли будут беспрекословно исполнять германскую волю. В этом англичан горячо поддержал Вудро Вильсон. Хотя и находясь в статусе наблюдателя, к бельгийскому вопросу он остался неравнодушен. Президент США выступил на конференции с особой речью, в которой осудил любые попытки ограничить право бельгийского народа на самоопределение, призвав поступить с ней по принципам, изложенным в «14 пунктах».

Германии нужно было как-то ответить на этот вызов. Хотя военное руководство (Гинденбург и Людендорф), исходя из стратегических соображений, считали необходимыми те или иные территориальные приобретения, министр иностранных дел Рихард фон Кюльман согласился пойти навстречу Антанте ради того, чтобы выиграть для Германии «лучший мир» в других сферах, лежащих за пределами территориальных вопросов. Уже в самом начале переговоров Кюльман официально отказался от территориальных претензий к Франции и Бельгии. Это открыло возможность диалога. Вскоре быстро выяснилось, что с пунктом «Сентябрьской программы» о превращении Бельгии в вассальное государство тоже наблюдаются огромные сложности – несмотря на то, что Бельгия была оккупирована немецкими войсками, Великобритания и Вильсон с невероятной яростью стремились не допустить, чтобы Германия диктовала свои условия. Первым требованием было беспрепятственное возвращение в Бельгию её законного правительства и короля Альберта I. При этом англичане и Вильсон рассчитывали не только на законность (против которой у немцев не было весомых аргументов) – у бельгийских элит, столкнувшихся с вторжением, не было морального резона мириться с немцами, и, если законное правительство будет восстановлено, а законный король вернётся в страну, они вряд ли будут беспрекословно исполнять германскую волю. Важной фигурой здесь был Альберт I. Монарх, заслуживший славу «короля-солдата», стоял во главе не сдавшихся бельгийских войск во время Вельткрига, и потому британцы и американцы были уверены, что, вернувшись на престол, Альберт I если и не вернёт Бельгии нейтральный статус, то серьёзно осложнит немцам работу с государством-марионеткой. Таким образом, линия Британии и Франции, а также примкнувшего к ним Вудро Вильсона, заключалась в стремлении обеспечить «нерушимый нейтралитет» Бельгии. Впрочем, за фасадом этого «нерушимого нейтралитета» скрывалось стремление сделать Бельгию «негласным союзником» Антанты – в идеальном случае, а поскольку идеал недостижим, то им было достаточно сделать Бельгию неудобной занозой в плоти германского монстра. При этом англичане были намерены гнуть свою линию самыми жёсткими способами.

В этих обстоятельствах германская дипломатия согласилась на возвращение Альберта I и бельгийского правительства, но при этом выдвинула встречные требования по окончательному мирному договору. Прежде всего германская дипломатия поставила условие, что вернувшиеся король и правительство должны были обязаться не проводить репрессий против тех, кто сотрудничал с немцами во время оккупации – это было равноценно обещанию Бельгии не проводить антигерманскую политику и не действовать по указке англичан. Но это была лишь верхушка айсберга – было немало и других условий. Также германская дипломатия потребовала от Бельгии сноса крепостей на границе с Германией и заключения с Кайзеррейхом торгового договора и таможенного соглашения, которые бы гарантировали полную открытость Бельгии для германских товаров и инвесторов и отсутствие протекционистских мер. Германские дипломаты заявляли, что в условиях полной неприкосновенности европейских границ Бельгии снос крепостей и таможенный договор необходимы для обеспечения её подлинного нейтралитета – снос крепостей на германской границе становился бы «жестом доброй воли», а свободный доступ германских товаров и инвесторов на бельгийский рынок (с полным отказом от протекционистских мер) должен был гарантировать, что Бельгия не попадёт под влияние третьих стран (вроде Великобритании), которые имели бы возможность «купить» Бельгию через своё экономическое влияние, усиливаемое под предлогом защиты этой страны от германской экономической экспансии. «Бельгия не должна стать орудием интриг против нас», – таков был лейтмотив немецкой дипломатии.

Кроме того, Кюльман начал разыгрывать на Потсдамской конференции карту, которую он задействовал ещё на Брест-Литовских переговорах – обратить принцип национального самоопределения против его же создателей. Когда Вильсон делал ставку на самоопределение народов, он явно не подразумевал нацию, которая не являлась титульной в Бельгии. В итоге среди прочих условий Кюльман потребовал, чтобы в Бельгии была введена автономия для Фландрии, гарантированы все введённые при оккупации права для фламандского населения и неприкосновенность фламандской автономии. Добиваясь прав фламандского населения, Кюльман продолжал линию немецких оккупационных властей, и здесь отчётливо наблюдались практические расчёты – фламандцы, отчётливо осознавшие, благодаря кому они добились расширения своих прав, должны были стать главными лоббистами германских интересов в Бельгии.

Изначально многое говорило о том, что переговоры по Бельгии будут очень сложными – англичане и французы были намерены чуть ли не изгнать немцев из Бельгии дипломатическим путём, в то время как Германия была намерена закрепить своё завоёванное влияние. Стратегическая важность страны осознавалась обеими сторонами на переговорах. Для одних это был удобный «обходной маршрут» в случае войны, для других – способ сохранить свой плацдарм на континенте и ухудшить позиции соперника на случай новой войны. Только Вильсон руководствовался идеалистическими соображениями. Однако вскоре начал набирать силу процесс, сдвинувший переговоры с мёртвой точки.

Во Франции всё сильнее разгоралось пламя гражданской войны. Даже в дни наивысших успехов своих войск лоялисты отчаянно нуждались в любой поддержке. Столкнувшись с синдикалистской угрозой, французское Временное правительство было готово пойти на сделку с дьяволом, которого французы люто ненавидели последние полвека. В обмен на германскую помощь (как поставки, так и поддержку со стороны оккупационных гарнизонов) они готовы были проявлять меньше напора в бельгийском вопросе – да и в условиях гражданской войны сил у них на это уже не было.

Переговоры длились очень долго – и затянулись до начала лета 1919 г., когда начались первые сдвиги. Первыми на уступки пошли бельгийцы. Отступили они в том вопросе, который казался для них наименее значительным из всех – национальном. В конце мая 1919 г. король Бельгии Альберт I официально объявил, что предоставит полноценную автономию фламандцам, с выделением территорий под эту автономию, центром которой станет Гент. Национальные, культурные и языковые права фламандцев будут уважаться в полной мере. Эти намерения подтвердило и официальное бельгийское правительство. Однако это оказалась не единственная тема, по которой было достигнуто соглашение с немцами – переговоры после этого быстро пришли в оживление.

В течение июня бельгийцы дали официальные гарантии недопущения репрессий против лиц, сотрудничавших с немцами во время войны, а также начали делать шаги навстречу в вопросе об экономических отношениях с Германией, согласившись на торговые договоры, но упорствуя в вопросе о таможенном соглашении. Наконец, совершенно неприемлемым для бельгийцев и англичан был пункт о сносе крепостей. При этом бельгийцы согласились безоговорочно передать Германии Конго.

Столкнувшись с твёрдой позицией Антанты, Кюльман решил слегка смягчить позицию – он проявил готовность отказаться от требования сноса крепостей, но твёрдо настаивал на заключении таможенного соглашения между Германией и Бельгией. При этом, добиваясь экономического соглашения, он задействовал аргумент, что торговое и таможенное соглашения помогут делу экономического восстановления Бельгии. Подобное смягчение вызвало недовольство военного руководства Германии – канцлер Гинденбург и фактический лидер «режима военного положения» Людендорф считали такую уступку ошибочной с точки зрения стратегических соображений. Тем не менее, эту линию Кюльман всё-таки сумел продавить, хотя ценой за это впоследствии стала отставка.

Переговоры продолжались большую часть июня 1919 г. Несмотря на упорную позицию англичан, германская дипломатия всё же сумела добиться принятия большей части своих условий – растущее ухудшение обстановки во Франции стало критичным для дипломатии Антанты. Таким образом 30 июня 1919 г. на Потсдамской конференции между Германией и Бельгией был заключён Бабельсбергский договор. Согласно нему Бельгия не теряла свои территории в Европе, но передавала Германии Конго и Тяньцзиньские концессии. Немцы отказывались от требования сноса крепостей, но сумели добиться обещания Бельгии заключить с Германией таможенное соглашение, обсудить которое планировалось позже на отдельных двусторонних переговорах. Кроме того, уступив в вопросе о бельгийских крепостях, немцы добились подписания бельгийцами гарантий об их отказе от политического и военного сближения с Францией и Великобританией, невступления ни в какие союзы с ними, а также об установлении ограничений для бельгийской армии (впрочем, довольно умеренных). В то же время англичане и Вильсон добились от немцев подтверждения нейтрального статуса Бельгии – что означало при экономическом привязывании этой страны к Германии невступление Бельгии в немецкие военные структуры.

Таким образом по итогам Потсдамской мирной конференции Бельгия получила весьма специфический статус – де-юре не марионетка Германии, но де-факто не союзник ослабленной Антанты. Победа синдикалистов в гражданской войне во Франции привела к тому, что для Бельгии осталось только два «центра притяжения» – Великобритания и Германия. При этом по итогам Потсдамской конференции Бельгии было запрещено сближаться с Великобританией, а с Германией, несмотря на официально «немарионеточный» статус, пришлось подписать таможенное соглашение, которое красноречиво продемонстрировало истинные расклады.

В свою очередь, Бабельсбергский договор стал прологом к «смене коней на переправе» в германской дипломатии. 9 июля 1919 г., уже после подписания Сан-Сусийского договора, Рихард фон Кюльман был отправлен в отставку. Это был своеобразный компромисс – кайзер позволил министру иностранных дел довести дело заключения мирных договоров с Великобританией, Францией и Бельгией до конца, но далее он уступал давлению военного руководства, не соглашавшегося с дипломатом по многим вопросам. Новым министром иностранных дел был назначен Пауль фон Хинц. Несмотря на недостаток политического опыта, Хинц быстро освоился на новой должности и уверенно довёл конференцию до конца.

Особым случаем был вопрос о Ближнем Востоке. В отличие от Германии и Австро-Венгрии их союзник – Османская империя – потерпела к концу Вельткрига ряд ощутимых поражений, которые никак невозможно было проигнорировать. Британские войска совместно с арабскими повстанцами сумели провести успешное наступление против турок в 1918 г. – хотя в связи с крушением Франции и необходимостью переброски дополнительных дивизий в Европу британцы не сумели достигнуть таких успехов, как в РИ, всё же они контролировали Палестину и значительную часть Месопотамии. Это были важные завоевания – и британцы были намерены максимально их капитализировать на Потсдамской конференции.

Проявляя готовность признать успехи Германии в Европе, британцы настойчиво требовали, чтобы Центральные державы признали и их победы – в Азии и на Ближнем Востоке. В Азии немцы сумели отстоять Землю Кайзера Вильгельма и Архипелаг Бисмарка в Новой Гвинее, но согласились не вмешиваться процесс переговоров между англичанами и турками по Ближнему Востоку. Для британцев это была вполне приемлемая уступка – тем более, что это был более ценный регион для приложения усилий, чем островные владения в Тихом Океане. Во-первых, речь шла о реальном ослаблении серьёзного союзника Центральных держав. Во-вторых, добившись признания своих побед на Ближнем Востоке, англичане могли бы создать в этом регионе пояс каких-никаких, но сателлитов. В-третьих, в идеале английская настойчивость могла даже внести раскол в ряды Центральных держав – если немцы уступят напору англичан и отдадут Османскую империю им на «растерзание», то имелся шанс, что турки за это могут на немцев и обидеться.

Немцы и турки действительно ничего не могли противопоставить аргументам британцев. Если «Мир с Честью» с Великобританией считался ничьей, то почему тогда все сливки собирали Центральные державы при такой «ничье»? Победы англичан в Палестине и Месопотамии, а также стоящие в Иерусалиме и Багдаде британские войска были исчерпывающим ответом на требование турок восстановить Османскую империю в её прежних границах.

Расчёт британцев касательно позиции Германии оказался верным. Немцы расценили, что своя рубашка к телу ближе, и уступили англичанам в ближневосточном вопросе, сосредоточившись на собственных приобретениях. После недолгого сопротивления сдались и сами турки. Османская империя признала потерю Аравии, Палестины и большей части Месопотамии (кроме Мосула и прилегающих территорий) – впоследствии британцы создали там под своей эгидой такие королевства, как Трансиордания, Хиджаз, Неджд, Ирак.

Британцы были намерены и дальше развить успех. По принципу «кто чем владеет» Османской империи должны были достаться преференции в Закавказье, но англичане при поддержке Вудро Вильсона были твёрдо намерены вставлять палки в колёса туркам и там. Хотя по законам принципа «кто чем владеет» британцы не могли потребовать, чтобы турки ушли из Закавказья, у них был повод потребовать от Османской империи более уважительного отношения к своим будущим сателлитам, что имело шанс дать этим сателлитам больше свободы манёвра, а в идеале – чем чёрт не шутит – даже загнать турок в дипломатическую изоляцию. Перспективы были эфемерны, но попробовать стоило – тем более что самую горячую поддержку здесь был готов оказать Вудро Вильсон. Речь шла об армянском вопросе.

На проблему геноцида армян активно обращала внимание мировая общественность. Кроме того, президент США Вильсон отстаивал право наций на самоопределение. Хотя Армения сохраняла самостоятельность, Вильсон высказал обеспокоенность её уязвимым положением и критической зависимостью от Турции. Также Османская империя не добилась серьезных успехов в войне против Британии, которая не была намерена допускать незаслуженного возвышения ещё одного германского союзника. На конференции в Потсдаме, в рамках продвижения идей, содержащихся в «14 пунктах», Вильсон обратил внимание на проблему Армении – и на геноцид армян, и на то, что по Батумскому договору Армения оказывалась в фактической зависимости от Турции, что ставит Армению под угрозу новой резни. Чтобы обезопасить армян в условиях враждебного окружения, Вильсон предложил предоставить Армении неприкосновенный статус, по которому ни одно государство не могло её аннексировать и отчуждать от неё территорию. Сама Армения, в свою очередь, становилась нейтральной страной, наподобие Бельгии.

Впрочем, как гласит классика, гладко было на бумаге, да забыли про овраги. Закавказье представляло из себя кипящий котел из различных этнических и территориальных конфликтов между армянами и мусульманами. Это давало повод Турции обратить внимание на положение армянских мусульман, настаивая, что она не намерена допускать даже малейшей возможности их дискриминации. После подписания перемирия в Карабахе и Зангезуре не сложил оружие генерал Андраник Озанян, который продолжал сопротивление против турок и азербайджанцев, переведя конфликт в партизанскую войну. Повстанцы генерала Андраника, помимо прочего, также устраивали террор против местных мусульман.

Деятельность в Карабахе и Зангезуре генерала Андраника давала повод Турции подвергнуть критике вильсоновский проект. В регионе разворачивался вооружённый конфликт. Несмотря на то, что правительство Армении, опасаясь интервенции Турции, старалось не делать резких движений, избежать прямого вовлечения в это дело не удалось. Конфликт фактически перерос в армяно-азербайджанскую войну, которая выражалась прежде всего в поддержке правительствами двух стран азербайджанского и армянского ополчения – армянские власти вели себя осторожно (за эту сторону отдувался генерал Андраник и другие партизанские вожди), в то время как азербайджанское правительство, чувствуя поддержку Турции, действовало более открыто. Посредничество немцев, британцев и американцев, а также, в меньшей мере, грузинского правительства не увенчалось успехом, и в итоге войне положила конец полномасштабная турецкая интервенция, в результате которой дашнаки были разогнаны, османы установили в Армении марионеточное правительство, а спорные территории (Карабах и Зангезур) были окончательно переданы Азербайджану. Армения передавала все свои железные дороги под контроль османов и гарантировала беспрепятственное прохождение османских войск и припасов через территорию республики. Генерал Андраник впоследствии погиб при попытке прорваться в Персию. Обосновывая свою интервенцию, Турция обвинила Армению в нарушении своих обязательств по Батумскому договору. Великие державы, для которых были более актуальны другие вопросы, плюнули на всё это дело и согласились с действиями османов в Закавказье. Таким образом, для Турции потеря Аравии, Трансиордании, Палестины и Месопотамии была компенсирована влиянием в Закавказье, где Османская империя получила зависимую Армению и союзный ей Азербайджан, к которому был присоединён Дербент.

Окончательно договор между Османской империей и Антантой был подписан 27 ноября 1919 г. По нему подтверждались как потери турок на Ближнем Востоке, так и их приобретения в Закавказье, где по своей сути была подтверждена и закреплена большая часть положений Батумского мирного договора. Это соглашение было известно как Линдштедтский договор.

По результатам Потсдамской конференции Германия стала господствующей державой в Центральной и Восточной Европе, а также одной из ведущих колониальных держав. Победа в Вельткриге и приобретения по итогам Потсдамской конференции заложили основы проекта «Срединной Европы», который предлагали Фридрих Науман и другие мыслители. Воплощение идеи «Срединной Европы» в жизнь началось практически незамедлительно: уже 23 декабря 1919 г., вскоре после окончания Потсдамской конференции, было официально объявлено о заключении «нерушимого союза двух империй» – Германской и Австрийской – который стал основой для целого военно-политического блока государств Центральной и Восточной Европы, известного как Рейхспакт. А 11 ноября 1926 г. был создан объединявший участников Рейхспакта (и другие готовые присоединиться страны) таможенный союз, известный как Миттельевропа.

В итоге новый мировой порядок имел под собой не самую стабильную основу. Германия стала ведущей державой Европы и основала собственный военный и экономический союз, но Австро-Венгрия переживала в начале 1920-х гг. тяжёлые времена, а новым государствам в Восточной Европе ещё предстояло встать на ноги, их положение было шатким, и их будущее зависело от силы Германии. А тем временем оформлялся союз социалистических, синдикалистских и революционных государств (Французская Коммуна, Британский Союз, Итальянская социалистическая республика и РСФСР) – хотя после гражданских войн и революций они были ещё очень слабы, всё же они окружали Германию и её союзников со всех сторон. А ещё эти страны были одержимы реваншизмом, вплетя эти идеи в идеологию интернационализма под лозунгом Мировой революции. Это таило в себе угрозу очередной европейской и даже мировой войны. Когда-то, комментируя ход Потсдамской конференции, будущий глава французской военной хунты Фердинанд Фош заявил: «Это не мир, это перемирие на 20 лет!».

Этими словами он осуждал уступчивость Временного правительства германским требованиям на Потсдамской конференции, подразумевая, что французский народ никогда не признает германского доминирования. Высказывание Фоша оказалось в некотором роде пророческим.

 

Изменено 9 Aug 2022 пользователем Дарт Аньян

[Дарт Аньян]

Глава IV. Vive la Revolution!

 

Пока на Постдамской мирной конференции великие державы вели жаркие дискуссии, Франция всё больше закипала. Поражение на Марне и падение Парижа вызвали цепную реакцию. Когда после четырех лет неимоверного напряжения сил в бесконечной кровавой бойне произошло чувствительное поражение и потеря столицы, в нации что-то надломилось. Потеря Парижа вызвала в народе ощущение безнадёжности, что вводило солдатские массы в уныние и порождало стремление к миру любой ценой. Одновременно нарастало раздражение против режима, втянувшего Францию в бедственную и оказавшуюся бессмысленной войну. Французское правительство, жаждавшее реванша и связавшее с войной свою судьбу, выжимало из своей страны ради победы все соки. Оно уверяло народ, что победа близка, что у Антанты больше ресурсов, что Германия обречена. Но Франция проиграла. Падение Парижа стало последней каплей. Вот как вспоминал об этих событиях французский солдат Габриэль Борель:

«Нас охватило отчаяние. При этом мы до последнего надеялись на лучшее. Офицеры постоянно кормили нас обещаниями. "Смотрите, немцы выдыхаются!" – говорили они, когда немцы рвались вперед на Марне, – "Скоро мы перейдем в наступление!". "Их фронт растянут, их коммуникации растянуты! Всего один удар, и их ждет крах!" – громогласно заявляли они, когда немцы шли на Париж. "С потерей столицы ещё не потеряна Франция! Они находятся на последнем издыхании, они проглотили кусок, который не смогут переварить! Мы не можем проявлять слабость, когда они надорвались! Мы УДАРИМ по ним! И будем бить, в то время как они будут бежать до Берлина, поджав хвосты!" – истерично кричали они, когда немцы взяли Париж. Но у нас ничего не получалось. Наш фронт был прорван на Марне. Мы потеряли Париж. Мы не смогли отбить столицу. Нам говорили, что коммуникации немцев растянуты, что они измотаны, что это их слабость. Но почему тогда никто этой слабостью не воспользовался?! Почему у нас ничего не получалось?! Где были британцы?! А может быть, эти немцы и не так сильно выдохлись, как мы? На эти вопросы не было ответа. Мы были растеряны. Растеряно было и наше командование, хотя оно и пыталось бравировать уверенностью в победе. А растерянность поражала нашу волю. Шло время, и всё больше людей оказывалось сломленными. С каждым днем мы всё меньше верили в победу. Многие не выдерживали. Кто-то дезертировал, некоторые части начали бунтовать. Масла в огонь подливали наши офицеры. За прегрешения дезертиров и мятежников отдуваться приходилось всем остальным. Каждый раз, когда кто-то сбегал, офицеры устраивали нам разнос. За чужие проступки нас в лицо называли предателями и угрожали казнью. Пойманных дезертиров и арестованных мятежников расстреливали прилюдно, чтобы "преподать нам урок" и отвратить от измены. Отчаянно стремясь сохранить хоть каплю дисциплины, они делали только хуже – от их истерик, голословных обвинений и запугиваний мы всё меньше хотели сражаться дальше. Среди нас распространялись настроения: "Если мы не достигли победы, то пусть будет хотя бы мир! Мы своё отвоевали". И настал момент, когда мы уже не могли сопротивляться искушению...».

«Священное единение» трещало по швам. Вся страна сошла с ума. Началась всеобщая паника. Деморализованные солдаты, посчитав, что война проиграна, начали массово дезертировать. Люди массово уклонялись от призывов. Солдаты действующей армии поднимали мятежи и отказывались дальше воевать. На этом фоне росло левое антивоенное движение. А вишенкой на торте стала общенациональная забастовка. Падение Парижа и неудачная попытка его отбить окончательно уничтожили «Священное единение». Солдаты устали от войны, интеллигенция начала разочаровываться в идеях реваншизма, потенциальные призывники не желали проливать кровь в уже проигранной войне, а женщины стремились вернуть домой своих мужей и сыновей. 17 августа 1918 г. в Лионе произошел «Женский бунт», когда жены и матери попытались воспрепятствовать отправке солдат на фронт. За ним немедленно последовала цепная реакция – солдаты отказались подчиняться офицерам и начали либо разбегаться по домам, либо поднимать мятежи. Реакция со стороны рабочего класса последовала незамедлительно – в знак солидарности с женщинами и мятежными солдатами, 18 августа рабочие Лиона объявили всеобщую забастовку. Забастовка моментально начала распространяться – на следующий день ею был охвачен Сент-Этьен и большая часть Луары, а ещё через день забастовка вспыхнула в Крезо. Через неделю была объявлена уже общенациональная забастовка, к которой присоединилась значительная часть промышленных городов и районов Франции, а также железнодорожники, что быстро парализовало страну.

 

 

Очень быстро ведущую роль в забастовке взял на себя ВКТ, точнее, его революционно-синдикалистское крыло. Впрочем, ряды радикалов быстро росли. Реформистское крыло ВКТ переживало тяжелый кризис и раскол. Неудачи в войне летом 1918 г. и падение Парижа подтолкнули многих умеренных к разочарованию в войне и переходу на сторону радикалов. Сторонники войны до победного конца остались в меньшинстве. Революционные синдикалисты же приобретали всё большее влияние, а их популярность в массах росла бешеными темпами. Лидером движения был Эмиль Пуже. Синдикалисты выступали за отставку правительства и немедленное прекращение империалистической войны. При этом они пытались самостоятельно организовать и сопротивление германской оккупации. Правда, всё вышло по принципу «хотели как лучше, а получилось как всегда»... Армия была охвачена мятежами, в том числе и под влиянием левых радикалов, и потому оказалась неспособна на эффективные наступательные действия. У британских союзников тоже было немало проблем – армия была деморализована (хотя и не так, как французская), вместо контрнаступления против немцев англичанам часто приходилось помогать французам поддерживать порядок в своих рядах, да вдобавок в самый неподходящий момент, в начале сентября 1918 г. начинается Война за независимость Ирландии. В результате британцы просто топтались на месте. Попытки синдикалистов организовать сопротивление также оказались безуспешными – их ополчения оказались слабо организованными по сравнению с закаленными в боях немецкими армиями. Единственное, что синдикалисты могли более-менее успешно делать – так это разлагать германские части изнутри через пропаганду, но их усилия нивелировались чувством победной эйфории у немцев.

Тем временем, отчаявшись переломить ход войны в свою пользу, французское правительство согласилось на перемирие, которое было заключено 6 октября 1918 г. Также в условиях общенациональной забастовки, парализовавшей страну, правительство Клемансо согласилось уйти в отставку, и вместо него было сформировано переходное временное правительство из либералов и социалистов. В то же время общенациональная забастовка привела к формированию альтернативного центра силы, которым стал изрядно радикализовавшийся ВКТ, утверждавший своё «законное право на власть» через свою профсоюзные структуры и новую систему местных советов. По своей сути, во Франции, аналогично России в 1917 г., установилась система двоевластия между Временным правительством и ВКТ. На начальном этапе серьезного конфликта ещё не было – обе стороны присматривались друг к другу, плюс в ВКТ, несмотря на стремительную радикализацию, пока ещё первенствовало умеренное крыло. Кроме того, внимание обеих сторон было направлено в большей степени на начавшуюся Постдамскую мирную конференцию – Временное правительство с опорой на непобежденных британских союзников, пыталось выторговать для Франции наименее унизительные условия мира, в то время как ВКТ, особенно радикальная его часть, надеялось прорваться на конференцию, чтобы использовать её в качестве площадки для пропаганды идеи справедливого «революционного мира». Впрочем, делегатов синдикалистов на конференцию не пустили, поэтому ВКТ требовал от Временного правительства продвижения на переговорах леворадикальной линии, используя в качестве орудия давления на власти общенациональную забастовку.

Тем временем переговоры складывались для Франции не лучшим образом. Британия, как непобежденный член Антанты, всячески старалась препятствовать чрезмерному усилению Германии, и старательно защищала интересы Франции. Но проблема была в самой Франции, которая потеряла Париж, потеряла значительную часть северных территорий и находилась в глубоком политическом кризисе. Германия чувствовала это и упорно настаивала на своем – на колониальном переделе. А обстановка в самой Франции в этот момент обострялась всё больше и больше. Левые радикалы быстро разочаровались в ходе переговоров. Конечно, основная их масса, памятуя о Брестском мире с Россией, изначально относилась к Постдамской конференции скептически, но всё же они до конца надеялись попытаться использовать их для пропаганды своих идей и поднятия рабочего народа всего мира на революцию. Для этого нужно было добиться отправки на конференцию делегации синдикалистов, которая бы использовала конференцию для пропаганды идей революционного мира, а также вела бы обструкционистскую работу по отношению к империалистическим замыслам. Однако идея этой делегации была заблокирована Временным правительством. А на конференции речь шла лишь о переделе колоний и репарациях с Франции. Раздражение нарастало не только среди синдикалистов, но и среди патриотических кругов. Обстановка накалялась.

Напряженность в отношениях между Временным правительством и ВКТ нарастала. Консервативные круги и правых либералов раздражала обструкция со стороны ВКТ, и они всё больше склонялись к насильственному наведению порядка. Параллельно росли противоречия между либеральным и социалистическим крылом Временного правительства. Но пока что никому не получалось обеспечить себе решающего перевеса. И тогда все политические силы Франции обратили свой взор на армию. Армия находилась в смятении. Поражение в войне с Германией стало отправной точкой в её разложении. Многие солдаты были охвачены левыми настроениями. После поражения на Марне и падения Парижа армию захлестнула волна дезертирства. Вспыхивали мятежи. Многие солдаты присоединялись к общенациональной забастовке. В свою очередь, многие офицеры (особенно высокого ранга) были злы на солдат и в особенности на левых радикалов, обвиняя их в предательстве Франции. И Временное правительство, и ВКТ понимали, что от контроля над армией зависела судьба Франции. Поэтому они стремились перетянуть военных на свою сторону. Так началась «Битва за армию». Левые радикалы и синдикалисты сделали ставку на пропаганду среди рядового состава. Временное правительство поддерживало офицеров и высшее командование, надеясь, что те смогут восстановить дисциплину. Как показала практика, в сложившихся условиях более эффективной показала себя борьба за рядовой состав.

Стремясь навести порядок в войсках, Временное правительство прибегало и к другим способам. После заключения перемирия оно попыталось демобилизовать армию, рассчитывая разоружить самые буйные элементы и распустить их по домам. Однако демобилизация проходила со скрипом. В стране уже вовсю бушевала общенациональная забастовка, и многие солдаты, вместо того, чтобы сдать оружие и снаряжение, присоединялись к бастующим во всем вооружении и обмундировании. Кроме того, ещё до заключения перемирия многие солдаты дезертировали. Вскоре они начали «всплывать» в составе разбойничьих банд, независимых антиправительственных вооруженных формирований и участников всеобщей забастовки. На бастующих предприятиях и политических демонстрациях кишмя кишели вооруженные люди, на подступах к охваченным забастовкой заводам и фабрикам были установлены пулеметы и артиллерийские орудия, а по улицам колесили броневики и танки с красными флагами.

 

 

 

Франция была парализована. Жизнь в ней представляла собой единый политический митинг. На улицах крупных городов происходили многотысячные шествия с красными флагами и транспарантами. Не работали железные дороги, городской транспорт, водопровод, освещение, телефонная и телеграфная сеть. Бастовали аптеки, почта, типография и даже банки. Магазины, предприятия, учреждения были закрыты. Власть стремительно уходила из рук Временного правительства.

Конечно, у Временного правительства были верные войска. Большая часть офицерского корпуса была лояльна. Это позволяло перетянуть на свою сторону многие части за счет преданности их личного состава своим офицерам. Постепенно начинали консолидироваться консервативные круги, стремящиеся навести порядок. Страна раскалывалась на два враждебных лагеря.

Обстановка продолжала накаляться. На конференции в Постдаме Германия выдвинула Франции тяжелые требования. Она требовала колоний. Французская делегация, осознавая, что страна не в том положении, чтобы торговаться, склонялась к уступкам. Но уступки немцам только раздражали рядовых французов. Консерваторы были недовольны унизительными условиями мира, который навязывали Франции немцы. Левые радикалы же были недовольны империалистическим характером намечающегося мирного договора. Но поскольку наказать немцев не было возможности, они занимались перепалками друг с другом. Консерваторы заявляли, что даже несмотря на успешное наступление немцев в 1918 г. и падение Парижа, шанс победить ещё был, надо было просто немного потерпеть. Они заявляли об «ударе в спину» и обвиняли социалистов, синдикалистов и левых радикалов в измене. Левые радикалы обвиняли правительство в губительном втягивании страны в «империалистическую войну» и призывали жестоко наказать всех «плутократов и кровопийц, губителей трудового народа». На улицах городов чуть ли не каждый день происходили перепалки, драки и даже вооруженные столкновения. Страна бурлила. И в это самое время Временное правительство, порвавшее с социалистами и постепенно переходившее на консервативные позиции, потихоньку готовилось начать поступательную «зачистку» мятежников и забастовщиков, и осторожно копило силы. Страна сидела на пороховой бочке. Оставалось самое малое – поднести горящую спичку...

Конфликты, уличные потасовки и вооруженные столкновения между консерваторами и левыми радикалами происходили регулярно. Были нападения на отряды немцев и даже на бывших союзников Франции – британцев. В-общем, до настоящего взрыва было недалеко. И 10 февраля 1919 г. он произошел.

В Нанте местные консерваторы и их сторонники, до крайности раздраженные вечными демонстрациями и забастовками «красных», решили организовать восстание, чтобы показать «кто в доме хозяин», поднять дух «сил порядка» и дать импульс борьбе против анархии во всей Франции. Ведущую роль в организации восстания сыграла военизированная организация «Огненные кресты», в связи с отчаянными временами образованная на 9 лет раньше, чем в РИ. Костяк этой организации составили офицеры и бывшие фронтовики, награжденные боевыми орденами. Речь, конечно, идет о тех солдатах и офицерах, которые выступили против левых радикалов и перешли на националистические позиции. Они настаивали на том, что Франция могла отбиться от Германии и даже победить, надо было только не поддаваться панике и не вестись на провокации левых радикалов. Среди «Огненных крестов» набирала популярность «Легенда об ударе ножом в спину». Согласно этой легенде, французская армия могла переломить ход войны, ведь в этот момент наступательный порыв немцев начинал выдыхаться, Германия с треском проигрывала войну на истощение, а ресурсы Антанты многократно превосходили германские, но Республике не дали возможности достичь победы – Франция получила «удар в спину» от оппозиционной «пятой колонны». Во Франции пробудился уже проявивший себя во время Дела Дрейфуса антисемитизм – «внутренних» и «внешних» врагов республики увязывали с еврейским заговором. Легенда, зародившаяся в националистических и консервативных кругах Франции, перекладывала вину за поражение в войне с армии и правительства на ту часть общества (синдикалисты, радикальные социалисты), которая в военные годы критиковала правительство и армию, осуждала войну, солидаризировалась с забастовочным движением и не демонстрировала патриотических настроений. И итогом предательства была анархия, которая окончательно добьет Францию, если не принять чрезвычайных мер. «Огненные кресты» видели выход из положения в наведении порядка, насильственном разгоне левых радикалов и перестройке государства по авторитарному принципу. Отправной точкой в реализации этого плана должен был стать мятеж в Нанте.

 

 

«Огненные кресты» были одной из самых мощных организаций, противостоящих левым радикалам. Их ячейки имелись не только в Нанте, но и во всех крупных городах Франции. Наличие хорошо разветвлённой подпольной сети позволило создать ядро будущего сопротивления. Также «Огненные кресты» контактировали со все более правеющим Временным правительством, но из-за его слабости предпочитали пока что действовать самостоятельно. Тем не менее, они планировали наладить координацию совместных действий с Временным правительством, однако, в связи с тем, что официальные власти проявляли нерешительность, «Огненные кресты» решили взять инициативу на себя. Они рассчитывали на возможность распространения восстания на другие города Франции, присоединения к их наступлению Временного правительства и других союзных «Огненным крестам» группировок, а в итоге всё должно было закончиться разгоном забастовок и зачисткой левых радикалов.

10 февраля 1919 г., ранним утром, ещё до рассвета, отряды «Огненных крестов» атаковали оружейный склад в Нанте. Они напали с нескольких сторон на бойцов «красных», охранявших склад, захватили его и начали разбирать оружие. Восстание начало распространяться стремительно. На разных концах города активизировались «дремавшие» ячейки «Огненных крестов», к ним присоединилось несколько военных частей. «Красные» практически не оказали достойного сопротивления и уже к концу дня большая часть Нанта оказалась в руках восставших. Буквально сразу же начался так называемый «белый террор». Восставшие расстреливали рабочих, участвовавших в забастовке и топили в реке тех, кто принадлежал к леворадикальным партиям (или подозревался в принадлежности к ним).

Расширению и распространению восстания в немалой степени способствовала растерянность, слабая организованность и отсутствие координации среди леворадикальных сил. «Красным» была нанесена пощечина, которая развеяла ореол их всесилия, и это вызвало цепную реакцию – в самых разных уголках Франции начались восстания против левых радикалов. Правда, Временное правительство некоторое время проявляло нерешительность – и теряло драгоценное время. В конечном итоге оно поддержало восстание, но из-за потерянного времени не удалось в приемлемые сроки наладить взаимодействие между правительственными войсками и восставшими.

Сами «красные», оправившись от первого шока и придя в себя, обнаружили, что немалая часть страны находится под контролем их врагов. Другой вопрос, насколько полным был этот контроль. Многие города были поделены между вооруженными отрядами левых и правых, но с лихвой хватало и более сложных случаев. Разные группировки в рядах как левых, так и правых, могли конкурировать и даже конфликтовать друг с другом. С подобной проблемой столкнулись левые: их лагерь представлял собой конгломерат различных левых сил – умеренные и радикальные социалисты, марксисты, синдикалисты, анархисты. Их взгляды на строительство нового общества могли различаться, также в деле противостояния правым нередко разные группы тянули одеяло на себя. У правых ситуация была ненамного лучше. Остатки регулярной армии, оставшиеся верными правительству, сплотились вокруг авторитетных генералов, среди которых на ведущие роли выдвинулись Анри Петен и Фердинанд Фош. Однако Временное правительство рассматривало военных как опасных конкурентов за власть и потому периодически ставило им палки в колеса, чтобы не допустить их чрезмерного усиления. «Огненные кресты» и другие подобные правые организации горячо поддерживали военных, но они часто действовали на своё усмотрение, что порождало несогласованность.

На начальном этапе гражданской войны ещё не оформились фронты в полном смысле этого слова. В основном (особенно это касалось центра и юга страны) оформлялись очаги тех или иных сил в городах, причем, в некоторых городах довольно долго не мог установиться единственный и неповторимый победитель. Доходило даже до такого – например, очаг, скажем, «красных», был окружен силами лоялистов, а те, в свою очередь, были окружены другим кольцом «красных».

Ещё одной особенностью первого этапа гражданской войны было то, что в ней участвовали прежде всего иррегулярные формирования. В связи с окончанием войны, а также с целью снизить угрозу солдатских мятежей, Временное правительство провело масштабную демобилизацию армии. К концу 1918 г. большая часть армии была расформирована – остался только мизер самых опытных, квалифицированных и, что самое главное, верных частей, на которые можно было опереться в случае чего. Однако демобилизация проходила медленными темпами, при этом властям пришлось столкнуться с массовым дезертирством и участием значительных масс солдат в общенациональной забастовке. Из-за массового дезертирства и разложения армии в конце войны на руках у населения оказалось много оружия, которое всплыло у революционеров, а также у разного рода бандитов. В результате с обеих сторон сражалась масса солдат, имевших боевой опыт, до зубов вооруженных и оснащенных военной техникой. Правда, здесь у лоялистов было преимущество – большая часть офицерского корпуса сохранила верность правительству, так что с точки зрения организации у них ситуация была гораздо лучше, чем у красных. Однако на «красных» работала массовость. Временное правительство было крайне непопулярно в глазах населения, и когда оно совместно с военными присоединилось к попытке «Огненных крестов» разогнать «красных», это вызвало жесткое противодействие. Синдикалисты не теряли времени даром, и время, отведенное им до начала гражданской войны, они тратили на работу с массами. Благодаря этому они сумели обеспечить себе поддержку, которая оказала им огромную помощь не только в борьбе против лоялистов, но и в соперничестве внутри «красной» коалиции. Но массовость ничто без готовности к действию, и с этим у «красных» было всё в порядке – уже в ответ на Нантское восстание разразились не менее крупные восстания против Временного правительства. Даже Париж частично вышел из-под контроля – на протяжении всей гражданской войны часть города и значительная территория в предместьях контролировалась «красными».

 

 

На относительную стабилизацию фронта потребовалось чуть больше четырех месяцев. «Красные» контролировали практически весь центр, а также часть севера и юга страны (при этом существовало немало окруженных очагов лоялистов). «Столицей» «красных» был Лион. Лоялисты удержали север Франции и побережье Средиземного моря на юге страны. Теперь можно было приступать к полноценным наступательным и оборонительным действиям.

Несмотря на массовость «красных», лоялисты брали умением и большим единством. На начальном этапе войны «красные» потерпели ряд крупных поражений, а в конце июля южная группировка лоялистов при поддержке своего «речного флота» подходила к Лиону, в то время, как на севере красные с трудом обороняли Шалон-сюр-Сон. Однако развить успех лоялистам не удалось. В тылу полыхали восстания. Даже в самом Париже очаг «красного» сопротивления подавить не удалось. Лоялисты рассчитывали на более высокий профессионализм своих войск и стремительность действий. Их тактика – собрать все силы в кулак и ударить по главному центру восстания, как с севера, так и с юга. Обезглавив «красных», будет уже легче додавить остальные их очаги.

Однако наступление продвигалось медленнее, чем хотелось бы. Чтобы не распылять силы, лоялисты решили ударить на одном направлении, рассчитывая на то, что ответные атаки «красных» захлебнутся из-за их слабой организованности. «Красным» на тот момент действительно не удавались наступления. Зато отлично удавались восстания. Продолжалось сопротивление в Париже. То тут, то там в тылу лоялистов происходили вооруженные выступления. Если не получалось подавить их с наскока, то лоялисты нередко предпочитали просто окружить их малыми силами и продолжать главное наступление. Однако в какой-то момент восстаний вспыхнуло столько, что на их подавление уходили почти все необходимые для наступления резервы. К тому же линия фронта по мере продвижения вперед всё больше превращалась в узенькую «дорогу жизни», которую мог перерезать даже небольшой отряд противника. На севере в первых числах августа лоялистам пришлось отступить от Шалон-сюр-Сона. Во второй половине августа на юге лоялисты потерпели тяжелое поражение в Битве при Вьене. Тем не менее, несмотря на поражение наступления, лоялисты взяли под контроль крупные территории. В начале сентября на севере их фронт проходил по линии Ла Рошель – Пуатье – Бурж – Невер – Дижон, а на юге – Безье – Монпелье – Валанс – Систерон – Монако. Однако в тылу осталось множество очагов восстаний «красных», которые продолжали держаться и отвлекали на себя слишком значительные силы, чтобы можно было наступать дальше. Лоялисты уже не могли проводить наступления, а «красные» пока ещё не могли. Наступил период затишья, в ходе которого обе стороны могли перегруппировать свои силы, привести в порядок свои тылы, передохнуть и приготовиться к новому раунду.

 

 

«Красным» пришлось столкнуться с жестокой реальностью. Несмотря на огромную популярность, на массовость их движения, летом 1919 г. они оказались на грани поражения. Почему? Причин было великое множество. В отличие от большевиков в России «красные» во Франции представляли собой конгломерат левых сил. Французская секция Рабочего интернационала (СФИО) пережила глубокий раскол, когда большинство её членов вышло из состава партии – часть из них присоединилась к синдикалистам, часть основала собственное коммунистическое движение. Самой влиятельной силой в лагере «красных» были синдикалисты, занявшие лидирующие позиции в ВКТ и стоявшие у истоков общенациональной забастовки. Но и у них выделялось как относительно умеренное крыло, так и радикальное – так называемые якобинцы, выступавшие за большую централизацию экономики и за усиление роли государства в рамках синдикалистской системы, требовавшие проведения более жесткой линии по отношению к своим врагам. Было немало анархистов. У всех них было своё видение строительства нового общества – где-то различия были мизерными, а где-то серьёзными. И они пытались воплотить свои идеи в жизнь как минимум на своих подконтрольных территориях.

Какие только эксперименты там не проводились! Очень многие пытались построить коммунизм за несколько месяцев. Во многих контролируемых «красными» районах значительная часть экономики оказалась под рабочим контролем. Заводы и фабрики находились под управлением рабочих комитетов, а в сельской местности создавались коллективные (коллективизированные) сельскохозяйственные либертарные коммуны. Коллективизировались в том числе отели, парикмахерские и рестораны, и управлялись самими трудящимися данных заведений.

Наиболее важным аспектом проводимых «красными» (особенно синдикалистами и анархистами) преобразований было создание либертарной социалистической экономики, основывавшейся на координации через децентрализованные и горизонтальные федерации объединений индустриальных коллективов и аграрных коммун. Это было достигнуто посредством экспроприации и коллективизации частных производственных ресурсов (и некоторых более мелких структур). Экономическая политика, проводимая в областях, контролируемых анархистами, исходила в первую очередь из коммунистического принципа «от каждого по способностям, каждому по потребностям». В некоторых областях товарно-денежные отношения были полностью ликвидированы; их заменяли рабочими книжками и различными купонами, распределение осуществлялось исходя из потребностей, а не «по труду». В локальном масштабе произведенные товары, если были в изобилии, распределялись свободно, в то время как другие предметы могли быть получены за купоны на коммунальном складе. Излишками товаров обменивались с другими анархистскими городами и деревнями, деньги использовались для обмена только с теми сообществами, которые не приняли новую систему. Одна из французских анархистских газет торжествующе заявляла: «Здесь вы можете бросить банкноты на улице, и никто не обратит внимания. Рокфеллер, если ты явишься к нам со всем своим банковским счётом, ты не сможешь купить себе чашку кофе. Деньги, твой Бог и твой слуга, были отменены здесь, и люди счастливы».

Было немало тех, кого эти преобразования приводили в восторг. Например, анархо-синдикалист Рудольф Рокер, посетивший весной-летом 1919 г. контролируемый синдикалистами Бордо, высказал по отношению к местным порядкам немало комплиментов.

«Более или менее случайно я попал в единственный во всей Западной Европе массовый коллектив, в котором политическая сознательность и неверие в капитализм воспринимались как нечто нормальное. В Бордо я находился среди десятков тысяч людей, в большинстве своем — хотя не исключительно — рабочих, живших в одинаковых условиях, на основах равенства. В принципе, это было абсолютное равенство, почти таким же было оно и на деле. В определенном смысле это было неким предвкушением социализма, вернее мы жили в атмосфере социализма. Многие из общепринятых побуждений — снобизм, жажда наживы, страх перед начальством и т.д. — просто-напросто исчезли из нашей жизни. В пропитанном запахом денег воздухе Германии нельзя себе даже представить, до какой степени исчезли здесь, во Франции, обычные классовые различия. Здесь были только крестьяне и мы — все остальные. Все были равны», – писал Рокер в своих публикациях.

В своих статьях, которые расходились по всей леворадикальной прессе мира, Рокер давал картину общества, в котором царит свобода, равенство и братство:

«Тому, кто находился здесь с самого начала, могло показаться, что в июне или июле революционный период уже близился к концу. Но для человека, явившегося сюда прямо из Германии, Бордо представлялся городом необычным и захватывающим. Я впервые находился в городе, власть в котором перешла в руки рабочих. Почти все крупные здания были реквизированы рабочими и украшены красными знаменами, на всех стенах были намалеваны факел и молот и названия революционных партий; все церкви были разорены, а изображения святых брошены в огонь. То и дело встречались рабочие бригады, занимавшиеся систематическим сносом церквей. На всех магазинах и кафе были вывешены надписи, извещавшие, что предприятие обобществлено, даже чистильщики сапог, покрасившие свои ящики в красный цвет, стали общественной собственностью. Официанты и продавцы глядели клиентам прямо в лицо и обращались с ними как с равными, подобострастные и даже почтительные формы обращения исчезли из обихода. Никто не говорил больше «месье» или «мадам», не говорили даже «вы», — все обращались друг к другу «товарищ» либо «ты» и вместо «Bonjour» говорили «Salut!».

Чаевые были запрещены законом. Сразу же по приезде я получил первый урок — заведующий гостиницей отчитал меня за попытку дать на чай лифтёру. Реквизированы были и частные автомобили, а трамваи, такси и большая часть других видов транспорта были покрашены в красный цвет. Повсюду бросались в глаза революционные плакаты, пылавшие на стенах яркими красками — красной и синей, немногие сохранившиеся рекламные объявления казались рядом с плакатами всего лишь грязными пятнами. Толпы народа, текшие во всех направлениях, заполняли центральную улицу города, из громкоговорителей до поздней ночи гремели революционные песни. Но удивительнее всего был облик самой толпы. Глядя на одежду, можно было подумать, что в городе не осталось состоятельных людей. К «прилично» одетым можно было причислить лишь немногих женщин и иностранцев, — почти все без исключения ходили в рабочем платье или в одном из вариантов формы народного ополчения. Это было непривычно и волновало. Многое из того, что я видел, было мне непонятно и кое в чём даже не нравилось, но я сразу же понял, что за это стоит бороться. Я верил также в соответствие между внешним видом и внутренней сутью вещей, верил, что нахожусь в рабочем государстве, из которого бежали все буржуа, а оставшиеся были уничтожены или перешли на сторону рабочих.

К ощущению новизны примешивался зловещий привкус войны. Город имел вид мрачный и неряшливый, дороги и дома нуждались в ремонте, полки запущенных магазинов стояли полупустыми. Мясо появлялось очень редко, почти совсем исчезло молоко, не хватало угля, сахара, бензина; кроме того, давала себя знать нехватка хлеба. Уже в этот период за ним выстраивались стометровые очереди. И все же, насколько я мог судить, народ был доволен и полон надежд. Исчезла безработица и жизнь подешевела; на улице редко попадались люди, бедность которых бросалась в глаза. Не видно было нищих. Главное же — была вера в революцию и будущее, чувство внезапного прыжка в эру равенства и свободы. Человек старался вести себя как человек, а не как винтик в капиталистической машине».

 

 

Леворадикальные газеты расхваливали экономические и социальные эксперименты французов, и даже признавая отдельные неудачи, они выплёскивали всю свою ярость и яд на «капиталистов» и «империалистов», которые объявлялись единственными виновниками всех бед. Леволиберальные издания, такие, как американские журналы «Нэйшн» и «Нью Рипаблик», также обвиняли «консерваторов» в стремлении очернить «красных» и защищали Французскую революцию от нападок буржуазной прессы, обвиняя ту в лжи по отношению к левым радикалам. Например, в феврале-марте 1919 г. американский леволиберальный журнал «Нэйшн», характеризуя освещение событий в России и Франции в буржуазной прессе, писал: «Рассказы о Варфоломеевских ночах, которых никогда не было, в сочетании с дичайшими слухами об обобществлении женщин, убийствах и потоках крови поспешно распространяются в США, в то время как любая хоть сколько-нибудь благосклонная по отношению к русским и французским революционерам новость, любой пример конструктивного достижения подавляются и замалчиваются». Однако сами «красные», в отличии от читателей пристрастных газет, начинали осознавать, что что-то идет не так...

Вооруженная борьба с лоялистами и социальная революция развивались в условиях раздробленности рабочего движения. Рабочая милиция была недисциплинированной, не имела плана борьбы, резервов, единого командования, испытывала недостаток в оружии. На многих территориях отсутствовала центральная власть. Тыл «красных», экономика подконтрольных им земель находились в состоянии растущей децентрализации и беспорядка. Быстро нарастала угроза разрыва пролетариата с мелкой буржуазией, порождённая действиями экстремистов. Всё это привело к тому, что на территории «красных» произошло несколько крупных восстаний, не менее массовых и ожесточенных, чем восстания против лоялистов – и это нанесло левым радикалам ощутимый урон. А всей этой раздробленности воль, целей и сил, горячечному нетерпению и головокружению от первых побед противостояла пускай и немногочисленная, но дисциплинированная, мотивированная и вооружённая до зубов армия лоялистов. Прежние формы борьбы и организации становились ныне недейственными и даже вредными.

Продвижение лоялистов до Вьена, Ла Рошеля и Шалон-сюр-Сона, угроза захвата одного из главных центров «красных», Лиона, реальная возможность поражения отрезвили французских революционеров. В этих условиях начала приобретать всё большее влияние так называемые «якобинцы» – группировка в составе синдикалистов, которая настаивала на большей централизации власти, что, по их мнению, не противоречило идеям синдикализма. Кроме того, они настаивали на необходимости проведения революционных преобразований прежде всего после победы хотя бы над французскими лоялистами. «Якобинцы» выдвинули аргумент, что в создавшихся условиях классовые интересы пролетариата, коренные интересы огромного большинства французского народа требовали максимальной концентрации всех сил и усилий для достижения военной победы над лоялистами. В своей деятельности «якобинцы» исходили из нераздельности революции и войны. «Якобинцы» настаивали на том, что фронт является главным участком революции, что интересам вооружённой борьбы с лоялистами должны быть подчинены все остальные стороны революционного процесса. Единство всех сил пролетариата, союз пролетариата и мелкой буржуазии при гегемонии первого, глубокое социально-экономическое преобразование страны, создание мощной регулярной народной армии, железный революционный порядок в тылу, военная, экономическая и политическая централизация фронта и тыла — таковы были важнейшие условия военной победы по мнению «якобинцев».

Главной надеждой лоялистов был раскол сил пролетариата, который мог бы произойти из-за соперничества между синдикалистами, партийными коммунистами и анархистами. Имея разногласия относительно конечных целей и условий достижения единства сил пролетариата, они в то же время осознали (после почти победоносного наступления лоялистов на Лион), что единство это необходимо для успеха их борьбы. В конечном итоге уже в середине июля 1919 г. было окончательно сформировано полноценное общенациональное правительство – Комитет Общественной Безопасности, или КСП (от Comité de Salut Public). Официально во главе КСП стоял Эмиль Пуже, но на деле огромное влияние в этом органе имели «якобинцы», которые взялись за дело строительства экономики и армии. Главными идеями, которые воплощали «якобинцы», были централизация, мобилизация, строгая скоординированность. Рабочий контроль формально сохранялся, но он был построен по принципам строгой централизации и подотчетности. Теперь всю полноту власти над предприятием имел совет представителей или даже один человек – руководство предприятием было полностью подотчетно государству и выполняло спущенные сверху указания, а среди рабочих на предприятии вводилась строгая дисциплина. Армия должна была комплектоваться на основе всеобщей воинской повинности и единоначалия. По этим принципам уже начинали строить экономику и армию коммуны, находящиеся рядом с фронтом – непосредственная угроза, исходившая от лоялистов, делала чрезвычайные меры безальтернативными. А вот в городах, находившихся «в тылу» с этим было посложнее – они старались до конца держаться свободных порядков. В качестве примера можно привести самые крупные центры «красных». Прежде всего новые меры по централизации были приняты в Лионе. С верховенством КСП и планами «якобинцев» безоговорочно согласились революционные власти Тулузы, которая была одним из форпостов «красных» на юге и находилась под угрозой удара лоялистов. А вот в Бордо старались до последнего держаться своих прежних порядков, хотя руководящую роль КСП они признали и согласились следовать его общим указаниям в деле координации военных усилий. В течение второй половины 1919 г. КСП устанавливала свою верховную власть над подконтрольными всем «красным» группировкам территориями – где-то убеждением, где-то уговорами, где-то подкупом, где-то угрозами... а где-то и силой, но это было очень редко, по особым случаям и в населенных пунктах, которые находились близко к Лиону. Также налаживались механизмы функционирования более-менее полноценной хоть как-то централизованной армии. Конечно, всё шло далеко не идеально. В отличии от России, где революционное движение возглавила одна партия с централизованным аппаратом, строгой дисциплиной и единым лидером, революционный лагерь во Франции был представлен целым конгломератом разных группировок – хотя синдикалисты были тут формальным лидером, но анархисты и партийные коммунисты представляли собой внушительную и весьма независимую силу. Несмотря на активную работу, проводимую КСП (в которой, при главенстве синдикалистов, было широкое представительство для партийных коммунистов и анархистов), в подобной ситуации невозможно было создать эффективную централизованную структуру с столь сжатые сроки. Полноценную регулярную армию тоже не удалось создать – значительная часть войск всё равно представляла собой подконтрольные различным группировкам отряды рабочего ополчения, но КСП смогла добиться создания единого командования, что в разы усилило боеспособность, ибо теперь войска «красных» могли действовать более-менее скоординировано и организованно. Благодаря их объединительной политике, проводимой КСП, революционный лагерь во Франции обрел какое-никакое единство, пускай даже это единство в значительной степени было стихийным. Даже те группировки, которые отказались перейти в подчинение КСП, всё же субъективно оставались врагами лоялистов.

 

 

В октябре 1919 г. лоялисты на юге предприняли попытку захватить Тулузу, но потерпели неудачу. Впервые успешно проявила себя координация усилий «красных» через КСП – пока основные силы лоялистов застряли у Тулузы – «красные» в районе Лиона начали наступление и заняли Валанс. В декабре началось организованное наступление на север – западная группировка «красных» выступила на Ла Рошель и Пуатье. Объединение усилий, пускай в значительной степени и стихийное, дало свои плоды – перед «красными» забрезжил свет. И в тот момент, когда «красные» наконец нашли между собой какое-никакое согласие, в лагере лоялистов начались раздоры.

Также, как и у «красных», в рядах лоялистов тоже существовали разные группировки. Во Временном правительстве главенствовали республиканцы. К лоялистам также присоединилась часть умеренных социалистов. В то же время набирали силу ультранационалистические движения. Резко усилила свое влияние организация «Аксьон Франсез», которая опиралась на националистически настроенные круги армии и аристократии. Идеология «Аксьон Франсез» подразумевала реставрацию монархии во Франции, национализм в духе «Крови и Почвы», строгую приверженность католицизму, упразднение системы департаментов и возврат к дореволюционному территориальному делению Франции. «Аксьон Франсез» негативно относилась к левым радикалам, но республиканцы для них были ненамного лучше – они воспринимали их как наследие Великой Французской революции. Все большую силу набирали лозунги восстановления во Франции монархии, и «Аксьон Франсез» находилась на гребне этой волны. Негативное отношение националистов к Временному правительству ещё больше усилилось в связи с Постдамской мирной конференцией, на которой официальные представители Франции проявили крайнюю уступчивость к германским требованиям. Националисты считали сдачу колоний предательством интересов Франции. Это отношение разделяли многие военные и члены «Огненных крестов», среди которых начинало распространяться влияние «Аксьон Франсез».

Масла в огонь подливал вопрос об иностранной интервенции. Лоялисты быстро осознали, что в деле борьбы с «красными» без поддержки иностранных держав не обойтись. Самым очевидным вариантом была Великобритания – союзник Франции по Первой мировой войне. Их войска уже находились во Франции и, в принципе, были готовы помочь. Но нельзя было недооценивать фактор Германии. Оккупировавшие значительную часть Северной Франции в конце Первой мировой войны, германские войска были грозной силой, и у многих был соблазн заручиться её поддержкой. Но этот вариант был слишком неоднозначным. С одной стороны, если немцы разгромили упорно сопротивлявшуюся ей регулярную армию Франции, то справиться со сбродом неорганизованных ополченцев для них было бы раз плюнуть. Если заручиться поддержкой и Британии, и Германии, то победа гарантирована, и порядок будет восстановлен. Но Германия была врагом Франции и существовал огромный риск, что общественность не поймет союз с ней. Кроме того, какую цену запросит Рейх за своё согласие помочь? Так стоит ли опереться на них? Мнения разделились. Фердинанд Фош считал, что союз стоит заключать только с Великобританией. В свою очередь, Анри Петен настаивал, что нужно заполучить помощь и Великобритании, и Германии, при этом не принося в жертву интересы Франции. Временное правительство крайне нуждалось во всей возможной помощи, кроме того, в его состав вошло немало прогерманских кадров – немцы времени зря не теряли и использовали оккупацию Северной Франции на всю катушку для установления в стране своего влияния. Так что в значительной степени Временное правительство руководствовалось стратегией Петена, вот только не в полной мере – оно получило помощь и от Великобритании, и от Германии, но ради получения германской поддержки пришлось пренебречь той частью плана Петена, которая предполагала максимально возможную защиту интересов Франции. На Постдамской мирной конференции Временное правительство проявило крайнюю уступчивость ради получения любой возможной помощи. Помощь от Германии действительно была получена – хотя большую часть войск с территории Франции она вывела, но при этом передала Временному правительству значительное количество оружия, техники, снаряжения, отправила советников и специалистов. Однако получение от Германии столь необходимой помощи вышло Временному правительству боком. Несмотря на появление нового актуального врага, в обществе продолжали царить антигерманские настроения. Многие были готовы преодолеть былую вражду между двумя странами, чтобы остановить Красную Угрозу, но в то же время не меньше людей чувствовало себя гадостно от осознания того, что им придется воевать против своих же соотечественников плечом к плечу с недавними врагами. Также Временное правительство обвиняли в том, что оно предало интересы Франции, уступив Германии слишком много колоний. Кроме того, Временное правительство обвиняли в нерешительности, возложив на него исключительную вину за неудачу наступления на «красных» в середине 1919 г. Любое действие оборачивалось только ещё большей критикой, любой выбор оказывался ошибочным. Конец был неотвратим – сколь веревочка не вейся, а совьёшься ты в петлю...

В то время, как противоречия в лагере лоялистов возрастали, «красные», напротив, крепили свое единство, что начинало приносить им успехи. В конце декабря, вскоре после подписания Постдамского мира, «красные» одержали победу в упорной и кровавой Битве при Пуатье, а в начале января взяли под контроль сам город. Поражение при Пуатье стало тяжелым ударом по моральному духу лоялистов, уверенных, что «красные» так и остались дезорганизованными и разобщенными. Раздоры между лоялистами начали всё больше усиливаться, в то время, как восстания в тылу продолжали бушевать. А  «красные» тем временем уже нацелились на Нант.

 

 

В середине февраля 1920 г. в Париже произошел переворот, в результате которого Временное правительство было свергнуто, а власть в стране взяла военная хунта во главе с Фердинандом Фошем. Переворот обосновывался тем, что Временное правительство дискредитировало себя неспособностью обуздать красный мятеж – потеря Пуатье стала последним гвоздем в крышку гроба. Однако новой метле не получилось мести по-новому. Переворот усилил позиции «Аксьон Франсез», но это оттолкнуло от новой власти многих республиканцев, позиции которых во Франции пока ещё были очень сильны. Обида многих из них была настолько сильной, что они отказались от поддержки пришедшего к власти режима. Раздоры лишь ещё больше усилились. Кроме того, переворот не понравился немцам. Они видели в нём, и не без оснований, руку британцев. Фердинанд Фош, глава военной хунты, был сторонником союза исключительно с британцами и противником сотрудничества с немцами. Это обусловило то, что для немцев переворот был больным щелчком по носу. Несмотря на наличие военного контингента, немцы переворот откровенно проворонили. Всё произошло буквально у них под носом! У этого провала, в принципе, были причины. Немцы в это время продолжали распутывать клубок свалившихся на них проблем. Экономика с огромным трудом выводилась из глубокого кризиса. Нужно было переводить войска в новые колонии, чтобы прочно утвердить там свою власть. Всё ещё необходимо было тратить значительные силы и средства на поддержку своих марионеток на Востоке. Было слишком много объектов внимания. Да и руководство оккупационными силами во Франции откровенно ловило ворон. В итоге германские солдаты безучастно наблюдали, как французские войска оцепляют главные здания Парижа и проводят аресты. Часть членов Временного правительства арестована французской хунтой. Некоторые ушли в Германию, с помощью немцев, естественно. Немцы были разозлены – и самим переворотом, и собственной безалаберностью. В результате уже в течение двух недель после переворота последние германские войска покинули Францию, а помощь лоялистам существенно сократилась. Но, как оказалось, германская помощь была отнюдь не лишней, и ослабление её потока сыграло свою роль в осложнении положения лоялистов. Переворот, который по задумке должен был привести дела лоялистов в порядок, только всё усугубил и усилил дезорганизацию в лагере лоялистов.

В первой половине марта 1920 г. «красные» взяли Нант. Вскоре к ним под контроль перешла значительная часть Бретани – там давно бушевали направленные против лоялистов восстания местного националистического и при этом леворадикального движения. Это движение вступило в союз с «красными» и согласилось признать над собой власть КСП. Всю весну велись ожесточенные бои за Анжу и Тур с целью выхода на Ле Ман и Орлеан. Параллельно в начале апреля после многочисленных безуспешных попыток наступления восточная группировка «красных» наконец смогла взять Дижон и начала потихоньку выдвигаться к Парижу. На юге лоялисты попытались отвлечь «красных» на себя – в марте и апреле они предприняли две попытки крупного наступления на Лион и Тулузу, но они быстро завершились полным провалом. Успехам «красных» во многом способствовали раздоры среди лоялистов, немногочисленность по-настоящему верных им войск, и постоянные бунты и восстания против официального Парижа, которые вспыхивали при каждом известии об победах «красных».

А что же интервенты? Почему они в основном безучастно наблюдали за тем, как «красные» приближаются к столице? Ответ прост – у них были свои проблемы. Прежде всего – сильные антивоенные настроения среди солдат. «Если война закончилась, почему мы до сих пор воюем?» – вопрошали как британские, так и германские солдаты. В оккупационных войсках зрело недовольство, были случаи неповиновения офицерам, даже происходили бунты. Солдаты не хотели проливать свою кровь в чужих междоусобных разборках, ради того, чтобы в заморском цирке одни клоуны победили других. Ведь Родина в безопасности и их ждали родные и близкие. «Пусть они там сами разбираются! А нас верните домой!». При этом и Великобритания и Германия переживали послевоенную разруху. Их ресурсы были крайне ограничены, и тратить их нужно было на восстановление собственной экономики. У них самих был высокий риск начала бунтов, и в этих обстоятельствах лучше спасать себя, чем Францию. Кроме того, у них были другие регионы, где требовались войска. Британия была вынуждена отправлять войска на борьбу с восставшими ирландцами. Тем не менее, англичане оставили во Франции достаточно большой контингент, а в Париж вступил британский гарнизон. Однако британские войска редко принимали участие в крупных операциях – в основном они участвовали в мелких стычках и подавлении восстаний. Боевой дух солдат был низок – после окончания войны они потеряли всякое желание воевать. Поэтому в основном британское командование отправляло своих солдат в бой тогда, когда драка неизбежна, и обычно старалось сделать так, чтобы солдаты просто отсиживались в гарнизонах.

Германия тоже была поставлена перед дилеммой. С одной стороны, получить из злейшего врага марионетку дорогого стоит. С другой – Германия, несмотря на победу в Вельткриге, находилась в тяжелом положении, и при этом из последних сил поддерживала на плаву марионеточные режимы в Восточной Европе и прогерманских белогвардейцев в России. Плюс установление своих порядков в новых колониях. Солдаты устали от войны, и они были очень недовольны тем, что даже после столь выстраданной победы они должны продолжать воевать. Возрастало брожение в войсках, существовал даже риск, что солдаты «заразятся» леворадикальными идеями. Масла в огонь подливала Британия. Англичане не желали, чтобы Франция превратилась в марионетку Германии, и потому, даже согласившись с переделом колоний, они готовы были до конца биться за суверенитет метрополии. Возможно, они и не стали бы возобновлять ради этого войну, но у них был весомый инструмент – возможность продолжить морскую блокаду Германии. Одного только перекрытия Суэцкого канала было достаточно для того, чтобы управление новообретенными колониями превратилось в ад для Германии. Конечно, у самих англичан тоже было немало критических проблем – подавление восстания ирландцев затягивалось, Британия вступала в глубочайший кризис, не менее тяжелый, чем был у Германии. Но внешний фасад Британской империи оставался очень внушительным, и Германия, с огромным трудом решавшая собственные проблемы, решила не рисковать и не обострять. Прекрасно осознавая значение пословицы «За двумя зайцами погонишься – и ни одного не поймаешь», немцы приняли решение сосредоточиться на Восточной Европе, куда они запустили свои щупальца гораздо раньше, а из Франции вывести войска, как и договаривались в самом начале Постдамской мирной конференции. Правда, этот процесс затянулся. В условиях гражданской войны Франция нуждалась в любой помощи, а Германия увидела в этом неплохой шанс превратить Францию в свою марионетку. На первых порах немцы помогали лоялистам давить восстания на севере Франции. Некоторые небольшие части даже принимали участие в наступлениях, но делали это неохотно, крайне малыми силами, и далеко немцы не продвигались, предпочитая оставаться в строго очерченных границах. Однако потихоньку нараставшее брожение в войсках, которые устали от войны и всеми силами рвались домой, а также нежелание идти на обострение с Великобританией, которая настаивала на выполнении соглашения о выводе войск и сохранении суверенитета Франции, привели к тому, что Германия постепенно сокращала свой контингент. К декабрю 1919 г. Рейх оставил только небольшие гарнизоны в Париже и городах к востоку от французской столицы, а также вдоль германской границы. Однако немцы активно снабжали французских лоялистов оружием, снаряжением и техникой. Благо за время войны всего этого было произведено с переизбытком... Также немцы активно отправляли французскому Временному правительству военных и гражданских советников. Однако после февральского переворота 1920 г. и прихода к власти военной хунты во главе с антигермански настроенным Фошем немцы в ускоренном темпе окончательно вывели из Франции свои войска и советников, а также существенно сократили объем поставок оружия и снаряжения. Раз теперь там у власти теперь чисто пробританские силы, то пусть они разбираются сами. Пусть на них свои ресурсы тратят британцы. Возможно, Франция не станет марионеткой Германии, но ослабленный и разрушенный враг всё же не самый плохой вариант.

Тем временем «красные» продолжали наступать. В начале июня 1920 г. левые радикалы взяли Ле Ман, а в середине месяца с подходом восточной группировки удалось наконец захватить Орлеан. В июле «красные начали штурм Шартра, с ходу взяв его, после чего двинулись на Париж. Битва за Париж была долгой и упорной, но во второй половине августа «красные» наконец овладели французской столицей. Британский контингент, в котором нарастало брожение, связанное с нежеланием солдат воевать после окончания войны, заблаговременно покинул Париж и отступил в северные порты. После падения Парижа фронт лоялистов рухнул, и в течение месяца «красные» взяли под контроль весь остальной север. В конце сентября 1920 г. остатки лоялистов на севере большей частью эвакуировались в Марсель. Эту операцию помог осуществить британский флот – это была последняя услуга, которую в данных обстоятельствах могли предоставить англичане своим союзникам.

 

 

На юге лоялисты не сидели сложа руки, и во время наступления «красных» осени 1919 г. – лета 1920 г. они регулярно устраивали атаки на позиции противника, надеясь прорваться к Тулузе и Лиону или хотя бы отвлечь на себя его внимание, чтобы дать передышку союзникам на севере. Однако всё, что удалось сделать южанам – только обескровить себя в бесполезных атаках. Благодаря объединительной деятельности КСП «красные» создали крепкую оборону, позволившую им отбиваться малыми силами. Кроме того, из-за разногласий по поводу переворота и сотрудничества с немцами лоялисты страдали от несогласованности своих действий.

В конце октября 1920 г. «красные» начали наступление на юг – последний оплот лоялистов. В этот раз всё прошло легко, и 19 ноября Марсель пал. Лоялистам ничего не оставалось, кроме как эвакуироваться в Алжир. Дальше их преследовать не стали.

«Красное» правительство Франции не было признано великими державами. Легитимной властью были объявлены лоялисты, укрывшиеся в Алжире и других оставшихся африканских колониях Франции. Тем не менее, дипломатические манипуляции не могли изменить факт – победителями гражданской войны во Франции стали «красные». Хоть и с огромным трудом, но они прошли испытание войной. Теперь же им предстояло пройти испытание миром.

 

Изменено 1 May 2019 пользователем Knight who say "Ni"

[Дарт Аньян]

Глава V. Vox Populi

 

Италия, потерпевшая поражение в Вельткриге, весьма легко отделалась. Хотя по Постдамскому договору итальянцы потеряли Венето, они сумели сохранить все свои колонии. Почему так? «Мир с Честью» действительно предполагал хоть какой-то баланс ввиду того, что из Центральных Держав реальных успехов добилась лишь Германия во Франции и немного Австро-Венгрия в Северной Италии. Соответственно, Италия потеряла лишь те земли, которые захватила Австро-Венгрия непосредственно в ходе войны. Однако итальянцам было от этого не легче.

Факт остался фактом – Италия войну проиграла. И осознание этого висело на простых итальянцах тяжким грузом. Зачем Италия вступила в эту бойню? Какие выгоды она рассчитывала извлечь? Ирония ситуации заключалась в том, что Италия могла остаться нейтральной – и получить за это часть территорий Австро-Венгрии; но Италия выбрала войну против Центральных держав – и получила в итоге территориальные потери. Подходящая метафора: вместо синицы в руках итальянцы выбрали журавля в небе – и не получили ни того, ни другого, да вдобавок им ещё и отрезали ногу. Возвращаясь с фронта, военная молодежь заставала дома неприглядную картину. К разочарованию в войне прибавлялись тягостные впечатления бедности и несовершенств окружающей жизни. В богатых отелях веселились иностранные туристы, по-прежнему трактующие Италию, как страну певцов, музеев, гидов и художников. Рядом с наглым счастьем военных нуворишей и тыловых выскочек, этих «акул» спекуляции и военного индустриализма, – зияла нищета, стонала нужда, гнездилась законная зависть. Создавалась благоприятная почва для уверений, что «война нужна была только капиталистам». Сурово встретила их родина: усталостью, хозяйственной неурядицей, политической неразберихой и заботами, заботами, заботами... Многие находили свои места занятыми, и не знали, куда деваться. Ощущалось перепроизводство интеллигенции, нищавшей, как никогда. В университетских городах, вследствие дороговизны жизни и, в частности, квартир, наблюдалось опустение университетов. Словом, надвигалась жестокая реакция истощения после нечеловеческого подъема и надрыва войны. В стране нарастало раздражение и злость. Лидеров Италии народ обвинял во всех смертных грехах – за то, что они проиграли войну; за то, что они посылали тысячи людей на убой; за то, что они вообще втянули Италию в войну. Народ ненавидел политиков, которые начали войну. Народ ненавидел капиталистов и спекулянтов, отсиживавшихся в тылу и богатевших на военных заказах. Народ ненавидел иностранцев – как врагов, так и союзников, постоянно требовавших от Италии отвлечь внимание противника от них. До всех них народный гнев пока ещё не мог дотянуться. Поэтому многим ничего не оставалось, кроме как вымещать свою злость на «мелких сошках», которые, быть может, ни в чём не были виноваты, но которые ассоциировались у народа с ненавистной войной.

«Презрение к армии нарастало с такой стремительностью, что в 1919 г. правительство специальным распоряжением запретило солдатам появляться на улицах в мундире и при оружии. Храбрые воины, доблестно ведшие на войне солдат в атаку, подвергались на улицах самым грубым оскорблениям. Озорники срывали с них ордена. Воины эти на оскорбления могли отвечать только кулаками, тогда как оскорбители были вооружены ножами и револьверами. Железнодорожные рабочие являлись хозяевами государственных железных дорог. Если офицер в мундире вошёл в вагон, то кондукторы требовали удаления его. И если офицер отказывался уйти, его просто выбрасывали. Объектом особой ненависти стали карабинеры и королевская гвардия, охранявшие порядок. Против них были пущены в ход насилия всякого рода. Над отрядами, посланными, чтобы установить порядок, смеялись. В солдат плевали. Обиженным было приказано, чтобы они не смели защищаться. Если карабинеры или королевская гвардия пытались воспользоваться поездом, чтобы отправиться из одного города в другой, железнодорожные служащие отказывались двинуться с места, покуда солдаты не уйдут из вагонов. В рядах армии стало обнаруживаться неудовольствие и непослушание. Солдаты не могли постоянно выносить обращение с ними, как с дикими животными. <…> Патриотизм и гордость своим отечеством всячески осмеивались. Социалистические газеты восхваляли, как героев, дезертиров с фронта и изменников, бежавших в начале войны в Австрию и Швейцарию», – писал британский журналист Персиваль Филлипс, бывший свидетелем драматических событий в Италии.

В стране нарастал глубокий кризис. В Италии резко упал авторитет нынешнего политического режима. Упал авторитет монархии. Националисты упрекали правительство за то, что оно проиграло войну. Социалисты упрекали правительство за то, что оно вообще вступило в войну. Все они отчаянно желали всё изменить. И все они готовы были действовать.

Сентябрьское поражение в Битве при Тревизо и последующее наступление Австро-Венгрии привело всё в полный беспорядок. На фронте солдаты панически бежали с поля боя. В тылу нарастало брожение. Начинались бунты и мятежи. Всё это было поддержано забастовками. Первым событием, запустившим цепную реакцию крушения режима, стало «солдатское восстание» конца сентября 1918 г. В отчаянной попытке отбить у австрийцев Падую, итальянское командование анонсировало крупное контрнаступление. Однако полученный приказ не вызвал энтузиазма среди рядовых солдат. Всё началось с того, что в одном из подразделений солдаты разоружили и арестовали своих офицеров. Тут же подобная практика перекинулась на другие подразделения. Закончилось всё тем, что восстанием были охвачены целые дивизии – одни отказывались переходить в наступление, другие — решили совсем не идти в окопы. Солдаты отказывались повиноваться, покидали окопы, захватывали грузовики и поезда, чтобы вернуться домой. Армия была охвачена массовым дезертирством. Это дало австрийцам возможность буквально на последнем издыхании захватить ещё дополнительных территорий (что сделало результаты их победы в Битве при Тревизо ещё более внушительными), что стало основанием для высоких требований к Италии по территориальным уступкам на Потсдамской конференции (что вылилось в аннексию Венето). Наступление австрийцев должно было как-то отрезвить дезертиров, пробудить патриотические чувства – но этого не случилось. Процесс уже было не остановить.

Получение известий о «солдатском восстании» (которые приходили вместе с дезертирами с фронта) приводило к распространению бунтарских настроений на гражданское население, прежде всего на леворадикальных рабочих. В Ломбардии и Пьемонте, в Милане и Турине начались масштабные забастовки. Поражения на фронте вызвали отчаяние во всех слоях общества – одни обвиняли правительство в том, что оно втянуло страну в ненужную войну, другие поносили правительство за то, что оно её проиграло. Главные виновники были быстро найдены – практически все слои общества требовали отставки правительства и отречения короля. «Долой Орландо! Долой короля!» – с такими лозунгами на транспарантах проходили многочисленные и многолюдные демонстрации. Даже заключение долгожданного перемирия не успокоило обстановку. Война закончилась, но народ ещё не свёл с правительством свои счеты. Забастовочное движение только усиливалось. В течение месяца после заключения перемирия хаос только нарастал – правительство оказалось неспособно взять ситуацию в руки. Власти метались из стороны в сторону, не зная, что делать. Из-за забастовочного движения Пьемонт и Ломбардия оказались слабо подконтрольны правительству. Во многих других городах также была крайне неспокойная обстановка. Когда правительство пыталась действовать жёстко (но каждый раз эта «жёсткость» была робкой) – это только раздражало население. Когда пыталось увещевать и договариваться – это тоже только раздражало население. Агония длилась месяц – пока не нашлось достаточно людей, готовых положить ей конец. 9 ноября 1918 г. многочисленная толпа рабочих и крестьян с красными флагами выступила на Рим. Их поддержала Итальянская социалистическая партия (ИСП). На их стороне также выступили Итальянская националистическая ассоциация (ИНА) и Итальянская радикальная партия (ИРП).

Толпа была настроена решительно, и участники похода начинают вооружаться – часть винтовок захвачена со складов, часть добровольно передана сочувствующими солдатами (многие из которых сами присоединились к шествию). В Риме Витторио Орландо заявляет, что страна стоит на пороге мятежа. После встречи с королем Виктором-Эммануилом Орландо готовит приказ о переходе на чрезвычайное положение и вводе дополнительных войск в Рим. Однако король проявил нерешительность. Он попытался вступить в переговоры с оппозиционными партиями, поддержавшими поход на Рим, предлагая им сформировать правительственную коалицию, но при этом избегая радикальных перестановок. Однако действия короля оказались нерешительными и неуклюжими – обещания компромисса не остановили «Марша на Рим» и не позволили заполучить достаточную политическую поддержку со стороны оппозиционных и полуоппозиционных партий. Несмотря на заверения военных о том, что армия верна королю, Виктор-Эммануил отклоняет приказ о чрезвычайном положении. Столкнувшись с непоколебимой решительностью революционеров, король и правительство решили признать свое поражение. 15 ноября 1918 г. правительство во главе с Орландо подало в отставку.

Однако отставка правительства не успокоила оппозицию. На волне успеха «марша на Рим» серьёзно возросла активность левых и крайне левых сил. Почувствовав свою силу – и своё влияние на людей – социалисты и левые радикалы усилили свои атаки на сам институт монархии. Левые настаивали на том, что именно монархия ввергла Италию в войну и подтолкнула народ к национальной катастрофе. В некоторой степени солидарны с ними оказались правые – ведь правительство вступило в войну, которая оказалась для Италии проигрышной. Трон под королём начал шататься.

Королевская власть пыталась крутиться как могла. В экстренном порядке взамен ушедшему в отставку Орландо была предложена кандидатура Джованни Джолитти в качестве премьер-министра. Этот человек когда-то сделал очень многое, став «итальянским Ллойд-Джорджем», к тому же он во время Вельткрига возглавлял сторонников нейтралитета, что должно было привлечь пацифистов. Однако оппозиция сделала свой ход, смешавший королю все карты.

Во время «марша на Рим» в столицу прибыло немало сторонников радикально левых партий и движений. Настроены они были решительно – и на площадях при стечении больших толп народа они громогласно требовали отречения короля и ликвидации монархии. Антимонархические настроения распространялись в народе со скоростью лесного пожара. Многие леворадикальные лидеры, опираясь на пример Франции, призывали к организации всеобщей забастовки для оказания давления на правительство. Рим начинал превращаться в огромный политический митинг.

Спичкой, спровоцировавшей пожар, стала попытка полиции разогнать одно из уличных шествий, произошедшая 18 ноября 1918 г. Полиция встретила отпор – получившая подмогу толпа избила и разоружила полицейских, после чего взяла штурмом ближайший полицейский участок (его сотрудники оказались не готовы к такому повороту событий и сдались). Затем огромная толпа двинулась к главной площади Рима и административным зданиям, многие из которых были захвачены демонстрантами. В шествиях принимали участие не только активисты леворадикальных движений – к ним присоединялись многие рядовые жители Рима. Всё говорило о народном характере восстания. В течение дня Рим был фактически захвачен революционно настроенной толпой – полиция, столкнувшись с таким количеством людей, попросту уклонилась от столкновений. Король Виктор-Эммануил III, находившийся в это время в Риме, буквально оказался в осаде.

Королевское правительство, пускай и находилось из-за отставки кабинета Орландо в подвешенном состоянии, ещё пыталось что-то предпринять. В ночь с 18 на 19 ноября 1918 г. Виктор-Эммануил III подписывает акт о введении чрезвычайного положения и запрете митингов, демонстраций и забастовок. В Рим было приказано ввести войска.

Утром 19 ноября 1918 г. в Рим начинают прибывать войска. Однако сил удалось собрать меньше, чем требовалось – во многих частях начались волнения, офицеры побоялись давать официальный приказ. Те войска, которые всё-таки прибыли в столицу, начали быстро разлагаться. Толпа была настроена не самым дружелюбным голосом – в адрес офицеров и иногда рядовых солдат раздавались проклятья – но до столкновений дело не дошло, поскольку солдаты были растеряны, а толпа пыталась скорее не бросить в солдат камень, а пристыдить их и распропагандировать.

В столице начинали возводить баррикады. В свою очередь, командование введённых в Рим войск начало прорабатывать план штурма основных очагов восстания. Однако среди командования начали проявляться сомнения – многие опасались, что прибывших сил было недостаточно для эффективного проведения операции. Штурм был отменён.

Тем временем начинались братания солдат с демонстрантами. Хотя и негативно относясь к армии из-за травматического опыта Вельткрига, и несмотря на то, что ненависть к армии перекидывалась и на рядовых солдат, всё же военным был открыт путь к «прощению» – нужно было признать правоту революционеров, «покаяться в милитаризме» и перейти на сторону демонстрантов. И таковых «покаявшихся» оказалось много – причём слишком много. Солдаты массово переходили на сторону демонстрантов – к революции присоединялись даже целыми подразделениями. Многие фронтовики срывали с себя ордена, швыряли их о землю и топтали их, показывая своё презрение к правительству, отправившему их на бессмысленную и проигрышную бойню. Впрочем, на стороне правительства всё равно оставалась значительная масса солдат – яростная риторика левых радикалов, так и сочившаяся ненавистью ко всей армии вплоть до рядовых солдат, отпугивала многих. Те, кто сохранял верность присяге, сильно злились, глядя на бросавшую в них проклятия толпу, возмущались действиями однополчан, перешедших на сторону демонстрантов, особенно тех, кто срывал с себя ордена и сжигал свою униформу. Эти настроения могло использовать правительство и командование для того, чтобы наладить в своих рядах дисциплину, остановить дезертирство, изолировать толпу и в конечном итоге подавить восстание. Однако в самый ответственный момент они оказались в плену нерешительности.

Наконец, неуклюжие действия короля и его переходного правительства окончательно вогнали его в изоляцию. В рамках объявленного чрезвычайного положения было громогласно провозглашено о введении мер на ограничение политической деятельности и курсе на подавление радикальных политических партий, причём не только крайне левых – под раздачу попала, пускай и ограниченно, официальная Итальянская социалистическая партия (ИСП), в том числе и её умеренное крыло. Члены левого крыла ИСП уже активно участвовали в Римском восстании, выступая на местных митингах, но теперь король окончательно оттолкнул от своего режима умеренных реформистов в рядах этой партии. ИСП официально призвала к миру, при этом заявив о недопустимости подавления восстания грубой силой и советуя «прислушаться к народу». Лидер реформистов Филиппо Турати стал самым настоящим посредником между революционерами и правительством, и за весь день 19 ноября 1918 г. он провёл немало встреч с обеими сторонами – революционеров он призывал к умеренности и советовал не вступать в столкновения с полицией и армией, а среди элит он продвигал мысль, что монархия себя изжила, и провозглашение республики станет тем компромиссом, который позволит насытить волков и спасти овец. В среде политических элит Италии, под впечатлением нерешительности короля и военного командования, также начинала распространяться идея о том, что нужно заменить монархию республикой. Оставалось только надавить на самого короля. На то, чтобы добиться нужного результата, потребовалось всего около полутора дней.

Убедившись том, что он изолирован и контроль над ситуацией потерян, король сдался. Вечером 20 ноября 1918 г. король Виктор-Эммануил III официально отрёкся от престола. Италия была провозглашена республикой. Эта революция оказалась практически бескровной – убитых не было, у пострадавших были максимум тяжёлые травмы, полученные при столкновениях или надругательствах над «угнетателями народа».

Однако на этом всё не закончилось. Празднование свержения монархии затянулось, и страна постепенно затягивалась в пучину анархии. Новое республиканское правительство носило коалиционный характер, но всё же ведущую роль в нём играла ИСП. Однако в рядах ИСП назревали разногласия. Если в РИ многим по мозгам сильно ударил опыт русской революции, то что уж говорить о мире, где вдобавок ещё бурлила и Франция, буквально под боком! Ещё во время войны сформировалась «революционная фракция непримиримых», которая под влиянием событий во Франции всё больше усиливалась. Сторонники этой фракции, которую возглавляли Серрати и Ладзари, стали известны как максималисты. В рядах ИРП максималистам противостояли реформисты во главе с Турати, Тревесом и Модильяни. Они имели большинство в социалистической парламентской группе и в социалистических муниципалитетах. Реформисты считали, что нужно поддерживать только те требования, которые касались непосредственных общедемократических задач борьбы. Что касается борьбы за диктатуру пролетариата, то этот лозунг, по мнению реформистов, мог только отдалить осуществление общедемократических задач. Реформисты считали, что свержения монархии было более чем достаточно, и теперь можно демократическим путем сформировать полноценное социалистическое правительство, которое и проведёт нужные реформы.

 

 

Всеобщее ликование по поводу свержения монархии сгладило противоречия между фракциями. Ненадолго. Вскоре разногласия вспыхнули с новой силой. На май 1919 г. были назначены выборы в новый республиканский парламент. Социалисты были главными фаворитами, но в их рядах постепенно нарастали разногласия. Масла в огонь подливал разгоряченный народ – от новой власти ожидали радикальных перемен. Всё большую популярность набирала идея рубить с плеча – как поступили большевики в России. В Италии радикальные лозунги безвозбранно гуляли по городам и весям, взбудораженным грядущими социалистическими преобразованиями. Левые радикалы пользовались удобным случаем усилить свою пропаганду на соблазнительные темы: «земля – крестьянам, фабрики – рабочим!». Они требовали не затягивать и приступать к форсированному строительству социализма немедленно. Посев попадал на благодарную почву и готовил пышные всходы.

Реформисты из ИСП клятвенно обещали провести столь желаемые народом реформы, но только после выборов. Народ доверился им и согласился немного потерпеть – и на майских выборах ИСП одержала уверенную победу. Было сформировано новое правительство во главе с лидером реформистского крыла ИСП Филиппо Турати. Однако преобразования, которые требовал разгоряченный народ, буксовали.

Во-первых, существовали и другие силы, которые даже в условиях падения монархии и взрывного роста популярности крайне левых движений сумели консолидироваться и навязать на выборах какую-никакую конкуренцию. Остатки старорежимных либеральных и демократических партий объединились в коалицию «Либералы-Демократы-Радикалы», которая, хотя и безнадёжно отстала от лидеров, всё же заняла третье место на майских выборах. Второе место заняло католическое движение, представленное Итальянской Народной партией, созданной 18 января 1919 г. Хотя победа социалистов была более чем убедительной, всё же реформистское крыло ИСП расценило, что второе и третье место, если выступят против социалистов единым фронтом, могут создать определённые проблемы. Было два варианта – либо вступить с ними в жесткую борьбу, либо пойти на уступки. Реформисты, выбравшие курс мирного построения социализма, выбрали второе.

Во-вторых, от реформ серьёзно отвлекала Постдамская мирная конференция. Хотя было быстро решено, что Италия передаст Австро-Венгрии Венето, всё же страсти ещё не утихли. Северный сосед, даже несмотря на то, что он стоял на краю пропасти, даже в условиях глубочайшего и опаснейшего кризиса был твердо намерен либо превратить Италию в свою марионетку, либо максимально ослабить её. Социалисты упорно сопротивлялись росту Австро-Венгерского влияния, но в то же время в их рядах появились и те, кто был склонен согласиться с главенством Двуединой империи. Дипломатический фронт будоражил националистов, которые считали, что Италия больше не должна идти ни на какие дальнейшие уступки.

В-третьих, в стране нарастал глубокий экономический кризис. Военные убытки составляли 12 млрд. лир. По итогам Постдамской конференции Италия теряла Венето. Война потребовала от страны колоссального напряжения всех её и без того скудных ресурсов. Государственный долг вырос более чем в 4,5 раза. Резко увеличились налоги. И как результат этого – инфляция и рост цен. Количество находившихся в обороте бумажных денег увеличилось за годы войны в 8 раз, а цены выросли более чем в 3,5 раза. Кроме того, война создала сильный перекос в экономике, который дал о себе знать после заключения мира. Внутренний рынок, который стимулировал индустриальный подъем в Италии во время войны, был обусловлен военной конъюнктурой. Промышленное производство, особенно в машиностроении, в значительной мере превышало спрос мирного времени. В то же время рост военных расходов усилил инфляционный процесс. Сразу после войны, лишившись рынков сбыта, замерли в итальянской индустрии огромные производственные мощности, которые только путем инвестиции новых и больших капиталов могли быть включены в экономику мирного времени. А пока приходилось сокращать многих из тех, кто работал на войну в промышленности, и в то же время решать проблему трудоустройства тех, кто был на фронте во время войны. В результате – огромная безработица. Доходило до того, что некоторые задавались вопросом: «А стоило ли было вообще воевать?». Например, русский автор Сандомирский писал: «Я в Италии с большим интересом выслушал любопытное мнение в разговоре с одним видным экономистом, который, старательно избегая парадоксов, доказал, что для Италии, с экономической стороны, в сущности, не было бы никакой разницы, если бы в войне она победила, а не проиграла».

Все эти проблемы надо было как-то решать, причем срочно. А это отвлекало от реформ, делало курс правительства половинчатым и непоследовательным.

А народ, видя, что социалистические преобразования буксуют, всё больше свирепел. Видя, что столь желанные ими реформы раз за разом откладываются то из-за говорильни в парламенте, то из-за сражений на дипломатическом фронте, простые люди обращали полные надежды взоры на всевозможных радикалов. Не получая ожидаемых благ, даже, напротив, ощущая приближение крутых времен экономии, безработицы, обесценивания денег, слыша призывы к терпению и самоограничению и, с другой стороны, вдохновляясь обольстительными призывами к революции, крестьяне и рабочие стали и впрямь переходить к методу «непосредственных воздействий». Они практически усваивали мысль, что их освобождение должно быть делом их собственных рук.

Крестьянам нравилась идея упразднения помещиков, и леворадикальную агитацию они воспринимали прежде всего под знаком этой идеи. Деревня широким фронтом при всем своем внутреннем расслоении, пошла в атаку на «латифундии», где они сохранились, и на земледельцев. Крестьянство – казалось бы, «наиболее устойчивый и благонадежный класс современного общества» – выходило в Италии, как и в других странах, на большую историческую арену.

По стране прокатывается волна аграрных беспорядков. В ряде местностей они кончаются благополучно: добровольным выкупом земли. Но там, где, как на юге, помещики упорствуют, волнения превращаются в погромы. Вместе с тем обостряются взаимоотношения различных групп внутри самого крестьянства, причем сельский пролетариат становится предметом воздействия наиболее крайних и решительных революционных элементов. Для батраков и хуторки в десяток-другой гектаров кажутся лакомой добычей и, следовательно, их нынешние владельцы – ненавистными кулаками, буржуями, которых не грех пощипать. Это усложняет и без того непростую аграрную проблему. Правительство стремилось пойти навстречу разумным домогательствам крестьян, социалисты и католическая народная партия вносят в парламент законопроект о немедленной экспроприации необработанных частновладельческих земель. Сразу же после майских выборов ИСП приняла закон о передаче крестьянам королевских земель, конфискованных в пользу государства после ликвидации монархии. Но и проводимые властью мероприятия, направленные к устранению земельного крестьянского голода, не могут ввести в берега взволнованную народную стихию.

Центром развивавшихся событий в эти переходные годы суждено было, конечно, стать городам и рабочему движению. Требования рабочих непрерывно возрастали. Улучшив во время войны свое материальное положение за счет государства, рабочий класс не только не хотел расставаться с достигнутыми благами, но стремился их закрепить и приумножить. Препятствия лишь раздражали и озлобляли его. Ослепительным маяком освещал его борьбу огромный и шумный пример России и Франции. Россия Ленина, больше почувствованная, нежели понятая, а также общенациональная забастовка во Франции, воспринимались итальянскими массами, как символ социальной справедливости, награда измученным окопникам, наказание военным акулам, возмездие коварным империалистам. Не коммунизмом, а «властью рабочих, солдат и крестьян» привлекали Россия и Франция сердца.

 

 

 

В рядах ИСП продолжал нарастать раскол. Несмотря на то, что ситуация всё больше выходила из-под контроля, реформисты в рядах ИСП продолжали делать ставку на парламентаризм. Турати объявлял о поддержке только тех требований руководства социалистической партии, которые касались непосредственных общедемократических задач борьбы. Что же касается борьбы за диктатуру пролетариата, то этот лозунг, по мнению реформистов, мог только отдалить осуществление общедемократических задач. Предложенной максималистами и вообще левыми радикалами борьбе за диктатуру пролетариата противопоставлялась борьба за реформы: дальнейшая демократизация выборов, искоренение бюрократии, восьмичасовой рабочий день, минимум заработной платы, контроль трудящихся над управлением предприятиями и т.д. В одном из своих выступлений в парламенте в 1919 г. Турати заявил: «Мы консерваторы в том смысле, что выступаем за умеренное, постепенное и обдуманное осуществление необходимых изменений, с тем, чтобы не было прыжков в неизвестное, конвульсий, разочарований и возврата к прошлому». Реформисты собирались примириться с теми буржуазными партиями, которые были готовы на компромисс и стремились создать прочную коалицию во главе с социалистами. Грозящую революцию Турати и его сторонники рассчитывали предотвратить реформами – правильная идея, но только не тогда, когда революция уже у ворот. Тогда мало хороших намерений – нужна сила, чтобы претворить их в жизнь, нужна власть, способная повелевать, принуждать и действовать. Нужна идея, покоряющая и завораживающая, жгущая сердца людей. Такой силы, такой власти и такой идеи у парламентарного итальянского правительства не было.

А волна народного гнева нарастала. Максималисты и другие радикальные силы были готовы оседлать эту волну. И при этом у них был пример – Россия и Франция, где различные левые силы проводили преобразования немедленно, не тратя время на компромиссы. Ещё до выборов в новый республиканский парламент, 21 января 1919 г. на собрании социалистов Филиппо Турати заявил: «Мы должны подготовить сознание к приходу социалистического общества, но в то же время необходимо действовать для постепенной трансформации общества». Внезапно его прервал чей-то голос: «Это слишком долго!». Турати удивился: «Если вы знаете более короткий путь, укажите мне его». Тогда много голосов ответили: «Россия, Франция! Да здравствуют сражающиеся товарищи!».

В июле 1919 г., в связи с подготовкой к очередному съезду социалистической партии происходит организационное оформление максималистского течения в ИСП. В Учредительном манифесте максималисты объявили себя прямыми наследниками «революционной фракции непримиримых». В манифесте обращалось внимание на несоответствие старой программы партии 1892 г. новой исторической ситуации. В связи с этим в манифесте максималистов указывалось на необходимость пересмотра старой программа партии на предстоящем съезде. Общее направление классовой борьбы в Италии и во всем мире, подчеркивалось в манифесте, требует революционного выступления пролетариата «за закрепление итогов революции, окончательное уничтожение господства буржуазии и организацию пролетариата в государственный класс». В манифесте содержалось ультимативное заявление: «Кто считает возможным сотрудничество с буржуазией, кто думает о возможности предотвращения решительного столкновения между пролетариатом и буржуазией, кто верит в соглашения и в мирный закат капитализма, тот не имеет права гражданства в нашей партии». Впрочем, многие максималисты, и прежде всего их лидер Джачинто Минотти Серрати, стремились сохранить единство партии, что делало их позицию по отношению к реформистам более терпимой. То есть, для многих максималистов революционный путь строительства республики был скорее программным лозунгом, чем руководством к действию. В условиях, когда народные массы закипали и требовали немедленных радикальных решений здесь и сейчас, это создавало для максималистов риск потерять столь ценную в данной ситуации популярность. Тем более другие группировки не сидели на месте.

Почти одновременно, также в июле 1919 г. в социалистической партии организационно оформилась фракция абстенционистов во главе с Амадео Бордигой. Эта фракция относилась к представительной демократии как к извращению идей классовой борьбы и средству притеснения. Поэтому попытка реформистов ИСП адаптировать систему представительной демократии к социализму была для абстенционистов большим разочарованием. Они сосредоточились на работе с массами, игнорируя участие в парламентской жизни.

Также оформляется группа «Ордине Нуово» во главе с Антонио Грамши, в которую входил также Пальмиро Тольятти. Они делали главный упор в своей деятельности на вопросе об организации масс, о преобразовании «демократии масс» аморфной и хаотической в строго организованную и боеспособную «рабочую демократию». В борьбе за осуществление этих задач «Ордине Нуово» большую роль отводила «внутренним фабрично-заводским комиссиям», созданным во время войны на всех крупных промышленных предприятиях Италии. Это была близкая, понятная и уже привычная для рабочих форма организации. Как и профсоюзы, эти комиссии защищали интересы рабочих перед предпринимателями. Однако в отличие от профсоюзов внутренние комиссии строились по производственному принципу. Они избирались рабочими всех цехов предприятия и защищали их интересы как интересы единого коллектива. Тем самым ломались традиционные профсоюзные рамки объединения пролетариата только по профессиям, что приводило нередко к разобщенным действиям рабочих внутри одного предприятия. Ординовисты предложили освободить внутренние комиссии от этих ограничений, и создать на их основе органы борьбы за диктатуру пролетариата. Преобразованные внутренние комиссии, которые стали называть фабрично-заводскими советами, должны были стать постоянной формой организации масс, вовлечь их в политическую борьбу, приучить их рассматривать себя как армию на поле боя: «Каждое предприятие составит один или несколько полков этой армии со своим низшим командным составом, со своей службой связи, со своими офицерами, со своим генеральным штабом, избранным и наделенным властью на основе свободных выборов, а не навязанных сверху». Это принесло свои плоды – «Ордине Нуово» сыграло немаловажную роль в организации массового забастовочного и стачечного движения в Италии, что существенно усилило её влияние.

Резко возросло влияние анархо-синдикалистов. Итальянский синдикальный союз (УСИ) возрос до 600 тыс. членов, Итальянский анархистский союз — до 20 тыс. членов. Синдикалисты из УСИ во главе с Армандо Борги ориентировались в этот период на единый фронт с другими левыми и революционными организациями. С этой целью 24 – 25 июня 1919 г. в Болонье организована встреча между представителями УСИ, социалистов-максималистов, анархистов и различных профсоюзных сил. На встрече в том же году в Риме УСИ предложил создать альянс для совместного наступательного и оборонительного действия. УСИ поддерживал идею захвата фабрик рабочими. 3-й конгресс, прошедший 20 – 23 декабря 1919 г., провозгласил систему «автономных и вольных» Советов «антитезой государству». Советы должны были стать органом как оборонительного действия трудящихся, так и администрации будущего общества. УСИ поддержал инициативы рабочих по созданию фабричных Советов и призвал не допустить их реформистской «дегенерации». В первую очередь следовало препятствовать превращению Советов в орган «рабочего контроля», понимаемого как участие трудящихся в «управлении капиталистическим производством. Им предстояло, по мнению синдикалистов, стать инструментом наблюдения за действиями администрации, «с точки зрения защиты прав и интересов трудящихся», а в момент революции и после неё – органом рабочего управления производством.

В игру вступает и Бенито Муссолини, который в тот период пытается создать собственное националистическое движение.

 

 

Тем временем обстановка продолжала закипать, постепенно перетекая чуть ли не в анархию. В феврале 1919 г. металлургические предприятия принуждены заключить с главной конфедерацией металлургов (ФИОМ) коллективный договор, на основании которого устанавливается восьмичасовой рабочий день и признается за рабочими ряд прав и выгод. Исполнение договора обеспечивалось фактическим рабочим контролем. Но уже вскоре после этого компромисса вспыхнула забастовка 300 тыс. рабочих, выдвинувших новые требования. Предприниматели, в значительной степени под давлением фактически правящей ИСП, пошли на новые уступки. Но революция не останавливалась в своих домогательствах: напротив, каждая победа вдохновляла её на дальнейшую борьбу. Наиболее крайние, наименее осмысленные притязания рабочих поощрялись её идеологами: им нужно было доконать буржуазию окончательно и всерьез.

В конце февраля – начале марта 1919 г. бастовали металлисты предприятий «Ансальдо» в Генуе и некоторых соседних районах. В апреле прошла всеобщая забастовка в Риме, которая представляла собой одновременно протест, вызванный конфликтом с предпринимателями, и манифестацию солидарности с русским и французским пролетариатом. Почти одновременно вспыхнула всеобщая забастовка в Милане, поводом для которой послужил разгон полицией митинга трудящихся и убийство рабочего. Забастовки солидарности с миланскими рабочими прошли во многих крупных городах страны. Волна забастовок, митингов и демонстраций рабочих прокатилась по всей Италии 1 мая 1919 г.

 

 

Сформированное после майских выборов правительство быстро погрузилось в раздоры. Одной из проблем был вопрос о земле. Нарастал конфликт между сельским пролетариатом и широкими массами крестьян-собственников – если массы сельскохозяйственного пролетариата, объединенные в Федерацию трудящихся земли, требовали социализации земли (передачи её в собственность кооперативам), то среднее, а также беднейшее крестьянство стремилось получить землю в личную собственность. ИСП сразу же выдвинула программу социализации земли. Однако с первой же парламентской сессии социалистам начала ставить палки в колеса Итальянская народная партия, которая выступала за укрепление и охрану мелкой земельной собственности. Постепенно оправлялись от нанесенного свержением монархии удара старорежимные партии. Уже на майских выборах остатки старых партий «Левая» и «Правая» объединились в коалицию, в союз с которой вступила Радикальная партия. Несмотря на сильное отставание от социалистов, они надеялись взять реванш и отыграться на будущих выборах, предварительно пытаясь всеми законными способами ослабить правительство социалистов. Они активно критиковали ИСП за пособничество забастовочному движению, заявляя, что уступки рабочему движению ведут страну не к демократии, а к анархии, и что необходимо срочно обуздать народную стихию и восстановить порядок.

Народная партия тоже переходила в оппозицию социалистическому правительству. Её лидер Луиджи Стурцо долго колебался, но в конце концов и он перешел на антисоциалистические позиции. Неспособность (и нежелание) социалистов обуздать народную стихию побудили лидера католических народников сделать окончательный выбор.

ИСП из-за умеренности и нерешительности реформистов стремительно теряла популярность. Народ требовал радикальных преобразований, и, не дождавшись их, многие рабочие и крестьяне принялись самостоятельно устанавливать порядки, о которых они мечтали. Максималисты и абстенционисты чувствовали, что они тоже могут уйти на дно вслед за тонущими реформистами. Однако они также проявляли нерешительность. Пытаясь сохранить единство в рядах ИСП, максималистское большинство социалистической партии не шло на разрыв, надеясь, что всё обойдётся. Абстенционисты со своей стороны не могли дать позитивного решения проблемы борьбы за власть. Росло влияние синдикалистов, с которыми потихоньку начинала сближаться «Ордине нуово».

Тем временем революционная анархия продолжала нарастать. Росло забастовочное движение, рабочие стремительно радикализовывались. В августе 1919 г. в Турине был создан первый рабочий совет, и отсюда такие же рабочие советы стали стремительно распространяться по всей стране. В советы избирались представители от каждых 15–20 человек. Рабочие советы контролировали технический персонал и администрацию, требовали увольнения людей, «проявивших себя врагами рабочего класса», пытались контролировать процесс производства и финансовые потоки. В августе — сентябре 1919 г. в Лигурии, после провала переговоров о заработной плате, до полумиллиона рабочих-металлистов и судостроителей оккупировали свои фабрики и управляли ими четыре дня. Правящее правительство социалистов встало на сторону рабочих: оно заставило руководство предприятий пойти на уступки. В сельскохозяйственных районах страны развернулась борьба за раздел помещичьих земель. Широкие размеры приняло забастовочное движение батраков. Почти в каждой деревне существовали так называемые «каморры труда» и «красные лиги», которые регулировали зарплату, продолжительность рабочего дня батраков. Идея «своей рабочей мафии» была ближе сердцу итальянцев, даже северян, чем идея власти Советов.

 

 

Правительство полностью потеряло контроль над народом и страной. Правящая ИСП всячески потакала рабочему движению и одновременно пыталась направить его в конструктивное русло. Получалось это очень плохо. Италия была подобна судну, несущемуся без управления. Вот что рассказывал об этом времени Персиваль Филлипс:

«В муниципалитетах, захваченных грубой силой синдикалистами, либеральному меньшинству не разрешали высказывать свое мнение. Большинство заставляло ораторов замолчать при помощи криков или бросания палок и стульев. Рабочих насильно вербовали в леворадикальные профсоюзы и облагали тяжелыми налогами. И, если рабочие не могли или не хотели платить, к ним являлись ночью и взыскивали двойную сумму. В случае, если рабочие не могли уплатить штрафов, их жестоко избивали. Синдикалистские ораторы проповедовали свободу для рабочих классов, устанавливая в то же время такое рабство, какого трудящиеся массы никогда раньше не знали. Политикой синдикалистов было запугивание буржуазии. "Чем больше нам уступают, тем сильнее надо нажимать на них дальше; чем сильнее мы будем нажимать, тем больше нам будут уступать", – говорили синдикалисты.

<…>

С тех пор, как была свергнута монархия, новое социалистическое правительство вело себя крайне двулично – оно откровенно ублажало смутьянов, но в то же время пыталось создать среди здравомыслящих слоев общества впечатление, что оно пытается навести порядок. Правительственные приказы были сформулированы в неопределенных выражениях. Полиции рекомендовалось "проявлять твердость, но в то же время сдержанность". Теперь взгляните, каковы были результаты. Когда рабочие в Милане захватили несколько фабрик, полиция получила приказ не вмешиваться. Лейтенант армии вел грузовик с несколькими солдатами, когда по ним раздались выстрелы с крыш фабрик, где засели рабочие с винтовками. Лейтенант направил грузовик, как таран, в ворота фабрики, выбил их и заставил 300 вооруженных рабочих, засевших в здании, сдаться. За это офицер был разжалован и прогнан со службы. Он не действовал с достаточной "сдержанностью". Другой лейтенант получил приказ повести своих солдат из одной деревни в другую, где происходили беспорядки. Прямая дорога вела через деревушку, всё мужское население которой устроило баррикаду. За этим заграждением крестьяне, вооруженные охотничьими ножами, ждали солдат. Чтобы избежать кровопролития, проявляя "сдержанность", лейтенант обошел деревню. За это его разжаловали и прогнали со службы. Офицер не проявил достаточной "твердости".

<…>

Крестьяне, которым агитаторы толковали, что земля принадлежит работающим на ней, захватили поместья. Правительство негласно одобряло нарушение прав землевладельцев. На севере Италии леворадикальные кооперативные общества контролировали весь сбор урожая. Помещику не позволяли нанять ни жнецов, ни молотильщиков. Они не могли довольствоваться также сельскохозяйственными машинами. Его урожай погибал, и хлеб осыпался или поле убирали другие.

Заводы и фабрики работали плохо, а стачки объявлялись по самому ничтожному поводу. Синдикализм настойчиво стремился парализовать промышленность целой страны, чтобы таким образом поставить в прямую зависимость от себя всё то население, которое ещё не присоединилось к революционерам. С этой целью были основаны кооперативы. Правительство активно субсидировало эти кооперативы, и рабочие должны были состоять в них. На севере Италии, то есть в промышленном центре страны, все рабочие должны были стать синдикалистами. Сотни рабочих, против воли, под давлением, публично объявляли себя синдикалистами, на что горько жаловались в тесном кругу. Далеко не все рядовые социалисты были радикалами. Собственно радикальный, боевой элемент всегда был, как мне сказали, сравнительно невелик. Но вожди так искусно подражали своим предшественникам, насадившим в России Советы, установившим анархию во Франции, что гнали, словно хлыстом, тысячи безвольных рабочих, которые сами не знали, куда они идут. Социалистическое правительство не желало заступиться за рядовых рабочих. Полиция не решалась вмешаться. Что же касается армии, то само слово это равносильно анафеме. И рабочие, как бараны, устремились в синдикалистский загон...».

Италия была в отчаянном положении. Буржуазная газета «Коррьере делла сера» писала: «Италии грозит катастрофа. Революция до сих пор не произошла не потому, что ей кто-либо преградил путь, а потому, что Всеобщая конфедерация труда на неё пока не решилась».

Тяжелый внутренний кризис в Италии усугублялся позором на дипломатическом фронте. Как проигравшая сторона, Италия была вынуждена пожертвовать частью территории и уступить Австро-Венгрии Венето. Территориальные потери были довольно умеренные (ведь к итальянским колониям никто руки тянуть не стал), однако это было далеко не всё. После победы в Вельткриге беды Австро-Венгрии не закончились – всё только начиналось. И ради спасения империи Габсбургам нужны были все возможные средства. Поэтому на Постадмской мирной конференции был поднят вопрос о репарациях с Италии, который оказался более острым, чем о репарациях с Франции. Если Германия вполне могла удовлетвориться колониями, то Австро-Венгрии нужны были деньги и только деньги. Отчаянно искавшей любые средства из любых источников, Двуединой Монархии не оставалось ничего, кроме как вцепиться мертвой хваткой питбуля в поверженного врага. «Vae victis!» – таков был девиз австрийской дипломатии на постдамских переговорах. И австрийцы прикладывали все усилия, чтобы одновременно стрясти с Италии деньги на восстановление своей экономики и одновременно превратить её в свою марионетку. И оказалось, что жесткая австрийская линия... нашла положительный отклик в самой Италии!

Социалистическое правительство чувствовало, как ситуация выходит из-под контроля. Реформистские круги в ИСП постепенно начинала раздражать нарастающая анархия в стране. Они всё больше склонялись к тому, что самоуправство синдикалистов и других радикалов только навредит реформам. Кроме того, они чувствовали, как почва уходила у них из-под ног. Народ, не дождавшись мгновенных улучшений, уходил к более радикальным группировкам. В стране нарастал экономический кризис, эксперименты левых радикалов с рабочим контролем и прочим привели дела в стране в полнейший беспорядок, а бесконечные забастовки усугубляли ситуацию. Многие из реформистов начинали приходить к выводу, что у них не осталось выбора, кроме как заручиться поддержкой внешних сил, чтобы успокоить обстановку и нормально провести необходимые реформы. А что до репараций – то, похоже, они будут куда меньшим бременем для экономики, чем разрушительная сила дикой народной вольницы...

Старорежимная коалиция «Либералы-демократы-радикалы» и примкнувшая к ним Народная партия также видели в австрийцах надежду на наведение порядка и отстранение от власти ИСП, с которыми оппозиция связывала все беды в стране. Они тоже готовы были согласиться с уступками в пользу Двуединой монархии ради того, чтобы разогнать всех социалистов, синдикалистов и анархистов и вернуться к «нормальным временам». «Габсбурги, простите нас за то, что мы пошли на вас войной в 1915 г.! Это всё козни Антанты, совратившей нас своими лживыми обещаниями! Мы откажемся от всех претензий к вам, мы выплатим все репарации, мы будем хорошо себя вести, только помогите спасти Италию от анархии!» – такие настроения были распространены среди старорежимных партий.

В этих условиях правительство проявляло готовность идти на любые уступки. На переговорах в Постдаме итальянские дипломаты безоговорочно согласились с репарациями. А за закрытыми дверями итальянцы и австрийцы тайно обсуждали возможность перехода Италии в политическую зависимость к Австро-Венгрии, в обмен на всевозможную помощь от Двуединой монархии в деле борьбы с анархией.

Уступчивость итальянских дипломатов на конференции в Постдаме раздражала всех простых итальянцев. Многие помнили, что именно Австро-Венгрия препятствовала объединению Италии во времена Рисорджименто. Националисты обвиняли социалистическое правительство в предательстве, а Муссолини припоминал ИСП то, что они когда-то выступали за невмешательство в Вельткриг и даже выгнали его, Муссолини, за то, что он призывал вступить в войну! «Разве они не проявили свою предательскую сущность ещё тогда, когда выступали за нейтралитет во время войны? – вопрошал Муссолини в одной из своих статей, – И что мы сделали за их подрывную деятельность? Ничего! А теперь мы расплачиваемся за своё бездействие. Пока наши солдаты проливали свою кровь на фронте, они отсиживались в тылу и вели ханжеские речи о мире во всём мире! Когда мы проиграли, они занимались морализаторством о бесполезности войны. А теперь, когда они пришли к власти, они продают австрийцам Италию, торгуют её землями, торгуют её народом!». Левые радикалы – синдикалисты, анархисты, «Ордине нуово», а также многие максималисты и абстенционисты в рядах ИСП всё больше разочаровывались в курсе реформистов и воспринимали их уступчивость на Постдамской конференции как предательство и продажу новорожденной республики империалистам. На этой почве стало намечаться сближение между левыми радикалами и националистами. Тот же Муссолини, хотя и не доверял левым радикалам, но всё-таки проявил готовность сблизиться с ними ради противостояния социалистам-реформистам и старорежимным партиям. Благо социалистическое прошлое Муссолини тоже помогло ему найти с левыми радикалами общий язык.

«Мир с Честью» вызвал взрыв народного негодования, которое зрело на всём протяжении переговоров. Но пока ещё леворадикальной оппозиции и националистам не хватало единства, организованности и злости для того, чтобы смести правительство, как ураган солому. Потребовалось ещё некоторое время для того, чтобы новый скандал побудил их к по-настоящему решительным действиям.

Что самое любопытное, скандал этот не был чисто итальянским. Дело в том, что в условиях унизительного «Мира с Честью» многие итальянцы, как левые радикалы, так и националисты, жуть как мечтали показать ненавистным Габсбургам бяку. И вскоре нашелся один смельчак. Известный поэт Габриеле д’Аннунцио переехал в принадлежащий Австро-Венгрии город Фиуме. Официально он вёл себя там вполне пристойно, но в тайне под прикрытием поэтического клуба он собирал группу своих сторонников – как местных, так и приезжих. Параллельно через контрабанду он собирал оружие. Австрийской полиции и спецслужбам не удалось вовремя раскрыть эту схему, так что подготовка к Великому Делу прошла для эпатажного поэта без сучка и без задоринки. 12 февраля 1920 г. группа вооруженных сторонников д’Аннунцио, одетых в чёрные рубашки, захватила одно из административных зданий Фиуме. Выступая с балкона, д’Аннунцио провозгласил независимость Республики Фиуме, свободной от австрийского угнетения. Учитывая, что бунтовщики были неплохо вооружены, полиция приняла решение дождаться подхода подкреплений, а пока – окружить захваченное административное здание. Это дало время д’Аннунцио, чтобы провозгласить себя диктатором – Команданте – и ознакомить удивлённую публику с основными программными документами новой республики. В частности, д’Аннунцио полностью зачитал конституцию Республики Фиуме, которая была написана в стихах, содержала немало пунктов, высмеивающих Австро-Венгрию, и даже провозглашала обязательное музыкальное образование, которое было объявлено фундаментом политического строя государства. Также мятежниками был спет государственный гимн Республики Фиуме, который чуть менее, чем полностью состоял из ехидного толстого троллинга в адрес Габсбургов. Хотя д’Аннунцио искренне надеялся на всеобщее восстание итальянского населения Австро-Венгрии, этого не произошло. Он остался в одиночестве, а Республика Фиуме не продержалась и дня. Дождавшись подхода подкреплений, австрийская полиция быстро взяла штурмом захваченное здание и арестовала большинство мятежников. Несмотря на то, что была перестрелка, всё прошло довольно «мирно» – никто не погиб, было только несколько раненых. Однако самого д’Аннунцио – главного зачинщика мятежа и сепаратиста – взять не удалось. Вместе с несколькими сторонниками он сумел вырваться из окружения и скрыться, а затем окольными путями вернуться в Италию.

 

 

На родине д’Аннунцио встретили как героя. Национальное пристрастие итальянцев к «bella figura» оказалось важнее, чем идейные разногласия, к тому же идеи, которыми руководствовался д’Аннунцио в фиумской авантюре, настолько пестры, что любой мог найти в них что-нибудь приемлемое для себя: и коммунист, и синдикалист, и националист, и анархист, и монархист. Вот как вспоминал об эффекте, оказанном на итальянский народ Фиумской авантюрой, Антонио Грамши:

«Фиумская авантюра противопоставлялась безволию центрального правительства, дисциплина военной силы, с помощью которой д’Аннунцио пытался захватить Фиуме, противопоставлялась дисциплине закона, на которой основана власть правительства. Авантюра в Фиуме воспринимается многими итальянцами как база для реорганизации государства, как здоровая сила, которая представляет "подлинный" народ, "подлинную" народную волю, "подлинные" интересы, как сила, которая должна изгнать из столицы узурпаторов и показать иноземным врагам, что итальянский народ не сломить».

 

 

И националисты, и левые радикалы видели в выходке д’Аннунцио ту линию, которой и должна была придерживаться Италия в своих отношениях с Австро-Венгрией. Националисты видели в фиумской авантюре воплощение национального духа, готовность итальянцев до конца сражаться за своё достоинство. Левые радикалы видели в ней неплохой укол в адрес проклятых империалистов. А вот для социалистического правительства история с Фиуме стала головной болью. Австро-Венгрия не была намерена просто так оставлять эту выходку без ответа. Возможно, при других обстоятельствах «мятежа» Габсбурги и не стали бы так бушевать. Но это было полноценное вооруженное выступление – сторонники д’Аннунцио были вооружены винтовками и пистолетами, взяли в заложники персонал административного здания и рассчитывали спровоцировать полноценное восстание. Это нельзя было расценить как простое хулиганство. Любое уважающее себя государство будет действовать. И Австро-Венгрия в жесткой форме потребовала от Италии выдачи д’Аннунцио для того, чтобы он предстал перед судом.

Ультиматум Австро-Венгрии усугубил политический кризис в Италии. Социалистическое правительство оказалось перед трудным выбором, от которого зависела судьба страны и сама их власть. Если правительство упрется, оно лишится всякой поддержки Двуединой Монархии и останется один на один со злобной толпой забастовщиков, синдикалистов и националистов – не факт, что они вдруг полюбят правительство за то, что оно заступилось за д’Аннунцио. Давили и старорежимные партии с католическими народниками – они считали, что сумасбродный поэт опасен для самой Италии, и потому выдать его австрийцам будет в интересах родины. После долгих раздумий правительство всё-таки приняло решение.

Был отдан приказ об аресте д’Аннунцио и передаче его австрийским властям. В народе он произвел эффект разорвавшейся бомбы. За д’Аннунцио вступились все – и националисты, и синдикалисты, и леворадикальные социалисты. Как оказалось, хулиганская выходка эксцентричного поэта сделала для Революции больше, чем тысяча забастовок. 19 марта 1920 г. страна вспыхнула революционным пламенем. Арестованный д’Аннунцио был отбит толпой у полиции, рабочие ответили на действия правительства серией масштабных забастовок, а националисты устроили серию нападений на полицию и правительственные объекты. Экономика страны была в одночасье парализована. «Вы предатели дела социализма! Вы предатели Италии!», – такие выкрики раздавались в адрес правительства в Риме и Турине, в Милане и Неаполе. Улицы Рима превратились в арену для кровопролитных сражений, боев и потасовок между бушующей леворадикальной и националистической толпой и немногими оставшимися верными правительству войсками.

Спровоцированная Фиумским кризисом революция поставила многих социалистов перед трудным выбором. Реформисты никак не могли отвертеться, и потому у них не было иного пути, кроме как держаться за власть до последнего. А вот у максималистов и абстенционистов выбор был. Они могли не идти на разрыв с непопулярной ИСП, сохранить её единство – и погибнуть вместе с ней. Или же они могли покинуть её и присоединиться к революции – и не просто спасти себя, но и принять самое деятельное участие в строительстве нового мира. Но – уже не как лидеры, ибо теперь в авангарде движения находилась новая сила.

В условиях дискредитации реформистского социализма всё большую популярность набирал революционный синдикализм. Но в одиночку он не был способен по-настоящему эффективно оседлать волну Революции. Важную роль сыграло сближение синдикалистов с «Ордине нуово», благо в их идеологии есть точки сближения с синдикалистами. На протяжении долгого времени Грамши и «Ордине нуово» копили в себе недовольство излишней умеренностью и уступчивостью реформистов и теперь, когда ситуация вышла из-под контроля, они приняли решение пойти на разрыв, вступив в союз с синдикалистами. Союз с ними решил заключить и Муссолини. Хотя он находился на националистических позициях, он находился в довольно сложной с идеологической точки зрения ситуации – он не очень хорошо относился к левым радикалам, но терпеть не мог социалистов, вставших во главе правительства; при этом он также не любил и старорежимные партии, да и католическую Народную партию не жаловал. При этом Муссолини был солидарен с рядом идей синдикалистов. Поэтому он тоже присоединился к Революции, надеясь в будущем направить её в «национальное» русло.

 

 

Силы были явно неравны, а социалистическое правительство обречено, и в этих условиях многие максималисты и прежде всего абстенционисты наконец решились на разрыв с реформистами. Первыми, сразу же после начала Революции, ИСП покинули абстенционисты во главе с Амадео Бордигой. За ними последовали многие максималисты. «Фракция Бордиги» присоединилась к Революции и вместе с синдикалистами, «Ордине нуово» и Муссолини вступила в борьбу против «предателей социализма». Это окончательно добило партию, и ИСП в одночастье рухнула. 23 марта 1920 г. Рим оказался в руках леворадикальных революционеров. Часть социалистического правительства была арестована, многие реформисты сумели бежать на север, в контролируемое австрийцами Венето. На юг они уходить не стали – пока шли бои в Риме, там формировалось своё правительство, которое само желало арестовать социалистов.

Лагерь левых радикалов в Италии, как и во Франции был неоднороден, в отличие от России, где преобладала партия большевиков, против правительства выступила целая коалиция из различных движений – левые социалисты, коммунисты, синдикалисты и даже националисты Муссолини. Однако кто-то из них должен был выйти на первый план. Так сложилась судьба, что ведущей силой в левой коалиции стал союз синдикалистов и левых коммунистов.

Синдикалисты сумели воспользоваться своим шагом благодаря тому, что они раньше (по сравнению с другими левыми) проявили решительность – в других обстоятельствах они бы первыми попали под удар и понесли тяжёлый урон, но, на их счастье, беспорядки вокруг д’Аннунцио переросли в полноценную гражданскую войну. Перед лицом наступления полиции и армии в условиях гражданских беспорядков и кровавых столкновений в последней декаде марта 1920 г. синдикалистский УСИ раньше всех приступил к организации сопротивления реакции – с помощью радикализации социальных конфликтов или с помощью оружия. К счастью для себя, синдикалисты сумели избежать фальстарта – и пошли на обострение в самый удачный момент. В своей борьбе синдикалисты применили методы прямого действия. Чтобы успешно противостоять полиции и даже армии, УСИ в момент начала мартовских беспорядков немедленно начал создание вооружённого ополчения «народных смельчаков», а также превратил свои основные Палаты труда в маленькие крепости для как можно более длительного сопротивления атакам правительственных отрядов. Это позволило затянуть противостояние, благодаря чему остальные леворадикальные силы успели собраться с мыслями и также присоединиться к вооружённой борьбе. Вслед за радикалами быстро начали боевые действия левые социалисты и коммунисты, затем к ним начали присоединяться многие другие социалисты-раскольники.

Отряды «народных смельчаков» стали важной базой вооружённого движения и быстро стали одной из основ в стремительно формирующейся Итальянской Красной гвардии. В течение конца марта – начала апреля 1920 г. происходил стремительный рост леворадикального лагеря – если сначала синдикалистские Палаты труда и коммунистические ячейки представляли собой «осаждённые крепости» в окружении полиции и армии, то вскоре ситуация приняла совсем другой оборот, и теперь под контроль левых радикалов переходили не только фабрики, но и города и даже целые области. Рабочие откликнулись на призыв синдикалистов и коммунистов – начались масштабные забастовки и акции гражданского неповиновения. Полиция и армия пытались их разогнать, но из-за неповиновения рабочих и массовых акций неповиновения правительственная логистика стремительно разрушалась – военные и рады были бы открыть огонь, но постоянно не хватало снабжения или различные отряды оказывались слишком разрозненными. В течение довольно короткого времени в Италии левые радикалы взяли под контроль огромную территорию – они сумели захватить Рим, но их главная база была в Северной Италии с центром в Турине. При этом в Срединной Италии (да и в Северной тоже, несмотря на то, что там у них были самые сильные позиции) территория, контролируемая левыми радикалами, была очень разрозненной и выглядела как пёстрая шахматная доска из отдельных очагов. Тем не менее, у них были силы и возможности для дальнейшего наступления.

Таких успехов удалось достичь благодаря массовому забастовочному движению, что дало ещё дополнительных политических очков синдикалистам – они трактовали это как явный успех методов прямого действия. Конечно, у синдикалистов не было решающего преобладания над всеми остальными левыми силами, но успехи забастовочного движения (в котором синдикалисты играли очень важную роль) дало им возможность заключить крайне ценный политический союз, который и оформил ведущую силу всего движения. Это был союз синдикалистов и крайне левых социалистов – так, важнейшей силой, создавшей «правящую коалицию» с синдикалистами, была «Ордине Нуово» во главе с Грамши и Тольятти. Хотя между синдикалистами и коммунистами существовало соперничество, нередко принимавшее весьма жаркий характер, во время гражданской войны коалицию удалось сохранить.

Как уже упоминалось выше, в левую коалицию входили многие партии, организации и движения – все те, кто в конце марта 1920 г. официально выступил против правительства, осознали, что необходимо объединить свои усилия, иначе их могут разгромить поодиночке. Синдикалисты, пошедшие на раскол с умеренными реформистами социалисты, анархисты, а также часть сочувствовавших левым представителей несоциалистических партий в начале апреля 1920 г. достигли общего соглашения о создании антиправительственной коалиции – Союза труда, цель которого заключалась в «защите пролетариата».

Союз труда был официально оформлен 9 апреля 1920 г. Провозгласив «единство сил труда» в борьбе против капитализма и за эмансипацию пролетариата особенно необходимым в настоящий момент, когда реакционные силы пытаются насильственно подавить волю народа, участники Союза труда намеревались «противопоставить соединённым силам реакции коалицию пролетарских сил», добиваться «истинного освобождения рабочего класса». Спустя месяц к Союзу труда были вынуждены присоединиться националисты Муссолини – они сначала пытались действовать самостоятельно, но, опасаясь изоляции, Муссолини решил переступить через свою гордость. Вскоре был образован общий правительственный (в глазах синдикалистов и анархистов – координирующий) орган – Национальный комитет, в который входили представители от каждой партии, движения или крупной рабочей организации, но, как уже отмечено выше, главной силой стал блок синдикалистов и коммунистов.

Старорежимные партии, Итальянская Радикальная партия и Народная партия уже давно перешли в оппозицию к ИСП. Когда арест д’Аннунцио спровоцировал Революцию, они не стали вступаться за политический труп, в который превратились социалисты-реформисты. В Неаполе они провозгласили своё правительство, которое и наведёт порядок в стране. Однако всё было далеко не так просто. Левые радикалы подняли восстание и в Неаполе. На юге ширилось крестьянское движение, которое надо было как-то обуздать. Поэтому от похода на Рим пришлось пока что отказаться.

Некоторые районы сохранили формальную верность свергнутому социалистическому правительству. Большая часть Лацио, Умбрия, Марке, Тоскана, Эмилия, западная часть Ломбардии не были подконтрольны леворадикальным революционным властям. Хотя революционеры захватили Рим, их главный центр располагался в Пьемонте.

Видя, какой бардак творится у самых границ, Австро-Венгрия, тяжело вздохнув, была вынуждена вмешаться, несмотря на то, что ей очень хотелось, чтобы никто не мешал ей сосредоточиться на внутренних делах. 9 апреля 1920 г. под предлогом защиты законного правительства австрийские войска вошли на территорию Италии и заняли большую часть Ломбардии (кроме региона Павии) и часть Эмилии-Романьи (регионы Феррары, Модены, Болоньи, Равенны, Форли-Чезены, Римини и Сан-Марино). На большее австрийцы не пошли – слишком много было проблем у себя дома, так что войска были небольшими и должны были не столько воевать, сколько поддерживать порядок. Австрийцы не спешили проливать кровь за своих марионеток – пусть наступательные действия дальше проводят сами итальянцы. Спасение утопающих – дело рук самих утопающих, и австрийцы были намерены только помочь северным итальянцам в деле формирования своей армии. Под надзором австрийцев было сформировано новое правительство Италии, в котором состояли улизнувшие от революционеров социалисты-реформисты, часть старорежимных партий, Народной партии, Радикальной партии и пр. (это были те члены своих партий, которые остались на севере). При помощи австрийских офицеров миланское правительство начало формирование армии.

Однако для этого миланского правительства было выдвинуто одно условие. Главные силы старорежимных партий, католической Народной партии во главе со Стурцо и части находящихся на юге членов Радикальной партии сформировали в Неаполе альтернативное правительство, и им не нравилось, что в Северном правительстве были широко представлены остатки нелюбимых ими социалистов, пускай это были и реформисты. Они не были намерены признавать Северное правительство как правительство всей Италии. Тогда австрийцы предложили соломоново решение (в смысле: то решение, где он предлагал разрубить младенца на две половинки) – после войны Италия должна была остаться разделенной на Северную и Южную, при этом, чтобы избежать споров между этими государствами за Рим, должна была быть восстановлена Папская область в границах 1861 г. Север и Юг после недолгих раздумий согласились.

Сговор двух «легитимных» правительств с австрийцами вызвал всеобщее возмущение простых итальянцев, и в «спорных регионах» начались жестокие столкновения между сторонниками Северного правительства и революционерами. На помощь им спешили силы из Турина, но дело продвигалось тяжело. Революционерам не хватало организации, и их спасло прежде всего то, что у Северного правительства не хватало поддержки, а у австрийцев – желания воевать. Австрийцы лишь расположили в Ломбардии и подконтрольной части Эмилии-Романьи небольшие гарнизоны, которые обеспечивали порядок и помогали Северному правительству формировать свои войска.

В начале мая, не дожидаясь окончательного формирования армии, войска Северного правительства начали поход в Пьемонт. Они сходу захватили Павию и Новару, и 19 мая подошли к Турину. Однако они потерпели поражение, и левые радикалы перешли в контрнаступление. Силы левых радикалов были остановлены у Новары и Павии, и, не желая вовлекать себя в войну ещё и с австрийцами, революционеры переключили своё внимание на юг. Северное правительство не решилось начинать новое наступление на Пьемонт и ушло в оборону – зализывать раны.

В Тоскане, Умбрии и Марке творился хаос. Борьбу за власть вели левые радикалы, сторонники северного и южного правительства. Хотя Рим и был захвачен революционерами, местные левые радикалы не рисковали выходить за его пределы, ожидая атаки с любого направления. Важным аргументом было пленение Папы Римского – даже будучи левыми радикалами, революционеры не решились поступать с Его Святейшеством так же, как поступили в России большевики с царской семьёй. Поэтому Папа фактически находился под домашним арестом.

 

 

В начале июня левые радикалы навели порядок в Лигурии, а также окончательно утвердили свою власть в трех областях Эмилии-Романьи – Пьяченце, Парме и Реджо-нель-Эмилии. После этого они двинулись в Тоскану на помощь своим союзникам. Параллельно в Тоскану, Умбрию и Марке вторглись силы Северного правительства, которые могли быть спокойны за свои тылы, защищаемые австрийцами. Противостояние левых радикалов и Северного правительства в Срединной Италии было долгим и упорным – длилось оно без малого пять месяцев.

Активизировалось и Южное правительство. Всю весну и часть лета оно занималось наведением порядка в своих тылах. В первых числах апреля было окончательно подавлено леворадикальное восстание в Неаполе. Но всё ещё бушевали крестьянские восстания на юге Апеннин и на Сицилии. Подавление этих восстаний было долгим и сложным. Однако в деле наведения порядка Южное правительство нашло неожиданного союзника. Как оказалось, сицилийская мафия была враждебно настроена к левым радикалам, и потому она была готова помочь Южному правительству в борьбе с революционной стихией. Коза Ностра активно предоставляла властям развединформацию и даже сформировала собственные вооруженные отряды, помогавшие правительственным войскам в борьбе с крестьянскими бунтами. Также мафия практиковала и непрямое воздействие – где-то авторитетом, где-то «добрым словом», а где-то пистолетом Коза Ностра приводила буйных крестьян к повиновению. Где-то после беседы с авторитетным мафиозным эмиссаром крестьяне складывали оружие и расходились по домам, где-то неожиданно сгорел какой-нибудь важный объект и восставшие понимали намек, а где-то какой-нибудь особо лихой и харизматичный вожак просыпается утром в обнимку с отрезанной лошадиной головой (в лучшем случае – многие такие вожаки, прогуливаясь по своим владениям, неожиданно получали в брюхо заряд рублёных гвоздей из лупары). Тем не менее, несмотря на столь внушительную помощь, войска Южного правительства несли большие потери и потратили на подавление бунтов очень много сил. К концу июля совместными усилиями неаполитанских властей и мафии с огромным трудом порядок на Сицилии был худо-бедно наведен, и теперь Южное правительство могло переключиться на свою основную задачу – освобождение Рима.

10 августа южане начали наступление на Рим, и 28 августа 1920 г. левые радикалы были окончательно выбиты из главного города Италии. В начале сентября войска Южного правительства вышли на линию по границам областей Рим – Риети – Терамо. Однако дальше наступление они вести не смогли – на большее не хватало сил, к тому же вспыхнуло новое восстание в Апулии.

Тем временем в Срединной Италии чаша весов склонялась в пользу левых радикалов. Хотя на стороне Северного правительства были большая организованность и порядок в тылах благодаря австрийцам, у них отсутствовала по-настоящему массовая поддержка в регионе. На начальном этапе им удалось достигнуть успеха благодаря полному бардаку у революционеров и тому, что людей, не принимавших левых радикалов, пока ещё было довольно много. Однако союз с австрийцами лишил их и этой поддержки, создав Северному правительству репутацию предателей. В свою очередь, отряды революционеров продвигались медленно, но верно – единственное, что им мешало, так это слабая организация Красной Гвардии. Однако благодаря широкой поддержке, которая росла всё больше (иронично, но из-за того, что Северное и Южное правительства сотрудничали с австрийцами, левые радикалы начали приобретать в глазах многих итальянцев репутацию единственных патриотов страны) они закреплялись на захваченных территориях по-настоящему прочно. В июле левые радикалы взяли под контроль половину Тосканы, в августе была занята остальная часть региона. Весь сентябрь продолжались ожесточенные бои за Умбрию, и левым радикалам оказали немалую помощь революционеры, выбитые южанами из Рима. К концу октября левые радикалы выбили войска Северного правительства из Марке. Затем военные действия остановились. Все три стороны несколько раз пытались начать новое наступление, но все они заканчивались полным провалом. В ноябре войска Южного правительства начали наступление на Умбрию, но за две недели оно практически не продвинулось, и, понеся большие потери, южанам пришлось отойти на исходные позиции. В декабре-январе 1920 – 1921 гг. Северное правительство предприняло попытку наступления на Геную, надеясь рассечь территории, подконтрольные левым радикалам – но они тоже потерпели поражения, а часть армии Милана была даже окружена и полностью уничтожена войсками революционеров. Левые радикалы в январе 1921 г. сумели взять Новару на севере, но на большее их не хватило.

Затем наступило затишье. Все три стороны в итальянской гражданской войне осознали, что в сложившейся ситуации никто из них не способен победить. Северное правительство, несмотря на спокойные тылы (спасибо австрийцам), понесли слишком большие потери в боях за Срединную Италию и в результате провального наступления на Геную, закончившегося окружением части их армии. Милан срочно нуждался в длительной передышке. Также нуждалось в передышке и Южное правительство. Несмотря на освобождение Рима, подавление восстаний на Сицилии и в Апулии далось Неаполю дорогой ценой. После взятия Рима южная армия оказалась в позиционном тупике, который она так и не смогла преодолеть. Войска устали и, кроме того, несмотря на австрийские поставки, им всё равно не хватало нормального оснащения и снаряжения. Нужно было накопить силы для решающего удара, а всё ещё неспокойному аграрному югу на это потребуется немало времени. У левых радикалов, несмотря на очевидные военные успехи, были серьезные проблемы с организацией. Их Красная Гвардия по своим качествам и подготовке существенно уступала своим противникам из Милана и Неаполя, но с лихвой компенсировала эту проблему массовой поддержкой со стороны простых итальянцев. Однако в долгосрочной перспективе у революционеров было всё очень тоскливо – из-за продолжающихся экспериментов с рабочим контролем бардак в экономике Революционного Турина углублялся всё больше и больше. Всё это усугублялось растянутыми коммуникациями и прямыми границами сразу с двумя враждебными правительствами. Милан и Неаполь и не стали бы заключать мир с революционерами, если бы не один очень весомый аргумент – победа синдикалистов во Франции. Провозгласив создание нового леворадикального государства – Французской Коммуны – французские «красные», несмотря на необходимость преодоления послевоенной разрухи у себя на родине, были твердо намерены закрепить достижения Революции во всём мире – чего бы это ни стоило. Уже в конце 1920 г. в Турин стали прибывать французские добровольцы. Как и у «Легитимного» Милана, у Революционного Турина тоже появилась своя «крыша», только, в отличии от австрийцев, французская «крыша» была настроена куда более решительно. Это был тупик, и все три стороны гражданской войны в Италии пришли к выводу, что покамест худой мир будут лучше хорошей войны...

21 марта 1921 г. между Турином, Миланом и Неаполем было заключено соглашение о прекращении огня. Хотя Милан и Неаполь не признавали революционное правительство, а Турин не признавал легитимность Северного и Южного правительства, они обязывались не вести боевых действий как минимум год. Однако даже по прошествии этого самого года гражданская война не возобновилась – раны Италии заживали слишком долго, а враждующие стороны всё никак не решались на новое наступление. Италия вновь оказалась разделённой, хотя один из её осколков и не скрывал своих претензий на восстановление единства страны.

Первым государством стала Социалистическая Республика Италия. Среди политических сил здесь на первый план выдвинулся союз синдикалистов и «Ордине нуово». Хотя синдикалисты за «забастовочный» 1919 г. и гражданскую войну заработали огромный авторитет, заняв в народной любви то же место, которое когда-то занимали социалисты, всё же и они признали над собой лидерство вождей «Ордине нуово» – Антонио Грамши и Пальмиро Тольятти. Грамши и Тольятти осознали, что синдикалисты набрали за время «забастовочного» 1919 г. и гражданской войны слишком большой авторитет, чтобы можно было от них отмахнуться и строить социализм, подобный ленинскому. Поэтому ещё незадолго до начала гражданской войны они осторожно начали работу по синтезу идей коммунизма и синдикализма. Максималисты, абстенционисты и даже часть реформистов, покинувшие с началом гражданской войны ИСП и возглавляемые Амадео Бордигой, представляли собой крупную, но всё-таки в немалой степени второстепенную фракцию в Социалистической Италии – пока что над ними довлел нехороший ореол участия в дискредитировавшем себя социалистическом правительстве Республики 1919 г. И многие начинают потихоньку задумываться о более плотном сближении с синдикалистами. Особой силой стали сторонники Бенито Муссолини. В «забастовочный» 1919 г. он переживал немало метаний. С одной стороны, он не любил левых радикалов, во многом за неприятие многими из них участия Италии в Вельткриге, кроме того – он считал левых радикалов виновными в поражении Италии. Но в то же время находившееся у власти правительство реформистов из ИСП он возненавидел ещё больше – за слабость и в особенности за продажу Италии австрийцам и за их поведение в истории с д’Аннунцио. Также не меньше он ненавидел и старорежимные партии с католиками. Поэтому, когда началось восстание в Риме против правительства умеренных социалистов, он выступил плечом к плечу с их врагами – пускай даже он их презирал. В ходе гражданской войны он осознал удивительный для себя факт – именно синдикалисты с социалистическими лидерами проклятого забастовочного движения больше заботились об интересах Италии, чем Северное и Южное правительства, наперегонки бросившиеся пресмыкаться перед Габсбургами. Муссолини немало помог революционерам благодаря тому, что смог привлечь в их ряды немало солдат и даже бывших офицеров – он сумел убедить их забыть про то, как когда-то относились к служивым левые радикалы. Будучи оппортунистом и фаталистом по своей натуре, Муссолини всё-таки решил сохранить верность Социалистической Республике – и найти возможность направить её по угодному ему пути национал-синдикализма. Красной Италии предстояло сделать очень многое – в экономике был полный бардак и всем было очевидно, что во многом ответственный за этот бардак рабочий контроль надо будет как-то адаптировать к жестокой реальности. Или заменить его централизованной экономикой – на чём настаивал Муссолини и некоторые представители группы Бордиги.

Второе государство – Итальянская республика с центром в Милане – опиралось на австрийские штыки. В ней было сильно просиндикалистское движение, но пока благодаря австрийским штыкам удавалось держать ситуацию под контролем. Но положение Итальянской республики было довольно шатким – многие ненавидели миланские власти, воспринимая их как пособников австрийских оккупантов. Кроме того, Итальянская республика потихоньку начинала создавать головную боль для самой Австро-Венгрии – именно через итальянскую марионетку туда начинали потихоньку проникать опасные синдикалистские идеи. Остатки реформистского крыла ИСП всё ещё занимали лидирующую роль в Итальянской республике, но партия доживала свои последние дни – даже на подконтрольных территориях она имела огромный антирейтинг, и без австрийцев Итальянская республика была бы обречена. Нишу ИСП готовилась занять Реформистская социалистическая партия во главе с Иваноэ Бономи. Также набирала силу фракция, состоявшая из северного крыла Итальянской радикальной партии. Северное крыло католической Народной партии тоже представляло собой крепкого орешка на местной политической арене.

На юге было сформировано отдельное государство с центром в Неаполе. Здесь главенствовали старорежимные партии, католическая Народная партия во главе со Стурцо, а также здесь неожиданно выстрелило южное крыло Радикальной партии во главе с Франческо Саверио Нитти, благодаря деятельности которого ещё на майских выборах после свержения монархии радикалам удалось усилить свое влияние в Южной Италии, где они ранее практически не были представлены. Они смогли удержать власть и даже освободить Рим, но, как оказалось, главные испытания были ещё впереди. Обстановка в государстве всё ещё оставалась неспокойной, да вдобавок сицилийская мафия из полезного союзника постепенно начинала превращаться в головную боль. Стоит отметить, что на первых порах рассматривался вариант возвращения на сицилийский престол Неаполитанских Бурбонов, но старорежимные либеральные и демократические партии при поддержке сторонников Нитти заблокировали этот вариант. Так появилась Республика Обеих Сицилий. Её граница с Социалистической Италией проходила по линии границы области Терамо.

По заключенной между Северным и Южным правительствами при посредничестве Австро-Венгрии договоренности, Рим стал центром восстановленной Папской области. Папа Римский пережил за время гражданской войне немало «весёленьких» дней. Период от начала гражданской войны до освобождения Рима 28 августа 1920 г. вошёл в историю как «Красное пленение Папы». Революционеры не решились на акт, подобный убийству царской семьи в России и предпочли держать Понтифика под домашним арестом. Даже несмотря на штурм Рима неаполитанцами в августе 1920 г. левые радикалы удержались от соблазна поступить жестоко. Когда победа южан стала очевидной, революционеры плюнули на всё это дело и ушли, оставив перепуганное Его Святейшество в Ватикане. Возрождённой Папской области был передан весь регион Лацио – кроме области Витербо, которая осталась под контролем революционеров. Несмотря на официальную независимость, на деле Папская область фактически была оккупирована неаполитанцами ввиду необходимости держать на границе с Социалистической Италией сильную группировку войск. Также в конце апреля 1921 г. в Рим вошёл австрийский гарнизон.

Особым случаем были итальянские колонии. Итальянский контроль над африканскими колониями из-за гражданской войны был очень сильно ослаблен, поскольку для борьбы с революционерами в метрополию были переброшены многие колониальные части. Кроме того, были большие сложности с административными вопросами. Кому должны были подчиняться колонии – Милану или Неаполю? Офицеры также встали перед дилеммой – Милану или Неаполю должны были быть переданы войска? Этим начали пользоваться другие державы. Осенью 1920 г. Эфиопия вторглась в Эритрею, на которую претендовала. Местные колониальные власти перебросили значительную часть войск в метрополию на борьбу с Революцией, в связи с чем на оборону Эритреи не хватало сил. Оставшиеся войска немного пооборонялись в прибрежных городах, после чего эвакуировались. Международное сообщество приняло факт захвата Эритреи и надавило на Милан и Неаполь, чтобы те тоже это приняли. У итальянцев иного выбора не было... С двумя другими африканскими колониями было посложнее. Между Неаполем и Миланом возникли серьёзные споры о том, кому должны достаться колонии. При этом в их споры постоянно вмешивался кто-то третий. Для урегулирования споров на начало июня 1921 г. была запланирована международная конференция по проблеме итальянских колоний. Она прошла в Праге. И на ней было много дискуссий. Если с захватом Эритреи Эфиопией пришлось смириться, то по поводу Ливии и Сомали было сломано много копий.

Ливия из всех итальянских колоний была, пожалуй, самой ценной. Однако решение по ней нашлось довольно быстро. Пока на протяжении всей гражданской войны Милан и Неаполь спорили о принадлежности Ливии, незадолго до конференции вмешалась Турция, заявившая, что раз тут в Италии гражданская война, раздела имущества не избежать, и претенденты не могут договориться – то почему бы не вернуть османам их исконные земли? Милан и Неаполь не на шутку перепугались от турецких претензий. Это дало возможность Австро-Венгрии предложить выгодное для себя, но компромиссное решение, которое оно всё время продвигала. И осколки Италии с этим согласились. Было принято решение предоставить Ливии независимость. Влияние осколков Италии в Ливии сохранялось в виде широких экономических привилегий, равных для обоих итальянских государств. Однако не менее, и даже более широкие преференции в бывших итальянских колониях получила Австро-Венгрия. Свою долю получила и Турция – важным для неё было и то, что правителем нового королевства стал фактически её ставленник Ахмад Шариф ас-Сануси. Такова была плата за мирный раздел...

Сомали оказалась ещё более сложным случаем. В это время там хозяйничал Мохаммед Хасан, религиозный лидер, объединивший местные кланы под лозунгами борьбы с засильем европейцев. Он стал головной болью британских колониальных властей в Сомалиленде, но они всё никак не могли взяться за них по серьёзному. РИ операция против дервишей постоянно откладывалась из-за участия британского экспедиционного корпуса в гражданской войне во Франции. Хотя сухопутные войска во Франции вели себя чрезвычайно пассивно и в основном отсиживались в городских гарнизонах, британская авиация принимала самое деятельное участие в борьбе французских лоялистов против левых радикалов. Британские авиаторы вели разведку, бомбили позиции противника, сражались против только встающего на ноги «Красного» Воздушного Флота. Британские самолеты активно поддерживали наступление лоялистов против «красных» в 1919 г. и помогали сдерживать наступление левых радикалов на Париж в 1920 г. Войска и авиация постоянно требовались в других местах, так что про Сомали на время забыли. В итоге планировать разгром Государства дервишей начали только в конце 1920 г. За это время последователи Мохаммеда Хасана распространили свою власть на часть Итальянского Сомали, воспользовавшись ослаблением колониальных сил в этом районе и общей неразберихой. В январе 1921 г. британцы наконец провели операцию против Государства дервишей на своей территории (как и в РИ, с самым деятельным участием авиации) и полностью разгромили сомалийцев. Однако Мохаммед сбежал в Итальянское Сомали, где и продолжил свою борьбу. В связи с полной импотенцией итальянских властей и до сих пор не решенных споров между Миланом и Неаполем Британия предложила свою помощь в борьбе с дервишами, ненавязчиво при этом намекая на оккупацию англичанами северной части Итальянского Сомали и фактическую её передачу Британии. Как в Милане, так и в Неаполе часть политиков была готова согласиться с этим предложением, но многие собирались биться за свою территорию до конца. Проявила тревожную заинтересованность Германия – хотя речь шла о небольшой колонии, Рейх не желал допускать даже малейшего усиления Британии. В результате на Пражской конференции по итальянским колониям июня 1921 г. Сомали стала предметом бурных дискуссий, в ходе которых территориальный спор между Миланом и Неаполем перетек в спор между Лондоном и Берлином. После полутора месяцев переговоров итальянцам пришлось смириться с тем, что все колонии для них потеряны. Итальянский Сомали в итоге был разделен между двумя крупнейшими колониальными империями – северная часть досталась британцам, а южная часть перешла под юрисдикцию Германии. Итальянцам была выплачена компенсация – британцы заплатили Неаполю, равную сумму предали Милану немцы. А что же Государство дервишей? Буквально сразу же после конференции, в июле-августе 1921 г. британцы окончательно его добили – на разгром последователей Мохаммеда Хасана потребовалось меньше двух недель. Опять была использована авиация, которая уже великолепно проявила себя при первом разгроме дервишей – не подвела она и сейчас. Сам Мохаммед Хасан был убит в стычке с британцами.

Каковы же общие итоги? Основной результат войны – закрепление распада Италии на четыре государства. Ни одно из них не могло (и не имело потенциал) стать самостоятельной силой – всем им была уготована судьба стать чьими-нибудь сателлитами и марионетками. Северное правительство в Милане, Республика обеих Сицилий и Папская область оказались в фактической зависимости от Австро-Венгрии и Германии. Экономические связи были разорваны, от чего все осколки Италии очень сильно пострадали – Итальянская республика Миланского правительства и вовсе оказалась не самодостаточной. С наиболее сильной экономикой из войны вышла Социалистическая республика на севере за счёт промышленности в Пьемонте (туринские заводы) и доставшейся Красным части Ломбардии – но это преимущество было крайне относительным, поскольку экономика Социалистической республики Италия пострадала не только от разрушений войны и разорванных экономических связей, но и от леворадикальных экспериментов в стране. Социалистическая республика Италия оказалась в зависимости от Французской Коммуны, но ввиду того, что сама Франция ослабла из-за собственной гражданской войны, Социалистическая республика Италия всё-таки имела больше пространства для манёвра, чем то же Миланское правительство.

Урон, нанесённый Италии гражданской войной, не шёл ни в какое сравнение с разрушениями Гражданской войны в России. Война носила менее «регулярный» характер из-за полного разложения армии и характерной для леворадикального лагеря стратегии использования отрядов рабочего ополчения, которые ввиду низкой военной подготовки часто прибегали к городской герилье и партизанским действиям в горных регионах (как, например, в Тоскане). Авиация и артиллерия использовались относительно слабо, а ситуация начального периода войны («шахматное» расположение «фронтовых» очагов) затрудняла логистику. Нехватка полноценных подразделений регулярной армии грозило обернуться поражением левых радикалов (ввиду того, что рабочее ополчение не могло противостоять подготовленным солдатам, хотя на сторону противников правительства перешло огромное количество бывших фронтовиков), но и у Миланского и Неапольского правительств разложение армии произошло слишком быстро, а австрийцы из-за внутреннего кризиса оказались неспособны на серьёзное наступление, каким бы слабым ни был враг. Эта ситуация привела к тому, что война носила вялый характер, линии фронтов менялись незначительно, что избавляло тыловые города от непосредственных военных разрушений.

В то же время в связи с войной Италию покинуло множество беженцев. Значительную часть приняла Австро-Венгрия – они оседали в Венето (область перешла к Австро-Венгрии по Шарлоттенхофскому договору), Триесте, Фиуме и Далмации. Очень многие предпочли эмигрировать в США (при этом миграционный поток продолжался и после войны и распада), где существовала многочисленная итальянская диаспора. Кто-то уехал в Германию, Британию или синдикалистскую Францию.

Несмотря на более-менее чёткое оформление распада Италии на международном уровне, у некоторых государственных образований сохраняются претензии друг к другу. Если Республика обеих Сицилий и Папская область удовлетворены тем, что имеют, то Миланское правительство, хоть и согласилось с распадом Италии, всё же претендует на контроль над севером страны, что означает потенциальную нацеленность Миланского правительства на уничтожение Социалистической республики с центром в Турине, даже несмотря на то, что оба образования официально присоединились к договору о прекращении огня. В свою очередь, Социалистическая республика Италия имеет претензии на территории всей Италии, что имеет следствием по крайней мере негласное непризнание Миланского правительства в качестве легитимного, а также делает потенциальный конфликт с Республикой обеих Сицилий достаточно вероятным. В связи с этим многие эксперты полагают, что договор о прекращении огня не прекратил, а лишь заморозил конфликт в Италии.

Вот так нерадивые наследники и иноземные хищники разделили между собой всё, что осталось от умершей Италии... но надолго ли умершей? Всем было очевидно – мир на Апеннинах не продлится долго. Но когда Италия заполыхает вновь? Под каким флагом будет проходить новое Рисорджименто? И объединится ли Италия вообще? Никто не знал ответа. И все с замиранием сердца следили за ходом событий...

 

 

Изменено 18 Nov 2021 пользователем Дарт Аньян

[Дарт Аньян]

Глава VI. Катастрофа на Востоке

 

Самая масштабная и кровавая битва между революцией и реакцией происходила в России. К моменту победы Германии в Вельткриге гражданская война в России шла уже примерно 10 месяцев. Большевики находились на осадном положении. Со всех сторон они были окружены врагами. На обширном востоке основные противники большевиков, представленные Комучем и Временным Сибирским правительством, наконец объединились в единую силу – Директорию. На севере высадились интервенты Антанты. На юге Краснов и Деникин были готовы к самым решительным действиям. Но самая могущественная сила окопалась на западе. Балтийское герцогство в Прибалтике, гетман Скоропадский в Украине, за которыми стояла всесокрушающая сила – Кайзеррейх. Империя, чья армия наголову разгромила большевиков в открытом сражении. Империя, которой большевики всё ещё боялись бросить вызов напрямую. Империя, ставшая главной преградой на пути Мировой Революции.

 

 

Хотя ряд прогерманских режимов рассматривались большевиками как слабые (например, режим гетмана Скоропадского), пока что их позиции выглядели непоколебимыми благодаря опоре на германские штыки. Но судьба этих режимов зависела от того, победит ли Германия в Вельткриге или нет. И германские марионетки, и большевики пристально следили за ходом Великой войны – одни с напряжением, другие с надеждой. Первым звоночком были германские солдаты в Париже. Это зрелище – показатель того, что поражения Германии и аннулирования Брестского мира в ближайшее время ждать точно не стоит. И пока что ход гражданской войны в России был таким же, как в РИ. Но 6 октября 1918 г., когда было заключено перемирие, закрепившее победу Германии во Франции, стало понятно, что из Украины, Беларуси и Прибалтики Рейх просто так не уйдет.

Однако были ослаблены другие враги Советской власти! Очень многие белогвардейцы предпочитали ориентироваться на проигравшую Антанту – чувства союзнического долга всё ещё были сильны в их сердцах, а Германию они продолжали воспринимать как злейшего врага России. Тем тяжелее им было справиться с разочарованием, когда поток помощи от Антанты с каждым днем ослабевал всё больше и больше. После победы Кайзеррейха обоснование захвата Архангельска и Мурманска как «помощь» России в войне против Германии потеряло всякий смысл. Война закончилась, и теперь не было необходимости в том, чтобы «не допускать» попадания российских военных запасов в руки немцев. Более того – с течением времени Антанта всё больше вовлекалась в более актуальные дела, пока Россия окончательно не превратилась чуть ли не в периферию её интересов. Раскручивался маховик гражданского противостояния во Франции, а также часть сил Британии была направлена в бунтующую Ирландию. При этом британцам никто не мог помочь.

Франция пала под натиском Германии и революционной стихии. Малые члены Антанты либо также потерпели поражение, либо отказались плясать под британскую дудку, почувствовав слабину Антанты. США тоже не стали присоединяться к интервенции. Раз Америка не принимала участия даже в Вельткриге, то что уж говорить о гражданской войне в России! США, так и не вовлёкшие себя в европейские дела, тем более не сумели выработать адекватной стратегии по отношению к России. Максимум, что они делали – так это поставляли оружие и припасы некоторым из антибольшевистских сил и осторожно прощупывали почву через дипломатические контакты со всеми сторонами. По убеждению госсекретаря США Роберта Лансинга, политика США по отношению к гражданской войне в России и к большевикам должна заключаться в том, чтобы «оставить этих опасных идеалистов в покое и не иметь с ними никаких дел». Только Япония ввела свои войска на российский Дальний Восток, но она была заинтересована не столько в свержении большевиков, сколько в усилении своего влияния в Азии. Ввиду отсутствия американских войск в России их нужно было компенсировать другими войсками. По просьбе британцев больший, чем в РИ, контингент отправила Канада. Кроме того, взамен РИ американской интервенции в этом мире существенно усилилась активность Японии. Японцы стремились высадиться во Владивостоке под любым предлогом. Британия и США, имевшие свои интересы в Азии и не желавшие чрезмерного усиления Империи Восходящего Солнца, долго колебались. Британцы надеялись, что получится вовлечь в это предприятие американцев, пускай США и не участвовали в Вельткриге. Поскольку, в отличие от РИ, на чувство союзнического долга надавить не получится, британцы тем не менее использовали аргумент об усилении в случае бездействия как Японии, так и Германии, чего американцы, даже будучи нейтральными, не желали. Если американцы примут участие в интервенции, чрезмерная активность японцев будет парализована. Однако американцы и тут не изменили своему изоляционизму. Они на деле проявили готовность помочь чем угодно – оружием, припасами, деньгами – но только не солдатами. И тогда британцам ничего не оставалось, кроме как дать Японии карт-бланш. Тем более, что под боком у Британии закипала Франция, и англичанам приходилось бросать всё большие силы для улаживания дел у себя под боком. Франция была важнее России, но и у неё появился «конкурент». С каждым днем, с каждой неделей и с каждым месяцем для британцев всё более и более актуальным становился внутренний фронт. Великобритания переживала глубокий послевоенный кризис. Несмотря на «Мир с Честью», все осознавали, что Британия скорее проиграла, чем нет – и это, вместе с военным шоком и подорванной войной экономикой создавало серьёзные проблемы внутри страны. И многие политики осознавали, что лучше решать свои проблемы, чем проблемы России.

В этих обстоятельствах совершенно естественно, что белогвардейцы получат от Антанты куда меньше помощи – среди Западных стран царила разобщенность, неуверенность и неразбериха, они не понимали, кого поддерживать и где приложить свои силы. По своей сути, дело Антанты в России вытягивали только Британия и Япония – Франция погрузилась в кризис и смуту, а американцы ограничились лишь материальной и политической помощью. А вскоре и эта скудная помощь стала сокращаться.

 

 

В связи с активной работой на Потсдамской конференции и в особенности в связи с раскручиванием маховика гражданской войны во Франции британцы после долгих раздумий приняли решение прекратить поддержку белогвардейцев на Севере России. В спешном порядке в течение мая 1919 г. британские войска снимались с передовых позиций и уже к 27 мая последний британский корабль покинул Архангельск. Получив сведения о готовящемся отступлении, части Красной Армии перешли в атаку 4 мая 1919 г. При поддержке артиллерии речного флота оборона была прорвана, организованное отступление превращалось в бегство. Интервенты бросали тяжёлую технику, 17 мая британцы были вынуждены взорвать два своих монитора. Белогвардейский Северный фронт под командованием генерала Миллера, оставшись без поддержки, стремительно разваливался. Повсюду вспыхивали антибелогвардейские восстания. К наступающим частям Красной Армии присоединились моряки, сформировавшие бpонепоезд «Красный моряк». Белогвардейцы не выдерживали натиска, тем более что в тылу, в самом Архангельске, вспыхнуло восстание. Восставшие, при поддержке освобождённых из тюрем политических заключённых, не дали белым увести часть остававшихся в Архангельске кораблей. 10 июня 1920 г. генерал Миллер и Северное правительство покинули Россию, а на следующий день, 11 июня, красные войска заняли Архангельск. Узнав о взятии Архангельска, с вооружённым восстанием выступила также подпольная группа в Мурманске. 12 июня город перешёл в руки большевиков. Таким образом, оставшиеся белогвардейские части оказались отрезаны от линий снабжения и от возможности морской эвакуации. 14 июня части Красной Армии из-под Петрозаводска перешли в стремительное наступление вдоль Мурманской железной дороги. 1 июля 1919 г. дивизия вступила в Мурманск.

 

 

Всё большее брожение нарастало на сибирском фронте. Ещё до победы Германии в Вельткриге антибольшевистские силы на Востоке России отступали всё дальше и дальше под ударами Красной Армии. «Демократическая контрреволюция» не сумела стать силой, способной возглавить по-настоящему всенародное сопротивление большевикам. Нерешительность эсеров и меньшевиков в аграрном вопросе не позволила им получить поддержку крестьян – они не предложили альтернативную программу, а реализация Декрета о земле, против которого они ничего не имели, откладывалась до созыва Учредительного собрания. Рабочие были склонны к поддержке большевистской власти. Буржуазия, недовольная социалистической окраской новых правительств, в основной массе не оказала эсерам и меньшевикам поддержки. «Политика пряника» эсерам и меньшевикам не удалась, а «политика кнута» оказалась ещё более провальной. Когда «Демократическая контрреволюция» попыталась создать свои вооруженные силы и объявила мобилизацию, не гнушаясь при её проведении репрессивными мерами, это вызвало у крестьян только ярость, а у эсеров и меньшевиков не оказалось достаточных сил и способностей, чтобы утопить восстания всех недовольных в крови. Не имея прочной социальной, а тем более военной базы, «Демократическая контрреволюция» стала легкой добычей большевиков с одной стороны и военно-диктаторских режимов с другой. Даже объединение Комуча и Временного Сибирского правительства в единую Директорию не помогло наладить их военную машину и организовать большевикам достойное сопротивление. Осенью 1918 г. наступление Красной Армии заставило Директорию перебраться из Уфы в более безопасное место – Омск. Там на должность военного министра был приглашен адмирал Колчак. Эсеровские руководители Директории рассчитывали, что популярность, которой пользовался Колчак в русской армии и на флоте, позволит ему объединить разрозненные воинские формирования, действовавшие против советской власти на огромных пространствах Сибири и Урала, и создать для Директории собственные вооруженные силы. Однако русское офицерство не желало идти на компромисс с социалистами. В ночь с 17 на 18 ноября 1918 г. группа офицеров арестовала социалистических лидеров Директории и вручила всю полноту власти адмиралу Колчаку. По настоянию Антанты Колчак был объявлен «Верховным Правителем России» – британцы рассчитывали с помощью инструмента «легитимности» не только объединить все антибольшевистские силы России, но и как-то ограничить влияние Германии, перехватив у неё инициативу в деле организации подлинной и «законной» альтернативы большевикам.

 

 

Адмирал Колчак деятельно взялся за организацию по-настоящему эффективного антибольшевистского сопротивления. Он твердо стремился навести порядок железной рукой. 28 ноября 1918 г. Колчак встретился с представителями печати для разъяснения своей политической линии. Он заявил, что его ближайшей целью является создание сильной и боеспособной армии для «беспощадной и неумолимой борьбы с большевиками», чему должна способствовать «единоличная форма власти». С первых же шагов своего существования правительство Колчака вступило на путь исключительных законов, введя смертную казнь, военное положение, карательные экспедиции. Все эти меры были предназначены для наведения порядка в тылу и повышения боеспособности армии... но в то же время они вызвали массовое недовольство населения. Крестьянские восстания сплошным потоком залили всю Сибирь. Огромный размах приобрело партизанское движение. Но были вещи и похуже...

Помощь со стороны союзников постепенно сокращалась. Американцы так и не приняли участие в интервенции. Белогвардейцы получали от Дяди Сэма только материальную помощь – и на том спасибо. Размер помощи от британцев до февраля 1919 г. был тот же, что и в РИ, но с этого момента по мере эскалации гражданской войны во Франции эта помощь быстро сокращалась – британцы расценили, что помогать французским лоялистам важнее, чем российским белогвардейцам. И хотя британцы даже во Франции действовали нерешительно, белогвардейцам было от этого не легче. Японцы? Японцы вели свою игру, и далеко не факт, что действия Империи Восходящего Солнца были выгодны Колчаку. Особой проблемой стал Чехословацкий Корпус, который из ценного союзника стремительно превращался в головную боль.

Уже осенью 1918 г. чехословацкие части стали отводиться в тыл и в дальнейшем не принимали участия в боях, сосредоточившись вдоль Транссибирской магистрали. Колчаковский переворот осложнил отношения между чехами и белогвардейцами – командование Чехословацкого Корпуса восприняло данное известие без особого энтузиазма, хотя оно, под нажимом союзников, не оказало противодействия новоиспеченному Верховному Правителю. А когда до корпуса дошло известие о победе Германии, то никакие силы уже не могли заставить чехословаков продолжать войну.

 

 

В рядах Чехословацкого Корпуса нарастало брожение и даже паника. Намеченный план – эвакуироваться из России и продолжить войну во Франции против Германии – рухнул как карточный домик. Теперь их единственной целью было просто уйти из России – подальше от войны. Но куда? На родину? Чехия осталась под властью Габсбургов. И многие бойцы Чехословацкого Корпуса боялись возвращаться под власть империи, которую они когда-то предали. Конечно, австрийцы не собирались применять драконовские наказания. Рядовым членам Корпуса, не замешанным в реальной подрывной деятельности, была обещана амнистия. Наказание должны были понести прежде всего те, кто участвовал в формировании корпуса, агитации за вступление в его ряды среди чехов, был замешан в военных преступлениях и т.д. Под это определение однозначно попадало командование Чехословацкого Корпуса, и, естественно, командиры и организаторы прикладывали все усилия, чтобы отбить у рядового состава желание сдаваться немцам и австрийцам. В результате у многих действительно пропало всякое желание возвращаться в Чехию. Даже многие из тех, кто железно получит амнистию, сомневались в том, что им стоит возвращаться – даже не понеся наказания, они вернутся на родину как предатели, и это наложит свой отпечаток на их послевоенную жизнь. Значит – эмиграция. Но какая страна будет готова их принять? Самым подходящим вариантом для эмиграции были США – несмотря на неучастие в интервенции, та часть общественности, которая следила за событиями в России, сочувствовала чехам, а Томаш Масарик (так и оставшийся в США) активно лоббировал и пиарил Чехословацкий Корпус среди американских политиков. Именно Масарик выступил с инициативой организации силами американцев и британцев эвакуации Чехословацкого Корпуса на территорию США. Однако этот процесс проходил со скрипом – лоббирование дело сложное, муторное и долгое, и даже если американцы согласятся помочь чехам, то всё равно будет необходимо согласовывать план «спасательной операции» с британцами и японцами. А ведь, между прочим, время работало против них – чем дольше затягивались дела с эвакуацией, тем больше накалялась обстановка. Чем больше времени проходило, тем больше нервничали чехи. Среди них даже начали распространяться слухи, что британцы могут выдать чехов австрийцам в обмен на те или иные уступки на Потсдамских переговорах. Чем дальше откладывалась вожделенная эвакуация, тем сложнее было успокоить чехов. А противник времени зря не терял.

Эсеры, потерявшие власть в результате переворота Колчака и понесшие большой урон, всеми силами стремились отомстить «реакционному» Верховному Правителю. В декабре 1918 г. московская организация ПСР приняла решение отказаться от вооруженной борьбы против Советской власти и заключить с ней перемирие до окончательной победы над «колчаковской и иной реакцией». В начале января 1919 г. ветераны Комуча, известные как группа меньшинства партии эсеров, во главе которой был В.К. Вольский, опубликовала заявление: «Делегация членов партии эсеров и президиума съездов Всероссийского Учредительного Собрания призывает всех солдат народной армии прекратить гражданскую войну с Советской властью... и обратить оружие против диктатуры Колчака».  Однако один в поле не воин, и эсеры не оставляли надежду склонить на свою сторону и прежних союзников – командование и личный состав Чехословацкого Корпуса, официально не признававших новоявленной власти и не проявлявших активности в боевых действиях с момента ноябрьского переворота. В одной из листовок, обращенной непосредственно к легионерам, прямо звучал призыв на борьбу с Колчаком: «Мы зовем вас, если вы останетесь здесь к моменту общего восстания против Колчака, подняться вместе с нами на борьбу с ненавистным народу правительством». Эсеры настаивали, что только совместная борьба против Колчака дала бы возможность примирения русской демократии с братским чешским народом. «Если же вы устали, если у вас нет сил на дальнейшую борьбу, то не мешайте хотя бы нам восстановить поруганную свободу! Тогда идите домой, на родину! Там, вернувшись под власть реакционной тирании Габсбургов, может быть, вы поймете, сколько мук, сколько боли и сколько ненужного зла вы причинили измученному русскому народу за период власти Колчака! Время идет. Пропасть растет! Не делайте же её бесконечно глубокой».

 

 

Активизировались и большевики. Хотя Красные официально и находились в конфликте с чехами, но нейтралитет Корпуса открывал им некоторые возможности. Расценив, что победа Германии может негативно повлиять на взаимоотношения между чехами и Антантой, большевики начали предпринимать попытки выйти с Корпусом на контакт. Также Красные всеми силами стремились развернуть деятельность своих агитаторов среди рядовых бойцов Чехословацкого Корпуса. Советское правительство предпринимало все возможные шаги, чтобы добиться примирения с чехами. Например, Троцкий строжайше приказал привлекать виновных в расстреле пленных чехословаков к самой суровой ответственности. «Настал момент, – заявлял он, – когда обманутые и преданные английскими, японскими и русскими империалистами чехословаки должны понять, что их спасение в союзе с российской советской властью». Большевики предлагали Чехословацкому Корпусу вступить с ними в союз, в обмен предлагая чехам стать полноправными гражданами Советской Республики как членами равной социалистической семьи народов, где никто не будет притеснять их, подобно Габсбургам, и использовать их в своих коварных целях, подобно британцам. 4 ноября 1918 г. ВЦИК выступил с воззванием к солдатам чехословацкой армии с предложением о мире и возможности пропуска чехословацких эшелонов через территорию России при проведении возможной эвакуации. Все предпринятые Советским правительством действия не могли не усиливать антиинтервенционистские и антиколчаковские настроения – прежде всего среди рядового состава Чехословацкого корпуса. Немалую помощь большевикам в деле усиления их влияния на чехов оказал колчаковский переворот.

Разрыв адмирала Колчака с эсерами оказался грубым политическим просчетом. Эсеры были глубоко обижены на Верховного Правителя и собирались жестоко отомстить Колчаку за то, что он воспрепятствовал установлению социалистической демократии. Эсеры перешли на нелегальное положение и начали активную подпольную работу против режима Колчака, став при этом фактическими союзниками большевиков. Хотя эсеры и большевики всё ещё оставались враждебными силами, тем не менее, именно через эсеров большевистские агитаторы выходили на контакт с солдатами Чехословацкого корпуса. Вражда враждой, но для эсеров Колчак был большим злом, и потому они позволяли большевикам вести свою работу по настраиванию чехов против Верховного Правителя и Антанты.

Была и другая проблема. Чехословацкий Корпус не был в восторге от колчаковского переворота. Российское отделение Чехословацкого Национального Совета даже выпустило следующее заявление: «Чехословацкий национальный совет (отделение в России), чтобы пресечь распространение разных слухов о его точке зрения на текущие события, заявляет, что чехословацкая армия, борющаяся за идеалы свободы и народоправства, не может и не будет ни содействовать, ни сочувствовать насильственным переворотам, идущим в разрез с этими принципами. Переворот в Омске от 18 ноября нарушил начало законности, которое должно быть положено в основу всякого государства, в том числе и Российского. Мы, как представители чехословацкого войска, на долю которого в настоящее время выпадает главная тяжесть борьбы с большевиками, сожалеем о том, что в тылу действующей армии силами, которые нужны на фронте, устраиваются насильственные перевороты. Так продолжаться больше не может. Чехословацкий национальный совет (отделение в России) надеется, что кризис власти, созданный арестом членов Всероссийского Временного Правительства, будет разрешен законным путем и потому считает кризис незаконченным». Монархистов они недолюбливали, о чем отмечал британский разведчик Б. Локкарт: «Чехословаки не любили царского режима, который отказывался признавать их как самостоятельную национальность. Они были демократы по инстинкту, сочувствовали русским либералам и социалистам-революционерам. Они не могли дружно работать с царскими офицерами, составлявшими основные кадры в армиях антибольшевистских генералов». Симпатии Чехословацкого Национального Совета были на стороне эсеров. Однако чехи зависели от Антанты и вынуждены были смягчить свою позицию. Тем не менее, это грозило в перспективе конфликтами, но пока чехи сохраняли нейтралитет.

 

 

Тем временем Колчак пришел к выводу, что настало время действовать. В начале марта 1919 г. 107-тысячная армия Колчака развернула наступление с востока против примерно сопоставимых сил Восточного фронта РККА, намереваясь соединиться в районе Вологды с Северной Армией генерала Миллера, а основными силами наступать на Москву. В это же время в тылу Восточного фронта красных начинается мощное крестьянское восстание против большевиков (так называемая «Чапанная война»), охватившее Самарскую и Симбирскую губернии. Численность восставших достигла 150 тысяч человек. 14 марта 1919 г. колчаковцы взяли Уфу. В марте-апреле войска Колчака, взяв Уфу, Ижевск и Воткинск, заняли весь Урал и с боями пробивались к Волге, но были вскоре остановлены превосходящими силами Красной армии на подступах к Самаре и Казани.  Казалось бы, всё развивается неплохо. Но нет... «Чапанная война» против большевиков очень быстро завершилась пшиком. Плохо организованные и вооружённые повстанцы были к апрелю разгромлены регулярными частями Красной армии и карательными отрядами ЧОН, и восстание было подавлено. Большевики быстро оправились от удара и, несмотря на тяжёлое положение на других фронтах, были нацелены на реванш. 12 апреля в тезисах о положении на Восточном фронте Ленин выдвинул лозунг «Все на борьбу с Колчаком!». 28 апреля 1919 года Красные перешли в контрнаступление. А в это время закипали колчаковские тылы...

Даже будучи не задействованным в прямых боевых действиях, Чехословацкому Корпусу приходилось непросто. Ведь многочисленные партизанские отряды, состоявшие в основном из недовольных политикой правительства Колчака крестьян, действовали главным образом вдоль железной дороги. Так что чехам постоянно приходилось ввязываться в бои, прибегая к крайним мерам, которые восстанавливали местное население против легионеров. А антиколчаковское партизанское движение ширилось с каждым днем. Несмотря на жесткость наказания за проведение диверсий на железной дороге, в течение только апреля 1919 г. партизанами было подготовлено и совершено 10 крупных железнодорожных катастроф, не говоря о бесчисленных нападениях на поезда и станции и о разрушении путей. Часто партизаны присылали чехам следующие заявления: «Если будете с нами, мы поможем вам и примем как братьев в социалистической семье народов! Если будете против нас, то все вы погибнете в негостеприимной Сибири! И за что? За интересы империалистов, которые используют вас в своих коварных целях!». С весны 1919 г. Чехословацкий Корпус оказался фактически скованным на железнодорожной магистрали между Новониколаевском и Иркутском. Чехословацкие солдаты, только что вырвавшиеся из окопов, очутились в огне партизанской войны и были вынуждены выполнять роль карателей, что только ускоряло процесс радикализации настроений и углубляло внутренний кризис в Корпусе.

 

 

Среди чехов продолжало нарастать брожение. В связи с глубоким падением их боевого духа уже осенью 1918 г. чехословацкие части стали отводиться в тыл и в дальнейшем не принимали участия в боях, сосредоточившись вдоль Транссибирской магистрали. Падение их боевого духа в Сибири не смог остановить даже авторитетный генерал Милан Штефаник во время своей инспекционной проверки в ноябре – декабре 1918 г. Он издал приказ, по которому всем частям Чехословацкого Корпуса предписывалось покинуть фронт и передать позиции русским войскам. 27 января 1919 г. командующий Чехословацким Корпусом в России генерал Ян Сыровы издал приказ, объявляющий участок магистрали между Ново-Николаевском и Иркутском операционным участком Чехословацкого корпуса. Сибирская железнодорожная магистраль таким образом оказалась под контролем чешских легионеров, а фактическим распорядителем на ней являлось командование британских интервентов в Сибири и на Дальнем Востоке. Все понимали, что Чехословацкий Корпус стал ненадежен и с ним нужно было что-то делать. Вопрос об эвакуации в США пока ещё находился только в стадии обсуждения, так что единственный способ хоть как-то обуздать чехов – не вовлекать их в боевые действия. Легионеры ещё участвовали в охранных и карательных операциях против красных партизан от Ново-Николаевска до Иркутска и Читы, но главным образом их задействовали на хозяйственных работах: ремонт локомотивов, подвижного состава, железнодорожных путей. Однако с течением времени даже это перестало нормально действовать. Настроение рядового состава Чехословацкого Корпуса было уже на грани полной деморализации. Рисуя сложившуюся на фронте обстановку, генерал Сыровы писал в одном из своих донесений, что «физические, а главное моральные силы солдат полностью исчерпаны», они уже не верят в приход союзников и обвиняют в своих бедах политическое и военное руководство, доверие к которому подорвано. Люди так устали, обессилены, упали духом, что «дисциплина полностью пала и парни поддаются дезорганизующим и провокационным воздействиям». Командование корпуса, союзников и колчаковское правительство беспокоили начавшаяся демократизация чешского войска и проникающие в солдатскую среду пессимистические настроения ввиду неясности дальнейшей судьбы. Обещанная руководством эвакуация постоянно откладывалась на неопределенный срок. Обещанная союзниками помощь выражалась только в материальной поддержке и присылке незначительных воинских контингентов, находившихся глубоко в тылу. Победа Германии и её союзников в Вельткриге ставила на повестку дня сложный вопрос – что делать? Выдать чехов Габсбургам? Эвакуировать их в нейтральную страну? Или оставить в России в качестве пушечного мяса в крестовом походе против большевизма? И никто не мог предложить вариант, устроивший бы всех...

В конце апреля – начале мая 1919 г. среди чехов начали распространяться слухи, что их планируют задействовать в боевых действиях на стороне Колчака. Британские союзники уверяли их, что ничего подобного они не замышляют, но чехи им не слишком-то и верили – учитывая, как ранее союзники использовали Корпус в своих интересах. Вот как вспоминал об этом Эдвард Бенеш: «...Наша армия в России для союзников являлась лишь одной из шахматных фигурок, они очень материалистически, просто, даже безжалостно реалистически считали, что там столько-то людей, которыми можно пожертвовать в нужный момент... Многие наши солдаты привыкли к тому, что ими помыкают как угодно, и потому они скептически относились к любым обещаниям и увещеваниям наших союзников. Тогда ходили разные слухи – что нас отправят на войну против большевиков, что нас оставят здесь, и даже что нас выдадут австрийцам... Это были самые дикие сплетни. Но наши солдаты оказались в таком положении, что они ожидали самого худшего и потому готовы были поверить в любой вздор...». Хотя чехов действительно не отправляли на фронт, это не успокаивало их. Они требовали решить свою проблему – проблему эвакуации. Командование не желало возвращать Корпус в Чехию к Габсургам. Хотя среди рядового состава хватало тех, кто был готов вернуться на родину в расчете на получение амнистии, их голос был заглушен громкими, настойчивыми и чуть ли не истеричными требованиями командования, идеологов и офицеров – куда угодно, только не к немцам и Габсбургам! В принципе, был компромиссный вариант эвакуации в США, предложенный Масариком, но переговоры с американцами по этому поводу только-только начинались, и, учитывая, что США не участвовали в интервенции, и вообще там были распространены изоляционистские настроения, окончательный план эвакуации будет готов далеко не сразу – а чехам хотелось уехать из России немедленно. В результате в Корпусе назревал раскол.

Кроме того, отношения чехов с Колчаком сразу не сложились. Чехи хорошо относились к эсерам, и потому они крайне прохладно встретили колчаковский переворот, свергнувший Директорию. Белое офицерство, и особенно его черносотенно-монархическое направление, настороженно относилось к взаимоотношениям чехословацкого командования с эсерами и меньшевиками. После неудач на фронте белогвардейское и чехословацкое командования занялись обвинением друг друга в поражениях, в стремлении спрятаться за чужую спину, избежать активного участия в боях. Трещина, которая пролегла между чешским командованием и правительством Колчака, все больше расширялась по мере углубления кризиса белого движения. Чехи хотели дистанцироваться от политики, проводимой колчаковцами. А нарастание кризиса в проблеме чешской эвакуации ещё больше накаляло напряженность.

 

 

Снижение боеспособности корпуса было налицо. И, тем не менее, различные политические силы, участвовавшие в Гражданской войне, сохраняли надежду на мобилизацию в своих интересах хотя бы части легионеров. С одной стороны, колчаковское правительство попросило союзников, в первую очередь американцев, обладающих необходимым морским тоннажем, срочно приступить к эвакуации чехов. Министр иностранных дел Российского правительства И.И. Сукин просил представителя колчаковского правительства С.Д. Сазонова повлиять на скорейшее решение вопроса относительно чехов, указывая на необходимость скорейшей их замены другими иностранными войсками «ввиду действительной ненадежности чехов». Однако одновременно колчаковцы высказали предложение о «вызове из среды чешских войск добровольцев, которые пожелали бы отправиться на фронт и помочь нам в борьбе с большевизмом». За это правительство согласилось предоставить всем добровольцам привилегии, равные тем, которыми пользовались «русские участники освободительного движения».

В среде членов Российского правительства ещё не было принято окончательного решения по вопросу участия чехов в регулярной армии. Однако выходившая за пределы кулуаров информация порождала самые дикие сплетни. В результате прямой конфликт между чехами и Колчаком прошел острее и гораздо раньше, чем в РИ. 6 мая 1919 г., чехи, разгоряченные слухами о намерении Колчака и союзников задействовать солдат Корпуса в белогвардейском наступлении, и до которых начали доходить сведения о планах британцев эвакуировать войска с севера России, окончательно разозлились. Поводом для взрыва послужил конфликт солдат Чехословацкого Корпуса с колчаковскими офицерами, которые в ходе этого самого конфликта повели себя агрессивно и вступили с чехами в конфронтацию. В ответ чехи начали нечто вроде солдатской забастовки, своими действиями практически парализовав Транссибирскую магистраль. Всё, что они думают о Колчаке, они высказали в своём меморандуме от 13 мая 1919 г.: «Под защитой чехословацких штыков, местные русские военные органы позволяют себе действия, перед которыми ужасается весь цивилизованный мир. Выжигание деревень, избиение мирных русских граждан целыми сотнями, расстрелы без суда представителей демократии по простому подозрению в политической неблагонадежности — составляет обычное явление, и ответственность за всё перед судом народа всего мира ложится на нас. Почему мы, имея военную силу, не воспротивились этому беззаконию? Такая наша пассивность является прямым следствием принципа нашего нейтралитета и невмешательства во внутренние русские дела. Мы сами не видим иного выхода из этого положения, кроме одного – мы должны прекратить эту войну и покинуть Россию». Колчак был крайне раздражен этой выходкой, которая спутала ему все карты в самый ответственный момент – во время потенциально опасного контрнаступления Красных! Ответ Колчака на этот меморандум был достаточно резок, в частности в нём было сказано, что «прослеживается связь меморандума с попыткой большевистского восстания в Сибири… Я заявляю, что малейшие шаги в этом смысле будут мной рассматриваться, как враждебные, фактически оказывающие помощь большевикам. И я отвечу на это вооружённой силой и борьбой, не останавливаясь ни перед чем».

 

 

Британцы всячески пытались успокоить чехов, выступая посредниками между ними и колчаковцами. Но получалось не очень хорошо. Чехи были зависимы от держав Антанты, и потому после переворота они не могли выступить против Колчака, которого поддерживал Запад. Однако их терпение не было безграничным. И «солдатская забастовка» была инструментом давления на британцев, а также американцев – чехи были намерены таким образом надавить на своих союзников, чтобы те как можно скорее решили проблему эвакуации. Параллельно нарастал конфликт внутри самого Чехословацкого корпуса.

Командование и рядовые солдаты вели себя как лебедь, рак и щука. В то время, как значительная часть командования была склонна к компромиссу с британцами, и была готова дать время на подготовку эвакуации, то большая часть рядового состава стремилась любой ценой как можно скорее сбежать от чужой войны куда угодно. При этом и среди этих людей намечался раскол – часть желавших эвакуации возлагала надежды на план Масарика об эмиграции в США, но в то же время многие поверили в обещание австрийцев об амнистии (прежде всего такой вариант был приемлем для рядовых бойцов, которые знали, что они люди маленькие, австрийскую контрразведку вряд ли заинтересуют и что на русской службе ничего такого из ряда вон выходящего не делали). Но у обоих вариантов были свои подводные камни. Переговоры Масарика с американцами слишком затягивались, при том, что из США никаких обнадёживающих сведений пока что не поступало – так что вариант был желанным, но всё ещё туманным. Для многих рядовых членов был привлекателен предложенный австрийцами вариант с амнистией, но тут тоже было много проблем. Британцы дали понять, что куда-куда, а в Австрию чехов они отправлять через свою территорию своими кораблями не будут. Пусть договариваются об этом с японцами, американцами или ещё кем-нибудь. В итоге оставался только один путь на родину – через территории, подконтрольные Красным. Большевики были готовы выступить посредниками и пропустить чехов на родину через свою территорию, но есть один нюанс – Красные в это время вели ожесточённые сражения с пронемецкими белогвардейцами Краснова и Бермондт-Авалова, и, соответственно, были с немцами и австрийцами на ножах. Вариант эвакуации чехов на родину через советскую территорию, таким образом, мог быть осуществлен только при условии прекращения военных действий и после долгих дипломатических обсуждений. В-общем, засада была везде...

А тем временем из-за воплощения в жизнь басни «Лебедь, рак и щука» чешская «солдатская забастовка» выходила из-под контроля. Офицеры не могли обуздать солдатскую стихию, а рядовой состав в буквальном смысле начал слетать с катушек. Почувствовали слабину колчаковских тылов красные партизаны. В конце мая – начале июня 1919 г., благодаря дезорганизации, вызванной чешской «солдатской забастовкой», партизаны подняли голову ещё выше – и в тылах Колчака началось масштабное пробольшевистское восстание, в результате которого белогвардейцы столкнулись с настоящей катастрофой – их фронт моментально рухнул. Британские представители в Сибири хватались за голову – вся их система поддержки проантантовских белогвардейцев летела псу под хвост. При этом «горячие точки», в которых британцам нужно было решать кучу проблем, множились в геометрической прогрессии. Во Франции раскручивался маховик гражданской войны – прямо под боком у Британии. И если выбирать между русскими белогвардейцами и французскими лоялистами – англичане предпочли выбрать тех, кто ближе к их границам. Уже весной 1919 г. немалая часть поставок, предназначавшаяся белогвардейцам, пошла во Францию. Ради оптимизации расходов и столкнувшись с недовольством уставших от войны солдат, в мае 1919 г. британцы вывели свои войска с севера России, который тут же заняли Красные. При этом дома у них бушевала левая общественность. 18 января 1919 г. в Лондоне на конференции был избран Национальный комитет движения «Руки прочь от России и Франции!». Под этим лозунгом в Британии началась подрывная деятельность левых, стараниями этих людей началась пропаганда в воинских частях, которые отправлялись в Россию. И это движение приносило свои результаты. Одним из примеров его успехов стал отказ докеров из Восточного Лондона загрузить судно «Jolly George» вооружением, которое готовились передать британским частям и войскам Белого движения. В январе 1919 г. взбунтовались моряки судна «Queen Elizabeth», которые воспротивились приказу прибыть к белогвардейцам. К лету 1919 г. движение приобрело национальный размах. В 1919 г. Уильям Полл опубликовал брошюру под названием «Руки прочь от России», в которой писал: «Силы империалистов знают, что сама сущность социализма — это его международная политика по созданию Всемирной республики труда. Они знают, что триумф социализма в России и Франции — только первый шаг ко всемирному торжеству социализма. Поэтому их объединённые проекты и попытки раздавить революцию нацелены на то, чтобы предотвратить распространение и триумф революционного социализма в других странах... Дикость этих узурпаторов только приводит к переходу честных умеренных социалистов и небольшевистских элементов в стан сражающихся Франции и России». Комментируя успехи движения «Руки прочь от России и Франции», Ленин не без тени самодовольства писал: «Как только международная буржуазия замахивается на нас, её руку схватывают её собственные рабочие».

Британцы оказались связаны по рукам и ногам в разных точках мира, и союзное командование в Сибири было вынуждено самостоятельно разгребать полезшее изо всех щелей дерьмо самостоятельно, без достаточной поддержки от высшего руководства и других держав. И получалось это из рук вон плохо. Попытки выступить посредником между чехами и колчаковцами оказались неудачными, единственный успех – то, что они всё-таки не начали стрелять друг в друга. Однако Транссибирская магистраль оказалась парализованной – и без того тоскливую ситуацию с «чешской забастовкой» ещё больше осложняли постоянные налеты ещё больше обнаглевших красных партизан и масштабное пробольшевистское восстание в конце мая – начале июня. Беспорядок в тылу привёл к тому, что колчаковский фронт рухнул.

 

 

Уже в 20-х числах мая Красные заняли Уфу, Стерлитамак и Пермь. Была окружена северная группировка Белых. А на протяжении всего лета Красная Армия непрерывно наступала на восток. Колчаковские армии были разгромлены уже в начале лета и теперь беспорядочно отступали, лишь иногда пытаясь оказать сопротивление превосходящим силам Красных. Но колчаковцы всё равно были обречены. Дезорганизованный чешской «солдатской забастовкой» тыл привел к тому, что наступление Красных было намного более успешным и беспрепятственным, чем в РИ. Белогвардейцы оставляли город за городом. Екатеринбург и Челябинск, Тюмень, Омск, Новосибирск – все они были взяты Красными без особого труда. В начале сентября 1919 г. под ударами Красной Армии колчаковское правительство было вынуждено перебраться в Иркутск.

Чехи быстро осознали, что они натворили, но сейчас не было времени посыпать голову пеплом – нужно было спасать себя, в том числе и за счет других. Достаточно увидеть лозунг чехословацких легионеров, которым предписывалось отныне руководствоваться: «Наши интересы – выше всех остальных». Последовал приказ приостановить всякую отправку эшелонов русской армии и ни в коем случае не пропускать их, пока не проедут все чехословацкие части. На железной дороге воцарилась анархия. Командиры чехословацких частей и начальники станций силой забирали локомотивы и вагоны у польской дивизии, которая совместно с сербскими частями по приказу британского командования в Сибири была включена в арьергард союзнических войск. Польское командование, в свою очередь, силой оружия захватывало вагоны и паровозы у колчаковцев. Сам Колчак, крайне недовольный подобным развитием событий, жаловался британцам на происходящее. Одновременно он приказал атаману Семенову, находящемуся в Забайкалье, не пропускать чехов через контролируемую им территорию, в случае необходимости не останавливаться и перед взрывом мостов и туннелей.

 

 

Тем временем под ногами колчаковцев буквально горела земля. Однако предстояло забить последний гвоздь в крышку гроба Верховного Правителя. И в этот момент эсеры решили, что настало время для того, чтобы отлились кошке мышкины слезки. 14 сентября 1919 г. в Иркутске было поднято антиколчаковское восстание, во главе которого стоял Политический центр, состоявший из эсеров, меньшевиков и земских деятелей. Вокруг него объединились все антиколчаковские силы социалистической ориентации. В его декларации говорилось, что Политцентр ставит своей задачей прекращение войны с Советской Россией, созыв сибирского Народного Собрания и установление договорных отношений с государственно-демократическими образованиями, возникшими на территории России. Союзные войска и чехословацкие отряды объявили о своем нейтралитете. Атаман Семёнов попытался оказать помощь Колчаку и направил в Иркутск из Верхнеудинска около 1 тыс. человек во главе с генерал-майором Скипетровым. Одновременно Семёнов послал британскому командованию оказавшуюся безрезультатной телеграмму, просившую «или о немедленном удалении из нейтральной зоны повстанцев, или же не чинить препятствий к выполнению подчинёнными мне войсками приказа о немедленном подавлении преступного бунта и о восстановлении порядка». Семёновские части прибыли по железной дороге к Иркутску 20 сентября. Непосредственно на станцию Иркутск бронепоезда белых не попали, так как железнодорожники пустили навстречу головному бронепоезду паровоз, повредив его и путь. Тогда семёновцы высадили у семафора 600 человек при 4 орудиях и 8 пулемётах, и начали атаку Глазкова. Белым удалось захватить часть Глазкова до железнодорожного вокзала. Однако в дело неожиданно вмешались чехословаки, которые, ссылаясь на приказание британцев, потребовали немедленно прекратить бой и отвести войска на станцию Байкал, грозя в противном случае применить вооружённую силу. В подтверждение своих намерений чехословаки выдвинули бронепоезд «Орлик», который по вооружению и оборудованию был сильнее трёх бронепоездов семёновцев вместе взятых. Ввиду невозможности связаться с городом и малочисленности отряда Скипетрову пришлось отвести войска. Всё было кончено. 25 сентября 1919 г. Колчак подписал указ о сложении с себя звания Верховного Правителя. Поезд, в котором находились адмирал Колчак и В.Н. Пепеляев под охраной чехословаков, прибыл в Иркутск 6 октября 1919 г. Несмотря на торжественные обещания союзников об обеспечении личной безопасности Верховного Правителя, по приказу британцев чешское командование передало Колчака представителям Политцентра. После непродолжительного следствия «Верховный Правитель России» в ноябре 1919 г. был расстрелян.

 

 

Однако с выдачей Колчака проблемы чехов не закончились. Японское командование, которое, конечно, не сочувствовало социалистическому перевороту, официально соблюдало нейтралитет. Однако этот нейтралитет был лишь кажущимся. Японский ставленник атаман Семенов поспешил выслать в Иркутск войска при первых же известиях о восстании. Вслед за семеновцами двинулся японский полк. По приказанию генерала Н. Сой японские части заняли туннели у озера Байкал, а в Токио генеральный штаб настаивал на отправке в Иркутск «для поддержания порядка» и в связи с угрозой «большевистского нашествия» еще, по крайней мере, двух батальонов пехоты. В результате возникла острая политическая ситуация, когда формально шла борьба между колчаковцами и Политцентром, а по существу назревало столкновение между семеновскими и японскими войсками, с одной стороны, и чехословаками и британцами – с другой. На рубеже сентября – октября 1919 г. на станции Байкал, в 60 верстах от Иркутска, произошла вооруженная стычка чехов с семеновцами. В результате конфликта несколько чехословацких солдат было убито, железнодорожная и телеграфная связь прервана. На следующий день на заседании в британском штабе чехи, с негласного одобрения англичан, категорически потребовали удаления семеновцев с Кругобайкальской железной дороги с ее десятками туннелей, так как эта «семеновская пробка» лишила возможности эвакуации. Соответствующий ультиматум был принят и отправлен Семенову в Читу. Однако он не возымел действия. По утверждению генерального консула США в Иркутске В. Гарриса «отношения между чехами и войсками Семенова самые напряженные и конфликт может открыто вспыхнуть, как только Семенов попытается воспрепятствовать проезду чехословацких войск».

 

 

Конфликт чехов с Семеновым ещё больше привел дела в беспорядок. Эвакуация чехов на восток проходила с нехилыми проволочками. В РИ в Сибири находились американцы, которые сочувствовали чехам и оказывали им серьезную поддержку. В этом мире американцы не приняли участия в интервенции. Кроме того, наступление Красных проходило ещё более успешно, чем в РИ. В этих обстоятельствах командование британского экспедиционного корпуса расценило, что лучше в первую очередь спасать себя и союзных канадцев, чем чехов. Главное, что не дало союзникам бросить чехов на произвол судьбы – необходимость в них, так что какую-никакую помощь им продолжали оказывать, чтобы те окончательно не слетели с катушек и не погубили всё предприятие. Британцам успешно удалось поторопить американцев, и переговоры Масарика с руководством США наконец сдвинулись с мёртвой точки. Однако своё влияние на судьбу Чехословацкого Корпуса оказывали не только американцы.

Большевистское наступление застало некоторые из чехословацких частей врасплох. Они не успели вовремя уйти и большей частью сдались Красным. Большевики начали прикладывать большие усилия по обработке пленных чехов. С одной стороны, они были готовы им предложить эвакуацию в западном направлении – на родину или в другую страну (если эта другая страна, конечно, согласится принять чехословацких гостей к себе) – через Архангельск или Беларусь. Но, настаивали большевики, зачем отправляться на растерзание к Габсбургам или влачить жалкое существование у жадных и негостеприимных империалистов, если можно стать гражданином Советской России, где все равны и царит Дружба Народов? Нужна только сущая мелочь – вступить в ряды Красной Армии и воевать против врагов Советской власти.

Конечно, согласились на это предложение далеко не все – чехи устали воевать за чьи-то интересы, и в основной своей массе они не были намерены воевать за Мировую Революцию. Так что большинство чехов приняли решение оставаться военнопленными и надеяться на то, что когда-нибудь их всё-таки эвакуируют за пределы России. Тем не менее, тех чехов, которых большевикам удалось распропагандировать и переманить на свою сторону, оказалась не так уж и мало, что позволило Советам сформировать полноценное подразделение «Красных чехов», которое стало хоть и малочисленным, но одним из самых боеспособных подразделений Красной Армии. Во время Великого Отступления, Восстания Политцентра и конфликта с атаманом Семеновым несколько небольших чешских отрядов и подразделений дезертировали и присоединились сначала к эсерам, а затем, после того, как Политцентр сдал свою власть большевикам, они вступили в ряды уже «Красных чехов». Формируя подразделение «Красных чехов», несмотря на его малочисленность, большевики стремились к тому, чтобы ими руководили представители их народа. И такие руководители нашлись – корпус «Красных чехов» возглавил писатель Ярослав Гашек, к тому времени набравшийся немалого опыта в партийной, политической и административной работе. Несмотря на то, что до войны Гашек вёл на родине богемный образ жизни, был завсегдатаем многочисленных пражских трактиров и ресторанов, автором и участником всяческих шуток, розыгрышей и проказ, находясь в рядах Красной Армии он вёл себя по-другому. Здесь он показал себя ответственным и исполнительным человеком, хорошим организатором, к тому же беспощадным к врагам революции. Неудивительно, что его привлекли на столь ответственный пост.

 

 

Тем временем, в том числе под влиянием от создания большевиками корпуса «Красных чехов», союзники наконец сдвинули дело с мертвой точки. Худо-бедно удалось решить конфликт с атаманом Семеновым. Да и чехи, видя, что в связи с деятельностью большевиков им начинает грозить раскол, стали вести себя более смирно. Но это означало, что они будут и к большевикам относиться с меньшей категоричностью. Большевики получили свой рычаг давления в виде корпуса «Красных чехов», угрожая зажатым чехословакам расколом. В сложившейся политической ситуации чехословацкое командование искало выход. Стала вырисовываться тенденция ориентации на правоэсеровские группировки и возможного сотрудничества с большевиками. Еще в июле управляющий делами колчаковского правительства Г.К. Гинс утверждал, что чехословацкие руководители, с одной стороны, боятся активно выступить против большевиков, а с другой - опасаются, что в случае бездействия окажутся лицом к лицу с ними. Отсюда, по словам Г.К. Гинса «их колебание между преобразованиями власти и миром с большевиками...».

28 октября 1919 г. у станции Куйтун было подписано мирное соглашение между чехословацкой делегацией и командованием Красной Армии. В соответствии с договоренностью обе стороны обязались содействовать быстрейшему выезду чехов за пределы России, а между двигающимися на восток чешскими войсками и идущим следом за ними советским авангардом устанавливалась нейтральная зона, т.е. промежуток между арьергардом чеховойск и авангардом войск Красной Армии «от депо до депо». В соглашении подчеркивалось, что чехословаки должны были оставить адмирала Колчака и его сторонников, арестованных иркутским ревкомом, и не вмешиваться в распоряжения Советской власти в отношении арестованных. Командованию Красной Армии передавался и золотой запас, принадлежащий РСФСР, при уходе последнего чехословацкого эшелона из Иркутска, а также все мосты, водокачки, железнодорожные постройки и туннели в исправном состоянии. В отношении отрядов, действующих против Советской власти, они должны были соблюдать нейтралитет.

Тем временем Масарик наконец добился согласия американцев эвакуировать Чехословацкий Корпус на территорию США. Чехи расположились во Владивостоке, где их подбирали американские корабли. Эвакуация заняла немало времени и 2 августа 1920 г. последний транспорт с военнослужащими Чехословацкого Корпуса покинул порт Владивосток. Впоследствии после эвакуации бывшие бойцы Чехословацкого Корпуса разделились. Одни уехали из США и вернулись на родину – австрийцы сдержали своё слово и предоставили чехам амнистию. Другие остались в Америке и составили там сплоченную чешскую диаспору, сосредоточенную прежде всего в Калифорнии. Подобный раскол произошел и с теми чехами, которые попали к большевикам. Большинство из них выбрали статус военнопленных и впоследствии покинули Россию, когда им представилась такая возможность – большая часть чехов вернулась на родину (хотя в связи с тем, что они прибыли из Советской России, их проверяли потщательнее), кто-то осел в других странах. Идейное и распропагандированное меньшинство вошло в ряды «Красных чехов», которые, несмотря на свою малочисленность, стали одним из самых боеспособных элитных подразделений Красной Армии.

Поддержка проантантовских Белых закончилась полным провалом. Колчак был разгромлен, а на севере интервенты заранее ушли сами. При этом многие считали, что Антанта не особо-то и хотела оказывать Белым по-настоящему качественной помощи. Многие белогвардейцы жаловались на скудность поставок из Британии и США. Вот что вспоминал об английских поставках один из офицеров Северной Армии в конце апреля 1919 г., накануне начала эвакуации британцев из Архангельска и Мурманска:

«Англичане обещали оружие, снаряды, обмундирование и продовольствие. Лучше бы они ничего не обещали! Ружья, присланные ими, выдерживали не более трех выстрелов, после четвертого патрон так крепко заклинивался в дуле, что вытащить его возможно бывало только в мастерской. Их танки были первейшего типа («Времен войн Филиппа Македонского», — горько острили в армии), постоянно чинились и, пройдя четверть версты, возвращались, хромая, в город. Французские «Бебе» были очень хороши, но командовали ими англичане, которые уверяли, что дело танков лишь производить издали потрясающее моральное впечатление, а не участвовать в бою. В своей армии они этого не посмели бы сказать. Они развращали бездействием и русских офицеров, прикомандированных к танкам.

Англичане присылали аэропланы, но к ним прикладывали неподходящие пропеллеры; пулеметы — и к ним несоответствующие ленты; орудия — и к ним неразрывающиеся шрапнели и гранаты. Однажды они прислали 36 грузовых пароходных мест. Оказалось — фехтовальные принадлежности: рапиры, нагрудники, маски, перчатки. Спрашиваемые впоследствии англичане с бледными улыбками говорили, что во всем виноваты рабочие-социалисты, которые-де не позволяют грузить материалы для борьбы, угрожающей братьям-большевикам.

Англичане обещали американское продовольствие для армии и для населения, обещали добавочный комплект американского обмундирования и белья на случай увеличения армии новыми бойцами, переходящими от большевиков. И действительно, эти обещания они сдержали. Архангельские склады, интендантские магазины, портовые амбары ломились от американского хлеба, сала, свинины, белья и одежды; все эти запасы служили предметом бешеной тыловой спекуляции и растрат. В наши ряды разновременно влилось немало бывших красных солдат и жителей-добровольцев, но все были разуты, раздеты и безоружны. К тому же их вскоре нечем стало кормить. А английский представитель в Архангельске уже сносился по телефону с петербургскими большевиками.

Продовольствие просачивалось тоненькой струйкой, по капельке. Не только жителям пригородов невозможно было дать обещанного хлеба — кадровый состав армии недоедал. На требование провианта из тыла отвечали: продовольствие предназначено для жителей Петербурга после его очищения от большевиков, и мы не смеем его трогать; изыскивайте местные средства. Удивительная рекомендация: снимать одежду с голого.

Лучше бы англичане совсем ничего не обещали, чем дали обещание и не исполнили его».

 

 

Некоторые белогвардейцы, объясняя скудность поставок и непоследовательность политики Антанты по отношению к ним, руководствовались теорией заговора. Те, кто выражал конспирологическую точку зрения, считали, что Антанта желала расчленить Россию на отдельные слабые государства, что, даже выступая против большевиков, британцы и американцы не хотели видеть Россию сильной и стремились расколоть и поработить её. Они считали, что британцы предпочтут видеть Россию большевистской, чем сильной и единой. И Колчак, провозгласивший восстановление Единой и Неделимой России, стал костью в горле для Антанты, которая решила всё погубить, но не допустить торжества сильного лидера. На деле это было не так. Та же Германия фактически работала на раскол Российской империи, поддерживая свои марионеточные режимы в Финляндии, Прибалтике и Украине, но при этом оказывала белогвардейцам широчайшую помощь и поддерживала их добросовестно и ответственно (что, кстати, у многих Белых, привыкших за годы Вельткрига воспринимать немцев как коварных врагов, вызывало даже некоторый разрыв шаблона). Антанта была крайне заинтересована в сильной и единой России, поскольку им нужна была не только победа над большевизмом, но и противовес против Германии. А что до того, что это не получилось – не стоит объяснять злым умыслом то, у чего есть немало уважительных причин. Антанта проиграла Вельткриг, и потому ей было важнее смягчить своё поражение на Потсдамской конференции, чем бросать все силы и средства на помощь белогвардейцам. К тому же Антанта вышла из войны крайне потрепанной. Франция была утянута в пучину сначала смуты, а затем и гражданской войны. США не вступили в Вельткриг, и, соответственно, не стали отправлять войска и в Россию. Такие страны, как Греция, тоже не стали вовлекать себя в русскую эпопею. По своей сути, дело интервенции Британии пришлось тянуть на своём горбу. Конечно, были японцы. Американцы, хотя и не отправили свои войска, оказывали белогвардейцам материальную помощь, а также американцы активно участвовали в российских делах на политическом и дипломатическом уровне. И тут возникает другая проблема – британцы, японцы и американцы воплотили в жизнь сюжет басни «Лебедь, рак и щука». Британцы делали ставку на Колчака. А вот у японцев был свой протеже – атаман Семенов. Кроме того, Япония не столько боролась с большевизмом, сколько преследовала свои цели и использовала интервенцию для усиления своего влияния на Дальнем Востоке, что очень не нравилось британцам и американцам. Великобритания и США стремились ограничить японскую экспансию в Азии, что создавало риски конфликтов и разногласий. Масла в огонь начала подливать германская дипломатия, которая пыталась всячески поощрять японскую интервенцию в Россию и защищать японские интересы в России, которые стремились ограничить американцы и британцы. Немцы преследовали две цели – не позволить большевикам занять Дальний Восток (и тем самым связать там хотя бы часть их сил), а также расколоть британо-японский союз и не допустить даже призрачной возможности сближения Японии с США (что должно было открыть Германии пространство для дипломатического манёвра в Азии). Американцы, хотя и не отправили в Россию свои войска, тем не менее, принимали в российских событиях достаточно широкое политическое и дипломатическое участие. Они сочувствовали Чехословацкому Корпусу и оказывали ему поддержку больше всех остальных. Именно они эвакуировали чехов из России, хотя решение этого вопроса растянулось на непростительно долгий срок, за который Чехословацкий Корпус успел наломать немало дров. Силы, которым сочувствовали американцы, были и среди русских белогвардейцев. Но, как и британцы с японцами, американцы выбрали собственных протеже. Их выбором стала «демократическая контрреволюция».

Сибирское областничество в лице правительств в отдельных регионах, получившее развитие с началом гражданской войны, подавало самые серьезные надежды, вырастая на легитимной основе в альтернативу большевизму. Они – эти правительства – определенно тяготели к Америке, являясь как бы государством в государстве, формально связанными с центром, но более всего зависимыми от поддержки извне. Госсекретарь США Лансинг рассуждал о «единой России» в виде федерации независимых государств, среди которых сибирской автономии должно было принадлежать особое место. Инициатива сибирских областников, издавна привлекая к себе внимание американцев, как казалось, способна была осуществить самые смелые идеи реформирования Российского государства на путях самоопределения Сибири и других регионов. Проамериканская ориентация многих эсеро-меньшевистских областных правительств подсказывала Вашингтону линию поведения, которая не укладывалась в упрощенные схемы по формуле «свой – чужой» и вызывала разочарование и даже осуждение многих представителей белого движения. В наиболее резкой форме эти настроения выразил адмирал Колчак. Анализируя летом 1918 г. расстановку сил в Сибири и на Дальнем Востоке, а также оценивая шансы на получение помощи Белому Движению со стороны союзников, Колчак писал: «СШСА заняли положение, сочувствующее большевистскому развалу и разложению России, особенно определенно высказанное в известном письме президента Вильсона к представителям так называемой советской власти. Мне были ясны, особенно после недавнего личного пребывания в СШСА, полное непонимание их представителями положения вещей в России и представление их о происходящем государственном разложении России как о выражении демократической идеологии. Поэтому рассчитывать на помощь Соединенных Штатов в деле вооруженной борьбы с большевиками мне не представляется возможным».

Колчак если не знал, то догадывался, что к нему (так же, как и к ряду других лидеров белого движения) в Вашингтоне относились с подозрительностью, считая его поначалу ставленником англичан (а отчасти и японцев) и откровенно непочтительно высказываясь об архиконсервативном характере его идеологической и политической платформы. Впоследствии это проявилось после переворота. Американцы не очень хорошо относились к Колчаку, отправляли ему мало помощи (в основном американские поставки доставались чехам) и не особо жалели о Верховном Правителе, когда его сверг Политцентр.

В результате оркестр Антанты «Лебедь, рак и щука» выступил с провалом: «Вы, друзья, как ни садитесь, но в музыканты не годитесь». Протеже Британии адмирал Колчак потерпел сокрушительное поражение. «Демократическая революция», на которую возлагали большие надежды американцы, закончилась пшиком ещё раньше. Только Япония сумела сохранить своего протеже – атамана Семенова. Его положение тоже было тяжелым, но он всё ещё держался, к тому же к нему пришло неплохое подкрепление из остатков армии Колчака. Отступление армии Каппеля, хотя и было крайне тяжелым и стоило огромных потерь, тем не менее, не превратилось в ещё более тяжёлый РИ Ледяной Поход – благодаря тому, что отступление шло большей частью осенью. Потери были всё-таки поменьше, и сам Каппель выжил. Понёсшая меньшие потери армия и выживший прославленный полководец стали неплохим подспорьем для атамана Семёнова в борьбе с красными партизанами и пробольшевистскими формированиями. Да и японцы, чувствуя, что благодаря германской поддержке они не окажутся в дипломатической изоляции со стороны Великобритании и США, вцепились в интервенцию на Дальнем Востоке мёртвой хваткой, пусть даже это стоило им многих средств. Британцы и американцы не сумели надавить на Японию, и им не оставалось ничего, кроме как отступить. Чехословацкий Корпус был эвакуирован в США. Американцы окончательно свернули помощь белогвардейцам. Британцы полностью вывели свои и канадские войска из Сибири и с Дальнего Востока.

 

 

Но, несмотря на полное фиаско, нужно было что-то делать. Пока синдикалисты ещё не одержали победу во Франции и Италии, большевизм и левый радикализм казались британцам и американцам меньшей угрозой, чем существенно усилившая своё влияние Германия. Если проантантовские белогвардейцы потерпели фиаско, то почему бы не попробовать построить противовес против Рейха из другого материала? Складывающаяся гегемония Германии и Японии – это последнее, что было нужно как президенту США, так и Британской империи. Вильсон пришел к мысли о создании из России, даже Советской, противовеса Германии и Японии. Частично солидарна с этим была и Великобритания, которая и так оставалась одна в Европе против всей германской мощи, и потому единая и неделимая Россия была лучшим противовесом Кайзеру – желательно «белая», но если приспичит, то и «красные» сойдут. Начались робкие попытки найти контакт с большевиками, которые сами считали, что международное признание им не помешает. Легче всего выйти на контакт с большевиками было американцам, в связи с тем, что президент Вильсон на первых порах относился к Советам не столь категорично. Это проявилось во время переговоров большевиков и немцев в Брест-Литовске.

Тогда Вильсон сообщил Конгрессу, что российские представители в Бресте (слова большевики он избегал) «представили не только абсолютно четко сформулированные принципы, на которых они заключили бы мир, но и столь же определенную программу выполнения этих принципов». Он осудил Центральные державы, не предоставившие никаких уступок ни верховной российской власти, ни национальным меньшинствам. «Российские представители были искренними и серьезными в своих намерениях. Они не способны принять подобные предложения захвата и владычества» – заявлял тогда Вильсон. Воспользовавшись ситуацией в России для нападок на Германию, Вильсон не находил слов для похвал в адрес «российских представителей», как он именовал большевиков, чтобы не споткнуться на первой же букве «б». «Российские представители настаивали, весьма справедливо, очень разумно, в истинном духе современной демократии, что проводившиеся совещания с тевтонскими и турецкими государственными деятелями должны были вестись при открытых, а не при закрытых дверях, и желательно, чтобы весь мир мог следить за ними». Необходима была определенность, и в этот момент прозвучал российский голос, «более звонкий и более требовательный», хотя Россия оставалась обессиленной и беспомощной. Она не станет раболепствовать, отступать от своих принципов. Фактически, сказал Вильсон, «их понятие о приемлемой для них справедливости, гуманизме и честности было заявлено с откровенностью, широтой взгляда, щедростью духа, общечеловеческим сочувствием. Это должно вызывать восхищение каждого, кто питает любовь к человечеству. Они отказались пожертвовать идеалами и покинуть других ради собственного спасения». Президент тогда говорил об эвакуации германских войск с российской территории и о разрешении проблем, затрагивавших интересы России. Это предоставило бы «беспрепятственную и свободную возможность независимо выбрать курс своего развития и национальной политики, гарантируя России искренний и радушный прием в сообщество свободных государств под началом самостоятельно избранных ею институтов; и не только радушный прием, но и помощь любого рода, какая ей может понадобиться и какую она пожелает». Подобное отношение, заявил он, станет своего рода «кислотной пробой», проверкой добрых намерений США, их благожелательности к России и понимания ее проблем. Эта самая «проба» в российской политике Вильсона заключалась в восстановлении и урегулировании границ, внутреннем и внешнем самоопределении, открытости России миру и помощи в ее нуждах. В той речи была выражена озабоченность ситуацией в стране, в данном случае в России, которую Германия схватила за горло, а также тем, как изменится политика, если за столом будущих мирных переговоров, когда верх одержат союзные державы, восторжествует справедливость. Президент перечислил злодеяния Центральных держав во главе с германским милитаризмом и автократией и дал понять, что они могут перегрызть горло России, если она не продолжит войну. Судьба России ждала и другие страны, пожелавшие договориться с Германий и ее союзниками с позиции слабости. Реакция на ту речь была интересной. Ленин тогда заявил, что «это огромный шаг к миру во всем мире». Было свидетельство, что Ленин «радовался, как мальчишка, гуманным и понимающим словам президента о России, признанию им честности целей большевиков». Но Ленин нашел и изъян: «Все это очень хорошо, но почему не официальное признание, и когда?». Вильсон тогда привлек внимание Ленина, и почему бы не попробовать сделать это снова, даже несмотря на последовавшую после Брестского мира вражду и интервенцию?

Однако одно дело прийти к мысли, одно дело начать вступать в какие-никакие контакты – совсем другое дело довести всё до конца. Этого не удалось ни американцам, ни тем более британцам. В США 1919 г. прошел под знаком «Красной истерии» – с «рейдами Палмера» и «Советским ковчегом» – но в связи с тем, что волна левого радикализма захватила не только Россию, но и Францию, что Италия переживала в тот момент «Забастовочный 1919-й», «Красная истерия» проходила острее и длилась дольше. К тому же осенью 1919 г. Вильсон пережил тяжелейший инсульт, после которого он так и не смог вернуться к своей нормальной работоспособности. В этих условиях возросло влияние политиков, большинство из которых испытали глубокое влияние «Красной истерии» и потому нисколько не были намерены развивать начинание по примирению с большевиками. В американской внешней политике вновь набирали силу тенденции к изоляции от европейских дел, усилившиеся после президентских выборов 1920 г. и приходу к власти республиканской администрации Уоррена Гардинга. Что касается Британии, то она априори не была намерена идти на реальное сближение с большевиками, ввиду того, что ей приходилось помогать давить ещё один очаг левого радикализма буквально у себя под боком – во Франции. Кроме того, немало усилий британцы тратили на дипломатические дела – нужно было как-то сдерживать Германию и Японию. При этом в связи с гражданской войной во Франции они были одержимы страхом перед левым радикализмом, и потому британское правительство настойчиво отгоняло от себя мысли о том, что Советская Россия может стать потенциально неплохим противовесом и Германии и Японии – зачем идти на этот шаг, если большевизм является опаснейшей угрозой миру (что подтверждали события во Франции, а затем в Италии)? К тому же Британия была вынуждена постоянно отвлекаться на внутренние дела. На волне поражения Антанты в Вельткриге страна переживала кризис, да к тому же глубоко устала от войны, и потому жены и матери крайне агрессивно реагировали на любую попытку отправить солдат в бушующую Францию, не говоря уже о далёкой России. Масла в огонь подливали разного рода социалисты и левые радикалы, которые по малейшему поводу устраивали самую настоящую истерику под лозунгом – «Руки прочь от России и Франции!». При этом популярность левых радикалов в связи с кризисом только росла, и правительству не помогала даже мантра «Вы что, хотите, как во Франции?», на которую левые давали пафосный и одновременно истеричный ответ: «Французские синдикалисты всё делают правильно! А дурдом во Франции происходит из-за козней империалистов! Руки прочь от Франции!». И этот ответ сопровождался тысячами одобрительных голосов со стороны британских рабочих... Британское правительство лихорадочно пыталось разгрести всю ту гору свалившихся на страну проблем. Но оно не могло равномерно распределить все свои силы. И это порождало непоследовательность британской политики, что на своей шкуре почувствовали сторонники Антанты из числа российских белогвардейцев.

Проантантовская часть Белого Движения потерпела крах, а сама Антанта с позором ушла из России. Теперь судьба России решалась на западе страны, где схлестнулись две главные силы в этом противостоянии – большевики и Кайзеррейх.

 

 

Изменено 2 Oct 2021 пользователем Дарт Аньян

[Дарт Аньян]

Глава VII. Немцы, казаки и Чёрный Барон снова готовят нам царский трон!

 

Ещё древние мудрецы говорили о единстве и борьбе противоположностей. Всё имеет две стороны, всё имеет свою противоположность. Противоположности взаимосвязаны – хотя они враждебны, но всё же они не могут друг без друга. Свет и тьма, жизнь и смерть, Ян и Инь, жар и холод, верх и низ, орел и решка... Также и последствия того или иного события могут быть положительными и отрицательными одновременно, просто для разных сторон. Все политические силы, возвысившиеся на обломках Российской империи, с напряжением следили за ходом Вельткрига. Многие белогвардейцы, ориентировавшиеся на Антанту, молились на победу британцев и французов, рассчитывая, что после победы над Германией будет окончательно сформирован единый фронт Антанты против большевизма. В свою очередь, прогерманские силы тоже следили за ходом войны, затаив дыхание. Королевская власть в Финляндии, новорожденное Балтийское герцогство, гетманский режим в Украине – само их существование зависело от победы или поражения Кайзеррейха. Ну а большевики просто надеялись, что в огне Мирового пожара и Антанта, и Центральные державы уничтожат друг друга и падут перед революционным порывом трудового народа. И вот ситуация начала проясняться. Событие за событием, которые всё отчетливее показывали, в чью сторону склоняется чаша весов. Масштабное весеннее наступление Людендорфа. Поражение французов на Марне. Германские солдаты в Париже. Нарастание хаоса во Франции. Перемирие, закрепившее победу Кайзеррейха. Один итог, но какие же разные реакции! Для проантантовских белогвардейцев победа Германии была нежелательным результатом Вельткрига – и дальнейшая история подтвердила это. Для большевиков весть о триумфе Кайзеррейха тоже была неприятной. Хотя Советы не видели особой разницы между Антантой и Центральными державами, всё же определенные нюансы были – именно Германия противостояла большевикам наиболее рьяно, именно Германия когда-то разгромила советские войска на поле боя, именно Германия активнее всего снабжала белогвардейцев, именно Германии было удобнее снабжать врагов Советской Власти с точки зрения логистики, и именно прогерманские режимы взяли под контроль самые развитые и густонаселенные территории среди всех белогвардейцев. Большевики с жадностью и вожделением поглядывали на оккупированные Кайзеррейхом территории. Густонаселенные и развитые, они находились под властью слабых в глазах Советов режимов. Балтийское герцогство, ещё не успевшее встать на ноги, и которому грозили опасные национальные противоречия. Белорусская Народная Республика пока ещё выглядела аморфным государством. И гетманская Украина, в которой пока ещё не была даже сформирована полноценная регулярная армия. Но за ними стоял могучий Кайзеррейх, военные контингенты которого были веским аргументом, гарантировавшим независимость этих стран и безопасность установившихся там режимов. Большевики, у которых и так было слишком много врагов внутри России, не решались бросить вызов Германской империи. Зато правящие круги Балтийского герцогства, гетманской Украины и Королевства Финляндия радостно открывали шампанское. Перед ними забрезжил луч надежды – их ставка на Германию оправдалась. Поток помощи не прекратится, и Кайзеррейх поможет встать им на ноги. Однако оказалось, что расслабляться и почивать на лаврах непростительно. Победа в Вельткриге далась Германии слишком дорогой ценой. Огромные людские потери и перевод всей экономики на военные рельсы высосали из Рейха все соки. Страна находилась чуть ли не на грани голода. Население устало от войны, а солдаты рвались домой. Когда война закончилась, измотанные солдаты начали быстро терять свой боевой дух, с нетерпением ожидая поезда на родину. А когда был подписан «Мир с Честью», Германии потребовалось срочно отправлять войска для установления контроля над новыми колониями. Это означало, для марионеточных режимов в Восточной Европе закончилось беззаботное время паразитирования на Кайзеррейхе, и им нужно было срочно учиться выживать самостоятельно. Единственной отрадой для них было то, что, в отличии от РИ, немцы не уходили поспешно. Сразу же после окончания войны правящие круги Германии очень быстро осознали, что они не могут удерживать свои завоевания собственными силами. Чтобы кровавая цена, уплаченная за столь вымученную победу в Вельткриге, не была уплачена зря, нужно было сформировать крепкий союз марионеточных режимов, которые при этом должны крепко стоять на ногах – для этого немцы выводили свои войска медленно и постепенно, обильно передавали теперь уже ненужное скопившееся на складах излишнее военное снаряжение, а их профессиональные офицеры оказывали огромную помощь восточноевропейским правительствам в формировании регулярной армии. Кайзеррейх делал всё возможное, чтобы переход к полноценной самостоятельности проходил для их сателлитов как можно менее болезненно.

Тем временем гражданская война в России не сбавляла обороты. На юге России Донская армия под командованием атамана Краснова продолжала пытаться взять Царицын. Предпринятые летом – осенью 1918 г. первые две попытки выбить большевиков из этого города были безуспешными. Но Краснов не отчаивался. Его ставка на немцев оправдалась, и победа Германии в Вельткриге означала, что поток оружия, снаряжения и средств от Кайзеррейха не прекратится. Гетман Скоропадский также всячески помогал белогвардейцам на юге России, позволяя тем вербовать добровольцев на территории Украины. Параллельно в Украине, хотя и крайне медленными темпами, но всё же формировалась Южная армия, которая должна была помочь Краснову в его борьбе против большевиков. Расценив, что Бог Троицу любит, и на сей раз Фортуна не повернётся к нему спиной, Краснов предпринял очередную, уже третью по счёту попытку взять наконец этот проклятый город.

 

 

1 января 1919 г. Донская армия начала своё третье наступление на Царицын. 21 декабря усть-медведицкая конница полковника Голубинцева начала наступление, выходя к Волге севернее Царицына и разрезая большевистский фронт. Красное командование перебросило против Голубинцева конницу Думенко. Завязались ожесточённые бои, шедшие с переменным успехом. Тем временем части генерала Мамантова вплотную подошли к Царицыну. К югу от Царицына красная конница Городовикова была разбита и загнана в городские окраины. Из-за морозов и усталости частей Донской армии наступление донцов на Царицын было приостановлено. Но порыв Краснова было уже не остановить. Большевики рано радовались – приостановка наступления на Царицын была лишь передышкой, за время которой Донская армия получила дополнительное оружие и снаряжение от немцев, а также небольшое пополнение в виде добровольцев от Скоропадского.

Красные отчаянно пытались отбросить Краснова от Царицына. В конце января – начале февраля силы 8-й, 9-й и 10-й армии Южного фронта предприняли контрнаступление против донцов. Завязалось ожесточенное Сражение за Царицын. Красные бросали в бой всё новые и новые войска, в то время, как донцы стойко отбивали всё новые и новые атаки. Несмотря на отчаянные попытки переломить ситуацию в свою пользу, несмотря на постоянный натиск на позиции казаков, Красные не сумели добиться успеха. Ввиду того, что Германия победила в Вельткриге, поток помощи казакам Краснова не прекратился. Режим гетмана Скоропадского в Украине всё ещё держался, благодаря чему Краснов мог быть спокоен за свой тыл и фланг. Кроме того, казаки Краснова вели с Украиной плодотворный товарообмен: Дон получал оттуда не только оружие и снаряжение, но также сахар, кожу, сукно и мог развивать свою торговлю. Также с территории Украины донским казакам шло подкрепление. Под покровительством немцев и Скоропадского на территории Украины создавалась Южная армия, на которую возлагали немалые надежды. Хотя Южная армия формировалась крайне медленными темпами (к осени 1918 г. в её составе насчитывалось 3,5 тыс. штыков и сабель), тем не менее, для Краснова любые дополнительные силы представляли большую ценность. В связи с тем, что Германия победила в Вельткриге, и её войска не были выведены из Украины, первым подразделениям Южной армии дали ещё время на доукомплектование и эти формирования не стали передавать Краснову уже в ноябре, как в РИ. «Авангарду» Южной армии дали ещё пару месяцев на доукомплектование и отправили Краснову в самом конце декабря, когда казаки начали третье наступление на Царицын. Благодаря дополнительной паре месяцев на доукомплектование отправленное подкрепление насчитывало уже побольше бойцов, чем 3,5 тыс., но этих сил всё равно было не очень много. Хотя подкрепление со стороны Южной армии было небольшим, тем не менее, любое подкрепление ценно, тем более, что в формировании Южной армии дело сдвинулось с мёртвой точки. Благодаря победе Германии в Вельткриге многие колеблющиеся постепенно приходили к выводу о том, что в деле борьбы с большевизмом больше не на кого рассчитывать, кроме как на Кайзеррейх. Также осенью 1918 г. – зимой 1919 г. было сделано многое для налаживания организации формирования армии, дела с которой в ушедшем 1918 г. обстояли из рук вон плохо. С начала 1919 г. Южная армия формировалась уже гораздо быстрее и эффективнее – и её прежняя численность в 3,5 тыс. штыков и сабель вскоре была превышена. Очень быстро Южная армия становилась по-настоящему полноценной армией, которая окажет атаману Краснову и его казакам уже не символическую, а полноценную и весомую помощь.

 

 

Тем временем шло Сражение за Царицын. Войска Красной Армии атаковали раз за разом позиции войск Краснова, отчаянно бросая против казаков всё новые и новые силы. Однако донцы держались стойко. Всё новые и новые красные волны разбивались о казачьи укрепления. При этом проявляли себя не только казаки. Новоприбывшие первые соединения формирующейся Южной армии оказались очень кстати. После долгих и упорных боёв наступательный порыв Красных стал ослабевать. Красным противостояла совсем не та Донская армия, что в РИ. Казачье войско не было деморализовано, а также имело надёжный тыл – гетманский режим в Украине продолжал находиться у власти, благодаря чему был эффективно налажен подвоз от немцев и украинцев оружия и припасов, к которому впоследствии добавились и подкрепления Южной армии, дела которой благодаря ясности исхода Вельткрига пошли в гору. Большевики не сумели разбить донцов – понеся тяжелые потери, войска Красных были вынуждены отступить. В конце февраля – начале марта Царицын наконец был взят казаками, и атаман Краснов торжественно вступил в город. Впрочем, с дальнейшим наступлением на Москву Краснов решил немного повременить, чтобы дать своим войскам небольшую передышку и накопить сил, которые очень понадобятся для решающего сражения. Срочно требовались дополнительные войска. Краснов понимал, что одному ему не устоять против большевиков. Он видел реформы Красной Армии и сознавал, что на это надо ответить усилением своей боевой мощи. И уже активно велась работа по созданию дополнительных военных формирований, которые должны были помочь казакам.

 

Нужно только иметь голову на плечах,

и у нас есть возможность столковаться с гетманом.

Прежде всего нужно немцам объяснить, что мы им не опасны.

Конечно, война нами проиграна! У нас теперь другое, более страшное,

чем война, чем немцы, чем все на свете. У нас — Троцкий.

Вот что нам нужно сказать немцам:

вам нужен сахар, хлеб? — берите, лопайте, кормите солдат.

Подавитесь, но только помогите. Дайте формироваться,

ведь это вам же лучше, мы вам поможем удержать порядок на Украине,

чтобы наши богоносцы не заболели московской болезнью.

— Михаил Булгаков. «Белая гвардия»

 

Несмотря на заключение Брестского мира, отношение к большевистскому режиму в России в германских правящих кругах оставалось неоднозначным. С одной стороны, Брестский мир внёс глубокий раскол в отношения между Россией и её бывшими союзниками по Антанте – с этого момента правительство большевиков окончательно стало для Великобритании и Франции абсолютно неприемлемым. Конфликт между Антантой и большевистским революционным режимом был столь глубок, что этот раскол ещё очень долго бы не удалось преодолеть, а разница в политическом строе между противниками должна была ещё и закрепить этот раскол на идеологическом уровне. Для Германии, которая ещё задолго до 1914 многие годы безуспешно (хотя и неуклюже) пыталась разорвать сжимавшееся вокруг неё «Стальное окружение», «Брестский конфликт» должен был стать глотком свежего воздуха – ведь именно он фактически и разорвал то самое пресловутое «Стальное окружение». Однако не все были довольны сложившимся положением.

Советское руководство было крайне недовольно территориальными потерями – и при появлении любых возможностей большевики старались методами «гибридной войны» хотя бы в мелочах скорректировать ситуацию в свою пользу. Так, в июне 1918 г. Красная Армия попыталась морским десантом захватить оккупированный немцами Таганрог. «Красный десант» провалился. Пытаясь избежать негативных для себя последствий за нарушение Брестского мира, советское руководство открестилось от десанта, что привело к гибели взятых в плен под Таганрогом красноармейцев, которые из-за того, что политическое руководство от них открестилось, оказались за пределами международных конвенций, под предлогом чего и были все казнены немцами.

В свою очередь, поведение Германии по отношению к большевистскому режиму было весьма непростым. Военное командование (Людендорф и Гинденбург) было склонно к более грубой линии и воспринимало сохранение Советской власти как экзистенциальную угрозу для своей страны – ввиду большевистской идеи «Мировой Революции». Прагматики в германском руководстве считали, что большевики не будут представлять серьёзной опасности, поскольку их режим всегда будет оставаться неустойчивым и слабым. Такой линии придерживался министр иностранных дел Рихард фон Кюльман, полагавший также, помимо предыдущего тезиса, что Франции и Великобритании будет гораздо труднее сблизиться с большевистской Россией, чем с Россией после победы контрреволюции.

Таким образом, до открытия архивов тема политики немцев по отношению к России оставалась в кругах историков предметом самых разнообразных трактовок. Советская историография давала действиям Германии однозначную оценку – вся политика Кайзеррейха была направлена на уничтожение Советской власти в России и установление марионеточного режима в этой стране. То есть, демонтаж Брестского мира ради установления ещё более выгодного Германии порядка. В качестве доказательства этого тезиса приводилась военная помощь атаману Краснову и усилившееся с лета-осени 1918 г. финансирование и содействие в формировании белогвардейских армий монархической направленности. Но в то же время объективно у немцев не было особого резона работать на свержение Советской власти. Дальнейшая интервенция и военное вторжение (советские историки часто обвиняли Германию в таких намерениях) шли вразрез с интересами Германии – у немецкого правительства хватало проблем как внутри страны, оправляющейся от последствий войны, так и в Восточной Европе, где предстояло укреплять свое господство. Что немцам вовсе не было нужно, так это еще одна война в России. Но белогвардейцев они всё же спонсировали. И вот тут был нюанс – большевики в 1918 г., несмотря на некоторые попытки сопротивления, всё же придерживались Брестского мира и согласились на выплату Германии контрибуции, а вот большая часть белогвардейцев были верны союзническим обязательствам и продолжили бы войну с Германией при получении такой возможности. Тем не менее, одержав победу в Вельткриге, Германия получила возможность сталкивать между собой в России противоборствующие стороны. При необходимости Берлин готов был терпеть советский режим в Москве, но ради того, чтобы осложнить большевикам жизнь и обезопасить своих сателлитов (через ослабление России) немцы имели все карты на руках для того, чтобы через поддержку белогвардейцев затянуть гражданскую войну. В то же время ряд русских антибольшевистских историков выдвинули концепцию того, что по крайней мере в 1918 г. германская поддержка белогвардейцев была направлена на то… чтобы навредить самим белогвардейцам! Дело в том, что немцы спонсировали не столько белогвардейцев как таковых, сколько монархистов. При этом многие белогвардейцы не желали сотрудничать с Германией, что способствовало расколу между различными контрреволюционными группировками. Фактически под германским влиянием плодились параллельные структуры, которые оттягивали поток офицеров от Добровольческой армии. В результате Белое движение на Юге России дробилось, распылялось – и ни одна из белогвардейских армий (хоть проантантовских, хоть прогерманских) не могла сконцентрировать все возможные ресурсы в своих руках, что объективно ослабляло нажим на большевиков. Таким образом, историки, придерживавшиеся этой концепции, обвиняли Германию в том, что её действия были направлены на раскол Белого движения.

Так или иначе, вне зависимости от трактовок, факт остаётся следующим – к сентябрю 1918 г. Германия, чувствовавшая растущую угрозу своим нестабильным марионеточным режимам со стороны большевиков, приходит к мысли о необходимости создания, для противостояния Советской России, сильной украинской армии и трех русских армий: Астраханской (из астраханских казаков и калмыков) и Южной (в Украине), а также Северной (в оккупированных районах Псковской и Новгородской губерний). Проект Астраханской армии сдулся довольно быстро – формирование новых частей шло очень медленно, они были малочисленны. К концу января 1919 г. сформированные в рамках Астраханской армии части были включены в состав Южной армии.

На территории Украины продолжала формироваться Южная армия. Процесс её организации был весьма сложным и сопровождался немалыми трудностями. Формирование армии началось летом 1918 г. в Киеве, по инициативе союза «Наша Родина» во главе с полковником лейб-гвардии Конного полка герцогом Г.Н. Лейхтенбергским и присяжным поверенным М.Е. Акацатовым. Вербовочные пункты были открыты в Киеве, Полтаве, Харькове, Екатеринославе, Житомире, Пскове, Могилеве. Армия создавалась на добровольческой основе из монархически настроенных офицеров, чиновников и т.д. Значительное участие в создании армии принимал русский генерал, атаман Всевеликого войска Донского П. Н. Краснов, предоставивший для её формирования южную часть Воронежской губернии. Серьёзная помощь была оказана и гетманом Скоропадским, передавшим в состав Южной армии кадры 4-й пехотной дивизии в составе 13-го пехотного Белозерского и 14-го пехотного Олонецкого полков и передавшим на её нужды 4,5 млн. руб. Важной особенностью Южной армии было то, что она имела, в отличии от многих белогвардейских формирований, чёткую и открытую идеологию – монархическую. Монархический лозунг Южной армией был поставлен ясно и определенно, без каких-либо компромиссов в виде Учредительного Собрания и т. д.: революция должна быть подавлена любой ценой и трон восстановлен. Ходили даже неправдоподобные слухи, что формирование армии идет на деньги Романовых. Активно поддерживала начинания Южной армии Германия, но на начальном этапе, из опасений перед антигерманскими настроениями многих офицеров, её прогерманскую ориентацию тщательно скрывали. Такие меры предосторожности действительно были во многом оправданы, поскольку было немало потенциальных добровольцев, которые, узнав о германской поддержке Южной армии, отказывались вступать в её ряды. Показательны воспоминания добровольца Б. Орлова, также находившегося в то время в Киеве: «Узнал, где организовывается армия против большевиков, так называемая Южная армия. Пошли посмотреть, в чем дело. Входим — сидит немецкий офицер в центре, а по бокам наших два полковника… Увидев такую картину, повернул обратно. — Вы куда? — Мы к немцам на службу не пойдем». Офицерство, поступавшее на службу в Южную армию, можно было разделить на две категории: «одни ясно знали, что Южная армия получает деньги от немцев и создается для каких-то их целей, может быть даже враждебных национальной России, но не считали это вредным и говорили, что источники им безразличны, лишь бы создать армию борющуюся за монархию, другие же не знали о причастности немцев и шли туда ради служения России, не ехали же в Добровольческую армию потому, что не было у них на это средств, а тут сразу им давали жалованье и назначали на должности», — вспоминал эмиссар Добровольческой армии в Киеве подполковник С. Н. Ряснянский. Он отмечал наличие «нездоровой конкуренции» Южной армии с Добровольческой, вербовкой в которую он занимался в Киеве.

Была ещё одна проблема, из-за которой формирование Южной армии в 1918 г. буксовало. Армии мешало отсутствие настоящего вождя, каковым виделся по-настоящему авторитетный генерал, популярный в военной среде. Увы, занимать вакантное место «вожди» пока что не спешили. К тому же Краснов, обещавший Южной армии полную самостоятельность во внутреннем самоуправлении, с самого начала стал грубо вмешиваться в деятельность Штаба армии, нарушая, как вспоминал стоявший близко к командованию «южан» Бермондт-Авалов, «основания формирования». Возможно, что Краснов воспринимал Южную армию как силу, которая в будущем сможет стать своеобразным противовесом набирающей всё больший авторитет и популярность в офицерской среде Добровольческой армии, и пытался «подмять» «южан» под себя. В результате очень долгое время во главе Южной армии стояли непримечательные руководители.

Помимо проблем в организации, существовали и сложности, связанные с внешними факторами. У Южной армии было немало противников, прежде всего из проантантовских кругов. И эти противники активно ставили Южной армии палки в колёса. Одним из самых главных противников прогерманский южной армии был Василий Витальевич Шульгин, обеспокоенный тем, что вместо Добровольческой армии часть офицеров отправилась в Астраханскую и Южную армию, привлеченная их открытыми монархическими лозунгами. Дабы дискредитировать Южную армию, Шульгин опубликовал в выходившей под его редакцией екатеринодарской газете «Россия» «Открытое письмо руководителям Астраханской и Южной армий». В нем Василий Витальевич писал: «Ни для кого не тайна, что как Астраханская, так и Южная армии, формировались и формируются при деятельном участии немцев». Как следствие, редактор «России» предлагал чинам этих армий уйти из их рядов и объединиться с добровольцами: «Сделать это еще не поздно… но уже время».

 

 

Однако человеческая натура такова, что большинство людей – оппортунисты, которые предпочитают идти за тем, у кого сила. Когда все газеты мира облетели фотографии германских войск, марширующих по улицам Парижа, многие призадумались. А заключение перемирия 6 октября 1918 г., ознаменовавшее победу Германии в Вельткриге, дало окончательные ответы на все вопросы и развеяло по ветру все сомнения у многих колеблющихся. Сила была за Кайзеррейхом. И многие видели, что Германия готова была помочь в деле борьбы с большевизмом – не словом, а делом. И многие, кто воспринимал Кайзеррейх как врага, всё-таки решили переступить через свой антигерманизм – кто-то пересмотрел свои взгляды, а у кого-то попросту не осталось выбора. На юге России поддержки ждать было не от кого, кроме как от Кайзеррейха – Чёрное море контролировалось исключительно Германией и союзной ей Турцией. Антанта поддерживала союзные себе формирования на Севере и в Сибири – но, как очень скоро показала практика, от неё лучше никакой помощи, чем то, что в итоге вышло. Деникин скрипел зубами, а Шульгин напрасно изливал яд со страниц своих газет – они уже ничего не могли сделать. С осени 1918 г. набор в Южную армию пошёл куда более бодрыми темпами. Благодаря немецкой поддержке, наконец решивших взять дело под более ответственный контроль к началу зимы 1918 г., удалось оттеснить откровенных авантюристов от управления и преодолеть основные организационные проблемы. Первые небольшие подразделения были отправлены на помощь Краснову, а новые пополнения начали готовиться гораздо более быстрыми темпами. К марту 1919 г. это была уже полноценная хорошо вооруженная и оснащенная (к тому же достаточно многочисленная для активных боевых действий) армия, которая в марте 1919 г. была отправлена на помощь Краснову, который готовился ударить в сердце большевизма – начать поход на Москву.

Однако для этого масштабного и ответственного предприятия было необходимо провести работу по реорганизации Белого движения на юге и привести разрозненные отряды, группировки и армии под единое командование. Возродилась идея Юго-Восточного союза. 7 марта 1919 г. атаман Краснов объявил о создании возрождённого Юго-Восточного союза, в который вошли Донское казачье войско и Южная армия. Это была уже другая организация – она ставила гораздо более глобальные цели. Теперь речь шла не об «обеспечении порядка и спокойствия в своих областях», а об объединении всех здоровых сил России в борьбе против большевизма – едином движении, которое видит свою конечную цель в освобождении Москвы. Тем не менее, в идеологии нового Юго-восточного всё также были весьма сильны федералистские мотивы. Всё также Юго-Восточный союз подразумевал возможность автономии донских, кубанских, терских и астраханских казаков, калмыков, горских народов Дагестана и Закатальского округа, Терского Края, Кубанского Края, степных народов Терского Края и Ставропольской губернии. В кулуарах возник также негласный проект создания конфедерации России и Украины, при котором режим гетмана Скоропадского сохранялся неизменным, а Украина обладала широчайшими правами в рамках этой конфедерации. Однако для того, чтобы превратить это объединение в движение, объединяющее всех белогвардейцев Юга России, нужно было добиться присоединения к Юго-Восточному союзу одну из самых могущественных и авторитетных сил – Добровольческую армию. И вот тут начались проблемы.

 

 

Деникин и значительная часть командования Добровольческой армии были с Красновым не в ладах. Со стороны Краснова эти чувства были взаимны. Ещё когда не стихли сражения Вельткрига, Деникина постоянно раздражала мысль, что Войско Донское находится в хороших отношениях с немцами и что немецкие офицеры бывают у Краснова. Генерал Деникин не думал о том, что благодаря этому Добровольческая армия неотказно получает оружие и патроны, и офицеры едут в нее через Украину и Дон совершенно свободно, но он видел в этом измену союзникам и сторонился от атамана. Доходило до того, что вопрос об отношениях с немцами становился поводом для самого настоящего бокса по переписке. Однажды, обсуждая связи Краснова с Германией, в штабе Деникина сказали: «Войско Донское — это проститутка, продающая себя тому, кто ей заплатит». Командующий Донской армией генерал-майор Денисов не остался в долгу и ответил: «Скажите Добровольческой армии, что если Войско Донское проститутка, то Добровольческая армия есть кот, пользующийся ее заработком и живущий у нее на содержании», намекнув тем самым на то, что всё снабжение Добровольческой армии шло через прогерманские Украину и Дон. Между Деникиным и Красновым существовало немало разногласий. Деникин не хотел отрешиться от старого взгляда на казаков, как на часть русской армии, а не как на самостоятельную армию, чего добивались казаки и за что боролись. В свою очередь, Краснов считал генерала Деникина неспособным на творчество и притом совершенно не понимающим характера войны с большевиками и полагал, что генерал Деникин погубит все дело, если встанет во главе Белого движения. Краснов считался с обаятельной внешностью Деникина, с его умением чаровать людей своими прямыми солдатскими честными речами, которыми он подкупал толпу, но за этими речами атаман видел и другое. В то время, как на Дону были вызваны все производительные силы страны и создана покорная армия, генерал Деникин опирался на кубанских казаков и офицерские добровольческие полки. Солдатам он не верил, и солдаты не верили ему. Армия не имела правильного снабжения, не имела точных штатов, не имела уставов. От нее все еще веяло духом партизанщины, а партизанщина при возникновении Красной, почти регулярной, армии была неуместна. Деникин угнетал проявление кубанской самостоятельности, он не считался с Радой. Краснов опасался, что так же Деникин будет относиться и к Дону — это охладило бы казаков и могло бы окончиться катастрофой. Деникин не имел ничего на своем знамени, кроме единой и неделимой России. Такое знамя мало говорило сердцу украинцев и грузин, разжигало понапрасну страсти, а силы усмирить эти страсти не было. Деникин боялся сказать, что он монархист, и боялся пойти открыто с республиканцами, и монархисты считали его республиканцем, а республиканцы — монархистом. Краснов полагал: иди Деникин за царя — он нашел бы некоторую часть крестьянства, которая пошла бы с ним, иди он за народ, за землю и волю — и за ним пошли бы массы, но он не шел ни за то, ни за другое. «Демократия» отшатнулась от него и не верила ему, и Деникин боялся призвать ее под знамена. Кроме того, Краснов не считал Деникина хорошим стратегом, потому что Деникин действовал по плану, который казался атаману некрупным и бесцельным. План Деникина состоял в покорении окраин, в этом Деникин видел обеспечение своего тыла. Сначала Кавказ, потом Крым, далее Украина. Атаман считал, что с окраинами, в том числе и Украиной, воевать нельзя и не стоит: с ними должно столковаться, признавши их права на свободное существование. Главная цель казалась атаману — борьба с большевиками и большевизмом: с первыми — оружием, со вторым — воспитанием, и только после победы над ними и освобождения от коммунистов всей России можно говорить о «единой и неделимой России». Генерал Деникин прямо шел к этой единой и неделимой и, по мнению Краснова, только создавал себе новых врагов, не справившись и со старыми. Деникин не признавал гетмана Скоропадского, потребовал подчинения ему Крыма, ссорился с Грузией, был в холодных отношениях с Кубанской Радой, и Краснов опасался, что он раздражит и донских казаков. Атаман считал, что во время войны не время заниматься мелочами. Надо идти прямо к цели — и цель эта: гнездо большевизма — Москва и Петроград. Еще недавно Краснов сговаривался с гетманом Скоропадским и налаживал сношения с Германией и Грузией — он искал друзей. Он считал, что путь к Москве один — создание единого фронта с чехословаками и Колчаком. Движение на северо-восток к Царицыну, Саратову и Самаре, посылка большого конного отряда для связи с атаманом Дутовым, собрание сначала единой Русской армии, а затем поход на Москву. Генерал Деникин работал по обратным операционным линиям — на юг и на запад. На Владикавказ — Дербент, Петровск, Баку, на Сочи и Гагры, потом на Киев...

 

 

Деникин осознавал, что с победой Центральных Держав в Вельткриге Краснов будет на коне, а Добровольческая армия потеряла все шансы возглавить борьбу против большевизма на Юге России. У Добровольческой армии оставался только один путь – подчиниться Краснову и войти в состав Юго-Восточного союза. Этого Деникину ох как не хотелось. Он всё ещё не доверял немцам и воспринимал их как врагов, и эти взгляды разделяли многие из его окружения. Однако в то же время не меньше людей в Добровольческой армии понимали, что только единство всех антибольшевистских сил позволит одержать победу, и что лучше заключить союз с Германией, сулящий хоть какую-то надежду, чем остаться в безысходном одиночестве. Назревал раскол.

Впрочем, до окончательного решения всех вопросов и разногласий предстояло сделать немало дел. Пока казачья армия Краснова при поддержке Южной армии укрепляли свои позиции на Дону и в Царицыне, Добровольческая армия сконцентрировалась на Кубанском и Северокавказском направлении. К декабрю 1918 г. белогвардейцы Добровольческой армии Деникина существенно укрепили свои позиции на Кубани и части Северного Кавказа – главным их успехом к тому моменту было взятие Ставрополя 15 ноября 1918 г. Значение этого успеха было крайне важным для Добровольческой армии. Победа в Ставропольском сражении завершила Второй Кубанский поход Добровольческой армии. В боях под Армавиром и Ставрополем были разгромлены основные силы красных на Северном Кавказе и освобождены Кубанская область и значительная часть Ставропольской губернии. Однако Таманская армия не была уничтожена и через некоторое время, оправившись, вновь стала ядром большевистских войск, продолжая отчаянное сопротивление. Враждующие стороны готовились к новому раунду. 

19 декабря 1918 г. Каспийско-Кавказский фронт получил из Москвы приказ атаковать. 11-я армия Красных должна была начать наступление на линию Армавир – Тихорецк, удерживаемую Белыми войсками Деникина, а 12-я армия должна была атаковать линию Петровск – Дербент при поддержке Астрахано-Каспийской военной флотилии.

Атака была начата 2 января 1919 г., но войска 11-й армии не смогли выполнить поставленные задачи, поскольку им противостояли значительные силы белогвардейцев. Правофланговая 4-я дивизия Красных, получив сильный удар противника в районе ст. Благодарный, откололась от основных сил и отошла частично в Элисту, частично в Яшкуль. Когда две бригады 3-й пехотной дивизии также отошли в разных направлениях, белогвардейцы смогли превратить первоначальный успех своей контратаки в общее поражение 11-й армии.

Кисловодск и Пятигорск взят белогвардейцами 20 января 1919 г., Грозный 5 февраля и Владикавказ 10 февраля.

12-я армия также была вынуждена вести оборонительные бои на районы Кизляра и западнее Гурьева. Поражение 11-й армии заставило 12-ю армию отступить в район Астрахани.

В конечном итоге к февралю 1919 г. войска Деникина заняли территорию Северного Кавказа, обеспечив себе более или менее прочный тыл для последующих наступательных действий. Неподконтрольными белым оставались только Чечня, где укрылось большевистское руководство во главе с Орджоникидзе, и Дагестан, где с 1918 г. продолжалась чехарда сменявших друг друга правительств и военных диктатур. Также продолжался вялотекущий пограничный конфликт с Грузией из-за споров между грузинами и деникинцами о принадлежности Сочинского округа. Плоскостную Чечню белогвардейцы смогли подчинить в ходе жестокой карательной операции в марте — апреле 1919 г., в ходе ожесточенных боев с пробольшевистскими чеченскими отрядами, но для овладения горными районами Чечни не было ни лишних сил, ни времени. Также для белогвардейского контроля оказался закрытым Дагестан. Что же произошло там?

В начале августа 1918 г. в Дагестан с юга вошли части полковника Бичерахова, ушедшего из осажденного Баку и двигавшегося на Терек. Его отряд, состоявший из трех тысяч терских казаков и большого числа армянских добровольцев, находился на содержании у английских экспедиционных сил в Персии, так называемого «Данстерфорса» (силы Данстервиля). Вести военные действия в Дагестане он изначально не собирался, но без боя пройти по занятой красными территории было невозможно. Кроме того, Бакинская коммуна, с которой Бичерахов вступил в конфликт, объявила его предателем.

Бичерахов начал военные действия и 15 августа занял Дербент. Большевики располагали на дербентском направлении довольно значительными силами (до 1700 штыков, до 320 сабель, 14—16 орудий и до 30 пулеметов), но серьезного сопротивления не оказывали, отступая вдоль железной дороги. Красные отступали на север от одной станции к другой. Под Манасом они собирались дать Бичерахову бой, но один из полков пришлось перебросить в Темир-Хан-Шуру, которой угрожали отряды Гоцинского. Дагестанское ополчение начало расходиться по домам. Бичерахов же успешно продвигался к Петровску.

27—28 августа 1918 г. начались бои за Петровск. С ходу город взять не удалось, тогда он был блокирован. Казаки заняли господствующие высоты, а с моря подошли канонерки «Карс» и «Ардаган». Несколько дней за город шли ожесточенные бои.

2 сентября, когда положение стало безнадежным, петровские большевики (в основном, русские) отплыли в Астрахань. В городе осталась Социалистическая группа Дахадаева, которая в тот же день направила к Бичерахову делегацию от областного исполкома, после чего было решено сдать город. По условиям договора, получившего странное название «деловой контакт», за Бичераховым оставалась прибрежная полоса, а отряды Дахадаева отступали в Темир-Хан-Шуру. Бичерахов обещал не участвовать в гражданской войне в Дагестане, а действовать только против турок. Тем не менее, вскоре бичераховцы вытеснили большевиков из Темир-Хан-Шуры, и 19 сентября ввели туда свой гарнизон.

Среди политических сил, претендовавших на власть в Дагестане, было Горское правительство. Оно в это время было вытеснено с Северного Кавказа и фактически потеряло опору в этих землях. Однако на территории Дагестана продолжал действовать крупный военный деятель Горского правительства – князь Нух-Бек Шамхал Тарковский. Благодаря успешному наступлению Бичерахова у князя появился неплохой шанс усилить свои позиции. Тарковский с разрешения Бичерахова ввел свои части в Темир-Хан-Шуру установив совместный контроль над городом. Будучи военным министром Горского правительства, он вступил в переговоры с Бичераховым. Само Горское правительство в феврале 1918 г. перебралось из Владикавказа в тифлисский отель «Ориент», и на Батумской конференции в мае договорилось с турками об интервенции в Дагестан. Бичерахов потребовал отказа от турецкой поддержки, и обещал очистить Дагестан от большевиков, если из области будут выведены турецкие войска, постепенно накапливавшиеся в горных районах с конца мая 1918 г.

Во время переговоров Тарковский неожиданно объявил себя диктатором Дагестана, хотя с Горским правительством не порвал, и позднее оправдывал свои действия тем, что пошел на этот шаг ради сохранения порядка в области.

25 сентября 1918 г. между Тарковским и Бичераховым в Петровске было подписано соглашение, разграничившее сферы их влияния. Бичерахов сохранял за собой Петровск-Порт, железную дорогу и выход в море. Остальной Дагестан переходил к диктатору Тарковскому, который должен был признать законную верховную власть в России, когда та установится.

Бичерахов использовал Дагестан как базу для борьбы с красными на Кизлярском фронте и оказания помощи терским повстанцам, одним из руководителей которых был его брат Георгий. Через терцев в августе 1918 г. до Восточного Кавказа дошли первые неясные известия о Добровольческой армии Деникина и Алексеева, сражающейся с большевиками где-то на Кубани. К сентябрю Бичерахов, располагавший неограниченными средствами (англичане выдали ему более 75 млн. рублей ассигнациями, по-видимому, напечатанными в Англии), навербовал множество добровольцев, и его отряд, списочный состав которого достиг 30 тыс. чел., стал называться Кавказской армией, а флотилия, которую он увел из Баку, флотом. С этими силами Бичерахов решил попытаться восстановить русскую власть на Кавказе, для чего связался с Временным Всероссийским правительством и приступил к организации регионального объединения «не занятых неприятелем и сохранивших верность России» областей.

Пока Бичерахов сражался с большевиками под Кизляром и занимался государственным строительством, турки перебросили в Дагестан 15-ю пехотную дивизию Юсуфа Иззет-паши, и при поддержке азербайджанских, дагестанских и чеченских формирований перешли в наступление. В сражении у Мамедкалы 13—14 ноября войска под командованием полковника Б.В. Никитина отбросили противника к Дербенту, но затем под давлением превосходящих сил с упорными боями отступили к Петровску.

23 октября 1918 г. Иззет-паша взял Темир-Хан-Шуру, а 4 ноября, в нарушение условий закончившего Вельткриг перемирия, и пользуясь тем, что его войска формально принадлежали Азербайджанской и Горской республикам, атаковал Петровск. В жестоком сражении на Таркинских высотах 4—5 ноября русские остановили турок, но затем Бичерахов принял решение об эвакуации.

8 ноября части Иззет-паши вошли в Петровск. 17 ноября между Горским правительством и Иззет-пашой был подписан договор, по которому турецкие войска оставались в Дагестане. Фактически на территории значительной части Дагестана было сформировано новое государство, подчинённое Османской империи. Это была вернувшаяся Республика Союза Народов Северного Кавказа (или Горская республика), правительство которой с марта по ноябрь 1918 г. находилось в изгнании. Теперь же официально Горская республика была возрождена, а её правительство вернулось к власти. Однако были нюансы – Тарковский формально сложил полномочия диктатора и снова стал военным министром Горского правительства, но фактически продолжал управлять Дагестаном под османским протекторатом, а правительство Чермоева никто всерьез не воспринимал. Кроме того, вывеска Горской республики означала исходящие из её названия претензии на весь Северный Кавказ, в том числе принадлежащую Грузии Абхазию, что грозило даже конфликтами между союзниками – Германией и Османской империей.

Действия турок раздражали всех. Немцы опасались того, что Османская империя попытается использовать Дагестан в качестве плацдарма для дальнейшего наступления – на Чечню, на другие регионы – и, захватив остальной Северный Кавказ, создать угрозу германскому влиянию в Грузии. Грузины тоже опасались растущего влияния турок – и потому всё больше шли на сближение с немцами, ставшими естественными защитниками Грузии от османского влияния. Эти страхи подогревались действиями турок ранее – ещё в 1918 г. османы пытались раскачать волнения в Абхазии, стремясь присоединить этот регион к Горской республике – дошло даже то того, что в июле-августе 1918 г. турецкими частями, состоящими в основном из потомков кавказских мухаджиров, были предприняты попытки морских десантов на побережье Абхазии (так, в ночь на 27 июня 1918 г. большой вооружённый десант высадился у р. Кодор), но все они закончились неудачей. Недовольны были действиями турок в Дагестане и британцы. Англичане подняли из-за турецкого наступления в Дагестане большой скандал, обвинив османов в неправомерном продолжении боевых действий после заключения перемирия, завершившего Вельткриг, и нарушении Брестского мира. В ярости были белогвардейцы Деникина, считавшие Дагестан частью «единой и неделимой России».

Сам турки были вынуждены учитывать эти возмущения – поскольку в Дагестане они действовали не совсем официально. В октябре 1918 Нури-паша и Юсуф Иззет-паша формально уволились из османской армии, заняв должности главнокомандующих вооружёнными силами Азербайджана и Северного Кавказа. Для войны в Дагестане турки сформировали дивизию из горцев, а из Чечни к ним на помощь подошёл шейх Али Митаев с 2-тыс. отрядом мюридов. Кроме этого в походе участвовали азербайджанские войска. Это тоже свидетельствовало о неофициальном характере османского наступления.

В конечном итоге турки, закрепившись в Дагестане, так и не сумели развить наступление дальше. И остановило их далеко не только международное возмущение. Установление полного контроля над территорией Дагестана отнимало немало сил – а средства у ослабленной в ходе Вельткрига Османской империи оказались крайне ограниченными. Турецкие войска в Дагестане были немногочисленными – и они были сосредоточены исключительно на помощи Горскому правительству в установлении контроля над Дагестаном. А это было очень непросто – Горское правительство было очень слабым и могло осуществлять контроль над своими территориями только с помощью турецких войск. В самом Дагестане правительство контролировало только Темир-Хан-Шуринский округ, остальные районы подчинялись своим шейхам – и туркам. По словам Деникина, в Дагестане, не имевшем предпосылок независимого существования, наступил экономический кризис и полное бюджетное банкротство, осложненное поведением турецких войск.

В таких условиях сохранить независимость самостоятельно было невозможно. Правительство даже с османской помощью никак не могло организовать собственные верные себе вооружённые силы. Для организации дагестанской армии турки открыли в Ахты школу младших командиров, и объявили военный набор — по одному бойцу с каждых десяти дворов. У дагестанцев эти распоряжения восторга не вызвали, и некоторые аулы турецкая жандармерия брала с боя, а в Доргели, Нижний Дженгутай и Кадар турок вообще не пустили. В результате вместо пехотной и кавалерийской дивизий едва удалось набрать два полка.

В результате в период с декабря 1918 г. по март 1919 г. ни Горское правительство, ни турки не могли продвинуться дальше ни на шаг – чем и сумел воспользоваться Деникин. Единственное, что могли сделать Горское правительство и турки – только пытаться ставить белогвардейцам палки в колёса. В феврале 1919 г. Горское правительство вступило в конфликт с Деникиным, войска которого продвигались в Осетии, Ингушетии и Чечне. Вместо сотрудничества с белыми Горское правительство направило лидеру секты Кунта Хаджи Али Митаеву деньги, на которые тот начал формировать красноармейские отряды, а когда в Чечню была направлена карательная экспедиция П.Н. Шатилова, войска Горского правительства обязались её поддержать, но вместо этого заодно с чеченцами атаковали белых. На съезд чеченского народа, устроенный Деникиным в апреле, Горское правительство направило князя Капланова, известного своей русофобией, и переговоров не получилось. Более того, по Чечне был распущен ложный слух о том, что Деникин собирается назначить правителем Терской области казачьего генерала, и это привело к новым волнениям. Однако продвижение белогвардейцев это не остановило.

Тем временем турки, устав от слабости Горского правительства, искали выход из положения. Рассматривался даже вариант присоединения Дагестана к Азербайджану, правда, это всё вылилось только в оформление новых границ – Дагестан окончательно признавал переход к Азербайджану Дербента и части южных территорий. Что касается самой Горской республики, то турки приняли решение кулуарным путём сменить слабое «коллективное руководство» сильным единоличным. Кандидат на пост диктатора быстро нашёлся – это был князь Тарковский. Фактически он уже давно был первым лицом в Горской республике, оставалось только это оформить официально.

После длительного периода нестабильности, когда даже опора на турецкие штыки не помогала наладить нормальный порядок, спустя полгода после прихода османских войск в Дагестан – удивительно даже, что эта агония продлилась столь долго – 18 мая 1919 г. в Горской республике произошёл государственный переворот. Князь Тарковский, опираясь на верные себе войска и молчаливую поддержку турок, окончательно разогнал Горское правительство и установил свою личную диктатуру (при этом многие деятели старого правительства остались во власти, но теперь они были уже официально и «законодательно» подчинены Тарковскому). Наступил новый этап развития Горской республики – хотя сохранявшееся турецкое присутствие делало границу между «историческими вехами» крайне эфемерной.

Тем временем Добровольческая армия окончательно навела порядок в своей зоне ответственности. Разгромив к февралю 1919 г. на Северном Кавказе 90-тысячную 11-ю армию РККА, командование Добровольческой армии стало перебрасывать войска на север в помощь частям Донской армии и Южной армии, которые были вынуждены отражать очередное наступление Южного фронта Красной армии. В тяжёлых оборонительных боях во второй половине марта 1919 г. в районе станицы Урюпинской и на реке Медведице они сдержали наступление превосходящих сил противника, позволив Белому командованию подготовить весеннее контрнаступление.

Для масштабного контрнаступления созрели все предпосылки. Краснов и Деникин, хотя и конфликтовали друг с другом, всё же основную свою задачу они выполнили – белогвардейцы закрепились на Юге России. В начале марта Армия Колчака начала масштабное наступление, которое грех было не поддержать. Всевозможную помощь оказывал Скоропадский. Южная армия, хотя в своей организации ещё не дошла до достаточного уровня, тем не менее, была вполне готова поддержать наступление, а при поддержке немцев и Скоропадского она продолжала пополняться новыми добровольцами. Теперь это была уже не формирующаяся со скрипом аморфная структура, как в 1918 г., теперь в Южной армии худо-бедно навели порядок. При этом существовала перспектива существенно усилить Южную армию за счёт Добровольческой (или хотя бы её части). При этом полным ходом шла подготовка к открытию нового фронта против большевиков – в Прибалтике.

Кроме Южной армии немцы начали формировать и Северную на оккупированных территориях Псковской губернии при подключении Балтийского герцогства. Северная армия комплектовалась по схожему принципу с Южной – идеология новой армии также была монархической, и она также формировалась на добровольческой основе. При этом она была плотно связана с проектом Южной армии.

Северная армия начала создаваться осенью 1918 г. в рамках германского проекта создания на территориях бывшей Российской империи, подпавших под германскую оккупацию в результате Вельткрига и заключения Брестского мира, двух про-германски- и монархически- настроенных армий из русских добровольцев — «Южной» на территориях Украины и Всевеликого Войска Донского и «Северной» — на северо-западе России, попавшей в зону германской оккупации, в результате февральского наступления немцев в 1918 г. Первые практические шаги для создания русской военной силы были сделаны в конце августа, когда в Пскове прошли первые совещания представителей русских монархических кругов и германского военного командования. К середине сентября была создана германо-русская комиссия, занявшаяся разработкой условий создания и функционирования корпуса, а на заседании 10 октября было объявлено о создании «русской добровольческой Северной армии». Немцы обязались отпустить в её распоряжение на склады Изборска 50 000 комплектов обмундирования, 500 пулемётов, 36 лёгких пушек, 24 тяжёлых пушек, выделить 150 миллионов марок (впрочем, реальная поддержка была на порядок меньше). Формирование армии началось с создания одной стрелковой дивизии, в составе трёх полков по 500 человек каждый, получивших наименования Псковского, Островского и Режицкого — по месту расположения вербовочных пунктов. Узнав о создании на оккупированных территориях белогвардейской армии, начали переходить на сторону белых целые подразделения РККА — так Северная армия пополнилась отрядами С.Н. Булак-Балаховича, Б.С. Пермикина и тремя кораблями Чудской военной озёрной флотилии под командованием капитана 2-го ранга Д.Д. Нелидова.

Предполагалось, что Северная армия «по окончании формирования должна быть приведена к присяге законному царю и Русскому государству». Во главе Северной армии встал малоизвестный генерал Алексей Вандам, но самих псковских монархистов эта кандидатура не удовлетворила. Они хотели видеть во главе своей армии куда более авторитетного человека, и в качестве наиболее приемлемой кандидатуры для них был генерал Фёдор Келлер, которого характеризовали как «одного из самых серьезных генералов русской армии». Келлер был убеждённым монархистом, который ещё в 1917 г., после Февральской революции, отказался присягать Временному правительству. С началом гражданской войны в России многие антибольшевистские силы желали заполучить Келлера, до сих пор пользовавшегося большим авторитетом. Однако тот отвечал всем отказом. Он отказался от сотрудничества с Деникиным, поскольку не одобрял его платформы «непредрешенчества». Отказался он и от предложения возглавить прогерманские белогвардейские структуры (Южную и Астраханскую армии), даже несмотря на их открыто монархический характер – в этих структурах он видел орудие немецких интриг по разъединению русского офицерства. В связи с окончанием Вельткрига (и победой в ней Германии) среди прогерманских белогвардейцев-монархистов возродилась надежда на привлечение Келлера в их структуры – расчёт был на то, что в связи с окончанием войны и отсутствием достойных альтернатив генерал пойдёт на компромисс. Келлеру вновь было предложено возглавить одну из белогвардейских структур – в этот раз Северную армию – но и в этот раз тот отказался, поскольку оставался убеждённым противником ориентации на Германию. Кандидатуру Келлера пришлось отбросить окончательно. В это время сгущались тучи над действующим командующим Северной армии – Вандамом, которым была недовольна часть офицеров, обвинявших его в бездействии и нерешительности. В этих обстоятельствах прибытие одного амбициозного и активного генерала стало отправной точкой для будущей смены командования Северной армии.

В конце 1918 г. для укрепления Северной армии и увеличения её численности из Киева в Прибалтику прибыла группа офицеров под руководством князя Павла Бермондт-Авалова, который являлся до прибытия в Прибалтику начальником вербовочного пункта и контрразведки Южной армии. Бермондт-Авалов очень быстро сориентировался в новом регионе и стремительно начал налаживать отношения с местными офицерами, пытаясь заполучить для себя как можно более высокий статус в Северной армии. Он энергично взялся за формирование новых частей. В декабре 1918 г. при непосредственной поддержке германских войск были сформированы ещё два русских добровольческих отряда — «Отряд имени графа Келлера» под командованием Бермондт-Авалова и «Бригада полковника Вырголича». Однако Бермонд-Авалов оказался человеком весьма строптивым – он отказался подчиняться Вандаму и угрожал вывести подконтрольные ему отряды из-под командования Северной армии. Часть офицеров поддержала смутьяна. Немцы были вынуждены выступить посредниками в этом конфликте. В конечном итоге путём интриг Бермондт-Авалов сумел добиться поддержки немцев и части офицеров, с помощью которых сумел добиться смещения Вандама со своего поста. Более того, в конце января 1919 г. новым главой Северной армии стал сам Бермондт-Авалов.

Интриги в руководстве Северной армии на время замедлили процесс её формирования. В этих обстоятельствах немцы были заинтересованы в стабильности положения нового командования, чем воспользовался Бермондт-Авалов. При поддержке немцев он быстро сумел заткнуть либо подкупить любую потенциальную оппозицию. Упрочив своё положение, Бермондт-Авалов очень быстро сумел наладить застопорившийся (но не остановившийся) механизм – и успешно завершить процесс оформления Северной армии.

К апрелю 1919 г. был достигнут существенный прогресс, и конгломерат добровольческих отрядов превратился в полноценную армию. Конечно, ещё не всё было полностью готово – Бермондт-Авалов настаивал на том, что формирование армии было завершено не до конца. Кроме того, следовало подготовиться к будущему наступлению потщательнее – необходимо было накопить продовольствие, достаточное для того, чтобы прокормить не только армию, но и голодающее население Петрограда. Тем не менее, немцы расценили, что Северная армия готова для реализации Грандиозного Плана.

 

 

Грандиозный План заключался в общем скоординированном наступлении на севере и на юге. Северная и Южная армии должны были нанести одновременный удар по Красным. Южная армия и Краснов должны были начать поход на Москву. Цель Северной армии была более досягаема – Петроград. Наступление должно быть начато во второй половине апреля, максимум в конце апреля – пока не иссяк наступательный порыв Колчака. Хотя он и ориентировался на Антанту, именно совместное наступление было лучшим рецептом победы. Тем не менее, как гласит знаменитая поговорка, гладко было на бумаге...

Сначала нужно было поточнее всё проработать в вопросах планирования наступления. Перед Северной армией встал выбор из двух вариантов. Часть руководителей Северной армии считала необходимым форсированное выступление на Петроград из Нарвы – по самому короткому пути до Северной Столицы. Другой план предложил Александр Родзянко. Главный удар он предлагал нанести не на Петроград, а на Новгород – из Пскова. Родзянко намеревался прежде всего завладеть достаточным плацдармом на российской территории для более широких белых формирований и в итоге выйти на оперативный простор. Кроме того, захват Новгорода позволил бы создать угрозу для Николаевской железной дороги – плацдарм, с которого можно было бы ударить по важному пути снабжения Петрограда, и, возможно, даже перекрыть его, будет не лишним. Ещё одной причиной того, что наступление в новгородском направлении Родзянко считал более выгодным, чем прямое наступление на Петроград, было то, что он рассчитывал набрать там пополнение, ввиду того, что, по его расчетам, в Пскове и Новгороде была более широкая поддержка Белого дела, чем в Петрограде и его окрестностях. «Население Псковской и Новгородской губерний, по имевшимся сведениям, питало к нам больше симпатии и, наверное, принесло бы армии больше пользы, чем рабочие и потерявшие человеческий облик интеллигенты Петрограда», – считал Родзянко.  С этой идеей был склонен согласиться и сам Бермондт-Авалов. Речь шла не только о возможностях для дополнительной мобилизации, но и о самой обыкновенной логистике – немалая часть его армии формировалась в Латвии, и эти войска было очень удобно доставлять к Пскову, который был важнейшим центром Белого движения на Северо-Западе России. Значит, твёрдо решено – Северная армия наступает из Пскова на Новгород и пытается перекрыть Николаевскую железную дорогу.

Однако если на Северо-Западе с планированием особых проблем не было, то на Юге России ситуация была гораздо сложнее, и причиной этого были постоянные интриги в военных и политических кругах, связанные с вопросом о Добровольческой армии. Краснову для большей скоординированности и эффективности действий необходимо было поставить Добровольческую армию под контроль, а лучше всего – добиться её вхождения в состав Южной армии. Сама же Добровольческая армия стремилась сохранить свою автономию, при этом многие офицеры продолжали придерживаться проантантовской ориентации и не желали действовать в союзе с Германией, даже несмотря на то, что у них не осталось никакой альтернативы. Возник даже проект, по которому предлагалось, чтобы Добровольческая армия попыталась прорваться на восток к Колчаку – из Царицына через степи на Южный Урал.

Краснову не хотелось лишаться столь ценных войск почем зря, поэтому атаман начал активно интриговать с целью если не переманить Добровольческую армию к себе, то хотя бы её расколоть. Для этого было необходимо найти популярного человека и перетянуть на свою сторону. А за ним потянутся и остальные. Феномен «добровольчества», появившийся в конце 1917 года, и развивавшийся активно в 1918 году, сильно повлиял на чинопочитание в среде офицерства и генералитета Белых армий, что создало почву для соперничества между военачальниками как за лучшие «позиции», так за звания и должности. И, несмотря на то, что ген. Деникин старался строить Добровольческую армию отчасти «по образу и подобию» старой русской армии, это все же была иная армия – армия на которую наложила отпечаток революция. На фактор соперничества между военачальниками и решил сделать ставку Краснов, надеясь найти ключ к Добровольческой армии через обещание удовлетворить амбиции какого-нибудь честолюбивого и, что особенно важно, популярного генерала. И такой человек нашелся. Им стал отличившийся во время борьбы за Кубань и Северный Кавказ генерал-лейтенант Пётр Николаевич Врангель.

 

 

«Врангель – честолюбив, властолюбив, хитер и в душе предатель, но самый умник из оставшихся генералов», - вспоминал о нем впоследствии Я.А. Слащов. «…Крайне честолюбив… ради своей выгоды готов потопить кого угодно; не терпит подчиненных с умом и сильным характером; не держит своего слова; ставит свой интерес выше всякой идеи» - писал о бароне полковник Э. Гильбих. Таких же взглядов придерживался и ген. Мильковский, описывая барона: «Достаточно умный, честолюбивый, себялюбивый и страдающий манией величия.… В выборе помощников не терпит людей с собственным мнением. Большой интриган». Огромное честолюбие и склонность к интриганству отмечали почти все, кто знал барона. Даже сам Врангель, когда в январе 1919-го г. тяжело заболел тифом, считал свою болезнь Божьим наказанием «за свое честолюбие». Именно на его честолюбие решил сделать ставку атаман Краснов. И у него была возможность удовлетворить это честолюбие в полной мере.

Южная армия всё это время страдала от неимения по-настоящему авторитетного командующего. В 1918 г. все, кому было предложено возглавить Южную армию, отвечали отказом. Наконец, в октябре 1918 г. её возглавил Н.И. Иванов, фактически назначенец Краснова, что означало явную зависимость Южной армии от атамана. Однако Иванов недолго был командующим – в 27 января он умер от тифа, и в Южной армии снова начался период неопределенности. В конечном итоге Краснов обратил внимание на Врангеля. Конечно, было немало рисков. Авторитетный и амбициозный командир, вставший во главе Южной армии, да вдобавок объединённой с Добровольческой, может выйти из-под контроля атамана. С другой, разве не это нужно для более эффективной борьбы против большевиков? Тем более было бы куда актуальнее подчинить себе потенциально проблемную Добровольческую армию, в связи с чем превращение Южной армии из подчинённой в более самостоятельную было бы меньшим злом. Главное – чтобы Врангель согласился на предложение.

В этом деле было немало отдельных факторов и вопросов, в которых от Врангеля требовался ответ «да». Во-первых, всё ещё актуален был вопрос сотрудничества с Германией. Многие офицеры и генералы сохраняли проантантовскую ориентацию и не принимали Германию. Именно в этих кругах раздавались голоса, призывающие Добровольческую армию прорываться к Колчаку, лишив тем самым Краснова дополнительной военной силы. Врангель относился к германскому вопросу довольно прагматически. В своих воспоминаниях, рассказывая о своём посещении гетманской Украины в 1918 г., от рассказывал, что уже в это время он не воспринимал сотрудничество с Кайзеррейхом как нечто из ряда вон выходящее. «С государственной точки зрения я допускал возможность "немецкой ориентации"», – писал Врангель в своих мемуарах. В отличие от многих офицеров Добровольческой армии Чёрный Барон не испытывал особого чувства долга перед союзниками по Антанте, считая, что Россия должна руководствоваться только собственной выгодой. Врангель писал в своих мемуарах: «Что касается моральных обязательств по отношению к нашим союзникам, то от таковых, по моему мнению, Россия была уже давно свободна. За минувший период борьбы она принесла неисчислимые жертвы на общее дело, а участие союзных правительств в "русской бескровной революции" перекладывало ответственность за выход России из общей борьбы, в значительной мере, на иностранных вдохновителей этой революции». Но и на союз с Германией Врангель соглашался только при одном условии – он должен быть выгоден для России. Он считал, что Германии стоило отказаться от условий Брестского мира, ему не нравился курс Германии на отрыв Украины от России, и, хотя в целом он вполне рассматривал возможность поступления на службу к гетману Скоропадскому, он тогда расценил, что не видит немецко-украинском союзе необходимых двусторонних преимуществ. В 1919 г. Германия всё так же не была намерена идти на существенные уступки, но она осталась единственным вариантом для сотрудничества, что впоследствии подтвердили эвакуация британских войск с Севера России и разгром Колчака. В этом случае у Врангеля взыграл прагматизм, и после долгих колебаний о согласился с прогерманской линией.

Во-вторых, существовал вопрос о планировании наступления. Врангель был в рядах тех, что был сторонником плана наступления на восток для соединения с Колчаком. Было предложено компромиссное решение. Наступление южной группировки белогвардейцев будет вестись по двум направлениям. Вспомогательная группировка войск, чуть меньшая, будет наступать на Воронеж и Курск. Хотя это направление было вспомогательным и там наступление планировалось вести меньшими силами, всё же имелись основания рассчитывать на успех – наступление велось вдоль границы с Украиной, через которую белогвардейцам подвозил подарки добрый гетман Скоропадский. Захват Воронежа и Курска имел целью прежде всего создание плацдарма – после взятия этих городов наступление должно было остановиться, и войска должны были отдохнуть и получить помощь от гетмана, прежде чем будет дана отмашка идти на Москву. Вторым направлением было саратовское. Оно давало простор для маневра – в зависимости, как сложатся дела у Колчака. Если Верховный Правитель возьмёт Самару, то Краснов выступает из Саратова на Пензу, чтобы объединить силы и вместе идти на Москву. Если у Колчака ничего не получится или он сильно застрянет – то Краснов идёт на Тамбов при поддержке из Воронежа, чтобы выступить на Рязань, а через неё выйти к Москве. План в целом Врангеля удовлетворил.

В конечном итоге дело было сделано – Врангель, прельщённый возможностью возглавить одну из ведущих военных структур Белого движения, согласился принять командование Южной армией. За ним пошли и многие офицеры Добровольческой армии. Хотя время полного контроля Краснова над Южной армией ушло, всё же это был гораздо лучший вариант, чем сохранение нелояльной Добровольческой армией. Большая часть Добровольческой армии влилась в состав Южной армии. Деникин, видя полный свой крах, ушёл в отставку и покинул Россию. Он уехал в Великобританию, а затем в Канаду, где и прожил всю оставшуюся жизнь.

Итак, с Добровольческой армией как влиятельной силой, было покончено. Однако от неё осталось наиболее непримиримое меньшинство, которое ни при каких обстоятельствах не желало плясать под дудку Краснова и немцев. Они решили уйти, и сразу же. Но не в эмиграцию, а попытаться прорваться к Колчаку. Они решили не идти на Саратов, а уйти в Дагестан, где из Петровска они бы отплыли в Гурьев и прорвались к уральским казакам, а затем – отправились к Оренбургу на соединение с Дутовым. На компромиссы эти люди не соглашались. Оставалось только позволить им делать то, что хотят. Единственное, что могло помешать этим людям – контроль турок над Дагестаном и Петровском, поскольку существовал риск того, что они могут ставить препятствия «непримиримым» белогвардейцам. Кроме того, и сами «непримиримые» не горели желанием иметь дело с турками. При посредничестве князя Тарковского с большим трудом всё же удалось договориться об условиях прохода «непримиримых». «Непримиримые» собрались в Грозном, затем прибыли в Петровск, где погрузились на корабли, переправившие их в Гурьев, к уральским казакам. Далее отряды «непримиримых» ждал уникальный и ужасающе тяжёлый поход, обернувшийся для них неимоверными страданиями, лишениями, потерями… но вошедший в историю как самое настоящее чудо.

Генеральное наступление было запланировано на конец апреля – начало мая 1919 г. Все приготовления были сделаны. Северная армия Бермондт-Авалова щедро снабжалась германскими припасами из Балтийского герцогства. Южной армии и Краснову поступала всевозможная помощь от Скоропадского. Армии накормлены и оснащены. Солдаты рвались в бой, а командование окончательно определилось с планами наступления. А теперь вперёд! Время пришло и настал час возмездия! Белое движение воспрянет, и пусть вся Совдепия содрогнётся!

 

 

26 апреля 1919 г. началось наступление Северной армии. И оно было чрезвычайно успешным! Всего за 10 дней боёв Северная армия заняла немалую территорию – на северном направлении белогвардейцы Бермондт-Авалова заняли станцию Мшинскую, готовясь оттуда идти на Гатчину, а на восточном направлении Белые взяли Старую Руссу и Новгород, после чего направили свой удар на Чудово, захват которого позволил бы перерезать Николаевскую железную дорогу. Бермонодт-Авалов не столько штурмовал Петроград, сколько устанавливал кольцо окружения, сжимавшееся вокруг Петрограда подобно тому, как удав душит свою жертву. Параллельно выступила союзная Германии Финляндия. Финны начали наступление на Карельском перешейке, а также в Олонецкой Карелии, где 15 мая 1918 г. было создано марионеточное Олонецкое правительство. У красных же к поражениям на фронте добавились восстания в тылу и массовый переход красноармейских частей на сторону белых. На форте «Красная Горка» и на батарее «Серая Лошадь» 23 мая начались восстания, подготовленные военными специалистами бывшей царской армии, принятыми на службу в РККА. Бермондт-Авалов продолжал развивать свой успех, и всё шло к тому, что Петроград падёт.

1 мая 1919 г., словно стремясь испортить большевикам День Международной Солидарности Трудящихся, перешли в наступление войска белогвардейцев на Юге России. Казаки атамана Краснова и Южная армия Врангеля ударили в направлении Саратова и Воронежа. Войска Красных не выдержали этого удара. Вскоре пал Саратов, за ним последовал Воронеж. Саратовская группировка Белых устремилась на Пензу, а Воронежская группировка разделилась – часть войск выступила на Тамбов, другая пошла на Курск. Красные находились на волоске. Наступление Краснова-Врангеля началось как раз в тот момент, когда Красные начали наступление против Колчака. Командование Красных встало перед тяжёлой дилеммой. Они всерьёз опасались, что фронт может не выдержать. Что делать – остановить наступление на востоке и перебросить войска против Краснова и Врангеля или продолжить борьбу с Колчаком в расчете на то, что группировка Красной Армии на юге справится своими силами? Председатель Реввоенсовета Республики Лев Троцкий и главком Иоаким Вацетис предложили остановить наступление армий Восточного фронта и перейти к обороне на Востоке, перебросив оттуда часть войск на борьбу с Красновым и Врангелем. Центральный Комитет партии решительно отклонил это предложение. Вацетис был освобождён от занимаемой должности и на пост главкома назначен Каменев, а наступление на востоке было продолжено, несмотря на резкое усложнение обстановки на Юге России. Как показала практика – кто не рискует, тот не пьёт шампанское. Белогвардейцы на юге вскоре застряли у Пензы, Тамбова и Курска (хотя Курск после достаточно продолжительных боёв всё-таки удалось взять). Бермондт-Авалов и союзные ему финны не сумели развить успех на Петроградском направлении. И на это были причины. И причины заключались в том, что могущество Германии, на которую полагались белогвардейцы, было не безграничным.

Несмотря на победу в Вельткриге, Кайзеррейх находился в тяжелейшем положении. Экономика была подорвана войной. Германии ещё только предстояло официально получить новые колонии на Потсдамской конференции, к тому же требовалось время, чтобы в них утвердиться. Страна находилась чуть ли не на пороге голода. Победа в Вельткриге позволила сгладить многие противоречия в обществе – народ ликовал и надеялся, что худшее позади и скоро всё наладится. Но вместе с тем победа подорвала и боеспособность войск. Солдаты устали от войны, и теперь, когда война закончилась, когда главная битва отгремела, они уже не находили сил сражаться дальше. Их не прельщала перспектива проливать свою кровь за интересы мелких правителей периферийных государств, неспособных защитить себя своими силами. Солдаты рвались домой. Германское командование понимало, что затягивание демобилизации армии чревато серьёзными проблемами для Кайзеррейха. Масла в огонь подливали экономисты, отмечавшие, что содержание армии военного времени затратно для истощённой германской экономики, да вдобавок в будущем потребуется высвободить ресурсы для контроля новых колоний. Получив по итогам войны территории и влияние, Кайзеррейх лихорадочно пытался ими распорядиться, чувствуя, что переваривать всё это придётся старательно и с большим трудом. А ведь речь шла о зоне влияния в Восточной Европе и зоне оккупации во Франции! Потсдамская конференция только начиналась, и Германии ещё только предстояло получить колонии. Немцы были готовы преодолевать эти трудности. Но иногда желания не соответствуют возможностям. «Германия не сознавала, что, желая быть всюду сильной, она может оказаться всюду слабой», – очень метко отметил Врангель в своих мемуарах.

 

 

Уже с октября 1918 г., вскоре после окончания Вельткрига, Германия начала потихоньку выводить свои войска из Восточной Европы. Но – выводить медленно, аккуратно, постепенно, малыми количествами, чтобы дать время марионеточным правительствам встать на ноги, сформировать собственную армию и приучить их опираться на собственные силы. Однако жизнь жестока – и не всегда всё идет так, как надо. В восточноевропейских землях, занятых германскими войсками во время Вельткрига, очень быстро оформились две самые уязвимые точки. И они вспыхнули практически одновременно.

Первой уязвимой точкой в системе пронемецких режимов в Восточной Европе было Балтийское герцогство. Государство, в которое были объединены земли разных народов – латышей, эстонцев, белорусов, русских... И благодаря германской оккупации они все оказались под властью влиятельного меньшинства – остзейских немцев. После подписания Брест-Литовского мира, закрепившего отделение Прибалтики от Советской России, 12 апреля 1918 г. в Риге Совет балтийских земель объявил о создании Соединенного Балтийского герцогства, об отделении входящих в него земель от России и установлении личной унии Балтийского герцогства с Королевством Пруссия. 22 сентября 1918 г. германский император признал независимость Балтийского герцогства. В октябре 1918 г. рейхсканцлер Георг фон Гертлинг отдал распоряжение о передаче управления Балтийским герцогством от военных в руки немецкого гражданского управления. 5 ноября 1918 г. балтийским герцогом был избран Адольф Фридрих Мекленбург-Шверинский. Вскоре новоиспеченный герцог прибыл в Ригу, где ему и присягнули на верность. Официально он был не совсем суверенным монархом – формально он был подчинён германскому кайзеру, обладая статусом, аналогичным князьям и королям, земли которых входили в состав Германской империи (подобно королю Баварии, Вюртемберга или Саксонии) – однако де-факто Балтийское герцогство обладало функционалом суверенного и самостоятельного государства во всём, кроме внешней политики. Впрочем, несмотря на идущие процессы устроения власти, стабильность нового государства всё ещё находилась под вопросом. Остзейские немцы были хотя и влиятельным, но меньшинством, и многие представители остальных народов чувствовали себя ущемлёнными. При этом националистические настроения переплетались со всё более набирающим силу большевизмом. Большевики всячески стремились подогревать эти настроения, активно используя риторику права народов на самоопределение. И это действовало – среди многих латышей были весьма широко распространены большевистские настроения. Существовал риск взрыва. Впрочем, пока что Герцогство было в безопасности – оно было надёжно защищено германскими оккупационными войсками и русской Северной армией Бермондт-Авалова. Однако всему хорошему рано или поздно приходит конец. Немцам приходилось потихоньку выводить войска из Прибалтики, а Бермондт-Авалов концентрировал подчинённые ему русские отряды в Пскове – у него была своя война. Постепенно Балтийское герцогство приходило к неизбежному – с каждым днем всё более актуальной становилась необходимость рассчитывать на свои силы. При этом вывод германских войск и занятость русской Северной армии оставляли Герцогство чуть ли не один на один с латышами и эстонцами – и они не были настроены лояльно. Выход был придуман быстро – если Германия не может держать свои войска вечно, то почему бы не найти защитников Герцогства внутри страны? Идея лежала на поверхности – если в России многие белогвардейцы опирались на добровольчество, то почему бы не провернуть такой трюк и в Прибалтике? Начал формироваться Балтийский ландесвер, в который набирали добровольцев из числа остзейских немцев. Более того, туда привлекали и военнослужащих германского оккупационного контингента – немецким солдатам, вступившим в Балтийский ландесвер, обещали гражданство Балтийского герцогства и земли в Прибалтике. Это были немногочисленные, но надёжные части, а надёжность стоило очень многого – на данном этапе формировать регулярную армию преимущественно из нелояльных латышей и эстонцев было опасно. Кроме того, Балтийский ландесвер щедро снабжался оружием, снаряжением и техникой из Германии. Однако малочисленность давала о себе знать – всю страну ландесвер контролировать не может, и во многих местах приходилось полагаться на германские оккупационные войска или русских белогвардейцев. Конечно, со временем население привыкнет к новому режиму и когда-нибудь наконец получится сформировать лояльную регулярную армию... Но были силы, которые не собирались давать этого времени.

 

 

 

Большевистская агентура продолжала распространять свою пропаганду среди латышей. При этом большевики распространяли не только листовки и пропаганду. Главнокомандующий Красной Армии Вацетис получил приказ Ленина «оказать поддержку в установлении Советской Власти на оккупированных Германией территориях», что означало курс на налаживание связей с местными подпольными коммунистическими ячейками, которым тайно поставлялось оружие и припасы. При этом важным планом на случай вооружённого восстания было установление общей границы с Советской Россией – чтобы можно было наладить поставки оружия, снаряжения, припасов и добровольцев. Тем временем недовольство латышей росло, а сокращение германского военного контингента подсказывало – пора действовать.

18 апреля 1919 г. латыши подняли пробольшевистское восстание в Двинске. Оно началось совсем незадолго до начала наступления Северной армии. Несмотря на потенциальную угрозу, и немцы, и белогвардейцы, и власти Герцогства решили, что лучше Бермондт-Авалова не напрягать и пусть его войска наступают на Петроград по плану – а восстание в Латвии подавят германские оккупационные войска и ландесвер. Однако восстание подавить не удалось. Более того – оно продолжало расширяться. В начале мая 1919 г. территория Латвии, контролируемая пробольшевистскими силами, вышла на советскую границу. Образовался коридор, через который к латышским большевикам потекли оружие, припасы, снаряжение и добровольцы от российских товарищей. На территориях, охваченных восстанием, была провозглашена Латвийская Советская Республика. Из России к восставшим в Латвии прибыл видный латышский большевик Пётр Стучка, который стал председателем Советского правительства Латвии. В Латвию вместе со Стучкой прибыли и подразделения латышских стрелков, которые стали основой Латвийской Красной Армии. Тем временем 22 мая 1919 г. началось восстание в Эстонии, в этот раз националистическое. Даже германский оккупационный контингент, не говоря уже о властях Герцогства, терял контроль над ситуацией. Немцы уже успели вывести немалую часть своих войск, да и те, что остались, становились всё менее надёжными. Тем не менее, немцы всё же проявляли тактическую выдержку. Видя, что восстание слишком сильное, новые бунты начинаются то в одном, то в другом городе, и лояльные силы не успевают на них адекватно реагировать, германское командование решило не распылять силы на подавление восстания во всей Латвии, а отступить на заранее подготовленные рубежи и перегруппировать войска. Но, ввиду силы и растущего масштаба восстания, отступать приходилось всё дальше и дальше. В результате в конце мая – начале июня 1919 г. под контролем большевиков находилась большая часть Западной Латвии. И Красные латыши, окрылённые успехом, стремительно приближались к Риге...

События в Прибалтике спутали Бермондт-Авалову все карты. Стремительно расширяющиеся восстания в Латвии и Эстонии грозили перерезать ему путь германских поставок по Псково-Рижской железной дороге. В конце мая Северной армии пришлось остановить наступление на Чудово и перебросить часть войск на помощь Балтийскому герцогству. Красные воспользовались этим в полной мере. Наступление финнов на Карельском перешейке захлебнулось, и противоборствующие стороны вернулись на прежние рубежи. Войска профинляндского Олонецкого правительства были отброшены от Мурманской железной дороги и выбиты из Олонца. Также под ударами Красных войскам Бермондт-Авалова пришлось отступить из Новгорода и Старой Руссы, но они смогли отразить наступление большевиков на Лугу, Волочек и Псков. А тем временем Красные, воспользовавшись ослаблением Бермондт-Авалова и крушением Архангельско-Мурманского Северного правительства ввиду ухода с Севера британских войск, направили войска в Мурманск, чтобы окончательно установить контроль над Русским Севером. Параллельно решались проблемы большевиков на внутреннем фронте. 26 мая 1919 г. сухопутными советскими частями при поддержке Балтийского флота были ликвидированы мятежи в форте «Красная Горка» и на батарее «Серая Лошадь». В Петрограде были произведены аресты членов белогвардейского подполья и изъято свыше 6 тыс. винтовок и другого оружия. Наступление белогвардейской Северной армии на Петроград провалилось. Но в то же время у Белых был повод не унывать – несмотря на все трудности, войска Бермондт-Авалова удержали Лугу и контролировали ситуацию в Пскове, что позволило сохранить важный плацдарм для дальнейшей борьбы против большевиков. А в это время начал полыхать другой регион.

Изменено 25 Aug 2021 пользователем Дарт Аньян

[Дарт Аньян]

Глава VIII. Дни Гетмана

 

В Украине на германских штыках продолжал держаться режим гетмана Скоропадского. Когда Россия была охвачена кровавой гражданской войной, гетманская Украина оставалась одним из немногих островков настоящей стабильности, где могли найти себе приют все те, кому не было места в строящемся большевиками новом мире. С самого начала германской оккупации Украина стала землёй обетованной для всех тех жителей России, которые не принимали установившегося в Москве и Петрограде советского режима. Впервые за долгое время на территории бывшей Российской Империи появилось место, где буржуазный обыватель мог чувствовать себя — пускай под защитой германских штыков, с присутствием которых многие «буржуи» быстро примирялись – хотя бы в относительной безопасности. Из Советской России в Украину началась эмиграция людей, представлявших самые разные категории русского общества. В Украину стекались дворяне, помещики, буржуазия, культурные и научные деятели, интеллигенция. Никогда ещё Киев не видел такого скопления знаменитостей. Достаточно перечислить литераторов, как маститых, так и молодых, но уже известных: Аркадий Аверченко, Влас Дорошевич, Евгений Чириков, Иван Наживин, Дон-Аминадо, Николай Агнивцев, Илья Эренбург, Виктор Шкловский. В Ялте обосновалась знаменитая киностудия Ханжонкова со всей командой ведущих звёзд российского кинематографа, как Вера Холодная или Иван Мозжухин. А по указу гетмана Скоропадского была создана Украинская академия наук, которую возглавил видный учёный Владимир Вернадский. Киев жил какой-то лихорадочной жизнью в ритме модных в тот сезон кальмановских оперетт. Но за этим видимым благополучием скрывалась угроза – угроза, которая приведёт огонь и кровь и на украинскую землю. И люди чувствовали это. «Первое впечатление – праздник. Второе – станция, вокзал перед третьим звонком. Слишком беспокойная, слишком жадная суета для радостного праздника. В суете этой тревога и страх. Никто не обдумывает своего положения, не видит дальнейших шагов. Спешно хватает и чувствует, что придётся бросить...», – писала Надежда Бучинская, известная под псевдонимом Тэффи. И для этой тревоги были все основания.

 

 

Для начала, в политических кругах гетманской Украины царили опасные интриги. В Украине осели многие сторонники великорусской идеологической линии, которых раздражала и германская оккупация, и де-факто проводившаяся немцами и гетманом линия на построение Украины как отдельного государства. Одним из важнейших представителей этого движения был Василий Витальевич Шульгин. Он был непримирим к силам, по его мнению, враждебным будущему России. Таковыми силами он считал большевиков, немцев и сепаратистские движения. Родившийся на территории Украины, Шульгин крайне отрицательно относился к украинскому движению. Впрочем, это не мешало его родному племяннику работать в дипломатическом корпусе гетманской Украины. При этом сложной была ситуация и с националистами.

Многие украинские националисты относились к левой и социалистической направленности. И разгон Центральной Рады поставил социалистов в оппозицию к гетманскому режиму. Подрывную работу против гетмана вела тайная офицерская организация — «Украинский офицерский союз — Батькивщина (Отечество)», который возглавил генерал Александр Греков. В конце мая 1918 г. возник ещё один центр оппозиции режиму — Украинский национально-государственный союз (при участии Украинской демократическо-хлеборобской партии, Украинской партии социалистов-федералистов, Украинской партии социалистов-самостийников и Украинской трудовой партии), поначалу ограничивавшийся умеренной критикой режима и правительства, однако с августа 1918 г., после присоединения к союзу левых социалистов и его переименования в Украинский Национальный Союз (УНС), эта организация начала превращаться во всё более радикальную.

Были украинские националисты правого толка и их видный представитель Николай Михновский, к которым гетман присматривался с большим интересом. В будущем, в своих мемуарах Скоропадский отмечал, что все, кого он просил оценить Михновского, предостерегали, чтобы гетман в любой ситуации не приглашал того на какую-либо должность у власти. Сам Скоропадский не мог понять, почему к Михновскому такое единодушное негативное отношение. Сам он «в Михновском ничего плохого не видел, кроме его крайнего шовинистического украинского направления мысли». Несмотря на это, гетман серьёзно рассматривал Михновского как кандидатуру на пост премьер-министра Украинской державы. Ему импонировали антисоциалистические взгляды и признание им права крестьян на частную собственность на землю. Не забыл Скоропадский и того, что поддерживаемая Михновским Украинская демократическо-хлеборобская партия сыграла большую роль в свержении Центральной Рады. Однако Скоропадского убедили в конце концов не назначать Михновского премьер-министром, и он предложил ему должность «бунчужного товарища», то есть своего личного советника. От этого амбициозный Михновский, естественно, отказался. Михновский прикладывал немало усилий, чтобы трансформировать гетманский политический режим в действительно народную украинскую власть. Он был автором серии документов с критикой состава власти и его политики, подчинённой непосредственно гетману. Михновский входил в состав делегаций, которые обращались к немецкой оккупационной власти. Не доверяя социалистам, Николай Михновский, как и все хлеборобы-демократы, не поддерживал зревшую среди левых идею массового антигетманского восстания.

 

 

Особая позиция была у лидера Украины – гетмана Скоропадского, который активно лавировал между украинскими самостийниками и русскими великодержавниками, выказывая в устных беседах сочувствие и тем и другим. В итоге это раздражало и тех и других. Так, Шульгин в письме Колчаку писал: «Скоропадский ведет двойную игру и в четырех стенах утверждая, что он “человек русской культуры”, в официальных выступлениях, также как и его министры, ежедневно отрекается от единой России, насаждая самостийность». Несмотря на раздражение многих политических сил лавированием Скоропадского, всё же его целью в этих выступлениях был укрепление единства молодого государства, хотя это и не особо получалось. При этом он не считал себя безвольной марионеткой Германии – гетман стремился, опираясь на помощь Германии, стараться как можно быстрее и легче выйти из-под ее опеки. Скоропадский считал необходимым установление на Украине крепкого, жизнеспособного режима, создание сильной армии, необходимой для того, чтобы можно было по-другому разговаривать с немцами.

В связи с победой Германии в Вельткриге гетман стал гораздо смелее провозглашать идеи самостийности. У Шульгина и его сторонников это вызывало скрежет зубовный. При этом Скоропадский всё равно продолжал активно помогать русским белогвардейцам в их борьбе с большевизмом, вместе с немцами снабжая их всем необходимым и принимая непосредственное участие в формировании Южной армии. Параллельно гетман пытался наладить контакт с Демократическо-хлеборобной партией, идеология которой в аграрном вопросе во многом соответствовала его идеям. Победа Германии на некоторое время стабилизировала внутриполитическое положение Скоропадского. Самые непримиримые его противники ушли в тень, в то время, как германские войска не ушли из Украины. Однако всё большую значимость приобретала другая проблема, сулящая намного, на порядок большие опасности, чем политические интриги по национальному вопросу. Это был крестьянский вопрос.

Скоропадский прекрасно понимал, какую опасность таило в себе игнорирование аграрной проблемы. Поэтому гетман планировал соответствующую реформу. При этом если большевики сделали ставку фактически на «чёрный передел», то планируемая Скоропадским аграрная реформа должна была строиться на уважении к частной собственности и ориентировалась на создание достаточно многочисленного класса крепких хозяев. Впоследствии в своих мемуарах Скоропадский высказывал о своих задумках следующие мысли:

«...И здесь я считал, что не демагогическими приёмами левых партий и не стоя на точке зрения наших русских и польских панов, точке зрения, отрицающей всякую необходимость в какой бы то ни было уступке в аграрном вопросе, нужно идти, если хочешь действительно принести пользу народу, а только путем известного компромисса, в основание которого должны лечь следующие положения:

- Передача всей земли, кроме сахарных плантаций, лесов, земли, необходимой для конских заводов и семенных хозяйств.

- Передача за плату. Бесплатная передача не имеет в данном случае никаких серьезных оснований и просто в высшей степени вредна.

- Уплата селянских денег за покупаемую ими землю, наконец, заставит их пустить эти деньги в оборот, что значительно облегчит правительство, давая ему возможность значительно сократить печатание новых денежных знаков.

- Передача земли не безземельным, а малоземельным селянам. В этом отношении нужно иметь в виду цель – государство, а не жалкую сентиментальность...».

Хотя гетманским правительством было восстановлено помещичье землевладение и провозглашалась неприкосновенность частной собственности, реальность, обусловленная начавшимся в революционный 1917 г. «чёрным переделом», требовала то тут то там идти на уступки и компромиссы. Несмотря на отмену всех законов Центральной Рады, значительная часть земель в Украине по-прежнему находилась в руках самовольно захвативших их крестьян. С этим нельзя было не считаться, поэтому 27 мая 1918 г. вышел закон, закреплявший урожай за теми, кто фактически произвёл весенний сев. В случае, если посевщик действовал без согласия юридического владельца земли, он был обязан выплатить тому компенсацию в размере трети средней годовой арендной платы за последние пять лет. Справедливости ради, это было не так уж и много, учитывая инфляцию, но сам факт восстановления прав прежних собственников вызвал среди крестьян недовольство. Была и другая влиятельная сила – помещики, с их силой и политическим влиянием которых сложно было не считаться. «Как в Советской России везде чувствовалось царство хама, – вспоминал один из современников, – так тут вы попадали в царство помещиков, переименовавших себя в "хлеборобов". Они тут были хозяевами положения, спешившими использовать его». В результате все разговоры о земельной реформе свелись к закону от 14 июня 1919 г., ограничившему право покупки земли 25 десятинами. При этом из контекста было неясно, идёт ли речь о единовременной сделке или же вообще о возможности расширения владений. Оппозиционная гетману пресса отмечала: закон был отредактирован так, что «от сосредоточения больших земельных площадей в своих руках откажется разве... лишь тот, кто этого не пожелает». Гетман искренне пытался провести долгожданную аграрную реформу, но пока что она была полностью парализована. Сопротивление помещиков не настолько критический фактор – путём воли правительства его всё же можно преодолеть, но аграрная реформа буксовала не только из-за помещиков... но и из-за тех могущественных сил, союз с которыми был критически важен для Украинской державы.

 

 

Германия и Австро-Венгрия отчаянно нуждались в продовольствии. Могучая, прекрасно организованная и дисциплинированная армия, способная взять Париж – ничто, если она не накормлена. Поэтому немцы критически нуждались в поставках хлеба из Украины. Тот факт, что невыполнение Центральной Радой германских требований по поставке хлеба стало одной из причин её падения, недвусмысленно подсказывал гетману Скоропадскому, что запросы союзников нужно выполнять. А ради налаживания эффективного механизма поставок хлеба и зерна придётся отказаться от многих своих планов по аграрным преобразованиям. Немцы с тревогой следили за ситуацией в Украине, опасаясь перебоев в поставках продовольствия. Подливали масла в огонь собственные помещики, которые заявляли, что мелкие крестьянские хозяйства не в состоянии обеспечить крупное товарное производство сельскохозяйственной продукции, как того требовали от Украины разорённые войной Германия и Австро-Венгрия. В результате вместо реформ Скоропадскому пришлось заниматься реквизицией у крестьян хлеба и зерна, нередко путём насилия и репрессий. Известия о взятии Парижа и дальнейших успехах Центральных держав дали надежду на то, что скоро Германия и Австро-Венгрия умерят свои аппетиты, что даст Украине возможность начать решать свои актуальные проблемы без опасения, что союзники будут ставить палки в колёса. Однако, даже победив в Вельткриге, Центральным Державам ещё только предстояло сразиться в куда более важной битве – за свои страны и за свой народ. Несмотря на победу в войне, судьба империй Гогенцоллернов и Габсбургов висела на волоске. Экономика лежала в руинах, а этим странам предстоял долгий и мучительный переход с военных рельс на мирные. Хуже того, Германии и Австро-Венгрии угрожал голод. Даже несмотря на снятие британской экономической блокады и появление возможности закупать сельхозпродукцию в других странах, для Германии и Австро-Венгрии Украина всё ещё оставалась важнейшим источником продовольствия. Конечно, Германии ещё предстояло получить французские и бельгийские колонии – и новые владения гарантированно позволят снять с Украины излишний груз обязательств. Но передача колоний должна быть ратифицирована на Потсдамской конференции, да вдобавок требовалось время, чтобы установить там новую германскую администрацию, так что Украине ещё практически весь 1919 г. приходилось оставаться в статусе страны, которой всё ещё нужно было передавать союзникам часть своих продовольственных ресурсов. Конечно, в правительствах Германии и Австро-Венгрии сидели отнюдь не дураки. Сателлиты были им нужны – без них вожделенную Срединную Европу не построить – и они действительно входили в положение Украины и других оккупированных территорий. Донесения военных из оккупированных территорий четко подсказывали, что если немцы не пойдут со своими сателлитами на компромисс – они рискуют потерять всё. В результате было принято решение – груз обязанностей, возложенных на Украину, будет постепенно снижаться по мере выправления экономической обстановки в Германии и Австро-Венгрии. Это были действительно обнадёживающие тенденции, но пока что Украине от этого было не сильно легче. Кризис в Германии и Австро-Венгрии оказался настолько глубоким, что продовольствие из Украины требовалось им и некоторое время после окончания Вельткрига. Хотя запросы союзников действительно уменьшились после осени 1918 г., благодаря чему ноша Украины стала гораздо легче, крестьяне уже были разгорячены. Ещё больше они были разгорячены агитацией социалистов и большевиков, которые обещали им землю не по закону, а по примитивным крестьянским понятиям справедливости. И крестьяне были всё ещё слишком злы, чем и пользовались левые силы. Судьба Украины висела на волоске. За внешним благополучием и «гламурной» жизнью столичного Киева таилась угроза, грозившая погубить молодое государство.

«Гетман воцарился — и прекрасно. Лишь бы только на рынках было мясо и хлеб, а на улицах не было стрельбы, чтобы, ради самого господа, не было большевиков, и чтобы простой народ не грабил. Ну что ж, всё это более или менее осуществилось при гетмане, пожалуй, даже в значительной степени. По крайней мере, прибегающие москвичи и петербуржцы и большинство горожан, хоть и смеялись над странной гетманской страной, которую они, подобно капитану Тальбергу, называли опереткой, невсамделишным царством, гетмана славословили искренне… и… "Дай бог, чтобы это продолжалось вечно". ...И было другое – лютая ненависть. Было четыреста тысяч немцев, а вокруг них четырежды сорок раз четыреста тысяч мужиков с сердцами, горящими неутоленной злобой. О, много, много скопилось в этих сердцах. И удары лейтенантских стеков по лицам, и шрапнельный беглый огонь по непокорным деревням, спины, исполосованные шомполами гетманских сердюков, и расписки на клочках бумаги почерком майоров и лейтенантов германской армии: "Выдать русской свинье за купленную у неё свинью 25 марок". Добродушный, презрительный хохоток над теми, кто приезжал с такой распискою в штаб германцев в Город. И реквизированные лошади, и отобранный хлеб, и помещики с толстыми лицами, вернувшиеся в свои поместья при гетмане, — дрожь ненависти при слове "офицерня". Вот что было-с. Да еще слухи о земельной реформе, которую намеревался произвести пан гетман. Увы, увы! Только когда поднялась деревня, когда стало страшно выйти за пределы города, когда начали жечь и грабить усадьбы, когда чуть ли не каждый день разбойники стали нападать на дороги, догадались умные люди, а в том числе и Василиса, что ненавидели мужики этого самого пана гетмана, как бешеную собаку», – писал впоследствии знаменитый писатель Михаил Булгаков в своём во многом автобиографичном романе «Белая гвардия».

 

 

Неопределённость перспектив, многочисленные факты расправ, чинимых в деревнях немцами и гетманской вартой, заставляли крестьян утаивать хлеб, а то и впрямую уничтожать собственные посевы по принципу «не нам, так никому». Украина ещё продолжала поражать достатком беженцев из Центральной России, но на горизонте всё более явственно начал маячить голод. Создавалась и угроза срыва продовольственных поставок в Германию, что болезненно затрагивало оккупантов, а значит – и украинские власти. В июне 1918 г. был опубликован закон, устанавливавший обязательную продажу всего наличного хлеба по твёрдым ценам. Но это решение, как и годом раньше аналогичная попытка Временного правительства в России, наткнулось на открытый саботаж. В Советской России большевикам, почти в то же время провозгласившим продовольственную диктатуру, пришлось прибегнуть к помощи продотрядов. Не имевшее собственных сил правительство Скоропадского обратилось к немцам. Гетманское Министерство иностранных дел направило барону Мумму письмо, где содержалась просьба о размещении «храбрых и дисциплинированных войск дружественной Германской державы» во всех уездах «для помощи местной украинской власти в деле восстановления спокойствия и порядка». Ответом на насилие стали мощные крестьянские восстания, охватившие всю страну. Май 1918 г. был отмечен началом крестьянской войны, вскоре охватившей всю территорию Украины. 3 июня 1918 г. по призыву украинских эсеров вспыхнуло восстание в Звенигородском и Таращанском уездах Киевской губернии. В августе — сентябре 1918 г. германским и гетманским войскам с трудом удалось подавить Звенигородско-Таращанское восстание, но оно перекинулось на новые регионы — Полтавщину, Черниговщину, Екатеринославщину и в Северную Таврию. Были выступления и среди рабочих. В середине июля 1918 г. вспыхнула железнодорожная забастовка, быстро охватившая всю Украину. Требования, выдвинутые железнодорожниками, носили экономический характер, но дело не обошлось без большевистской агитации. При этом во время забастовки плели свои интриги даже те силы, которые были враждебны большевикам и ненавидели забастовки. Спустя долгое время в документах одного из руководителей Добровольческой армии генерала Алексеева были обнаружены сведения о тайном посещении его в июне 1918 г. депутацией киевских железнодорожников. Добровольческое командование, заявлявшее о продолжении войны с Германией, рассматривало вопрос об организации на территории Украины железнодорожной забастовки для того, чтобы связать руки немцам. В результате деструктивные силы довольно пожинали свои плоды. Уже к осени 1918 г. власть гетмана держалась только в крупных городах, вокруг которых бушевало враждебное море.

Конечно, за осень-зиму 1918 г. с помощью немцев эти восстания удалось более-менее подавить. Ну как более-менее? Города контролировалсь немцами. Дороги были относительно спокойны и на главных магистралях нападения совершались не особо часто. Это позволило наладить нормальное и бесперебойное снабжение войск Краснова даже несмотря на крайне слабый контроль над значительной частью территории Украины. Успешное взятие Красновым Царицына и майское наступление стали возможными прежде всего благодаря тому, что, несмотря на полный беспорядок в Украине, попытки восставших крестьян перерезать «дорогу жизни» от Скоропадского с треском провалились – немцы и гетман сумели обезопасить пути поставок белогвардейцам. Однако со всей очевидностью и Скоропадскому и командованию германских оккупационных сил открывалась важная истина. Гетман не мог полагаться на немцев вечно. Украинская держава отчаянно нуждалась в собственной регулярной армии.

 

 

На начальном этапе оккупации немцы не позволяли гетману начать полноценное формирование армии, следуя в деле поддержания порядка в Украине принципу: «хочешь что-то сделать хорошо – делай это сам». Опасаясь возникновения вооружённого сопротивления, немцы распустили многочисленные полуанархические отряды, ранее подчинявшиеся Центральной Раде. В распоряжении Скоропадского остались дивизия Сечевых стрельцов и отдельная бригада (затем дивизия) генерала Натиева. Полки сичевиков, сформированные в основном из уроженцев австрийской Галиции, находились под подозрением в сочувствии свергнутой Центральной Раде и потому были отведены из Киева в район Белой Церкви. Бригада же Натиева дислоцировалась в окрестностях Харькова. Надёжной опорой режиму её тоже трудно было назвать. Однако с течением времени становилось очевидно, что Германия, находящаяся в глубоком кризисе, не сможет опираться в марионеточных государствах исключительно на свои силы. Пришло время довериться гетману и позволить ему наконец сформировать собственную армию.

24 июля 1918 г. Совет министров Украинской Державы принял закон о всеобщей войсковой повинности и утвердил план организации армии, подготовленный Генеральным штабом. Было официально создано 8 пехотных корпусов, которые должны были составить костяк армии. Однако дело продвигалось с великим скрипом. В секретном докладе на имя гетмана сообщалось: «Распропагандированная часть тёмной массы враждебна в настоящее время идее государственности, а потому призванная на военную службу на основе всеобщей воинской повинности в своём большинстве эта тёмная масса даст целиком ненадёжный элемент, склонный к бунту и непослушанию, а особенно к политиканству». Эх, как же завидовал Скоропадский властям Балтийского герцогства, у которых, несмотря на такое же враждебное окружение, как и в Украине, была верная и надёжная община остзейских немцев, из которых был составлен костяк Балтийского ландесвера... Но судьба не была благосклонна гетманским хотелкам, поэтому пришлось формировать армию из того, что есть, хотя, как и власти Балтийского герцогства, гетман попытался сначала взять на службу в первую очередь тех, кто был наиболее надёжен. План создания армии, в которую, по словам одного из его творцов, не должны были войти «ни мужик, ни еврей», делал ставку на лояльные слои – «лиц, окончивших средние учебные заведения, или земельных собственников определённого ценза». Первым опытом такого рода стала Сердюцкая дивизия, эдакая гетманская гвардия, формирование которой было закончено к началу августа 1918 г. Дивизия численностью 5 тыс. человек комплектовалась из крестьян-собственников, имевших не менее 50 десятин земли. Однако уже через месяц, по секретным сведениям гетманского штаба, в ней числилось около 800 дезертиров. Это заставило похоронить строгие правила, и в дальнейшем дивизия пополнялась самыми разнородными элементами. Некоторое время форму сердюков носил и будущий писатель Константин Паустовский, попавший по мобилизации в армию Скоропадского. Ради того, чтобы сформировать хоть какую-то армию, гетману приходилось привлекать всех возможных людей, вне зависимости от национальности и происхождения, как надёжных, так и не очень. 64 пехотных и 18 кавалерийских полков армии Украинской державы представляли собой переименованные полки бывшей Русской императорской армии, подвергнутые «украинизации» в 1917 г., три четверти которых возглавлялись прежними командирами. Все должности в армии гетмана занимали русские офицеры, в абсолютном большинстве не украинцы по национальности, ранее проходившие службу в Русской императорской армии и Революционной армии свободной России. Многие из них исповедовали идеологию Добровольческой армии Деникина. Немалая часть войск, прежде всего на низовом уровне, склонялась к поддержке украинской социалистической оппозиции. Параллельно гетман предпринял смелую попытку – создать гвардию иноземцев. В начале 1919 г. по обоюдной договорённости с Германией был создан Украинский фрайкор – вооруженное формирование, в которое могли вступить добровольцы из числа немецких солдат, которым за службу были обещаны земли в Украине.

 

 

Однако крестьянскими восстаниями беды Украинской державы не ограничивались. Осенью 1918 г. – зимой 1919 г. страну сотрясла масштабная волна забастовок. Профсоюзы и организации промышленников продолжали вести между собой борьбу не на жизнь, а на смерть. Масла в огонь подливали социалисты и большевики, призывавшие рабочих парализовать гетманский режим. К середине февраля 1919 г. забастовочная волна стихла, но тревожные тенденции сохранялись, и нужно было держать руку на пульсе.

Тем не менее, благодаря германской поддержке гетману удалось выиграть самое главное – время. Пока немцы поддерживали порядок, давили восстания и защищали границы, украинская армия хоть и через пень-колоду, но формировалась, медленными, робкими, маленькими шажками, но всё же приближаясь к состоянию более-менее боеспособной структуры. Однако темпы организации войска всё равно были слишком медленными и уже давным-давно превысили все разумные сроки. А германская поддержка не была вечной. Не была она и всесильной.

Благодаря победе в Вельткриге немцы остались в Украине. Режим Скоропадского пережил осень 1918 г. Пережил зиму 1919 г. Но это было очень тяжёлое время. Кризис в экономике и постоянные реквизиции продовольствия в пользу германских союзников превратили для многих зиму 1918-1919 гг. в ад. Крестьянские повстанцы несколько раз угрожали перекрыть «дорогу жизни», по которой шла помощь Краснову. Гетману пришлось смириться с потерей контроля над частью территории страны – даже немцы ничего уже не могли поделать. Были даже города, находящиеся в самой настоящей осаде со стороны восставших крестьян, среди которых быстро набирал силу отряд Нестора Махно. Германские штыки – единственное, что удерживало режим Скоропадского у власти в это тяжелейшее время. Тем не менее, в начале нового, 1919 г. наконец забрезжил луч надежды. С января 1919 г. начала худо-бедно выправляться ситуация с армией – уровень дезертирства наконец-то пошёл на постепенное снижение, начала потихоньку повышаться лояльность войск. Постепенно улучшалась ситуация в политическом вопросе.

Немцы победили в Вельткриге, а потому у гетмана остался традиционный и самый главный союзник. В этих обстоятельствах Скоропадский начал постепенно склоняться к «самостийнической» линии. Предпринимались и попытки достичь компромисса хотя бы с частью оппозиции. Налаживались контакты с Демократическо-хлеборобской партией. Социалисты-федералисты даже вошли в состав правительства 24 октября 1918 г. Начали предприниматься меры по расколу Украинского Национального Союза. Чтобы добиться этого, привлечь на свою сторону хотя бы часть оппозиции, гетман наконец начал сдвигать вопрос об аграрной реформе с мёртвой точки. Но для того, чтобы протолкнуть аграрную реформу, нужно было преодолеть сопротивление помещиков, которые совершенно не желали что-либо менять. Хотя голос помещиков был очень весом, крестьянские восстания грозили уничтожить само государство. Немцы чётко дали понять Скоропадскому, что он не сможет полагаться на них вечно, и германский контингент будет выведен с территории Украины. Хотя немцы выводили войска медленно, давая гетману время встать на ноги, и оказывали всевозможную поддержку оружием, техникой, снаряжением, военными советниками, Скоропадский быстро осознал, что если он продолжит бездействовать, то проиграет – у него попросту не будет лояльных войск, способных противостоять даже восставшей голытьбе, не говоря уже о более организованных потенциальных противниках. Да и немцы, хотя пока что продолжали держать в Украине большой контингент и не торопились выводить войска, были уже не те, что раньше. Германские солдаты устали, среди них нарастало брожение – и это было очевидно как союзникам, так и противникам Скоропадского. Видя, что происходило на охваченных восстаниями территориях, глядя на города, оказавшиеся из-за восставших крестьян в самой настоящей блокаде, осознавая, что гангрена крестьянского бунта всё больше распространяется по телу Украины, гетман принял решение, что политическая необходимость требует переступить через помещиков, а не через крестьян. Зимой 1918 – 1919 гг. Скоропадский постепенно начинает предпринимать уже более решительные меры в аграрном вопросе. Речь ещё не шла о начале самой земельной реформы, но правительство начинает идти на уступки, более-менее крестьянам понятные. Гетман начинает искать союза с партиями и политиками, выражающими интересы крестьян, и даже приглашать отдельных представителей этих движений в правительство. Начинают даже проводиться меры, идущие вразрез с интересами помещиков, но направленные на возвращение хоть какого-то доверия крестьян к правительству. Гетманские власти начали проводить более настойчивые действия по инвентаризации земель и прав пользования/владения, пытаться реально ограничивать «помещичий бандитизм» при компенсации убытков, проталкивать изменения в процедуры определения убытков помещиков и составах комиссий по определению этих убытков, проводить зачет необоснованных компенсаций убытков для оплаты компенсаций за землю. Всё чаще споры за владение и обработку земли между помещиками и крестьянами решались в пользу крестьян – естественно, не по принципу «чёрного передела» и с обязательной компенсацией проигравшему. Государство начало потихоньку скупать земли – чаще всего бесхозные – чтобы впоследствии задействовать их в будущей аграрной реформе.

Начало хоть каких-то преобразований пока ещё не приводило к столь необходимому успокоению. Из крестьян наибольшие выгоды от новой политики гетмана получали прежде всего кулаки, зажиточные и середняки. Беднейшее крестьянство никаких выгод от этих мер не получило. Бедняки всё также были одержимы «чёрным переделом» и тяготели к большевикам, социалистам и многочисленным батькам-атаманам вроде Махно. Ещё в 1918 г. в одном из сообщений для германского посольства передавали: «Если сейчас в городах стало спокойнее, то в деревне по-прежнему положение очень серьёзное и будет становиться все серьёзнее по мере возвращения военнопленных. Крестьяне замышляют партизанскую войну. Оружие у них закопано по лесам. В Полтавской губернии совсем недавно убит своими крестьянами помещик Гриневич. В Ичне Черниговской губернии в день русской троицы крестьяне тоже убили своего помещика с детьми, в то время как жена его была в церкви. И так всюду в стране царят беспорядки и разруха. Крестьяне говорят: "Жаль, что мы не ухлопали всех буржуев до прихода немцев". Они и слышать не хотят о выкупе земли».

 

 

На пути усмирения крестьянства у гетмана были как успехи, так и неудачи. Благодаря тому, что он стал идти навстречу хотя бы части крестьян и возродил надежду на то, что аграрная реформа будет всё-таки проведена, к марту-апрелю 1919 г. он сумел расколоть крестьянство. Зажиточные крестьяне и кулаки начали робко тянуться к гетману – кто-то действительно поверил в обещания Скоропадского, а многих попросту утомил радикализм бедняков, и теперь они хотели всего лишь порядка. Параллельно неуклонно снижались запросы союзников. Германия и Австро-Венгрия пережили тяжёлую зиму 1918 – 1919 гг., и теперь, когда война закончилась, британская блокада снята, а на горизонте маячит появление новых колоний, Украина может вдохнуть полной грудью – немцам и австрийцам больше не требуется разорять земли своих сателлитов ради собственного выживания. Запросы Германии и Австро-Венгрии по обязательным поставкам зерна и хлеба начали сокращаться, немцы и Державная варта постепенно оставляли крестьян в покое, а сами крестьяне получали всё больше возможностей распорядиться своим урожаем. Гетманские власти уверяли крестьян, что в новом году насильственных реквизиций не будет, и селяне могут производить сев без всякого опасения, что их прижмут. И действительно, уже в первой половине 1919 г. крестьяне начали отмечать, что «немцы стали как-то добрее», хотя недоверие к ним и гетманской власти пока ещё было крайне сильным. Но процесс пошёл – и это самое главное.

 

 

В то же время за 1918 г. накопилась критическая масса бунтующих крестьян (прежде всего из числа бедняков), которые ни во что не верили и не желали ничего, что воспринимали как полумеры. Подобно бешеным псам, они почувствовали вкус крови и теперь не могли (да и не хотели) остановиться, пока не получат столь вожделенный «чёрный передел». Партизанская война продолжалась. До сих пор гетманское правительство не контролировало значительную часть территории страны. Во многом, благодаря сочетанию кнута (постепенное повышение лояльности армии и германская поддержка) и пряника (медленное, но верное начало подвижек в аграрном вопросе) распространение заразы крестьянской войны было остановлено. В новых регионах восстания больше не вспыхивали. Но уже охваченные бунтами территории (и огромные!) продолжали оставаться во власти батек-атаманов. Восставшие крестьяне стали злее. Видя, что многие кулаки, зажиточные и даже середняки начинают постепенно тянуться к гетману, восставшие переходят к тактике расширения масштабов террора. Теперь начинают страдать не только помещики – беднейшие крестьяне и их батьки-атаманы начали терроризировать кулаков и всех, кто выступал за восстановление порядка. Любой, кто не разделял идею «чёрного передела» и рассчитывал получить землю в собственность, объявлялся врагом крестьян и подлежал жестокой расправе. Началась кампания стихийного террора против кулаков и «подкулачников» – их убивали вместе с семьями, пытали, издевались, их дворы сжигались, а имущество разграблялось (или, как говорили восставшие, передавалось тем, «кто действительно в нём нуждается»). Террор восставших оказался палкой о двух концах. Очень многих действительно удалось запугать и даже принудить участвовать в этих восстаниях. Но были и те, кто не был готов плясать под дудку восставшей голытьбы и их батек-атаманов. Даже среди тех, кто негативно относился к гетману и немцам, начало постепенно распространяться убеждение, что Скоропадский и его покровители – меньшее зло по сравнению с кровожадной бедняцкой стихией. Даже среди тех крестьян, кто когда-то прятал хлеб от немцев и Державной варты и участвовал в бунтах, начало появляться всё больше тех, кто слёзно умолял власти и оккупантов навести наконец порядок и покончить с беспределом хамов. А некоторые были готовы и огрызаться. В отличии от изнеженных помещиков, кулаки, хотя и будучи зажиточными людьми, были ребятами куда более боевитыми. Как и бедняки с середняками, кулаки тоже устраивали себе в революционные годы тайники с оружием. И теперь, когда восставшие бедняки грозили расправой, многие кулаки были готовы отстреливаться ради защиты своих семей и имущества. К кулакам проявила готовность присоединиться и часть середняков, которые не столько поддерживали гетмана, сколько начинали уставать от беспредела. Гетману нужно было срочно воспользоваться сложившейся ситуацией, закрепить этот раскол и оставить радикальных бедняков в безнадёжной изоляции, пока есть время, пока есть возможность.

Скоропадский прежде всего сконцентрировался на работе с оппозицией. Хотя оппозиция всё ещё была весьма негативно настроена по отношению к гетману, время подтачивало её изнутри. Среди партий, входивших в УНС, постепенно нарастали разногласия между умеренными партиями и стремительно набирающими силу левыми социалистами. С осени 1918 г. радикальные левые, украинские эсеры и социалисты действовали всё более агрессивно, стремясь подмять под себя УНС и непосредственно возглавить его. Ещё 18 сентября 1918 г. руководителем УНС стал социалист Владимир Винниченко. Параллельно с зимы 1919 г. всё большее влияние в УНС начинают приобретать откровенно околобольшевистские силы. При этом левые жестко подавляли всех, кто был готов пойти на компромисс с гетманом. Эти тенденции обструкционизма проявились ещё в 1918 г. – после того, как украинский эсер Дмитрий Дорошенко согласился занять пост министра иностранных дел, в газете «Новая Рада» появилось сообщение об исключении его из партии. С тех пор левые только ужесточили свою позицию. Столкнувшись с тем, что УНС всё больше левеет, более умеренные партии, такие, как социалисты-федералисты, начали опасаться того, что в оппозиционном гетману союзе они окажутся на периферии. В это время Скоропадский столкнулся с тяжёлым кризисом. Осенью-зимой 1918 г. крестьянские восстания охватили значительную часть территории страны, и начали всерьёз угрожать некоторым городам и путям поставок донским казакам и белогвардейцам. Немцы с трудом сдерживали дальнейшее распространение восстания, а гетманская армия всё ещё формировалась крайне медленными темпами. Хотя дальнейшее распространение крестьянских восстаний удалось более-менее сдержать, а с января-февраля 1919 г. в некоторых местах даже удалось перейти в наступление и восстановить какой-никакой порядок, гетман осознал, что, даже несмотря на германскую помощь, он находится в уязвимом положении. Ему нужно было заполучить поддержку как можно более широкого круга политических сил – желательно было бы как-то объединить вокруг себя и русских «державников», и украинских «самостийников». Расценив, что он собрал вокруг себя достаточно чинов и офицерства бывшей Российской империи, Скоропадский начал более усиленно контактировать с представителями украинских национальных политических сил, тем более что после победы Германии в Вельткриге стало ясно, что в таких обстоятельствах предпочтительнее разыгрывать карту «самостийности».

 

 

Гетман Скоропадский вступил в переговоры с УНС (прежде всего с представителями умеренных партий), предложив создать коалиционное правительство «народного доверия». И он пошёл на конкретные шаги – на включение представителей партий, входящих в УНС, в состав правительства. Однако первый блин вышел немного комом. 24 октября 1918 г. был сформирован новый кабинет министров, в котором Национальный союз, однако, получил лишь четыре портфеля и заявил, что останется в оппозиции к режиму гетманской власти. Однако гетман не отчаивался. Он вновь начал переговоры с УНС, в этот раз более активно делая ставку на обещание провести наконец земельную реформу. Предложение вступить в правительственную коалицию поступило и демократам-хлеборобам. Переговоры были долгими и сложными, и только опасение умеренных по поводу усиления левых в УНС, а также обещание (которое было сдержано) привлечь оппозицию к разработке земельной реформы позволили сдвинуть дело с мёртвой точки. При этом давали о себе напоминать и другие силы, которые могли сорвать процесс сближения с национальными партиями.

Ещё в начале июля 1918 г. австрийский посол Форгач информировал МИД о том, что «российские круги начинают проявлять себя все сильнее и самоуверенней». Он отмечал, что хотя гетман, премьер и министр иностранных дел настроены проукраински, но часть кабинета министров и личного окружения гетмана, привлеченные к работе чиновники старого режима в большинстве не скрывают своего великорусского образа мышления и дают волю своей отвратительности по всему украинскому. Несмотря на победу Германии в Вельткриге и очевидность того, что в итоге Скоропадский будет склоняться к пути «самостийности», эти люди намеревались навязать гетману свои взгляды на обустройство Украины. В начале ноября 1918 г. в ответ на возможную украинизацию правительства группа министров-кадетов во главе с вице-премьером Николаем Василенко выступила с запиской, в которой они заявили о своем видении будущего Украины как федеративной структуры в составе небольшевистской России. Эта политическая декларация продемонстрировала, что признание ими независимости Украины было ситуативным, как необходимый этап к федеративной парламентской или монархической России. Главный комитет партии кадетов при участии Милюкова целиком солидаризировался с министрами. В критической ситуации возобладал русофильский вектор. Впрочем, и среди них наблюдались признаки раскола. Так, с позицией Василенко и его сторонников не согласился один из кадетов, министр путей сообщения Борис Бутенко, который заявил о поддержке гетмана и о выходе из состава партии кадетов.

Данная записка не отклонила Скоропадского от курса на налаживание контактов с УНС, но сыграла свою роль в усилении недоверия оппозиции к гетману. В результате долгие и тяжёлые переговоры продолжались до второй половины января 1919 г. Оппозиция требовала гораздо более широкого представительства в правительстве, и то полная их лояльность гетману не была гарантирована. Скоропадский мог обеспечить требования оппозиции только заставив серьёзно потесниться старые кадры. Но он этого не желал – там было слишком много ценных и влиятельных людей. На старых кадрах держался его государственный аппарат, держалась его армия. Доверие Скоропадского к бывшим царским чиновникам, политикам, генералам и офицерам, стремление привлечь их к строительству Украинской Державы было вполне естественным. Во-первых, многие из военных были его товарищами по службе, боевых действиях в годы русско-японской и мировой войн. Во-вторых, к этому принуждал абсолютный дефицит кадров высшего командного состава, государственных кадров и бюрократии для строительства украинского государства и армии. Поэтому, хотя и будучи готовым пойти на уступки в деле создания правительства «народного доверия», он был намерен соблюсти баланс при подборе кадров между в русофильской «старой гвардией» и «самостийнической» оппозицией. Скоропадский считал, что только единение поможет Украинской державе выстоять. И у «старой гвардии», и у оппозиции, и у русофилов, и у «самостийников» были кадры и качества, полезные для молодого государства. Но беда заключалась в том, в рядах этих политических сил было слишком много людей, несовместимых друг с другом...

Впрочем, затянувшийся вопрос по достижению компромисса с оппозицией решился по принципу «не было бы счастья, да несчастье помогло». Во второй половине января 1919 г. в гетманском правительстве разразился политический кризис. Ряд министров, после долгих колебаний, в знак несогласия с политикой Скоропадского подали в отставку. Среди ушедших со своих постов были, например, Георгий Афанасьев и Антон Ржепецкий. Причины для ухода в отставку были разные, просто министры приняли решение уйти одновременно для внушительности эффекта. Например, Ржепецкий выступал против украинизации государственной администрации, а Афанасьев имел проантантовские взгляды – и хотя победа Германии в Вельткриге не оставила альтернативы, Афанасьев так и не смирился с проантантовской ориентацией Украины. Кроме того, многие подавшие в отставку министры испытывали давление со стороны украинского национального лагеря и, в свете того, что Скоропадский начал налаживать контакты с оппозицией, своим демаршем они хотели поставить перед гетманом вопрос ребром: «Или они, или мы!». Переговоры Скоропадского с оппозицией только-только сдвинулись с мёртвой точки, а по ту сторону стола переговоров гетману ясно дали понять, что если он будет уговаривать этих министров остаться на своих постах, о «правительстве народного доверия» гетману придётся забыть. Скрепя сердце, Скоропадский принял отставку министров, хотя среди ушедших политиков были очень ценные кадры – тот же Ржепецкий немало сделал для стабилизации финансовой системы Украины.

Конечно, всё прошло далеко не гладко. Те, с кем Скоропадский вёл переговоры, долго колебались – большая часть УНС во главе с Винниченко поставили ультиматум, по которому все, кто пойдёт на сотрудничество с гетманом, будут исключены из УНС. В другом лагере тоже были свои проблемы – мотивировав своё решение неспособностью удержать единство правительства, подал в отставку Атаман-министр Лизогуб. Это поставило гетмана в не самое удобное положение – поскольку переговоры затягивались, правительство осталось без премьер-министра на довольно долгий срок. Вакантный пост стал важным предметом торга с оппозицией, и потому Скоропадский не торопился с назначением главы правительства.

В конечном итоге гетман праздновал триумф – 9 февраля 1919 г. было наконец достигнуто соглашение о создании коалиционного правительства с демократами-хлеборобами, социалистами-федералистами, а также частью умеренных социалистов. 11 февраля был объявлен состав «правительства народного доверия». Представители социалистов-федералистов (которые стали основой нового кабинета), части умеренных социалистов и демократов-хлеборобов заняли две трети мест в правительстве, хотя у «старой гвардии» всё ещё оставалось достаточно широкое представительство. Важной уступкой гетмана был пост главы правительства. Кресло Атаман-министра занял член ЦК партии социалистов-федералистов Пётр Стебницкий.

 

 

Кандидатура Стебницкого на пост главы правительства уже рассматривалась ранее. Ещё в начале октября 1918 г. Скоропадский вознамерился расширить представительство украинских партий в правительстве, для чего вступил в переговоры с УНС. Лидеры УНС Владимир Винниченко и Андрей Никовский тогда не согласились на ограниченные перестановки в правительстве и требовали полной смены кабинета министров. Они предложили свой список предлагаемых ими людей, и Стебницкий был одним из предложенных Национальным Союзом кандидатов на пост Атаман-министра. Впоследствии крупный общественный деятель и меценат Евгений Чикаленко вспоминал, что Скоропадский отозвался тогда о Стебницком следующим образом: «Вот этого придётся взять; от всех я слышу о нём наилучшие отзывы». Однако гетман не был намерен тогда жертвовать Лизогубом и «старой гвардией» – в правительство, сформированное 24 октября 1918 г., вошло четыре представителя оппозиции, и Стебницкий занял в нём пост министра образования. На своём посту Стебницкий принимал активное участие в деле законодательного оформления Украинской академии наук. Учреждение Украинской академии наук проходило в большой спешке ввиду сложного внутреннего положения Украины осенью 1918 г. и смены правительственного кабинета в момент, когда многие организационные вопросы ещё не были решены. В своём дневнике, описывая сложности процесса, президент Украинской академии наук Вернадский охарактеризовал Стебницкого следующим образом: «Впечатление о нём, как министре, слабое». В то же время Вернадский положительно отзывался о Стебницком как об одном из тех представителей украинского движения, которые, даже когда речь заходила об остром вопросе национальной политики, сохраняли нетронутыми моральные принципы. Тем не менее, при Стебницком большая часть работы по законодательному оформлению Украинской академии наук была проведена всего за две недели – крайне короткий срок, за который были утверждены устав, штаты, финансирование и назначения членов Академии наук. При этом справедливости ради надо отметить, что в решении многих вопросов в столь короткие для правительственной практики сроки огромную роль сыграли наработки комиссии по учреждению Украинской академии наук, возглавляемой Вернадским, и подготовительной работе предыдущего министра образования Николая Василенко.

Стебницкий оставался министром образования вплоть до начала февраля 1919 г., пока не встал вопрос о назначении нового Атаман-министра вместо Лизогуба. Во время переговоров с УНС оппозиция вновь предложила несколько своих кандидатов на пост главы коалиционного правительства, и Скоропадский расценил Стебницкого как компромиссную фигуру. Он уже предлагался ранее оппозицией, он был видным членом партии социалистов-федералистов и к тому же он уже на протяжении трёх месяцев он входил в гетманское правительство. Это назначение действительно стало консолидирующим фактором и позволило смягчить отношение к гетману со стороны ряда партий, входивших в УНС – прежде всего социалистов-федералистов, которые в итоге и получили наибольшее представительство в правительстве со стороны оппозиции. Однако недоверие к гетману было ещё очень высоким. Хотя оппозиция получила больше половины мест в правительстве, УНС всё равно находил повод для недовольства – Винниченко и другие лидеры Национального Союза жаловались на то, что в правительстве всё равно оставались представители «старой гвардии». Сама же «старая гвардия» была недовольна тем, что ей пришлось серьёзно потесниться в пользу оппозиции. Хотя были созданы серьёзные предпосылки примирения с частью УНС (прежде всего с социалистами-федералистами) и даже сближения с ними, коалиционное правительство было уязвимо. Чтобы преодолеть недоверие оппозиции, чтобы укрепить коалицию и выбить почву из-под ног деструктивных сил, нужен был реальный шаг, демонстрирующий готовность гетмана к настоящим преобразованиям, требуемым оппозицией и ожидаемым народом. И этим шагом стала аграрная реформа.

Решение вопроса о земельной реформе растянулось на неприличный срок. Тем не менее, за ноябрь 1918 г. – январь 1919 г. началась реальная подготовительная работа, в ходе которой правительство стало больше учитывать интересы крестьянства. Даже эти подготовительные меры не понравились крупным помещикам, опасавшимся, что земельная реформа слишком сильно затронет их интересы. Они начали потихоньку переходить в оппозицию к гетману – прежде всего в вопросе блокирования земельной реформы. Помещики по сути продолжали войну против крестьянства. Скоропадский встал перед трудным выбором. С одной стороны, Всеукраинский союз земельных собственников был фактически партией власти и опорой гетманского режима. С другой – Союз постепенно ослабевал, что ставило под большой вопрос политическую целесообразность опоры на него. Ещё в октябре 1917 г. Всеукраинский союз земельных собственников пережил кризис – проукраинские члены Союза образовали новую партию, которой дали название «Всеукраинский союз хлеборобов-собственников», а затем переименовали её в «Украинскую народную партию». В ходе переговоров с оппозицией Скоропадский принял решение встать на сторону именно хлеборобов-собственников – сия фракция состояла прежде всего из мелких и средних земельных собственников, а союз с ней позволил бы гетману доказать оппозиции серьёзность своих намерений провести аграрную реформу и переориентироваться на «самостийнические» позиции. В конечном итоге представители Украинской народной партии также приняли участие в правительственной коалиции. Что касается помещиков, то их фронда не привела к по-настоящему серьёзным проблемам – крупные землевладельцы оказались «бумажным тигром». Однако, чтобы не остаться в одиночестве, Скоропадскому нужно было проводить земельную реформу как можно скорее.

Сразу же после формирования коалиционного правительства была создана комиссия по доработке аграрной реформы, в которую входили и «старая гвардия», и «оппозиция» – она была создана для обсуждения и корректировки уже практически готового проекта. Однако у многих представителей оппозиции были свои возражения и замечания, которые приходилось учитывать ради сохранения коалиции. Наконец, после долгих споров был окончательно выработан план, который, хотя и не устраивал всех без исключения, но был расценён достаточно радикальным, достаточно приемлемым хотя бы для части крестьянства и достаточно компромиссным для оппозиции. 14 марта 1919 г. был наконец принят долгожданный закон «О земле». По нему весь земельный фонд, который перешел в пользование крестьянам во время революционных событий и инвентаризации, становился их частной собственностью со всеми обычными правами и обязанностями. Земельный фонд, не переданный в распоряжение крестьян, выкупался Государственным земельным банком и продавался с торгов среди крестьян соответствующей местности. Компенсация предыдущим владельцам выплачивалась государством через Государственный земельный банк из государственных доходов и компенсаций крестьян. Компенсации должны были выплачиваться в первую очередь на погашение задолженности владельцев имений по кредитам и другим долгам. Крестьяне оплачивали стоимость земли на протяжении 49 лет без уплаты процента. Государство компенсировало Государственному земельному банку процент. Нераспредёленные между крестьянами земли формировали Государственный военный фонд, земли которого должны быть распределены среди военнослужащих после войны согласно их заслугам. При этом государство обещало оплатить от 20% до 100% стоимости земли.

 

 

Многие крестьяне, прежде всего беднейшие, восприняли земельную реформу с осторожностью. Сказались и долгое затягивание земельной реформы (её приняли через год после прихода Скоропадского к власти), и реквизиции в пользу немцев в 1918 г. Условия земельной реформы способствовали переходу земли к в основном кулакам и середнякам, и в не очень значительной мере мало- и безземельному крестьянству, что злило бедняков, из-за чего на значительную часть беднейшего крестьянства всё ещё сохраняли высочайшее влияние большевики и батьки-атаманы, обещавшие «чёрный передел» или близко к этому. Тем не менее, многие крестьяне считали, что это лучше, чем ничего, особенно если учесть, что гетман пошёл на значительные уступки и фактически провёл реформу в интересах крестьян, а не помещиков. Кулаки и многие середняки положительно откликнулись на аграрную реформу, особенно когда стало ясно, что она не является пустой декларацией, а действительно реализуется. Весной 1919 г. начался полноценный процесс успокоения крестьянства. Селянские бунты уже перестали распространяться дальше, а гетманская власть начала крайне медленно, но верно, шажок за шажочком восстанавливать порядок. При этом нашлись политические силы, готовые предложить дополнительные варианты, как ускорить процесс восстановления порядка.

Партия демократов-хлеборобов вошла в состав коалиционного правительства. Хотя демократы-хлеборобы были немногочисленной и не сильно популярной партией, Скоропадский всё же дал им небольшое представительство в правительстве ввиду того, что гетман расценил её близкой по духу его взглядам. Михновский, хотя его время уже ушло, не был намерен сдаваться. Хотя из числа оппозиции больше всего мест в правительстве заняли социалисты-федералисты, Михновский попытался использовать представительство демократов-хлеборобов для продвижения своих идей. Некоторые действительно удалось протолкнуть. Михновский побудил вошедших в состав правительства демократов-хлеборобов предложить гетману идею организовать добровольческие крестьянские отряды самообороны. В целом такие отряды создавались ещё в 1918 г. и получали определённую поддержку правительства, но Михновский предлагал выделить ещё больше средств на их формирование, сделать их полноценной частью армии, сформировать из них самые настоящие силы территориальной обороны. В условиях, когда восставшие бедняки и батьки-атаманы перешли к тактике террора против кулаков ради сохранения среди крестьянства радикальных идей, Михновский и демократы-хлеборобы предложили усилить процесс формирования крестьянского ополчения, наладить снабжение их оружием и снаряжением, чтобы они могли защитить своё имущество. Конечно, тут присутствовал и корыстный мотив. Демократы-хлеборобы были немногочисленной и маловлиятельной партией, и в крестьянских добровольческих отрядах самообороны они рассчитывали укрепить свою базу и расширить тем самым своё политическое влияние. Конечно, было при этом и немало рисков – в условиях, когда лояльность населения гетману была невелика, существовали опасения, что самооборона может выйти из-под контроля, вдобавок существовала опасность вступления в её ряды случайных людей и откровенных авантюристов. К примеру, об опыте организации Вольного казачества Центральной Радой Скоропадский вспоминал следующим образом:

«Деревенская молодежь, отчасти и пожилые крестьяне, охотно вступали в казачество; менее сознательные - ради шапок с кистью и жупанов; более сознательные увлекались романтичными картинами прошлого. Было много казачьих организаций, хотя бы на Полтавщине, которые состояли из, преимущественно, зажиточных хлеборобов. Эти последние были настроены полностью антисоциалистично и антиреволюционно. Наряду с ними некоторые сотни принимали характер разбойничьих организаций. Во главе последних обычно стояли разные авантюристы, редко идейные; в большинстве такие, которые имели свои личные интересы, а то и просто, искали удобного случая поживиться чужим добром. Таким образом все зависело от того, кто стоял во главе части, будь то сотня, полк или корпус».

Тем не менее, представителям демократов-хлеборобов удалось найти нужные слова, и к этому предложению Скоропадский всё-таки прислушался, ибо их слова упали на благодатную почву – в голове гетмана зрела идея возрождения украинского казачества. Ещё в 1918 г. началось формирование Вольного казачества, которое изначально должно было представлять собой нечто среднее между местной самообороной и сетью военно-спортивных клубов по образцу чешских «соколов». По высказанным через демократов-хлеборобов идеям Михновского проект Вольного казачества был где-то доработан, где-то переработан, и прежде всего упорядочен. Теперь это уже был новый проект, по которому эти формирования вышли на новый уровень. И вот результат – на территориях, подконтрольных гетману, отряды крестьянской самообороны (как недавно сформированные, так и уже существующие - из тех, которые были лояльны правительству), были включены в состав Вольного казачества. Формирующиеся из состава кулаков и середняков Вольные казаки должны были выполнять роль не только отрядов самообороны, но в перспективе ещё и резерва для армии. При этом для дополнительного стимула вступать в ряды крестьянской самообороны и повышения её лояльности правительству был использован фактор материальной выгоды. За вступление в ряды казаков полагалось преимущество при получении земельного надела в ходе реализации аграрной реформы, а также привилегии и льготы при распоряжении полученной земельной собственностью.

 Конечно, эти отряды не могли стать реальным подспорьем для регулярной армии и участвовать в наступлениях и рейдах, поскольку крестьяне, естественно, не желали уходить далеко от дома. Однако крестьяне были готовы защищать свою столь долгожданную землю – не только от властей и германских оккупантов, но и от восставшего «трудового народа». Впрочем, в условиях, когда строящаяся гетманская регулярная армия всё ещё представляла собой жалкое зрелище, а уровень дезертирства, несмотря на то, что постепенно сокращался, всё ещё был запредельно высок, такие отряды были на вес золота, хотя по их поводу существовало много вопросов. Тем не менее, в отличии от призывников, бойцы таких крестьянских отрядов были куда более мотивированы, ибо у них было что защищать – своё имущество. И, несмотря на многие оговорки, положительные результаты были – эти отряды самообороны стали довольно неплохой занозой для восставших крестьян-бедняков, батек-атаманов и различных разбойников – заниматься грабежом хуторов и поместий стало сложнее.

Создавал проблемы и другой спектр политических сил. Реформой были недовольны помещики с частью офицерства. Крупные землевладельцы были настроены консервативно и желали сохранить дореволюционное статус-кво. Союз землевладельцев раскололся ещё в октябре 1918 г. и впоследствии показал себя «бумажным тигром». Однако голос помещиков был громок, и, потеряв свои привилегии, они начали разыгрывать национальный фактор. На первом съезде Союза земельных собственников помещики поддержали переворот Скоропадского. На втором съезде, прошедшем в конце октября 1918 г., они рукоплескали речи Пуришкевича о возрождении единой России. А после земельной реформы они усилили нападки на Скоропадского, обвиняя его в «самостийности». Ещё больший вес имели офицеры, многие из которых были тесно связаны с помещиками и старым дворянством. Немало офицеров негативно относились к «самостийничеству», а гетман как раз и начал усиливать подобные тенденции в связи с победой Германии в Вельткриге. Шульгин со своими сторонниками всячески подливали масла в огонь. Старое офицерство играло важнейшую роль в формировании гетманской армии, но вместе со своей ценностью оно несло и потенциальную угрозу.

Гетман, который сам активно поощрял эмиграцию из России в Украину, тяжело переживал это. «Самостийники» и русофилы яростно рвали Скоропадского на себя, и если не выбрать кого-то одного, они бы растерзали его на части. Политическая конъюнктура, связанная с победой немцев в Вельткриге, после долгих раздумий подтолкнула гетмана сблизиться с «самостийниками». Однако значительная часть профессиональных кадров, необходимых для строительства государства и армии, находилась на русофильских позициях. У кого-то взяли верх амбиции, и те стали строить карьеру в украинской власти и армии, но многие начали отворачиваться от Скоропадского. Гетмана критиковали все – и «самостийники», и русофилы, и Скоропадского это раздражало. В 1918 г., в своей беседе с генералом Свечиным он, в частности, проехался по русофилам:

«Трудно мне в нескольких словах ответить о своем личном мнении. Во всяком случае, я не "расчленитель". Не скрою от тебя, что в нашем правительстве идет невысказываемая громко борьба, но все делают вид, что Украина волей судьбы стала отдельным государственным образованием — Украинская держава, но это одна видимость. Большинство членов правительства в сердцах смотрят, что мы переживаем временную эпоху, что Украина на каких-то условиях вольется в Россию, но сейчас кривят душой, делая вид сторонников самостийной политики в угоду меньшинства членов правительства, действительно искренних сторонников Украины как отдельного государства. При таком положении я стараюсь найти средний выход для примирения, но, понятно, теперь, да ещё при немцах, это нелегко.

<…>

Сюда, в Киев, стеклись и стекаются немало убегающих от большевиков русских людей, никого мы не преследуем и даем приют. Среди прибывших немало знакомых и друзей. Многие, осуждая меня, просто не приходят ко мне, но многие приходят и как будто понимают мое положение, другие — чтобы получить место или выхлопотать себе тепленькое местечко, третьи — наружно льстиво, а в душе у них сидит мысль: как ты, русский генерал, обласканный Государем, коему присягал, а теперь, для удовлетворения своего тщеславия, идешь на расчленение России! Разве неверно говорю? Да ты, вероятно, это и слышал. Но хотелось спросить моих хулителей: а что же случилось, не по моей вине, в создавшейся трагедии для России, что ухудшило ее положение от моего согласия принять по избранию Гетманскую Булаву? Некоторые, не стесняясь, мне пишут — "продался немцам"! Приняв гетманство, дал многим укрыться, отдал распоряжение не чинить препятствия переходящим к нам, а сделали бы это другие? Думаю, что нет. Хулители приехали — едят, пьют, спекулируют, устраивают свои дела, под охраной того же немецкого сапога, за который мечут на меня громы и молнии… А своим пребыванием здесь — не продались ли тоже немцам?».

Чувствуя, что многие высокопрофессиональные кадры придётся буквально от сердца отрывать, Скоропадский всё же решил провести в среде военных своеобразную «чистку», хотя и крайне аккуратную и осторожную. Гетман всячески сплавлял нелояльных и подозрительных офицеров в Южную армию. Речь не шла о ссылке или изгнании – Скоропадский использовал более мягкие методы. Скажем так, он не ссылал, а поощрял офицеров вступать в Южную армию. Впрочем, большинство офицеров уходили туда целиком и полностью добровольно. Преодолевшая кризис и быстро ширившая свои ряды Южная армия стала магнитом для многих из тех, кто не видел себя в том государстве, которое строил гетман. Кроме того, многим потенциально оппозиционным организациям русофильской направленности мягко и ненавязчиво, но настойчиво предлагалось перенести свою деятельность на территории, контролируемые белогвардейцами – в Ростов-на-Дону, Новочеркасск или Екатеринодар. Скоропадский всеми силами старался избегать ненужных репрессий, хотя и испытывал давление со стороны и «самостийников», и «русофилов», которые вели себя как две ревнивые женщины, что ставили ультиматум – «или она, или я!». Тем не менее, гетману удавалось потихоньку «сплавлять» наиболее «токсичные» кадры к Краснову и Врангелю. Скоропадскому нужно было, чтобы остались прежде всего те «старые кадры», которые готовы были принять независимость Украины и работать на её благо. А русофильские настроения для него были делом десятым – главное, чтобы они были лояльны гетману и независимой Украине.

 

 

При этом вопрос об отношениях с Россией продолжал оставаться актуальным. Многие белогвардейцы были уверены, что большевизм обязательно будет побеждён и активно обсуждали будущее устройство России. Конечно, была распространена точка зрения, что всё решит Учредительное собрание после войны, но многие считали, что прорабатывать различные варианты нужно уже сейчас. В результате роста значения Южной армии и формирования Северной армии Бермондт-Авалова на порядок усилилось монархическое крыло белогвардейцев. По-прежнему были сильны настроения «Единой и Неделимой России». Многие, видя, что режим Скоропадского ещё держится, что первую скрипку в Белом движении на Юге России играет Краснов, стали приспосабливаться под новые реалии – и предлагали преобразовать Россию в федерацию с широкой автономией Украины и казачьих земель. Сам Скоропадский, ввиду победы в Вельткриге немцев, фактически работавших на отделение Украины, всё более усиленно делал ставку на построение Украины как независимого государства. Так, ещё в октябре 1918 г. во время своей встречи с Красновым, Скоропадский сказал атаману в личной беседе:

«Вы, конечно, понимаете, что я, флигель-адъютант и генерал свиты Его Величества, не могу быть щирым украинцем и говорить о свободной Украине, но в то же время именно я, благодаря своей близости к государю, должен сказать, что он сам погубил дело империи и сам виноват в своем падении. Не может быть теперь и речи о возвращении к империи и восстановлении императорской власти. Здесь, на Украине, мне пришлось выбирать — или самостийность, или большевизм, и я выбрал самостийность. И право, в этой самостийности ничего худого нет. Предоставьте народу жить так, как он хочет. Я не понимаю Деникина. Давить, давить все — это невозможно... Какую надо иметь силу для этого? Этой силы никто не имеет теперь. Да и хорошо ли это? Не надо этого! Дайте самим развиваться, и, ей-Богу, сам народ устроит это все не хуже нас с вами...».

С тех пор ставку на «самостийность» гетман усилил. «Самостийники» это оценили, что позволило постепенно преодолевать недоверие оппозиции и потихоньку вести дело к расколу УНС, но это не нравилось русофильским кругам, среди которых немало ценных кадров, необходимых Скоропадскому для работы правительства. Нужно было что-то делать, нужно было как-то убедить их хотя бы не выступать открыто против «самостийности», показать, что нет другого пути кроме Украины как самостоятельного государства. Параллельно нужно было вести переговоры и с белогвардейцами. Некоторым из них было мало ценной помощи от гетмана – им нужно было убедиться, что Скоропадский не будет возражать против восстановления Российской империи в прежних границах. Лозунги о «Единой и Неделимой России» гетман твёрдо отметал, заявляя, что на это он не согласится ни за что. Что касается предложений о широкой автономии Украины в составе федерации, то Скоропадский отвечал на них уже не так категорично, но крайне уклончиво. Если его удавалось разговорить, то в итоге гетман намекал, что единение Украины и России – это тесный политический союз двух независимых государств. Серьёзно улучшало ситуацию то, что благодаря победе немцев в Вельткриге на коне был Краснов, сам отстаивавший самостоятельность донских казаков – и в этих условиях очень многим белогвардейцам приходилось пересматривать свои идеи по национальной политике и переходить как минимум к позиции о федерализации России. Тем не менее, Скоропадский чувствовал, что основные дипломатические баталии по этой проблеме ещё впереди.

 

 

Сложности 1918 г., тяжелая зима 1918-1919 гг., частые политические кризисы и всё ещё сложное положение Украинской державы оказали своё влияние на характер гетмана, который пережил за это тяжёлое время немало душевных метаний. В момент переворота 1918 г. он выступил эдаким авантюристом, твёрдо сознававшим свою цель и последовательно её добивавшийся. Затем в 1918 г. длительное время Скоропадский создавал впечатление опереточного персонажа. Серьёзные реформы, вроде земельной, буксовали, при этом львиная доля рабочего времени гетмана уходила на разработку униформы для офицеров и чиновников. Регулярно проводились званые обеды, торжественные ужины и банкеты. Времяпровождение обитателей гетманского дворца напоминало бесконечный костюмированный бал, над чем нередко иронизировала собственная украинская пресса. Маленький гетманский двор карикатурно копировал петербургские образцы дореволюционной эпохи. Здесь процветали грубая лесть и заочные насмешки, лакейское пресмыкательство и самодурство. Особенности германской оккупации, когда немцы брали на себя основную работу в деле обеспечения порядка, немало расслабляли гетманскую власть. В действиях правительства, чиновничества и военных кругов чувствовалась какая-то нарочитость – словно множество взрослых людей были заняты какой-то игрой, в серьёзность которой они сами не очень-то и верили. Однако тяжёлые осень и зима 1918 г., постоянные крестьянские восстания, потеря контроля над значительной частью территории Украины показали, что та лёгкая и беззаботная жизнь закончилась, и в двери Украинской державы постучалась жестокая реальность. Расширение территории, охваченных крестьянскими восстаниями и бунтами, показывало, что немцы не всемогущи, а отсутствие регулярной армии (а впоследствии крайне медленное её строительство и запредельный уровень дезертирства) демонстрировали, что без немцев гетманская власть беспомощна. Немцы же после окончания войны изменили приоритеты и открыто намекнули своим сателлитам, что оккупационные войска придётся выводить, а прогерманским правительствам нужно учиться поддерживать себя самостоятельно. Это порождало тревогу, но вместе с тем давало стимул к действию. Немцы выводили войска постепенно, медленными темпами, что позволяло Скоропадскому выиграть столь ценное для себя время. Но мало выиграть время – нужно правильно им распорядиться. В конце 1918 г. Украинская держава переживала сложнейший кризис. Но тяжёлые уроки осени-зимы 1918 г. не прошли даром – гетман начинал действовать более ответственно и постепенно брал себя в руки. Расслабленность прошла – пора было заниматься строительством государства ещё более активно, чем в 1918 г. Наконец-то начались хоть сколько-нибудь плодотворные переговоры с оппозицией, наконец-то гетман начал переступать через интересы помещиков ради проведения необходимых преобразований. И это давало свои плоды – более широкое представительство оппозиции в правительстве внесло во власть свежую струю, а земельная реформа дала луч надежды, и позволила приблизить к реализации план Скоропадского на создание опоры правительства в крестьянской среде. Гетманский режим всё ещё держался, и весной 1919 г. среди общественности многие начали задумываться. Среди эмигрантов из России многие воспринимали государство Скоропадского как оперетку, но что делать, если эта оперетка, пускай на германских штыках, пускай с великим скрипом, но держится вот уже целый год? Националистическая оппозиция также задумывалась – как теперь относиться к гетману, если его власть продолжает держаться, а сам Скоропадский начинает проявлять всё большую склонность к сотрудничеству? Да и среди крестьян с весны 1919 г. начинали задумываться – если гетман, пускай и с запозданием, но всё-таки принял какую-никакую земельную реформу, то, быть может, и стоит сменить гнев на милость?

Тем не менее, несмотря на постепенное улучшение положение вещей, угроза не миновала. Скоропадский переманил в правительственную коалицию лишь часть партий и политиков, входивших в УНС, прежде всего тех, кто стоял на менее левых позициях – социалистов-федералистов, частично социалистов-самостийников, частично социалистов и эсеров из числа умеренных. Оставшиеся партии были прежде всего левыми, социалистическими и леворадикальными – эсеры, социалисты, и т.д. – и они ещё теснее сплотились вокруг Винниченко. Они пока что сохраняли немалое влияние на низшие слои населения – на рабочих и крестьян – но было очевидно, что благодаря земельной реформе их социальная база может сузиться в будущем. Также они постепенно теряли своё влияние и в военных кругах. Дезертирство в рядах гетманской армии, хотя и оставалось запредельным, постепенно снижалось – численность лояльных войск потихоньку росла. Помогали в строительстве армии немцы – хотя войска они постепенно выводили, но германское командование оставляло в Украине офицеров, которые брали на себя командование отдельными украинскими частями, выполняли роль военных советников и принимали активное участие в организации армии. Такую тактику немцы начали активно использовать в Балтийском герцогстве, и было решено попробовать сделать подобное и в Украине. Хотя существовало немало минусов – языковой барьер, недоверие и даже негатив украинских солдат к иностранцам, оторванность германских офицеров от своих подчинённых – но в то же время их огромный опыт и в целом высокая компетентность были неплохим подспорьем в деле строительства гетманской армии. С каждым днём потенциальный противник социалистов становился крепче – если раньше гетман был бессилен и держался у власти только благодаря германским штыкам, то теперь не факт, что битва со Скоропадским один на один станет для антигетманских сил лёгкой прогулкой. Тем не менее, социалистическая оппозиция была всё ещё сильна – у неё сохранялось немало влияния в войсках и в народе, в то время как сам гетман не решался на агрессивные действия. Он оказывал давление на своих противников, но давление недостаточное – Скоропадский словно боялся начинать настоящие политические репрессии. Закрыть неугодные газеты, посадить кого-нибудь на не очень долгий срок – всегда пожалуйста! Но совершить нечто по-настоящему жесткое – до этого не доходило. Закрытые газеты начинали издаваться вновь – в других типографиях и под другими названиями. С конца июня 1918 г. германское командование все активнее требовало от Скоропадского проведения широких арестов оппозиции и агентов Антанты. Гетман принял решение о задержании и аресте бывших членов Центральной Рады. Фактически под домашним арестом оказался Грушевский. 28 июня 1918 г. Винниченко был «предупредительно» арестован на один день. В те же дни был арестован бывший военный министр УНР Порш, а через месяц — 27 июля 1918 г. — Петлюра. Неуклюжие репрессии гетмана не нанесли вреда оппозиции, а сделали её только злее. По настоянию УНС Петлюра был отпущен под честное слово не выступать против правительства, однако, как говорится, «Васька слушает да ест» – он целиком и полностью перешёл на оппозиционные гетману позиции. Что касается Винниченко, то, хотя в гетманских кругах существовали опасения того, что он может готовить восстание, избежал настоящих репрессий. Его то пытались прижать, то ослабляли давление – ради того, чтобы не допустить срыва переговоров с УНС. Гетманские власти действовали нерешительно и непоследовательно. В то время как социалисты отнюдь не бездействовали.

 

 

Возглавив в середине сентября 1918 г. УНС, Винниченко сразу же приступил к поиску контактов с повстанческими атаманами. Винниченко тайно от других лидеров Национального союза пошёл на переговоры с советскими представителями Раковским и Мануильским, которые вели в Киеве переговоры о мире с Украинской державой. Раковский и Мануильский, со своей стороны, надеялись подтолкнуть все оппозиционные силы Украины к восстанию против гетмана и укрепить большевистское влияние на Украине. Они обещали Винниченко, что в случае победы украинских социалистов Советская Россия признает новое правительство Украинской республики и не будет вмешиваться в её внутренние дела. Винниченко соглашался на советскую власть на Украине при условии, чтобы ему дали полную волю в деле проведения украинизации. Винниченко заявлял: «Точно так, как вы создали диктатуру рабочих и крестьян в России, так нам надо создать диктатуру украинского языка на Украине». Одновременно, чтобы отвести внимание властей, Винниченко согласился на участие в переговорах с гетманом о создании «правительства народного доверия». Однако, по мере выстраивания гетманом тактики сближения с крестьянством, успехов в переговорах с частью УНС, перехода на «самостийнические» позиции, позволившие ему найти хоть какой-то контакт с оппозицией, и, наконец, начатая в марте 1919 г. земельная реформа показали, что в легальном поле для Винниченко начинаются тревожные тенденции. Гетманская власть, хоть и с великим скрипом, но укреплялась, а в рядах УНС росло число тех, кто начинал склоняться к компромиссу со Скоропадским. Винниченко не был намерен уступать (а вхождение в коалицию с гетманом он и воспринимал как уступку). Было решено идти на повышение ставок – пытаться обострять ситуацию в надежде, что гетманская власть дрогнет и оппозиция воспользуется этим.  Это была опасная игра  – тут или пан или пропал. Однако его шансы на успех повысил внешний фактор.

На рубеже 1918 – 1919 гг. Германия переживала тяжёлый кризис. Война подорвала экономику Центральных держав и поставила Германию и Австро-Венгрию на грань голода. Поставки из Украины в любом размере были для них на вес золота, однако из-за полного бардака немцы получили меньше, чем планировали. Восстания крестьян практически сорвали сбор и вывоз из Украины продовольствия. До ноября 1918 г. из Украины в Германию и Австро-Венгрию было вывезено только 113 тысяч тонн муки (около 9300 вагонов хлеба), около 30 тысяч вагонов продуктов и сырья... 19,5 тыс. вагонов было отправлено в Австро-Венгрию, 16,5 тысячи вагонов — в Германию, 271 вагон — в Турцию и 130 вагонов — в Болгарию. Интервенты, рассчитывавшие на большее, так и не смогли преодолеть продовольственный кризис в Германии и Австрии за счет Украины. А тем временем кризис продовольственный дополнялся кризисом политическим. Декабрь 1918 г. и январь 1919 г. прошли в Германии под знаком постоянных кампаний неповиновения, стачек, забастовок, бунтов и даже восстаний. Всю эту движуху немцам удалось подавить, но осадок остался. Войска на оккупированных территориях рвались домой, жены и матери требовали возвращения своих мужей и сыновей, а народ устал работать на износ ради бесконечной войны. Кайзер и правительство не могли всё это игнорировать. И, несмотря на то, что прогерманская власть на большинстве оккупированных территорий ещё не была готова управлять своими странами самостоятельно, немцам пришлось начать выводить оттуда войска. Командование старалось растянуть вывод войск на как можно более долгий срок, чтобы дать своим сателлитам время на укрепление своих режимов и помочь им удержаться у власти, но процесс был неостановим. Что касается Украины, то немцы были во многом разочарованы Скоропадским. Продовольственные поставки Центральным державам были практически сорваны, было немало сомнений в жизнеспособности гетманского режима, но какой у них был выбор? Кроме Скоропадского, в Украине никто больше не был лоялен Кайзеррейху. Осознавая угрозу левого радикализма, немцы понимали, что у них на счету каждый союзник. Но и платить за создание Срединной Европы кровью своих солдат они уже не могли. И союзники чётко дали понять Скоропадскому – весёлые деньки закончились, и ему нужно срочно учиться поддерживать порядок в Украине самостоятельно. Как будет обеспечиваться порядок – репрессиями ли, уговорами ли, уступками ли крестьянам за счёт помещиков – немцам было неважно, им нужен был просто жизнеспособный союзник. Именно серьёзность послания от немцев побудила гетмана что-то делать, и он действительно стал действовать, добившись создания коалиционного правительства, переступив через помещиков и проведя аграрную реформу. Но, несмотря на значительный шаг вперёд (по сравнению с 1918 г.), сделать предстояло ещё очень много. Недоверие гетману всё ещё было высоко. Армия строилась медленно. Всё ещё очень высок был уровень дезертирства. Всё ещё беспредельничали батьки-атаманы, всё ещё неподконтрольны были немалые территории. А враг не дремал.

 

 

С февраля и на протяжении всей весны 1919 г. германские войска начали выводиться с территории Украины более высокими темпами. В деле наведения порядка их постепенно заменяла Державная варта и формирующаяся гетманская армия, но украинское войско было пока что немногочисленным и большинство сформированных частей отличались ненадёжностью. В апреле-мае 1919 г. Была выведена значительная часть германских войск, оставшиеся командование предпочитало не вовлекать в боевые действия слишком часто, и во многих местах теперь уже работала только молодая гетманская армия. Винниченко принял решение открыто выступить против гетмана. Раньше было нельзя, ибо бросать вызов германской мощи – самоубийство. Медлить – давать гетману время на укрепление своей власти и армии, а этот процесс после земельной реформы, несмотря на всё ещё медленные темпы, стал необратим. Пока кулаки и середняки ещё не успели оценить по достоинству земельную реформу, пока гетманская армия ещё слаба и ненадёжна, а германский контингент значительно сократился – нужно было действовать немедленно! В изначальном варианте речь шла о политическом давлении. Целью Винниченко и оппозиции было кардинальное смягчение режима, предусматривавшее существенное ослабление гетманата (а в идеале – его отмену). Если же Скоропадский откажется идти на уступки – оставался только вариант с восстанием. При этом Винниченко понимал, что при радикализации обстановки окно возможностей будет узким – если Скоропадский откажется принять ультиматум оппозиции, то восстание необходимо будет провести немедленно, пока большевики не перехватили инициативу, пока у гетмана не было крупных военных сил при том, что немцы уже вывели немало своих оккупационных войск. Заговорщики рассчитывали и на неизменные восстания мобилизуемых — спутник большинства насильственных мобилизаций. В этих обстоятельствах Винниченко начал подготовку к наступлению на гетманский режим на обоих направлениях – официально-политическом и подпольно-военном. УНС с подачи Винниченко весной 1919 г. начал кампанию за демократизацию Украины. Параллельно заговорщики в рядах УНС начали тайно налаживать контакты с оппозиционно настроенными военными и собирать под своей эгидой вооружённое подполье. Изначальная мягкая кампания за демократизацию Украины, проводившаяся в апреле 1919 г., особых результатов не дала – Скоропадский остался глух к призывам Винниченко, ограничиваясь лишь туманными обещаниями. Время работало на гетмана – Скоропадский с помощью созданного в феврале коалиционного правительства и начатой в марте аграрной реформы уже вбил клин между партией социалистов-федералистов и радикальной частью УНС. В этих обстоятельствах Винниченко решил пойти на повышение ставок – он ужесточил свою риторику, требуя более радикального и немедленного смягчения режима, параллельно планируя восстание против гетмана на случай, если Скоропадский не примет даже откровенный ультиматум. Уже в начале мая 1919 г. началась подготовка вооружённого выступления.

У Винниченко было немало козырей – как в плане политического давления, так и в плане организации полноценного восстания (если оно потребуется). В Украине находилось уже гораздо меньше немцев, чем раньше, армия гетмана была малочисленна и слаба, а на стороне Винниченко находился сильный союзник. Петлюра, хотя и не участвовал в работе правительства и армии, обладал большим авторитетом в военных кругах, и его влияние могло больно ударить по всё ещё слабо контролируемому гетманскому войску. В апреле 1919 г. в планы восстания были посвящены еще несколько его будущих организаторов: в частности, директор Департамента железных дорог Макаренко, генерал гетманской армии Осецкий и три деятеля ЦК партии украинских эсеров. Винниченко уговорил Евгения Коновальца — командира полка Сечевых стрельцов (что базировался в Белой Церкви) первым поднять восстание против гетмана в случае необходимости. Коновалец согласился – он давно имел зуб на Скоропадского, который ассоциировался с разгоном Центральной Рады, а также с временным расформированием Сечевых стрельцов. Заговор поддерживало и немало младших офицеров, преимущественно украинского происхождения.  Генерал Осецкий (командир Железнодорожной дивизии гетмана) стал руководителем военного штаба восстания и сформировал резервный полк охраны в Киеве из людей, оппозиционных режиму гетмана. Небольшие надёжные железнодорожные отряды создавались также на всех узловых станциях. Тем не менее, планируемое восстание уже не обещало пройти так же гладко, как в РИ. Хотя времени на подготовку к восстанию было немало, а нерешительность гетманской власти позволяла вести подрывную деятельность без особых препятствий, всё же у выступления Винниченко-Петлюры был один критический изъян – не было по-настоящему веского повода. На поклон к российским белогвардейцам Скоропадский не пошёл, с частью оппозиции гетман худо-бедно договорился, благодаря победе немцев в Вельткриге правительство воспользовалось отпущенным ему дополнительным временем и успело сформировать несколько более-менее боеспособных и при этом лояльных частей. Заговорщики не сумели переманить в свой лагерь потенциально полезных людей, которые либо сохранили верность Скоропадскому, либо решили выжидать, сохраняя пока нейтралитет. Командующий Отдельной Запорожской Дивизией Пётр Болбочан не поддался на уговоры Винниченко и не присоединился к заговору, хотя при этом открыто на сторону гетмана переходить не стал, заняв позицию нейтралитета. В результате у заговорщиков не было такой безоговорочной поддержки национальных сил, а по-настоящему веского повода так и не подвернулось. Пришлось его создать, пытаясь зажечь пожар на сырых дровах.

Поняв, что гетман всё-таки переманил на свою сторону часть оппозиции, Винниченко занял откровенно обструкционистскую позицию. Несмотря на успешное создание коалиционного правительства, Винниченко всё равно высказывал неудовлетворение. Он заявил, что правительственной коалиции недостаточно для национального примирения. Винниченко потребовал от гетмана полноценной демократизации политической жизни Украины – и заявил, что пока этого не произойдёт, УНС продолжит оставаться в оппозиции. Это требование было палкой о двух концах – многие представители умеренных партий, в частности, социалистов-федералистов, горячо поддерживали идею демократизации, но в их глазах Винниченко потихоньку начинал выглядеть, как вечно всем недовольный обструкционист. Это грозило расколом УНС, но всё же Винниченко решил действовать.

 

 

27 мая 1919 г. УНС потребовал от гетмана немедленно созвать Национальный конгресс с функциями парламента. Скоропадский ответил уклончиво, пообещав смягчение режима и демократические преобразования, но ничего конкретного не сказал. Тем не менее, Винниченко сумел мобилизовать многих сторонников левых партий – в Киеве и крупных городах прошли многочисленные демонстрации в поддержку УНС. Скоропадскому нужно было на это как-то реагировать. 28 мая 1919 г. гетман обратился с воззванием к гражданам, обещая созвать демократический парламент. Но по парламенту – вновь никакой конкретики. Винниченко только это было и нужно. Он усилил риторический нажим на Скоропадского, а по главным городам Украины вновь прокатилась волна демонстраций социалистов. Кончилось это взрывом. 2 июня 1919 г. в Киеве произошёл конфликт между Державной вартой и социалистическими демонстрантами. Толпа вышла из-под контроля и варта открыла огонь. Были погибшие. В ответ на это событие сторонники социалистов подняли восстание. В Киеве произошла серия нападений на бойцов Державной варты и германские патрули. Начали возводиться баррикады. В ответ гетманские войска и германский контингент начали проводить рейды, облавы и зачистки. Шли уличные бои. Начался кризис в правительстве – несколько украинских министров подали в отставку в знак протеста, что поставило правительственную коалицию на грань развала. Существовала угроза выхода социалистов-федералистов и умеренных социалистов из правительственной коалиции. В этих обстоятельствах Винниченко пришёл к выводу, что в этих обстоятельствах единственным возможным путём достижения своих целей становится только вооружённое выступление. Хотя действия Винниченко и его сторонников были во многом ситуативными, к тому времени у них уже была структура, готовая возглавить восстание и перетянуть на свою сторону часть армии. На тайном заседании УНС спешно составлялся план действий. Восстание против Скоропадского уже началось, и необходимо было срочно оседлать волну, что подтолкнуло ЦК УСДРП и ЦК УПСР дать согласие на руководство восстанием. Петлюра заявил о своем участии в акции восстания, был намечен революционный триумвират, который должен был возглавить новое революционное правительство: Владимир Винниченко, Симон Петлюра и Никита Шаповал.

Впоследствии Винниченко вспоминал:

«...риск этот был целиком явный. Немецко-гетманское правительство уже знало о подготовке восстания. Ему было известно даже о дне последнего общего собрания Национального Союза, на котором должен был быть избран высший орган власти Революции — Директория. И этим вечером гетманские офицеры на броневиках с пулеметами и бомбами ездили по всему Киеву, ища тот дом, где проходило чрезвычайное совещание. Если бы они его нашли, мы бы уже в тот вечер были мертвыми, мы знали о том, что гетманская «охранка» приказала без суда расстрелять нас всех на месте. К счастью для нас, народное восстание спутало тогда гетману все карты. Гетман не смог бросить все свои силы против нас».

Тогда же, 2 июня 1919 г., Петлюре сообщили, что гетман распорядился его арестовать. Не дожидаясь ареста, Петлюра отправился в Белую Церковь, в 70 километрах от Киева, для организации выступления Сечевых стрельцов. Заговорщики собрались вечером 3 июня 1919 г. в кабинете Министерства железных дорог. Среди заговорщиков присутствовали: директор одного из департаментов железных дорог Макаренко, генерал Осецкий, полковник Коновалец с несколькими лидерами Сечевых стрельцов, представители украинских партий эсеров и социал-демократов, и лидеры восстания Винниченко и Шаповал. Настроение собравшихся было приподнято-нервозное, ведь по всему городу их уже искали, чтобы арестовать... На собрании было провозглашено начало всеобщего восстания против гетмана, — сформирована альтернативная власть в Украине. Петлюры на этом собрании не было. Сечевые стрельцы потребовали введения Петлюры в состав новой революционной власти — Директории и утверждения его командующим революционными войсками. Он вполне мог претендовать даже на положение главы Директории. Директория имела функции коллективного президента, диктаторскую власть и формировалась на основе компромисса различных политических сил. Присутствующие на собрании избрали «директоров» единогласно. Было решено, что Директория останется у власти только до ликвидации режима Скоропадского, а после победы ее заменит представительская власть. Главными лицами в антигетмановском правительстве были Винниченко, избранный главой Директории, и Петлюра — наиболее популярный лидер.

Через несколько дней после начала кризиса в Киеве по всей Украине начало распространяться воззвание Директории, объявившее гетмана «узурпатором», его правительство «реакционным», а тех представителей оппозиции, что пошли на сделку со Скоропадским – «раскольниками». Их власть объявлялась недействительной, провозглашалось возрождение власти Украинской Народной Республики (УНР), а народ призывался к восстанию против гетманского режима. Одновременно с воззванием Директории появляется отдельное воззвание от имени Петлюры, в котором он, как верховный главнокомандующий — Головный (Главный) атаман, призвал всех «солдат и казаков» выступить против Скоропадского, запрещал, под страхом военного суда, помогать гетману спрятаться от возмездия. В воззвании были такие слова: «обязанность каждого гражданина, который живет в Украине, арестовать генерала Скоропадского и передать его в руки республиканских властей». Появление двух воззваний создавало некоторые проблемы. Так, Винниченко считал, что Петлюра не имел права выпускать воззвание только от своего имени.

«Все повстанцы, которые стали стекаться в революционные центры, стали называться "петлюровцами". "Петлюра идет на гетмана", "Петлюра зовет против немцев". Часто среди крестьянства, которое до этого времени не слышало имени Петлюры, слышались такие возгласы: "Ага, вот идет Петлюра на гетмана, она ему покажет; слава Богу, не будет больше такой Украины". Словом, сразу было внесено этим как раз всё то, что хотели обойти партии: персональный характер дела, неясность целей, беспрограммность, отсутствие коллективности, даже отсутствие республиканского характера движения», — писал Винниченко.

Имя Петлюры стало в июне 1919 г. именем харизматического героя, вождя никому неведомой, но оттого не менее грандиозной силы, вождя народной стихии.

Уже на следующий день после совещания новоиспеченных «директоров», в час дня пополудни Винниченко, Осецкий и Коновалец выехали в местечко Белая Церковь под Киевом, в расположение частей Сечевых стрельцов. Вечером того же дня (4 июня 1919 г.) Петлюра, Винниченко, Осецкий и командиры сечевиков собрались для последнего обсуждения планов восстания. Было решено передать оперативное военное руководство «революцией» штабу Петлюры и принят план Осецкого по охвату Киева повстанческими отрядами.

 

 

Тем временем шли бои в Киеве. Город словно сошёл с ума. Лёгкая и беззаботная жизнь местного высшего общества резко прервалась, и вместо модных оперетт шли бои на баррикадах. Несмотря на то, что Киев был главным центром сторонников гетмана, оказалось немало тех, кто даже в столице был недоволен Скоропадским. Земельная реформа вела к успокоению прежде всего крестьян, а вот рабочим законодательством гетман практически не занимался все полтора года своей власти. В промышленности оставалась прежняя ситуация – ещё при перевороте 1918 г. длительность рабочего дня на промышленных предприятиях была увеличена до 12 часов, стачки и забастовки были запрещены. Весной 1919 г., после принятия земельной реформы, Скоропадский пообещал обратить внимание на рабочее законодательство, но дальше обещаний дело не пошло. Демарш Винниченко рабочие восприняли как предлог для выдвижения уже собственных требований. Когда 2 июня 1919 г. в Киеве раздались первые выстрелы, рабочие тут же начали волну стачек и забастовок, которая в тот же день перетекла в полноценное вооружённое восстание. В связи с тем, что в восстании принимали участие прежде всего рабочие, вновь вышли из тени большевики, которые вскоре развернули деятельность и в других частях Украины. Как и полтора года назад, в Киеве первым полыхнул завод «Арсенал». К нему присоединились рабочие других предприятий города, а также солдаты-дезертиры из гетманской армии. Восставшие рабочие захватили несколько районов Киева, попытались захватить центр города, а в столице Украины началась всеобщая забастовка – прекратили работу водопровод, электростанция, городской транспорт. В ходе восстания тяжело пришлось даже немцам, не говоря уже о гетманской армии, которая до сих пор ещё не встала полноценно на ноги. Однако армия гетмана была уже не той опереткой, которой была в 1918 г. Несмотря на колоссальные трудности при её формировании, за девять последних месяцев была проделана огромная работа. Из-за запредельного уровня дезертирства армия была немногочисленной, но уже успели сформироваться по-настоящему лояльные части. При этом восстание имело удивительный эффект – оно умудрилось, хотя бы на время, консолидировать, казалось бы, враждебные силы! Русским офицерам и служившим в гетманской армии «самостийникам» пришлось сражаться плечом к плечу. И хотя они, мягко говоря, друг друга недолюбливали – они воспринимали большевиков как общую угрозу. А восстание в Киеве действительно быстро приняло пробольшевистский характер – восставшие рабочие размахивали красными флагами, повязывали на папахи и рукава красные ленты, пели революционные песни. Директории это, конечно, не очень нравилось – они предпочли бы, чтобы восставшие сражались под их лозунгами – но Винниченко нуждался в любой помощи, тем более, что он сам вёл переговоры о союзе с большевиками. Винниченко нужно было, чтобы гетман был скован, чтобы он оказался обескровлен и беспомощен в момент, когда выступят основные силы Директории. У него были все основания надеяться на успех. Подавление восстания в Киеве растянулось на несколько дней. У гетманской армии обнаружилось немало детских болезней, которые проявились в настоящей войне, хотя и ограниченной улицами одного города. Во время боёв с восставшими рабочими лучше всех проявили себя немцы, но германские войска в Украине показали себя лишь тенью самих себя в 1918 г. – солдаты Кайзеррейха устали от бесконечной войны, в их рядах нарастало брожение. Киевское восстание было окончательно подавлено только к концу дня 6 июня 1919 г., а тем временем закипали другие регионы.

 

 

Восстание Директории началось утром 5 июня 1919 г., когда восставшие полностью захватили Белую Церковь, разоружили бойцов Державной варты и после непродолжительного боя вынудили отступить из города расположившийся там небольшой гарнизон. Железнодорожники, присоединившись к восставшим, доставили им на станцию эшелоны для быстрого похода на Киев (сказался опыт «эшелонной» войны). Первоначальный план заключался в том, что эшелон с отрядом Сечевых стрельцов сможет неожиданно для гетманцев приехать на Киевский вокзал и, захватив его, двинуться в центр города, где к восставшим стрельцам присоединятся киевские повстанцы (республиканцы, эсеры, анархисты и большевики). Утром 6 июня, подъехав на предоставленных эшелонах к соседней станции Фастов, петлюровцы захватили ее, разоружив местную Державную варту. Затем революционными эшелонами была захвачена станция Мотовиловка. Но далее путь на Киев оказался перекрыт — станция Васильков была уже занята отступившими из Белой церкви гетманцами, соединившимися с карательным отрядом, недавно прибывшим из Киева. 7 июня 1919 г. произошёл бой под Мотовиловкой между бойцами Директории и гетманскими войсками. Победу одержали войска гетмана, вынудившие Сечевых стрельцов отступить в Белую Церковь. Однако гетманские войска не закрепили свой успех – бой под Мотовиловкой был жестоким, и войска Скоропадского понесли ощутимые потери. Было решено дождаться подкреплений и перегруппироваться. Из-за этой нерешительности не удалось покончить с Директорией одним ударом, и это дорого стоило Украинской державе.

В это время в соседнем с Житомиром Бердичеве восстает гетманский Черноморский кош, который по приказу Петлюры немедленно выступает на соединение с остатками Сечевых стрельцов в Белой Церкви. Несмотря на поражение у Мотовиловки, Директория не была намерена сдаваться, и она продолжала наращивать свои силы. Главным успехом Петлюры стало привлечение части гетманской армии на сторону Директории, прежде всего это касалось войск, находившихся подальше от центра. На сторону петлюровцев перешли отдельные части сердюков, войска на Черниговщине (в том числе дивизия Серожупанников), войска в Подолье (в том числе часть Подольского корпуса). К 11 июня Директория достигла своей максимальной силы. Но ей не удалось добиться массового перехода военных на свою сторону (большая часть армии выбрала нейтралитет, оценивая расклад сил), а подконтрольные войска были разрознены. Наибольшее влияние Директория приобрела в Подолье, там же и расположился её организационный центр. Однако на Черниговщине восставшие находились под угрозой изоляции. Директория нуждалась в том, чтобы в её поддержку выступили другие регионы.

 

 

Активизировались большевики. Уже во время Киевского восстания местные большевики вылезли из подполья и возглавили значительную часть восставших рабочих. Вскоре Красные активизировались в остальных регионах Украины. 3 июня 1919 г., в ответ на события в Киеве, началась всеобщая забастовка в Екатеринославе. В городе был создан Временный рабочий комитет, состоялись выборы в Совет рабочих депутатов. Массовым восстанием к десятым числам июня была охвачена значительная часть Екатеринославской губернии. Повстанцы разгоняли гетманскую администрацию и Державную варту, восстанавливали Советскую власть. В Харькове на совместном заседании губкома и губревкома с представителями ЦК КП(б)У было принято постановление о немедленном захвате власти в Харьковском районе. 11 и 12 июня на харьковских заводах состоялись выборы в Совет рабочих и солдатских депутатов, где большевики получили большинство мест. В тот же момент в Харькове началось просоветское восстание — рабочие взяли под контроль несколько кварталов. Было захвачено несколько участков Державной варты и военных складов, восставшим удалось на время оттеснить армейские подразделения. Впрочем, восстание продержалось недолго — сначала очаги восстания были быстро блокированы регулярной армией, а затем после непродолжительной подготовки войска перешли в наступление и в течение двух мятеж был подавлен, а восставшие разогнаны. Столь быстрое подавление потенциально крупного восстания было обусловлено тем, что Харьков находился на восточной границе Украины, у которой на случай войны с Советской Россией были сконцентрированы более многочисленные и лояльные войска, которые были быстро переброшены на борьбу с мятежом.

На территории Донбасса просоветское движение развивалось успешнее. Ещё в конце мая 1919 г. рабочие отряды под руководством большевиков обезоружили Державную варту и разогнали гетманскую администрацию в Енакиевском и Краматорском районах. 7 июня в Краматорске состоялся районный съезд Советов. С помощью рабочих Краматорска и Дружковки была восстановлена Советская власть в Дебальцеве и других городах и рабочих посёлках Донбасса. 16 июня 1919 г. повстанческие отряды под руководством губернского военно-революционного комитета овладели Полтавой, заручившись при этом поддержкой нескольких подразделений гетманской армии, решивших поддержать Директорию. Однако этот успех был кратковременным, и мятежу были отведены считанные дни. В центре города продолжал держаться маленький германский отряд (из тех войск, что ещё не успели вывести) и гетманский гарнизон, а вскоре к Полтаве подошли основные силы Полтавского корпуса, которые быстро подавили восстание и разогнали местные Советы — против большевиков были проведены жесткие репрессии, а в Полтаве введено военное положение. Крепкое пробольшевистское повстанческое движение разворачивалось на Правобережной Украине (Волынь, Подол, где Красные действовали в союзе с Директорией) и на юге Украины (Поднестровье, Херсонщина). Впрочем, на Волыни Красным повстанцам не удалось добиться серьёзных успехов (не был взят под контроль ни один из городов), а в Подолье из антигетманских сил доминировала Директория. На юге Украины первую скрипку играли махновцы и другие батьки-атаманы.

Известия о восстании против гетманского режима побудили советское руководство предпринять меры по консолидации украинского пробольшевистского движения. 17 июня 1919 г. в Брянске группой членов Центрального исполнительного комитета Советов Украины было провозглашено Временное рабоче-крестьянское правительство Украины, сформированное на базе Всеукраинского центрального военно-революционного комитета. В обнародованном 18 июня Манифесте Временное рабоче-крестьянское правительство провозгласило власть гетмана Скоропадского низложенной, заявило о восстановлении советской власти в Украине и объявило незаконными и не подлежащими исполнению законы, приказы, договоры, постановления и распоряжения Скоропадского. Советское правительство Украины объявило все фабрики, заводы, рудники, банки, торговые учреждения собственностью трудящихся; все помещичьи земли со всем инвентарём безвозмездно передавались крестьянам; заработная плата повышалась до уровня, установленного в Советской России. В Манифесте указывалось на опасность для советской власти со стороны германских империалистов, а также внутренней контрреволюции в лице фабрикантов, помещиков, кулаков, которые собрались под белогвардейскими и буржуазно-националистическими знамёнами. Манифест подписали председатель правительства Пятаков и члены правительства Ворошилов, Сергеев (Артём), Квиринг, Затонский, Коцюбинский. Однако руководство Советской России не могло оказать украинским товарищам помощь более существенную, чем простая моральная поддержка. В результате наступления Краснова-Врангеля Красные потеряли Воронеж и Курск, и оказывать помощь своим единомышленникам большевикам было затруднительно. Тогда была издана директива, предписывающая большевикам в Украине не идти на конфликт с Директорией, а лучше – по возможности заключить с Петлюрой и Винниченко союз, хотя советское руководство в Москве негласно подразумевало, что такой альянс будет лишь ситуативным и временным. К примеру, когда Ленину передали слова Винниченко о его согласии на Советскую власть в Украине в обмен на возможность беспрепятственного проведения украинизации, вождь большевистской партии ответил: «Разумеется, дело не в языке. Мы согласны признать не один, а даже два украинских языка, но, что касается их советской платформы — они нас надуют».

 

 

Одновременно, почувствовав слабину режима, активизировались батьки-атаманы, среди которых ведущую роль занял Нестор Махно. Махно набрал огромное влияние и авторитет ещё в 1918 г. 21 июля 1918 г. с паспортом на имя И.Я. Шепеля Махно прибыл в Харьков, а позднее со своей группой присоединился к уже существовавшему в районе Гуляйполя партизанскому отряду. После первой же успешной боевой операции против германского карательного отряда Махно был избран командиром своего вооружённого формирования. Для приобретения оружия Махно провёл ряд экспроприаций в банках Екатеринославской губернии, а в дальнейшем добывали оружие, лошадей и пр., нападая на помещичьи усадьбы и отряды оккупационных войск. Отвага, опыт, организаторский талант и убеждённость в правоте своего дела сделали Махно настоящим вожаком повстанческого движения, привлекали к нему новых бойцов. До осени 1918 г. махновцы действовали в основном в пределах Александровского уезда, нападая на австрийские отряды и Державную варту. В сентябре — октябре 1918 г. под командованием батьки Махно объединились несколько партизанских отрядов, которые возглавляли гуляйпольские анархисты Виктор Белаш, Кириленко, Федосий Щусь и другие. К этому времени Махно фактически возглавил повстанческое движение не только в Гуляйпольском районе, но и во всей Екатеринославской губернии. Крестьяне Екатеринославщины и Северной Таврии оказывали повстанцам всяческое содействие, кормили, поставляли оружие, лошадей для кавалерии, занимались разведкой и целыми деревнями вливались в махновские отряды. К ноябрю 1918 г. отряды Махно насчитывали до 6 тысяч человек. Росту популярности Махно способствовали акты экспроприации и раздача населению отобранного у «буржуев» имущества и продуктов. С конца осени 1918 г. до мая 1919 г. движение Махно постепенно шло на спад. Гетманская армия потихоньку вставала на ноги, благодаря чему и немцев получалось немного «разгрузить», и Махно жизнь осложнить. А земельная реформа начала процесс перетягивания на сторону Скоропадского кулаков и середняков, и социальная база Махно начала, хотя и очень медленно, но неуклонно снижаться. Махно всё ещё сохранял бешеную популярность среди крестьян, особенно беднейших, и продолжал свои дерзкие атаки на гетманские войска, но время работало против него. Однако начавшееся в июне восстание Директории и подъем большевистского движения сыграли на руку Махно, который очень быстро не только вернул утерянные позиции, но и приобрёл ещё большее влияние. Важную роль в успехе Махно сыграл заключенный им с украинскими большевиками союз. 16 июля 1919 г. вооружённые отряды Екатеринославского губкома партии большевиков и губревкома совместно с отрядами Махно выбили немцев и гетманские войска из Екатеринослава. На отряды Махно была возложена задача по обороне Екатеринославского укреплённого района и восстановлению нормальной жизни в городе. Махно был включён в состав военного революционного комитета и назначен командиром Советской революционной рабоче-крестьянской армии Екатеринославского района. Махно было предписано укреплять фронт, но он в первую очередь заботился о том, чтобы обеспечить свою армию оружием и боеприпасами. В итоге, воспользовавшись беспечностью повстанческого командования, гетманцы вскоре перешли крупными силами в контрнаступление и выбили махновцев из города. Батька же, фактически сдав Екатеринослав без боя, вернулся к повстанческой деятельности. На территории Екатеринославской губернии махновское движение продолжалось – многие районы были практически неподконтрольны гетманским властям.

Однако, несмотря на внешне внушительный фасад, внутри махновского движения всё же существовала уязвимость. Касалась эта уязвимость в сложных отношениях с большевиками. Несмотря на свой союз с Красными, Махно занимал независимую политическую позицию, устанавливая свои собственные порядки, игнорируя указания и распоряжения центральных органов Советской власти. И это раздражало большевиков. Но, в связи с тем, что украинские большевики и махновцы были отрезаны от Советской России, необходимость союза осознавали обе стороны. Однако большевики желали контролировать Махно, и его действия частенько Красных раздражали. Вскоре после взятия Екатеринослава Махно провозгласил создание «Революционной повстанческой армии Украины (махновцев)». 8 августа 1919 г. Махно выдвинул программу действий, сводящуюся к созданию самостоятельной крестьянской республики в тылу у Скоропадского. Программа Махно предусматривала установление «истинного Советского социалистического строя» и развитие самоуправления на основе беспартийных «вольных рабоче-крестьянских Советов», организацию «третьей социальной революции» для свержения Скоропадского и установления народной власти, ликвидацию эксплуатации крестьянства, передачу земли в свободное пользование крестьянских масс (махновцы выступали против любой собственности на землю, считали, что земля должна быть у того, кто её обрабатывает и периодически перераспределяться «по едокам»).

А что же немцы? Хотя в Украине всё ещё находились германские войска, из-за того, что немалая их часть к тому моменту вернулась на родину, они были рассредоточены по разным концам страны и представляли собой лишь формальные гарнизоны. Немцы либо отступали на заранее подготовленные позиции (как правило в Киев), либо вместе с лояльными гетману войсками держали оборону в крупных городах, таких, как Харьков или Полтава. О наступательных действиях германских подразделений не было и речи. Оккупационные войска были слишком малочисленны, а солдаты устали от бесконечной войны, и потому германское командование решительно дало понять Скоропадскому, что полагаться ему нужно будет на свои силы. Теперь германские и австрийские войска занимались охраной порядка вместо участия в боевых действиях, а грязную работу нужно было выполнять формирующейся гетманской армии. Тем не менее, немцы активно поставляли Скоропадскому всё необходимое – оружие, снаряжение, технику – обучали украинскую армию, время от времени оказывали гетманским войскам артиллерийскую и воздушную поддержку. Германская авиация стала ценнейшим козырем в руках Скоропадского. Пилоты были не так подвержены разложению, как обычная пехота, и германская авиация принимала активное участие в борьбе с Директорией и большевиками. Ввиду того, что у восставших с авиацией был полный швах, а немцы разместили в Украине свои воздушные подразделения, германская авиационная поддержка сыграла немаловажную роль в удержании Скоропадского у власти. Благодаря этому разведка у гетмана была на высоком уровне, а петлюровцы и большевики регулярно «наслаждались» падающими сверху «подарочками».

 

 

Таким образом, несмотря на потерю значительных территорий, несмотря на все сложности, несмотря на реальную угрозу потерять власть, для Скоропадского это был успех. Гетман подавил восстание в Киеве. Гетман одержал победу под Мотовиловкой. Гетман удержался у власти и сохранил контроль над приличной частью своей армии. Несмотря на угрозу раскола в правительстве, Скоропадскому удалось уговорить социалистов-федералистов не выходить из коалиции. Этому немало способствовали настроения в самой партии. Они поддерживали идею демократизации Украины и в целом одобрили идею созыва Национального конгресса. И, когда началось Киевское восстание, многие из них расценили, что действия гетмана были репрессивными и спровоцировали народное возмущение. Но тот факт, что восстание стремительно перетекло в большевистский мятеж, заставило их колебаться и удержало социалистов-федералистов от поспешного выхода из правительственной коалиции. К восстанию Директории социалисты-федералисты тоже отнеслись неоднозначно. Восстание ими было расценено как поспешное и излишнее – надёжное представительство в правительстве и земельная реформа способствовали укреплению доверия партии к гетману, и потому они не были готовы поддерживать всех, кто выступает против него. Социалисты-федералисты попытались выступить посредниками для примирения гетмана с Директорией, но безуспешно. Так, после боя под Мотовиловкой по инициативе руководства партии социалистов-федералистов Атаман-министр Стебницкий вызвался вместе с другими украинскими деятелями выехать на встречу с руководством Директории, чтобы договориться о компромиссе между петлюровцами и гетманским правительством и закончить дело миром. Однако эту миссию осуществить не удалось. В итоге, расценив действия Винниченко и Директории как неконструктивные, социалисты-федералисты остались в правительственной коалиции. Для Скоропадского это был однозначный плюс, но гетман всё ещё находился в очень тяжёлом положении. Он потерял контроль над большей частью страны и значительной частью армии. Далеко не все неподконтрольные гетману войска перешли к Директории или большевикам – многие сохранили нейтралитет и ждали у моря погоды – однако каждое нейтральное военное подразделение означало минус для гетмана. Киев и центральные районы страны фактически находились в осаде. Черниговщина, Подолье, часть Волыни (прежде всего Дубенский, Острожский, Кременецкий, Староконстантиновский, Заславский, Новоград-Волынский уезды), а также Бердичевский уезд находились под контролем Директории. Сечевые стрельцы были выбиты из Белой Церкви, а Директория эвакуировалась в Винницу, но Скоропадский решил не наступать на Подолье ввиду войны на два фронта – велика была угроза со стороны мятежной Черниговщины, где сторонники Директории выступили в союзе с пробольшевистскими формированиями. Не желая ослаблять Киев, Скоропадский придержал войска, что дало время Директории укрепиться в Подолье и набрать дополнительные пополнения. При этом среди как русских офицерских кругов, так и союзников из числа «самостийников» нарастало напряжение и даже раздражение. Они нервничали и возрастал риск того, что кто-то бросит Скоропадского ради своего спасения.

Восстание Директории поставило перед многими партиями сложный вопрос: «На чьей вы стороне?». Многие представители оппозиции начинали робко менять мнение о Скоропадском в лучшую сторону. Однако они не были готовы делать выбор и потому многие предпочли либо попытаться примирить враждующие стороны, либо занять нейтралитет. Кто-то и вовсе выбрал позицию: «Чума на оба ваших дома!». Это работало как против гетмана, так и против Директории. Однако была одна партия, которая, хотя и была немногочисленной и не особо популярной, но, по иронии судьбы, видный сторонник которой сумел изменить ход войны. Это был Михновский. Изначально он не был в восторге от гетмана, но земельная реформа с одной стороны и восстание Директории с другой убедили его, что для него и для «самостийников» вообще Скоропадский был хотя и не лучшим вариантом, но наиболее адекватным из имеющихся. Отношение Михновского к Директории сложилось открыто негативное. В антигетманском восстании он увидел только деструктив и считал, что социалистический режим своей экстремистской политикой приведёт только к анархии в сельском хозяйстве и промышленности, развалу административного аппарата, распаду армии и сделает Украину бессильной перед большевистской Россией. Осознавая сложное положение правительства, Михновский заявил на совете руководства Партии демократов-хлеборобов: «Надо что-то делать! Иначе — конец Украине! Страна наша погибнет». Срочно нужна была крупная победа – нужно было остановить распространение влияния Директории. И тогда Михновский предложил смелый план.

 

 

Строительство украинской армии было долгим и тяжёлым. В начале формирования летом-осенью 1918 г. из-за кризиса дезертирства она представляла собой печальное зрелище «генеральской армии» – много штабов, но практически без солдат. К лету 1919 г. ситуация существенно улучшилась – кризис дезертирства постепенно преодолевался, призыв, пусть и со скрипом, начинал работать, и теперь дивизии постепенно «заполнялись», а офицерские кадры уже имелись заранее. Но даже спустя год после официального начала формирования армии штаты войск Украинской державы ещё не были полностью укомплектованы – и до сих пор было немало частей, в которых не хватало солдат. Соответственно, в такой ситуации мятеж в рядах армии мог быть очень опасным, а в условиях, если порождённая восстанием цепная реакция окажется слишком мощной, то лояльных войск может попросту не хватить. Скоропадскому к тому же стоило благодарить судьбу за то, что белогвардейцы Врангеля и Краснова к тому моменту взяли Курск и Воронеж – иначе к уже имеющимся проблемам грозило бы добавиться вторжение Красной Армии.

Войска, перешедшие на сторону Директории, были разрознены – лишь в Подолье удалось собрать крупную объединённую группировку. Однако переход на сторону Директории Серожупанной дивизии на Черниговщине потенциально представлял столице не меньшую угрозу, чем мятеж в Белой Церкви, поскольку оттуда вполне можно было ударить по Киеву. К счастью для Скоропадского, открыто поддержала Директорию лишь малая часть армии. Однако от этого было не легче – большая часть армии попросту устранилась от участия в начавшейся гражданской войне, словно это была личная схватка Скоропадского и Петлюры. Одни были сосредоточены на подавлении беспорядков в других местах (вроде вспыхнувших в середине июня 1919 г. восстаний в Харькове, Полтаве и на Донбассе), другие попросту заняли нейтралитет, выжидая, чья возьмёт (у разных офицеров была своя мотивация – одни раздумывали, не присоединиться ли к Директории в случае её победы, а другие были не прочь в случае поражения Скоропадского сбежать к белогвардейцам).

И Михновский вызвался на «дипломатическую миссию» именно ради того, чтобы переманить на сторону гетмана какое-либо из занявших нейтралитет по-настоящему крупных соединений и убедить их командование выступить в поход против Директории. Вряд ли Михновскому, как крайнему украинскому националисту, удалось бы договориться с кем-либо из высокопоставленных генералов – значительная часть офицерского корпуса негативно относилась к «самостийничеству» – но Михновский желал вести переговоры именно с национально ориентированными офицерами, которые потенциально могли бы перейти на сторону Директории. При этом Скоропадский включил в состав «миссии Михновского» много своих доверенных лиц, которые должны были оттеснить слишком конфликтного националиста в нужный момент, если переговоры потребуется вести с тем, кто не приемлет «самостийничество». По согласованию с правительством Михновский решил отправиться в Харьков, к восточной границе – где были сконцентрированы наиболее многочисленные и наиболее боеспособные войска.

Прибыв в Харьков, Михновский обнаружил, что там сложилась довольно сложная ситуация. К тому моменту там было буквально только что подавлено пробольшевистское восстание – войска были настороже, командование опасалось нового мятежа. В самом разгаре были суровые репрессии против рабочего движения, в Харькове введено военное положение. Ситуацию осложняло то, что различные военные подразделения на восточной границе друг другу не доверяли. Ситуацию в Харьковской губернии контролировал Харьковский корпус, которым командовал генерал-хорунжий Александр Лигнау. Он был верен Скоропадскому, но открыто сочувствовал белогвардейцам Добровольческой армии – под его «присмотром» в Харькове действовали вербовочные бюро белых Добровольческой, Южной, Северной, Астраханской армий. На переговоры с таким офицером не стоило отправлять Михновского – казалось бы, пора начать действовать «группе подстраховки», но тут сложилась ситуация, к которой услуги убеждённого националиста пригодились.

Весной 1919 г. в Харьковскую губернию была передислоцирована Отдельная Запорожская Дивизия – ранее она располагалась в Славяносербском уезде Екатеринославской губернии, теперь же она прибыла в район Харькова и Белгорода для охраны северных границ. С началом восстания Директории между командованиями Отдельной Запорожской дивизии и Харьковского корпуса начались трения. Во многом они были связаны с личностью командующего Отдельной Запорожской Дивизии – Петра Болбочана. Этому офицеру пришлось пройти долгий путь к тому, чтобы стать во главе этого подразделения. Изначально Отдельной Запорожской дивизией командовал генерал-хорунжий Александр Натиев, но тот в октябре 1918 г. решил сдать свои полномочия по собственному желанию. После серии мытарств и перестановок исполняющих обязанности командира дивизии было решено всё же поставить во главе соединения полковника Болбочана, которого под это дело повысили в звании до генерального хорунжего. Будучи по партийной принадлежности правым националистом (принадлежал к партии социалистов-самостийников), Болбочан находился в оппозиции и к Скоропадскому, и к Винниченко с Петлюрой одновременно: гетман для него был слишком правым и пророссийским, Директория слишком левой. Соответственно, колеблясь в выборе стороны, он попросту занял нейтралитет. Однако этот нейтралитет был не совсем благожелательным – между ним и Лигнау сложились непростые отношения, поскольку из-за того, что Болбочан не дал чёткого ответа на вопросы о лояльности и к тому же был националистом (как и руководство Директории), Лигнау ему не доверял. Харьковский корпус и Отдельная Запорожская дивизия соседствовали как кошка с собакой – даже связывались друг с другом чуть ли не через переговорщиков. Дошло до того, что в пределы Харьковской губернии вошли части донских казаков и белогвардейцев – это серьёзно встревожило Болбочана, который начинал предполагать, что в случае неверного движения Лигнау намерен разгромить Отдельную Запорожскую дивизию совместно с Белыми.

И вот тут-то очень кстати оказался Михновский. Переговоры Михновского и Болбочана были сложными, но в конце концов Михновский добился своего – после долгих колебаний Болбочан всё-таки согласился перейти на сторону Скоропадского и чётко высказался о своей лояльности режиму. После переговоров с Лигнау было решено отправить Отдельную Запорожскую дивизию на помощь Скоропадскому в борьбе против Директории – войскам предстояло выступить на Черниговщину, где действовали мятежные части и перешедшая на сторону Директории Серожупанная дивизия. Лигнау также отправил вместе с Отдельной Запорожской дивизией часть своих войск, при этом все они передавались под командование Болбочана который и возглавил поход на помощь гетману – на этом настоял Михновский. Главным его аргументом было то, что командование походом позволит укрепить лояльность Болбочана – но при этом Михновский был сам себе на уме, надеясь таким образом добиться возвышения Болбочана и через него укрепить свои связи в армии. Вскоре войска Болбочана выступили на охваченную мятежом Директории Черниговщину. Правда, Михновский не смог принять участия в походе. Дальняя дорога и сложные переговоры, судя по всему, ослабили его иммунитет – в самом начале похода Болбочана Михновский заболел тифом и попал в больницу.

Тем временем готовилась вступить в борьбу ещё сторона. Для Краснова и Южной армии Украина имела огромное значение – именно оттуда белогвардейцам шли поставки от немцев и Скоропадского. Победа Директории, не говоря уже о большевиках, грозила разрушить белогвардейский тыл. Из-за восстания Директории поставки из Украины прекратились – был перерезан маршрут поставок на Дон и Кубань, да и Скоропадскому все эти ресурсы теперь были гораздо нужнее. Наступление Краснова-Врангеля на Юге России быстро застопорилось – белогвардейцы были отброшены от Пензы, кроме того, хотя Белым удалось взять Курск, дальше они не продвинулись, ибо теперь пришлось отражать контрнаступление Красных. Но и Украину бросить они не могли – Краснову и Врангелю нужен был безопасный тыл. Поэтому было решено отправить часть войск на помощь Скоропадскому. Небольшая группа войск из Воронежа и Курска была оставлена в Харьковской губернии для помощи Лигнау в поддержании порядка. Параллельно с Дона на захваченные большевиками территории Донецкого бассейна выдвинулись отряды Краснова, захватившие ряд районов и устроившие террор против рабочих.

 

 

А в этот момент войска Болбочана вступили на территорию Черниговщины. Параллельно из Киева выступили войска Скоропадского. Поддержку им оказывала германская авиация и частично артиллерия. Войска Директории, оказавшись зажатыми меж двух огней, были разбиты довольно быстро. Подавив сопротивление на Черниговщине, соединившиеся войска Скоропадского и Болбочана выступили на юго-запад Украины, на Подолье. Там Петлюра не дремал, и сам предпринимал решительные действия. Он расширял своё влияние на территории Волыни, пытаясь занять Ровно, что позволило бы перерезать путь поставок Скоропадскому из Германии. Параллельно Петлюра начал наступление на Житомир и Белую Церковь, надеясь подойти к Киеву, пока гетман сконцентрировался на усмирении Черниговщины. Однако, несмотря на определённые успехи на Волыни, петлюровцам план максимум выполнить не удалось – они несколько раз пытались взять Ровно, но безуспешно. Также войска Петлюры застряли у Белой Церкви, которая оказалась неприступной для армии Директории. Житомир пару раз переходил из рук в руки, Петлюра даже сумел взять город, но тут выступил гетман. Разделавшись совместно с Болбочаном с мятежом на Черниговщине, Скоропадский повернул свои объединённые войска на самого Петлюру. Сходу заняв Житомир и Бердичев, гетманские войска вышли к Виннице – главному городу Директории. Битва при Виннице была долгой, упорной и кровопролитной. Петлюровцы стойко держались и сражались яростно. Но перевес сил был на стороне гетмана. Петлюровцы были разбиты, и вскоре гетманские войска вошли в Винницу. Директория отступила в Могилёв-Подольский, но и там долго не удержалась. Поняв, что война проиграна, правительство Директории бежало в Румынию. Там дороги членов Директории разошлись. Владимир Винниченко не стал задерживаться в Румынии и сразу же уехал в Советскую Россию, куда добирался окольными путями. Евгений Коновалец развернул нелегальную деятельность по организации украинского националистического подполья. На территории Румынии им была основана Украинская войсковая организация (УВО), а впоследствии он стал одним из основателей Организации украинских националистов (ОУН) – эти структуры впоследствии играли активную роль в подрывной деятельности против австрийских властей в Галиции. Петлюра также активно работал вместе с Коновальцом по линии УВО, но 25 мая 1921 г. был убит в Бухаресте Самуилом Шварцбардом. На суде Шварцбард заявил, что убийство было исключительно актом мести за еврейские погромы, в которых он обвинил Петлюру. Правда, в отличии от РИ, Шварцбард не был оправдан – румынский суд оказался куда более суровым, чем суд французский.

 

 

Скоропадский праздновал триумф. Главная угроза режиму была устранена, заодно удалось более-менее консолидировать противостоящие друг другу политические силы, по тем или иным причинам оказавшиеся в гетманском лагере. Русофилам и «старой гвардии» в случае победы Директории не светило ничего хорошего – петлюровцы имели не самые приятные планы на «офицерню». Те «самостийники», что перешли в лагерь гетмана, воспринимались Директорией как «предатели» и «реакционеры». Даже небольшая часть социалистов оказалась в плену сомнений – так, например, часть эсеров (прежде всего представители «Центрального течения») заняли нейтралитет во время гражданской войны, не поддержав ни гетмана, ни Директорию. На руку Скоропадскому сыграла разрозненность восстания – хотя формально Директория, большевики и махновцы были в союзе либо нейтральны, на деле они откровенно тянули одеяло на себя, что тоже помогло гетману. На разгром Директории у Скоропадского ушло чуть меньше трёх месяцев – Директория бежала из Могилёв-Подольского в конце августа 1919 г. Восстание Директории и его подавление в те три летних месяца 1919 г. впоследствии стали известны в историографии как Гражданская война в Украине. Хотя официально считается, что украинская гражданская война закончилась с бегством Директории из Могилёва-Подольского и капитуляцией оставшихся петлюровцев, сами военные действия были ещё далеки от завершения.

На юге Украины продолжалось партизанское движение. Всё ещё продолжал партизанские действия Махно. Войска Скоропадского отбросили махновцев от крупных городов – но восстановление порядка требовало много времени, сил и жертв. Батька-атаман был неуловим и постоянно наносил болезненные удары по армии гетмана. Махно стал такой занозой, что Скоропадский даже лично объявил огромную награду за его голову. Однако каждый раз, когда Махно был почти что в руках, он постоянно каким-то чудом ускользал. В конце августа – начале сентября 1919 г., теснимый регулярными частями гетманской армии, Махно увёл свои партизанские отряды на запад и к началу сентября подошёл к Умани, где попал в полное окружение. Для выхода из окружения Махно решился на смелый шаг: 12 сентября 1919 г. он неожиданно поднял свои отряды и двинулся на восток, обратно к Днепру. В последовавшем ночном бою гетмановцы потерпели поражение, причём сам Махно лично вёл конницу в атаку. Прорвав кольцо окружения под Перегоновкой, отряды Махно совершали рейды по всему Приазовью, захватывая крупные города и важные стратегические объекты. В начале октября в руках махновцев оказались Мелитополь, Бердянск, где они взорвали артиллерийские склады, а также Мариуполь. Повстанцы подходили к Синельниково и угрожали Волновахе. Случайные части — местные гарнизоны, запасные батальоны, отряды Державной варты, выставленные первоначально против Махно, легко разбивались крупными его отрядами.

 

 

Для победы над Махно требовались огромные силы. К этому времени в деле строительства украинской армии дела у Скоропадского наконец-то пошли в гору. Разлагающее влияние большевиков удалось более-менее преодолеть – ещё до войны, весной 1919 г. хоть и с великим скрипом, но худо-бедно наводился порядок в армии, а с началом гражданской войны большевистские агенты и вовсе вышли из тени. Часть войск сразу сбежала к Красным, часть советских агентов удалось вычистить, и в начале войны у гетмана остались только лояльные войска – немного, но на них хотя бы можно было положиться. Вокруг этого костяка и выстроилась окончательно более-менее работоспособная структура. Дезертирство начало снижаться до приемлемого уровня, существенно выросла дисциплина в войсках, а по численности гетманское войско наконец стало превращаться в нормальную регулярную армию. Победа над Директорией существенно прибавила Скоропадскому очков – все видели, что гетман, пускай и при германской поддержке, оказался способен постоять за себя, и с этим стоило считаться. В районах, подконтрольных гетману, уже раскочегаривалась земельная реформа, что позволило повысить лояльность режиму среди многих крестьян. Начавшие организовываться ещё до начала гражданской войны добровольческие отряды крестьянской самообороны Вольного казачества проявили себя как с отрицательной, так и с положительной стороны. В связи с началом гражданской войны и неопределённостью дальнейшей судьбы Украины в их рядах появилось немало тех, в ком пробудился дух гайдамачины, и которые, воспользовавшись ослаблением власти и общим беспределом, дезертировали и сами стали беспредельничать. Кроме того, часть Вольных казаков перешли к Директории, а часть – к большевикам, пополнив ряды так называемых «червонных казаков». Тем не менее, их общий костяк правительству Украинской державы удалось худо-бедно сохранить. Гетманские власти успели более-менее убедить крестьянскую самооборону, что именно благодаря гетману они получили свою землю и именно от гетманской власти зависит их благополучие. Это позволило многих из них удержать в относительных рамках. Крестьянская самооборона Вольного казачества большей своей частью сохранила нейтралитет, а впоследствии стала однозначной позитивой для гетмана, встав на защиту частной собственности в деревне от налётов разбойников и махновцев. Украинская держава не только выстояла, но и после гражданской войны стала укрепляться как государство. Армия усилилась – она стала лояльнее, приобрела боевой опыт, пускай и ценой крови своих же соотечественников, а гражданская война и борьба с махновцами возвысили плеяду украинских командиров, которые в будущем сыграют немаловажную роль в преодолении зависимости от «старой гвардии» в армии. Удалось даже несколько сгладить противоречия между русофилами и перешедшими на сторону гетмана «самостийниками». Оказавшись по одну сторону баррикад, они оказались повязаны кровью. Русским офицерам и «самостийникам», после того, как они плечом к плечу сражались против Директории, большевиков и махновцев, теперь стало немного неудобно собачиться друг с другом с тем же задором, что и раньше...

Однако гражданская война в Украине серьёзно повредила Белому делу. Хотя «дорога жизни», по которой Краснову и Врангелю шли поставки от немцев и Скоропадского, достаточно быстро была восстановлена, поток помощи серьёзно сократился. Теперь гетман не мог транжирить ресурсы, которые ему были позарез нужны для борьбы с Директорией и Махно. Он продолжал помогать белогвардейцам всем, чем мог, но сейчас он мог предложить своим союзникам уже меньше, чем раньше. Немцы продолжали оказывать Белым самую широкую помощь, но теперь как раз у Скоропадского оседало больше поставок, чем раньше. В целом, для белогвардейцев всё было далеко не так плохо, как в РИ – Скоропадский устоял, можно сконцентрироваться на конкретном направлении, поставки от союзников продолжаются. Но и Красные не собирались сдаваться так просто, тем более, что и у них кое-где ситуация была лучше, чем в РИ. Наступления Краснова-Врангеля на Юге и Бермондт-Авалова на Севере были сорваны из-за восстания в Прибалтике и начала гражданской войны в Украине. В Сибири уже осенью 1919 г. был разгромлен Колчак, и скоро Красные готовы были перебросить свои силы на запад. Гражданская война в России приближалась к своей кульминации.

Изменено 10 Aug 2022 пользователем Дарт Аньян

[Дарт Аньян]

Глава IX. Что тебе снится, крейсер «Аврора»...

 

Параллельно с гражданской войной в Украине драматические события происходили в Прибалтике. В конце мая – начале июня 1919 г. восставшие латышские большевики подошли к столице Балтийского герцогства – Риге. Большевики, глядя на восстание в Прибалтике, уверились в слабости Кайзеррейха (а начало гражданской войны в Украине укрепило их в этом мнении), и потому решили теперь поддержать восставших в открытую. 14 мая 1919 г. правительство Советской России издало декрет о признании независимости Советской Латвии. В свою очередь, советское латвийское правительство Стучки объявило о создании Армии Советской Латвии, основу которой составили подразделения красных латышских стрелков. На территориях, находившихся под контролем восставших, был организован призыв в армию. С 21 по 23 мая 1919 г. в Двинске состоялся I съезд Советов рабочих, безземельных и стрелковых депутатов советской Латвии, который провозгласил в Латвии советскую власть и принял конституцию Социалистической Советской Республики Латвия.

Тем временем правительство Балтийского герцогства распорядилось о всеобщей мобилизации на подконтрольной властям и защищаемой немцами территории. Эффект этого обращения был невелик, однако в составе Балтийского ландесвера был организован Латышский отдельный батальон под командованием бывшего офицера Российской армии, георгиевского кавалера Оскара Калпака. Также на юге Эстонии была сформирована Северолатвийская бригада, которую возглавлял полковник Йоргис Земитанс.

 

 

Однако у восставших, несмотря на прилив энтузиазма от успехов, начинали наблюдаться нехорошие для большевиков тенденции. Сразу после начала восстания в Двинске во второй половине апреля 1919 г. восставшие начали делить шкуру ещё неубитого медведя – начались споры вокруг вопроса о земле. Местные крестьяне и латышские стрелки рассчитывали, что они получат конфискованную у немецких баронов землю, однако Стучка сразу после своего прибытия в Латвию издал декрет, по которому земля не раздавалась всем желающим – вместо этого было объявлено, что на основе имений будут созданы совхозы. Это разочаровало бойцов, хотя расчёт командования был понятен: начни правительство раздавать земельные наделы, все разбегутся по своим хуторам, чтобы участвовать в дележе земли. Чтобы отодвинуть земельные споры на второй план, Стучка решил поднять боевой дух за счет «национального вопроса»: Советским правительством Латвии был издан декрет об изгнании из страны местных немцев. Всех мужчин немецкой национальности заключали в спешно организованные концлагеря, а женщин — в тюрьмы в качестве заложниц. Стали распространяться слухи о массовых казнях, которые нередко подтверждались. В Советской Латвии быстро набрал обороты Красный Террор. Латвийские большевики устраивали массовые убийства, не разбирая, кто реальный, а кто мнимый враг Советской власти. Провозглашая дружбу народов и интернационализм, Красные сразу же начали чуть ли не геноцид по национальному признаку, уничтожая остзейских немцев. Идеология большевизма считала немцев угнетателями народа: под лозунгами «Смерть немцам!» и «Смерть предателям!», красные латышские стрелки мстили «ненавистным баронам», выполняя призыв Стучки — «уничтожать сто немцев за каждого убитого большевика». Однако вместо того, чтобы посеять страх и привести врагов к покорности, Красный Террор только мобилизовал силы Балтийского ландесвера: защищая Ригу, бойцы ландесвера не просто защищали правительство и герцога – они защищали своих родных и близких.

3 июня 1919 г. восставшие Красные латыши вышли на подступы к Риге. Началось сражение за город. Битва за Ригу длилась около полутора недель. Красные пару раз даже сумели войти в пределы города, дело доходило до уличных боёв. Однако бойцы ландесвера сражались отчаянно. Также поддержку Балтийскому герцогству с моря оказывал германский флот. В конечном итоге, понеся тяжёлые потери, Красные отступили. Победа ландесвера вызвала в Риге самую настоящую эйфорию. Вот как об этом вспоминал современник, один из бойцов ландесвера: «Встреча в городе не поддается описанию. Некоторые целовали ноги всадников. Несмотря на то, что в предместьях ещё продолжилась бои, чувствовалось, что угроза миновала. Население, одетое по-праздничному, бежало навстречу; из всех окон приветствовали флагами, платками». Рига была спасена, а вместе с ней было спасено и Балтийское герцогство.

 

 

А вот Красный фронт в Прибалтике начал стремительно разваливаться. Тяжёлое поражение под Ригой осложнилось вмешательством в заварушку русских белогвардейцев. Из-за восстания в Прибалтике сорвалось наступление Северной армии на Петроград, и Бермондт-Авалов был очень зол. В конце мая – начале июня 1919 г. он перебросил часть войск в Прибалтику для помощи немцам и Балтийскому герцогству в борьбе с восстаниями. С помощью белогвардейцев германские и балтийские войска очень быстро подавили националистическое восстание в Эстонии, а одновременно другая часть войск Бермондт-Авалова вела наступление в Латвии, что позволило зажать латышских большевиков с двух сторон. Соединившись на Псково-Рижской железной дороге, тем самым полностью восстановив над ней контроль, германские, балтийские и белогвардейские войска начали наступление на Двинск. Наступление шло по линии Риго-Орловской (где действовали германские войска и Балтийский ландесвер) и Петербурго-Варшавской (где наступали белогвардейцы Бермондт-Авалова) железных дорог. Сопротивление латвийских большевиков было слабым – слишком много сил ушло на безуспешный штурм Риги. Красные части были деморализованы, началось массовое дезертирство. Правительство Советской Латвии направило московскому руководству запрос о помощи со стороны Советской России, но главком РККА Вацетис направленное к нему обращение Стучки удовлетворить не мог, так как все основные войска были заняты – нужно было вести наступление против Колчака, оттеснять Бермондт-Авалова от Петрограда и воевать против Краснова и Врангеля на Юге России. Армия Советской Латвии заняла оборону в Латгалии, была переименована в 15-ю армию РККА, затем самые боеспособные части свели в Латышскую стрелковую дивизию и направили на другие фронты. Советская Латвия оказалась совершенно беспомощной, и потому Стучка также бежал в Россию. В конце июня 1919 г. германские войска, Балтийский ландесвер и отдельные части белогвардейцев вступили в Двинск. С большевистской Латвией было покончено, и «советский проект» в Прибалтике потерпел крах.

 

 

Однако остался немалый осадок. Хотя пробольшевистское восстание в Прибалтике было подавлено, большевистское подполье было ещё достаточно крепким, и было ясно, что игнорировать его – значит, пригреть на груди змею. Кроме того, многие бойцы Балтийского ландесвера были одержимы местью большевикам за все совершённые ими злодеяния. Организовывая Красный Террор, устраивая массовые убийства, грабежи, пытки, они радовались, как малые дети, и называли это справедливым. Так теперь пусть они, умывшись слезами и кровью, будут жалко пищать о справедливости, когда «жирные и изнеженные» буржуи и помещики, вместо того, чтобы безропотно умирать, как того ожидали большевики, ответят Красным той же монетой! В ответ на Красный Террор развернулся террор Белый. В ходе наступления на Двинск Балтийский ландесвер широко применял внесудебные расстрелы по обвинению в симпатиях к большевикам. Так, после взятия Штокмансгофа в течение нескольких дней было расстреляно 136 гражданских лиц. В Крейцбурге было убито около 200 человек. А когда наконец был взят Двинск, ландесвер, мстя за расправы большевиков против остзейских немцев, расстрелял около 500 человек, включая красных стрелков из не успевшего эвакуироваться из города санитарного поезда. Свой вклад в Белый террор внесли и русские белогвардейцы Бермондт-Авалова, которые отметились тем, что часто садистски убивали пленённых солдат латвийской армии. Правительство Балтийского герцогства, стремясь выкорчевать большевизм с корнем, организовало военно-полевые суды, которые упорядочили Белый террор и сделали его более организованным. Действовали военно-полевые суды очень жестко – так, широкую огласку получил приговор Вольмарского военно-полевого суда, по которому 21 декабря 1919 г. были казнены 11 местных комсомольцев (в том числе 6 девушек), обвинённых в подготовке вооружённого мятежа. Однако и правительство Балтийского герцогства, и германские оккупанты осознавали, что одним кнутом крепкое государство не построить – нужен и пряник. Восстание в Прибалтике показало, что для укрепления Балтийского герцогства нужно попытаться обуздать национальное движение, которое оказалось в тесном союзе с большевизмом. Нужно было как-то расколоть блок националистов и большевиков, а лучше – натравить их друг на друга. После восстания в Прибалтике власти Герцогства начали предпринимать меры по расширению представительства латышского и эстонского населения в государственном аппарате и развитию местного самоуправления. Кроме того, значительный пост в правительстве Балтийского герцогства занял латыш – лютеранский пастор Андриевс Ниедра, получивший известность благодаря своим острым выступлениям на страницах латвийских газет.

Кроме того, и немцам и большевикам открылась новая дипломатическая реальность. Брестский мир фактически не выполнялся. Большевики отчаянно нуждались в оккупированных Германией и её союзниками российских территориях, а немцы убедились, что Советы держали против установившегося порядка фигу в кармане. Ещё в 1918 - первой половине 1919 гг. обе стороны – и большевики, и сами немцы – тайно нарушали Брестский мир – Германия спонсировала белогвардейцев, Османская империя влезла в Дагестан, а большевики поддерживали левые движения против германских марионеток в Украине и Прибалтике. Поведение немцев, их помощь белогвардейцам, сбор антибольшевистских добровольцев в Украине и Прибалтике, формирование под крылом прогерманских режимов Белых армий подтолкнули большевиков к выводу, что Германия твёрдо намерена удушить Советскую республику, и для того, чтобы прорвать блокаду, необходимо осложнить жизнь немцам, а в идеале – поспособствовать крушению режимов германских марионеток в Восточной Европе. В свою очередь, поведение большевиков во время восстания в Прибалтике и гражданской войны в Украине (а именно признание Москвой Латвийской Советской Республики и провозглашение Советского правительства Украины) показывало, что единственное, что позволит Германии сохранить Брестский мир – это сила. Кроме того, гражданская война во Франции и действия российских большевиков убедили многих в Германии в том, что с большевизмом нужно покончить, не ограничивая себя в методах по его уничтожению. Это побудило Кайзеррейх ещё больше усилить помощь своим сателлитам в Восточной Европе, а также начинать идти на уступки и компромиссы в некоторых спорных вопросах со своими марионетками, дабы укрепить доверие внутри прогерманского блока государств – доверие столь необходимое для того, чтобы не допустить развала системы германских сателлитов в самый неподходящий момент из-за ненужных внутренних дрязг.

 

 

Тем временем, в России у белогвардейцев были спутаны все карты. Из-за восстания в Прибалтике и гражданской войны в Украине сорвались два перспективных наступления белогвардейцев на севере и юге страны, хотя, конечно, всё было далеко не так плохо. На севере, несмотря на потерю Новгорода, войска Бермондт-Авалова удержали Лугу и контролировали ситуацию в Пскове, что позволило сохранить важный плацдарм для дальнейшей борьбы против большевиков. На юге тоже дело обстояло не отлично, но в то же время не так уж и плохо – хотя начавшаяся в Украине гражданская война навредила наступлению белогвардейцев, и войска Краснова-Врангеля были отброшены от Пензы, тем не менее, им удалось захватить у Красных не такую уж и малую территорию, в которую входили Саратов, Курск, Воронеж, Елец, Козлов, Тамбов. Однако, воспользовавшись дезорганизацией белогвардейского тыла, в июле-августе Красные предприняли контрнаступление. Войска Краснова и Врангеля не были в таком тяжёлом положении, как РИ Краснов в начале 1919 г. Несмотря на гражданскую войну между Скоропадским и Директорией, Красные пока не решились на вторжение в Украину, решив для начала отбить Курск. В результате, хотя украинский тыл белогвардейцев был дезорганизован, но это всё равно не было тем, с чем Краснов столкнулся в РИ в начале 1919 г. – Красные не наседали со всех сторон, а наступали на конкретном направлении, что упростило белогвардейцам и казакам организацию обороны. В результате Краснов и Врангель потеряли не так уж и много – Красные захватили Козлов и Елец, но, несмотря на ожесточённые бои и массированное наступление, они не сумели выбить Белых из Курска и Тамбова; большевики подошли с севера к Саратову, но также не смогли взять его. А тем временем Скоропадский одержал победу над Директорией, и украинский тыл Краснова и Врангеля был худо-бедно восстановлен.

Однако было ясно, что теперь война пойдёт для белогвардейцев сложнее. Самый удобный момент они упустили. Красные явно оправились от первого удара, и к новому наступлению Белых они будут готовы уже лучше. Ещё одна паршивая новость – Красные продолжали гнать Колчака всё дальше и дальше на восток, а Верховный Правитель оказался неспособен даже хотя бы немного задержать их наступление. И Краснов с Врангелем, и Бермондт-Авалов, получая новости с Восточного фронта, всё яснее осознавали – время уходит, и промедление приведёт только к тому, что Красные окончательно перехватят инициативу. На осень 1919 г. было запланировано новое общее наступление и на Юге, и на Севере России. Бермондт-Авалов действовал по прежнему плану, хотя теперь он был очевиден и для большевиков. А вот Краснову и Врангелю пришлось окончательно отмести гипотетическую перспективу соединения с Колчаком, которая рассматривалась весной, и теперь у Юго-Восточного союза и Южной армии была только одна цель – Москва. И вот в начале сентября было начато Второе общее Белое наступление...

 

 

На севере Бермондт-Авалов сохранил псковский плацдарм. Хотя 13 июля 1919 г. Красные выбили белогвардейцев из Луги, их дальнейшее продвижение было решительно остановлено 21 июля в результате сражений у Больших Льзей и Плюссы, где Северная армия нанесла наступающим большевикам контрудар и Красные потерпели тяжёлое поражение. После этого фронт стабилизировался. Однако параллельно произошло улучшение положения Красных на Севере России – в результате ухода британцев белогвардейцы Миллера потерпели поражение и были вынуждены эвакуироваться, и Красные заняли Архангельск и Мурманск. Так что необходимо было действовать быстрее, пока Красные не наладили свои коммуникации окончательно. Время, ушедшее на подготовку к новому наступлению, было использовано для набора дополнительных войск и дальнейшей консолидации сил. Многие русские офицеры, из числа тех, что не приняли участие в первом наступлении, осознали, что кроме Германии у них альтернативы не осталось. Вдобавок, увидев, как большевики чуть не сокрушили Балтийское герцогство, они осознали, что, вне зависимости от их отношения к немцам и лично к Бермондт-Авалову, брезгливость совершенно неуместна. В рядах защищавшего Ригу Балтийского ландесвера сражалось немало русских из числа тех, кто не вступил ранее в ряды армии Бермондт-Авалова – и они также присоединились к будущему наступлению на Петроград. К тому же немцы неплохо снабжали их всем необходимым, что вселяло некоторую уверенность в том, что второе наступление будет успешнее. 26 августа 1919 г. при тайном содействии германского командования, был подписан протокол «об общем наступлении на Петроград», в котором обязались принять совместное участие все антибольшевистские силы региона — русская Северная армия Бермондт-Авалова, а также вооружённые силы Финляндии. Балтийское герцогство также выразило готовность поддержать наступление – но малыми силами и на маловажных направлениях, поскольку собственных войск не хватало. Бермондт-Авалов наступал по старому плану – на Новгород и Николаевскую железную дорогу, после захвата которых поворачивал на Петроград. При этом часть армии Бермондт-Авалова была сосредоточена у Нарвы, откуда она совместно с совместно с небольшими вспомогательными силами Балтийского герцогства должна была наступать на Северную Столицу напрямую – однако это было прежде всего вспомогательное направление, и атака здесь должна была прежде всего сковать силы Красных, чтобы те не смогли атаковать основные силы Бермондт-Авалова с левого фланга. Параллельно финская армия должна была наступать на Петроград, а также на Петрозаводск, дабы отрезать Мурманск от основных магистралей. Наступление было назначено на 16 сентября 1919 г.

Несмотря на явные успехи Красных, приходили сведения, что у крепкого орешка было гнилое нутро. В Петрограде жители голодали и были затерроризированы советской властью. На всей советской территории северо-западного края России осенью 1919 г. сложилась критическая продовольственная обстановка. На фронте в течение нескольких дней суточный хлебный паёк был сокращён до половины фунта в сутки, в тылу — до четверти фунта хлеба в сутки. В городе Петрограде люди голодали. За один год численность населения города сократилась почти вдвое — с 1.5 млн. жителей в 1918 г., до примерно 800 тыс. в 1919 г. При этом коэффициент смертности в городе был ужасающе высоким — к началу 1920 г. на 1 тыс. жителей приходилось 90 умерших. Дезертирство из Красной армии было массовым явлением. За три осенних месяца 1919 г. на территории Петроградского военного округа было задержано 47 217 дезертиров, то есть количество дезертиров почти вдвое превышало количество военнослужащих 7-й армии РККА, защищавшей Петроград. В сельской местности не прекращались антисоветские восстания недовольных продразвёрсткой и поголовной мобилизацией в Красную армию крестьян. Если этой ситуацией грамотно воспользоваться, то белогвардейцы могли прийти к успеху.

Белые лидеры тщательно готовились к вступлению в бывшую столицу. Прежде всего нужно было продумать поставки продовольствия голодающему населению. Для этого была создана специальная продовольственная комиссия, в которой активное участие принимали представители Германии. Командование Северной армии заключило договоры с эстонскими и финскими поставщиками на закупку продовольствия. Было приготовлено 400 тыс. и 200 тыс. пудов муки в Выборге и Ревеле соответственно. Красным Крестом были закуплены сало, колбасы, молоко, бобы. Велись переговоры о закупке 1.5 млн. пудов картофеля в Балтийском герцогстве и нескольких миллионов пудов овощей у финских огородников. Была продумана организация гражданского управления городом и очистка его от «нежелательных элементов» — Начальником разведки штаба Северной армии была подготовлена специальная автомобильная колонна, которая должна была войти в Петроград и обеспечить арест лиц, по заранее составленному списку. По занятию Петрограда предполагалось образовать специальную «Государственную комиссию по борьбе с большевизмом», целями которой был бы сбор информации о преступлениях большевизма в Северо-Западном регионе, для последующей передачи материалов в следственные органы, и распространение информации о большевизме по всему миру. В комиссию предполагалось пригласить ведущих учёных, историков, литераторов, общественных деятелей и глав дипмиссий. Но планы планами, а Петроград ещё надо было взять – и Красные были намерены сделать эту задачу максимально сложной для белогвардейцев.

 

 

Петроград был объявлен «на военном положении» ещё в апреле 1919 г. Вся власть – гражданская и военная – с этого момента передавалась «Революционному комитету обороны г. Петрограда» («Военному совету»), практически осуществлявшему исполнительную власть посредством «революционных районных троек», образованных в каждом из 11-ти районов города, члены которых назначались Петроградским комитетом РКП(б) и утверждались «Ревкомом обороны». При тройках были созданы ревтрибуналы, на них же были возложены функции ЧК. С начала сентября 1919 г. в помещениях «ревтроек» было установлено круглосуточное дежурство, а все коммунисты Петрограда были переведены на казарменное положение. В конце июля 1919 г. на территории города и его окрестностей в радиусе до 15-ти километров был образован Петроградский укреплённый район. Командование «укреплённым районом», передавалось 7-й армии. Был создан «Район внутренней обороны» Петрограда, в задачи которого входила организация вооружённой борьбы в пределах города. Был создан «Штаб внутренней обороны». В каждом из 11-ти районов города создавался свой «районный штаб внутренней обороны». Одной из задач штаба была «подготовка особо важных объектов государственного значения к взрыву, на случай возможного падения Петрограда». Предполагалось вести «активную оборону», то есть не обороняться, а активно искать врага в пределах города, для его уничтожения, для чего в каждом районе создавался свой вооружённый отряд — батальон, с пулемётной командой и приданной артиллерией. Велась активная мобилизация населения всеми средствами – и принуждением, и пропагандой. ЦК РКП(б) опубликовал в «Правде» обращение к рабочим всей Советской России с призывом оказать всемерную помощь городу, «который первым поднял знамя восстания против буржуазии». В ответ на это обращение тысячи рабочих и крестьян добровольно вступили в Красную Армию и отправились на Петроградский фронт. В Петроградском военном округе была проведена мобилизация возрастных групп от 18 до 43 лет. Была произведена также мобилизация коммунистов Петрограда. Не остался в стороне от мобилизации и Петроградский Комитет РКСМ — были мобилизованы 1.5 тыс. юношей из Петрограда и прилегающих уездов в возрасте старше 16 лет, а также 150 девушек, которые были направлены, в основном, в санитарные части. Особенно «отличился» комитет Шлиссельбургского порохового завода, отправивший на фронт подростков 14-ти — 15-ти лет, из числа которых впоследствии были убитые и раненые (в ходе боёв «Шлиссельбургский рабочий батальон» потерял более половины личного состава). Сам Ленин требовал защитить Петроград любой ценой. Он даже писал Троцкому: «Покончить с Аваловым (именно покончить — добить) нам дьявольски важно. Если наступление начато, нельзя ли мобилизовать ещё тысяч 20 питерских рабочих, плюс тысяч 10 буржуев, поставить позади их пулемёты, расстрелять несколько сот и добиться настоящего массового напора на Авалова?». К обороне активно привлекали и женщин-работниц. Во время белогвардейского наступления, среди общего числа мобилизованных в районные батальоны внутренней обороны, на трудовые работы по возведению оборонительных сооружений и пр., было 14 000 женщин. В основном они использовались в санитарных частях, на тыловых и окопных работах. Таким образом, в короткий срок город был подготовлен к упорной обороне.

16 сентября 1919 г. молот ударил по наковальне. Войска Бермондт-Авалова выступили в направлении Луги, Новгорода и Старой Руссы. Одновременно вспомогательные силы выступили из Нарвы. На следующий день двинулись на Петроград финны. Вновь белогвардейцы взяли Лугу, Старую Руссу и Новгород и двинулись к Николаевской железной дороге. В этот раз Бермондт-Авалов превзошёл свой весенний результат – и в 20-х числах сентября 1919 г., невзирая на крайне упорное сопротивление Красных, белогвардейцы взяли Чудово. Командование Красных не было намерено просто так это оставлять, и с юга было начато наступление 15-й армии РККА, имевшее своей целью расколоть Белый фронт. Параллельно 7-я армия должна была выбить Белых из Чудово, после чего атаковать Лугу и Новгород. Красное командование рассчитывало таким образом полностью разгромить Бермондт-Авалова и окончательно вытеснить его войска из России. На это контрнаступление возлагались большие надежды – силы Бермондт-Авалова были сильно растянуты и Красные рассчитывали этим воспользоваться сполна. Вместе с войсками, отправленными на помощь Петрограду, отправился сам Лев Троцкий – всё говорило о важности этого контрнаступления. В честь этого контрнаступления Ленин выпустил особое воззвание «К рабочим и красноармейцам Петрограда»:

«Товарищи! Наступил решительный момент.

Царские генералы ещё раз получили припасы и военное снабжение от капиталистов и баронов империалистической Германии. Ещё раз с бандами помещичьих сынков пытаются взять Красный Питер. Враг вероломно напал среди переговоров с Финляндией о мире, напал на наших красноармейцев, поверивших в эти переговоры. Этот изменнический характер нападения отчасти объясняет быстрые успехи врага. Взяты Луга и Новгород. Перерезаны три железные дороги к Петербургу – даже до Николаевской дороги, главного пути из Москвы, дошли бандиты Авалова. Враг стремится перерезать и четвёртую, Вологодскую, чтобы взять Питер голодом.

Товарищи! Вы всё знаете и видите, какая громадная угроза повисла над Петроградом. В несколько дней решается судьба Петрограда, решается судьба одной из твердынь Советской власти в России. Мне незачем говорить петроградским рабочим и красноармейцам об их долге. Вся история двухлетней беспримерной по трудностям и беспримерной по победам советской борьбы с буржуазией всего мира показала нам со стороны питерских рабочих не только образец исполнения долга, но и образец высочайшего героизма, невиданного в мире, революционного энтузиазма и самоотвержения.

Товарищи! Решается судьба Петрограда. Враг старается взять нас врасплох. У него слабые, даже ничтожные силы, он силён быстротою, наглостью офицеров, техникой снабжения и вооружения. Помощь Питеру близка, мы двинули её. Мы гораздо сильнее врага. Бейтесь до последней капли крови, товарищи, держитесь за каждую пядь земли, будьте стойки до конца, победа недалека. Победа будет за нами!».

 

 

Однако Красная контратака сразу же столкнулась с немалыми сложностями. Петроградские войска не могли адекватно поддержать наступавших с юга товарищей – с севера городу угрожали финны. После неудачного весеннего наступления финское командование сделало правильные выводы и взяло себя в руки (плюс немцы по башке настучали) – и к новому осеннему наступлению они подготовились куда лучше, а на Петроград были направлены большие силы, чем весной. Вдобавок добрые немцы подкинули Финляндии дополнительной помощи. В условиях, когда враг наседал со всех сторон, петроградские большевики смогли отправить на поддержку наступления с юга только небольшую часть сил, опасаясь оставить город уязвимым перед финнами. Как оказалось, этой помощи товарищам было недостаточно. Вдобавок наступавшая с юга Красная Армия столкнулась с серьёзными логистическими проблемами. Отсутствие необходимого количества транспорта, как гужевого, так и моторного, сильно затрудняло переброску войск, техники, боеприпасов и продовольствия, а осенняя сырая погода так испортила дороги края, превратив их в вязкую, топкую жижу, что сделало задачи по быстрому перемещению по ним войск и грузов практически невыполнимыми. Белогвардейцы же, несмотря на меньшее количество, были оснащены лучше – немцы поддерживали белогвардейцев намного более щедро и ответственно, чем британцы в РИ. В результате наступающие с юга Красные, несмотря на растянутость белогвардейских войск, потерпели сокрушительное поражение в параллельных битвах у Чудово и Острова (где белогвардейцам оказали небольшую поддержку войска Балтийского герцогства) прошедших 2 – 11 октября 1919 г. – белогвардейцы остановили большевиков, нанеся им большие потери и вынудив отступить. Далее Красные отказались от дальнейших атак против Бермондт-Авалова – параллельное наступление Краснова и Врангеля на Юге требовало перебросить дополнительные силы туда, оставив Петроград разбираться самостоятельно при поддержке и помощи сил из Карелии, Беломорья и Вологды. А Бермондт-Авалов тем временем подходил всё ближе к Петрограду, сжимая и удушая его словно удав пойманного кролика.

Дремлет притихший северный город... А тем временем за 13 – 15 октября белогвардейцы после упорных боёв захватили Гатчину и Тосно. События на фронте приняли для Красных катастрофический характер. Советские части отступали в полнейшем хаосе и панике, в соприкосновении с противником находилась только одна 1-я бригада, остальные части, отрезанные друг от друга колоннами белых, и не имея связи с командованием армии, отступали даже не имея соприкосновения с противником. При этом местное население, из-за политики советской власти, было настроено к красноармейцам враждебно: где пассивно, где в форме открытых восстаний. Из запасных полков, в спешном порядке направленных в действующую армию, по пути дезертировало до 3-х четвертей личного состава. Командование и пропаганда отчаянно пыталась восстановить боевой дух, увещевая защитников Петрограда в том, что противника легко разбить, для этого нужно просто преодолеть страх. В обращении к красноармейцам и командирам за подписью председателя Петроградского совета говорилось: «Опомнитесь! Перед кем вы отступаете? У белых банд никаких серьезных сил нет. Число их в пятьдесят раз меньше, чем ваше число. У белых нет артиллерии. У белых нет тыла. У белых нет войска, у белых нет бронепоездов. Пресловутые броневики белых существуют только в воображении дураков. Белые банды берут вас только на испуг...». Хотя белогвардейцы действительно испытывали немало серьёзных трудностей, и дальнейшее продвижение к Петрограду давалось им всё тяжелее и тяжелее, эти воззвания работали не очень эффективно. Тяжёлое поражение 15-й армии очень больно ударило по боевому духу защитников Петрограда. С севера наседали финны, и потому Красные не могли бросить против Бермондт-Авалова все имеющиеся силы. А вишенкой на торте стало открытое вмешательство Германии, которая задействовала в Финском заливе свой флот. Свой акт агрессии немцы объясняли действиями большевиков в Прибалтике – морская блокада в качестве ответа на инкриминируемую большевикам поддержку восстания против Балтийского герцогства.

К тому времени изменилась обстановка в Германии, выдвинув на передний план сторонников более жёсткой линии. Восстание спартакистов и волна забастовок и восстаний в начале 1919 г. стали большим подарком для военных – Гинденбург и Людендорф фактически встали во главе Кайзеррейха (Гинденбург и вовсе был назначен рейхсканцлером), а в Германии в связи с напряжённой обстановкой было установлено чрезвычайное положение, позволившее военным укрепить свои позиции, пускай установившийся военно-диктаторский режим всё же никак нельзя было назвать по-деспотически всесильным. Кроме того, во Франции в это время продолжалась гражданская война между лоялистами и левыми радикалами – и возможный сценарий победы левых радикалов грозил Германии (в страхах консерваторов и военных) новым «Стальным окружением», теперь уже под революционными лозунгами. По идее, прагматичный взгляд подсказывал, что рвать и метать было бы опрометчиво. «Красное окружение» на тот момент ещё не было предопределено – во Франции леворадикальные повстанцы ещё не обеспечили себе преимущество, а у большевиков оставались обязательства по Брестскому миру (например, выплата контрибуции). А если бы советский режим вздумал досаждать Германии, достаточно было просто пригрозить ему, что Берлин окажет поддержку силам контрреволюции. Однако консерваторы и военные, находившиеся на коне, позволяли себе неосторожные действия. Хотя даже они впоследствии были вынуждены отказаться от истеричного реагирования на любые источники раздражения (что сыграло свою роль в утверждении синдикалистских и социалистических режимов во Франции и Италии), на тот момент иррациональный страх потерять Восточную сферу влияния из-за большевистских козней ещё перевешивал. Этот страх не способствовал прагматичной и конструктивной политике. В таких обстоятельствах Гинденбург и Людендорф (особенно Людендорф) начали проталкивать линию на ужесточение политики по отношению к большевикам. Советской власти следовало навредить как можно сильнее – а в идеале и вовсе добиться её падения. Разумеется, не методами нарушавшей Брестский мир прямой войны – всё должно было быть сделано «гибридно», через поддержку белогвардейцев. Впрочем, восстание в Прибалтике, которое возглавили члены большевистского правительства России (Пётр Стучка) и в котором участвовали советские вооружённые формирования (Красные латышские стрелки), дало руководству Германии официальный повод для задействования своего флота ради поддержки наступления Бермондт-Авалова на Петроград. Подчёркивалось, что это не война – Германия декларировала свою верность Брестскому миру – этот акт агрессии был объявлен единичной мерой, эдаким «предупредительным выстрелом» для Советской России в ответ на её поведение. Всё равно Германия не получила за это ничего, кроме словесных протестов. А всю грязную работу и так должны были сделать белогвардейцы.

Германский флот начал активные действия ещё летом 1919 г. – уже с 1 августа германская авиация начала бомбардировки Кронштадта. С 5 сентября налёты германской авиации на Кронштадт стали массированными. Так, 15 сентября состоялся налёт 5 самолётов на гавань; в Петровском доке от попадания бомбы получил серьёзные повреждения пароход. 17 сентября с трёх самолётов было сброшено несколько бомб, которые вызвали пожар в портовом лесном складе. Один из германских аппаратов был сбит и пленён. Но авиация – это ещё полбеды. В дело вступил германский флот. Немцы действовали осторожно, но настойчиво, сковывая действия Балтийского флота и тем самым упрощая жизнь наступающим от Нарвы объединённым силам белогвардейцев и Балтийского герцогства. Балтфлот же, связанный необходимостью сдерживания натиска немцев на море, не мог оказать защищающимся на побережье Финского залива товарищам достаточной помощи. А вот немцы сумели оказать неплохую поддержку наземным силам союзников. Действующие на вспомогательном нарвском направлении соединённые войска белогвардейцев и Балтийского герцогства в конце октября 1919 г. при поддержке германского флота с моря, несмотря на ожесточённое сопротивление красноармейцев и большие потери, сумели взять форт «Красная горка» и батарею «Белая лошадь». Положение Петрограда становилось всё более критическим.

К 20 октября 1919 г. войска Бермондт-Авалова вышли на линию Лигово — Красное Село — Царское Село — Колпино. 23 октября белогвардейцы вышли к морю в районе Стрельны, отрезав от Петрограда группировку Красных в Петергофе. Вскоре петергофская группа Красных была ликвидирована. Финны также в это время вышли вплотную к Петрограду, взяв Сестрорецк. Красные отчаянно пытались организовать контрнаступление, однако оно разбилось о войска Бермондт-Авалова. Битва за Петроград вступила в решающую фазу.

 

 

Северная столица оказалась в тяжелейшем положении, но у Красного командования до конца теплилась надежда на победу. Был отдан твёрдый приказ – Петрограда не сдавать! Проводилась тотальная мобилизация населения города. Помимо апелляций к классовой солидарности, рабочих мобилизовывали ссылками на жестокость Бермондт-Авалова и утверждениями, что белогвардейцы намерены полностью истребить всех жителей Петрограда, включая детей, и оставить в живых только дворян и буржуазию. Некоторых обещания грядущих ужасов белогвардейской тирании распалили настолько, что по городу прокатилась волна убийств людей, зачисленных народной молвой в «буржуи». Настроения в городе дошли до самой настоящей истерики. На бесконечных митингах все поголовно торжественно клялись немедленно отправиться в окопы защищать Петроград. Например, рабочие Охтинского порохового завода приняли резолюцию:

«Мы, трудящиеся Охтинского порохового завода, собравшиеся для обсуждения вопроса о создании внутренней обороны, заявляем, что золотопогонники-генералы, ведущие белогвардейские банды на Красный Питер, несут цепи рабства и насилия для рабочего класса. Стоя за завоевания рабочей революции, мы, организуясь, дадим жестокий отпор белогвардейской своре. Всем честным сознательным рабочим место в создаваемом при заводе для отражения врага отряде. Все способные держать винтовку в руках — в отряд!».

В Петрограде паника сменилась яростным отчаянием загнанного в угол зверя – и это могло стать для Бермондт-Авалова гибельным. Чувствовалось, что его наступательный порыв начинал выдыхаться – чем ближе была столь желанная цель, тем тяжелее было её достичь. Всё сложнее стало преодолевать мощные оборонительные линии, да вдобавок сами Красные проявили готовность воевать даже на улицах города, если до этого дойдёт. А вот у Бермондт-Авалова дела обстояли всё менее и менее радужно. Чем ближе приближались белогвардейцы к Петрограду, тем сильнее растягивались коммуникации. Кроме того, в самом конце октября ударили морозы, что осложняло жизнь наступающей армии. Несмотря на поддержку германского флота, финских и балтийских войск, у белогвардейцев всё равно не было весомого преимущества в численности перед штурмом укреплённого большого города, что грозило превратить сражение в бойню. Однако Бермондт-Авалов решил совершить последний рывок – подобно азартному игроку, он пошёл ва-банк и поставил на кон всё. Сейчас или никогда! И белогвардейские войска пошли на штурм.

 

 

Битва за Петроград была затяжной и кровавой. Красные сражались с яростью обречённых, и каждый пройденный метр давался белогвардейцам путём невероятных усилий. 28 октября 1919 г., после долгих, упорных и кровавых боёв на укреплённых позициях, белогвардейцы и финские войска вошли на территорию в городскую черту Петрограда. Но и после этого бои продолжались ещё четыре дня. Кровопролитные сражения шли за каждую улицу и за каждый дом. Лишь к концу дня 2 ноября белогвардейцы и финны подавили последние очаги организованного сопротивления и взяли весь город под контроль. Но ещё долгое время Красные и их сторонники вели в Петрограде городскую герилью... При этом продолжали держаться оказавшиеся в окружении моряки Кронштадта. Балтфлоту и кронштадцам неоднократно предлагали сдаться, но они отвечали отказом. Для Бермондт-Авалова не сдавшийся Кронштадт был большой занозой – из-за городской герильи большевиков контроль белогвардейцев над Петроградом ещё не был полным, и потому Белые были уязвимы в случае контрнаступления Красных с вологодского или московского направления. Армия, защищавшая Петроград, отступила на восток, и, даже будучи крайне потрёпанной и деморализованной, она могла представлять угрозу. Длительная осада могла измотать кронштадтцев и вынудить их сдаться, но Бермондт-Авалову нужно было установить полный контроль над Петроградом как можно скорее. Германский флот и захваченные береговые батареи постоянно обстреливали Кронштадт, но его защитники всё равно не желали сдаваться. Они знали, что обречены, и были намерены забрать с собой как можно больше белогвардейцев. Бермондт-Авалов мог заморить их долгой осадой, но он не желал ждать. Он выдвинул морякам Кронштадта ультиматум:

«Матросы! Час падения Петрограда настал. Наши войска полностью захватили город. Вам неоткуда ждать помощи. Расплата за ваши кровавые подвиги, ужаснувшие весь мир, близится. Вы можете спасти вашу жизнь только лишь переходом на нашу сторону. Всякий же застигнутый с оружием в руках для сопротивления нам будет беспощадно расстрелян на месте».

На ультиматум Кронштадт не ответил. Тогда на берег Финского залива стали стягивать войска. Осада Кронштадта продолжалась более полутора месяцев. Но, когда к 20-м числам декабря образовался более-менее прочный лёд, приказ идти на штурм был отдан. Хотя можно было дождаться, когда Кронштадт сдастся от голода в гарнизоне, ввиду того, что Красные несколько раз пытались отбить Петроград, Бермондт-Авалов желал покончить с базой красных моряков у себя в тылу как можно раньше. Штурм Кронштадта начался в ночь на 22 декабря 1919 г. Белогвардейцы наступали на открытом пространстве, под беспрерывным огнем, но у осаждённых кронштадцев не было ни единого шанса. Чувствуя, что они проигрывают сражение, революционные матросы взорвали несколько кораблей Балтфлота. К полуночи 23 ноября 1919 г. Кронштадт прекратил сопротивление. Бермондт-Авалов ощутил не только радость от долгожданной и с таким трудом доставшейся победы, но и жажду сполна расплатиться с большевиками, посмевшими бросить ему вызов. Те матросы, которые выжили и попали к белогвардейцам в плен, в конечном итоге позавидовали погибшим в боях товарищам. Их ждала суровая расправа.

Войска Красной Армии, оборонявшие Петроград, предпринимали попытки отбить город, рассчитывая на взаимодействие с продолжающим держаться Кронштадтом, но безуспешно. Несмотря на уязвимое положение и продолжающуюся городскую герилью, белогвардейцы и финны всё же прочно закрепились в городе. Красные же были полностью деморализованы самим фактом падения Петрограда. В конечном итоге в конце декабря остатки 7-й армии и петроградского гарнизона отступили – часть войск ушла в Вологду, часть перебазировалась в Петрозаводск, которому требовалось подкрепление ввиду финского наступления в Олонецкой Карелии. Для Бермондт-Авалова взятие Петрограда было триумфом. Он устроил настоящее торжество в честь победы – с парадами и церемониями. На званом ужине в честь победы, на котором присутствовали в том числе представители командования Балтийского герцогства и Финляндии, Бермондт-Авалов публично сравнил взятие Петрограда со взятием немцами Парижа во время Вельткрига, и заявил, что также, как и взятие Парижа, петроградская Виктория станет для врага началом конца.

 

 

Бойцы армии Бермондт-Авалова смотрят на тебя как на Кронштадтского матроса

Изменено 29 Aug 2021 пользователем Дарт Аньян

[Дарт Аньян]

Глава X. Бьют свинцовые ливни...

 

Во время Гражданской войны выявилась крайняя хрупкость Брестского мира. Большевики любой ценой стремились тем или иным способом ликвидировать «похабный мир», а Германия стремилась любой ценой удержать свои завоевания. В итоге это оборачивалось нарушениями заключённого договора обеими сторонами. Большевики поддержали восстание в Прибалтике и во время Восстания Директории в Украине на официальном уровне попытались подорвать легитимность Скоропадского, допустив провозглашение в Брянске Временного рабоче-крестьянского правительства Украины. В свою очередь, немцы поддерживали белогвардейцев. Апогеем всего этого взаимного вредительства стало вмешательство германского флота в Финском заливе во время второго наступления Бермондт-Авалова на Петроград, что вызвало огромное возмущение большевиков и спровоцировало дипломатическую перепалку. Ситуация действительно была пикантная – заключение Брестского мира фактически легализовало советское правительство в глазах Центральных держав, поэтому большевики с самого начало пользовались возможностью обвинить Германию в нарушении соглашения. И действительно – спонсирование белогвардейцев (формирование Северной и Южной армий в Прибалтике и Украине), участие (даже ограниченное и формальное) подразделений Балтийского герцогства в наступлении Бермондт-Авалова на Петроград, а теперь ещё и вмешательство германского флота выглядели грубейшим нарушением Брестского мира со стороны самой Германии. «Сами навязали, а теперь ещё и нарушают», – таков был лейтмотив советской пропаганды. На деле, конечно, это был тот ещё клубок интриг с обеих сторон.

Нежелание правительства РСФСР исполнять условия Брестского мира было понятно всем участникам переговоров ещё в момент его подписания и не скрывалось советскими лидерами; «игра в кошки-мышки», начавшаяся в Брест-Литовске, продолжилась и после ратификации соглашения. В одном случае германские власти почти «поймали» большевиков: 9 июня 1918 г. Людендорф составил развёрнутый меморандум о силовом отстранении большевиков от власти, а 12 июня 1918 г. германский министр иностранных дел Рихард фон Кюльман представил Адольфу Иоффе, являвшемуся с конца апреля послом в Берлине, «завуалированный ультиматум», согласно которому, если советские войска не прекратят нападения на части, дислоцированные в районе Таганрога, а Черноморский флот не вернётся в порта приписки к 15 июня, то «германское командование будет вынуждено предпринять дальнейшие меры». Вопреки мнению Троцкого, Ленин принял условия ультиматума, что помогло избежать последствий. При этом многие экипажи Черноморского флота, которые должны были вернуть свои корабли из Новороссийска в занятый германской армией Севастополь, взорвали их, не допустив передачи Германской империи.

Убийство посла Мирбаха 6 июля 1918 г. создало новый кризис. В результате власти Германской империи предприняли последнюю попытку поставить свои отношения с Советской Россией на более прочную основу, заключив 27 августа дополнительный (секретный) двусторонний договор с большевиками. Согласно финансовой части данного соглашения РСФСР обязывалась выплатить — в качестве компенсации «за ущерб, нанесённый в результате российских действий» и расходов на содержание военнопленных — контрибуцию в 6 миллиардов марок (2,75 миллиарда рублей): в том числе 1,5 миллиарда марок золотом (245,5 тонны) и деньгами (545 млн рублей), 2,5 миллиарда марок — кредитными обязательствами, а ещё 1 миллиард — поставками сырья и товаров. Выплаты золотом, деньгами и товарами должны были быть исполнены до 31 марта 1920 г. В сентябре 1918 г. советским правительством было отправлено два «золотых эшелона», в которых находилось 93,5 тонны золота.

Большевики же добились признания своего контроля над Баку, уступив Германии четверть производимой там продукции (прежде всего нефти). Для обеспечения безопасности нефтяных месторождений власти Германской империи взяли на себя обязательство не оказывать поддержку какой-либо третьей стране и воспрепятствовать военным действиям третьих стран в непосредственной близости от Бакинского района. Правительство Германии также согласилось вывести войска из Белоруссии, с черноморского побережья и из района Ростова, а также не оккупировать новые территории и не поддерживать никакие «сепаратистские» движения.

Несмотря на достигнутые дополнительные договорённости, австрийский дипломат Георг де Поттер начал отмечать в поведении советских властей следы «большевистского империализма», свидетельствовавшие, по его мнению, о стремлении к воссоединению частей бывшей Российской империи.

И действительно – обе стороны пытались навредить друг другу, несмотря на заключённый мир. Большевики продолжали поддерживать коммунистические ячейки на оккупированных Германией территориях – а также поддерживали морально и материально полноценное повстанческое движение. В начале сентября 1918 г. ЦК КП(б) Украины принял решение о формировании в так называемой нейтральной зоне, установленной между Советской Россией и германской оккупационной зоной в Украине Брестским мирным договором, двух повстанческих дивизий  дислоцировавшихся в районе Сураж — Унеча — Стародуб — Новгород-Северский — Глухов, а также в южных уездах Курской губернии. Осенью 1918 г. эти повстанческие дивизии совершили серию налётов на германские позиции. Впоследствии в связи с белогвардейским наступлением на Юге весной-летом 1919 г. большевики были вынуждены бросить эти повстанческие дивизии против Краснова и Врангеля. Но во время восстания Директории большевики вновь активизировались – и 17 июня 1919 г. в Брянске было сформировано Временное рабоче-крестьянское правительство Украины, которое провозгласило власть гетмана Скоропадского низложенной и заявило о восстановлении советской власти в Украине. Этот акт был воспринят немцами как нарушение Брестского мира со стороны большевиков, советская сторона же заявила, что Временное рабоче-крестьянское правительство Украины действовало самостоятельно и от собственного имени.

В свою очередь, немцы и их марионеточные правительства в Прибалтике и Украине негласно спонсировали сбор антибольшевитских добровольцев. С конца 1918 – начала 1919 г. увеличились вливания в формируемую в Украине Южную армию и начато формирование в Прибалтике Северной армии. Параллельно с конца 1918 г. под предлогом недружественных действий Германии и её союзников (интервенция Османской империи в Дагестан, факт сбора белогвардейских добровольцев на территории Украины) большевики начали уклоняться выплаты контрибуции – поступления от Советской России становились до символического мелкими, редкими и нерегулярными. Первый платёж в виде двух «золотых эшелонов» так и остался самым крупным. Германия настойчиво требовала от большевиков исполнения обязательств – хотя до «дэдлайна» было ещё чуть больше года, большевики начинали слишком демонстративно юлить, и с «юлением» они переборщили, открыв немцам свои истинные намерения.

Следующий кризис Брестского мира произошёл во время восстания в Прибалтике. Среди восставших латышских коммунистов было идентифицировано немало людей, прибывших из Советской России и являвшихся членами партии большевиков или и вовсе состоявших в Красной Армии. Особой уликой была личность председателя Советского правительства Латвии, возглавившего восстание – Пётр Стучка до своего прибытия в Прибалтику работал в составе советского правительства. Большевики, хотя и признав провозглашённую восставшими Латвийскую Советскую республику, открещивались от непосредственной поддержки мятежа, заявляя, что это были добровольцы.

После восстания в Прибалтике и провозглашения на советской территории Временного рабоче-крестьянского правительства Украины у немцев не выдержали нервы – и они оказали помощь белогвардейцам Бермондт-Авалова, задействовав в Финском заливе свой флот. В ответ на возмущения советского правительства Германия объявила свои действия ответной мерой за поддержку большевиками восстания в Прибалтике и провозглашение на территории РСФСР Временного рабоче-крестьянского правительства Украины – эти действия были объявлены нарушением Брестского мира со стороны большевиков. Впрочем, несмотря на обвинение в нарушении мирного договора, немцы не стали объявлять войну Советской России. В свою очередь, большевики в ответ на вмешательство германского флота полностью прекратили выплату контрибуции – конечно, и раньше выплаты были мизерными и нерегулярными, но теперь это был демарш.

Впрочем, несмотря на «обмен любезностями», официальное нарушение обеими сторонами Брестского мира не вызвало полноценной войны между заключившими его сторонами. И Германия, и Советская Россия предпочитали «воевать» друг с другом через «прокси». Немцы били Советы через белогвардейцев, а большевики действовали через коммунистическое подполье против марионеточных режимов.

Тем временем в ходе Гражданской войны в России продолжались решающие бои. Несмотря на немалый вред, который нанесла процессу белогвардейского наступления гражданская война в Украине, для Краснова и Врангеля на самом деле было мало поводов унывать. Во-первых, пускай война Скоропадского с Директорией негативно сказывалась на белогвардейских тылах, если сопоставлять с нашим миром, то это был совсем не тот ужас, который произошёл в РИ, когда Украину захлестнул Красный Потоп, и казаки Краснова оказались окружены враждебными большевистскими армиями с трёх сторон света. Во-вторых, в РИ большой проблемой белогвардейцев была растянутость коммуникаций – РИ Деникину пришлось сначала захватывать у Красных плацдарм в Украине и лишь после этого начать поход непосредственно на Москву, при этом войск у него было меньше, чем у Красных, так что захват и удержание такой большой территории отнимал много сил и ослаблял грядущий удар по Москве. В этой АИ у Краснова и Врангеля таких проблем не было – проблемы Украины решал Скоропадский, и белогвардейцы могли сконцентрироваться исключительно на Москве. В-третьих, в связи с необходимостью обеспечить контроль над Украиной у РИ Деникина возникла очень больная заноза в виде махновцев, которые разрушили тылы ВСЮР, и на борьбу с которыми приходилось снимать с фронта войска, которые ввиду численного превосходства Красных были на вес золота. В этой АИ махновцы были заботой Скоропадского, так что Краснов и Врангель могли по этому поводу не слишком беспокоиться. Благодаря второму и третьему пункту белогвардейцы могли собрать свои силы в одну структуру и не сильно отвлекаться на проблемы в тылу.

В августе 1919 г., когда стало ясно, что Скоропадский одолевает Директорию в Украинской гражданской войне, командование донских казаков и Южной армии начало планировать новое наступление на Юге России. Так же, как и Бермондт-Авалов на Севере, Краснов не стал изобретать велосипед и в основном планировал действовать по старому плану с небольшими корректировками. Правый фланг наступал от Саратова и Ртищево на Пензу, а после её захвата – на Нижний Новгород, Владимир, а конечным пунктом была Москва. Центральная группа войск шла на Москву по двум параллельным направлениям – а) Воронеж, Козлов, Рязань и б) Касторное, Елец, Кашира. Левый фланг наступал на Москву от Курска через Орёл и Тулу. Правда, не все приняли этот план безоговорочно. Наметились разногласия Краснова с Врангелем, который предлагал сосредоточить у Курска почти все наличные ударные силы (используя для переброски войск территорию Украины) и немедленно нанести этими войсками прямой удар на Москву, а на остальных фронтах ограничиться удержанием "узлов сопротивления" и упрочением тыла. Однако Краснов и большая часть Ставки тяготели к захвату пространства и верили в качественную слабость Красных, так что было решено наступать по плану «широкого фронта».

Наступление на Юге России началось 12 сентября 1919 г., за 4 дня до начала наступления Бермондт-Авалова на Севере. Атака Краснова-Врангеля на красноармейские позиции была подобна удару боевого молота по перезрелому арбузу. На всех направлениях линия обороны большевиков была прорвана. Непобедимая и Легендарная Красная Армия, что от тайги до британских морей всех сильней, отступала в полном беспорядке. Город за городом переходил в руки Белых. В течение 12 сентября — 19 октября 1919 г. план Краснова и Врангеля осуществлялся с исключительным успехом. Создавалось впечатление, что Южный фронт красных развалился. В особенности первые две недели наступления (12-24 сентября) были подлинным триумфом казаков и белогвардейцев, которым практически не оказывалось сопротивления. 17 сентября пали Елец и Козлов, 20-21 сентября белогвардейцы овладели Пензой, 24 сентября войска Краснова и Врангеля вышли на подступы к Орлу.

 

 

Успехи наступлений Краснова-Врангеля и Авалова вызвали в большевистской Москве сильнейшее беспокойство. Если белогвардейцы продолжат в том же духе, то Советская республика обречена! И большевики лихорадочно мобилизовывали на защиту своей власти все возможные силы – военные, экономические и людские. В ответ на начало общего белогвардейского наступления на Севере и Юге Ленин выдвинул лозунг: «Все на борьбу с Красновым и Аваловым!». В своём воззвании он писал: «Все силы рабочих и крестьян, все силы Советской республики должны быть напряжены, чтобы отразить нашествие белых банд на севере и юге и победить их, не останавливая победного наступления Красной Армии в Сибири». Помимо пропагандистской работы, массовых мобилизаций и напряжения всей экономики, большевики также пытались осмыслить причины успехов белогвардейцев и собственных неудач, а также проанализировать возможности перелома ситуации в свою пользу. В своём докладе на Соединённом заседании ВЦИК, Московского Совета рабочих и красноармейских депутатов, Всероссийского совета профессиональных союзов и представителей Фабрично-заводских комитетов Москвы Ленин отмечал:

«Положение там действительно трудное, удары нанесены нам чрезвычайно тяжелые, и потери наши громадны. Причина всех наших неудач двоякая. Именно причин две: первая - это то, что нам ранее пришлось убрать значительную часть войск для того, чтобы разгромить Колчака. И как раз в это время Краснов и Врангель перешли к поголовной мобилизации. Правда, один из членов Революционного совета Южного фронта, который там давно работает, сообщил нам, что именно эта поголовная мобилизация погубит Краснова с Врангелем, как она погубила Колчака. Пока белая армия была классовая, пока она состояла из добровольцев и казаков, ненавистников социализма, эта армия была крепка и прочна. Но когда белые генералы стали делать поголовный набор, они, конечно, могли набрать армию быстро, но эта армия, чем она больше, тем она менее будет классовой и тем она слабее. Крестьяне, набранные в армию Краснова и Врангеля, произведут в этой армии то же самое, что произвели сибирские крестьяне в армии Колчака, - они принесли ему полное разложение.

Другая причина, кроме громадного усиления армий Краснова и Врангеля, – это наша неудача на Украине, которая позволила красновско-врангелевской контрреволюции сохранить свой тыл. Это тоже вчера подробно нам описывал товарищ Троцкий. Все вы знаете, что переживают украинские крестьяне и весь украинский пролетариат при гетманщине, и что пережили рабоче-крестьянские армии из-за своеволия и несговорчивости петлюровцев с махновцами. При крайне недостаточном пролетарском сознании на Украине, при слабости и неорганизованности, при петлюровской и махновской дезорганизации и давлении немецкого империализма, – этим всем и воспользовался Скоропадский. В каждом отряде крестьяне хватались за оружие, выбирали своего атамана или своего «батька», чтобы ввести, чтобы создать власть на месте. С нашим руководством они совершенно не считались, и каждый батько думал, что он есть атаман на месте, воображал, что он сам может решать все украинские вопросы, не считаясь ни с чем, что предпринимается в центре. Это и позволило Скоропадскому разгромить их поодиночке. Теперь для нас совершенно ясно, что, при современном положении, одним энтузиазмом, одним увлечением крестьянство взять нельзя, – такой способ непрочен. Мы тысячу раз украинских товарищей предупреждали о том, что когда дело доходит до движения миллионных народных масс, то здесь мало слов, а нужен их собственный житейский опыт, чтобы люди сами проверили указания, чтобы они поверили своему собственному опыту. Этот опыт достался украинским крестьянам чрезвычайно тяжело. Под властью немецкой оккупации, под властью гетмана они пережили неслыханные бедствия, неслыханные жертвы, во много раз больше того, что пережили мы, но всё-таки они еще не знают, как нужно завоевать свою организованность, свою независимость и государственную самостоятельность».

Тем не менее, несмотря на признание многих неудач, просчётов, трудностей и даже реальной угрозы, Ленин официально выражал оптимизм:

«Мы прекрасно знаем, что сила украинского крестьянства свергнет Скоропадского, мы знаем, что те удары, которые им нанесены, чрезвычайно тяжелы, но они пробудят в них новое сознание и новые силы. И товарищ Троцкий, которому докладывали о неслыханных потерях, несмотря ни на что, заявляет определенно, что этот опыт для украинцев бесследно пройти не может, что это без переделки всей психологии украинских крестьян не пройдет, а ведь мы это уже пережили. Мы знаем, что в прошлом году наше положение было не лучше. Мы знаем, что целый ряд стран с презрением смотрел на нас, на молодую русскую республику, а теперь во многих странах начинается то же самое, наблюдаются те же самые явления.

Украина вылечивается тяжелее, чем мы, но она вылечивается. Уроки несогласованности, партизанщины Украина осознала. Это будет эпохой перелома всей украинской революции, это отразится на всем развитии Украины. Это – перелом, который пережили и мы, перелом от партизанщины и революционного швыряния фразами: мы все сделаем! – к сознанию необходимости длительной, прочной, упорной, тяжелой организационной работы. Это – тот путь, на который мы много месяцев спустя после Октября вступили и успеха в котором достигли значительного. Мы смотрим на будущее с большой уверенностью, что все трудности преодолеем.

Одно из тех обстоятельств, которые товарищ Троцкий подчеркивал, и которое наглядно указывало на этот перелом, это то, что он наблюдал в отношении дезертиров.

Он проехал много губерний, куда мы посылали товарищей для борьбы с дезертирством и не достигали успеха. Он сам выступал на митингах и видел, что у нас десятки тысяч дезертиров были людьми, или поддающимися панике или слишком легко плетущимися за буржуазией. А мы готовы делать выводы, равносильные отчаянию. Троцкий, проехавший сам через Орёл и через Рязань, в нескольких городах убедился в этом и говорил о том переломе, который произошел в этом отношении и который не поддается описанию. Некоторые комиссары говорили, что мы теперь захлёбываемся от притока дезертиров в Красную Армию. Они идут в Красную Армию в таком числе, что мы можем приостановить нашу мобилизацию настолько, что будем достаточно снабжены старыми, возвращающимися дезертирами.

<…>

Троцкий говорит о том переломе, который наступил, когда мы дали отсрочку дезертирам, более смело подойдя к этому делу. В Рязанской губернии явились сотни товарищей, чтобы работать, и наступил перелом. Они были на митинге, и дезертиры валили в Красную Армию. Местные комиссары говорят, что они не успевали их включать в красные ряды. Вот то обстоятельство, с которого началось укрепление позиций на Орёл и Рязань, связанное со взятием назад станции Глазуновка. Это обстоятельство дало возможность Троцкому сказать, что положение на юге тяжелое, и мы должны напрячь все силы. Но я утверждаю, что это положение не катастрофическое. Вот тот вывод, который мы получили вчера.

Но этот вывод не подлежит никакому сомнению, и мы сделаем все возможное, чтобы напрячь все силы, и мы уверены, что победит сознательность трудящихся масс, ибо опыт подтвердил, что, чем ближе подходит Краснов, чем ближе подходит Авалов, чем яснее, что несут белогвардейцы, капиталисты и помещики, тем легче для нас борьба с дезертирством, тем смелее мы дальше отсрочиваем неделю для явки дезертиров. Третьего дня в Совете Обороны мы удлинили эту явку еще на одну неделю, потому что у нас явилась полная уверенность в том, что сознательность, которую несет Краснов с Аваловым, для них не проходит даром, и Красная Армия будет расти, если мы будем помнить, что в ближайшие месяцы мы должны все силы отдать на военную работу. И мы должны сказать, что, как мы помогли на востоке, так и теперь мы наляжем, чтобы помочь югу и одержать победу там. Товарищи, здесь человек, поддающийся настроениям, наиболее паническим настроениям, может поставить вопрос: если мы наляжем на юг, то, скажет он, мы растеряем то, что завоевали на востоке. В этом отношении мы можем сказать, что завоевания, которые наши войска сделали на востоке, обещают слиться, по всем данным, с сибирской революцией».

 

 

Однако, несмотря на показной оптимизм и бравирование уверенностью, Ленин и его соратники на деле действовали по формуле: «Будь уверен в лучшем, но готовься к худшему». Большевики были близки к катастрофе и готовились к уходу в подполье. Был создан подпольный Московский комитет партии, правительственные учреждения начали эвакуацию в Вологду. 5-8 октября на II съезде РКСМ была объявлена комсомольская мобилизация на южный фронт.

Тем временем белогвардейское наступление продолжалось, и продолжалось чрезвычайно успешно. К середине декабря донские казаки и Южная армия завоевали огромную территорию – белогвардейцы взяли Брянск и Орёл, затем – Тулу и Рязань, подошли к Серпухову и Коломне. Однако ещё с середины октября у Белых стали наблюдаться нехорошие тенденции... Чем ближе подходили белогвардейцы к столице, тем более растянутыми были их коммуникации. Распыление сил приводило к неудачам на отдельных направлениях, где начинал сказываться численный перевес Красных. На нижегородском направлении Белые не сумели продвинуться дальше Пензы и перешли к стратегической обороне. Тем войскам, что шли на рязанском и тульском направлении, белогвардейцам также приходилось всё тяжелее – по мере приближения Краснова и Врангеля к Москве большевики бросали всё новые резервы, которые казались неисчерпаемыми. При этом чем ближе белогвардейцы были к Москве, тем больше советское руководство усиливало нажим своей пропаганды, доводя своих сторонников до фанатичного исступления. Уверившие, что победа белогвардейцев несёт с собой настоящий Конец Света, московские низшие слои массово отправлялись на фронт. Факт возрастания фанатизма в рядах Красной Армии был неприятной новостью для Белых, которые до конца верили в отрезвление русского народа и связанное с этим массовое добровольное пополнение своей армии. Однако этого не произошло – для большинства крестьян, даже негативно относившихся к большевикам, была характерна позиция «моя хата с краю». Параллельно между белогвардейцами и крестьянством нарастал конфликт. Прежде всего этот конфликт был связан с весьма высокомерным и нетерпимым поведением казаков. Врываясь на территории "красных" губерний, казачьи части вешали, расстреливали, рубили, насиловали, грабили и пороли местное население. Эти зверства рождали страх и ненависть, желание отомстить, пользуясь теми же методами. Учитывая, что казаки были важной частью белогвардейских войск на Юге России, отношение населения к ним переносилось на всех белогвардейцев. Но и неказачья часть Белого движения давала поводы ненавидеть себя. Прежде всего это касалось земельного вопроса.

В отличие от Скоропадского, который ради сохранения государства не только провёл земельную реформу, но и под давлением оппозиции даже скорректировал её в сторону больших уступок крестьянству, русские белогвардейцы ещё долго не могли преодолеть до конца свой консерватизм. В марте 1919 г., в том же месяце, когда была начата реформа Скоропадского, белогвардейское правительство Юга России опубликовало свой проект земельной реформы. Основные его положения сводились к следующему: сохранение за бывшими собственниками прав на землю; установление дифференцированных земельных норм; отчуждение излишков земли за плату и наделение малоземельных крестьян землей. Однако окончательное решение земельного вопроса отодвигалось до полной победы над большевизмом и возлагалось на будущее законодательное собрание. Пока же правительство Юга России потребовало предоставить владельцам захваченных земель треть всего урожая. Некоторые представители красново-врангелевской администрации пошли еще дальше, начав водворять изгнанных помещиков на старых пепелищах. Пьянство, порки, погромы, мародерство стали обычными явлениями в Южной армии. Василий Витальевич Шульгин впоследствии заявил, что белогвардейцы «начали "почти святые", а закончили "почти бандиты"» – правда, эту трансформацию он в немалой степени связывал с переходом Белого движения на прогерманские позиции. Ненависть к большевикам и всем, кто их поддерживает, заглушала все иные чувства, снимала все моральные запреты. Поэтому вскоре тыл Южной армии начал также сотрясаться от крестьянских восстаний, как сотрясался тыл Белых армий Колчака. В отношении рабочего класса политика всех белых правительств в теории не шла дальше туманных обещаний, а на практике выражалась в репрессиях, в подавлении профессиональных союзов, разгроме рабочих организаций и пр.

 

 

Немаловажное значение имело и то обстоятельство, что, ввиду победы Германии в Вельткриге, в Белом движении на лидирующие позиции вышли прогерманские силы, которые в основной массе были монархическими. Однозначно за восстановление монархии был Бермондт-Авалов со своей Северной армией. Те, кто в РИ составил костяк Северо-Западной армии Юденича, оказались под крылом Бермондт-Авалова, и, хотя у многих были свои взгляды на то, «как нам обустроить Россию», они Бермондт-Авалову и его германским покровителям предпочитали не перечить, рассчитывая, что демократические идеи можно приспособить и под монархию, сделав её конституционной, тем более, что есть вопрос куда более важный, чем «как нам обустроить Россию» – борьба с большевиками до победного конца. На Юге России, где изначально существовало сильное проантантовское течение в Белом движении, всё было сложнее. Хватало людей, которые не принимали не только прогерманский характер, но и монархический характер Южной армии, связывая его с германским влиянием – некоторые недоброжелатели даже пытались распространять слухи, что планируется не восстановить власть династии Романовых, а посадить на русский престол Гогенцоллернов или Габсбургов. Руководство Южной армии с подачи её нового командующего – Врангеля – адаптировало свой монархический проект под изначальную линию «непредрешенчества» Белого движения, заявив о готовности вылепить из монархии что угодно по итогам Учредительного собрания, которое могло решить что угодно, и лишь само восстановление монархии было неприкосновенным. Это позволяло как-то адаптировать идеологию Белого движения к сформировавшейся в результате победы Германии в Вельткриге реальности – к отделению Украинской державы, Финляндии, Литвы и Балтийского герцогства, к руководству Белым движением Краснова, стремившегося к созданию широкой казачьей автономии... Впрочем, это «непредрешенчество» давало большой простор и для самых ярых консерваторов с их идеей «Единой и Неделимой России» и стремлением полностью восстановить дореволюционные порядки, что создавало на будущее потенциал для споров и конфликтов между различными течениями в Белом движении и возникшими на обломках Российской империи новыми государствами... Так или иначе, монархическая направленность обновлённого прогерманского Белого движения была палкой о двух концах. С одной стороны, монархизм и чёткая идея восстановления власти царя позволила привлечь на сторону Белого движения некоторую часть крестьянства. Действительно, в условиях беспредела Гражданской войны, ухудшения уровня жизни, ситуации, когда за ширмой «Декрета о земле» скрывался ужасный лик продразвёрстки – в этих условиях нашлось немало крестьян, которые буквально взвыли от такой политики «в интересах трудового народа» и начали тихо признаваться у себя в избах, пока комиссары не слышат: «Верните царя-батюшку!». Среди крестьян даже ходила частушка: «Советская власть – баба квасу напилась; хоть худого бы царька, да и крынку молока». Когда белогвардейцы вместо мутного Учредительного собрания открыто и честно предложили теперь конкретику в виде восстановления какой-никакой монархии – нашлись те, кто этот жест оценили. Но у медали была и другая сторона – в то же время монархизм повредил белогвардейцам и создал большевикам благодатную почву для обвинения своих врагов в стремлении вернуть все «к старому режиму». Большевики пугали рабочих и крестьян ужасами «восстановления царизма», обещая чуть ли не возвращение крепостного права, и на многих это действовало.

В конечном итоге, столкнувшись с растянутостью коммуникаций, численным превосходством противника, растущим сопротивлением Красной Армии, отошедшей от шока первых поражений, и начавшимся в результате крестьянских восстаний разложением тыла, белогвардейцы застряли на подступах к Москве, когда, казалось бы, победа была почти у них в руках. В упорных и кровопролитных сражениях у Серпухова и Коломны Краснов и Врангель потерпели тяжёлое поражение и в результате Красного контрнаступления были отброшены к Туле и Рязани. Исход битвы решили численное превосходство и свежие резервы красных, введенные в дело к моменту полного боевого изнурения белогвардейцев. Наступление Белых на Москву советскими войсками было остановлено, но окружить и уничтожить ударные части казаков и Южной армии им не удалось. А в это время начали подходить подкрепления с востока, из Сибири – Колчака разгромили раньше, чем в РИ, ещё осенью 1919 г., и большевики сумели высвободить необходимые силы в самый критический момент. Белогвардейцы уже практически не имели сил для дальнейшего наступления на Москву, но и устроить передышку и перегруппировку они уже не могли – время работало против них. Наступление пришлось приостановить. В январе 1920 г., после передышки, войска Краснова-Врангеля попытались организовать новое наступление на Серпухов и Коломну, но оно очень быстро захлебнулось. Теперь инициатива окончательно перешла в руки Красных.

 

 

В конце января – начале февраля 1920 г. Рабоче-Крестьянская Красная Армия перешла в масштабное наступление. Белогвардейцев атаковали не только с севера, с московского направления, но и с востока, где наступали войска, разгромившие Колчака. Первоначально необычайно ожесточённые бои в целом клонились к победе Белых, и к исходу второй декады февраля войска Краснова-Врангеля продолжали держать оборону в Туле и Рязани. Однако белогвардейцы с трудом отбивали натиск превосходящих сил противника, и их отступление было всего лишь делом времени. В ожесточённых боях у Тулы и Рязани, шедших с переменным успехом, малочисленным частям белогвардейцев к концу февраля войска РККА нанесли поражение, а затем стали теснить Белых по всей линии фронта. Параллельно восточная группировка Красной Армии начала наступление на Пензу. Краснов и Врангель оставили Тулу и Рязань и с трудом сдерживали натиск на Пензу. Белогвардейцы отчаянно сопротивлялись, держась за каждую пядь земли. Но они были обречены.

Белогвардейцы сумели наладить оборону в Орле и Козлове, но на восточном направлении в начале марта пала Пенза, и правый фланг Белой армии рухнул. В течение марта 1920 г. Красные взяли Тамбов, Орёл и Елец, а также двинулись на Саратов. Краснов и Врангель осознали, что они рискуют оказаться отрезанными от Дона, Кубани и Кавказа, и тогда большевики разгромят их войска по частям. Было принято решение срочно начать стратегическое отступление. Получив известие о падении Саратова в начале апреля 1920 г. воронежская группировка Белых начала отступление к Царицыну и на Дон. Курская же группировка в 10-х числах апреля после долгой обороны оставила Курск и ушла на территорию Украины, чтобы оттуда также передислоцироваться на Дон.

 

 

Почему же так произошло? Почему Бермондт-Авалов сумел одержать победу в Петрограде, а Краснов с Врангелем так и не дошли до Москвы? На это было немало причин.

Для Бермондт-Авалова наступление на Петроград отнюдь не было лёгкой прогулкой. Кроме того, Петроград находился ближе, чем Москва для войск Краснова и Врангеля. При этом на начальном этапе Бермондт-Авалов не наступал на Петроград напрямую, а сначала захватил Новгород и перерезал Николаевскую железную дорогу – это привело к распылению сил и весьма опасной ситуации во время наступления с юга 15-й армии РККА. При штурме Петрограда у Бермондт-Авалова не было весомого численного преимущества над 7-й армией РККА, и когда у Красных паника сменилась отчаянной яростью, белогвардейцы находились всего лишь в одном шаге до катастрофы. Поэтому, когда Бермондт-Авалов взял Петроград, это было не только закономерностью (хотя объективных факторов тоже было более чем достаточно), но и в высшей степени чудом – ПРЕВОЗМОГАНИЕМ, подобным тому, которое позволило германским солдатам победить во Второй битве на Марне в конце Вельткрига. Однако и объективных факторов белогвардейского триумфа в Петрограде было выше крыши. У Бермондт-Авалова была реальная поддержка – и она выражалась не только в поставках из Германии всего необходимого. Были хоть и немногочисленные, не самые эффективные и не самые надёжные, но при этом всё равно важные войска Балтийского герцогства, которые принимали участие в белогвардейском наступлении на северном направлении (от Нарвы вдоль Балтийского побережья) и подстраховывали Белых союзников во время Красного наступления на Псков. С севера мощное наступление на Петроград начали финны, что позволило навязать Красным борьбу на два фронта, распылить их силы – и тем самым облегчить положение Бермондт-Авалова, против которого большевики не смогли бросить все имеющиеся войска. Наконец, мощным аргументом была поддержка германского флота, который сковал действия Красного Балтфлота, и не позволил большевикам полностью задействовать морскую поддержку для отражения белогвардейского наступления. Вот это и были секреты успеха Бермондт-Авалова.

Что касается Краснова и Врангеля, то за их внешней силой скрывалось немало слабостей. Несмотря на поставки из Германии и Австро-Венгрии, на Юге России приходилось действовать в большой степени самостоятельно. У них не было германского флота (ибо не было моря), и у них не было государств-союзников, как Финляндия. Да, есть Украина Скоропадского, но украинская армия, несмотря на очевидный прогресс в её строительстве, была ещё слаба и не совсем надёжна, да к тому же гетман был полностью сконцентрирован на тяжелейшей борьбе с махновцами, из-за которых Украинская держава до сих пор не могла толком встать на ноги и до конца стабилизировать своё внутреннее положение. Других союзников не было – а до сих пор ощущавшая на своей шкуре эхо войны Германия не могла послать регулярную армию. В тылу у большевиков на московском направлении также никого не было, и белогвардейцам приходилось наступать против всей мощи Красной линии обороны. В итоге рывок к Москве отнял все силы, а когда наступление выдохлось и первый шок у красноармейцев прошёл, начал сказываться численный перевес РККА и мобилизационные возможности большевиков. Кроме того, свою роль сыграла нарастающая несогласованность действий белогвардейцев Севера и Юга России. После захвата Петрограда Бермондт-Авалов должен был начать наступление на Москву, однако он попросту застрял на завоёванных территориях. Измученные тяжёлым штурмом Северной Столицы войска нуждались в передышке и перегруппировке. Плюс для восполнения потерь и дальнейшего увеличения численности армии на захваченных территориях была начата мобилизация, которая проходила с немалыми сложностями. Ещё не до конца додавленное большевистское подполье продолжало городскую герилью. При этом финны, несмотря на захват немалой части Олонецкой Карелии, даже при поддержке белогвардейцев так и не сумели захватить Петрозаводск. Вдобавок в январе – феврале 1920 г., по плану всеобщего наступления, из Вологды выступила на Петрозаводск и Петроград 6-я армия, и хотя её наступление удалось отбить, Белые войска были скованны. В результате Бермондт-Авалов находил любые отговорки для того, чтобы обосновать своё неучастие в походе на Москву, параллельно укрепляя оборону завоёванных позиций.

Тем временем, чувствуя своё превосходство, большевики замахнулись на большее. Пока что они решили не перестраивать свою систему фронтов против Бермондт-Авалова, а продолжить наступление дальше на юг – на Дон, Кубань, Украину и Кавказ. Помимо жажды Мировой Революции, у советского руководства было предостаточно и прагматических соображений.

Рисков было немало – если война с белогвардейскими очагами ещё считалась чисто внутренним делом России, то вторжение на территорию Украины грозило открытым конфликтом с самой Германией, к войне с которой Советская Россия была нисколько не готова. Германские войска к началу 1920 г. были практически полностью выведены с территории Украины – остались лишь военные специалисты и отдельные подразделения авиации. Однако неизвестно, как отреагировала бы Германия в случае вторжения Красной Армии на территорию Украины. Но большевики решили рискнуть. Им нужны были ресурсы – природные, материальные и человеческие. Им крайне нужны были уголь Донбасса, плодородные почвы Украины и Кубани, Бакинская нефть. Перед Советской Россией маячила перспектива голода, и приоритет был очевиден. Пускай Петроград и является Колыбелью Революции, но он подождёт, тем более, по расчётам командования, если завоевать Украину, Дон, Кубань и Кавказ, то Бермондт-Авалов не будет представлять никакой угрозы, и народная кара его обязательно настигнет. Значит – решено! А тем временем подвернулся дополнительный формальный повод для покорения ещё одного региона.

 

 

Беларусь с самого начала стала вопросом, который, с одной стороны, решить надо, а с другой – руки не доходят. Провозгласившая независимость в марте 1918 г. Белорусская Народная Республика (БНР) сразу стала страной с неопределённым толком статусом. Несмотря на провозглашение независимым государством, государственные структуры БНР были сформированы только частично, а территория находилась под контролем германской военной администрации, не признавшей независимость БНР. Правительство БНР смогло добиться от немцев лишь ограниченных полномочий в культурной сфере. Беларусь не получила тогда признания, поскольку немцы восприняли провозглашение её независимости как противоречащее Брестскому миру. Германия рассматривала Беларусь как российскую территорию, оккупированную в качестве залога под контрибуцию, которую должны были выплатить большевики. Таким образом БНР стала государством, которое как бы есть и которого как бы нет одновременно. В Беларуси существовал институт гражданства, государственная печать и символика, система образования, издавались почтовые марки. Были продекларированы границы территорий, на которые предполагалось распространить суверенитет БНР, предпринимались попытки создания вооружённых сил. Но, в то же время, у БНР отсутствовали основные признаки государства: она не обладала ни суверенитетом над территорией (оккупированной немцами), ни конституцией, ни аппаратом принуждения, монополией на сбор налогов и применение насилия. Отсутствовали местные органы власти и судебная система. При этом БНР развернула достаточно активную дипломатическую деятельность в надежде добиться официального признания. Хотя БНР не получила признания, поддерживались неформальные контакты с Польшей. В начале 1918 г. наиболее тесным было сотрудничество БНР с Украинской Народной Республикой. Между БНР и УНР произошёл обмен консульствами, в Киеве была открыта Белорусская торговая палата. УНР оказывала БНР финансовую помощь. Украина первой из иностранных государств признала БНР. Остался нерешённым вопрос о государственной границе из-за претензий руководства БНР на находящееся под государственным контролем Украины Белорусское Полесье.

Ситуация с Беларусью в итоге осталась подвешенной. По дополнительному соглашению в рамках Брестского мира, заключённому летом 1918 г. после убийства Мирбаха, немцы согласились вывести войска из Белоруссии, но и большевики при этом брали на себя обязательство по выплате контрибуции (6 миллиардов марок — 1,5 миллиарда марок золотом и деньгами, 2,5 миллиарда кредитными обязательствами, и ещё 1 миллиард через поставки сырья и товаров). В сентябре 1918 г. советским правительством было отправлено два «золотых эшелона», в которых находилось 93,5 тонны золота (из 245,5 требуемых), но с тех пор поступления от большевиков становились меньшими по размеру и нерегулярными. Обвинив большевиков в уклонении от своих обязательств, немцы продолжили держать свои войска на территории Беларуси. А после захвата белогвардейцами Петрограда в связи с тем, что Германия задействовала для помощи Бермондт-Авалову свой флот, Советская Россия полностью прекратила выплаты. Соответственно, в отношении Беларуси у Германии теперь были развязаны руки. Но немцы продолжали осторожничать. Во-первых, дополнительное соглашение по Брестскому миру было секретным и не затрагивало союзников Германии. Во-вторых, продолжение политики признания новых государств и поощрение процесса самоопределения народов крайне нервировало Австро-Венгрию (особенно венгерских политиков). Хотя Германия и превратила Австро-Венгрию в своего сателлита, всё же хоть иногда мнение этого сателлита стоило учитывать. В итоге получалась весьма своеобразная линия — независимость БНР не признавать, но её путь к государственности негласно поощрять.

На протяжении 1918 г. и 1919 г. Беларусь постепенно обзаводилась всё большим количеством атрибутов полноценного государства. Сначала немцы пошли на какие-то уступки властям БНР, стали даже давать деньги на культурные дела. Далее постепенно белорусам давались новые послабления. Важным моментом было событие, когда Рада БНР направила кайзеру телеграмму, где благодарила его за освобождение Беларуси и просила помощи в укреплении её государственной независимости в союзе с Германской империей. Надо отметить, что наибольшее влияние на посылку этой телеграммы оказало признание Германией независимости Украины и Литвы. Эта телеграмма вызвала острый политический кризис в Беларуси, так как не все члены Рады БНР поддерживали столь плотное сотрудничество с Германией. Из правительства БНР вышли эсеры и социал-демократы, а правые сумели образовать новое правительство БНР. Этот жест, несмотря на внутренние неурядицы в Беларуси, немцы оценили. После того, как в управленческих органах БНР укрепились позиции правых во главе с Романом Скирмунтом (одним из авторов телеграммы кайзеру Вильгельму II), командование 10-й немецкого войска в июне 1918-го разрешило институт советников при полевых комендатурах. Когда же правительство БНР объявило недействительными на территории Беларуси постановления правительства советской России, германские власти позволили Народному Секретариату заниматься вопросами торговли, промышленности, социальной опеки, культуры и просвещения.

В 1919 г., в результате перенесённого тяжелейшего экономического и политического кризиса Германское правительство, с трудом пересилив себя, отказалось от излишне высокомерной политики по отношению к своим сателлитам и стало чаще идти на уступки. Дипломатия Кайзеррейха пошла на компромисс в спорных вопросах с Литвой, Польшей, Украиной – и Беларусь тоже постепенно начинала получать то, чего добивалась. Для Германии держать крупные контингенты оккупационных войск в Украине, Беларуси и Прибалтике становилось не только затратным, но даже опасным – солдаты рвались домой. Немцы выбрали тактику вывода войск, оставив в странах-сателлитах только самые надёжные и элитные части (прежде всего авиацию) и военных специалистов, которые активно помогали молодым государствам создавать свои собственные вооружённые силы. Беларусь не стала исключением. В 1919 г. Германия наконец позволила Беларуси начать формирование собственной армии. Естественно, прежде чем дать соответствующее разрешение, немцы долго присматривались и выжидали. Они сделали ставку на Романа Скирмунта, который в 1918 г. стал премьер-министром БНР. Однако они держали руку на пульсе – положение Скирмунта было непрочным, и 20 июля 1918 г. он лишился поста премьер-министра, вернувшись на этот пост в сентябре 1919 г. и продержавшись на нём до начала января 1920 г. Это добавляло скептицизма немцам, которые опасались, что Беларусь может выйти из-под контроля в самый неподходящий момент. К тому же оккупационные войска надо было выводить, так что Кайзеррейх негласно, через секретное соглашение с правительством БНР, дал добро на создание белорусской армии — то есть, БНР самовольно формирует собственные военные подразделения, а Германия закрывает на это глаза, иногда для приличия изображая формальное удивление белорусским самоуправством.

Этот шаг демонстрировал, что Германия признала Беларусь де-факто, но пока что немцы тянули с официальным признанием де-юре. Связано это было, как уже не раз было отмечено выше, с необходимостью соблюдать какую-никакую осторожность в международных делах. Оказывая определённую поддержку местному правительству, немцы так и не дали БНР полноценного дипломатического признания – признание независимости Беларуси стало бы фактически демонстративным нарушением Брестского мира со стороны Германии, но в то же время немцы старались через негласную поддержку правительства БНР осложнить будущую реинтеграцию Беларуси в состав Советской России. После улаживания серии дипломатических формальностей с советским правительством немцы всё же были вынуждены выполнить пункт Брестского мира о выводе войск из Беларуси – а там будь что будет. Если Беларусь добьётся независимости от Советской России (то есть, если у большевиков из-за тяжёлой борьбы с белогвардейцами не хватит сил и средств на то, чтобы раздавить БНР и разогнать её правительство) – то формально Германия к этому непричастна. Если же Красные введут войска в Беларусь и разгонят правительство БНР – то негласное разрешение Германии на формирование белорусских вооружённых отрядов должно было сделать возвращение Беларуси в состав России хоть сколько-нибудь болезненным, а сам факт того, что Беларусь на протяжении двух лет имела собственное правительство и пыталась создать свою государственность, должен был вынудить большевиков пойти на те или иные уступки белорусам в национальном вопросе.

В 1919 г. немцы вывели из государств-сателлитов большую часть своих войск. На территории Украины остались лишь некоторые авиационные подразделения и военные советники. К концу 1919 г. последние германские подразделения были окончательно выведены с территории Беларуси. К тому времени правительство БНР уже успело сформировать собственные военные отряды. Этот факт стал для Советской России ещё одним из поводов для обвинений Германии в нарушении Брестского мира. В свою очередь, немецкие представители, если снисходили до ответов, заявляли, что это самостоятельная инициатива самопровозглашённого правительства БНР, к которой Германия не имеет никакого отношения (при этом уходившие из Беларуси германские войска оставили там часть своего оружия и снаряжения, и эти «оставленные» запасы немедленно «присвоили» боевые формирования БНР). В обстоятельствах перелома в войне с белогвардейцами Советы восприняли этот факт как «приглашение». Когда войска Красной Армии начали прижимать отступающих Белых к украинской границе, был разработан план масштабного наступления, предполагающего вторжение Красной Армии на территорию Украины с параллельным наступлением на Дон и Кубань, причём большевики рассчитывали в идеале отрезать от Кубани и окружить донскую группировку белогвардейцев, ударив по Дону через территорию Украины. Также планировалось ввести войска в Беларусь. Хотя на территории Беларуси были к тому времени при попустительстве немцев сформированы военные подразделения местного правительства, большевики были уверены, что БНР не окажет достойного сопротивления. Соответственно, быстро захватив территории Беларуси, большевики получили бы возможность создать фронт, нависающий над Украиной, что стало бы преимуществом при планируемом вторжении. Таким образом, долгожданное выполнение немцами условий Брестского мира по Беларуси давало большевикам уникальный шанс, который те никак не желали упускать.

Вскоре подвернулся повод для вторжения на территорию Украины. В апреле 1920 г. отступавшая от Москвы группировка белогвардейцев оказалась под угрозой быть зажатой у границ Украины – и с разрешения Скоропадского эта группировка была пропущена через украинскую территорию для того, чтобы белогвардейцы могли через её территорию отступить на Дон. В связи с этим советское правительство выдвинуло Украинской державе обвинение в укрывательстве белогвардейцев на своей территории – и объявило ей войну. Параллельно западная группировка Красной армии начала вторжение на территорию Беларуси. Большевики не стали утруждать себя объявлением войны Беларуси – это было не только ради эффекта внезапности и обеспечения быстрейшего продвижения против малочисленной неподготовленной армии, большевики также не воспринимали правительство БНР как легитимное, и потому официальное объявление войны было излишней честью для виртуального государства. Так началась война, вошедшая в историю как Красный Потоп.

 

 

В начале 20-х чисел апреля 1920 г. Рабоче-Крестьянская Красная Армия перешла в масштабное наступление по всему Южному и Западному фронту. На севере удар был нанесён в Беларуси силами 15-й и 16-й армий РККА – их задачей была не только ликвидация БНР, рассматривавшейся советским руководством как нелегитимное образование, но и выход к северным границам Украины с расчётом ударить гетманцам в тыл. Продвижение Красных в Беларуси наткнулось на противодействие молодой армии БНР, но её сопротивление было вялым и оказалось быстро сломлено. 30 апреля 1920 г. Красная Армия заняла Полоцк, 1 мая пала Дрисса. Также 1 мая красноармейцы заняли Рогачёв, 3 мая был взят Жлобин, 7 мая под контроль большевиков перешёл Бобруйск. 12 мая Красные войска заняли Борисов, 17 мая был захвачен Слуцк, а 18 мая взят Игумен. Однако правительство БНР успело взять себя в руки и отчаянно организовывало оборону Минска. Под Минском Красные встретили неожиданно упорное сопротивление – возможно, сказалось головокружение большевистского командования от успехов. Минск был взят после трёх дней боёв – 22 мая 1920 г. Затем победоносное шествие Красной Армии продолжилось. К 23 мая 1920 г. большевики контролировали половину Беларуси. 27 мая войска Красной Армии заняли Вилейку, 31 мая взяли Молодечно, а 9 июня пал Новогрудок. Красноармейцы дошли до Запада Беларуси, взяв 19 июня Барановичи – советские войска вышли на границу с Литвой.

Параллельно часть советских войск (выделенная из состава 15-й армии РККА Северная группа под командованием Евгения Сергеева) вступила в пределы Балтийского герцогства, вторгнувшись в Латгалию и оттестив немногочисленные войска Балтийского герцогства от границы. Войска Красной Армии подошли к Двинску и Режице, но взять их не смогли – фронт встал. Для этого было несколько причин. Армия Балтийского герцогства была хотя и немногочисленной (вдобавок балтийское командование продолжало опираться на немецкую общину при комплектовании войск), но дисциплинированной и стойкой. Ландесвер сумел сдержать противника, хотя от границы пришлось отступить. Впрочем, и сдержать Красных удалось благодаря тому, что для них Прибалтика не была приоритетным направлением. Наступавшая в направлении Двинска и Режицы группировка была очень немногочисленной – советское командование не желало плодить фронты и расширять зону боевых действий слишком сильно. Несмотря на то, что вторжение на территорию Украины уже означает немалый риск навлечь на себя гнев Германии (причём такой, который ощущается на собственной шкуре), большевики всё же не были намерены воевать со всеми подряд. Захват Украины обеспечил бы Советскую Россию крайне необходимым продовольствием, промышленностью и человеческими ресурсами, причём, что самое важное, в очень большом количестве – ради этого приза можно было и пойти на риск конфликта с Германией. В свою очередь, захват Прибалтики мог бы дать выход к Балтийскому морю и ухудшить положение Бермондт-Авалова, но, как ни странно, существовал риск, что покорить её грубой силой было бы сложнее, чем Украину. Благодаря морской связи и близости к границам Германии немцам было бы проще оказать Балтийскому герцогству прямую военную поддержку, отправив флот и высадив в Риге или Ревеле десант – и потому потенциальный советский поход в Прибалтику грозил опасно затянуться и отвлечь слишком много сил Красной Армии, столь необходимых на других участках. Поэтому командование Красной Армии выставило соответсвующие приоритеты – фронт против Балтийского герцогства не имел особой значимости, а атака на Двинск и Режицу представляла лишь чисто формальную проверку на прочность в надежде на новое пробольшевистское восстание латышей.

 

 

Главный удар Красного Потопа пришёлся по Украине. Украинская гетманская армия оказалась неподготовленной к приграничным сражениям ввиду численного превосходства Красных и широкого фронта. В итоге командовавшие приграничными войсками украинские генералы были вынуждены начать отступление, пытаясь избежать разрушения фронта. Гетманцам пришлось отступать к линии Днепра, пытаясь отдельными контрударами выиграть время для дополнительной мобилизации в губерниях Правобережья. С Курского направления Красные с ходу захватили Сумы и Белгород и подошли к Харькову. Параллельно на белорусском участке фронта часть наступающих на запад сил Красной армии свернули на юг, взяли Гомель и вторглись на Черниговщину, нацеливаясь на Киев. Кроме того, силы РККА, покорявшие западную часть Беларуси, также разделились – часть также начала наступать на юг, на Пинск и Мозырь, ставя своей целью перерезать Скоропадскому коммуникации с запада и окружить Киев. Украинская держава оказалась в отчаянном положении. Красная Армия наступала стремительно, захватывая город за городом, и при этом наблюдалось её явное превосходство над войсками гетмана. Нависла угроза над Киевом, из рук стремительно уходил Восток – Красная Армия рвалась к Днепру и Донбассу. Параллельно закипал тыл. Скоропадский сумел добиться перелома в борьбе с махновцами и уверенно шел к подавлению восстания, но в результате сокрушительного наступления Красных все успехи оказались аннулированы, и Махно снова поднял голову. В июне 1920 г. он даже вновь сумел взять Екатеринослав и восстановил свою автономную анархическую квазиреспублику. Украинская держава оказалась на краю пропасти.

Однако государство Скоропадского оказалось куда более крепким орешком, чем РИ УНР. Секрет прост – благодаря победе немцев и занятости большевиков отражением белогвардейского наступления на Москву гетман выиграл драгоценное время. Его оказалось достаточно, чтобы наконец была сформирована полноценная регулярная армия. Хотя гетманское войско серьёзно уступало Красной Армии (не в вооружении – в надёжности) оно было относительно многочисленным (кризис дезертирства наконец-то был преодолён – хотя бы более-менее подобравшись к уровню главных игроков Гражданской войны в России, вроде той же РККА), и, что самое главное, гетманская армия обладала организованностью. Именно организованность, несмотря на потерю трети страны, позволила избежать разгрома и сохранить силы основной части армии для обороны того, что осталось под контролем Скоропадского. Прежде всего поступил чёткий приказ войскам на востоке наладить плотное взаимодействие с донскими казаками и белогвардейцами. Белогвардейские войска, отступавшие из Курска, сначала вместе с украинцами защищали Харьков, а затем, когда выявилось превосходство Красных, отступили на юг, где часть Белых ушла оборонять Дон, а часть объединилась с гетманскими войсками и вместе с ними обороняли Донбасс, который снова начал закипать из-за вновь активизировавшегося большевистского подполья.

Пётр Болбочан, который серьёзно возвысился благодаря тому, что он поддержал гетмана в войне с Директорией, что позволило ему стать командующим восточной группировки украинских войск, после недолгого сопротивления оставил Харьков и отступил в Полтаву. Но и в Полтаве он долго не продержался – не в силах удержать наступательный порыв Красной Армии он со своими войсками ушел на днепровский рубеж, где он сумел наладить оборону и сдержать красную волну. Впрочем, и на этом естественном рубеже он держался с трудом.

Непосредственная угроза нависла над Киевом. 11 июня 1920 г. после упорной обороны под красным натиском пал Чернигов и прямая дорога на Киев была открыта. Однако вблизи украинской столицы сопротивление гетманской армии существенно возросло. 22 июня после многодневного длительного сражения, в ходе которого линия фронта сильно колебалась то в одну, то в другую сторону, украинские войска с огромным трудом остановили Красных на линии Козелец – Бобровица – Яготин – Переяслав. Войска Красной Армии более, чем на неделю прекратили попытки нового наступления на Киев. Однако это был ещё не конец, и большевики готовились к новой атаке. Тем временем другая группировка Красных обходила Киев с запада. 30 июня после долгого и упорного сопротивления украинской армии Красными был взят Мозырь, а 2 июля – Пинск. Теперь большевики могли двинуться на Сарны и Коростень, дабы создать угрозу Киеву с северо-запада. Украина находилась на грани катастрофы.

 

 

Тем временем на Юге России и Украины большевики заняли огромные территории. К началу июля 1920 г. Красные взяли Полтаву, Луганск и часть Донбасса, а также пытались прорваться к Крыму. Огромную помощь большевикам оказали махновцы, своими партизанскими действиями разрушившие гетманский тыл на Нижнем Днепре. Благодаря этому Красные продвинулись ещё дальше, практически добившись своей цели – разорвать украинский фронт и рассечь гетманские войска, зажав крупную часть украинской армии вместе с белогвардейцами на Донбассе. В начале июля 1920 г. Красные соединились с махновцами и совместными действиями 8 июля захватили Александровск, что открыло им дорогу на правый берег Днепра. Это грозило Украине и белогвардейцам началом конца. Однако разгромить противника Красным не удалось.

Несмотря на тяжёлые поражения, антибольшевистские силы сумели сохранить свою организацию. Пётр Болбочан сумел удержаться на Днепре, отстояв Кременчуг и Екатеринослав, причём сохранив в стратегических точках плацдармы на левом берегу реки. Также украинские войска сумели остановить наступление на Мелитополь, удержав линию обороны от Днепра до Азовского моря и не пустив большевиков к Крыму. При этом Красные крайне растянули свои дивизии и коммуникации, распыляя свои силы, что постепенно начинало ослаблять их наступательный порыв. Что касается белогвардейцев, то их во многом спасла плотная кооперация с украинскими войсками, что позволило наладить нормальную оборону и даже остановить продвижение большевиков. На Донбассе к 20 июля 1920 г. объединённые войска белогвардейцев и украинцев сумели удержать Красных на линии Бердянск – Пологи – Волноваха – Юзовка – Дебальцево – Колпаково – Сорокинский рудник – берег Северского Донца. Восточнее белогвардейские войска были вынуждены оставить Царицын, благодаря чему Красные взяли под контроль Верхний Дон и вышли к Северскому Донцу. Всё говорило о том, что белогвардейцы Юга России обречены, так же, как и гетманская Украина. Но тут их высокий покровитель выдвинул свой аргумент. Германия не была намерена просто так сидеть сложа руки, пока Красные захватывают новые территории. Кайзеррейх не мог и не желал помочь бедствующим своей армией. Однако даже без отправки экспедиционного корпуса помощь от Германии оказалась очень ценной.

Во время Вельткрига у Германии накопились неимоверные военные запасы, произведённые по программе Гинденбурга. Артиллерия, боеприпасы, оружие – всего этого накопилось в таком изобилии, что германская армия мирного времени после войны уже попросту не нуждалась в таких огромных военных запасах. При этом оставшихся после Вельткрига уже не нужных немцам излишков оказалось более чем достаточно для того, чтобы снабдить ими армии сателлитов в Восточной Европе. После первых поражений от Красных в Украину из Германии немедленно потянулись эшелоны, под завязку нагруженные орудиями, снарядами, оружием и снаряжением. Взамен потерянных в боях и при отступлении орудий старой царской армии украинское гетманское войско получало пушки Круппа. Кроме того, Скоропадский получил от немцев ценнейшие поставки по авиации – прибывшие из Германии аэропланы стали важнейшим усилением для украинских ВВС. При этом поставки из Германии начались ещё до Красного Потопа – немцам ради усиления своей власти над Восточной Европой нужно было добиваться укрепления марионеточных правительств, ради чего они окончательно развязали Скоропадскому руки в деле строительства армии и проявили готовность поделиться с Украиной частью своих военных припасов. Создавалась и база для постепенного освоения украинской армией германских стандартов. С началом Красного Потопа объёмы немецкой военной помощи резко выросли, и поступать она стала куда интенсивнее. Таким образом, поставки из Германии, которые, во-первых, были изобильными, и, во-вторых, начались вовремя, позволили Украине не только быстро компенсировать потери, но даже и укрепить свою армию в некоторых сферах. Но это был не единственный способ помочь. Немцы ещё не задействовали всех своих сателлитов.

 

 

Литва оказалась одним из немногих островков спокойствия на обломках Российской империи. Эта страна не была затронута войной, что дало ей больше времени и возможностей на установление стабильности и укрепление государственности. При этом очаги войны находились достаточно близко для того, чтобы Литва озаботилась созданием крепкой и боеспособной армии. У Литвы было спокойствие, у Литвы было время – но при этом нужно было обеспечить лояльность Германии. А на первых порах тут были некоторые проблемы. Во время Вельткрига германские оккупационные власти разрешили провести конференцию в Вильнюсе, в ходе которой был избран Совет Литвы (Литовская Тариба), который начал свою деятельность в целях воссоздания Литовского государства. 11 декабря 1917 г. члены Тарибы подписали декларацию, по которой желали видеть Литву в тесном и постоянном союзе с Германией. Однако в декларации провозглашения независимости Литовского государства 16 февраля 1918 г. не было ни одного упоминания об альянсе с Германией. После Брестского мира немцы признали независимость Литвы, но на условиях декларации 11 декабря. При этом встал крайне острый и спорный вопрос государственного устройства Литвы. В Тарибе быстро возник вариант с конституционной монархией, что вызвало большой ажиотаж среди потенциальных претендентов на литовский престол. Германский император Вильгельм II заявлял, что желает объединить Пруссию и Литву личной унией под своим началом. В качестве альтернативы предлагал в литовские короли своего младшего сына Иоахима. Личную унию, но уже с другой частью Германской империи лоббировали представители Саксонии, предлагая в короли принца Фридриха Кристиана (благо – исторические прецеденты совмещения должностей курфюрста Саксонского и великого князя Литовского имелись). Но литовцы желали создать суверенное государство, и поэтому решили избрать собственного кандидата католика в короли. 4 июня 1918 г. они отправили приглашение немецкому католику, военному и принцу из Вюртембергского дома Вильгельму фон Ураху. 11 июля 1918 г. Тариба проголосовала за создание Королевства Литва. 12 августа 1918 г. Вильгельм фон Урах получил официальное приглашение на престол. По условиям Тарибы новый монарх (который должен был взойти на престол под именем Миндаугаса II) обязывался править страной только в согласии с парламентом и министрами. Король должен был соблюдать конституцию, защищать независимость и территориальную целостность Литвы, должен быть веротерпимым, но сам обязан быть католиком (это было одно из основных требований при выборе короля). Королю нужно было выучить литовский язык, который стал официальным языком государства и при дворе. Однако процесс столкнулся со множеством сложностей. Литовская «инициатива снизу» не понравилась кайзеру Вильгельму II, и Тарибе предложили изменить решение. Германские власти требовали, чтобы Литва исполняла свои договорённости по декларации 11 декабря 1917 г. Дошло до того, что литовские власти даже пытались укрыть от немцев сведения о новом короле. 20 сентября 1918 г. на заседании Германского правительства и верховного военного командования Германии прозвучали резкие высказывания против создания самостоятельного литовского государства, против любого наделения административными функциями литовской Тарибы. И было принято решение не допустить формирование на литовских территориях любых элементов государственности. Сами же члены Тарибы с этого момента брались на германское жалование. Параллельно росла напряжённость в самой Тарибе, где всё громче звучал голос противников монархии. В конечном итоге кризис литовский был разрешён кризисом германским. В феврале 1919 г., после периода глубокой внутренней нестабильности Кайзеррейх был вынужден переступить через своё высокомерие – Германия ускорила вывод своих войск из Восточной Европы и в связи с этим окончательно признала государственность Литвы, одобрила Вильгельма фон Ураха в качестве короля и разрешила литовцам сформировать армию. В Тарибе с минимальным перевесом победил вариант монархии. В связи с восстанием в Прибалтике и Гражданской войной в Украине Литва взялась за строительство армии со всей ответственностью, опасаясь гипотетического вторжения большевиков, но больше всего внутреннего восстания левых радикалов. В конечном итоге крупных пробольшевистских выступлений не происходило – были только мелкие мятежи, которые быстро подавлялись – а вот война с Красными впоследствии стала реальностью.

Вплоть до лета 1920 г. Литва находилась в стороне от развернувшейся на обломках Российской империи войны и не горела желанием принимать в ней участие. Командование Красной Армией также не желало плодить новые фронты, сконцентрировавшись на войне против Украины. Собственно, ликвидация БНР с выходом к литовской границе была ходом, направленным прежде всего против Украины – контроль над Беларусью открывал возможность ударить по гетманцам с севера, создавая угрозу их флангу и тылу. Однако дело приобрело неприятный для Красных оборот с далеко идущими негативными последствиями. 23 июня 1920 г. произошёл приграничный конфликт, позднее названный Лидским инцидентом. Один из отрядов 15-й армии РККА перешёл литовскую границу (считается, что это было сделано непреднамеренно) и столкнулся с литовскими войсками. Литовцы этот отряд разгромили, но, преследуя противника, вступили на контролируемую Красными территорию Беларуси – и также вступили в столкновение с войсками Красной Армии. Пошла цепная реакция – начались столкновения между советскими и литовскими войсками по всему участку границы. Литовское правительство отреагировало очень бурно и, расценив произошедшее, как фактически начавшуюся войну, литовцы начали против Красных полноценное наступление. Для этого у них были возможности – в связи с началом Белорусской операции Красной Армии литовцы, решив подстраховаться на случай, если дела примут опасный оборот, заблаговременно провели мобилизаци. И, как оказалось впоследствии, не прогадали.

В связи с тем, что пограничный инцидент произошёл в районе Лиды, 24 июня литовские войска ударили в направлении Новогрудка. Впрочем, литовская атака быстро захлебнулась – и к 27 июня красные отбросили противника обратно к границе. Однако, в связи с тем, что литовская атака была довольно крупной по задействованным в ней силам, а на всей ширине границы разозлённые литовцы агрессивно бряцали оружием, командующий 15-й армией РККА Август Корк, подобно самим литовцам, расценил действия противника как начало полномасштабной войны – и перешёл в дальнейшее наступление, перенеся военные действия на территорию Литвы.

Однако вторжение в Литву не задалось с самого начала. Сначала ничто не предвещало беды – на южном участке границы войска Красной Армии успешно преодолели сопротивление противника и, преодолев упорное сопротивление противника, ранним утром 29 июня взяли Лиду, а 30 июня подошли к Радуни и Бастунам. Однако тут же в ночь с 29 на 30 июня 1920 г. литовские войска перешли в наступление на северном участке границы, неожиданно нанеся Красной Армии тяжёлое поражение под Ошмянами, и взяв на следующий день Сморгонь. Победоносный поход Красной Армии в Беларусь резко сменился паническим отступлением. Как оказалось, большевиков подвела самоуверенность. Почувствовав головокружение от успехов и эйфорию в предвкушении Мировой Революции, Красные попытались поспеть везде – в Беларуси и Литве, в Украине и на Дону. В результате они попросту растянули свои силы, а во многих местах оголили фланги. Красные рассчитывали на повсеместное восстание рабочих и крестьян – большевики были уверены, что трудовой народ просто спит и видит, как Красная Армия освободит его от капиталистов – но ожидаемые восстания не стали повсеместными. Правительство Балтийского герцогства уже достаточно крепко стояло на ногах, правительство Литвы тем более, а Скоропадский благодаря земельной реформе положил начало расколу среди ранее враждебного крестьянства и постепенно обзаводился в этой среде союзниками. Эти факторы позволили сохранить силы врагам Советской Власти – и применить эти силы в нужный момент.

 

 

Тем временем 3 июля 1920 г. литовцы нанесли советским войскам поражение на южном участке своего фронта и вернули Лиду – Красные были выбиты с территории Литвы. Эти неожиданные успехи не прошли мимо немцев, которые решили воспользоваться предоставившимся шансом открыть против большевиков ещё один фронт. Чтобы вовлечь литовцев в по-настоящему серьёзную войну против Советской России, германская дипломатия сделала ход конём, решив дать своему сателлиту стимул в виде потенциальных территориальных приобретений. 9 июля 1920 г., когда стало очевидным, что литовский наступательный порыв в Беларуси не выдыхается, а Красные терпят новые поражения, немцы тайно дали литовскому правительству гарантии, что если наступление будет успешным, то взятые под контроль в ходе войны территории Беларуси войдут в состав Литвы. Литовское правительство приняло это предложение, скрепив гарантии секретным договором.

А в это время литовцы продолжали своё наступление в Беларуси, и оно всё ещё было победоносным – растянув свои коммуникации в надежде выйти к Киеву с северо-запада, Красные оказались в крайне неудобном положении. К тому же литовская армия, несмотря на свою малочисленность, неожиданно оказалась грозным противником. Литовские войска были хорошо оснащены германским оружием, снаряжением и техникой – к тому же сами литовцы оказались предельно мотивированы. В ходе контрнаступления литовцы взяли Новогрудок и Молодечно, а к 12 июля вышли к Минску.

Тем временем 3 июля 1920 г., получив сведения, что в связи с началом советско-литовской войны обход Киева с северо-запада, похоже, отменяется, войска Красной Армии во второй раз пошли на штурм столицы Украины. Одновременно к Киеву на помощь Скоропадскому подошло подкрепление с Подолья и частично с Волыни. Второй штурм Киева оказался ещё более ожесточённым. Красноармейцы даже сумели частично прорвать украинскую линию обороны и ненадолго выйти на подступы к Киеву. Однако сам город большевикам так и не достался. 9 июля 1920 г. украинские войска всё-таки сумели переломить ход сражения в свою пользу. Большевики, стремясь взять Киев, попросту надорвались. Перемолов наступающие Красные войска на своей линии обороны, украинцы начали контрнаступление, которое привело к беспорядочному отступлению Красных – к 15 июля гетманские войска подошли к Чернигову и Нежину. Тем временем 13 июля пришли известия о взятии литовцами Минска. Белорусский фронт большевиков был прорван, а войска Красных в Полесье оказались в сложном положении. Параллельно волынская и брестская группировка украинских войск двинулись на Пинск, чтобы вернуть захваченные большевиками территории и поддержать литовское наступление. Захватив Минск, литовские войска двинулись на Могилёв и Бобруйск, рассчитывая захлопнуть ловушку и организовать для полесской группировки Красных «котёл».

Во время Второго Сражения за Киев на юге Украины Красные и махновцы попытались прорвать оборону Болбочана. 8 июля 1920 г. Красные совместно с махновцами захватили Александровск и вышли на правый берег Днепра. Развивая успех, они начали захватывать обширные территории, нацеливаясь на захват Кривого Рога и Жёлтых вод, также пытаясь перерезать железнодорожную линию из Екатеринослава в Кременчуг, стремясь отрезать екатеринославскую группировку украинских войск. Параллельно на левом берегу Днепра Красные начали наступление на Екатеринослав с северного направления. Болбочан решил рискнуть и попытаться удержать фронт, не уходя при этом из Екатеринослава. Под натиском Красных с севера он был вынужден оставить позиции на левом берегу Днепра, параллельно усиливая охрану железнодорожной линии из Екатеринослава в Кременчуг, усиленно гоняя имевшиеся бронепоезда туда-сюда.

Тем временем Красные и махновцы пытались взять Кривой Рог и Екатеринослав, но потерпели неудачу. Как оказалось, из-за распыления сил у Красных не хватало войск на огромный протяжённый фронт. Ради осуществления операции пришлось полагаться на махновцев, но из-за несогласованности действий механизм наступления начал идти вразнос – Махно стремился к большей самостоятельности, а командование Красных не доверяло ему. В конечном итоге дело застопорилось. Махновская конница с тачанками уверенно побеждала отряды гетмацев в чистом поле, но вскоре её порыв выдохся – они вместе с Красными застряли у Никополя и не сумели продвинуться к Кривому Рогу. Также соединённые большевистско-махновские силы попытались перерезать железнодорожный путь из Екатеринослава в Кременчуг, ударив в направлении Каменского. Однако разведка Болбочана сумела вовремя заметить продвижение Красных и махновцев, которые 15 июля 1920 г. были перехвачены гетманской кавалерией у Николаевки. Несмотря на тяжелейшее положение Болбочана и недостаток сил (каждый отряд буквально зашивал оборону на живое), украинцы одержали в этом сражении важную победу – Красных и махновцев подвела несогласованность действий. Гетманцы не просто остановили рейд противника, но и развили успех, прогнав Красных и махновцев за реку Мокрая Сура. Конечно, в перспективе Болбочан был обречён, и под давлением одновременно с севера и с юга ему всё равно пришлось бы либо оставить Екатеринослав, либо оказаться в котле. Однако Болбочан упорствовал не просто так. Во-первых, несмотря на растянутость сил, тонким слоем размазанных от Екатеринослава до Кременчуга, оборону по линии Днепра на этом участке удалось удержать. Пока Болбочан оборонял Екатеринослав и отчаянно маневрировал в борьбе с Александровским прорывом, Красные пытались взять Кременчуг – но не добились успеха, несмотря на некоторое преимущество. Более того, отстояв Кременчуг, гетманцы сумели сохранить в этом районе плацдарм на левом берегу Днепра. Также Красные пытались форсировать Днепр в других местах, но везде оборона гетманцев устояла. Удержание этой «тонкой красной линии» в самый критический и ответственный момент сыграло важную роль в исходи всего сражения. Во-вторых, в начале июля его обнадёжили информацией, что из Подолья и Волыни на подмогу идёт помощь – одна часть подкрепления шла к Киеву, а другая выступила к Кривому Рогу. Подкрепление к моменту Днепровского сражения почти прибыло – нужно было только подготовить плацдарм для наступления в районе Кривого Рога и Жёлтых Вод.

19 июля 1920 г. украинские войска начали наступление из Кривого Рога и Жёлтых Вод. Наступление было успешным – они быстро сняли осаду с Никополя и устремились к Александровску. Узнав о начале наступления, Болбочан вновь решил рискнуть, и отправил кавалерийскую группировку на юг вдоль Днепра для того, чтобы нарушить коммуникации противника и нанести ему как можно больший урон. Несмотря на продолжавшийся натиск Красных на Екатеринослав с севера, Болбочан надеялся, что оставшихся войск хватит для того, чтобы сдержать противника на линии Днепра. Риск оправдался – этот рейд дезорганизовал боевые порядки Красных. Кавалерия Болбочана быстро пробилась к району, через который проходила важная переправа с правого берега Днепра в Александровск.

Красные из-за распыления собственных сил не смогли достойно ответить на украинское контрнаступление. В связи с рывком кавалерии Болбочана к Александровску и успешным продвижением криворожской группировки гетманцев на восток Красные приняли решение отступить на левый берег Днепра. Однако в связи с растущей дезорганизацией у себя в тылу большевики были вынуждены ускорить своё бегство. Ради спасения собственных войск Красные бросили на прикрытие отступления переведённых под их командование махновцев. По своей сути, большевики совершили по отношению к махновцам самую настоящую подставу – советское командование сохранило большую часть собственных войск, но ценой жизней союзников. По итогу составившие «группу прикрытия» махновцы были разгромлены в сражении у Томаковки. Это был очень тяжёлый удар – уничтоженная у Томаковки группировка была очень крупной, и в ней состояло немало лучших бойцов и отрядов. В результате крестьянская армия Махно понесла самые большие единовременные потери за всё время своего существования, и её сила была критически подорвана – на радость Скоропадскому. После этого события между Махно и большевиками пробежала чёрная кошка, и их отношения начали быстро ухудшаться. К тому же большевики настоятельно требовали, чтобы все войска махновцев были полностью переподчинены командованию Красной Армии, что также сильно раздражало прославленного Батьку-атамана.

А в этот момент, после окончательного прибытия всех подкреплений из Подолья и Волыни, киевская группировка украинских войск продолжила контрнаступление против Красных – прежде всего на северном направлении, чтобы реализовать все возможные плюсы от взаимодействия с литовцами. 17 июля 1920 г. украинцы двинулись на Красные позиции в районе Нежина и Чернигова. Контрнаступление достигло важных успехов – фронт был отодвинут от украинской столицы, а гетманские войска сумели занять Чернигов и добиться других важнейших для себя успехов. К концу июля – началу августа 1920 г. на киевском направлении украинские войска вышли на линию берег Десны – Конотоп – Ромны – Лубны – берег Днепра. Был выровнен фронт в районе Полтавы, что позволило упростить положение Болбочана. Важные успехи были достигнуты на севере – украинские войска заняли Гомель и соединились с литовскими войсками в районе Жлобина. 16 армия РККА, действовавшая на линии фронта примерно от Пинска до Мозыря не успела вовремя перестроиться и в результате оказалась в катастрофическом положении. Оказавшись в результате наступления литовцев и украинцев под угрозой попадания в «котёл», войска Красной Армии в этом районе запаниковали – и организованное отступление превратилось в паническое бегство. Конечно, литовцам не хватало войск для того, чтобы быстро уничтожить те деморализованные части, которые удалось отрезать, но сама эта задача как таковая была выполнена – в конечном итоге значительная часть 16-й армии РККА к началу августа 1920 г. была разгромлена. Большой урон понесла принявшая на себя первый удар литовцев в конце июня-начале июля 15-я армия – не выдержав литовского наступления на Минск, часть войск 15-й армии была отрезана и также разгромлена.

 

 

Это был самый настоящий триумф антибольшевистских сил – когда, казалось бы, они находились на краю пропасти. Победа под Киевом и разгром Красных в Беларуси подняли боевой дух всех противников большевиков и позволили им вновь обрести веру в себя. Известия о поражениях Красных позволили донским казакам и белогвардейцам Врангеля преодолеть панику в своих рядах, остановить процесс разложения армии и найти в себе новые силы, позволившие им удержать Дон и не пустить большевиков на Кубань. Для гетмана Скоропадского победа под Киевом и успехи Болбочана в обороне Екатеринослава и ликвидации Александровского прорыва стали самым настоящим политическим спасением – под влиянием паники в Киеве украинская армия была на грани коллапса и лишь «Чудо на Днепре», как окрестили сражения за Киев и Екатеринослав, спасло не только столицу, но также дисциплину и организованность гетманской армии. Известия о «Чуде на Днепре» вызвали одинаковое воодушевление и у русских, и у украинцев. Красных можно победить! Большевики не всемогущи! У советского же руководства известия о тяжелейшем поражении у Киева и в Беларуси вызвали недоумение. Они были уверены в успехе, да и Красная Армия была объективно сильнее и надорвавшихся белогвардейцев, и неокрепшего гетманского войска. Тем не менее, для большевистской неудачи были закономерные причины. Тяжёлая борьба с белогвардейцами, когда чуть не пала Москва, отняла у Красной Армии немало сил и средств, что во многом выровняло её уровень с уровнем пока что слабой армии гетманской Украины, у которой, несмотря на тяжёлую борьбу с махновцами, было время и были возможности подготовиться к возможному вторжению и более-менее организовать оборону. Гетманская армия, при всех её многочисленных слабостях и детских болезнях, оказалась на порядок выше РИ формирований УНР и Директории – и это сыграло свою роль. При этом коммуникации Красных, стремившихся расправиться со всеми врагами сразу, были растянуты, чем воспользовались литовцы в Беларуси и украинцы под Киевом и Екатеринославом. Самоуверенное движение вперёд с растягиванием коммуникаций было эффективно в условиях полной импотенции войск противника и ситуации «триумфального шествия Советской Власти», но сейчас это сыграло с Красными злую шутку. Теперь большевикам пришлось лихорадочно перебрасывать свои силы с Донбасса и Дона к Полтаве и днепровскому рубежу, что «разгрузило» фронт белогвардейцам и упростило им оборону Дона и Кубани. Однако противникам большевиков было ещё рано радоваться. Они выиграли битву, но не войну. Красная Армия оставалась крайне грозной силой, и она была решительно настроена исправить «киевское недоразумение». Риск поражения белогвардейских и украинских войск был всё ещё очень велик. Чтобы отбросить волну Красного Потопа, нужно было нечто большее. И это нечто большее произошло.

Изменено 8 Aug 2022 пользователем Дарт Аньян

[Дарт Аньян]

Глава XI. Властвующие над пеплом

 

В августе 1920 г. внезапно зашевелился Север. Более полугода Бермондт-Авалов сидел тише воды ниже травы, а по мнению союзников по Белому движению – маялся дурью. Командующий Северной армией не предпринимал никаких наступательных действий, оправдывая это тем, что ему нужно утверждать порядок на захваченных территориях. При этом никто не мог сказать точно, почему Бермондт-Авалов так затягивал с ударом по Москве. Существовали разные слухи и конспирологические теории: кто-то предполагал, что он, будучи уверенным в неудаче Краснова и Врангеля, хотел дождаться ослабления большевиков и отвлечения их внимания на юг, чтобы потом начать поход на Москву и стать Единственным и Неповторимым Спасителем России; кто-то считал, что Бермондт-Авалов решил стать «Царём Питерским» и собирался строить на Петроградчине своё собственное государство. При этом для бездействия были и реально уважительные причины – всё ещё сильно было подполье, продолжалась городская герилья и партизанщина в лесах, а большевики несколько раз пытались отбить Петроград. 6-я армия РККА, базировавшаяся в Вологде, наступала на Северную Столицу с юго-восточного направления при небольшой поддержке войск из Москвы, движущихся по Николаевской железной дороге. Максимального успеха на петроградском направлении большевики достигли в мае 1920 г., когда наступавшая из Вологды 6-я армия дошла до Олонца, однако успех не был развит – в июне Красные были отброшены к изначальным позициям. Атаки на петроградском направлении предпринимались большевиками и в июне, но они были очень вялыми – руководство сосредоточилось на донском и украинском направлении. В свою очередь, Бермондт-Авалов наводил порядок в тылу, копил силы для решающего удара и выжидал момента. После «Чуда на Днепре» и успешного наступления литовцев в Беларуси Бермондт-Авалов решил, что момент настал, и во второй половине августа 1920 г. Северная армия выступила на Москву.

В отличие от своего наступления на Петроград и наступления Краснова-Врангеля на Москву, в этот раз Бермондт-Авалов наступал не широким фронтом, а проникающим ударом кулака из элитных частей, за которыми шли также узким фронтом остальные части. Наступление велось по Николаевской железной дороге. Чтобы задействовать в наступлении как можно больше боеспособных войск, Бермондт-Авалов обратился к методу «оккупационного контроля» над своими территориями. Значительную часть полномочий по охране порядка и контроля над ситуацией в Петрограде и северных городах взяли на себя финны. Фактически Петроград оказался под финской оккупацией.

Начало наступления Бермондт-Авалова было воспринято большевиками достаточно спокойно – они уже отбросили Краснова и Врангеля, и расценили, что если и потребуется перебросить войска с других направлений к Москве, то не очень много. С другой стороны – против южных белогвардейцев с украинцами и литовцами перебросить подкрепления из центра вряд ли получится. Впрочем, было видно, что наступление Бермондт-Авалова было крайне запоздалым – даже если он возьмёт Москву, то многого не выиграет, ибо положение большевиков сейчас куда более выгодное, чем в 1919 г. По своей сути, это наступление скорее могло только отвлечь большевиков от других фронтов и для того, чтобы Бермондт-Авалов добился успеха, должны были перейти в масштабное наступление ещё и Краснов с Врангелем, и украинцы, и литовцы. Однако то ли Бермондт-Авалов что-то знал (что, естественно, самая дешёвая конспирология), либо он возомнил себя любимцем фортуны и полагался чисто на удачу. И удача действительно не подвела его! Вскоре большевики начали чувствовать, что земля уходит у них из-под ног. И, как оказалось, больше всего проблем им принёс не Бермондт-Авалов.

 

 

На недавно захваченных территориях Красные умудрились стремительно испортить отношения с местным населением – даже там, где Белых ненавидели. На занятых Красными землях Украины большевики начали сталкиваться с последствиями земельной реформы Скоропадского. Как это всё работало? Большевики, которые за 1919 г. не смогли установить контроль над многими территориями, которые они взяли в РИ, отчаянно нуждались в местных ресурсах – прежде всего в продовольствии. На занятых территориях Красные немедленно начали проводить продразвёрстку, причём в крайне широких масштабах. Естественно, это всё вызвало недовольство крестьян. С одной стороны, можно было ссылаться на реквизиции в пользу немцев и утешать себя, что сейчас реквизициями занимается «народная власть», а значит это более терпимо. Тем более, что и в 1920 г. ещё очень многие гетмана не любили. Так что на первых порах большевиков встречали нейтрально, а иногда и с радостью. Но нашлось одно «но»... Несмотря на гражданскую войну и махновщину, земельная реформа Скоропадского продолжала раскручиваться.  К 1920 г. уже сформировалась какая-никакая прослойка крестьян, прежде всего кулаков и середняков, получивших землю в частную собственность. Да, очень многие не смогли получить столь желанную землю – ибо крестьян как собак нерезаных и на всех земли попросту не хватало (а плодить чересполосицу гетман не был намерен). Однако в ряды сельских тружеников уже был внесён раскол. Те, кто к тому моменту уже получил землю по гетманской реформе, при большевиках столкнулись с перспективой очередного передела, причём не за счёт ненавистных помещиков, а за счёт себя любимых. Как говорится: «Нет, что-то ёкнуло - ведь части-то свои!» (с). При этом и многим беднякам, изначально горячо приветствовавшим Красную Армию, пришлось столкнуться с разочарованием.

Всего за два с хвостиком месяца, прошедших с момента начала Красного Потопа, изначально «просоветские» настроения украинского села быстро меняются. Проведение мер политики «военного коммунизма» (продовольственная монополия, продразвёрстка и вывоз в большом количестве продовольствия за пределы Украины, насаждение коллективных форм земледелия — так называемых «коммун») приводит к быстрому распространению на селе антисоветских и радикально оппозиционных настроений и действий. Многие крестьяне погибли от рук бесконтрольно действовавших уездных и прифронтовых ЧК, «летучих» карательных отрядов ЧК и Ревтрибуналов. Бюро советской печати сообщало о «ненужной жестокости ЧК в сёлах» — о порках, грабежах, расстрелах. Большевики тут же теряют позиции в недавно учреждённых местных советах, крестьяне переходят к активным формам сопротивления. Антибольшевистская агитация, волнения, погромы, вооружённые выступления, действия повстанческих формирований отмечаются на всех контролируемых большевиками территориях Украины. Наряду с быстрым нарастанием количества крестьянских антиправительственных выступлений, они приобретают всё более радикальные и организованные формы. Дали о себе знать формирования крестьянской самообороны Вольного казачества, организация которых началась гетманом в 1919 г. Если во время гражданской войны против Директории они казались рискованным предприятием – силой, которая при определённых обстоятельствах могла даже перейти на сторону противника – то теперь они оказались однозначной «пятой колонной» в тылу большевиков, что работало Скоропадскому на пользу. Естественно, Красные сразу же разоружали отряды Вольных казаков. Однако немало оружия оказалось припрятано в лесах и тайниках, при этом часть Вольных казаков сразу же ушла в партизаны, став костяком антибольшевистского повстанческого движения. Постепенно к ним присоединялись другие. Параллельно начинались тёрки большевиков с Махно и другими «батьками-атаманами». Махно был очень обижен тем, что в конце битвы за Днепр большевики фактически бросили его войска на убой, что обернулось для крестьянской повстанческой армии тяжелейшим разгромом у Томаковки, подорвавшим общие силы махновцев. Кроме того, Красные жёсткими методами пытались установить своё полное единоначалие, что не нравилось Махно, который стремился сохранить свою независимость. Конечно, открытого конфликта не было. Махно официально придерживался союза с большевиками. Обращаясь к тем «батькам-атаманам», которые не желали вступать в союз с Советами, Махно заявил: «Главный наш враг, товарищи крестьяне, — Скоропадский. Коммунисты — всё же революционеры… С ними мы сможем рассчитаться потом. Сейчас всё должно быть направлено против Скоропадского». Однако своеволие Махно постоянно приводило к конфликтам и несогласованности действий. И гетман с белогвардейцами этим пользовались.

 

 

Создание политических механизмов, которые делали недействующей на практике прямую демократию советов, позволяли проводить в Украине большевистскую аграрную и продовольственную политику. Советские органы власти на селе, лишаясь поддержки масс крестьянства, быстро разлагались. Систематические роспуски советов и политические репрессии приводили к окончательному исчезновению политической ответственности избираемых органов власти. В советах утверждался назначаемый большевистскими партийными ячейками состав. В советском аппарате всё большее участие принимали разного рода назначенцы, люмпены, карьеристы и коллаборационистские элементы. В большевистской политической риторике тех лет это явление получило название «комиссародержавия». В советских органах власти процветало пьянство. Большой размах приобрела системная коррупция, особенно заметная в деле проведения продовольственной монополии. В государственном аппарате формировались национально-корпоративные группы. Так, в начале августа 1920 г. украинский революционер Михаил Полоз в своём письме наркому по делам национальностей Сталину писал следующее: «Вследствие поголовного разгона всех советов, где не было большинства коммунистов, и назначения коммунистических ревкомов и ЧК, угрожающе возрастает антисемитская пропаганда… Настроения крестьянства формулируются словами: вот дождались — ждали большевиков, а тут какая-то жидовская коммуна…».

Продразвёрстка, принудительное изъятие продовольствия, насаждение коммун часто осуществлялось руками активистов, не принадлежавших к украинской национальности (русскими, евреями, латышами, китайцами, чехами, представителями среднеазиатских народностей, в 1915—1917 гг. ввозившихся для работы на промышленных предприятиях), что провоцировало рост антисемитизма, русофобии и ксенофобии в среде украинского крестьянства. При подавлении крестьянского движения большевики начинали опираться на так называемые «интернациональные» части — латышских стрелков, немецкий отряд «спартаковцев», «Красных Чехов» Ярослава Гашека и части, переброшенные из Центральной России. Крестьяне взвыли – долгожданная «народная власть» не привела к лёгкому решению всех проблем, а только породила новые. Свобода под властью большевиков для многих оказалась хуже рабства.

Растущее повстанческое движение, неповиновение советским властям, крестьянские волнения, нападения на продотряды и советских активистов нарушали работу украинского тыла Красной Армии. Чтобы усилить превосходство Красной Армии над противником, на контролируемой территории Украины начались мобилизации, но в итоге большевики столкнулись с той же проблемой, что и Скоропадский в 1918 г. – украинские части оказались попросту ненадёжными. В набранных в Красные ряды украинских частях фиксируются многочисленные «бесчинства», дезертирство, мародёрство, погромы, самовольные реквизиции, вплоть до антисоветских выступлений отдельных частей. В итоге на некоторое время установилось состояние позиционного противостояния. Между украинско-белогвардейскими войсками и Красной Армией наблюдалось шаткое равновесие, которое оказалось очень быстро нарушенным – в тылу у большевиков закипали новые регионы.

 

 

Донские и кубанские казаки отличались ярко выраженным территориальным эгоизмом, что почувствовал на себе Краснов. Осенью 1918 г. донские казаки, выгнав Красных за границы Области, не стремились продвигаться дальше. Тогда рос уровень неповиновения и даже дезертирства. Краснов сумел более-менее сохранить дисциплину среди казаков, и добиться их участия в походе на Москву, но после его провала Донская армия начала быстро разлагаться. После московского поражения и начала Красного Потопа многие казаки окончательно разочаровались в Белом деле и начали массовую волну дезертирства обратно в свои станицы. Это ещё больше усугубило московскую катастрофу Белых. Во время Красного Потопа белогвардейцы были отброшены к Северскому Донцу, а Верхний Дон оказался в руках Красных. В этот момент проявилось размежевание между различными группами казаков. Верхнедонцы начинали постепенно склоняться к союзу с большевиками, а зажиточные нижнедонцы сохранили свою верность Белому делу. Фронт окончательно рассыпался; казаки с Нижнего Дона, обходя мятежников, отступали маршем к родным землям, устойчивые части верхнедонцев шли с ними, другие разошлись по домам. На Верхнем Дону начали устанавливать Советскую власть, а новое большевистское руководство регионом издало приказ о новой власти, без «предателя трудового казачества Краснова». Однако вскоре даже сторонники большевиков с Верхного Дона начали разочаровываться. Окрыленные своими успехами, Красные начали проводить по отношению к казачеству откровенно «сектантскую» политику. Раздавались даже предложения казнить всех, кто когда-либо воевал против большевиков. Оргбюро ЦК ВКП(б) постановило начать массовый террор по отношению к казачеству. Округ наводнили проходящие на юг к фронту красные части, налагавшие на станицы многомиллионные контрибуции. Пришлые трибуналы начали составлять расстрельные списки, постановили отобрать имущество у «богачей и буржуев». Хлеб был взят под учёт, любые деньги кроме советских были запрещены, начались реквизиции. К началу августа 1920 г. было расстреляно свыше 300 казаков, появились слухи о расстрельных списках в сотни казаков из каждой станицы, что вконец взбудоражило верхнедонцев. Ревкомы и исполкомы станиц претворяли в жизнь решения руками пары сотен бойцов из числа заградительных отрядов, рабочих дружин и милиции. В конечном счёте нервы казаков не выдержали. Так 21 августа 1920 г. началось Вёшенское восстание.

 

 

Вёшенское восстание быстро разрушило донской тыл Красных и существенно ослабило большевистский натиск на Нижний Дон. При этом белогвардейское командование пришло к выводу – нельзя отсиживаться на своих оборонительных позициях! Даже несмотря на крайнюю истощённость Белых войск – нельзя оставлять инициативу в руках Красных. Таким образом, ввиду восстаний в Украине и на Верхнем Дону в антибольшевистском лагере было принято решение о начале совместного белогвардейско-украинского наступления. 19 сентября 1920 г. учитывая обстановку, белогвардейцы совместно с украинскими войсками (расположенными на участке от Дебальцево до Сорокинского рудника) перешли в наступление на Дону и Донбассе. Захватив инициативу, 21 сентября войска Краснова и Врангеля совместно с украинскими войсками взяли Луганск, заняли 24 сентября Миллерово, и, взаимодействуя с частями гетманской армии, вытеснили Красных на север – на воронежское направление – и на северо-восток, открывая дорогу на Харьков.

Тем временем 30 августа 1920 г. начали наступление украинские войска. Пётр Болбочан при поддержке прибывшего из Подолья подкрепления попытался форсировать Днепр и создать плацдармы на левом берегу. Его поддержала южная группировка украинских войск, оборонявшая Мелитополь, начав наступление на Александровск. Также выступили гетманские войска на юго-западном участке Донбасского фронта (примерная линия Бердянск – Юзовка), намечая свой удар на Александровск и далее на Павлоград. Красные, у которых к тому времени из-за крестьянских восстаний был разрушен тыл, не смогли ничего противопоставить гетманским войскам. Хотя махновцы оставались для Болбочана огромной проблемой, они большей своей частью перешли к партизанским действиям, а действия повстанцев не смогли изменить ход боевых действий в пользу Красных. Под ударами наступавшей со стороны Мелитополя группировки украинцев и под давлением со стороны войск Болбочана с правого берега Днепра 16 сентября 1920 г. Красные были вынуждены оставить Александровск. Развивая успех, Болбочан сумел также форсировать Днепр на северном участке своего фронта и создать важный плацдарм на левом берегу реки. Тем временем благодаря захвату Александровска часть подольского подкрепления Болбочану вместе с наступавшими от Мелитополя войсками продолжили наступление на север, вырвавшись на оперативный простор. В конечном итоге Красные отступили к Павлограду. Однако для Скоропадского ситуация омрачалась тем, что наступление не было поддержано на Полтавском направлении. Точнее, было поддержано, но атака на Полтаву быстро захлебнулась – несмотря на стремительно растущую дезорганизацию в тылу, Красные неплохо организовали оборону на этом направлении, а атака украинцев была поспешной, плохо подготовленной и крайне самонадеянной – сказалась эйфория от «Чуда на Днепре». В результате гетманские войска потерпели поражение под Миргородом, но остались на подступах к городу. Впрочем, нет худа без добра – пока Красные разрывались между различными участками фронта, отбивая атаки на Миргород и Павлоград и лихорадочно давя восстания в тылу, Болбочан сохранил в своих руках инициативу и создал на левом берегу Днепра широкий плацдарм от Кременчуга до Новомосковска.

В итоге, несмотря на то, что ввиду состояния войск потенциал наступления казался невысоким, результаты превзошли ожидания и для белогвардейцев оказались весьма обнадёживающими. Ко второй половине октября украинцы создали прочный плацдарм на левом берегу Днепра, а их фронт на юге был выровнен по линии Новомосковск – Павлоград – Краматорск, а также под их совместным с белогвардейцами контролем находилась немалая часть Слобожанщины восточнее реки Оскол. Кроме того, хорошо дела шли на северном участке фронта, где украинские гетманские войска к середине октября 1920 г. вернули Чернигов, Гомель, при поддержке бронепоездов взяли Конотоп – и начинали подступать к железнодорожному узлу на станции Ворожба, создавая тем самым угрозу Сумам. Дальше пока что войска гетмана продвинуться не смогли – на юге махновцы оправились от александрийского разгрома, и их партизанские действия вновь начали вредить украинскому тылу. Тем не менее, для махновцев томаковский разгром даром не прошёл и теперь они уже были лишь тенью самих себя. При этом росло повстанческое движение в тылу у Красных, на Полтавщине, и, к ужасу большевиков, оно потихоньку приближалось к уровню махновского в его лучшие времена. Белогвардейцы же к этому времени вышли на Верхний Дон и соединились с местными казачьими повстанцами, также Белые начали приближаться к Царицыну. Фронт Красных на территории Украины начинал превращаться в огромную дугу, на выступах которой нависали украинцы и белогвардейцы. Неожиданно приятные новости приходили с Севера. Бермондт-Авалов взял Вышний Волочек и двинулся на Тверь, что вынудило Красных лихорадочно перебрасывать свои силы с киевского и белорусского участка фронта. Таким образом, даже несмотря на численное превосходство мобилизованной армии, большевики вновь оказались в сложном положении. Советская Россия находилась в роли могучего медведя, окружённого голодными волками. В сражении один на один одному волку против медведя делать было нечего, но стоило медведю повалить одного из противников – то в момент, когда медвежьи клыки готовы были перекусить волчье горло, в медведя вцеплялся другой волк, и Топтыгин отвлекался на новую угрозу, давая поверженному врагу вновь собраться с силами. Но худшее для советского медведя было ещё впереди – к схватке готова была присоединиться пышущая яростью и злобой росомаха...

Пламя вспыхнуло в Тамбовской губернии – ещё во второй половине августа 1920 г. При большевиках крестьян на Тамбовщине, как и по всей России, лишили всяких политических и экономических прав, запретили торговать хлебом и стали забирать его силой. Относительная близость Тамбовской губернии к центру предопределила широкий размах деятельности продотрядов, что вызывало у местного крестьянского населения сильное недовольство. Население Тамбовщины ответило коммунистам активным вооружённым сопротивлением. В 1918 г. в локальных восстаниях и партизанском движении против большевиков, продотрядов и комбедов приняло участие до 40 тыс. человек. Положение властей осложнялось частыми переходами красноармейцев (зачастую с оружием в руках) на сторону повстанцев. В 1919 г. Тамбовская губерния оказалась в руках белогвардейцев, что притупило антибольшевистские настроения местного крестьянства и перенаправило их ненависть на новый объект. Белые также часто занимались реквизициями и репрессиями. Сопротивление и восстания тамбовских крестьян сильно навредили белогвардейскому тылу и были одним из многочисленных факторов неудачи Похода на Москву. Однако своевольное тамбовское крестьянство стало бомбой замедленного действия и для большевиков – после изгнания белогвардейцев и восстановления Советской Власти на Тамбовщине на руках у местных партизан осталось немало оружия. На первых порах тамбовские крестьяне радостно встретили Красных, поскольку к тому моменту белогвардейцев терпеть не могли – но затем они в большевиках быстро разочаровались. Причина самая банальная – продразвёрстка. Столкнувшись с ощутимой нехваткой продовольствия, большевики начали выкачивать со всех сколько-нибудь плодородных территорий все соки. Начался откровенный грабёж крестьянства. Это позволило накормить армию и городской пролетариат, но вконец испортило отношения с крестьянами – как украинскими, так и тамбовскими.

 

 

В 1920 г. Тамбовщину поразила засуха, и хлеба было собрано мало. Региону угрожал голод. Однако политика большевиков по отношению к крестьянству не изменилась. Более того, продразвёрстка еще более ужесточилась. Крестьяне были возмущены тем, что продотряды отбирали весь хлеб, не считаясь ни с какими нормами, не оставляя даже на еду и семена. Это закончилось взрывом. 19 августа 1920 г. сразу в нескольких сёлах крестьяне отказались сдавать хлеб и при поддержке партизан уничтожили продотряды, местных коммунистов и чекистов. В тот же день в селе Афанасьевке Тамбовского уезда произошло объединение нескольких мелких повстанческих групп в партизанскую армию, и восстание стало быстро распространяться. Вскоре восстанием были охвачены территории Тамбовского, Кирсановского, Борисоглебского, Моршанского и Козловского уездов Тамбовской губернии, а также соседние с ней уезды Саратовской и Воронежской губерний. Повстанцы ликвидировали органы советской власти, уничтожали её представителей, воинские гарнизоны и в некоторых сёлах брали власть в свои руки. Во главе крестьянского восстания встал бывший начальник милиции Кирсановского уезда Тамбовской губернии Александр Антонов, член партии социалистов-революционеров. Последнее обстоятельство давало большевикам возможность увидеть в крестьянском восстании не результат собственной экономической политики, а наличие прежде всего эсеровского заговора. Их не смутило даже то, что в этот «заговор» было втянуто огромнейшее количество крестьян, в основном середняков и бедняков: восстание все равно было объявлено «кулацким».

21 августа 1920 г. на заседании Тамбовского губкома РКП(б) был создан чрезвычайный оперативный штаб, в губернии было введено осадное положение, однако контроль над развитием событий был уже утрачен. Хотя войска Тамбовской губернии сумели нанести мятежникам ощутимые потери, восстание приобрело массовый и затяжной характер. 30 августа губком охарактеризовал положение как «чрезвычайно серьёзное», была проведена мобилизация коммунистов: 500 человек перевели на казарменное положение. Советское руководство целиком и полностью понимало, какую угрозу несёт им Тамбовское восстание в условиях, когда, в отличии от РИ, сохраняются хоть и потрёпанные, но ещё боеспособные анклавы белогвардейцев. В октябре 1920 г. Ленин поручил «ускорить разгром антоновщины». Руководитель Советского государства настаивал в своих письмах: «Надо ежедневно в хвост и в гриву гнать (и бить и драть) Главкома и Фрунзе, чтобы добили и поймали Антонова». В другом письме он спрашивал: «Как дела у Тухачевского? Все еще не поймал Антонова? Нажимаете ли Вы?». В восставшей губернии была срочно проведена мобилизации местных резервов, были введены дополнительные войска, часть которых переброшена в том числе и с фронта. Однако повстанцы к этому моменту стали крайне грозной силой – в распоряжении Антонова было уже до 20 тыс. человек повстанцев, 44 пулемёта Максима, 5 трёхдюймовых орудий, к ним 300 снарядов. 14 ноября 1920 г. повстанцы решили объединить все свои силы под единым командованием. Они создали Объединённую партизанскую армию Тамбовского края (которую возглавил также бывший милиционер, георгиевский кавалер поручик Пётр Токмаков, родом из крестьян села Иноковки Кирсановского уезда) в составе трёх армий (1-я, 2-я и 3-я повстанческие). Кроме того, на основе уцелевших эсеровских организаций была образована собственная политическая организация «Союз трудового крестьянства», декларировавшая близкие с эсерами лозунги свержения большевистской диктатуры, созыва Учредительного собрания, восстановления политических и экономических свобод.

 

 

Масла в огонь решили подлить белогвардейцы, а именно – Врангель. Поражение у Москвы и Красный Потоп, когда судьба антибольшевистского лагеря висела на волоске, больно ударили по мозгам многих. Врангель был в их числе. Таким образом, со второй половины 1920 г. начались преобразования, направленные на переосмысление идеологии и практики «белого движения». Врангель решил использовать в противостоянии с Красными другие методы помимо грубой силы офицерской и казачьей армий – в своей борьбе с большевиками он сделал ставку на помощь всего русского населения. Чтобы добиться этой столь необходимой поддержки, Врангель старался учесть прошлые ошибки Белого движения и шёл на немыслимые ранее компромиссы. А эти компромиссы требовались в самых разных сферах.

Всё ещё актуальным был украинский вопрос. Красный Потоп сплотил русских белогвардейцев и украинских «самостийников» перед общей угрозой, но многие спорные вопросы ещё никуда не исчезли. Немало белогвардейцев всё ещё было горячими сторонниками концепции «Единой и Неделимой России», и им очень не нравилась политика, проводимая по отношению к российским областям немцами, наряду с ситуацией, которая складывалась по ходу гражданской войны. Независимость Финляндии, Польши, Балтийского герцогства и Украины, белорусские земли, вошедшие в состав Литвы – всё это их крайне раздражало. В самой Украине тоже хватало тех, кто не принимал её независимость, прежде всего среди городского населения, а именно – в среде русского офицерства, дворянства, буржуазии и интеллигенции. В свою очередь, в Украине каждый год независимости укреплял позиции «самостийников», а «Чудо на Днепре» и вовсе стало ультимативным аргументом, давшим им тысячи политических очков. В этой ситуации Врангель предложил вариант, который уже давно предлагался некоторыми ранее, и который в его глазах должен был стать вполне компромиссным. Врангель официально выступил за федеративное устройство будущей России. Украина должна была получить широчайшую автономию в составе России как крупный и влиятельный субъект федерации (даже рассматривался вариант, по которому украинский язык признавался общегосударственным наравне с русским). Сам Скоропадский, в принципе, был далеко не против такого варианта, но он чувствовал, что немцы это вряд ли допустят, да к тому же с 1919 г. гетман начал налаживать отношения с «самостийниками», которые за последние полтора года укрепили своё положение и влияние и не соглашались ни на какой вариант, кроме полноценной независимости. Скоропадский попытался скорректировать этот проект, вновь предложив вариант, который он уже давно отстаивал ещё со времён старых переговоров со сторонниками «Единой и Неделимой» – должен быть создан политический и военный союз России и Украины как двух независимых суверенных государств. Что касается других областей, то Врангель предлагал федеративную автономию донским и кубанским казакам, а также народам Северного Кавказа.

Помимо национального вопроса, Врангель обратился и к намного более актуальным вопросам социальным. Так, рабочим было обещано новое фабричное законодательство, реально защищающее их права. Но самая главная реформа касалась земельного вопроса. В РИ на все свои реформы Врангель пошёл, когда Белых уже «жареный петух клюнул». В этой АИ ситуация была далеко не такой сложной, но в дело вступили другие факторы. Сыграла свою роль проведённая Скоропадским земельная реформа. У белогвардейцев в Украине была широкая агентура, а также имелся доступ к гетманским правительственным кругам, так что Врангель имел достаточно подробную информацию о ситуации там, и, в частности, о ходе реализации земельной реформы. Несмотря на множество препятствующих факторов – гражданская война против Директории, махновское движение, Красный Потоп – был сделан вывод, что земельная реформа всё же шла успешно. Хотя она, в силу обстоятельств, проходила с большими сложностями, всё же гетманская реформа позволила если не перетянуть крестьянство на свою сторону, то хотя бы расколоть, и, что самое главное, сделать первые шаги к превращению крестьянства в опору режима. Кроме того, хотя земля досталась далеко не всем, права земледельцев соблюдались гораздо лучше, чем при власти Советов. В результате Красный Потоп с его продразвёрсткой дал многим крестьянам возможность сравнить гетманскую реформу и большевистские порядки на собственной шкуре – и они начинали делать выводы не в пользу Красных. Что касается белогвардейцев, то многие из них под влиянием примера соседей ещё во второй половине 1919 г. решили, что и им самим надо бы провести нечто подобное, но ещё долгое время доминировала точка зрения, что эти преобразования стоит проводить только после победы над большевиками. В конечном итоге, проколовшись на крестьянских восстаниях в тылу во время Похода на Москву, многие белогвардейцы, в том числе и Врангель, решили, что принятые в марте 1919 г. положения старой директивы по земельному вопросу необходимо существенно скорректировать в пользу крестьян, переступив через интересы помещиков.

При поддержке главы Правительства Юга России – видного экономиста и реформатора Александра Кривошеина – был разработан ряд законодательных актов по аграрной реформе, среди которых главным является «Закон о земле», готовый уже весной 1920 г., но окончательно принятый только в июле. Главный лозунг реформы: «Земля трудящимся на ней собственникам». По реформе был признан законным захват крестьянами помещичьих земель в первые годы после революции (правда, за определённый денежный или натуральный взнос в пользу государства) – так называемый «чёрный передел» – что прежде белогвардейцами откладывалось до созыва Учредительного собрания. В дополнение к «Закону о земле» был издан «Закон о волостных земствах и сельских общинах», которые должны были стать органами крестьянского самоуправления взамен сельских советов. Стремясь сохранить положительные отношения с казачеством, Врангель утвердил новое положение о порядке областной автономии для казачьих земель. С этими реформами Врангель начал совместно с Красновым новое наступление на север.

Тем временем большевики лихорадочно отбивались от наседающих врагов. На севере они добились успеха – Бермондт-Авалов потерпел поражение в сражении за Лихославль (между Вышним Волочеком и Тверью) и был вынужден отступить. Красные же при поддержке частей, переброшенных с белорусского и киевского участков фронтов, перешли в контрнаступление. Под советский контроль был возвращен Вышний Волочек, и большевики радостно предвкушали изгнание Бермондт-Авалова из Петрограда. Но нет – у Бермондт-Авалова была подстраховка в виде финнов, с помощью которых Красные были остановлены на линии, которая установилась весной – летом 1920 г. Естественно, финские войска не были на передовой, но они контролировали обстановку в тылу, что позволило Бермондт-Авалову не распылять свои силы. Все попытки большевиков совершить победный бросок на Петроград закончились впустую. Но в самом начале 1921 г. им пришлось ослабить свой натиск, ибо всё более критической становилась обстановка на юге.

В Украине примерно с середины октября до 20-х чисел ноября 1920 г. линия фронта изменилась не сильно. Гетманцы копили силы – их армия вела подготовку к новому наступлению по всему фронту, и в рамках этой подготовки их войска продолжали осваивать продолжающее прибывать из Германии оружие, артиллерию, технику и снаряжение. Красные же так и оставались скованными в своих действиях – повстанческое движение в тылу никак не удавалось подавить. Большевики пытались предпринять наступление ради того, чтобы обезоружить противника или хотя бы выровнять фронт, но по описанным выше причинам эти попытки оказались робкими и закончились провалом. На сумском участки фронта на рубеже октября-ноября 1920 г. Красные попытались отбросить украинцев от Ворожбы, но гетманцы нанесли большевикам крупные потери и вынудили противника отойти на старые позиции. На Дону и Восточной Слобожанщине любые усилия Красных были парализованы Тамбовским восстанием – вкупе с тем, что на том участке фронта белогвардейцы и гетманцы также были вымотаны, ситуация вылилась в позиционное противостояние. Однако вскоре манёвренная война возобновилась – причём на всём Украинском фронте.

 

 

Гетманцы, снизив в результате ряда операций активность махновцев на юге, в конце ноября 1920 г. перешли в общее наступление. В этот момент времени фронт Красных на Украине представлял собой так называемую «Украинскую дугу» – под контролем большевиков находились территории, включавшие Харьков и Полтаву, в то время, как на северном выступе «дуги» подступившие к Путивлю и Ворожбе гетманцы угрожали Сумам, а на южном выступе украинско-белогвардейские войска на восточном берегу реки Оскол могли путём броска через Купянск достичь Харькова. При этом ситуация у Красных была критическая – восстания с партизанщиной на Украине, плюс Антоновщина в Тамбовской губернии обрушили их тыл, что больно било по способности армии сопротивляться. Этим и попыталось воспользоваться украинское командование. Планировалось нанести три основных удара – два по выступам «дуги» (от Ворожбы на Сумы и от Купянска на Харьков) и один в центре, где Болбочан, наступающий с юга, должен был протаранить позиции Красных, захватить Павлоград и оттуда начать продвижение к Харькову.

Наступление было успешным. На северном направлении украинцы в первых числах декабря взяли Сумы, начав продвижение к реке Ворскле, создавая угрозу Белгороду. Особую роль в сражениях на этом направлении сыграла поставленная украинцам из Германии артиллерия, которой у этой группировки войск (благодаря логистическому удобству) имелось в изобилии. Под ударами пушек Круппа Красные дрогнули. На центральном направлении войска Болбочана взяли Павлоград, затем нанесли ещё одно крупное поражение Красным под Варваровкой и Перещепино, после чего устремились дальше на север. Не способные локализовать прорыв, под давлением украинского вспомогательного удара с запада Красные были вынуждены оставить Полтаву. К новолетию-1921 украинские гетманские войска подошли к Харькову – на восточном направлении гетманцы стояли у Чугуева, а на южном направлении подступили к Мерефе. Харьков был на расстоянии одного удара. На северном направлении украинские войска взяли Красную Яругу, но сразу же после этого были остановлены красноармейцами в ожесточённом бою под Готней.

Натиск на Харьков был крайне силён. Несмотря на численное преимущество советских войск над всеми противниками, украинское повстанческое движение парализовало группировку Красной Армии на Харьковщине и Полтавщине, поскольку ей приходилось тратить немало сил на успокоение своих тылов. При этом, когда гетманцы начали «срезать» «Украинскую дугу», Красные ввиду преимущества в боевом опыте и численности войск сумели остановить продвижение украинцев на выступах «дуги» и отвести основные силы на юге к Харькову без катастрофических потерь. Далее большевики были намерены удержать Харьков под своим контролем. Изначально они неплохо отбивались. Более того, в конце декабря 1920 – начале января 1921 гг. начали наступление из района Коренево и Суджи, угрожая Сумам – это сковало украинские силы, но вынудить их отступить из Красной Яруги не удалось, и угроза над Белгородом сохранилась. А вскоре произошла катастрофа.

Гетманские войска в начале января попытались взять Харьков «в лоб», атакуя с юга и востока. Однако Красные успешно их сдерживали – на южном направлении оборона была крепка, а на восточном участке у украинских войск не хватало артиллерии (та группировка в разгар Красного Потопа была вместе с белогвардейцами отрезана на Донбассе, и не смогла получить германских поставок в достаточных количествах). Впрочем, положение Красных оставалось тяжёлым. Из-за продолжавшего расширяться Тамбовского восстания защитники Харькова и Белгорода испытывали недостаток в снабжении и подкреплениях. Другая группировка Красной Армии, пытавшаяся через упомянутое выше наступление на Сумы сорвать украинское наступление на Харьков, успеха не добилась – благодаря тому, что на данном участке гетманские войска были снабжены германской артиллерией лучше остальных своих фронтов, атака Красных моментально захлебнулось. В начале января 1921 г. стало понятно, что «отвлекающее наступление» большевиков на Сумы было полностью остановлено гетманцами. Более того, украинцы перехватили инициативу, и дело приобрело для большевиков совсем скверный оборот.

На сумском участке фронта гетманцы перешли в контратаку и за счёт германской артиллерии опрокинули Красных. На участках, связанных с железной дорогой на Курск, украинцы взяли Суджу и Глушково – но дальше не пошли, ибо для дальнейшего наступления не было достаточных сил. Свой главный ударный кулак гетманцы сконцентрировали для удара на Белгород, ради усиления наступления на Харьков. Там Красные пытались выбить украинцев из Красной Яруги, но были остановлены – основные силы харьковско-белгородского участка были сконцентрированы на сдерживание гетманцев, наступавших с южного направления.  Вот тут-то и произошла катастрофа. Украинские войска не просто отбили атаку на Красную Яругу, но и организовали контратаку. Взяв Готню и далее опрокинув Красные войска, гетманцы устремились в дальнейшую атаку. Ничто не могло их сдержать – на сумском участке украинцы также организовали контрнаступление, взяв Суджу и Глушково, атаками на других направлениях теперь гетманцев было нигде не отвлечь. Оставалось только отразить наступление от Красной Яруги на Белгород. Однако гетманцы удержали инициативу и разбили Красные части в сражении за Томаровку. Путь на Белгород был открыт – оставалось совершить последний бросок.

И украинцы его сделали. Развернулись ожесточённые бои за Белгород, запустившие цепную реакцию. Прорвавшись к Белгороду, гетманцы нарушили железнодорожное сообщение с Харьковом, положение защитников которого резко ухудшилось. Лихорадочно пытаясь защитить оба города, Красные открыли брешь в своей обороне, которой воспользовался Болбочан, начавший новое наступление на Харьков с юга. Красные дрогнули. Большевики были выбиты из Белгорода, а их харьковская группировка была разгромлена. Произошло это в середине января 1921 г.

Во фронте Красных в районе Харькова и Белгорода открылась огромная брешь, которой гетманцы сумели воспользоваться. Незамедлительно попытка взять Харьков перешла в генеральное наступление, в ходе которого гетманцы добились огромных успехов. В 20-х числах января украинцы взяли Льгов, Пристень и Старый Оскол – и далее нацеливались на Курск. Белогвардейцы поддержали украинские успехи – в это время, воспользовавшись дезорганизацией тыла Красных из-за Тамбовского восстания, они прорвали оборону большевиков на Дону и захватили значительные территории, взяв Лиски, Урюпино и Михайловку. Кроме того, пробив Красную оборону в районе Иловли, белогвардейцы и казаки, обойдя Царицын, прорвались к Волге и подошли к Камышину, из-за чего Царицын был отрезан от железнодорожного сообщения. На это продвижение ушла вся вторая половина января 1921 г. Но на этом успехи украинцев и белогвардейцев не ограничились.

В конце января 1921 г. Красные нанесли против гетманцев контрудар в районе Пристеня. Первоначально контрудар был успешен, и большевики попытались развить успех. Но Болбочан успел перегруппировать свои войска и сам нанёс контрудар. 30 января 1921 г. состоялось ожесточённое сражение под Прохоровкой, кульминацией которого стал встречный кавалерийский бой. Хотя украинские войска были утомлены прошлыми боями, Красные из-за вызванного Тамбовским восстанием коллапса тыла оказались измотаны ещё больше. В сражении под Прохоровкой гетманцы опрокинули советский контрудар, и вновь перешли в наступление, ударив в открывшуюся брешь. Параллельно перешли в наступление украинские войска в районе Льгова. В конечном итоге, взломав советскую оборону на реке Сейм, к началу второй декады февраля 1921 г. гетманцы выбили Красных из Курска. У истощённых войск Красной Армии не осталось сил для того, чтобы отбить город – они были вынуждены отступить.

Параллельно, наступая из Лисок и Старого Оскола, украинцы и белогвардейцы подошли к Воронежу. Изначально, пользуясь тем, что белогвардейцы распылили силы и были оснащены куда хуже, чем наступавшая на Курск группировка гетманцев, Красные, несмотря на созданный Тамбовским восстанием коллапс снабжения, довольно успешно сдерживали противника. Однако украинцы, взяв Курск, отправили часть войск для усиления давления на Воронеж. Параллельно вызванный Тамбовским восстанием коллапс снабжения давал о себе знать – на оборону города у большевиков оставалось всё меньше и меньше сил. Упреждая белогвардейское продвижение с юго-востока, в 20-х числах февраля 1921 г. Красные приняли решение оставить Воронеж. Однако организованное отступление превратилось в бегство – из-за быстрого приближения противника большевики были вынуждены оставить в городе часть важных припасов, которые достались белогвардейцам. Параллельно 24 февраля Белые взяли Царицын.

Это был огромный успех. Полгода назад находясь на грани краха, украинцы и белогвардейцы прыгнули выше головы. Конечно, колоссальную роль в этом сыграло крушение тыла Красных из-за восстаний на Украине и в Тамбовской губернии. При этом к моменту падения Курска и Воронежа Тамбовское восстание ещё не было подавлено. Казалось, надо этим немедленно воспользоваться, но всё было не так уж и просто. У украинцев и белогвардейцев после такого продвижения уже не было сил для дальнейшего наступления. И даже если бы сил на дальнейшее наступление было более-менее достаточно, всё равно препятствий для продолжения активных боевых действий было слишком много.

Скоропадскому, несмотря на его открытые симпатии белогвардейцам, пришлось столкнуться с противодействием всё больше и больше набиравших силу националистов-самостийников, которым было достаточно украинских этнических территорий. Кроме того, многие общественные группы желали мира, чтобы можно было сосредоточиться на преодолении последствий войны и развитии экономики. Конечно, Скоропадский, как в помощи белогвардейцам, так и в строительстве Украинской державы, проявлял недюжинные амбиции, то пытаясь сделать Украину плацдармом для Крестового Похода против большевизма, то грезя о возможности построить Галактическую Империю Восточной Европы с центром в Киеве, но объективные факторы всё же потихоньку начинали остужать его пыл.

Схожие проблемы были и у белогвардейцев. Донские казаки больше не желали воевать ради овладения далёкой Москвой – и их лидер, Краснов, определённо прислушивался к этим настроениям. Он твёрдо отказался от похода на Москву, стремясь создать из подконтрольных Белым территорий отдельное небольшевистское государство, представляющее собой нечто вроде союза казачьих областей. Курск и Воронеж могли бы стать неплохим предметом торга.

Такие планы Краснова не удовлетворяли Врангеля. Он видел в казачьих областях прежде всего плацдарм для наступления на большевиков – хотя уже он склонялся больше не к военному, а к «моральному» наступлению, плюс из-за всесилия Краснова в Белом движении Юга России Врангель был готов на «федерализацию» с широкой автономией для казаков. Врангель видел, что ресурсы для дальнейшего наступления практически исчерпаны – офицерский костяк понёс немалый урон, и приходилось слишком сильно опираться на донских казаков, которые уже попросту не хотели воевать. Очень тяжёлая ситуация была и среди кубанских казаков, которые также не желали участвовать в гражданской войне. Однако Врангель, оценив перспективы Тамбовского восстания в деле борьбы с большевиками, решил рискнуть и собрать последние оставшиеся силы для ещё одного рывка. Он надеялся, что сам фактор соединения сил белогвардейцев и восставших тамбовских крестьян сумеет в идеале обрушить власть большевиков, вызвав цепную реакцию восстаний по всей России. И даже если бы этого не случилось – ради создания «альтернативной России» было бы неплохо «застолбить» за собой как можно больше территорий – как для ослабления позиций большевиков, так и для усиления противовеса казакам. Врангелю казалось, что в сложившейся ситуации стоило рискнуть – взятие Воронежа открывало прямую дорогу в мятежную Тамбовскую губернию, а падение Царицына дало возможность перебросить на передовую несколько дивизий, каждая из которых была не вес золота. Таким образом, в начале марта 1921 г. войска Краснова и Врангеля вторглись в пределы Тамбовской губернии.

К январю-февралю 1921 г. Тамбовское восстание достигло своего максимального размаха – численность повстанцев достигла 50 тыс. человек, объединенных в две армии (в составе 14 пехотных, 5 кавалерийских полков и 1 отдельной бригады при 25 пулемётах и 5 орудиях). Повстанцы разгромили 60 совхозов, взяли под контроль практически всю Тамбовскую губернию (в руках большевиков остались только города), парализовали движение по Рязано-Уральской железной дороге, и успешно отбивали попытки большевистских войск вторгнуться на территорию восстания, нанося им большие потери.

Тем временем туда вторгся Врангель, который не стал тянуть кота за хвост и сразу же объявил о распространении на территории Тамбовской губернии и всех контролируемых им территорий России «Закона о земле». В целом реформа была положительно встречена значительной частью местного крестьянства, но не всё было так просто... Крестьяне помнили бесчинства белогвардейцев и казаков, и они не могли «понять и простить». Хотя Красные проявили себя не лучше, а где-то даже хуже, это не было поводом хорошо относиться к Белым. «Белые придут – грабят! Красные придут – грабят! Куда бедному крестьянину податься?». И многие решили, что лучше полагаться на самих себя. Масла в огонь подливал господствующий монархический мейнстрим в идеологии белогвардейцев – учитывая высокое влияние среди крестьянских повстанцев эсеров, в глазах которых монархисты были намного хуже большевиков. Врангель сразу же предложил тамбовским повстанцам союз, но максимум чего он сумел добиться – раскола в рядах восставших крестьян. Очень многие перешли на сторону Краснова и Врангеля, но осталась довольно крупная группировка, которая решила сохранить независимость и в итоге воевала и против Красных и против Белых одновременно. Другой проблемой были растущие противоречия среди белогвардейцев. Активная реформаторская деятельность Врангеля очень не нравилась Краснову, который опасался, что амбициозный военачальник таким образом пытается оттеснить атамана от верховного руководства Белым движением на Юге России. Между Красновым и Врангелем началась подковёрная грызня – и этот конфликт серьёзно вредил Белому делу и способствовал расколу в высшем командном составе белогвардейцев. Начался самый настоящий бокс по переписке – письма и рапорты Врангеля к Краснову приобрели характер памфлетов, ориентированных на третьего читателя. Врангель после отправки знакомил с текстом этих документов своих помощников и некоторых общественных деятелей, после чего их содержание становилось известно офицерской среде и гражданским обывателям, что не способствовало укреплению Белого лагеря. Очень важной проблемой была военная. Войска белогвардейцев и казаков попросту надорвались. Вторжение в Тамбовскую губернию осуществлялось буквально на пределе сил, и продвинуться дальше белогвардейцы уже попросту не могли. Многие проблемы сглаживало участие в российской гражданской войне украинской армии Скоропадского, но она до сих пор страдала от многих своих детских болезней, и продвинуться дальше вглубь России также не была способна. В итоге некоторые белогвардейцы начинали приходить к крамольной мысли – а что, если вместо бесплодных попыток захватить Москву попробовать сохранить то, что они уже имеют?

 

 

Тем временем Красные приходили к осознанию, что у них самих положение не менее аховое, чем у белогвардейцев. Восстания в Украине и Тамбовской губернии обрушили их фронт и привели к изгнанию Советской власти с Юга России и Украины, но они были не единственной головной болью. В самом конце января 1921 г. началось ещё одно восстание – теперь уже в Западной Сибири, ставшее одним из крупнейших антисоветских крестьянских выступлений. Хотя Красная Армия оставалась грозной силой, она была уже не способна проводить активные наступательные действия, в результате чего не был разгромлен ни один из белогвардейских анклавов. Крестьянские восстания в Тамбовской губернии и Западной Сибири, по определению Ленина, были опаснее для большевистской власти, чем Краснов с Врангелем, Бермондт-Авалов и Колчак вместе взятые, потому что в них соединилось стихийное недовольство крестьян с военной силой армии. И недовольство это имело весьма зримые политические очертания, совпадающие с лозунгами социалистических оппонентов большевиков – меньшевиков и эсеров. А вторжение Краснова и Врангеля на территорию Тамбовской губернии показало реальную возможность объединения всех этих сил с белогвардейцами. Земельная реформа Врангеля грозила увести крестьянство от большевиков, и советские руководители поняли, что это было для них смерти подобно. Ленин глубоко осознал эту опасность. Он извлек из происшедших событий принципиальный урок – для сохранения своей власти необходимо идти на соглашение с крестьянством. Поэтому с весны 1921 г. была развёрнута масштабная законотворческая деятельность.

В марте 1921 г. X съезд РКП(б) принял решение отменить в стране продовольственную развёрстку, вместо которой вводили фиксированный продовольственный налог. Это было первым актом Новой экономической политики. Продналог был вдвое меньше разверстки и не мог быть увеличен в течение года. Все излишки, оставшиеся после внесения налога, поступали в распоряжение крестьян. Конечно, в связи с продолжавшимися тяжёлыми боевыми действиями против сразу нескольких противников на множестве фронтов, в некоторых регионах приходилось сохранять как минимум часть чрезвычайных мер. Тем не менее, декрет о замене продразвёрстки на продналог стал важным первым шагом. Это создавало материальный стимул для увеличения производства сельскохозяйственной продукции. Но чтобы этот стимул заработал, большевикам пришлось вернуться к свободе торговли.

Были обещаны коренные изменения в области промышленного производства. Прежде всего официально был отменен декрет о поголовной национализации промышленности. Теперь мелкие и даже часть средних предприятий вновь передавались в частные руки. Было обещано, что крупные промышленные предприятия разрешат брать в аренду частным лицам. Для того, чтобы открыть «золотой мост» в отношениях с некоммунистическими странами, даже допускалось также создание концессий с привлечением иностранного капитала, смешанных акционерных обществ и совместных предприятий. Вместе с тем значительная часть промышленности и вся внешняя торговля оставались в руках государства, или, как говорили большевики, они сохранили за собой «командные высоты в экономике». Эти меры, как утверждённые, так и обещанные, были объявлены «Новой экономической политикой» (НЭП).

Конечно, на начальном этапе было немало сложностей, связанных с продолжавшейся гражданской войной. Чрезвычайный режим был отменён не везде и не до конца, часть мер носила декларативный характер, и на начальном этапе не реализовывалась. Тем не менее, обещанное смягчение государственной политики, подкреплённое первыми послаблениями, действительно помогли хоть как-то утихомирить крестьян в контролируемых Советской властью районах и предоставить «наш ответ» врангелевским реформам, который был вполне приемлем для многих людей ввиду того, что НЭП исходил от «народной власти». Дело в том, что во время антибольшевистских восстаний крестьяне часто выступали против введения чрезвычайных мер, но не против советской власти как таковой. В свою очередь, крестьянское движение в тылу белых армий возникало как реакция на попытки реставрировать старые земельные порядки и, значит, неизбежно принимало пробольшевистскую направленность – ведь именно большевики дали крестьянам землю. При этом союзниками крестьян в этих районах оказывались рабочие, что позволяло создавать широкий антибелогвардейский фронт, который укреплялся за счет вхождения в него меньшевиков и эсеров, не нашедших общего языка с белогвардейскими правителями. Германская поддержка стала для Бермондт-Авалова, Скоропадского и Краснова с Врангелем спасением, а затем они сами взялись за ум, пытаясь перетянуть крестьян к себе, что проявилось в земельных реформах Скоропадского и Врангеля. Однако белогвардейцы за это время создали себе весьма негативную репутацию из-за проводимой долгое время крайне консервативной политики. Конечно, и Красные вели себя не лучше. Это породило среди крестьянства глубочайший цинизм и настроения в духе «чума на оба ваших дома». Теперь дело решали мобилизационные возможности – и у Красных их было побольше. Побольше, но не настолько, чтобы додавить оставшиеся белогвардейские анклавы.

Большевикам требовалось срочно переходить в наступление, дабы окончательно не потерять инициативу и не допустить распространения восстаний на остальные территории. Несмотря на куда большие мобилизационные возможности Советской России по сравнению с белогвардейцами и Украинской державой, восстания и с каждым днём ухудшавшаяся экономическая обстановка подорвали силы Красной Армии. Большевистское руководство расценило, что придётся сосредоточиться на одном направлении – и в качестве приоритета были выбраны восставшая Тамбовская губерния и белогвардейцы Юга России. Бермондт-Авалов и Украина стали второстепенными фронтами ввиду того, что и те и другие исчерпали возможности для дальнейшего наступления – в то время как Тамбовское восстание, поддержанное Врангелем, представляло куда большую угрозу. В результате на Северном фронте бои были фактически остановлены – фронт не двигался, ибо у Бермондт-Авалова не было сил для наступления (да и на оборону хватало лишь впритык), а у Красных основные войска были переброшены на более важные участки. В Беларуси, на советско-литовском фронте, война также перетекла в вялые позиционные бои. Большевики перебросили свою главную ударную группировку на Южный фронт.

Вмешательство белогвардейцев существенно осложнило положение большевиков в Тамбовской губернии, где города были буквально окружены враждебным крестьянским морем. Соединившись с Зелёными повстанцами, белогвардейцы попытались взять Тамбов. Изначально Белые попробовали сконцентрироваться на захвате основных железнодорожных узлов. Стремясь отрезать Тамбов от железнодорожного снабжения с севера, Врангель попытался взять важный железнодорожный узел – Козлов – но наступление было неудачным. Ввиду того, что силы постепенно таяли, белогвардейцы попытались взять Тамбов прямым ударом, при плотной кооперации с антоновцами. Пользуясь тяжелейшим положением противника, белогвардейцы и антоновцы подступили к своей цели на расстояние вытянутой руки. 11 апреля 1921 г. антоновцы взяли Рассказово, при этом в плен попал целый батальон красноармейцев. А 19 апреля белогвардейцы вплотную подошли к Тамбову, угрожая городу с района Богородицко-Арапово.

Большевики лихорадочно пытались исправить ситуацию. Отказавшись от активных наступлений против Бермондт-Авалова, литовцев и украинцев, Красные сосредоточили главную ударную группировку против Врангеля и антоновцев. 27 апреля 1921 г. Политбюро ЦК РКП(б) назначило командующим войсками в Тамбовской губернии М.Н. Тухачевского, его заместителем — И.П. Уборевича. От ВЧК прибыли Г.Г. Ягода и В.В. Ульрих (местными чекистами руководил Михаил Антонов-Герман). Серьёзный подход, пускай и с большими трудностями, начинал давать результаты. Продолжение боёв с гетманцами в районе Курска (украинские войска пытались отвлечь большевиков от Тамбовской губернией через нанесение серии вспомогательных ударов малой силы), тяжёлое экономическое положение и другие факторы привели к тому, что на осуществление перелома в боях с белогвардейцами и антоновцами у Красных ушло много сил. Лишь 25 мая 1921 г. противник был окончательно отброшен от Тамбова. С этого момента белогвардейцы дрогнули. В боях, продолжавшихся с 28 мая по 7 июня 1921 г. Красные оттеснили белогвардейцев к Усмани. Антоновцы же после поражений белогвардейцев вернулись к стратегии партизанской войны. В июле 1921 г. в районе станции Инжавино части Красной армии под общим командованием Уборевича разгромили 2-ю армию повстанцев (под командованием А. С. Антонова). После этого 1-я повстанческая армия уклонилась от «генерального сражения», и инициатива окончательно перешла к войскам Красной Армии. Но даже после этого однозначного успеха на окончательное подавление Тамбовского восстания ушло немало времени.

Для борьбы с крестьянскими повстанцами предпринимались самые жёсткие и даже жестокие меры. В широких масштабах применялись как уже апробированные методы массового устрашения населения – взятие заложников, расстрелы родственников «бандитов», высылка на север целых деревень, «сочувствующих бандитам» – так и новые средства (в том числе химическое оружие). Однако помимо кнута, нужно было использовать и пряник. Поэтому наряду с репрессивными мерами Красные громогласно провозглашали о НЭПе, и настаивали, что он будет иметь куда более народный характер, чем врангелевская реформа. Если Врангель со Скоропадским предлагали помещичью землю за выкуп в рассрочку, и этим могли воспользоваться прежде всего кулаки, то советский НЭП – это земля всем даром, причём без продразвёрстки! Многие на это велись. Для рядовых повстанцев была объявлена амнистия – при условии сдачи оружия и информации о местонахождении командиров. Предпринятые меры широко освещались в печати и агитационных материалах и постепенно возымели действие.

К осени 1921 г. силы повстанцев потерпели окончательное поражение, а восстание распалось на ряд мелких изолированных очагов. Отдельные стычки на Тамбовщине продолжались до лета 1922 г, постепенно сойдя на нет. 16 июля 1922 г. вскоре после ликвидации Антонова Тухачевский доложил ЦК РКП(б): «Мятеж ликвидирован, Советская власть восстановлена повсеместно».

На южном фронте против белогвардейцев и гетманцев Красные были вынуждены сделать небольшую паузу – несмотря на то, что по белогвардейцам в Тамбовской губернии нанесён тяжелейший удар (не столько военный, сколько экономический, ибо Краснову и Врангелю ради Тамбовского наступления пришлось до предела напрячь тылы), оказалось, что Красным пришлось потратить немного времени на передышку и перегруппировку. Накопив сил и перегруппировавшись, в начале июля 1921 г. большевики возобновили наступление на юг, пытаясь отбить Воронеж.

К тому моменту у белогвардейцев уже практически не оставалось сил. Единственное, на что они могли рассчитывать – это помощь со стороны союзников. Таковым союзником была Украинская держава. Гетманцы же пережили с собой любопытные метаморфозы – если в 1918 г. режим Скоропадского полагался исключительно на своих союзников, поддерживавших государство на плаву, то теперь сама Украина стала силой, от которой зависело выживание идущих к краху белогвардейцев Юга России. Однако в ходе Красного Потопа гетманцы как раз прыгнули выше головы и исчерпали свой наступательный потенциал. Дальнейший ход войны теперь уже зависел от того, насколько истощены были Красные. А они тоже надорвались.
Развернувшееся в начале июля 1921 г. генеральное наступление Красных проходило по широкому фронту от Курска до Уварово. Однако не везде оно достигло успеха. Несмотря на ожесточённые атаки большевиков, украинцы удержали Курск – даже с учётом того, что у Красных в этом районе были неплохие возможности по переброске войск из центра и хорошая логистика, гетманцы также сконцентрировали здесь свои лучшие силы. И, несмотря на то, что бои за Курск были весьма тяжёлыми, Красным не удалось отбросить гетманцев со своих позиций.

Куда успешнее для большевиков шло наступление на тех участках Южного фронта, где находились позиции белогвардейцев. 11 июля 1921 г. в ходе упорных боёв Красные взяли Воронеж и устремились на юг. После потери Воронежа сопротивление большевикам ослабело. Силы Краснова и Врангеля были истощены, их мобилизационные возможности полностью исчерпаны. Там же удалось продавить и позиции гетманцев. Лучше всего советское наступление шло в Восточной Слобожанщине и на Верхнем Дону. После взятия Воронежа Красные выбили противника из Лисок, затем в течение июля и августа 1921 г. вытеснили украинские войска с части Восточной Слобожанщины, взяв Острогожск, Россошь и Богучар, а также подступив к Валуйкам. Однако гетманцы сумели удержать Старый Оскол и железнодорожную ветку от него до Валуек. Красные пытались продвинуться дальше – как путём прямых атак на Старый Оскол, так и через попытки перерезать железнодорожное сообщение путём атак на Валуйки и Новый Оскол – но успеха не добились.

За те же два месяца большевики заняли северную часть дореволюционной территории Области Войска Донского. Как видно по срокам, продвижение шло медленно – силы Красной Армии тоже были подорваны, а идущий вразнос тыл вносил свой вклад в замедление продвижения. Красные взяли Борисоглебск, затем Урюпино, далее Михайловку – и к началу сентября 1921 г. вышли на северный берег Дона по линии Вёшенская – Качалинская, а также в северной части волго-донского междуречья был подготовлен плацдарм для наступления на Царицын. Белогвардейцы отчаянно стремились удержать эту линию – и особенно важен для них был Царицын. Рассчитывая на то, что на западном участке фронта – в Слобожанщине – натиск Красных помогут сдержать украинцы, Врангель сосредоточился на обороне Царицына. Отведя войска от Камышина и Иловли, белогвардейцы спешно укрепляли оборону в этом междуречье.

Раскусив замысел белогвардейцев, Красные попытались решить Царицынскую проблему следующим образом – сковав силы Врангеля в волго-донском междуречье вспомогательным ударом, одновременно попытаться форсировать Дон на линии от Вёшенской до Кременской, и рассечь тем самым белогвардейские линии, с перспективой окружения Царицына. В сентябре Красные начали реализацию своей операции. На первых порах белогвардейцам удавалось не допустить прорыва обороны в междуречье. Держалась оборона и на линии Дона. Красным не получалось реализовать своё преимущество – как оказалось, в 1921 г. и их военно-экономический механизм быстро шёл вразнос. Тем не менее, в междуречье Красные сумели продвинуться, вынудив противника отойти на вторую линию обороны. Далее Красные сумели форсировать Дон на линии от Клетской до Кременской. Большевики устремились на юг – их ударный кулак был направлен на город Калач. Белогвардейцы пытались остановить наступление контрударом с западного направления, но потерпели неудачу – к тому же этот контрудар грозил распылением сил и окончательным обрушением фронта. Понимая, что дело грозит окружением, командование Царицынской группировки белогвардейцев приняло решение отступить. 26 сентября 1921 г. Белые оставили Царицын и отошли на юг.

Красные пытались развить дальнейшее наступление – причём на всех направлениях. В середине сентября 1921 г. большевики вытеснили украинцев из Старого Оскола и попытались прорваться на нижний Дон, нанеся удары от Богучара в направлении Лебединки и Мигулинской (но далеко они не продвинулись и наступление быстро застопорилось), также Красные наметили наступление от Царицына в направлении Сальска. Однако в 20-х числах сентября гетманцы развернули контрнаступление в Восточной Слобожанщине, к первым числам октября отбив Алексеевку и подойдя к Россоши, также украинские войска вновь взяли Старый Оскол. Кроме того, украинцы сумели удержать под своим контролем Курск, отбив все атаки большевиков с севера и с востока. Благодаря этому белогвардейцы на жилах сумели удержаться на линии Дона, ценой огромных усилий ликвидировав несколько небольших прорывов Красных. Также Врангелю удалось остановить наступление Царицынской группировки Красной Армии, нанеся ей поражение в тяжелейшем бою у станции Жутово. В этот критический момент наступательный порыв большевиков оказался полностью исчерпан. Бои перешли в позиционную стадию и фронт теперь практически не двигался. Белогвардейцы и гетманцы выиграли время – и на жилах сумели дотерпеть до того момента, когда тыл Красных окажется в ещё худшем состоянии, чем контролируемые Красновым и Врангелем Дон и Кубань. К поздней осени – зиме 1921 г. тыл большевиков столкнулся с катастрофическим коллапсом, из-за которого советскому правительству было уже не до войны.

 

 

 

Советская Россия стремительно шла к гуманитарной катастрофе. «Разорение, нужда, обнищание», – так характеризовал сложившееся в конце гражданской войны положение Ленин. Народ был измучен. На протяжении ряда лет люди жили впроголодь. Не хватало одежды, обуви, медикаментов. Но самый кошмар начался, когда весной и летом 1921 г. в Поволжье разразился страшный голод. Советскому правительству пришлось приостановить военные действия и переключиться на борьбу с голодом. В конце апреля 1921 г. Совет труда и обороны принял постановление «О борьбе с засухой». В мае и июне 1921 г. Ленин распорядился о закупках продовольствия за рубежом, но его количества не хватало даже для питания рабочих, не говоря уже про крестьянство. 26 июня 1921 г. газета «Правда» напечатала статью о голоде в Поволжье, указывая о том, что он даже сильнее, чем жестокий голод 1891 г. Для борьбы с голодом и спасения населения Советской России государством были мобилизованы все учреждения, предприятия, кооперативные, профсоюзные, молодёжные организации, Красная армия. Декретом ВЦИК Советов от 18 июня 1921 г. была образована Центральная комиссия помощи голодающим (ЦК Помгол) как организация с чрезвычайными полномочиями в области снабжения и распределения продовольствия. Возглавил её председатель ВЦИК Михаил Калинин. Комиссии помощи голодающим создавались и при Центральных исполнительных комитетах республик РСФСР, при губернских, уездных и волостных исполкомах, при профсоюзах и крупных предприятиях.

Было ясно, что без иностранной помощи не обойтись. Главным источником этой помощи стала Французская Коммуна, которая в ноябре 1920 г. одержала окончательную победу в гражданской войне. Во Франции надеялись на Мировую Революцию не меньше, чем в России, и потому они решили накачать Советскую Россию продовольствием ради того, чтобы сохранить формирующийся леворадикальный блок. Вскоре поступил формальный сигнал к началу действия. В начале августа 1921 г. Ленин выпустил обращение к международному пролетариату за помощью. Текст обращения гласил:

«В России в нескольких губерниях голод, который, по-видимому, лишь немногим меньше, чем бедствие 1891 года. Это – тяжелое последствие отсталости России и семилетней войны, сначала империалистской, потом гражданской, которую навязали рабочим и крестьянам помещики и капиталисты всех стран.

Требуется помощь. Советская республика рабочих и крестьян ждет этой помощи от трудящихся, от промышленных рабочих и мелких земледельцев. Массы тех и других сами угнетены капитализмом и империализмом повсюду, но мы уверены, что, несмотря на их собственное тяжелое положение, вызванное безработицей и ростом дороговизны, они откликнутся на наш призыв.

Те, кто испытал на себе всю жизнь гнет капитала, поймут положение рабочих и крестьян России, – поймут или почувствуют инстинктом человека трудящегося и эксплуатируемого необходимость помочь Советской республике, которой пришлось первой взять на себя благодарную, но тяжелую задачу свержения капитализма. За это мстят Советской республике капиталисты всех стран. За это готовят они на нее новые планы похода, интервенции, контрреволюционных заговоров. С тем большей энергией, мы уверены, с тем большим самопожертвованием придут на помощь к нам рабочие и мелкие, живущие своим трудом, земледельцы всех стран».

Правительство Франции немедленно откликнулось на ленинское обращение своим воззванием «К пролетариату революционной Франции», в котором призывало французских рабочих и крестьян принять активное участие в деле помощи Советской России:

«Революционное государство трудового народа в смертельной опасности! Окруженное со всех сторон реакционерами и буржуазными кровопийцами, оно стойко переносит все лишения. Но капиталисты используют против России новое оружие, самое бесчеловечное из всех, что они применяли – голод. Советская Россия стала маяком, освещающим путь к свободе всех трудящихся людей, и долг каждого французского рабочего – сделать всё возможное, чтобы он не погас!».

Правда, несмотря на официально добровольный характер, сбор пожертвований на помощь голодающим среди французов проводился централизованно – то бишь, добровольно-принудительно. Были установлены специальные сборы с крестьян, их обложили налогами и поборами, и т.д. В некоторых случаях бывало даже так, что проводимые французскими властями кампании по сбору помощи голодающим России иногда превращались в самый настоящий грабёж собственного населения. Но это уже были перегибы на местах. Да и самих перегибов было относительно немного – и достаточной помощи никак собрать не получалось. С самого начала было очевидно, что необходимо существенно расширить круг источников.

 

 

 

С этой целью совместными усилиями и российских большевиков, и французов поддерживались благотворительные кампании в третьих странах – естественно, среди коммунистов и других левых радикалов. Например, первые кампании по сбору средств среди рабочих европейских стран начались уже в конце июля 1921 г. В ответ на призывы французов и Ленина коммунистические партии разных стран начали вести среди трудящихся деятельность по сбору средств, продовольствия, одежды и медикаментов на оказание помощи голодающим. В Германии возникли комитеты «Рабочая помощь Советской России», Коммунистическая партия Дании объявила 18 августа 1921 г. Днем помощи России, а Шведская коммунистическая партия объявила Неделю помощи голодающим России. В то же время прилагались усилия по созданию координирующего органа. В сентябре 1921 г. был создан Международный комитет рабочей помощи (Межрабпом). Председателем Центрального комитета Межрабпома стала Клара Цеткин. Помощь со стороны коммунистов и левых радикалов носила ярко выраженный идеологический характер, причём выраженный настолько ярко, что иногда возникало ощущение, что их усилия направлены на спасение не людей, а большевистского государства. Так, американское Общество друзей Советской России выпустило на своей учредительной конференции прокламацию, которая гласила:

«Мы – классовые братья находящихся в бедствии наших братьев-рабочих России, и мы намерены путем нашей помощи не только остановить волну голода, но также уберечь Русскую революцию от атак контрреволюционеров».

Представитель Коммунистической рабочей партии Америки Джек Карни провозгласил:

«Капиталисты не смогли победить с помощью пуль, а теперь они пытаются победить с помощью голода. ПАРАЗИТЫ НЕ ДОЛЖНЫ ПОБЕДИТЬ! И они не победят, если мы снабдим продовольствием, оборудованием и одеждой русских рабочих, которые сейчас в первой линии окопов». Призывая рабочих оказывать помощь голодающим Советской России, американский социалистический активист Элмер Эллисон утверждал, что «помогать пострадавшим от голода означает поддерживать рабочих мира в борьбе против капитализма».

Также большевики прощупывали возможность получения помощи от некоммунистической общественности. В этом деле настоящей находкой для большевиков оказался Фритьоф Нансен. Знаменитый полярник и филантроп организовал свой собственный комитет, который занимался сбором пожертвований и средств на помощь голодающим России. Также он активно вёл кампанию по мобилизации мировой общественности. При этом в ходе своей кампании он не избежал и определённого политического подтекста – он обвинил правительства европейских стран – прежде всего Германии и Австро-Венгрии – в желании решить проблему большевизма в России посредством голода и гибели 20 миллионов человек. Он отметил, что множественные и неоднократные просьбы о предоставлении 5 млн. марок к правительствам европейских государств остались без ответа.

Риторика Нансена привела к тому, что его начали обвинять в «большевизме» и отстаивании интересов советского правительства. Находились те, кто разделял такую точку зрения – и их было немало.

 

 

 

Это всё приводило к самой настоящей войне слов, когда сбор помощи для голодающих начал превращаться в выяснение отношений по вопросу о том, на ком лежит ответственность за голод в России. Вся эта полемика создавала проблеме голода в России пиар и это возымело действие – было создано немало частных организаций, которые собирали пожертвования на борьбу с голодом в России. Тем не менее, несмотря на широкую огласку, общественный резонанс и глубокое участие в этом предприятии целого государства, реальная помощь голодающим была существенно меньше, чем в РИ. На это был ряд причин.

Во-первых, синдикалистская Франция сама недавно пережила гражданскую войну, и её хозяйство, по понятным причинам, не действовало на полную мощность. Французское правительство взялось за помощь Советской России с большим размахом, собрав со своих крестьян немалое количество хлеба и зерна. Кроме того, власти Советской России заявили своим французским товарищам, что им нужны не столько хлеб и зерно (мол, всё равно в следующем году будет новый урожай), сколько сельскохозяйственные машины и оборудование для преодоления последствий гражданской войны и «вековой отсталости». Так что во Франции была развёрнута широкая кампания технической помощи Советской России. Однако, хотя Франция была разорена в куда меньшей степени, чем Россия, с паршивой овцы всё равно много не соберёшь, тем более, что социалистические, синдикалистские и анархистские эксперименты в экономике и сельском хозяйстве пока что не приводили к позитивным результатам и выражались в беспорядке в аграрном секторе.Собранного во Франции продовольствия не хватало на реальную помощь требуемому числу голодающих, которым не было числа. А гуманитарная катастрофа в России приняла слишком большие масштабы.

Во-вторых, международная помощь от несоциалистической общественности также оказалась слишком незначительной. Голос Нансена был громким – но его ресурсы мизерны. Частная инициатива попросту не могла покрыть потребностей государства, переживающего гуманитарную катастрофу. В РИ такой тупик удалось преодолеть благодаря наличию совершенно особенной организации – Американской администрации помощи (American Relief Administration, или ARA). Формально ARA была частной организацией, но на деле она пользовалась негласной поддержкой Конгресса США и возглавлялась членом американского правительства – Гербертом Гувером. Благодаря имевшимся ресурсам ARA внесла огромнейший вклад в борьбу с голодом в Поволжье в РИ – на пике деятельности летом 1922 г. её продовольственные пайки получали 10 млн. человек. Таких ресурсов не имел ни Нансен, ни любая другая частная организация. И в данной АИ условий для подобного предприятия со стороны подобной организации попросту не возникло – в итоге Советская Россия недосчиталась огромнейшего объёма продовольственной помощи.

Третья, и, наверное, важнейшая причина, почему помощь голодающим Поволжья была существенно меньше, чем в РИ, заключалась в проблемах логистики. В отличие от РИ, экономическая блокада Советской России никуда не делась – немцы были гораздо решительнее британцев. Даже меркантильный интерес не мог помочь большевикам – у немцев уже сформировалась своя зона экономических интересов в виде новых восточноевропейских государств (Польши, Литвы, Украины, Балтийского герцогства, Финляндии, Грузии), так и новых колоний в Африке. От большевиков, ввиду революций и гражданских войн во Франции и Италии, немцы видели только угрозу. Военные всё ещё сохраняли немалое влияние – и они являлись проводниками жёсткого курса. Но экономическая блокада – это ещё полбеды для большевиков. Самые лучшие порты контролировались их непосредственными врагами. Чёрное море принадлежало Скоропадскому и Краснову с Врангелем. Балтийское море принадлежало Бермондт-Авалову. Тихий океан контролировался Японией и её марионетками. И никто из них не был намерен пропускать грузы с зерном – это воспринималось как литьё воды на большевистскую мельницу. В итоге гуманитарная помощь поступала через один-единственный порт – Архангельск, который из-за замерзания был недоступен зимой 1921 – 1922 гг., то есть в то время, когда голод достиг своего пика. Ситуацию усугубляло отвратительное состояние российской транспортной системы, в связи с гражданской войной пришедшей в полную негодность. Из-за этого порой доходило до того, что часть гуманитарной помощи просто гнила на складах.

 

 

 

Итогом была самая настоящая гуманитарная катастрофа. Недостаточный объём помощи и коллапс транспортной системы имели далеко идущие последствия. Потери от голода 1921-1922 гг. трудно оценить – обычно называют цифру от 5 млн. до 8 млн. человек, хотя некоторые исследователи предполагают, что число погибших может быть больше и доходить до 10 млн. человек. Это был самый тяжёлый удар по стране и её населению.

Конечно, большевики всё же удержались у власти. Умирали от голода рядовые крестьяне, но, несмотря на катастрофу в экономике, на Красную Армию и её пропитание средства находились. Это были не только внутренние резервы – помощь от Французской Коммуны шла далеко не только голодающим крестьянам. Плюс вместе с продовольствием и сельскохозяйственной техникой от французов в Россию шло, пускай и в небольшом количестве, оружие и военная техника – там за годы Вельткрига тоже скопилось немало добра на складах. В результате Красная Армия, несмотря ни на что, сохранила боеспособность. Однако этой боеспособности хватало только на оборонительные действия, а наступать Советская Россия уже не могла. Кроме того, нужно было срочно спасать деревню, ведь гуманитарная катастрофа грозила критически подорвать сельское хозяйство – это означало, что в ближайшем будущем голод перекинется на город и на армию.

Зимой 1922 г. большевики осознали, что из-за голода их режим может рухнуть. Продолжать войну дальше было уже попросту невозможным – экономический крах парализовал наступательные действия Красной Армии, а дальнейшее продолжение войны в условиях экономической блокады окончательно добьёт экономику. Помощи из-за рубежа не хватало – даже государственная поддержка от Французской Коммуны не могла покрыть всех потребностей, не говоря уже о частной помощи от Нансена или Межрабпома, а транспортный коллапс означал, что даже эта помощь неэффективна. Ленин пришёл к выводу, что единственный способ избежать катастрофы, спасти режим – любой ценой заключить мир, пускай даже ценой новых уступок. Даже если этот мир будет ещё более «похабным», чем Брестский – возможность открыть для Советской России доступ хоть к какой-то международной торговле позволит получить реальные средства для спасения голодающих, а значит и экономики. Нужно лишь закончить войну – а это было не так просто, как кажется на первый взгляд. Оставалось надеяться, что другие участники тоже согласятся прекратить это безумие.

С ноября 1921 г. по январь 1922 г. советское правительство несколько раз пыталось прощупать почву для заключения мира с Украинской державой и Литвой. Лишь 29 января 1922 г. после долгих предварительных процедур было достигнуто соглашение о перемирии. Литва готова была заключить перемирие уже давно, но процесс затягивала Украина в связи с тем, что Скоропадский до последнего пытался помочь белогвардейцам и потому выполнял их пожелания. А Белые до самого конца надеялись на то, что голод приведёт к крушению большевистского режима – и ожидали, что продолжение войны ускорит процесс. По представлениям белогвардейцев, голод должен был вызвать масштабное антибольшевистское народное восстание, которое сметёт советскую власть и Белым останется только заполнить вакуум.

Однако даже катастрофичной зимой 1921 – 1922 гг., когда советская экономика переживала самый настоящий коллапс, большевистский режим всё никак не желал упускать бразды правления. Гибли лишь простые люди, в то время как советская власть продолжала держаться. Параллельно нарастал разлад в стане антибольшевистского лагеря.

Литва по настоянию Германии плотно взаимодействовала с Украиной и в дипломатии выступала с ней вместе – но чем дальше шло время, тем сильнее литовское руководство склонялось к сепаратному миру. Литва получила больше, чем могла бы пожелать – дальнейшее нахождение в состоянии войны только увеличивало возможные риски.

В Украине тоже укреплялись силы, выступавшие за мир. Громче всех за прекращение войны выступали украинские националисты и демократы. Обоснование было такое же, как и у литовцев – война завершилась весьма успешно, и необходимо эти успехи закрепить. По итогам боевых действий большевики контролировали Стародубщину и часть Восточной Слобожанщины (на которые претендовала Украина), но гетманцы удерживали в своих руках Курск, который можно было сделать предметом торга. Скоропадский искренне сочувствовал белогвардейцам и желал им помочь – порой он сам подвергался искушению превратить Украинскую державу в полноценный белогвардейский плацдарм, чтобы, опираясь на её ресурсы, сокрушить большевиков и восстановить прежнюю Россию. Кроме того, в украинском государственном аппарате и офицерском корпусе ещё оставалось немало сторонников «единой и неделимой России», которые были готовы лоббировать интересы белогвардейцев перед Скоропадским. Однако гетман был вынужден всё больше и больше прислушиваться к националистам, которые, конечно, сами были готовы поддаться искушению наполеоновских амбиций, но им всё же не нужно было завоевание всей России. Под этим давлением гетман Скоропадский вновь вернулся к «самостийничеству», расценив, что, пожалуй, лучше быть первым на деревне, чем навлечь на себя риск потерять всё, попытавшись покорить город.

Наконец, к концу зимы 1922 г. осознали необходимость заключения мира и сами белогвардейцы. Территории, контролируемые Белыми, были истощены не меньше. Там тоже существовала угроза голода, хотя до людоедства, как в Советской России, дело не доходило. Население устало от войны, и брожение в тылу вновь критически усилилось. У Краснова и Врангеля наблюдалась проблема с кубанскими казаками и народами Северного Кавказа. У Бермондт-Авалова были немалые сложности с рабочими забастовками и глубоким недовольством населения поведением финнов. Кроме того, в кровопролитных боях прошлых лет белогвардейцы выбили свои лучшие силы, и теперь их армии были гораздо менее боеспособными. Белым оставалось надеяться лишь на то, что советский режим рухнет сам, но зима 1922 г. была тяжёлой и для них самих, поставив на повестку дня очень неприятный вопрос – а не получится ли так, что белогвардейцы рухнут раньше, чем Советы? Теперь им оставалось следить за переговорами большевиков с Украиной и Литвой, надеясь на то, что им будет обеспечено достойное покровительство.

На начавшихся в Риге официальных переговорах большевики стремились расколоть лагерь своих врагов. Пользуясь тем, что в 1918 г. Брестский мир фактически узаконил советское правительство перед Центральными державами, большевики пытались устранить из переговорного процесса белогвардейцев. Их задача – заключить сепаратный мир с Украиной и Литвой, оставив Белых в изоляции, что позволило бы быстро их добить, перебросив высвободившиеся силы.

Литва была готова на такой мир. Однако Скоропадский решил использовать тяжёлое положение Советской России для того, чтобы добиться её перемирия не только с Украиной и Литвой, но и с белогвардейцами. Почему? Как уже отмечалось выше, гетман вполне искренне сочувствовал белогвардейцам и пытался им помочь. Причём симпатии были не только идеологическими, но и личными – так, руководитель Южной армии Пётр Врангель когда-то был сослуживцем Скоропадского, а во время визита Врангеля в Киев в 1918 г. гетман и вовсе предлагал ему стать начальником штаба украинской армии. Кроме того, не стоит недооценивать и прагматические соображения – белогвардейский очаг на Юге России, с армией, во главе которой стоит личный знакомый Скоропадского, мог бы стать хорошим буфером против Советской России и фактором, ограничивающим наступательный потенциал большевиков. Поэтому Скоропадский начал продвигать идею о заключении между большевиками и белогвардейцами договора об установлении режима прекращения огня.

Для самих белогвардейцев это было тяжёлым моральным испытанием. Для многих рядовых представителей любой мирный договор воспринимался как предательство России, как легитимация советского режима – и как собственная капитуляция. Однако наверху идея о режиме прекращения огня потихоньку начинала укрепляться. Прежде всего её отстаивали казаки – как руководство (Краснов и атаманы), так и рядовой состав. Для донских казаков был бы вполне приемлемым статус суверенного или хотя бы полунезависимого государства, в дела которого большевики бы не лезли. Те же настроения были характерны для кубанских казаков. Белогвардейцам было гораздо тяжелее пойти на такое. Впрочем, сам Врангель начинал склоняться к идее, что раз попытки военного свержения большевиков потерпели неудачу, то в таком случае стоит создать «альтернативную Россию», которая должна будет построить более приемлемый строй, чем советский, и перехватить контроль над русским народом у большевиков мирными средствами.

Сами большевики не желали установления режима прекращения огня с белогвардейцами – и добивались лишь сепаратного мира только с Украиной и Литвой. Согласиться на прекращение огня – значит узаконить белогвардейцев и ухудшить свои позиции. Большевики пытались разыграть карту легитимного правительства через факт заключения Брестского мира – и белогвардейцы не входили в его положения.

На такой аргумент было сложно найти возражение. Можно было просто сдать белогвардейцев и получить долгожданный мир, но Скоропадский не желал усиливать большевиков за счёт Дона и Кубани. Поэтому украинской дипломатией начинали тайно прорабатываться альтернативные варианты того, как слепить из белогвардейцев буфер и при этом не затрагивать легитимность большевиков. Был секретный проект договора о разделе Белого Юга России, по которому Кубань бы отходила Украине, Калмыкия большевикам, а Донская область делилась между двумя сторонами. Или другой вариант – Донская область и Кубань становились бы суверенными государствами (всё равно они оказались бы в зависимости от Украины), а Калмыкия передавалась Советской России в качестве «компромисса». Северный Кавказ же в обоих вариантах должен был либо быть разделён на несколько малых государств, либо быть передан проосманской Горской Республике в Дагестане.

Переговоры были тяжёлыми – советская сторона грозила самой большой в Восточной Европе армией, украинцы продолжали упорствовать, рассчитывая на то, что голод и крах экономики заставит большевиков быть сговорчивее. В конечном итоге расчёт оправдался – время действительно работало против Советской России. Для преодоления голода большевикам нужна была не только прямая помощь страждущим – срочно требовалось осуществить закупки посевного зерна, и время уходило. К тому же в переговорный процесс вмешалась Германия, выступившая «посредником» между Советской Россией и украинско-литовской коалицией.

К тому времени в Германии политический режим уверенно шёл к либерализации. Чрезвычайное положение было отменено, рейхстаг быстро восстанавливал утраченные ранее позиции, Людендорф, как самый одиозный из военных, был отстранён от политических дел, а Гинденбург, несмотря на крайне консервативные убеждения, оказался прагматичным деятелем и с течением времени проявлял всё больше готовности идти на уступки как во внутренней политике, так и во внешней. Провал похода белогвардейцев на Москву и Красный Потоп, чуть не обрушивший сферу влияния Германии в Восточной Европе, показали, что линия на ликвидацию большевистского режима оказалась не только иррациональной, но и безуспешной. Левые фракции в рейхстаге (особенно социал-демократы) яростно критиковали консерваторов и военных за агрессивную линию, настаивая, что для установления стабильности в Центральной и Восточной Европе нужен прочный мир – ради которого стоило пойти на конструктивный диалог даже с большевиками. По мере восстановления силы парламента голос этих фракций становился всё громче и громче – и игнорировать его уже было невозможно. В принципе, Германия могла со спокойной душой пойти на мир – сфера влияния в Восточной Европе выстояла и не понесла никаких территориальных потерь, советское государство было критически ослаблено, а большевики всё ещё имели обязательства перед Кайзеррейхом по Брестскому миру. В то же время германская дипломатия решила не сдавать белогвардейцев – режим прекращения огня был ещё одним из способов ослабить советское государство, обезопасив тем самым свою сферу влияния.

Соответственно, германская дипломатия начала требовать введения в России режима прекращения огня. При этом риторика была составлена очень удачно – несмотря на определённую косность, получилось найти правильные слова, которые зацепили нужные струнки в душах как у консерваторов (сочувствовавших белогвардейцам-монархистам), как у собственных социал-демократов, так и у международной общественности. Дошло даже до того, что своё слово внесли американцы – так, известный американский предприниматель и филантроп Герберт Гувер (во время Вельткрига организовавший продовольственную помощь оккупированной Германией Бельгии) официально поддержал идею о прекращении огня в России и дополнил этот проект предложением о создании международной комиссии по оказанию продовольственной помощи голодающим. Согласно этому предложению, такая комиссия получила бы полный контроль над российской железнодорожной системой и оказывала помощь населению на территориях, контролируемых как Красными, так и Белыми, с перспективой распространить зону гуманитарных операций на Украину и Беларусь при необходимости. На роль главы такой комиссии Гувер предложил Фритьофа Нансена. Гуманитарный проект не взлетел из-за его непроработанности, но вот сама поддержка режиму прекращения огня стала ещё одной соломинкой, пусть и маловажной, переломившей советскую линию на сепаратный мир только с Украиной и Литвой без участия белогвардейцев.

С огромным трудом справлявшееся с экономической и гуманитарной катастрофой большевистское правительство вынуждено было уступить.

 

 

 

18 апреля 1922 г. в Риге было заключено соглашение. Главной частью Рижского соглашения было подписание мирного договора между Советской Россией, с одной стороны, и Украиной и Литвой – с другой. Помимо этой части, соглашением предусматривалось множество других условий.

Договор установил границы между РСФСР, Украинской державой, Литовским королевством и Балтийским герцогством. Договор с Балтийским герцогством предусматривал возвращение ему территорий, оккупированных Красной Армией на момент заключения перемирия. Таковых было немного (Красные не сумели даже взять Двинск и Режицу) – и ради нормализации отношений и хоть какой-то перспективы заключить даже незначительный торговый договор в будущем советское правительство отказалось от этих территорий без особых возражений. Согласно советско-литовскому соглашению Беларусь была поделена между литовцами и большевиками по принципу «кто чем владеет» на момент окончания боевых действий. Больший кусок пирога достался Литве – ей досталась западная (и большая по размеру) часть Беларуси с центром в Минске. За большевиками осталась восточная часть с Витебском и Могилёвом. Что касается Украины, то здесь состоялся обмен контролируемыми территориями. Украина требовала территории, которые она задекларировала за собой в 1918 г., но часть из этих территорий – Стародубщина и часть Восточной Слобожанщины – контролировались Красной Армией. Гетманцы удержали под ударами большевиков Курск, который вместе с прилегающими территориями был возвращён Советской России в обмен на передачу Украине требуемых ею территорий Стародубщины (с городами Стародуб, Сураж, Мглин, Почеп) и Слобожанщины (с городами Богучар, Россошь, Острогожск). Таким образом, Украинская держава теперь официально контролировала все задекларированные ею в 1918 г. территории с незначительными изменениями. Наконец, согласно договору РСФСР отказывалась поддерживать Временное рабоче-крестьянское правительство Украины, а оно само расформировывалось.

Стороны обязывались не вести враждебной деятельности в отношении друг друга. Договором предусматривалось проведение переговоров о заключении торговых соглашений. Утверждался общий порядок обмена военнопленными.

Рижское соглашение было тяжёлым для РСФСР. Советская сторона согласилась возвратить Украинской державе и Литве военные трофеи, а также выплатить контрибуцию, значительная доля которой полагалась Украине, как стране, понёсшей от действий Красной Армии наибольший ущерб. Был также подписан дополнительный протокол по Брестскому миру, согласно которому Советская Россия соглашалась выплатить оставшуюся сумму по контрибуции Германии, определённой договором августа 1918 г. В условиях продолжавшейся борьбы с голодом эти выплаты легли тяжёлым бременем на советскую экономику. Тем не менее, Рижское соглашение открыло для РСФСР возможность заключать торговые договора с европейскими странами – хоть какой-то глоток свежего воздуха в условиях продолжавшегося голода.

Также было объявлено о введении в России режима прекращения огня – Гражданская война между Красными и Белыми приостанавливалась. На самом деле это условие было для большевиков ещё относительно приемлемым – гораздо хуже для них было бы оформление белогвардейских осколков в полноценные государства или присоединение их к другим странам, как то предусматривали некоторые тайные проекты дипломатии Скоропадского. Режим прекращения огня с белогвардейцами не завершал, а лишь замораживал конфликт – большевики оставляли для себя лазейки, позволяющие вернуть контролируемые Белыми территории в любой момент. Белогвардейцы же быстро пришли к осознанию своей уязвимости, но единственное, что им оставалось делать для увеличения вероятности своего выживания – искать покровителей. Краснову и Врангелю пришлось идти на поклон Украине, заключив договор о фактическом военном союзе со Скоропадским – в обмен на ряд уступок. Этот договор был достаточно тайным, чтобы соблюсти рамки приличия – и достаточно явным, чтобы отпугнуть большевиков от «опрометчивых действий». Аналогичные негласные соглашения (правда, гораздо более зыбкие и туманные) состоялись между Бермондт-Аваловым и Финляндией в обмен на территориальные уступки России в пользу финнов.

Из белогвардейцев первыми на договор о прекращении огня согласились Краснов и Врангель – настроения казаков и истощённость белогвардейцев толкали к осознанию необходимости компромисса ради выживания. Затем на прекращение огня согласился Бермондт-Авалов в Петрограде – помимо самостоятельного осознания ограниченности ресурсов свою роль сыграло также давление со стороны Германии. Вопрос о прекращении огня с Белым Дальним Востоком был урегулирован позже – в 1923 г.

Так закончилась Гражданская война в России. Делегаты возвращались с рижских переговоров с кислыми лицами. Кровавая ничья не удовлетворяла никого, но никто больше не мог продолжать войну. Все нуждались в передышке. Каковы же были итоги гражданской войны для всех основных участников?

 

 

Большевики формально победили по очкам, но такой результат их не удовлетворял. Страна лежала в руинах, и Ленин властвовал над пеплом. Потери, лишения и разрушения были намного больше, чем в РИ. Основные белогвардейские анклавы сохранились. В распоряжении Белых и новых государств оказались ценнейшие районы, без которых большевикам было очень тяжко. Значительная часть лучших сельскохозяйственных угодий оказались у Краснова с Врангелем и Скоропадского. Часть промышленных предприятий оказалась у Бермондт-Авалова. Наконец, большевики потеряли самые лучшие порты. Советская Россия вернулась во времена первых Романовых XVII в. – Архангельск стал самой настоящей дорогой жизни. Через эту дорогу жизни поступала столь необходимая помощь от Французской Коммуны, которая становилась для большевиков не только спасением, но и крючком, на который их были намерены посадить французские синдикалисты...

 

 

На севере Петроград, Псковщина и Новгородчина оказались под контролем Бермондт-Авалова. После захвата Северной Столицы его активность серьёзно снизилась. Хотя в 1920 г. он предпринял крупный поход на Москву, захватывать её уже было поздно, и, по своей сути, он только отвлёк большевиков от Юга России. Другие белогвардейцы часто ругали его за это, обвиняя в эгоизме и нарушении согласованности действий. Тем не менее, Бермондт-Авалов приходил к выводу, что «Питер стоит мессы». Ещё неизвестно, к чему бы привело более сильное его вовлечение в гражданскую войну вместо траты большей части времени на оборону, перегруппировку и реорганизацию. А вот зримый итог для него был очень даже неплох, ведь Бермондт-Авалов владел столицей Российской империи, благодаря чему «Царь Питерский» мог выдвинуть претензию на верховное лидерство Белым движением. Это не нравилось другим белогвардейским генералам, и вскоре они нашли повод для нападок на «выскочку». В качестве «платы за помощь» Бермондт-Авалов согласился на рад территориальных уступок Финляндии. Под контроль финнов перешёл весь Карельский перешеек, вся Приладожская Карелия, а также контролируемые ими к моменту заключения Рижского договора части Олонецкой и Беломорской Карелии (стоит отметить, что Петрозаводск и Мурманская железная дорога остались за большевиками). За это Бермондт-Авалова обвиняли в торговле русскими землями, но это его не особо волновало...

 

 

На Юге России сохранился анклав Краснова и Врангеля. В его составе находились Кубань, Северный Кавказ, значительная часть Калмыкии, и большая часть Донской области (кроме примыкающих к Царицыну восточных частей). Несмотря на помощь из Германии и Украины, эти земли всё же были разорены постоянными реквизициями и мобилизациями. Населённая не только различными группировками казаков, но и различными народами, эта территория начинала приносить всё больше проблем, что также подтолкнуло белогвардейцев к прекращению военных действий в 1922 г. А ведь эти проблемы готов был усугубить всё более углубляющийся конфликт между Красновым и Врангелем...

 

 

По итогам Гражданской войны в России фактически независимым государством стала Украинская держава. Несмотря на немалые сложности и трудности, несмотря на многие неудачи и ошибки, гетман Скоропадский всё-таки провёл Украину через самое тяжёлое время. Гетманский режим победил в войне с Директорией. Гетманский режим выстоял во время Красного Потопа. Теперь настал черёд для махновцев уйти с пути гетмана. После тяжелейшего поражения из-за подставы Красных в сражении у Александрии и ухода большевиков из Украины Махно был обречён. Но он был намерен сражаться до конца. Даже будучи обречённым, лихой Батька-атаман попил у гетманских прихвостней немало крови. Силы регулярной украинской армии устроили самую настоящую облаву. Но Махно был неуловим. Отряды Махно с боями ушли из окружения и несколько месяцев перемещались по Украине, уходя от преследования. В конце лета 1921 г., после многочисленных столкновений с превосходящими силами украинской армии, остатки отрядов анархистов были прижаты к румынской границе. 28 августа 1921 г. Махно с отрядом из 78 человек перешёл границу в районе Ямполя. Был ранен 12 пулями, контужен, у него была перебита нога. Румыны немедленно интернировали махновцев. Долгое время им пришлось жить в очень плохих условиях, в тифозных вшивых бараках, без лекарств и перевязок, питаясь кукурузной похлёбкой. Но румыны, в связи с очень плохими отношениями с Украиной, не стали выдавать Махно гетманским властям. Впоследствии французская разведка договорилась с румынами (естественно, за взятку, куда уж без вездесущей коррупции) и сумела организовать эмиграцию Махно во Французскую Коммуну, где знаменитый Батька-атаман быстро стал культовым персонажем. Что касается Украинской державы, то она, несмотря на многие проблемы, шла к восстановлению. Земельная реформа наконец-то приходила к запланированному результату. В тех районах страны, которые не были затронуты махновским движением и Красным Потопом, реформа уверенно шла к своему логическому завершению. В пострадавших же от войны регионах всё было сложнее (ибо большевики с махновцами переворачивали всё с ног на голову), но и там процесс наконец-то встал на нормальные рельсы. И в сельском хозяйстве начинали пробиваться первые ростки положительного результата. Крестьянство шло к успокоению, а также действительно начали появляться зачатки неплохих хозяйств фермерского типа. Развивалась также и кооперация. Глядя на первые результаты, некоторые представители власть имущих начали мечтать о превращении Украины в «житницу Европы», и для воплощения этих грёз в реальность, в принципе, основания были...

 

 

Итоги Гражданской войны в России обернулись для Литвы неплохими территориальными приобретениями. После захвата литовцами Минска летом 1920 г. дальнейшее их наступление пошло хуже – «эффект сокрушительного удара» прошёл, а Красные в Восточной Беларуси очухались и взяли себя в руки. Тем не менее, начальных успехов было достаточно, чтобы быть довольными конечными итогами кампании – нанеся по силам Красной Армии удачный сокрушающий удар, литовцы захватили немалые территории. Конечно, объективно литовская армия была намного слабее советской, но занятость на других фронтах не позволила большевикам изгнать литовцев из Беларуси. Фронт встал во второй половине 1920 г., и линии позиций обеих сторон практически не менялись вплоть до конца войны – в мае 1921 г. Красные провели небольшое наступление на Белорусском фронте, отбив у литовцев Быхов и Рогачёв, но из-за того, что этот фронт был второстепенным, на дальнейшее продвижение не хватало сил. Благодаря этому литовцы сумели удержать свои завоевания. За большевиками остались Витебск и Могилёв – но, несмотря на это, литовцы заключили победоносный для себя мир, по итогам которого территория королевства значительно расширилась за счёт присоединения значительной части Беларуси с центром в Минске. Это серьёзно подстегнуло литовское великодержавие – ибо теперь Королевство Миндовга II могло с полным правом называть себя подлинным наследником Великого Княжества Литовского...

В свою очередь, для белорусских руководителей такие итоги войны стали настоящим шоком. Ввиду того, что гарантии Германии на право Литвы присоединить к себе белорусские территории носили тайный характер, слухи о намерениях Литвы (впоследствии подтверждённые Рижским соглашением), стали очень неприятным сюрпризом. После подтверждения передачи белорусских территорий Литве правительство БНР заявило о непризнании этого решения, а некоторые политики призвали белорусов сопротивляться литовцам так же, как и Советам. Однако возмущения белорусов оказались гласом вопиющего в пустыне. Судьбу Беларуси определяла сила, а сила оказалась за литовцами и немцами.

 

 

Особым регионом был Дальний Восток. Разгром Колчака заставил Великобританию и другие державы начать вывод своих контингентов, однако численность японских войск там продолжала увеличиваться. В марте 1920 г. произошёл Николаевский инцидент, когда после оккупации красными партизанами города Николаевск-на-Амуре произошло вооруженное столкновение японского гарнизона с партизанами, после которого партизаны расправились над пленными и истребили местную японскую колонию. Это событие было использовано японским правительством в качестве обоснования необходимости продолжения присутствия японских войск на российском Дальнем Востоке. Затем Япония оккупировала Северный Сахалин и заявила, что её войска останутся там вплоть до образования «общепризнанного правительства в России», а также «благоприятного разрешения николаевского инцидента».

Активность Японии беспокоила большевиков. Поскольку на западе Красные с трудом отразили Белое наступление на Москву, да и после победы над Красновым и Врангелем Красная Армия продолжала вести войну против нескольких противников – Краснова с Врангелем, Бермондт-Авалова, Украины и Литвы – советское руководство опасалось военного конфликта еще и с Японией, тем более что память о проигранной Россией русско-японской войне 1904-1905 гг. была свежей. Ленин в этой связи писал: «Вести войну с Японией мы не можем и должны всё сделать для того, чтобы попытаться не только отдалить войну с Японией, но, если можно, обойтись без нее, потому что нам она по понятным условиям сейчас непосильна». В этих условиях и возник проект создания буферного государства между Советской Россией и Японией как «противоядия» против зависимых от Японии местных правительств, подобных тем, что Токио создавал на территории Северо-Восточного Китая. Большевики также считали, что буферное государство позволит им найти легальный канал для сотрудничества с Вашингтоном против Токио – всем было очевидно, что американцам не нужна сильная Япония, хозяйничающая в Китае и Азиатском регионе. В этих условиях в марте 1920 г. была провозглашена Дальневосточная республика (ДВР), включающая в себя Забайкалье, Приамурье и Приморье. Хотя в руководстве нового государства большевики играли очень большую роль, правительство ДВР не было коммунистическим, в нём были широко представлены эсеры, меньшевики и умеренно-буржуазные элементы местного общества. США и Япония – по разным причинам – отнеслись к созданию ДВР с пониманием. США стремилась ограничить японские амбиции, не стесняясь в выборе союзников: хотя американская администрация отказывалась иметь дело с правительством большевиков, всё же США нуждались в российском партнере для оказания согласованного давления на Токио. Япония же согласилась с этой идеей, поскольку надеялась со временем превратить новое государство в свой протекторат.

14 мая 1920 г. командующий японскими войсками на Дальнем Востоке генерал Юи Мицуэ объявил о согласии вести переговоры с ДВР. Японцы предложили создать западнее Читы нейтральную зону, которая бы отделила части войск ДВР от японских и семёновских войск. 24 мая 1920 г. на станции Гонгота начались официальные переговоры ДВР и японского командования. Как предварительное условие было принято, что «армия ДВР и экспедиционные силы японской империи не вели и не ведут войну, случаи столкновения, вызванные взаимным непониманием, должны рассматриваться как печальные недоразумения». Делегация ДВР стремилась увязать заключение перемирия с тремя условиями: 1) Эвакуацией японцев с территории ДВР, 2) Отказом японцев от поддержки атамана Семёнова, 3) Достижением перемирия на всех фронтах, включая партизанские. Японцы отказались от эвакуации войск, ссылаясь на угрозу Корее и Маньчжурии, потребовали признать Семёнова за равноправную сторону при переговорах об объединении дальневосточных областных властей, и стремились ограничиться лишь соглашением с войсками ДВР, чтобы разгромить восточно-забайкальских партизан. В начале июня 1920 г. переговоры прервались из-за отказа делегации ДВР признать «правительство Российской Восточной окраины» как равноправную сторону на будущих переговорах об объединении областных правительств.

В свою очередь, для атамана Семёнова дела складывались лучше, чем в РИ. Важным и ценным приобретением для него стал Каппель. В связи с тем, что Колчака разгромили раньше, его армия отступала в основном не зимой, а осенью. Значит, и потери поменьше, и Каппель не отморозил себе ноги и не умер. В результате в Восточное Забайкалье прорвалась более многочисленная, чем в РИ, и достаточно организованная группа белогвардейских войск, что сыграло свою роль в формировании баланса сил. Каппель оказал Семёнову огромную помощь в борьбе с красными партизанами и войсками ДВР. Именно благодаря Каппелю, несмотря на превосходство сил ДВР, семёновцы сумели отстоять Читу и удерживать её вплоть до конца 1920 г. Это дало ценное время на то, чтобы консолидировать белогвардейцев на Дальнем Востоке и привести тылы в порядок. Но этого было недостаточно. Даже несмотря на более многочисленную группировку Каппеля, белогвардейцы понимали, что удержать занимаемую территорию исключительно собственными силами – крайне тяжёлая задача. Единственной их надеждой были японцы. Семёнов даже написал письмо наследнику японского престола с просьбой отсрочить эвакуацию японских войск на четыре месяца (с аналогичным обращением выступило и Краевое народное собрание). Ответа они не получили, а 3 июля 1920 г. японское командование опубликовало декларацию об эвакуации своих войск из Забайкалья. И Семёнову с Каппелем оставалось лишь с тревогой и обречённостью ждать итогов переговоров между японцами и ДВР на станции Гонгота...

 

 

16 июля 1920 г. стороны обменялись нотами, в которых, идя на уступки японцам, ДВР брала на себя обязательство, что «буферное государство не положит коммунизм в основу своей социальной системы», что не допустит на свою территорию советские войска и гарантирует «в сфере своего влияния личную неприкосновенность японских граждан и уважение прав». 17 июля было подписано соглашение о нейтральной зоне от станции Гонгота до станции Сохондо с границей по меридиану 113 градусов 30 минут восточной долготы. Японцы же согласились вывести войска из Забайкалья... но с отсрочкой на четыре месяца! Большевики и ДВРовцы скрипели зубами. Семёнов же радовался как ребёнок – он был уверен, что японцы так отреагировали именно на его просьбы. На самом деле просьбы Семёнова не повлияли на японцев и на долю процента. Они не прислушивались к Семёнову – они оглядывались на совсем другие силы. Чувствуя дипломатическую поддержку Германии в русском вопросе, японцы расценили, что они не останутся в международной изоляции, и возмущения американцев им не так страшны, как могли бы быть. Отсрочка эвакуации японских войск на четыре месяца имела своей целью выиграть время на ряд дипломатических манёвров – японцы рассчитывали протолкнуть перемирие между ДВР и Семёновым, при своём посредничестве инкорпорировать Семёнова в ДВР и изнутри превратить Дальневосточную республику в гарантированного нейтрала, а в идеале – в своего фактического сателлита. Однако все попытки реализовать этот сценарий провалились, и тогда японцы плюнули на всё это дело и 25 ноября 1920 г. начали эвакуацию своих войск из Забайкалья. К 15 февраля 1921 г. японские войска окончательно покинули территорию Забайкалья. Большевики наконец-то могли прыгать от радости – главное препятствие на пути к Чите устранено. Они не знали, что у японцев уже созрели свои планы на другой участок Дальнего Востока, но сейчас их волновали совсем другие вопросы.

 

 

В феврале 1921 г. войска Народно-революционной армии ДВР перешли в новое наступление на Читу. Войска Семёнова и Каппеля находились в крайне тяжёлом положении. Активность восточно-забайкальских партизан вынуждала их воевать на два фронта и держать половину сил на востоке в районах Сретенска и Нерчинска – Читу удерживали буквально на жилах. В конечном итоге, в марте 1921 г., после долгой и тяжёлой битвы, войска ДВР всё-таки были отброшены от Читы. Помогла отсрочка японской эвакуации, позволившая укрепить свои позиции и навести порядок в своих рядах, но главная заслуга в этой победе принадлежала Каппелю, который самоотверженно отдавал обороне Восточного Забайкалья самого себя, и вдохновлённые солдаты следовали его примеру. Белое Забайкалье сумело продлить своё тяжёлое существование. Были, конечно, и побочные эффекты – местным белогвардейцам начинал грозить раскол. Многие стали оглядываться на Каппеля, видя в нём потенциал стать истинным лидером Белого Дальнего Востока, ибо поведение атамана Семёнова всё больше разочаровывало. Во время Битвы за Читу в самый критический момент, когда ДВРовцы почти подступили к городу, Семёнов уже собирался бежать на аэроплане, и лишь вовремя пришедшие вести о том, что Каппель отбросил противника, удержали его от сего постыдного поступка, который мог погубить само Белое дело на Дальнем Востоке. Однако расслабляться было рано. Белая Чита всё ещё находилась фактически на осадном положении. Враг напирал со всех сторон – и с запада, и с востока – и уже практически год белогвардейцы Восточного Забайкалья находились в самом настоящем окружении. Так, к примеру, не самая выгодная для семёновцев обстановка сложилась в Приморье.

К началу 1920 г. власть во Владивостоке находилась в руках генерала Розанова, подчинявшегося Колчаку. В начале января 1920 г. на подпольной городской конференции большевики приняли решение провести восстание против Розанова под лозунгом перехода всей власти к Советам. Для этого были благоприятные условия – к середине января 1920 г. во Владивостоке сложилась сильная демократическая группировка земцев и кооператоров, выступающая против диктатуры Розанова. Владивостокские большевики решили, что введение Советской власти в Приморье замедлит эвакуацию интервентов и может привести к японскому выступлению против восставших, поэтому было решено после свержения Розанова передать власть земской управе. 26 января был создан Объединенный оперативный революционный штаб, в который вошли представители военно-революционных организаций. Руководящая роль в нём оставалась за большевиками. Восстание было назначено областным комитетом партии на 31 января. За шесть дней до выступления белогвардейское командование, узнав о революционных настроениях егерского батальона, размещавшегося в коммерческом училище, решило разоружить его, но солдаты арестовали офицеров, создали батальонный комитет и выставили свои караулы. Розанов бросил на подавление восстания гардемаринов и юнкеров. 26 января 1920 г. после упорного боя белогвардейцам удалось окружить егерский батальон, разоружить его и отправить на Русский остров, но это уже не могло предотвратить надвигавшиеся события. 31 января в 3 часа началось восстание во Владивостоке, и к 12 часам дня город был в руках восставших. Интервенты, связанные вынужденным нейтралитетом, боясь открыто выступить на стороне белогвардейцев, всё же помогли Розанову бежать и укрыться в Японии. Была установлена власть Приморской областной земской управы. Состоявшаяся в первых числах февраля городская конференция большевиков высказалась за поддержку временного правительства земской управы с условием сохранения в нём большевистского влияния, особенно в военном и хозяйственном аппаратах. Среди большевиков в вопросах о судьбе нового образования конкурировали две линии – за установление Советской Власти и за превращение Приморья в «буферное государство». Чтобы не злить интервентов и не провоцировать японцев, было решено продвигать линию на буферное государство. Сибревком в конце марта 1920 г. отправил указание: «В Верхнеудинске образуется буферное правительство, при котором наш уполномоченный Краснощёков. Все дальневосточные правительства должны согласовываться с действиями и складываться по типу Забайкальского». После получения директив относительно буферного строительства Дальбюро 29 марта приняло решение отказаться от советизации Приморья и предложить областной земской управе распространить свою власть особым законом на все области Дальнего Востока. Такая декларация была издана 31 марта, после чего земская управа провела на основе всеобщего, равного и прямого избирательного права при тайном голосовании выборы в Народное собрание. Народное собрание Приморья избрало Совет министров во главе с большевиком, правительство земской управы при этом было сохранено. Статус Приморского правительства как буферного государства, с одной стороны, был для Семёнова благом, ибо официально Приморье было нейтральным, с другой – оно не было и союзным, что создавало риск удушения Восточного Забайкалья.

 

 

Японский проект «интеграции» Семёнова в ДВР подразумевал и шаги навстречу со стороны Приморской областной земской управы. И определённые перспективы действительно были! Впрочем, естественно, приморские большевики, имевшее сильное влияние во Владивостоке, играли в свою игру. И вот что из этого вышло... В «Декларации об образовании независимой Дальневосточной республики» была поставлена задача объединить области Дальнего Востока. В результате оказалось два претендента на роль центра объединённого Дальнего Востока: Владивосток и Верхнеудинск. Амурская область, в которой установилась советская власть, признала Верхнеудинск, Российская Восточная окраина была вынуждена вести переговоры с Владивостоком. Однако при встрече на станции Маньчжурия атамана Семёнова и его окружения с представителем Приморского правительства эсером Николаем Пумпянским, состоявшейся после того, как 3 июля 1920 г. была опубликована декларация об эвакуации японских войск из Забайкалья, договориться об объединении не удалось. Указания Сиббюро оставляли простор для манёвра владивостокских большевиков, которые активно проводили свою линию на признание Владивостока центром дальневосточного буферного государства. Позиция приморских большевиков фактически укрепляла положение Семёнова: они не только не препятствовали приезду семёновских представителей во Владивосток, но и вели переговоры с Семёновым в Чите, укрепляя «читинскую пробку» авторитетом Приморского народного собрания. 13 августа 1920 г. Политбюро ЦК РКП(б) утвердило «Краткие тезисы по Дальневосточной республике». Ознакомившись с постановлением ЦК РКП(б), владивостокская делегация в Верхнеудинске подписала 19 августа предварительное соглашение с правительством Дальневосточной республики, признав Верхнеудинск центром Дальнего Востока. 24 августа на станции Хадабулак делегация Приморского народного собрания и атаман Семёнов подписали соглашение, по условиям которого Забайкальская и Приморская области объединялись под властью Приморского правительства, не менее трети делегатов единого Народного законодательного собрания Дальнего Востока должны были составлять представители Забайкалья. Семёнов согласился провести в Забайкалье выборы в этот орган на основе соответствующего Положения, принятого в Приморье. Из-за отказа Приморского народного собрания ратифицировать это соглашение оно осталось не реализованным. В конечном итоге проект создания нейтрального и отделённого от большевиков Дальнего Востока затух.

Японцы, видя неудачу проекта «интеграции» Семёнова, и при этом будучи ободрёнными отсутствием международной изоляции, в которой они оказались в РИ, приняли решение сменить тактику. Японские войска были выведены из Забайкалья, но они оставались в Приморье, вися Дамокловым мечом над местной пробольшевистской земской управой. А вскоре стало ясно, что Приморье созрело для смены власти. Большевистское правительство Приморской Управы имело отрицательную популярность, его власть фактически имелась только в больших городах. Этому способствовал нарастающий финансовый кризис: задержки в выплатах низовым служащим, девальвация денежных знаков, застой в промышленности и торговле. Распродажа правительством ценных грузов, оказавшихся во Владивостокском порту, носила характер хищения, что увеличивало недовольство населения. В начале 1921 г. начался процесс консолидации антибольшевистских сил Приморья. По инициативе, тайно исходящей из белогвардейской Читы и Харбина, было решено провести во Владивостоке объединяющий съезд. Японские военные власти выразили поддержку намечающемуся съезду, формально поставив условие чисто декларативной направленности его работы. В начале марта 1921 г. во Владивосток прибыло около 300 делегатов нескольких десятков местных, харбинских и читинских антибольшевистских организаций. В помещении Общедоступного театра на Светланской улице начал свою деятельность «Съезд представителей несоциалистического населения Дальнего Востока». Съезд работал беспрепятственно со стороны большевиков, хотя его материалы содержали характер в том числе и выявления ошибок и преступлений коммунистической власти. В ходе работы съезда росло понимание, что власть большевиков во Владивостоке можно и нужно было свергнуть. Для уменьшения рисков было принято решение назначить ответственную группу лиц из трёх членов съезда во главе с Николаем Меркуловым, которая должна была по результатам переворота временно присвоить себе власть, с целью передачи в дальнейшем её съезду. Техническая сторона переворота была поручена Генерального штаба генерал-майору Дмитрию Лебедеву. Переворот был назначен в ночь с 30 на 31 марта.

 

 

30 марта 1921 г., в 23:00, отряд белогвардейцев вступил в бой с отрядом Красных в Никольске-Уссурийском. Милиция города, опасаясь участвовать в конфликте, самостоятельно сдала оружие белогвардейцам. Город перешёл под контроль Белых. Через несколько часов после известия о захвате Никольск-Уссурийского под контроль белых перешли также Спасск, Гродеково и Раздольное. Японцы проявляли нейтралитет. Утром 31 марта группа невооружённых белогвардейцев освободила на Светланской улице во Владивостоке конвоируемых арестованных. Это послужило сигналом к выступлению в городе. Толпа напала на Штаб командования войсками и разгромила его. Одновременно было занято здание правительства Приморской Управы. Возле управления Госполитохраны нападавшие встретили сопротивление, но в ходе боя уничтожили защитников здания. Вскоре вся главная часть Владивостока, вокзал, телеграф, почта, Госбанк, Городская Управа, Штаб командования войск находились под контролем восставших. Однако у Красных оставался ещё хорошо вооружённый дивизион Народной Охраны, который повёл наступление в центре города. В этот момент вмешались японцы, и Красным пришлось отступить. Переворот свершился. Временный Народно-Революционный Комитет объявил о передачи власти Совету Съезда. В свою очередь, Совет образовал из себя Временное Приамурское правительство в составе пяти человек: братьев Меркуловых, Ефремова, Макаревича и Андерсона. Таким образом, в отличие от РИ, переворот был совершён с первой же попытки.

Как только стало известно о победе переворота, японцы тут же его поддержали. В Приморье были введены дополнительные войска, и при их поддрежке белогвардейцы пошли на соединение с Семёновым с целью наладить сообщение между Владивостоком и Читой по Транссибирской магистрали. Наступление шло уверенно – в городах вдоль Транссиба органы Советской Власти успешно разгонялись. Конечно, Красные не собирались просто так сдаваться – у них ещё оставалась огромная поддержка. Практически немедленно после переворота на территории Приморья возобновилось широкое партизанское движение, организованное партиями социалистической ориентации, в первую очередь большевиками. Однако при более широкой, чем в РИ, поддержке от японцев белогвардейцы сумели установить более-менее прочный контроль над самыми ценными территориями – а именно над линией Транссиба. Это позволило, несмотря на крайне слабый контроль над значительной частью Дальнего Востока, существенно упрочить положение Белых сил. Блокада Читы была более-менее прорвана – несмотря на постоянные налёты красных партизан на Транссиб, семёновцы и каппелевцы сумели высвободить значительную часть сил и перенаправить их на запад, против основных сил ДВР. Затем в феврале 1922 г. был заключён договор, по которому Белые Приморье и Забайкалье объединялись в Земский край Дальнего Востока России, который злые языки среди большевиков прозвали «Чёрным буфером». Японцы помогали им чем могли – хотя из-за тяжёлых военных расходов и высокого влияния партии флота они не могли дальше увеличивать свой контингент на Дальнем Востоке, они серьёзно увеличили поток оружия и снаряжения белогвардейцам. Благодаря успешной обороне Читы и успешному перевороту во Владивостоке японцы обрели веру в местных белогвардейцев и окончательно отказались от идеи контакта с ДВР, а германская моральная поддержка позволила им не обращать внимание на возмущения американцев. Империя Восходящего Солнца вцепилась в Дальний Восток мёртвой хваткой.

 

 

Конечно, японцам интервенция давалась очень тяжело. Интервенция стоила Японии больших расходов. Оппозиционная партия Кэнсэйкай, представлявшая торгово-промышленные круги, неоднократно выступала за вывод японских войск из Сибири. Кроме того, противниками продолжения интервенции были представители японского флота, выступавшие за перераспределение средств в пользу военно-морских сил (что было невозможно при сохранении огромного экспедиционного корпуса в России); они пользовались поддержкой со стороны японских судостроительных компаний, имевших значительное влияние на правительство и прессу. На Японию оказывалось международное давление. Как и в РИ, японская экспансия на российском Дальнем Востоке очень не нравилась американцам. 9 февраля 1921 г. американский консул во Владивостоке опубликовал декларацию правительства США, в которой осудил нарушение территориальной целостности России. В связи с прояпонским переворотом во Владивостоке 5 апреля 1921 г. США снова направили Японии ноту с предупреждением, что они не признают никаких притязаний и прав, являющихся следствием японской оккупации Сибири. Однако благодаря иному, чем в РИ, исходу Вельткрига, американское давление на Японию удалось нейтрализовать. Активизировалась германская дипломатия. Хотя германский министр иностранных дел Пауль фон Хинц, в годы Вельткрига работавший послом в Пекине, был склонен к сближению с Китаем, всё же он согласился с тезисом о том, что на определённом этапе стоит попробовать пойти на сближение с японцами, в надежде, что это ослабит их союз с Антантой. Эту задачу упрощало поведение американцев, не желавших усиления позиций Японии в Азии. При этом англичане всё сильнее готовы были действовать в русле американской политики ввиду того, что доминионы (Канада, Австралия и Новая Зеландия) больше волновала политика Японии, чем европейская гегемония Германии. Германская дипломатия поддерживала японскую интервенцию на российском Дальнем Востоке и постоянно подбадривала её перед лицом американских резолюций. Это создавало перспективы для любопытной поствельткриговской дипломатической рокировки. Япония во время Великой Войны поддержала Антанту и захватила ряд германских колоний – однако англичане и американцы боялись её усиления и желали ограничить японскую экспансию. В этих обстоятельствах перчинки добавляла позиция Германии, которая, несмотря на сложные раздумья, всё же готова была согласиться на усиление позиций Японии на Дальнем Востоке России. Соображений было много. Во-первых, немцы рассчитывали поссорить Японию с Великобританией и США, провоцируя конфликт интересов. Во-вторых, немцы надеялись направить японскую агрессию на северо-запад – стремление к сближению было скорее временным, в то время как Германия стремилась поглубже проникнуть в Китай, и если Империя Восходящего Солнца увязнет в России, у Кайзеррейха появится ещё чуть больше пространства для манёвра в Китае, а если Япония понесёт потери из-за авантюры в России и ухудшения отношений с США, то это могло открыть доступ и к рычагам определённого влияния на неё. Наконец, и это в-третьих, японская экспансия была ещё одним средством ослабления Советской России. Конечно, на этом этапе Япония могла получить от немцев прежде всего моральную поддержку – влияние Германии в Азии и Китае было невелико и существенно уступало позициям британцев и американцев. Но даже эта моральная поддержка хоть немного, но ободряла Японию – чего уже было достаточно для того, чтобы она начала действовать наглее...

 

 

А что же та часть Добровольческой армии, которая не присоединилась к Краснову и Врангелю и попыталась прорваться к Колчаку? Высадившись в Гурьеве, «непримиримые» «добровольцы» на время соединились с уральскими казаками. Но они задержались там очень ненадолго, пойдя дальше на прорыв – к атаману Дутову. К Дутову добровольцы пробились в самый последний момент, после чего вместе с ним в связи с отступлением Колчака были вынуждены оставить Актюбинск. Атаман с остатками войска и соединившимися с ним «добровольцами» отошёл в Семиречье, где присоединился к Семиреченской армии атамана Анненкова. Из-за отсутствия продовольствия переход через степи стал известен как «Семиреченский Голодный поход». По прибытии в Семиречье Дутов был назначен атаманом Анненковым генерал-губернатором Семиреченской области. Командование же Оренбургской армией перешло к генералу Бакичу. Под натиском РККА Дутов, с атаманским отрядом и гражданскими беженцами, бежал в Китай, куда вскоре отступила и Семиреченская армия атамана Анненкова. Впоследствии в феврале 1921 г. Дутов был убит, а Анненков в марте 1921 г. был арестован китайскими властями. В этих условиях «движуху» обоих прибрал к рукам один из участвовавших в «Великом походе» «добровольцев» – Яков Слащёв. Не согласившийся с прогерманским направлением Краснова и поглощением Добровольческой армии Южной армией, он ушёл вместе с «непримиримыми». За время Великого Похода сначала через астраханские степи, а затем с Дутовым через Среднюю Азию, Слащёв невероятно быстро заработал огромное уважение и авторитет, и стремительно возвысился в объединённом командовании «добровольцев» и «дутовцев». Его личная храбрость, доходящая порой до безрассудства, помогала белогвардейцам прорываться сквозь красное окружение даже в самых безнадёжных ситуациях. Заработанный авторитет позволил Слащёву в развернувшейся после убийства Дутова внутренней борьбе оттеснить Бакича на вторые роли. Теперь он возглавил остатки белогвардейских войск Дутова и Анненкова. Решительно намеренный действовать, пока есть ещё очаги сопротивления, Слащёв был намерен дальше прорываться к очагам антибольшевистского наступления. И вскоре наклюнулся интересный вариант...

 

 

Осенью 1920 г. от атамана Семёнова ушёл его главный сподвижник, барон Унгерн. Но это было не просто дезертирство. В голове Унгерна созрел грандиозный план... Унгерн со своей Азиатской дивизией вторгся в Монголию, оккупированную китайскими властями. Подойдя к столице Монголии Урге, барон вступил в переговоры с китайским командованием. Все его требования, включая разоружение китайских войск, были отвергнуты. После нескольких неудачных попыток штурма, 4 февраля 1921 г. Унгерн всё-таки взял столицу Монголии. 22 февраля 1921 г. в Урге состоялась торжественная церемония повторного возведения Богдо-гэгэна VIII на трон великого хана Монголии. Но Унгерн мечтал о большем, чем просто о независимости этой страны. В его грёзах было восстановление Империи Чингисхана. 21 мая 1921 г. Унгерн издал приказ № 15 «русским отрядам на территории Советской Сибири», которым объявил о начале похода на советскую территорию. По планам Унгерна, Россия должна была единодушно восстать, а помочь ей изжить революцию должна Срединная Империя. Эти надежды оказались безосновательными – население не восстало. Однако помощь пришла с другой стороны.

В связи с началом наступления Унгерна проявили инициативу Семёнов и Каппель – расценив, что другого шанса не будет, 1 июня они выступили на запад, пытаясь воспользоваться открытием «второго фронта» против ДВР. Наступление Семёнова и Каппеля ещё больше усилило дезорганизацию в рядах Красных. В результате успехов достигли и та, и другая армия – Семёнов и Каппель уверенно продвигались в направлении Верхнеудинска, а Унгерн, несмотря на тяжёлые потери, всё-таки взял Троицкосавск. Правда, ситуацию омрачала неудача бригады Резухина. У него не было связи с бригадой Унгерна, а в результате действий Красных создалась угроза окружения. 8 июня он начал отступление и с боями ушёл в Монголию, и впоследствии остался там для подстраховки от красных партизан. Тем не менее, окрылённый успехами Унгерн решил идти дальше – на Верхнеудинск. Однако теперь дела шли всё хуже – чем дальше вглубь вражеской территории, тем больше войск было у Красных. 1 июля 1921 г. Унгерн одержал победу у Гусиного озера, взяв в плен 300 красноармейцев, 2 орудия, 6 пулемётов, 500 винтовок и обоз. Параллельно продолжали наступать на запад Семёнов и Каппель. Наступление Белых вызвало большую обеспокоенность властей ДВР. Обширные территории вокруг Верхнеудинска объявили на осадном положении, была проведена перегруппировка войск, прибывали подкрепления и т.д. Однако для Белых это были последние успехи. Семёнов и Каппель были остановлены у Новоильинского, и дальше они уже продвинуться не могли. И немудрено – у Семёнова и Каппеля не было численного превосходства над Красными, а в тылу всё ещё немало сил оттягивали красные партизаны. Сил прорвать красную оборону у них уже не было – и тогда Семёнов и Каппель перешли к обороне завоёванного, благо Красным было не до контрнаступления. Они были заняты Унгерном. Командующий Азиатской дивизией также упёрся в Красную оборону, но, в отличии от Семёнова и Каппеля, он оказался в не самом лучшем положении. Унгерн осознал, что его надежды на восстание населения не оправдались. Создавалась угроза окружения Красными. Немаловажным фактором было и то, что теперь вместо плохо организованных красных партизан Унгерну противостояли многочисленные, хорошо вооружённые и организованные войска 5-й советской армии и ДВР — на фоне отсутствия перспектив пополнения. 9 июля 1921 г. Азиатская дивизия стала отступать в Монголию.

 

 

В отличие от РИ, Красные не рискнули начать полномасштабную интервенцию в Монголию, опасаясь распылять силы перед довольно сильной группировкой Семёнова и Каппеля – те хоть и перешли к обороне, но периодически проводили «прощупывающие» атаки или демонстрировали силу. Поэтому Красные доверились своим монгольским прокси. Ещё когда в октябре 1920 г. Унгерн вошёл в Монголию и в конце месяца осадил Ургу, советское правительство было вынуждено ускорить принятие решения по монгольскому вопросу. 10 ноября 1920 г. монгольские делегаты были срочно вызваны на встречу, и им было сообщено, что они немедленно получат всю требуемую военную поддержку. Сами они срочно направлялись на родину. Одновременно, было принято решение о содействии военным соединениям монгольских революционеров в разгроме Унгерна силами РККА. Когда стало известно, что китайский гарнизон Урги успешно отразил первые штурмы, советская стратегия поменялась; было решено оставить единственную на востоке страны 5-ю армию в пределах границ, и 28 ноября решение о вторжении было отменено. Советское правительство пыталось предложить военную помощь против Унгерна Китайской республике, однако в начале 1921 г. китайская сторона отвергла это предложение. Новости о том, что Унгерн всё-таки взял Ургу, вновь изменили советские планы. 10 февраля 1921 г. была принята резолюция о «…помощи в борьбе монгольского народа за свободу и независимость деньгами, оружием и военными инструкторами».

1—3 марта 1921 г. в Кяхте состоялся I Съезд Монгольской народной партии (МНП). Втайне от китайцев, на первой сессии встретились 17 человек, на второй — 26. Было утверждено создание армии во главе с Сухэ-Батором, к которому были прикомандированы два советских советника. Был избран ЦК МНП и принят манифест партии, написанный бурятским деятелем Цыбеном Жамцарано. 13 марта было образовано Народное временное правительство в составе семи человек, которое вскоре возглавил Бодоо. 18 марта монгольская армия, увеличившаяся до 400 чел. благодаря добровольцам и призыву, разбила китайский гарнизон соседнего с русским городом Кяхта монгольского посёлка Маймачен. Партией было выпущено воззвание, объявившее о создании правительства, изгнании китайцев и обещание созыва съезда народных представителей для выборов постоянного правительства. Север страны заполнили листовки МНП с призывом к уничтожению Азиатской дивизии; богдо-ханское правительство, напротив, убеждало население, что революционеры намереваются уничтожить монгольское государство, и потрясают самые основы «жёлтой веры».

В связи с победой Унгерна под Троицкосавском Красным монголам в этом районе был нанесён большой урон. Однако, несмотря на потери, когда Унгерн начал отступать, Красные монголы устремились за ним, надеясь выбить его из Урги. Однако Унгерн успел организованно отступить в главный город Монголии (соединившись по пути с Резухиным). Однако ему предстояло навести там порядок, пошатнувшийся за время его отсутствия. Монголы, изначально воспринимавшие Унгерна, как желанного освободителя, теперь начинали отбиваться от рук. Увы, не прочны были симпатии монголов… В чем нужно искать объяснение быстрой перемены их настроений? По некоторым данным, монголы ждали от Унгерна могучей военной и финансовой поддержки, при условии полного невмешательства в их внутренние дела. Однако, когда барон вошел в Ургу, монголы убедились в том, что слухи о его «несметных» силах являются лишь простым преувеличением, свойственным кочевникам: имеющихся у Унгерна сил было явно недостаточно для того, чтобы создать в Урге впечатление о военном могуществе барона. Финансово-экономическая сторона вопроса также была не блестяща. Конечно, Унгерн ввез в Монголию звонкую монету и раздавал её преимущественно монголам. Но разве возможно было наполнить страну полноценными денежными знаками при тех слабых ресурсах, которыми располагал барон? Неудивительно также, что реквизиции, производимые Унгерном на военные нужды, в глазах народа превратились в простое расхищение их скудного достояния. У самого Богдо-гэгэна и у правящих кругов имелись особые основания к неудовольствию. Вместо ожидаемого невмешательства, они убедились в том, что барон вторгается во все главнейшие политические вопросы и ведет неусыпное наблюдение за деятельностью правительства через своего особо уполномоченного Жамболона. На печальном опыте монгольские князья узнали, что с бароном нужно очень и очень считаться, во избежание длительного знакомства с его ташуром. Известно, что у самого Богдо-гэгэна появлялась лихорадка, когда ему докладывали о визите Унгерна. Не по душе пришлось Ургинскому правительству также и то обстоятельство, что барон вступил в переписку с некоторыми китайскими генералами.

Когда Унгерн вернулся в Ургу, город находился на грани восстания. Высоко было влияние Красных революционеров, которые имели связи с правительственными чиновниками. Унгерн вернулся вовремя – когда выступление ещё не началось, но информация о готовящемся восстании стала секретом Полишинеля, вплоть до имён и явок. Барон рвал и метал – на Ургу обрушились репрессии. Те лидеры восстания, которые опрометчиво выдали себя, были уничтожены, быстро были установлены и члены правительства, контактировавшие с революционерами. В иных обстоятельствах, в ином обществе, такие примитивные меры, как устрашение и террор, проводимые с показательной жестокостью, могли только спровоцировать возмущение и то самое восстание, учитывая, что войска Унгерна были не так уж и многочисленны. Но во всё ещё живущем кочевыми традициями монгольском обществе жестокие и одновременно неуклюжие репрессии вызвали другой эффект. Монголы искренне считали Унгерна «богом войны», и теперь испуганно бормотали, что они его прогневали. Ярость Унгерна породила страх, страх породил смирение, а смирение укрепило дисциплину. Теперь никто не смел перечить барону, и, дабы загладить свою вину перед «богом войны», монголы вместе с Азиатской дивизией были готовы защищать столицу от революционеров. Порядок был восстановлен в самый последний момент, но наладить оборону успели.

И в итоге, когда Красные монголы подошли к Урге, Унгерн встретил их во всеоружии. В конечном счёте, в августе 1921 г. Красные монголы потерпели под Ургой поражение. Унгерн вновь перешёл в наступление, но в этот раз он уже руководствовался куда более приземлёнными планами – какое покорение России, если в самой Монголии не всё в порядке! В сентябре 1921 г. очаг монгольской революции в Маймачене был ликвидирован, и контроль над границей с ДВР был восстановлен. Занятым противостоянием с Семёновым и Каппелем большевикам и ДВРовцам оставалось только безучастно наблюдать. Однако они не бездействовали. Красные монголы активизировались на западе страны, получая помощь из РСФСР и с территории Тувы. Революционные войска вошли в Монголию с территории России в районе Кош-Агача, также при поддержке из РСФСР и Тувы Красные монголы активизировались в районе озера Хубсугу. Можно было сказать, что в Монголии полным ходом шла гражданская война.

 

 

Унгерн принял вызов. Разогнав революционеров в Маймачене и оставив там небольшой пограничный гарнизон для контроля за порядком, Унгерн без промедлений повернул на запад, и очистил от Красных контролируемый ими к тому времени Ван-хурэ, затем барон отбросил противника к реке Селенге, но дальше развить свой успех он не сумел – и вернулся в Ургу на зимовку. Там он занимался укреплением своей власти – если раньше Унгерн почти не вмешивался в собственно монгольские дела, хотя и помогал правительству Богдо-гэгэна, то теперь он стал фактически диктатором. Монголы склонились перед ним – теперь они чувствовали за Унгерном реальную силу, и не желали ему перечить. За зиму 1921 – 1922 гг. правительство перетряхнули – от наиболее подозрительных людей избавились, возвысив тех, кто был действительно лоялен... а если в душе они и не были лояльны, то нежелание злить Унгерна гасило любую измену в зародыше. Сам же барон сменил свои приоритеты – если раньше он планировал Крестовый Поход против большевиков, то теперь, видя, как он чуть не потерял всё, Унгерн выбрал новую Великую Цель. Она была уже более приземлённой – построение Монголии как крепкого государства, которое станет базой для будущей Срединной Империи. Первый шаг к этому – установление сильной централизованной власти, при этом не противоречащей традициям. Зимовка в Урге 1921 – 1922 гг. должна была стать отправной точкой в процессе выполнения амбициозного государственного строительства... но, чтобы этому самому государственному строительству ничего не мешало, нужно было ликвидировать угрозу со стороны революционных сил. Приведя дела в Урге в порядок, весной 1922 г. Унгерн начал новое наступление против Красных монгол. Сокрушительный и полный разгром противника в сражении на реке Селенге окончательно похоронил надежды большевиков на советизацию Монголии – бросив все силы на преодоление голода и разрухи, а также не желая распылять силы перед Семёновым и Каппелем, они и в этот раз не решились на интервенцию в Монголию. Впрочем, полностью взять Монголию под контроль Унгерн не сумел – у него на это попросту не хватало ресурсов. Зато революционеры были надёжно отброшены, что позволило установить прочное сообщение с другим важным центром страны – Улясутаем, где также происходили драматические события, от которых зависела судьба Монголии.

В Улясутае зрел опасный для Унгерна заговор. Интриги плёл крупный монгольский военачальник Хатан-Батор Максаржав. Унгерн считал Максаржава своим сторонником и лично преданным ему человеком, однако он вошёл в сношения с руководителем революционного движения Сухэ-Батором. В РИ Максаржав открыто перешёл на сторону революционеров, но там важным фактором было поражение Унгерна под Троицкосавском, которого в этой АИ не было. В результате Максаржав не решился на этот шаг. Им овладела нерешительность, и даже когда Унгерн потерпел поражение в войне с большевиками и вернулся в Монголию – Максаржав предпочёл выжидать. Известия о поражении революционеров под Ургой и укреплении власти Унгерна поставили Максаржава перед трудным выбором. С одной стороны, сохранение власти Унгерна и её укрепление должны были показать, за кем сила и побудить присоединиться к этой силе во избежание неприятностей. С другой – репрессии, проводимые бароном, давали Максаржаву основание опасаться за свою жизнь. Факты о его связях с Сухэ-Батором, вкупе с тем, что ещё весной 1921 г. другой видный монгольский революционер Чойбалсан привлёк сына Максаржава Сундуйсурэна на сторону Красных и назначил его начальником секретного отдела своего штаба, означал, что на пути гнева Унгерна Максаржав может оказаться следующим. Раздумья были долгими и тяжёлыми, и на протяжении нескольких месяцев Максаржав не мог решить, что ему делать – открыто перейти на сторону Красных или пойти на поклон к Унгерну в надежде на его милость? Ведь барон ему доверял... В конце 1921 г. Максаржав окончательно решил, что переходит на сторону революционеров – Красные находились ближе, а от Унгерна в связи с доходившими до него известиями о репрессиях и перетряске правительства он уже не ждал для себя любимого ничего хорошего. И вот мятеж был поднят, но тут на горизонте появилась новая сила.

 

 

К веселью присоединился Слащёв, который сумел организовать отряд из остатков дутовцев, анненковцев и «непримиримых» «добровольцев», и начал прорыв к своим. В апреле 1921 г. к отряду присоединилась отошедшая из Сибири повстанческая Народная дивизия Токарева (около 1200 человек). В мае 1921 г. из-за угрозы окружения красными отряд, возглавляемый Слащёвым, двинулся на восток в Монголию через безводные степи Джунгарии. Переход был крайне тяжёлым и вошёл в историю как Монгольский Голодный поход. У слащёвцев было мало припасов, они были очень слабо вооружены, и авантюрная затея вот-вот готова была провалиться. Лишь пример Слащёва, стойко переносившего все тяготы наравне с рядовыми бойцами, держал на соплях жалкие остатки боевого духа отряда. У реки Кобук слащёвцы прорвались сквозь заслон красных, дошли до города Шара-Сумэ и захватили его после трехнедельной осады, понеся тяжёлые потери. С огромным трудом избежав раскола, Слащёв, кое-как наладив дисциплину, повёл свой отряд в Монгольский Алтай. В Монголии Слащёву пришлось прорываться сквозь окружение Красных, заполонивших северо-западную часть страны. Потери были очень тяжёлыми, но Слащёв, в отличие от РИ Бакича, всё-таки сумел вырваться из западни и оторваться от погони. И вот, в конце 1921 г. усталый, голодный, измученный и плохо вооружённый отряд Слащёва подошёл к Улясутаю.

 

 

В это время там как раз произошёл переворот – Максаржав перешёл на сторону революционеров, и его солдаты уничтожили стоявших в Улясутае унгерновских белогвардейцев-бурят. И вот, когда власть мятежного Максаржава была только-только установлена, приходит информация, что в направлении Улясутая движется отряд русских белогвардейцев. Известие о приближении отряда Белых выбило Максаржава из колеи – этот факт мог осложнить его положение, ибо выходило, что мятеж оказался преждевременным. К тому же часть унгерновцев успела организованно уйти на запад – к Слащёву. От беглых унгерновцев тот узнал примерную обстановку – и она была крайне скверной. С запада – Красные; с востока – мятежный Максаржав. У Слащёва было два выхода – либо сдаться, либо погибнуть. Но он выбрал третий путь... Слащёв произнёс перед своими голодными и измученными бойцами вдохновляющую речь. Да, они много страдали. Да, их положение безнадёжно. Да, враг напирает со всех сторон. Да, можно выбрать лёгкий путь и сдаться, но разве не будет всё это зря, если участники Голодного похода окажутся в лагерях для пленных? Они могли отказаться сразу, а теперь, раз они согласились пройти весь этот путь, то пусть пройдут его до конца! От спасения их отделяет всего одна победа! Так почему бы и не попытаться её одержать?! Найдя нужные слова, Слащёв сумел приободрить людей, еле способных удержать в руках оружие, и вдохновить их совершить последний рывок. Их боеспособность немного усилило соединение с отступившими из Улясутая унгерновцами, которые поделились со слащёвцами небольшой частью своих припасов. Однако это «воинство» всё равно уступало противнику – унгерновцев было не очень много, а слащёвцы представляли собой сброд ослабших плохо вооружённых оборванцев, которым предстояло наступать на город, в котором засели «свежие» и сытые монголы... Но Слащёв не был намерен уступать.

 

 

Произошедшее сражение напоминало битву между Станнисом и Болтонами в 10-й серии 5-го сезона «Игры Престолов»... с той лишь разницей, что в данном случае «Станнис» победил! Факторов, приведших к этому итогу, было несколько. Во-первых, Слащёв сумел тактически переиграть противника. Естественно, монголы лучше знали местность. Однако унгерновцы тоже хорошо изучили эти места, и поделились ценной информацией со Слащёвым, который сумел в сей критический момент блестяще сориентироваться, и выработать самую лучшую тактику. Во-вторых, решительность и самоотверженность Слащёва позволяла уходить от поражения, даже когда от него отделял всего один шаг. Лично ведя в бой свои войска, Слащёв получил несколько ранений, но он переносил их буквально на ногах. Лишь получив ранение в живот, Слащёв вышел из боя, но, даже лёжа на носилках и корчась от боли, он продолжал выслушивать донесения о ходе битвы и раздавать указания. Солдаты уже привыкли к такому поведению своего командира, но это всё также поднимало их боевой дух и побуждало сражаться до конца. Но, и это в-третьих, главным фактором победы Слащёва стал разброд в рядах противника. Успехи Унгерна в обороне Урги и в дальнейшей борьбе с Красными посеяли во многих подчинённых Максаржава сомнения. Когда вскоре после начала мятежа к Улясутаю подошёл Слащёв, подчинённые Максаржава, несмотря на крайнюю слабость противника, занервничали – они опасались, что трата сил на бой с ними (а то, что они пойдут на штурм Улясутая, сомнений особых не было) ослабит их перед Унгерном в будущем, а подкрепление со стороны Красных может и не успеть прийти на помощь. Естественно, были попытки договориться со Слащёвым, но монголы предлагали только сдачу в плен. В результате противоречия в лагере Максаржава сыграли роковую роль – при нормальной организованности монголы могли бы спокойно дожать противника, однако после первых неудач дисциплина в рядах Максаржава быстро посыпалась. Несогласованность действий и своеволие отдельных отрядов способствовали несущественным мелким поражениям, которые при этом нарастали как снежный ком, усугубляя эту несогласованность. А Слащёв держался достаточно долго, чтобы верность монгол Максаржаву дала сбой. В итоге часть войск попросту сбежала и заняла нейтралитет, чтобы встать на сторону победителя. А затем в самый критический момент в Улясутае попросту произошёл переворот – до Улясутая дошли известия о том, что Унгерн усмирил Ургу и одержал серию побед в окрестностях, а также что он готовится выступать против революционеров. Часть монгол не приняли переворот Максаржава и тихо партизанили в окрестностях вместе с остатками Азиатской дивизии – они оказывали помощь Слащёву в боях с Максаржавом и помогли ему добиться ряда мелких, но крайне важных успехов, негативно повлиявших на боевой дух войск Максаржава. А сам лагерь Максаржава разлагали интриги – часть монгол, узнав о том, что Унгерн удержал власть в Урге, а революционеры продвигаются медленно, начали сомневаться в перевороте Максаржава (особенно те монголы, которые расценили, что при власти революционеров их положение может пошатнуться). Созрел заговор, участники которого решили переметнуться к Унгерну так же, как сам Максаржав решил переметнуться к революционерам, и они рассчитывали, что Слащёв замолвит перед ними словечко. В результате в Улясутае произошёл переворот – воспользовавшись отвлечением верных революционерам войск на битву с измученным и обессиленным «воинством» Слащёва, небольшая группа заговорщиков нанесла один единственный удар, который перевернул всё с ног на голову. Максаржав был взят в плен и без лишней траты времени расстрелян мятежниками. Сражение было остановлено, монголы в основной своей массе перешли на сторону мятежников, и отряд Слащёва вступил в Улясутай, где голодные и измученные белогвардейцы получили долгожданный кров и еду. Зимовка прошла без особых происшествий. Самое тяжёлое было уже позади. Уже весной 1922 г. передохнувшие слащёвцы могли идти дальше – в Ургу. Впрочем, сражение за Улясутай не прошло для Слащёва без последствий. Полученная им рана в живот не могла зажить до конца более полугода. Чтобы уменьшить невыносимую боль, Слащёв начал колоть себе обезболивающее – морфий – что стало отправной точкой для его пристрастия к наркотикам, а именно – к кокаину...

 

 

Унгерн, узнав о прибытии отряда Слащёва и подавлении мятежа Максаржава в Улясутае, предложил совершившим долгий и тяжёлый поход солдатам и офицерам вступить в ряды его армии. Часть слащёвцев согласилась, но остальные, во главе с самим Слащёвым, приняли решение идти дальше – на Белый Дальний Восток. Немалую роль в этом решении Слащёва сыграло то, что его – человека, не знакомого с местной «спецификой» – крайне смущали взгляды Унгерна на то, «как нам обустроить Россию». Унгерн не стал препятствовать их уходу. Слащёв и остатки его отряда добрались до Читы без особых приключений. Там долго не могли поверить в его Эпическую Одиссею, но рассказы рядовых участников Голодного похода и подтверждения, приходящие из Монголии, посрамили скептиков. За проявленные стойкость, мужество и героизм Слащёв приказом правительства Белого Дальнего Востока получил право именоваться «Слащёв-Монгольский», что официально ввело его в пантеон Героев Русского Востока. Для местных белогвардейцев Слащёв оказался самым настоящим подарком судьбы – привыкший всё время воевать против превосходящих сил противника, имея при этом крайне разношёрстные войска, более простые задачи он щёлкал как семечки, став самой настоящей грозой красных партизан. Вскоре в карьере Слащёва начался головокружительный взлёт, который вывел его в ряды ведущих полководцев белогвардейского Дальнего Востока...

Что касается Монголии, то Сражение за Улясутай между Слащёвым и Максаржавом стало одним из последних значимых эпизодов войны в Монголии. «Активная» (по монгольским меркам) фаза (выражавшаяся в поиске и истреблении войсками Унгерна оставшихся отрядов революционеров) продолжалась весь 1922 г., но затем всё окончательно затухло – ни у кого не было сил на дальнейшее продвижение по пустынной степной стране. Полноценная война прекратилась, разве что на протяжении долгих лет обе стороны занимались мелкими набегами на чужую территорию, которые рядовым жителям Монголии (степнякам) были практически незаметны. Под контролем Красных находились населённый пункт Хатгал с прилегающими территориями (приблизительная граница – по северной линии реки Эгийн-Гол до южной точки границы Тувы), а также территории к западу от примерной линии, проходящей на юг между Улясутаем и озером Кара-Нур до озера Дургэ-Нур. Большая часть страны досталась Унгерну, который, ввиду недостатка резервов, отошёл от прежнего авантюризма, завершил обременительные военные походы, и теперь, как правая рука Богдо-гэгэна, перешёл к государственному строительству будущей Срединной Империи...

 

 

 

Тем временем война на Дальнем Востоке продолжалась. Несмотря на заключение Рижского соглашения 18 апреля 1922 г., на первых порах режим прекращения огня не затрагивал белогвардейские очаги на Дальнем Востоке – немцы за ними не «присматривали», а Владивосток с Читой рассчитывали на японцев, географическую отдалённость и сложную логистику, дающую шансы в обороне против большевиков.

Казалось бы, большевикам предоставился неплохой шанс избавиться хотя бы от одного крупного белогвардейского очага и тем самым получить доступ к Тихоокеанским портам. Однако страна была настолько ослаблена голодом, что на отдалённом фронте так и не получилось пробить дальневосточный Белый фронт. Более того, Советская Россия даже понесла там территориальные потери.

Не самый удачный ход гражданской войны для Красных (которые были изгнаны из Украины), экономическая катастрофа, сопровождавшаяся голодом – эти и многие другие факторы ослабляли возможности большевиков удерживать далёкие труднодоступные окраины. В этих обстоятельствах местное население, недовольное чрезвычайными мерами со стороны большевиков и чувствуя ослабление хватки Центра, начинало склоняться к мысли о самостоятельности. Такие настроения привели к восстанию в Якутии.

Население региона (около 250 тыс. человек, из них 10% русских), где жили в основном охотники и скотоводы с личным оружием, встретило в штыки мероприятия советской власти, восстановленной в Якутии в декабре 1919 г. В сентябре 1921 г. в Майском районе выступил сформированный Белый отряд (200 человек) во главе с корнетом Михаилом Коробейниковым, а в октябре в Охотске высадился небольшой отряд есаула Бочкарева, присланный сюда из Приморья. Восстание начало разрастаться, охватив к весне 1922 г. Якутский, Камчатский, Колымский, Олекминский и Вилюйский уезды. В марте 1922 г. в Чурапче восставшие учредили Временное якутское областное народное управление. 23 марта «Якутская народная армия» Коробейникова заняла крупный город Якутск, частично уничтожив, а частично взяв в плен красноармейский гарнизон, захватив при этом 6 пулемётов.

В апреле 1922 г. восставшие связались с белогвардейским правительством во Владивостоке с просьбой о помощи. 27 апреля Советы объявили об образовании Якутской АССР и отправили экспедицию для подавления восстания. В результате многие якуты, эвены и эвенки сложили оружие, другие скрывались в тайге. Летом 1922 г. белые были выбиты из Якутска и отошли к Тихоокеанскому побережью, заняв портовые города Охотск и Аян и вновь запросив подкрепление из Владивостока.

30 августа Тихоокеанская флотилия, укомплектованная 750 добровольцами «Сибирской добровольческой дружины» отплыла из Владивостока с целью оказания помощи восставшим. Во главе экспедиции был поставлен генерал Анатолий Пепеляев, который когда-то вместе с Каппелем сумел отстоять Читу. По сравнению с РИ отряд был снабжён получше – через связи во Владивостокском правительстве удалось купить у японцев орудия. Спустя три дня, отряд Пепеляева высадился в Аяне и двинулся к Якутску. Планировалось после высадки на побережье Охотского моря занять Якутск, объединив силы восставших, взять Иркутск и сформировать там Временное Сибирское правительство. Учитывая настроения якутов и вообще сибиряков, Пепеляев решил выступить не под бело-сине-красным флагом, а под бело-зеленым сибирским, флагом Сибирской автономии, существовавшей в 1918 г. К концу октября 1922 г. Пепеляев занял уже и город Нелькан.

В январе 1923 г. пепелявцы заняли села Усть-Мая, Усть-Миль и Амгу. Взятие Амги открывало ему дорогу на Якутск, где было объявлено военное положение, спешно возводились укрепления и куда срочно стягивались остальные красные части. Успехи Пепеляева ввиду факта существования белогвардейского очага, контролировавшего Владивосток, Хабаровск и Читу, раззадоривали якутское население, которое чувствовало слабость большевиков, заключивших тяжёлое для себя Рижское соглашение. Росло партизанское движение, накалялась обстановка в Якутске. Это сковало силы Красных, не позволило реализовать численное преимущество. Кроме того, из-за катастрофичной экономической обстановки, тяжёлым условиям Рижского соглашения и сохранению фронта на читинском направлении, положение Красных было не самым лучшим даже в этом регионе, даже против слабого отряда Пепеляева.

В феврале 1923 г. против Пепеляева был направлен отряд большевиков во главе с Иваном Стродом. Однако 12 февраля пепеляевцы сумели организовать внезапную атаку, в результате которой войска Строда были разгромлены у Сасыл-Сасыы. Красные укрылись в Сасыл-Сасыы, но благодаря купленным у японцев пушкам (которые удалось к тому же сохранить в походе) Пепеляев уничтожил укрепления и добил остатки отряда. Это стало первым важным моментом похода. В отличие от РИ, Пепеляев не застрял у Сасыл-Сасыы на две недели, а сумел быстро разгромить отряд Строда и высвободить силы. Сам Иван Строд погиб в бою. Это было вовремя – против Пепеляева был также направлен ещё один отряд Красных из Якутска – под командованием Байкалова. 3 марта 1923 г. Пепеляев сумел одержать тяжёлую победу и над этим отрядом. Путь на Якутск был открыт.

В марте 1923 г. Якутск был взят Пепеляевым. Этот успех буквально обрушил авторитет советской власти среди местного населения. Это позволило Пепеляеву быстро нарастить численность своего войска, набрав добровольцев. В регионе усилились антисоветские настроения – участники прежних восстаний, сложившие ранее оружие, вновь готовы были воевать. Помощь со стороны местного населения позволила Пепеляеву обеспечить своих солдат провиантом и дать им отдых. Параллельно белогвардейские лидеры в Чите и Владивостоке, узнав об успехе Якутского похода, отправили на помощь Пепеляеву ещё несколько отрядов добровольцев – конечно, подкреплению предстояло добираться очень долго, но командование решило, что такой неожиданный успех следует закрепить, несмотря на риски.

Красные попытались изгнать Пепеляева из Якутии, отправив туда экспедицию. Однако Пепеляев сумел заручиться поддержкой местного населения и собрал достаточно сил, чтобы защитить собственные завоевания. Война за Якутию была очень вялой – происходили лишь редкие стычки между небольшими отрядами, тактика сводилась в основном к партизанским налётам. В конечном итоге сложная логистика и партизанская война привели к тому, что Красная экспедиция попросту застряла.

Неудачей завершились и попытки большевиков разгромить Белый Дальний Восток. Заключив мир с Украиной и Литвой, а также установив режим прекращения огня с Красновым, Врангелем и Бермондт-Аваловым, большевики попытались выдавить белогвардейцев с Дальнего Востока, перебросив туда основные силы. Правда, эти силы формально передавались к тому времени зажатой в Верхнеудинске Дальневосточной республике, которая всё ещё рассматривалась как таран против местных белогвардейцев. Расчёт был также на деятельность Красных партизан в регионе.

Однако добиться результата не получилось. Благодаря удержанию Семёновым и Каппелем Читы, а также сохранению японской поддержки (хотя и уменьшившейся из-за давления США на Японию) дальневосточные белогвардейцы сумели наконец выровнять баланс с движением Красных партизан и обезопасить движение по Транссибирской магистрали, благодаря чему удалось наладить связь между Владивостоком и Читой. Это позволило укрепить пресловутую «Читинскую пробку», которую Красным и ДВР так и не удалось вытолкнуть из «бутылочного горлышка». К тому же в 1923 г. экономическая обстановка всё ещё оставалась очень тяжёлой, что вынудило большевиков отказаться от масштабных военных действий.

Тем временем руководство белогвардейцев Дальнего Востока осознавало, что в условиях бесконечной войны Красные Белых рано или поздно додавят. Поэтому, дождавшись более-менее весомой международной поддержки (со стороны Японии и Германии, в то время как мнение США было к Белым неблагоприятным, но американцы не высказывали конкретных требований, предпочитая давить на Японию), белогвардейцы сделали свой ход – и советскому правительству было предложено распространить режим прекращения огня на Дальний Восток. Так и не продвинувшись в 1923 г. как в Забайкалье, так и в Якутии, советское правительство было вынуждено уступить.

Начались переговоры. Унижение большевиков продолжилось – им уже пришлось признать равноправной стороной переговоров Бермондт-Авалова, Краснова и Врангеля, теперь же им пришлось начать диалог и с дальневосточными белогвардейцами, причём, что самое худшее, с учётом завоеваний Пепеляева в Якутии. Вскоре на ход переговоров начали влиять и внешние игроки – Япония, США, даже Германия. Американцы не желали усиления Японии, что могло сыграть на руку большевикам, но американская «поддержка» уступила японскому давлению. В конечном итоге усилиями японских дипломатов (при незримой поддержке Германии) на контролируемые белогвардейцами территории Дальнего Востока России было распространено действие протокола о прекращении огня. Это касалось не только Приморья и Забайкалья, но и Якутии. Договор был подписан 4 октября 1923 г.

ДВР же, под контролем которой остался Верхнеудинск, впоследствии тихо ушла со сцены. В связи с провалом советизации Дальнего Востока и внешнеполитических неудач большевиков в Азиатском регионе отпала необходимость в «буферном» государстве, и дни ДВР были сочтены. Формально её ликвидация была обставлена как народное волеизлияние. Рабочие Дальневосточной республики на митингах, организованных большевистскими активистами, требовали воссоединения с РСФСР. Народное собрание ДВР второго созыва, выборы в которое были проведены летом, на сессии 4—15 ноября 1923 г. приняло постановление о самороспуске и восстановлении Советской Власти на Дальнем Востоке. Поздно вечером 14 ноября 1923 г. командиры частей армии ДВР от имени Народного собрания ДВР обратились с просьбой включить Дальневосточную республику в состав Советской России во ВЦИК, который через несколько часов 15 ноября 1923 г. включил республику в состав РСФСР.

Таким образом, несмотря на своё тяжёлое положение и мощное давление со стороны большевиков, ДВР и Красных партизан, Белый Дальний Восток не только выстоял, но и заключил мир на выгодных для себя условиях. Теперь же этот антибольшевистский очаг постепенно вставал на ноги. Несмотря на активную деятельность красных партизан, «дорогу жизни» по Транссибу им не удалось перерезать. Организовав летом 1921 г. удачное наступления для поддержки действий Унгерна против Красных, Читинский Белый очаг сумел немного расширить свою территорию на запад. С начала 1923 г. активность красных партизан начала спадать. Ситуация стабилизировалась.

Япония же, видя, что власть белогвардейцев медленно, но верно укрепляется, уже в 1922 г. начала сворачивать там своё военное присутствие. Под международным давлением (прежде всего со стороны США) японское правительство вывело с российского Дальнего Востока большую часть своих войск, оставив там лишь самый мизер, приемлемый по финансовым расходам. Без прямых территориальных приобретений не обошлось – несмотря на протесты со стороны США и скрытое недовольство со стороны белогвардейцев, Япония фактически присоединила к себе Северный Сахалин. Несмотря на огромные расходы и тяжёлое внутреннее положение, Япония всё же укрепила своё влияние. Но это только усиливало её аппетиты...

При этом проблемой белогвардейского очага Дальнего Востока было намечавшееся внутреннее обособление региональных милитаристских клик. Хотя формально все эти территории были объединены в Земский Край Дальнего Востока России с центром во Владивостоке, фактически Читинский регион, удерживаемый Семёновым и Каппелем, проявлял немало самостоятельности. В 1923 г. добавился ещё более самостоятельный регион – Якутия, где генерал Пепеляев находился у Владивостока в военном подчинении, но в политическом плане управлял регионом по-своему.

Таковы были результаты Гражданской войны в России. Немногие были довольны её итогами – ибо повод для радости был прежде всего для новых государств, обретших независимость после крушения Российской империи. В свою очередь, Красные и Белые бились за верховную власть, и то, что и те, и другие удержались и поделили между собой Россию, служило раздражающим фактором. При других обстоятельствах они бы не успокоились, пока не добили бы своего противника полностью, но перспектива собственной гибели из-за внутренних неурядиц умерила пыл и Красных, и Белых. Они всё так же были полны решимости уничтожить друг друга, но и те, и другие крайне нуждались в передышке. Тем, кто властвует над пеплом, попросту нечем было сражаться. Хотя в гражданской войне обычно бывает только один победитель, сейчас пока что никто не был способен победить. Нет, на деле Гражданская война в России не закончилась – она лишь превратилась в замороженный конфликт, как в Италии. И Красные, и Белые внимательно следили друг за другом, выжидая момента слабости врага, чтобы нанести смертельный удар. Но, перефразируя известную поговорку, чтобы быть готовым к войне, нужно накопить силы, пожив в мире. Злобно скрипя зубами, готовые в любой момент нанести удар, и большевики, и белогвардейцы всё же перековывали мечи на орала. Топор войны был зарыт. Лет на десять. А может, на пятнадцать. А может, и на двадцать. Сроки были неважны. Важно было другое. Пока что час солдат и генералов прошёл. Пришло время строить мирную жизнь.

 

Изменено 9 Aug 2022 пользователем Дарт Аньян

[Дарт Аньян]

Глава XII. Рыцари пера и языка

 

 

Война – это лишь кровь и вопли. Ход истории определяет дипломатия. И именно за дипломатами последнее слово в определении судеб мира. Потсдамская конференция и заключённый на ней «Мир с Честью» решили далеко не все вопросы мироустройства. Очень важным был Азиатский регион, который стал предметом не меньших споров и дискуссий, чем послевоенный порядок в Европе. При рассмотрении азиатского вопроса на Потсдамской конференции держав-победительниц волновали три вопроса – судьба «французского наследства», пересмотр «сфер влияния» в Китае и как реагировать на амбиции Японии. Великобритания и США стремились ограничить растущее влияние Германии везде, где только можно, однако и растущие аппетиты союзника – Японии – также всё сильнее начинали беспокоить их.

Германия же, несмотря на потерю всех азиатских владений во время Вельткрига, пыталась вернуть хотя бы их часть ради того, чтобы сохранить хоть сколько-нибудь значимый плацдарм в Азии. На этом пути было немало препятствий – из-за того, что все силы Германии были сконцентрированы в Европе, в Азии, как уже было отмечено ранее, Кайзеррейх потерял всё – его владения были захвачены Японией, Великобританией и силами АНЗАК. Германии пришлось признать за Японией все захваченные ей владения, но от Великобритании, Австралии и Новой Зеландии она потребовала вернуть хотя бы часть территорий, оккупированных непосредственно ими. При этом, с одной стороны, Германия ссылалась на фактическое поражение Британии в Европе, а с другой – была вынуждена частично ограничить свои притязания в некоторых других регионах. Это сработало, и в итоге Земля Кайзера Вильгельма и Aрхипелаг Бисмарка были возвращены Германии, хотя остальные тихоокеанские владения были ею потеряны.

Однако её позиции в Азии всё равно оставались уязвимыми в случае новой войны. Тогда германская дипломатия предприняла попытку внести хоть какой-то раскол в англо-японскую коалицию. Началась попытка сближения с Японией. Впрочем, эта попытка ещё была довольно неуверенной – новый министр иностранных дел Германии Пауль фон Хинц считал это временным решением. Хинц, во время Вельткрига являвшийся послом в Пекине, считал более перспективным направлением дипломатии налаживание отношений с Китаем, и потому его линия в отношениях с Токио была направлена прежде всего на натравливание Японии на российский Дальний Восток, что позволило бы хоть немного отвлечь японцев от Китая и разозлить американцев, недовольных усилением и агрессивностью Империи Восходящего Солнца. Учитывая, что Великобритания постепенно скатывалась в экономическую кабалу к США, была определённая вероятность, что ей пришлось бы выбирать между Токио и Вашингтоном, что могло бы помочь в ослаблении остатков Антанты.

Не менее важным, чем германские притязания, оказался вопрос о стране, которая на Потсдамской конференции не была представлена – о Китае – и об амбициях Японии, которая начинала беспокоить британцев и американцев не меньше, чем Германия. К исходу Вельткрига Япония занимала в Китае прочные военно-политические и экономические позиции. В мае 1918 г. были заключены два японо-китайских договора (военный и военно-морской), предоставившие Японии не только возможность контролировать китайские вооруженные силы, но и использовать территорию Китая для подготовки военных операций против соседних стран. Используя давние связи с северными милитаристами, над которыми пекинское правительство фактически не имело власти, и своё особое положение в Маньчжурии, Япония могла реально влиять на политику центрального правительства Китая. На случай непредвиденного развития ситуации она обеспечила себе контроль над кратчайшими подступами к китайской столице. Недаром железнодорожные магистрали Циндао-Цзинань из Шаньдуна и Южно-Маньчжурская железная дорога в мировой печати того времени сравнивались с «японскими щипцами», сжимавшими «пекинский орех».

При этом Китай не вступил в Вельткриг, и потому его делегация в Потсдамской конференции участия не принимала. Поэтому «Мир с Честью» определил прежде всего судьбу французских и германских колоний. Однако было ясно, что обстановка в Азии, и прежде всего в Китае, требует реальных действий. В Китае сложилась крайне сложная ситуация. Японское влияние в Пекине и существование в стране фактически двух параллельных правительств создавали неустойчивую обстановку. Япония предвидела попытки США и Китая сформировать против нее неформальный блок и спешила как можно скорее добиться от пекинского правительства дополнительных уступок. Были активизированы начатые еще японским правительством Масатакэ Тэраути переговоры с Китаем о принятии дополнительных требований к соглашению о «двадцати одном требовании» 1915 г. и военному соглашению 1918 г. Смысл новых уступок в пользу Токио должен был состоять в расширении японских прав в Маньчжурии и Шаньдуне, установлении фактического японского контроля над китайскими армией и флотом посредством введения в них института японских военных советников.

 

 

США в самом деле рассчитывали заставить Токио «потесниться» в Китае. Однако из-за отсутствия китайской делегации на Потсдамской конференции многие вопросы не удалось даже поднять, поэтому было решено обсудить конкретные вопросы Азиатского региона на отдельной, особой встрече между великими державами. А обсуждать там было много чего...

Решения Потсдамской конференции по Дальнему Востоку, узаконившие преобладание Японии в Азиатско-Тихоокеанском регионе и при этом позволившие добиться максимальных результатов для Германии, вызвали сильное недовольство в США. Чтобы ограничить японское влияние на Тихом океане, США приступили к осуществлению широкомасштабной программы военно-морского строительства. В октябре 1918 г. основные силы ВМФ США были переведены из Атлантического океана в Тихий. Укреплению американских стратегических позиций в Азиатско-Тихоокеанском регионе способствовал и ввод в строй в июне 1920 г. Панамского канала, после чего американскому ВМФ уже не требовалось огибать весь латиноамериканский континент с юга, чтобы при необходимости передислоцироваться на тихоокеанский театр. Военно-морской вызов США был принят Японией, и она тоже приступила к реализации феноменальной по тем временам программы строительства 8 линкоров, 8 крейсеров и большого количества вспомогательных кораблей.

Напряженность в Азии, вызванная Вельткригом и половинчатыми решениями «Мира с Честью», стала возрастать. Способствовали этому также ослабление военно-морского могущества Британской империи и эрозия японо-британского союза, связанная отчасти с тем, что доминионы Великобритании – Канада, Австралия, Новая Зеландия и даже Южно-Африканский Союз – стали опасаться Японии, могущество которой продолжало расти. Не доверяя Японии, доминионы стали рассматривать США в качестве своего естественного союзника против возможной японской экспансии и подталкивать Лондон в соответствующем направлении. Германия, несмотря на тяжелейший послевоенный кризис, столкнулась с необходимостью держать крупные группировки своего флота как в европейских водах, так и в новых африканских колониях – и это побуждало её продолжать свою программу строительства военно-морского флота. Эти события происходили на фоне дальнейшей дезинтеграции Китая и распада Российской империи, на обломках которой вырастало новое государство – Советская Россия, появление которого меняло конфигурацию всей мировой системы и ее дальневосточной составляющей.

Большевики считали, что для создания антиимпериалистического фронта все средства хороши и искали любых союзников. Та же Франция не была в полной мере марксистско-большевистской, ибо ей управляли прежде всего синдикалисты, также в местных властях присутствовали и социалисты, и анархисты. Ленин и большинство его соратников посчитали, что привередничать не стоит, и союз между Советской Россией и Французской Коммуной должен быть нерушимым. Также большевики искали союза и с другими странами, которые находились уже гораздо дальше от идеологии марксизма. После образования Дальневосточной республики советское правительство пыталось наладить отношения с Китаем, используя ДВР как буфер. Для этого по согласованию с НКИД РСФСР в июне 1920 г. из ДВР в Китай была послана дипломатическая миссия во главе с Игнатием Юриным. Юрин предложил установить консульские отношения между Китаем и ДВР, заключить торговый договор и решить проблему КВЖД. Однако миссия Юрина в Пекине была принята только в качестве торговой делегации. При этом де-факто прямые трансграничные отношения РСФСР и ДВР с Китаем развивались достаточно успешно. 27 мая 1920 г. было подписано соглашение о пограничной торговле между советскими властями Туркестана и местным правительством китайской провинции Синьцзян, которое, в частности, позволяло частям Красной армии преследовать отряды Белых на территории Синьцзяна при содействии местных властей (что ещё раз подчёркивает Героичность Слащёва, который сумел организовать остатки местных Белых и с ними прорваться в Монголию).

Параллельно Китай явочным порядком ликвидировал права и привилегии России на китайской территории. Права экстерриториальности и консульской юрисдикции российских граждан были отменены, а российские концессии в Тяньцзине и Ханькоу перешли под китайское управление «до установления законной власти в России». В 1920 г. Китай также ужесточил свои позиции по отношению к КВЖД – состав правления дороги был изменен таким образом, что китайские представители впервые получили в нем большинство. Опираясь на него, китайская сторона стала преобразовывать КВЖД в чисто коммерческое предприятие, согласно букве контракта 1896 г., и приступило к ликвидации имевшихся ранее политических полномочий администрации дороги. Это дело негласно поощрялось советской стороной – в связи с тем, что выходы на КВЖД контролировали Белые, увеличение китайских полномочий на КВЖД и ликвидация российских привилегий в Китае работали во вред именно противникам большевиков. В советских политических кругах высказывалась мысль, что было бы неплохо, чтобы китайцы вообще национализировали КВЖД, и стоит подтолкивать Пекин в этом направлении.

Единственной причиной, которая удерживала пекинское правительство от национализации КВЖД, была недвусмысленная позиция западных держав, которые заранее предупредили Пекин о непризнании такого решения, поскольку оно создало бы прецедент в отношении всей иностранной собственности в Китае. К концу 1920 г. Китай освоил весь объем возможностей, возникших в связи с ликвидацией привилегий царской России, от которых отказалось советское правительство, и на отстаивание которых не хватало сил белогвардейцам. Тем не менее, Пекин продолжал игнорировать усилия Москвы установить с Китаем дипломатические отношения.

 

 

Остро стояла проблема Монголии. Китай воспринимал Монголию как свою исконную территорию, в то время, как и Красные и Белые во время Гражданской войны в России стремились создать в Монголии свой плацдарм, что, естественно, не могло не привести к конфликтам. Осенью 1919 г., когда Красная Армия приблизилась к границам Монголии, Пекин попытался укрепить свои позиции и ликвидировал монгольскую автономию, лишив власти богдо-гогэна. В ответ на это в 1920 г. Москва ужесточила свою политику в монгольском вопросе и стала выступать за полную независимость Монголии от Китая. Хотя такая политика наносила ущерб российско-китайским отношениям, Москва считала, что ликвидация влияния Семёнова и стоящей за ним Японии в Монголии компенсирует эту напряженность. А затем пришёл Унгерн... Заработанный Унгерном страх и авторитет среди местного правительства и населения, военные успехи барона, позволившие ему удержать власть в Урге, а также пассивность китайского правительства в монгольском вопросе позволило Монголии стать независимым государством... но это было неприемлемо для Советской России, поскольку Монголия превратилась в очередной Белый плацдарм, потенциально угрожающий оставшейся за Красными части Забайкалья. Поэтому большевики негласно признали Монголию частью Китая, рассчитывая, что если Пекин активизируется, то Унгерн попросту не выдержит давления с двух сторон. При этом, не дожидаясь активных действий Китая, большевики делали всё, чтобы хотя бы с их стороны давление на Унгерна осуществлялось.

В августе 1921 г. на фоне войны в Монголии произошло установление революционного режима в населенном тувинцами Урянхайском крае, расположенном «клином» между Монголией и Россией и считавшемся правительством Китая китайской вассальной территорией. Горстка местных революционеров, объединившихся при содействии Москвы в Тувинскую народно-революционную партию, захватила там власть и по указке из Москвы перешла в дальнейшее наступление для поддержки Красных монгол. Особо много они не навоевали (стараниями Унгерна со Слащёвым), но занятые территории большевики решили не дробить. Тува и контролируемые Красными территории Монголии объединились в Тувинско-Монгольскую Народную Республику. С момента создания это государство, как было записано в его конституции, находилось «под покровительством» Советской России. Статус этого государства был неопределённым, и Москва не пыталась его менять, опасаясь, что это помешает нормализации её отношений с Китаем и спровоцирует возражения Японии. Так что большевики выбрали следующую стратегию – в случае разгрома Унгерна инкорпорировать Туво-Монголию в качестве автономии с сохранением власти местного пробольшевистского правительства, чтобы и с Китаем не ссориться, и революционный плацдарм сохранить.

Таким образом, к концу 1921 г. сформировался целый клубок противоречий между множеством игроков. Советская Россия вместе с готовой поддержать её синдикалистской Францией, Китай с его стремлением к национальному возрождению и Япония с её амбициями, Великобритания и США с их стремлением сохранить выгодный для себя статус-кво в Азии и Германия с её интригами – все они готовились к важной дипломатической схватке.

Считая своим главным противником на Дальнем Востоке Японию, Советская Россия и ДВР начали концессионные переговоры с США, смыслом которых было повлиять на американскую администрацию в пользу официального признания ДВР (причём таким образом, чтобы в её состав вошли все дальневосточные территории, и местные белогвардейские режимы были признаны нелегитимными) и оказать давление на Японию с целью заставить её вывести войска из Приамурья и Приморья. Однако из этого плана ничего не вышло. Япония вцепилась в регион мёртвой хваткой. Масла в огонь подливали и белогвардейцы, настаивавшие на нелегитимности РСФСР и ДВР – учитывая, что США ещё не признали большевистское правительство, это был довольно весомый аргумент. С большевистско-американским ситуативным союзом против Японии тоже сложилось не самым лучшим образом. Холодно к идее сотрудничества с большевиками против Японии отнесся ставший в 1921 г. новым президентом США республиканец Уоррен Гардинг. Хотя, будучи сенатором, Гардинг зондировал почву относительно перспектив сотрудничества с большевиками, после избрания он не захотел взаимодействовать с РСФСР и ДВР на антияпонской основе. У него возник план урегулирования противоречий в Азии без участия Советской России.

Результаты Вельткрига были не такими, на которые рассчитывали США. Глядя на происходящее в мире, американское руководство приходило к мысли, что поставило не на ту лошадь. Франция была утянута в пучину революции, а новое синдикалистское правительство не было намерено выполнять финансовые обязательства перед «проклятыми империалистами». С лоялистов, окопавшихся в Алжире и африканских колониях, много не соберёшь, да и стоит ли это делать, учитывая, что это может ослабить контрреволюционный фронт? Великобритания вошла в тяжёлый кризис, и потому с большим трудом расплачивалась по счетам. Американцы чувствовали, что немало средств, вложенных в Антанту, попросту сгорело. Тем не менее, несмотря ни на что, Соединённые Штаты Америки всё ещё оставались могущественной страной, набравшей за годы Вельткрига немало денег и влияния. Однако неудача проводимой Вильсоном европейской политики давала о себе знать, усилив настроения в духе Доктрины Монро. В отличие от Вильсона, администрация Гардинга полагала, что жизненные интересы США сосредоточены не в Европе, а в Латинской Америке и Восточной Азии. Соответственно, политика «сфер влияния» в Китае, означавшая укрепление позиций Великобритании, Германии и Японии, по-прежнему не устраивала США, остававшихся поборником доктрины «открытых дверей».

 

 

В 1916 г. США приняли гигантскую программу строительства военно-морского флота, целью которой было закрепить за собой положение первой военно-морской державы мира. Великобритания тоже хотела усилить свои позиции на Дальнем Востоке посредством сооружения новой мощной военно-морской базы в Сингапуре. Этот проект требовал огромных вложений, и поэтому Лондон был вынужден сокращать ассигнования на флот, что делало британские ВМС в перспективе неконкурентоспособными по сравнению с американскими.

США соперничали с Японией, стремясь помешать ей окончательно утвердиться на Дальнем Востоке в качестве доминирующей военно-морской силы. Великобритания же, постепенно уходившая в экономическую кабалу к США, тоже постепенно начинала склоняться к американской линии. Великобритания всё ещё была связана с Японией союзом, но наступление японского капитала на британские позиции в Китае, а главное – опасения и требования Канады и Южно-Африканского Союза, переориентировавшихся на США и требовавших того же от Лондона, толкали Великобританию к пересмотру своих приоритетов.

Параллельно происходили перемены в новых регионах, а на арену выходили новые участники. Так, Вельткриг запустил процесс глубоких перемен в Индокитае, где, помимо колониальных держав и местных националистов, в дело готов был вступить региональный игрок – Сиам. С началом боевых действий в Европе, в 1914 г., Сиам провозгласил о своём нейтралитете, чем сразу воспользовалась Германия, расширив свои дипломатические и торговые отношения в стране. Также активно проводилась германская пропаганда среди тайского населения об успехах Кайзеррейха на фронтах войны в Европе. В связи с этим всем возросло недовольство со стороны Великобритании и России – они начали переговоры с правительством Сиама об отмене нейтралитета и объявлении войны странам Центрального блока. Переговоры шли безуспешно целых два года, так как страны Антанты противились поднятию таможенного тарифа на товары. Сохранение нейтралитета США удержало и Сиам от вступления в войну на стороне Антанты. В конечном итоге, получив известия о поражении французов на Марне и взятии Парижа, амбициозный король Рама VI решил, что настало время поживиться французскими владениями.

8 сентября 1918 г. Сиам объявил войну Франции и начал вторжение на территорию Лаоса и Камбоджи. Незамедлительно вступив в бой с сиамцами, французы, на вооружении которых находились устаревшие образцы оружия, не имели возможности организовать длительное сопротивление. Военнослужащие Сиама успешно продвигались в Лаосе, однако в Камбодже французы попытались исправить положение и начать организованно сопротивляться. На рассвете 19 сентября 1918 г. французские войска начали наступление на находившиеся в руках тайцев деревни Ян-Дан-Кум и Пхум-Преав, сражения за которые явились крупнейшими в ходе войны. Отсутствие связи между наступавшими французскими частями и действующими подразделениями разведки, а также организация сиамцами траншей привели к прекращению наступления французов и их последующему отступлению. Осуществить преследование противника тайцам не удалось – у них самих наблюдались проблемы с логистикой. 27 сентября французы предприняли ещё одно контрнаступление в Камбодже, отбросив силы сиамцев, но развить успех не удалось.

Когда 6 октября 1918 г. между великими державами было заключено перемирие, остановившее боевые действия в Европе, правительство Сиами расценило, что ему необходимо вовремя выйти из игры – и, пока конъюнктура выгодна, подписать мир по принципу «кто чем владеет». 8 октября 1918 г. на встрече в Сингапуре делегатами Сиама и Франции был подписан ряд предварительных соглашений о прекращении войны. 9 июня 1918 г. на Потсдамской конференции был подписан мирный договор. Со спорных приграничных территорий выводились французские войска и вводились сиамские. Королевству Сиам отходили следующие провинции Французской Камбоджи: 1) Баттамбанг и Пайлин, впоследствии образовавшие провинцию Пхра Табонг; 2) Кохконг; 3) Сиемреап, Бантеаймеантьей и Оддармеантьей, впоследствии образовавшие провинцию Пибунсонграм; 4) Прэахвихеа, а также часть Французского Лаоса, располагавшаяся восточнее города Паксе, впоследствии образовавшие провинцию Накхонтяпмасак; 5) Сайнябули и часть провинции Луангпхабанг, впоследствии образовавшие провинцию Лан Чанг.

Но на этом перемены не завершились. Уже во время Потсдамской конференции, на которой был заключён франко-сиамский мирный договор, во Франции началась гражданская война. Официальное правительство проиграло войну и укрылось в Алжире, в то время как новая синдикалистская власть провозгласила право народов на самоопределении и отвергла колониализм. Кроме того, в подобных условиях Сиам мог попытаться отхватить ещё часть территорий Французского Индокитая в Лаосе и Камбодже. Впрочем, у французских владений в Юго-Восточной Азии был сильный защитник – Великобритания, которая держала в Сингапуре сильную флотскую группировку, и которая в этот раз имела возможность жонглировать дивизиями ввиду завершения Вельткрига. Поэтому Сиам вёл себя вполне мирно. Но всё же это не означало отсутствие глубоких перемен.

Официально французские колонии продолжали подчиняться укрывшемуся в Алжире правительству. Но лишь официально. На деле вся система висела на прогнивших нитках. Колонии в Западной Африке удавалось удерживать под контролем лишь с огромным трудом – и только потому, что у Алжирского правительства они были «под рукой». В управлении островными владениями в Вест-Индии и Океании помогала Великобритания. А вот контроль над Французским Индокитаем стал практически невозможным. Сила и авторитет потерявшего родину правительства были ничтожными, колониальная администрация быстро упускала власть из своих рук, а войск в регионе было слишком мало. Союзная Великобритания, хотя и намекала французам на готовность защитить их владения от внешней угрозы, всё же не была намерена поддерживать французскую власть на постоянной основе. Активизировались и местные элиты – так, вьетнамский император Нгуен Хоанг-тонг в 1921 г. совершил серию визитов в Алжир, где вёл переговоры с французскими властями о предоставлении Вьетнаму независимости или хотя бы о введении широкой автономии. С одной стороны, беглое французское правительство понимало, что власть, с трудом держащаяся в африканских колониях, не сможет сохранить далёкий Индокитай – любое восстание там сразу же сделает страну независимой. Но Франция, даже оставшаяся без родины, не желала терять свой авторитет, считая предоставление независимости Индокитаю позором для великой державы. В этих обстоятельствах французы не готовы были дать Индокитаю нечто большее, чем статус протектората.

В ход долгих и тяжёлых переговоров вмешалась британская дипломатия, которая надавила на французов и в то же время предложила Нгуену Хоанг-тонгу принять вариант, не разрывающий полностью былых франко-индокитайских связей. Англичане предложили дать Индокитаю статус доминиона, который во французской терминологии получил название «союзное государство». Французы приняли предложение с большой неохотой, но им дали понять, что рано или поздно Индокитай уйдёт сам, и при этом не в статусе союзника. Договор о новом статусе Индокитая был подписан 11 декабря 1921 г.

Так на карте мира появилось новое государство – Вьетнамская империя. Она включала в себя все территории Французского Индокитая – короли Камбоджи и Луангпхабанга (на севере Лаоса) становились вассалами Нгуенов. Провинция Тямпасак вновь становилась королевством, также вассальным Нгуенам, а её губернатор Ратсаданай вернул себе королевский титул. Часть территорий в Лаосе была передана под контроль вассалов, но всё остальное находилось либо под властью Нгуенов, либо под совместным императорско-вассальным управлением.

Император Вьетнама формально оставался подчинённым французскому правительству, а в столице находился представитель французской администрации, также Вьетнам был связан с французским правительством союзным договором. Но фактически это было независимое государство, полностью самостоятельное как во внутренней, так и во внешней политике, если действия государства не противоречили союзному договору с Францией.

Казалось, что индокитайская проблема была худо-бедно решена. Но существовало много подводных камней. Экономически и политически регион уходил из-под искалеченной Франции – в Индокитай всё глубже проникали британцы, американцы и японцы. Кроме того, Нгуены не имели достаточно силы и авторитета, чтобы удерживать столь разношёрстный регион. Власть императоров была нестабильной, вассалы проявляли всё больше своеволия, а в самом Вьетнаме поднимали голову новые общественные силы, намеренные очистить свою страну от тянущей назад старины и установить более совершенный порядок. На протяжении 1920-х гг. империя ещё держалась, но глубокие потрясения были не за горами.

Победа Германии в Вельткриге повлияла на расстановку сил в Азии. Так, много вопросов вызывала Япония. Империя Восходящего Солнца была союзником Антанты во время войны, однако её аппетиты и амбиции пугали и раздражали американцев и англичан. Поэтому задачей Великобритании было сохранить англо-японский союз, при этом не допустив усиления Японии. Осложняло ситуацию поведение Германии. Немцы, осознав свою уязвимость в Азии, приняли решение попытаться расколоть лагерь своих противников в Азии. В связи с этим германская дипломатия расценила, что лучше не противостоять Японии, а вместо этого, выступив плечом к плечу с ней в ряде случаев, где их интересы совпадали, попытаться натравить её на прежних союзников, благо для этого имелись определённые основания. США и Великобритания опасались растущих амбиций Японии и в некоторых регионах (например, в России), пытались ставить ей палки в колёса. Таким образом, немцы надеялись сыграть на этих противоречиях.

Однако ни Вашингтон, ни Лондон не были заинтересованы в открытом столкновении с Токио, и потому они стремились найти всеобъемлющее компромиссное разрешение противоречий в сфере морских вооружений. Волновали их и нарастающие трения по общим политическим вопросам регионального развития, из которых особое беспокойство вызывала активность Японии в Китае, способная обернуться «закрытием» этой страны для британского, американского и германского капитала.

 

Американская карикатура в честь начала Вашингтонской конференции

 

Улавливая общее настроение западных держав, британский премьер-министр лорд Керзон летом 1921 г. обратился к президенту США с предложением о созыве конференции по дальневосточным и тихоокеанским проблемам. Президент поддержал идею и, в свою очередь, предложил провести конференцию в Вашингтоне. План был одобрен британскими доминионами и Китаем. Япония тоже его приветствовала, но пыталась исключить из повестки дня дискуссию по общим проблемам безопасности в Азии и по Китаю. Конференция открылась в Вашингтоне 12 ноября 1921 г. В ее работе приняли участие 12 стран – США, Британская империя (Великобритания и доминионы – Канада, Австралия, Новая Зеландия, Южно-Африканский Союз, Индия), Япония, Германия, Китай, а также европейские страны, имевшие традиционные интересы в Азии – Голландия и Португалия. Советская Россия, «ввиду отсутствия единого правительства», на конференцию приглашена не была. Однако делегация ДВР прибыла в Вашингтон без приглашения и вела там переговоры вне рамок официальной повестки дня с представителями США и других держав, добиваясь главным образом решения о выводе японских войск с Дальнего Востока. Также без приглашения прибыли представители белогвардейского Дальнего Востока, которые желали обсудить вопросы о статусе КВЖД. Китай на Вашингтонской конференции был представлен только пекинским правительством, поскольку только ему и было направлено официальное приглашение. Южное правительство Сунь Ятсена в Гуанчжоу не было признано западными державами и поэтому не было приглашено. Правительство Южного Китая заранее заявило, что не будет считать себя связанным решениями Вашингтонской конференции, каковыми бы они не были. Между тем, дезорганизация в Пекине к моменту созыва конференции достигла такой степени, что проблемой стало даже финансирование поездки китайской делегации. Она прибыла в Вашингтон без своего официального руководителя (министр иностранных дел Янь Хуэйцин не смог покинуть Пекин), ясной программы действий и достаточных средств.

Конференция сразу же вышла за рамки первоначальной повестки дня и превратилась в большую дипломатическую игру, в которой союзники превращались в соперников, а соперники в союзников, причём по нескольку раз.

Первым на конференции был рассмотрен вопрос, напрямую касавшийся англо-японского союза, который был заключен в 1902 г. После Вельткрига, который привёл к ослаблению позиций России и Германии в Азии, и японской интервенции на российский Дальний Восток, утвердившей преобладание там Империи Восходящего Солнца, этот договор объективно оказался направленным против США и политики расширения американского влияния в Тихоокеанском регионе. Поэтому неудивительно, что, несмотря на попытки Лондона сохранить союз с Токио, Вашингтон приложил много усилий, чтобы добиться его аннулирования.

Великобритании было сложно противостоять нажиму США не только в связи с тем, что Соединенные Штаты после Вельткрига заметно усилили своё влияние на неё. Свою лепту в ликвидацию англо-японского союза внесли и британские доминионы Канада и Южно-Африканский Союз. После Вельткрига доминионы стремились играть на международной арене всё более независимую от метрополии роль. Политические лидеры Канады и ЮАС накануне Вашингтонского форума в ходе проведения имперской конференции, проходившей в Лондоне в июне–июле 1921 г., выступили (вразрез позиции Великобритании) против продления действия англо-японского договора из опасения быть в перспективе втянутыми в конфликт между США и Японией на стороне последней. У руководителей Австралии и Новой Зеландии также вызывала беспокойство политика Японии в Тихоокеанском регионе. Но лидеры этих доминионов полагали, что сдерживать экспансионистские устремления Токио можно, сохранив союз с Японией.

Обсуждение вопроса о судьбе японо-британского союза проходило секретно в рамках США, Великобритании и Японии, а не на пленарных заседаниях. Неожиданно в этом вопросе наметился общий язык между Германией и США – даже несмотря на то, что ранее немцы открыто работали в пользу Японии в вопросе об интервенции в Россию. Гардинг и республиканцы не имели такой непримиримости и мессианства, как у Вильсона, и, ввиду большего интереса не к Европе, а к Азии и Латинской Америке, они решили, что лучше хотя бы в малом выступить с более слабой в Азии Германией дабы не допустить усиления Японии. В ходе переговоров американская сторона отклонила идею о создании в Азии тройственного политического союза США, Великобритании и Японии, который, как планировалось, должен был способствовать сдерживанию Германии. Как оказалось, Вашингтон опасался, что связанные старым союзным договором Лондон и Токио могут договориться за спиной США и потом совместно оказывать давление на американскую позицию. Поэтому американская дипломатия стремилась привлечь к политическому диалогу Германию, ссылаясь на её интересы в Азии – это была попытка выстроить баланс через поддержку слабейшего в регионе игрока.

Итогом четырехсторонних обсуждений стал договор о политических гарантиях для поддержания того нового международного порядка, который фактически сложился в регионе после Вельткрига. Четыре державы (США, Япония, Великобритания и Германия) подписали договор сроком на 10 лет о неприкосновенности островных владений и территорий на Тихом океане («договор четырех держав»). Они согласились, во-первых, соблюдать статус-кво в отношении имеющихся у них островных владений в Тихом океане; во-вторых, вступать в консультации всякий раз, когда в регионе возникает опасность для их прав и интересов со стороны какой-либо страны, не являющейся участницей договора, для принятия надлежащих мер каждой из сторон самостоятельно или всеми ими вместе. Фактически это был региональный пакт стабильности, который создавал политико-правовую основу для будущего порядка и наметки механизма для его регулирования.

 

Американская карикатура в честь "Договора четырёх держав", которая также осуждала местных изоляционистов.

 

Важнейшим элементом «договора четырех держав» был пункт об отмене военно-политического союза Великобритании и Японии 1911 г., который рассматривался в США как элемент устаревшей блоковой политики, скомпрометированной Вельткригом и провоцирующей недоверие между великими державами. Решение об отмене союза, принятое под давлением Вашингтона при негласной поддержке Германии, было неоднозначно воспринято политиками и специалистами в разных странах. Многие полагали, что наличие союза с Японией давало США и Великобритании инструмент воздействия на политику Токио и Берлина и могло помешать превращению Японии в экспансионистскую державу, а также полностью нейтрализовать Германию в Азии. Однако был и другой расчёт. Хотя США в деле расторжения англо-японского союза действовали фактически совместно с Германией, на деле американцы рассчитывали сильнее подтолкнуть Великобританию в свои объятья. Вместе с тем, создание многосторонней основы международного регулирования в Азии в принципе создавало более надежную базу для устойчивости региональной подсистемы. Таким образом, «договор четырех держав» политически и юридически оформил принцип партнерства великих держав на основе коллективных гарантий.

Параллельно был поднят другой вопрос – об ограничении морских вооружений. Послевоенные противоречия между четырьмя ведущими морскими державами — США, Великобританией, Германией и Японией — вызвали новый виток гонки морских вооружений. Планировались и закладывались корабли водоизмещением более 40 тыс. тонн, калибр орудий вырос до 16 дюймов (406 мм; на японских кораблях — 410 мм), проектировались корабли с орудиями 18 дюймов (457 мм; на японских кораблях — 460 мм) и более. Великобритания и США традиционно делали ставку на тихоходные (23 уз.) но тяжело вооружённые и хорошо бронированные линкоры. В качестве «быстрого крыла» флота они проектировали новые линейные крейсера. К 1921 г. в США была почти готова партия из 6 новых линкоров типа «Саут Дакота» и 6 самых больших и быстроходных в мире (43,5 тыс. тонн, 33 уз.) линейных крейсеров типа «Лексингтон». Однако, когда стали известны тактико-технические характеристики проектируемых и строящихся японских кораблей, это вызвало беспокойство в США. Японцы к тому времени достроили линкор «Муцу» типа «Нагато», спускали на воду линкоры «Тоса» и «Кага» и уже готовы были заложить первые два линкора типа «Кии» – и все они были оснащены 410-мм орудиями. У немцев были свои проекты новых линкоров – они в этом году уже спустили на воду и достраивали линкоры типа «Зигфрид» (РИ проект L-20), вооруженные 420-мм орудиями SK L/45. Японские и германские линейные крейсера превосходили американские по артиллерийской мощи и бронированию, делая американские корабли морально устаревшими ещё на стапеле. Слабым местом американских кораблей было недостаточное палубное бронирование, делавшее их уязвимыми от огня с дальней дистанции. Увеличение размерности кораблей создавало для США ещё одну серьёзную проблему — корабли водоизмещением более 40 тыс. тонн с трудом проходили через Панамский канал. Это подрывало американскую военно-морскую стратегию, основанную на быстрой переброске флота между Тихим и Атлантическим океаном, и вынуждало США предпринять дорогостоящую реконструкцию Панамского канала. Кроме того, амбициозная программа военного строительства наталкивалась на настроения изоляционизма и экономии, крепнувшие в массе американских избирателей. Разворачивающаяся гонка вооружений неизбежно должна была привести к военному конфликту на Дальнем Востоке – такое развитие событий было для США крайне опасно, ибо сложно было предсказать, как отреагируют Великобритания и Германия. Не меньшие проблемы вызывала гонка морских вооружений в разорённой войной Европе. Великобритания и Германия, построившие в 1914 — 1918 гг. огромный флот быстро устаревающих дредноутов, вынуждены были тратить значительные средства на его содержание и одновременно строить новые корабли. Однако они не могли остановиться – Британия и Германия соперничали между собой, а теперь ещё и прибавилась конкуренция со стороны США и Японии. Так что сокращение морских вооружений однозначно становилось самым сложным и дискуссионным вопросом на Вашингтонской конференции.

 

"Кто сказал, что японцы и немцы не захотят спать в такой постели?". Американская карикатура о предложении госсекретаря США Чарльза Хьюза по сокращению морских вооружений.

 

Конференцию открыл председательствовавший на ней государственный секретарь США Чарльз Хьюз. Он объявил о готовности США остановить дальнейшее производство линкоров типа «Колорадо», линкоров типа «Саут Дакота» и линейных крейсеров типа «Лексингтон», а также пустить на слом те из кораблей, которые ещё не были достроены. Взамен он предложил Великобритании, Германии и Японии пустить на слом все свои строящиеся линкоры водоизмещением выше определённого уровня, при этом проявив готовность позволить другим державам ввести в строй те корабли, что уже были спущены на воду и находились в стадии практически полной готовности. На втором этапе из состава флота предлагалось исключить некоторые старые корабли, чтобы общий тоннаж линейных флотов оказался в пределах оговоренных лимитов. Заменять оставшиеся корабли разрешалось только с 1931 г. при условии, что лимиты по тоннажу не будут нарушены и водоизмещение новых кораблей не превысит 35 000 т, а калибр орудий — 406 мм. Срок службы кораблей должен был быть не менее 20 лет для замены. Таково было предложение. И у всех были свои возражения, примечания и предложения.

Великобритания принципиально согласилась с этим предложением, за исключением 10-летнего перерыва в строительстве, который пагубно отразится на британской военной промышленности. В ответ была предложена постепенная замена кораблей. Она также выступала за 43 тыс. тонный предел водоизмещения, считая 35 тыс. тонн недостаточным для линкора с 406-мм орудиями. Однако, в связи с угрозой со стороны Германии в европейских водах, Великобритания категорически не желала отказываться от «стандарта двух держав», в соответствии с которым Великобритания старалась поддерживать общий тоннаж водоизмещения своего военно-морского флота на уровне флотов любых двух других великих держав, взятых вместе.

Япония не горела желанием урезать свой флот, но в случае, если ограничение морских вооружений было бы принято, то Империя Восходящего Солнца стремилась расширить для себя квоту по общему тоннажу флота, а также отстаивала своё право достроить новейшие линкоры.

Особое неразрешимое противоречие сложилось в вопросе о Германии – точнее, о соотношении её обязательств с обязательствами Великобритании. Немцы принципиально согласились на ограничение морских вооружений – но Великобритания потребовала снизить квоту Германии до такого уровня, что немцы никак не могли согласиться на такое. Немцы добивались соотношения с Британией по принципу 5:3,5, при этом проявляя готовность согласиться на соотношение 5:3. Это был надёжный расчёт. Великобритании, болезненно относившейся к любым попыткам оспорить её морское преобладание, нужно было следить не только за Германией в Европе, но и за Японией в Азии. Если между США, Великобританией, Германией и Японией установится соотношение 5:5:3:3, то Великобритания не сможет в одиночку обеспечить преобладание над соединённым германским и японским флотами. Был вариант союза с США (которые твёрдо желали ограничить японскую экспансию), однако пока британцы не могли смирить свою гордость. Они не знали, как поведут себя американцы в случае европейской или азиатской войны, а факт того, что во время Вельткрига США до конца войны сохранили нейтралитет, не прибавлял англичанам уверенности. Германия же понимала, что при установлении квоты 5:3 ей не придётся опасаться критического британского преобладания над своими морскими силами – из-за распыления британских сил на Европу, Средиземноморье, Индию и Азию в непосредственном соотношении сил между Германией и Британией будет установлен паритет. Этот паритет будет означать гарантию мира... выгодного Германии мира. Великобританию это очень нервировало.

Тем временем США после длительных переговоров предложили соотношение 5:5:3 (США, Великобритания, Германия), и немцы согласились на него, но тут заартачились англичане. Смирившись с неизбежным, они были вынуждены отказаться от системы «двойного стандарта»... но в мире, а не в Европе. Англичане согласились с тем, чтобы американский флот был равен их флоту, но вот в европейском регионе они были намерены придерживаться системы «двойного стандарта». Великобритания, после революции во Франции оставшаяся в Европе практически в одиночку против Германии, видела в морском превосходстве залог своей безопасности. Британская сторона настаивала, что у неё много колоний в разных точках мира, из-за которых она вынуждена распылять свой флот, и потому немцы не имеют права на квоту, равную даже половине британского Королевского флота, не говоря уже о 60% – по закону «двойного стандарта» англичанам предстояло соревноваться не только с Германией, но и с Австро-Венгрией, плюс был риск, что в будущем может подтянуться синдикалистская Франция. Поэтому англичане требовали британо-германской квоты по принципу 5:1,75, в компромиссном варианте – 5:2, но и это был для них максимальный предел. Немцы от такого баланса отказались наотрез. Почувствовав, что дело пахнет непримиримым противоречием, начала пытаться ловить рыбку в мутной воде Япония, которая не только добивалась достойной для себя квоты, но даже высказалась против ограничения водоизмещения капитальных кораблей. Американцы пытались надавить на англичан, добиваясь компромиссной квоты 5:5:3:3, но британские страхи перед Германией никак не получалось преодолеть, Германия не желала урезать свою квоту ради англичан, а усилившиеся капризы Японии окончательно испортили дело. Единственное утешение дало то, что участники переговоров проявили готовность к диалогу по вопросу об ограничении подводного флота.

 

Американская карикатура о вопросе по ограничению подводного флота.

 

Для американцев в связи с истерией, вызванной во время Вельткрига потоплением «Лузитании», подводные лодки были крайне больным вопросом. Более того, в США были сильны настроения за полное запрещение подводных лодок, как орудий военных преступлений. С американской позицией была солидарна Великобритания. Когда немцы весной-летом 1918 г. возобновили неограниченную подводную войну, это нанесло чувствительный удар по британским коммуникациям в самый неподходящий момент – и британская логистика не успела адаптироваться к германскому вызову до падения Парижа. Соответственно, британская делегация присоединилась к идее запрета подлодок, что сделало бы положение надводного флота Великобритании ещё более выгодным. В свою очередь, Германия, во время Вельткрига два раза объявлявшая широкомасштабную подводную войну, категорически выступила против этой идеи. Предложение запрета подлодок было отклонено. Но консолидированной позиции США и Великобритании сложно было противостоять, поэтому Германии пришлось пойти на уступки в вопросе о количестве подводных лодок. В конечном итоге было принято решение об ограничении общего тоннажа подводных лодок. США, Великобритания и Германия согласились на квоту в 70 тыс. тонн на каждую, в то время, как Япония получила квоту в 35 тыс. тонн.

Таким образом, по сравнению с РИ получилось с точностью да наоборот – соглашение об ограничении подводных лодок обернулось практически полным тупиком в вопросе с линкорами. Великобритания и Германия упёрлись рогом, и в итоге договорённость по ограничению линейного флота оказалась полностью сорвана. Немцы видели компромисс в соотношении 5:3:3, но это не выглядело компромиссом для англичан, которые крайне болезненно реагировали на морскую программу Германии. Япония же поставила вопрос: «Если британцы добиваются квоты для немцев по принципу 5:1,75, то не выйдет ли из этого ограничения для нас?». Если бы американцы с британцами проявили готовы уступить японцам, то в таком случае неизбежно возмущение Германии, сетующей на несправедливость того, что их квота окажется меньше японской. Хотя американская пресса – и консервативная, и леволиберальная – брызгала слюной, кляня англичан, немцев и японцев всеми возможными выражениями, это ничего не могло изменить. Инициатива по ограничению линейного флота завершилась громким провалом.

Впрочем, участники конференции согласились уважать статус-кво в вопросе береговых укреплений, а также военно-морских баз. Они отказались от дополнительного военного строительства во всех точках региона за исключением ряда оговоренных районов. Соединенным Штатам было разрешено продолжать строительство укреплений в зоне, прилежащей к их побережью, у берегов Аляски, в районе Панамского канала и Гавайских островов. Зато США отказывались от попыток укреплять Алеутские о-ва, со стороны которых они могли угрожать Японии. Великобритания сохраняла право заниматься усилением своих позиций в островных владениях, примыкающих к побережью Канады, Австралии с прилежащими к ней территориями и Новой Зеландии, но отказывалась расширять базы в Гонконге и в островных владениях к востоку от 110 меридиана восточной долготы. Япония принимала обязательство не наращивать вооружения на Сахалине, Курильских островах, островах Бонин, Амама-Осима, Лушу (Люйшу), Формоза (Тайвань) и Пескадорских. Германия сумела добиться для себя расширения «квоты» по укреплениям в Новой Гвинее, но при этом была вынуждена согласиться на ограничения по размерам своей флотской группировки в регионе в мирное время.

Добившись разрыва англо-японского союза, США начали процесс втягивания Великобритании в свою орбиту влияния, пытаясь сделать новый англо-американский союз противовесом Германии и Японии. В кулуарах был предложен проект переработки «стандарта двух держав», при котором двукратный перевес над флотами потенциальных противников должен был быть обеспечен объединением флотов США и Великобритании. Однако британские страхи оказались настолько сильны, что убили всякий рационализм – англичане одинаково боялись как германского флота, так и перспективы попадания в зависимость к США. Кроме того, британцы опасались, что «союзный стандарт двух держав» может не сработать – разве американцы не проявляют незаинтересованность в европейских делах, разве они не сохранили нейтралитет во время Вельткрига? Поэтому, соглашаясь на равную флотскую квоту с США, англичане не желали ничего слышать о соотношении 5:3 с Германией.

 

Американская карикатура в поддержку "принципа открытых дверей".

 

При этом безуспешные попытки заключить соглашение об ограничении морских вооружений были не единственным вопросом, обсуждавшимся на Вашингтонской конференции. Несмотря на сопротивление японской делегации, на Вашингтонской конференции был рассмотрен и вопрос о Китае. Китайские делегаты поставили вопрос об упразднении на китайской территории «сфер влияния» иностранных держав и о ликвидации их привилегий. Позиция Китая излагалась в виде «Десяти пунктов», в которых излагались основные принципы отношений великих держав с Китаем – гарантированное уважение сохранения территориальной целостности и политической и административной независимости, отказ от тайной дипломатии, прав экстерриториальности, уважение нейтралитета Китая в будущих войнах в случае его неучастия в них и т.д. Китай в свою очередь давал обязательство не отчуждать и не сдавать в аренду «какую-либо часть своей территории и побережья», соглашался с принципом «открытых дверей» в торговле и промышленности, заявлял о своей заинтересованности в мирном решении международных конфликтов на Дальнем Востоке посредством периодически проводимых международных конференций.

США поддержали китайскую делегацию и предложили резолюцию, в которой содержался призыв ко всем государствам пересмотреть свою политику в отношении Китая в сторону самоограничения привилегий для иностранцев и иностранных государств. 6 февраля 1922 г. девять держав – Китай, США, Британская империя, Япония, Германия, Австро-Венгрия, Бельгия, Голландия и Португалия – подписали договор о принципах политики в китайском вопросе («договор девяти держав»). Стороны обязались уважать суверенитет, административную и территориальную целостность Китая, строить отношения с Китаем на принципах «открытых дверей и равных возможностей» и согласились не оказывать поддержки действиям своих граждан, направленным на создание сфер влияния или приобретение возможностей для исключительного преобладания в определенных районах китайской территории. Державы также согласились уважать права Китая как нейтрального государства в случае войны, в которой Китай не участвует.

 

 

Китайская делегация ставила на рассмотрение конференции и другие вопросы – о ликвидации режима капитуляций, предоставлении Китаю тарифной автономии, отмене экстерриториальности. По этим вопросам успеха китайской делегации добиться не удалось. Со стороны американцев сочувственно было встречено требование китайской делегации о выводе с территории страны иностранных войск и полиции, однако по настоянию Японии была принята резолюция о передаче окончательного решения этого вопроса на усмотрение конференции послов в Пекине. Державы так же отказались рассматривать вопрос о возвращении Китаю арендованных у него территорий. Не смог Пекин добиться и отмены возложенных на него обязательств в связи с «двадцати одним требованием» Японии. Возражая китайским делегатам по этому вопросу, глава японского правительства сослался на то обстоятельство, что соглашение о принятии «двадцати одного требования» Японии Китаем было подписано в соответствии с законами обеих стран, скреплено печатями и должным образом ратифицировано, что не позволяет сомневаться в его юридической силе.

Был поднят вопрос и о российском Дальнем Востоке. С подачи представителей ДВР администрация США заявила на конференции о необходимости защитить законные российские интересы и потребовать вывода японских войск с Дальнего Востока. Допущенная в Вашингтон в качестве неофициальной верхнеудинская делегация была принята государственным секретарем Хьюзом и смогла провести довольно успешную пропагандистскую компанию. Однако, в отличие от РИ, были сильны другие игроки. Инициатива США с требованием вывести японские войска с российского Дальнего Востока была поддержана Великобританией, но Япония, в отличии от РИ, не осталась в изоляции – её в этом вопросе поддержала Германия. Громкий голос подали дальневосточные белогвардейцы, которые настаивали на нелегитимности ДВР, и заявляли, что, мол, более легитимный Петроград возражений против японской интервенции не имеет, как и сам Владивосток. В итоге совместными усилиями Японии и Германии американское предложение прокатили, при этом они ссылались на явно просоветский характер ДВР. В итоге ещё один поднятый на конференции вопрос был заблокирован.

 

"Некоторым требуется много времени на прощание". Карикатура из газеты "The New York Times", осуждающая стремление Японии закрепиться в Китае и на российском Дальнем Востоке

 

Была поднята тема КВЖД. В этой АИ сложилось так, что все выходы на КВЖД на российской территории находились под контролем Белых. Поэтому представители дальневосточных белогвардейцев требовали сохранения прежних российских привилегий и передачи соответствующих полномочий себе, как образования, связанного с Российской империей правом преемственности. Они также требовали оказать давление на китайцев, дабы те откатили свои законы, направленные на усиление китайского контроля над КВЖД. Однако тот факт, что дальневосточные белогвардейцы были японскими марионетками, подтолкнул американцев попытаться изменить статус КВЖД таким образом, чтобы ограничить рост влияния Японии. США предложили поставить КВЖД под международный контроль таким образом, чтобы ею руководил многосторонний финансовый консорциум, ведущую роль в котором играли бы американские банки. Это предложение вызвало возмущение даже пекинского правительства. По иронии судьбы, одинаково бурно протестовали против этой идеи и Красные и Белые, хотя они использовали разные аргументы. Разногласия по американскому проекту возникли и среди европейских держав. В результате американское предложение не было принято. При этом повис в воздухе вопрос о собственности КВЖД. В одобренной на конференции резолюции подтверждалась необходимость возвращения КВЖД России как её законному владельцу и содержалось предостережение против передачи прав собственности России на КВЖД каким-либо другим государствам (включая, как подразумевалось, Китай и Японию). Таким образом, хотя официально не было оговорено, переходит ли железная дорога Красным или Белым, фактически КВЖД оставалась под управлением и обслуживанием российской стороны в лице дальневосточных белогвардейцев по праву «непосредственной принадлежности». Однако официально неопределённый статус железной дороги привёл к огромному количеству нерешённых проблем. В частности, так и не был решён вопрос о российских «специальных правах и привилегиях», а также концессиях. Белогвардейцы стремились их сохранить, в то время как советская сторона громогласно объявляла на весь мир, что отрекается от привилегий и концессий от имени всей России. Аналогичным образом поступали и французы, заявляя, что все концессии старого «империалистического правительства» принадлежат Китаю. По расчёту Интернационала, это должно было вызывать тёрки среди капиталистических стран и заставить Китай «взбеситься». Однако на большее, чем простые декларации, советская сторона оказалась не способна.

В связи с провалом советизации Дальнего Востока и внешнеполитических неудач большевиков в Азиатском регионе отпала необходимость в «буферном» государстве, и дни ДВР были сочтены. Формально её ликвидация была обставлена как народное волеизлияние. Рабочие Дальневосточной республики на митингах, организованных большевистскими активистами, требовали воссоединения с РСФСР. Народное собрание ДВР второго созыва, выборы в которое были проведены летом, на сессии 4—15 ноября 1923 г. приняло постановление о самороспуске и восстановлении Советской Власти на Дальнем Востоке. Поздно вечером 14 ноября 1923 г. командиры частей армии ДВР от имени Народного собрания ДВР обратились с просьбой включить Дальневосточную республику в состав Советской России во ВЦИК, который через несколько часов 15 ноября 1923 г. включил республику в состав РСФСР.

 

 

6 февраля 1922 г. Вашингтонская конференция завершила работу. Каковы же были её итоги? В целом, это был провал. Большинство вопросов, поднятых на конференции, не были разрешены. Зашло в тупик решение вопроса об ограничении морских вооружений – и великие державы могли беспрепятственно строить своих стальных монстров. Конечно, на Вашингтонской конференции были заложены некие правовые и политические нормы в Азиатском регионе. Но они были более ограниченными, чем в РИ, и даже этот порядок в структурном отношении мог быть устойчивым лишь в одном случае – если бы все причастные к его созданию страны располагали реальными возможностями и политической волей следить за соблюдением вашингтонских договоренностей и упорно работать над разрешением противоречий, связанных с их реализацией. Фактически дело обстояло не так. США возвращались к изоляционизму, и их интерес к Китаю оставался узко направленным, утилитарным и пассивным. Великобритания, с трудом справлявшаяся с задачами послевоенного восстановления, не могла и не хотела отвлекать должную долю своих ограниченных ресурсов на решение вопросов стабилизации ситуации на восточноазиатской периферии ее интересов. Сил Британии едва хватало для поддержания порядка среди старых членов Британского содружества. Германия тоже находилась в тяжёлом послевоенном положении, и к тому же только осваивалась в новых африканских колониях. В такой ситуации Япония оказывалась единственной страной, способной реально влиять на положение дел в Азиатском регионе. Поэтому конструктивное сотрудничество великих держав с ней было главным условием жизнеспособности Вашингтонского порядка. Но чрезмерная зависимость от Японии, при её наполеоновских амбициях, была и главной слабостью новой шаткой структуры региональных отношений.

 

"С крышей всё в порядке, но фундамент прогнил". Американская карикатура о результатах Вашингтонской конференции.

 

Тем не менее, несмотря на крайнюю ограниченность итогов Вашингтонской конференции, определённые результаты всё же были, хотя многие из них только подчёркивали провал конференции. США утвердили себя в качестве морской державы, равнозначной Великобритании. Расколов англо-японский альянс, американцы сделали первый шаг, чтобы толкнуть прежнюю Владычицу Морей в свои объятия. Лондон, хотя и заблокировал компромиссный вариант по квоте Германии, всё же отказался от прежнего «стандарта двух держав» в мире и ограничил амбиции своего морского преобладания европейским регионом. Ввиду отсутствия морских ограничений (в том числе и по отношению к столь пугавшей англичан Германии) Великобритании рано или поздно придётся унять свою гордость, и тогда новый «стандарт двух держав» воплотится в союзе Великобритании и США, который и сможет сказать решительное «Нет!» амбициям Германии и Японии. Тем не менее, британское лидерство в надводном флоте, хотя и стремительно улетучивалось, пока что в целом сохранилось, что вкупе с сетью британских военно-морских баз, которыми не обладали в то время США, до поры до времени обеспечивало Великобритании позиции военно-морской державы, равной Соединенным Штатам. Германия же добилась для себя статуса великой морской державы. Хотя немцы и были готовы пойти на компромисс в деле морских ограничений, всё же провал договора позволил им сохранить свободу рук в деле строительства своих стальных монстров, которые и позволят Германии не только обеспечить достойное присутствие в европейских водах, но и защитить свои колонии. То же самое было характерно для Японии. Хотя Империя Восходящего Солнца не сумела добиться запрета на строительство новых и укрепления старых военно-морских баз, что позволило бы снизить возможности её соперников, всё же отсутствие ограничений на линейный флот дало Японии возможность сохранить преобладание на огромной части акватории Тихого океана, где ввиду больших расстояний до метрополии был ограничен оперативный простор американских, германских и британских боевых кораблей. При этом отсутствие серьёзных ограничений на Японию подкладывало под установленный на Вашингтонской конференции хрупкий порядок бомбу замедленного действия. Речь идёт об отношениях Японии с Китаем. Японское руководство шло к установлению своего доминирования в регионе. Вашингтонские соглашения налагали чисто формальные правовые ограничения на японскую экспансию – прежде всего на материке, против слабого и раздробленного Китая. Но на деле ни одна региональная держава не была в состоянии служить инструментом эффективного сдерживания Японии. Силовой вакуум провоцировал рост японской агрессивности. На фоне возвращения США к политике самоизоляции, снижения возможностей Великобритании проводить активную восточноазиатскую политику и намерений Германии увеличить свой кусок китайского пирога ситуация в Азиатском регионе не могла оставаться устойчивой долго.

Таким образом, установившийся на Вашингтонской конференции порядок был крайне несовершенен, хрупок и непрочен. Было ясно, что либо будет выработано новое, более совершенное соглашение, либо Вашингтонский порядок попросту развалится. Однако никто и подумать не мог, что процесс его крушения начнётся уже буквально через пару месяцев... и начнётся этот процесс не в Азии.

Изменено 27 Nov 2022 пользователем Дарт Аньян

[Дарт Аньян]

Глава XIII. Break the chains!

(глава будет отправлена на доработку)

 

Золотой Век Викторианской Эпохи ознаменовал восхождение Британии к статусу сверхдержавы, подобной которой мир не видел никогда прежде. К началу XX в. Великобритания представляла собой величайшую в истории Империю, над которой никогда не заходило солнце. Под её колониальной властью находилась почти четверть земного шара. Она обладала ресурсами, количество которых лежало за гранью человеческого воображения. И всё это великолепие находилось под защитой самой грозной силы из всех, что когда-либо бороздили просторы семи морей – Королевского Флота. Будучи самой могучей державой мира, британцы высокомерно расценили, что все, кто бросят вызов этой невиданной силе, будут растоптаны – в крайнем случае, задушены блокадой. Ах, как же были они уверены в своей победе! Британцы думали, что Великая Война будет лёгкой прогулкой, что германских выскочек быстро поставят на место, и что их ребята победоносно вернутся домой к Рождеству 1914 г. Но история рассудила иначе.

Спустя четыре года жесточайшей окопной бойни британцы столкнулись с ситуацией, когда их основные союзники на континенте пали под натиском Германии. Россия погрузилась в пучину революции и вышла из войны, заключив «похабный» Брестский мир. Италия не выдержала австрийского удара. А Франция была сокрушена на Марне. Без американской помощи – без свежих и рвущихся в бой солдат из-за океана – Антанта не смогла найти в себе достаточно сил на победу всего лишь в одном сражении, которое изменило всё. Оставшись с Кайзеррейхом один на один, Великобритания не нашла иного выхода, кроме как заключить с Германией мир, попытавшись спасти хотя бы себя. «Мир с Честью» позволил британскому правительству сохранить лицо, но лишь перед самими собой. Все, даже собственный народ, понимали, что «король голый».

 

 

Великобритания находилась в состоянии глубочайшего кризиса. Несмотря на американскую финансовую помощь (хотя США и не принимали участие в Вельткриге, американцы были вполне готовы подкинуть Антанте деньги) и наличие колоний, британская экономика всё равно находилась в крайне скверном состоянии – и в этой ситуации даже спасательный круг начинал превращаться в камень, тянувший Владычицу Морей на дно. Американские кредиты нужно было возвращать, а колонии, почувствовав малейшую слабину метрополии, становились всё более и более своевольными – и параллельно Британии было необходимо продолжать тратить безумные средства на противостояние с Германией и революционным движением. Наращивание военного флота ради сохранения превосходства над Германией, борьба с французскими революционерами, помощь белогвардейцам в далёкой России и подавление восстаний в колониях (таких, как Сомали) – всё это нивелировало американскую финансовую помощь и висело на экономике Великобритании мёртвым грузом. Из крупнейшего в мире иностранного инвестора Великобритания превратилась в одного из самых больших должников, выплаты по процентам составляли до 40% государственных расходов. Уровень инфляции увеличился более чем в два раза за период с 1914 г. до 1920 г., когда инфляция достигла своего пика. Покупательская способность фунта стерлинга упала на 61,2%. Конечно, у Германии ситуация была хуже – Кайзеррейх пережил ряд леворадикальных восстаний и вместе с союзной Австро-Венгрией в определённый момент даже находился на грани голода, к тому же Германия тоже критически грузила свою экономику колоссальными тратами на продолжение строительства флота, установление контроля над новыми колониями и помощь белогвардейцам и сателлитам в Восточной Европе. Но не стоит недооценивать фактор морали! Пускай вымученная, но всё-таки победа воодушевила немцев и потому они были готовы ещё немного потерпеть ради долгожданной стабилизации – ведь если Фатерланд победил, то и процветание недалеко! И это позволило основной массе германского народа перетерпеть самые тяжёлые времена. Порой осознание своей победы, чувство триумфа способно творить самые настоящие чудеса! Именно это позволило Германии пережить кризис, удержать приобретённые земли и влияние, и в итоге положить начало самому настоящему расцвету своей Империи, которая вскоре вступит в блестящую эпоху Золотых Двадцатых. Совсем по-другому было на Туманном Альбионе, где в народном сознании на экономический кризис накладывалась горечь поражения. Напрасно дипломаты и политики уверяли, что формально это было не поражение, что Королевство ничего не потеряло – эти речи не имели никакого действия. Всем, от мала до велика, было совершенно очевидно, что, несмотря на «Мир с Честью», Великобритания войну проиграла. И это усугубляло ситуацию. Ирония в том, что Великобритания не понесла таких экономических потерь, как Германия. Факт того, что немцы не стали возобновлять неограниченную подводную войну, нанёс британскому торговому флоту меньший ущерб, чем в РИ, и материальные потери были небольшими. В результате сложился парадокс. Вельткриг не нанёс Британии критического экономического урона, однако британское общество оказалось морально искалеченным. И именно этот психологический удар, а не экономические неурядицы, и стал корнем будущих бед Королевства.

Страна чувствовала себя опозоренной. В РИ у немцев такое чувство вызвали условия Версальского мира. В головах у британцев в этой АИ были свои тараканы. Британцев уязвлял сам факт поражения, а также осознание того, что их страна начинает терять статус великой державы. Чем выше вознесёшься, тем больнее падать! Антанта рассыпалась в прах, все союзники на континенте повержены, германские выскочки заправляют всем в Европе, а сама Британия оказалась в кабале у американцев. Но были раны, что кровоточили на порядок сильнее, чем просто уязвлённая гордость. Впервые за долгое время Британия оказалась под прямым ударом врага. Хотя германские цепеллины и не наносили серьёзного урона инфраструктуре, не стоит сбрасывать со счетов и психологический эффект – впервые война реально пришла на британскую землю! Впервые британцы от Лондона до Эдинбурга чувствовали войну на своей шкуре – стоя в очередях за продуктами и ограничивая своё потребление, платя неподъёмные налоги на войну и получая похоронки с фронта – Вельткриг отразился на каждой семье. Никогда ещё в своей истории Британия не теряла столько своих сынов за одну войну. Пока политики пытались уверить свой народ, что «Мир с Честью» не является поражением, что Британия сохранила лицо – под эти лицемерные речи на родину возвращались тысячи гробов. Отцы и сыновья, мужчины и совcем ещё мальчишки, погибшие в бессмысленной империалистической войне, развязанной из-за корысти, жадности и амбиций высших классов британского общества...

 

 

Те, кто вернулся домой живыми, столкнулись с мрачной и безысходной реальностью послевоенной Британии. Вернувшись с фронта, эти люди уже не могли снова жить нормальной жизнью: после пережитых ужасов войны всё остальное казалось им мелочным, не достойным внимания. Всё чаще начинали говорить о «потерянном поколении». При этом они сталкивались с бедностью и нуждой, а также лицемерием власть имущих, которые, вместо того, чтобы вытягивать свой народ из ямы, лихорадочно пытались сохранить влияние Великобритании на мировой арене.

За годы войны британские власти раздали много обещаний – прежде всего это касалось демократизации политической и общественной жизни. И людей не волновал тот факт, что Антанта войну проиграла – они желали получить обещанное. По окончании войны миллионы демобилизованных солдат, возвращавшихся на родину, всё ещё не обладали правом голоса. Такое положение вещей ставило политическую элиту в затруднительное положение, ведь люди, сражавшиеся за сохранение существовавшей демократической государственной системы, не могли голосовать на выборах. Видя, что от неизбежного не отвертеться, британские власти начали принимать те же меры, что и в РИ. Закон о народном представительстве, подписанный королём в феврале 1918 г., был призван решить эту проблему, предоставив избирательное право всем взрослым мужчинам — главам семейств старше 21 года. Закон также наделял правом голоса женщин старше 30 лет, проходивших по минимальному имущественному цензу. Эта акция преподносилась как признание вклада женщин-работниц оборонных предприятий. Позднее, в том же году, вышел закон о женском парламентском цензе, позволявший женщинам старше 30 лет становиться членами британского парламента. Но, в отличие от РИ, в условиях поражения в войне демократизация превращалась в ящик Пандоры. Избиратели начинали отдавать свои голоса левым партиям, таким, как лейбористы, а параллельно, под влиянием событий во Франции, уверенно росло влияние радикалов. Действующее правительство удержалось лишь за счёт сохранения коалиции консерваторов и либералов, но их положение ухудшалось всё дальше и дальше – к тому же саму коалицию разъедали растущие противоречия и конфликты. Но внутренние проблемы были лишь малой частью бед, обрушившихся на Британию.

Всё большую актуальность приобретал вопрос заморских владений. Если факт поражения в Вельткриге не укрылся от собственного народа, то что говорить о колониях, которые только и ждали, когда метрополия проявит слабину? В итоге империя вступила в полосу кризиса – хотя со стороны она выглядела крепким орешком, её колониальная система начинала покрываться трещинами. Вельткриг всячески способствовал росту национального самосознания доминионов Британской империи. Такие битвы, как Галлиполийская кампания для Австралии и Новой Зеландии и сражение за хребет Вими для Канады, стали примерами для национальной гордости и, вместе с тем, определили стремление доминионов к большей самостоятельности и уменьшению зависимости от Соединённого Королевства. Эти сражения, как правило, рассматривались национальной пропагандой как символы их могущества в ходе войны. Кроме того, война подстегнула развитие скрытого национализма в британских колониях, где население попыталось реализовать свои стремления к самоопределению, по образцу и подобию вновь образованных стран Восточной Европы. В итоге Британия столкнулась с серией беспорядков, вспыхивающих то в одной, то в другой точке земного шара.

 

 

Вскоре после подписания перемирия в Вельткриге делегация египетских националистов, возглавляемая Саадом Заглулом, обратилась к губернатору Реджинальду Вингейту с требованием отменить британский протекторат в Египте и позволить представителям Египта присутствовать на мирной конференции в Потсдаме. В то же время в Египте усиливалось массовое движение за полную независимость Египта, использовавшее тактику гражданского неповиновения. Заглул и его партия «Вафд» пользовались поддержкой населения. Вафдисты ездили по городам и селам, собирая подписи под петицией о предоставлении стране независимости. В ответ на эти выступления британцы арестовали Заглула и двух других лидеров движения и сослали их на Мальту. Это вызвало волну всеобщего возмущения. 8 марта 1919 г., после ареста Заглула и его сподвижников и их высылки в Мальту, древняя земля фараонов поднялась против власти колонизаторов. Несколько недель подряд, вплоть до апреля, состоялись забастовки и демонстрации по всему Египту, в которых участвовали студенты, служащие, торговцы, крестьяне, рабочие и религиозные деятели. Эти выступления перевернули нормальную жизнь в стране. В акциях протеста участвовали как мужчины, так и женщины. Произошло также сближение мусульман и христиан во имя общей цели. Несмотря на ненасильственные методы египтян, солдаты АНЗАК несколько раз открывали по ним огонь. Выступления в сельских районах были особенно агрессивными. Они сопровождались атаками на британские военные установки, постройки и на самих британцев. Под столь сильным давлением Лондон был вынужден 22 февраля 1922 г. в одностороннем порядке признать независимость Египта.

Акция гражданского неповиновения в Египте запустила цепную реакцию – волнения перекинулись на Индию. Ещё в начале войны конспиративная революционная деятельность индийских националистов, поддерживаемых Германией, стала представлять серьёзную опасность для британских властей. В марте 1919 г. был принят жёсткий Закон об охране порядка, в ответ на что ставший к тому времени известным общественным деятелем Махатма Ганди призвал провести в Индии хартал, то есть прекращение хозяйственной деятельности, всеобщую забастовку. Вскоре в стране начались волнения, что побудило Ганди отменить хартал. Но к тому времени обострилась обстановка в Пенджабе. Кульминацией беспорядков в Индии стали события, произошедшие 13 апреля 1919 г. в Амритсаре. В день Вайсакхи 50 солдат под командованием бригадного генерала Реджинальда Даера без предупреждения открыли огонь по собранию мирных жителей в парке Джаллианвала в центре города. Среди собравшихся значительную часть составляли женщины и дети. Число жертв, согласно британским подсчётам, составило 379 убитых (из них 40 детей, младшему из которых было только шесть недель) и 1,1 тыс. раненых. Индийский Национальный Конгресс заявил о 1 тыс. убитых и 1,5 тыс. раненых. Впоследствии волнения в Индии удалось удержать в рамках – но лишь на время.

 

 

Однако первой и дальше всех залетевшей ласточкой стала Ирландия. Задержка ввода в действие Гомруля — закона об ирландском самоуправлении — вкупе с Пасхальным восстанием 1916 г. спровоцировали рост сепаратистских настроений в регионе – и было достаточно поднести всего лишь одну горящую спичку к этому пороховому погребу, чтобы прогремел взрыв. И этой горящей спичкой стал вопрос о призыве.

Процесс набора новобранцев и резервистов протекал довольно стабильно в 1914 г. и начале 1915 г., но резко сократился в последующие годы, особенно после Соммской кампании, жертвами которой стали 500 тыс. человек. В этой связи в январе 1916 г. был объявлен всеобщий призыв, которому подлежали холостые мужчины, а с мая вообще все мужчины в возрасте от 18 до 41 года. Закон о военной службе в редакциях от января и июня 1916 г. определил эту возрастную группу и категорию населения как подлежащую обязательному призыву. Однако действие закона не распространялось на Ирландию, хотя она являлась частью Соединённого Королевства. В апреле 1918 г. в британском парламенте был представлен новый законопроект, предлагавший проведение призыва на территории Ирландии. Хотя он так и не был претворён в жизнь, эффект его обнародования был катастрофическим. Несмотря на то, что к этому моменту в Ирландии было создано значительное количество добровольческих полков, перспектива насильственной мобилизации породила взрыв общественного негодования. Дополнительное раздражение вызывал тот факт, что введение воинской повинности шло вразрез с положениями Гомруля. Этот конфликт интересов вызвал возмущение ирландских партий в британском парламенте, они покинули Вестминстер и вернулись на родину для организации акций протеста. 23 апреля 1918 г. началась всеобщая забастовка, прекратили работу железные дороги, порты, фабрики, верфи, мельницы, трамвайные депо, театры, предприятия коммунального хозяйства, газеты, магазины и даже государственные оборонные предприятия. Такая реакция впоследствии привела к полному неприятию Гомруля и росту популярности националистической Ирландской партии.

В августе 1918 г. по Ирландии начал распространяться слух, что, в связи с падением Парижа и военной катастрофой во Франции, британское правительство гарантировано начнёт призыв на территории Ирландии, дабы «заткнуть дыры» на фронте. Эти слухи взбудоражили и без того разгорячённую ирландскую общественность. Началась очередная волна бунтов, забастовок и беспорядков, но в этот раз они зашли гораздо дальше. 2 сентября 1918 г. 73 депутата британского парламента, объявившие себя полномочным парламентом Ирландии, приняли декларацию о суверенитете Ирландии, провозгласив Ирландскую Республику, и потребовали немедленного вывода британских войск с территории недавно провозглашённого государства. Было сформировано временное ирландское республиканское правительство. Президентом республики был избран лидер ирландской националистической партии Имон де Валера. После провозглашения независимости ИРА провела ряд терактов по отношению к представителям английских властей в Ирландии и начала активные боевые действия. В свою очередь, британцы были разъярены тем, что ирландцы нанесли очередной удар в спину в самый ответственный момент, и потому слабо себя контролировали. Британские власти развернули кампанию репрессий, что только больше разозлило ирландцев и побудило их активнее присоединяться к повстанцам. Началась партизанская война.

 

 

Фактическое поражение Антанты в Вельткриге ещё больше приободрило ирландских повстанцев – Британская империя дала трещину, и надо этим пользоваться! Масла в огонь подливали немцы, которые всегда были готовы подкинуть повстанцам оружия через контрабанду. Конечно, хватало факторов, которые действовали против ирландцев и в пользу британцев – наметился раскол между Северной и Южной Ирландией. 10 марта 1920 г. совет ольстерских националистов провёл голосование в Белфасте, по которому страна разделялась на два суверенных государства с собственными парламентами — на Северную и Южную Ирландию. 21 июля того же года между сторонниками партии «Шинн Фейн» и ольстерскими националистами произошли вооружённые столкновения в Белфасте. Казалось бы, британцы могли этим воспользоваться... но дела у них обстояли хуже, чем в РИ.

Британская империя, столкнувшаяся сразу со множеством проблем в разных уголках земного шара, лихорадочно пыталась их решить... но в итоге везде терпела фиаско и была вынуждена идти на позорные для себя уступки. Британцы ушли из России, оставив на растерзание большевикам Колчака и Миллера, ради того, чтобы перебросить дополнительные силы в колонии, на помощь французским лоялистам и на борьбу с ирландцами... но в итоге это оказалось не переброской сил, а просто позорным бегством. Британцы не могли разобраться, куда направить больше сил – во Францию или в Ирландию? Вдобавок ставила палки в колёса собственная общественность. Британские левые развернули кампанию «Руки прочь от России и Франции», что вылилось в серию забастовок и открытые диверсии рабочих, которые препятствовали отправке во Францию грузов и солдат. Британцы действовали во Франции крайне вяло и нерешительно, не вступали ни в какие столкновения, и в конечном итоге, когда стало ясно, что чаша весов склоняется в сторону Красных, Британский экспедиционный корпус был попросту выведен с территории Франции. Но и это не удовлетворило общественность. Теперь британские левые радикалы были воодушевлены успехами своих товарищей во Франции и России, и с ещё большей силой устраивали свои акции против правительства. Они находили всё новые поводы для недовольства – то колонизаторы демонстрацию в Индии расстреляют, то налоги повысят, то в Ирландии террор устраивают, то то, то сё... В свою очередь, война в Ирландии становилась для Британии всё более затратной, а конца ей не было видно. Благодаря тайной поддержке со стороны Германии положение повстанцев было лучше, чем в РИ, и, хотя они не были способны самостоятельно изгнать британцев, всё же Лондон не был способен подавить восстание. И тогда британцы пошли на переговоры.

10 июня 1921 г. Ирландская республика подписала перемирие с Великобританией. На следующий день, 11 июня, солдаты ИРА прекращают боевые действия. Переговоры были долгими и сложными и завершились лишь в конце декабря 1921 г. Одним из важнейших факторов, затянувших переговоры, был вопрос о Северной Ирландии. 24 мая 1921 г. состоялись выборы в парламент Южной Ирландии без предварительной агитации. Абсолютное большинство (124 кресла из 128) получила партия «Шинн Фейн». 7 июня начинает работу парламент Северной Ирландии, премьер-министром в котором стал Джеймс Крейг, что окончательно раскололо Ирландию. И этот раскол был большим подарком для Великобритании – нужно было только грамотно распорядиться этой возможностью. Но всё было далеко не так просто. В 1921 г. британское общество было крайне утомлено никак не прекращающимися войнами, и война в Ирландии накладывалась на непопулярные экспедиции в Россию и вовлечение Британии в гражданскую войну во Франции. Левые рвали и метали, постоянно упрекая правительство за «империалистические войны», и в этом их поддерживало всё больше людей. При этом у левых было мощное оружие – забастовки – и из-за этого британская экономика работала со всё большим скрипом. Британское правительство, положение которого из-за поражения в Вельткриге было и так шатким, находилось перед угрозой кризиса. Положение ирландских повстанцев было лучше, чем в РИ, и их лидеры Майкл Коллинз и Имон де Валера грозили дальнейшим продолжением войны, если Лондон не позволит объединиться Северной и Южной Ирландии. Надеясь избавиться от бремени войны как можно скорее, британцы пошли на большие, чем в РИ, уступки.

 

 

6 декабря 1921 г. Великобритания заключила с Ирландией договор, в котором признала Ирландию как английский доминион под названием Ирландское свободное государство. Ольстер вошёл в состав Ирландии на правах автономии. Ольстерские лоялисты были в ярости, обвиняя Лондон в предательстве. С ними были солидарны и многие непримиримые политики, считавшие такие действия слабостью и утверждавшие, что любые уступки со стороны Британии выгодны её врагам – немцам и левым радикалам. В итоге единственными, кому англо-ирландский договор принёс выгоду, были ирландцы, которые сумели избежать гражданской войны. Хотя Имон де Валера и был недоволен статусом доминиона, всё же присоединение Ольстера во многом его успокоило, и его сторонники не стали делать глупостей. А вот Британия оказалась в ситуации цугцванга.

Дни Дэвида Ллойд Джорджа на посту премьер-министра были сочтены. Англо-ирландский договор настроил против него консерваторов, а левая общественность была совершенно ненасытна и искала всё новые поводы для недовольства. Коалиция либералов и консерваторов тут же распалась. Ллойд Джордж продержался подольше – в условиях Вашингтонской конференции было решено не менять коней на переправе. Однако после конференции премьер-министр был обречён. Левые подняли очередную бучу, когда стали известны результаты договора – они называли итоги Вашингтонской конференции преступлением против рабочего класса и обвиняли правительство в том, что продолжение гонки морских вооружений подтолкнёт страну к национальному голоду. Консерваторы же, дополнительно воспользовавшись предоставлением независимости Египту, теперь стали намекать Ллойд Джорджу, что пора уйти в отставку, что он и сделал 27 февраля 1922 г. Однако итоги правительственного кризиса привели левых в ещё большую ярость, чем раньше – новым премьер-министром стал лорд Джордж Керзон, имевший репутацию «империалиста».

А в это время углублялся кризис экономический. В послевоенные годы техническая отсталость горнодобывающей индустрии и ее раздробленность привели к удорожанию английского угля и снижению его конкурентоспособности на внешних рынках. Однако Владычица Морей была намерена всеми силами держаться за прежнее статус-кво. Проиграв войну Германии на полях сражений, Великобритания попыталась отыграться в войне торговой. Ещё при Ллойд Джордже были введены пошлины и другие ограничения на германские товары – официально для стимулирования собственной экономики, но негласно в расчёте хоть как-то навредить немцам. Однако это оказался неудачный стратегический ход – первоначально это действительно положительно отразилось на британском производстве, но затем Германия сама начала вести ответную таможенную войну против Великобритании, параллельно найдя новые рынки сбыта и новые пути экспорта через нейтральные страны. Новый кабинет Керзона попытался ещё больше увеличить нажим на Германию в надежде вынудить её сдаться, но в итоге только усилил прежние негативные тенденции. Кроме того, правительство Керзона восстановило золотой стандарт фунта стерлинга, что вызвало очередное удорожание стоимости экспортируемого угля. В итоге это всё только навредило экономике ещё больше. Выросли уровень безработицы и цены на потребительские товары. Больше всего пострадала британская угольная промышленность – на мировом рынке её продукцию начали вытеснять американский и германский уголь. Недовольство рабочих росло всё больше.

 

 

Весной 1922 г. обострился конфликт между шахтёрами и предпринимателями. Владельцы шахт объявили о намерении сократить заработную плату горняков и одновременно с этим — увеличить рабочее время (с 7 до 8 часов), что должно было снизить себестоимость производимого угля.  В середине апреля 1922 г. владельцы шахт заявили о готовности 1 мая прибегнуть к локауту, если шахтёры не согласятся на порайонное заключение договоров о заработной плате, введение 8-часового рабочего дня и снижение заработной платы. Это вызвало ярость со стороны рабочих. В этих условиях профсоюзы осознали, что надо что-то предпринимать. И тогда Британский конгресс тред-юнионов (БКТ) созвал 29 апреля конференцию исполкомов профсоюзов для обсуждения ситуации в угледобывающей промышленности. Правительство, не дожидаясь решения профсоюзов, 30 апреля объявило о введении в стране с 1 мая 1922 г. чрезвычайного положения, что ставило вне закона любые забастовки и позволяло властям в случае необходимости использовать войска. В армии были отменены отпуска, часть воинских подразделений передислоцировалась в крупнейшие угледобывающие и промышленные районы страны — Ланкашир, Южный Уэльс, Шотландию. Противоборство горняков и шахтовладельцев в 1922 г. вышло далеко за рамки производственного конфликта и приняло форму противостояния между профсоюзами и государством. Многоопытные консервативные руководители страны хотели использовать конфликт в горнодобывающей промышленности не только для того, чтобы решить частную задачу — заставить шахтеров согласиться на снижение их жизненного уровня. Кабинет Керзона, заняв жесткую позицию в конфликте предпринимателей и горняков, фактически стремился нанести поражение всему организованному рабочему движению, снизить роль и влияние тред-юнионов в общественной жизни страны, исключить в будущем радикальные методы отстаивания трудящимися своих интересов.

Лидеры БКТ приняли вызов консервативного кабинета министров, и 1 мая 1922 г. конференция исполкомов профсоюзов подавляющим большинством голосов одобрила решение о проведении общенациональной забастовки в поддержку шахтеров. Всеобщая забастовка началась в ночь с 3 на 4 мая 1922 г. В первый день в соответствии с распоряжениями Генерального совета БКТ (руководившего забастовкой) оставили работу около 2,5 млн. британцев. Помимо шахтеров бастовали железнодорожники, работники металлургической промышленности, электропромышленности, печатники, строители, представители некоторых других отраслей. С 4 мая в стране прекратилось регулярное железнодорожное сообщение; электростанции не работали, не печатались газеты. В столице не вышли на линии большинство автобусов, трамваев и поездов метро. В Южном Уэльсе, Йоркшире, Мидленде, в Шотландии, на северо-восточном побережье Англии забастовка приняла особенно широкий размах. К 11 мая к стачке присоединились машиностроители и судостроители, всего за девять дней забастовки в ней приняло участие более 4 млн. человек. Жизнь в Великобритании в эти майские дни фактически была парализована. Во многих городах стихийно создавались стачечные комитеты, которые порой принимали на себя функции местных органов власти — они контролировали перевозку товаров, обеспечивали население продовольствием и т.п.

Всеобщая стачка вызвала раскол в британском обществе. В руководстве Либеральной партии не было полного единства в отношении забастовщиков: Ллойд Джордж, в отличие от других видных либералов, отказался публично осудить стачку. Лидеры Лейбористской партии, не выражая открыто поддержки бастующим, искали пути прекращения стачки. Джеймс Рамсей Макдональд изначально был против проведения всеобщей забастовки, и в майские дни конфликта он утверждал, что не жалеет усилий для того, «чтобы ни одна минута не осталась не использованной для той или иной попытки изыскать способы мирного разрешения конфликта и достичь соглашения». Однако лидер лейбористов не мог и осудить забастовку. Макдональд опасался, что поддержка Всеобщей забастовки будет воспринято его противниками как поддержка революционного насилия, но в то же время осуждение стачки однозначно приведёт к потере электората. Консерваторы и большинство либералов выступили с осуждением забастовщиков. Забастовочная активность трудящихся росла, и профсоюзные руководители, напуганные размахом стачки, начинали задумываться о том, чтобы придержать коней. Но внезапно ситуация вышла из-под контроля.

 

 

13 мая 1922 г., в самый пик стачки, противостояние рабочих и военных подразделений закончилось кровопролитием – в Южном Уэльсе, на рудниках Таренни, солдаты открыли огонь по забастовщикам. Часть толпы начала разбегаться, часть попыталась организовать отпор, а военные потеряли контроль над ситуацией и начали палить во всё, что движется. Попытка организованного подавления стачки превратилась в беспорядочную бойню. Было много погибших. Точная причина кровопролития является предметом споров. В революционном лагере считается, что военные открыли огонь без предупреждения и без причины, выполняя приказ правительства подавить забастовку силой. Правительство настаивало, что в связи с агрессивным поведением забастовщиков солдаты дали предупредительные выстрелы, которые в общей суматохе приняли за огонь по толпе. Большинство независимых историков считают, что был произведён единственный выстрел, который и вызвал цепную реакцию. Для контроля над забастовкой в Таренни были отправлены подразделения Территориальной армии, причём солдаты были неопытны и совершенно не подготовлены к работе с огромной толпой агрессивных забастовщиков. Считается, что у одного или нескольких солдат не выдержали нервы, и в итоге прогремел случайный выстрел, которого и оказалось достаточно, чтобы вызвать хаос и последующую бойню.

«Бойня в Таренни» вызвала эффект разорвавшейся бомбы. Слухи о том, что правительство приказало армии подавить забастовку силой, распространялись подобно лесному пожару. В ответ на это событие забастовочное движение вспыхнуло с новой силой, и теперь оно было уже намного радикальнее. Вскоре последовали новые столкновения с полицией и армией, а в городах начинали вспыхивать самые настоящие рабочие восстания. Люди брали штурмом административные здания, громили полицейские участки, нападали на чиновников и предпринимателей, устраивали засады на военные и полицейские патрули. Цепная реакция была запущена. 17 мая 1922 г. шотландский социалист Джон Маклин выступил перед огромной толпой на площади в Джордж-сквер в Глазго. Начав свою речь с гневного осуждения «резни в Таренни», его выступление быстро переросло в яростную тираду против преступлений британских имущих классов против трудового народа, и кульминацией этой речи стал призыв к революции, который нашёл отклик в сердцах миллионов людей. Во всех городах отвечали горячей поддержкой этого призыва. Началось самое ужасное для правительства – на сторону забастовщиков стали массово переходить солдаты. Бойня в Таренни стала для солдат не меньшим шоком, чем для гражданских, и многие из них решили, что не будут стрелять в свой народ, даже если им будет отдан соответствующий приказ.

 

 

Это побудило профсоюзное руководство и многие левые партии срочно присоединяться к движению – если не можешь обуздать стихию, возглавь её! На сторону революционеров встали Британский конгресс тред-юнионов и левое крыло лейбористов – 20 мая 1922 г. они призвали к отставке правительственного кабинета консерваторов и проведению новых выборов. Однако Керзон решил стоять на своём – он отказался принять требование оппозиции и изгнал лейбористов из парламента. Керзон всё ещё надеялся на поддержку армии и был намерен удержать страну от революции с помощью силы – считая, что компромиссы с революционерами приведут только к гибели Британской империи, он был намерен дать бой.

Тем временем целые города начали переходить под полный контроль забастовщиков – рабочие братались с переходившими на их сторону солдатами, а над городскими ратушами развевались красные флаги. Важным событием во всеобщей забастовке стал переход на сторону революционеров Бирмингема. Этот город традиционно считался оплотом консерваторов, однако вмешался один человек, который преодолел это препятствие и изменил там всё. Звали его Освальд Мосли. Вельткриг оказал значительное влияние на формирование взглядов и представлений Мосли. В воспоминаниях он с восхищением писал о военном братстве, отмечал, что в годы войны он осознал необходимость построить «лучшую страну», «создать более благородный мир» в память о погибших боевых товарищах. В немалой степени под воздействием этих настроений Мосли после окончания войны в октябре 1918 г. решил заняться политической деятельностью и на первых послевоенных парламентских выборах выступил как кандидат от консервативной партии. На выборах 14 декабря 1918 г. Мосли удалось победить, и в 22 года он стал самым молодым в это время парламентарием. Бывший офицер был одним из руководителей основанного после выборов парламентского Комитета новых членов. Он состоял в основном из ветеранов войны, которые, по словам Мосли, стремились выполнить предвыборные обещания и осуществить «передовую политику социальных реформ, выдвинутую Ллойд Джорджем». Однако уже вскоре после начала работы в палате общин Мосли пришёл к выводу, что представители старшего поколения не могут понять молодых людей, прошедших войну, и надежды «военного поколения» на построение «лучшего мира» вряд ли получат воплощение в реальности. Во время осенней сессии парламента 1920 г. Мосли перешёл в палате общин на скамью оппозиции. В 1921 г. он победил на выборах в парламент, выступая как независимый консерватор. Мосли был тесно связан с видными консерваторами, будучи женатым на младшей дочери лорда Керзона. Однако, несмотря на тесные семейные связи с новым премьер-министром, Мосли приходил к глубокому разочарованию в консерваторах. Во-первых, его не удовлетворяло положение «заднескамеечника». Во-вторых, глядя на то, что происходило в Великобритании, он убеждался в том, что ни либералы, ни консерваторы не были способны построить страну, «достойную героев». Период всеобщей забастовки стал для Мосли временем тяжёлых душевных метаний. С одной стороны, он не во всём был солидарен с забастовщиками, да и тяжело было ему выступить против премьер-министра, который был отцом его жены. С другой – он видел, как на сторону Всеобщей забастовки массово переходят солдаты, люди, которых он уважал и ценил. Именно массовый переход солдат на сторону стачечников и подтолкнул его сделать с таким трудом давшийся выбор. Освальд Мосли демонстративно вышел из Консервативной партии и затем выступил перед горожанами Бирмингема с речью. Он искренне поведал собравшейся толпе о своих личных переживаниях и душевных метаниях, о своей истории отношений с консерваторами и уходе из партии. Мосли заявил, что старые политики – и либералы, и консерваторы – оказались неспособны вывести Британию из кризиса, что они не понимали чаяний своего народа, который проливал кровь на полях сражений Вельткрига и отдавал самого себя на заводах и фабриках ради победы. Политику, которую проводило правительство, Мосли называл предательством, которого за проявленный героизм британский народ никак не заслуживал. Ораторские таланты Мосли сделали своё дело. 27 мая 1922 г. Бирмингем перешёл на сторону революционеров, хотя сторонники Мосли составили особое крыло, склонное больше не к социализму, а к некому аналогу популистской националистической диктатуры... Впрочем, пока что, несмотря на существование множества групп со своими идеями, все они на данный момент были едины в борьбе против правительства, которое уже теряло почву под ногами.

 

 

Тем временем революция докатилась до Лондона. Рабочие кварталы контролировались революционным ополчением, по улицам шествовали демонстрации из сотен тысяч человек, а военные либо сохраняли нейтралитет, либо и вовсе поднимали красные флаги. Революционеры взяли под контроль полицейские участки, военные части и начали раздавать оружие населению. В войсках офицерство осталось верным правительству, но в рядовом составе творился хаос, из-за чего армия стала совершенно неуправляемой. Верные части оказались либо изолированными, либо в меньшинстве. В этих условиях и сам Керзон потерял свою прежнюю решительность. Хаотично пытаясь всё разрулить, правительство только усугубляло ситуацию, принимая неверные решения. В связи с массовыми демонстрациями в Лондоне и переходом целых районов под контроль вооружённого ополчения, в целях безопасности было решено эвакуировать короля и его семью. 29 мая 1922 г. под предлогом официального визита королевская чета отправилась в Канаду. Такой ход был сделан правительством в расчёте на то, чтобы исключить угрозу захвата короля и членов его семьи в заложники, но в итоге вышло «хотели как лучше, а получилось как всегда». «Официальный визит» был воспринят всеми как бегство. Эвакуация королевской семьи была болезненно воспринята лояльной частью армии, что в конечном итоге привело к тому, что целые подразделения попросту отказались выполнять приказы и заняли нейтралитет. Это предопределило поражение правительства.

 

 

В начале июня 1922 г. Лондон, и так уже охваченный революцией, оказался под угрозой осады. Видя, что поражение неизбежно, Керзон решил отступить. 6 июня 1922 г. началась эвакуация правительства и парламента – вслед за королевской семьёй они бежали в Канаду. Лондон перешёл под контроль революционеров. Их власть была установлена практически бескровно – все потенциальные противники, видя поведение правительства, решили не искушать судьбу. Те же, кто продолжал сопротивление, были обречены. Некоторое время в Британии царило безвластие со всеми его побочными эффектами в виде хаоса и беспорядков, но вскоре процесс был направлен в конструктивное русло. В стране был проведён референдум, по результатам которого Британия была преобразована в республику. Парламент был распущен, а власть в стране взял Временный Комитет, состоящий из руководства Британского конгресса тред-юнионов, левых лейбористов, а также коммунистов и других леворадикальных партий. 18 декабря 1922 г. была принята конституция нового государства, которое получило название «Британский Союз». Конституция подтверждала роспуск обеих палат парламента. Вместо него политическая власть передавалась Национальному Конгрессу тред-юнионов, на который и были возложены парламентские функции. На местах создавались региональные конгрессы тред-юнионов. Всё работающее взрослое население Британии было в обязательном порядке включено в состав профсоюзов, членство в которых давало избирательные права, а также право быть избранным в представительные органы – от профсоюзной ячейки до члена Национального Конгресса тред-юнионов. Так на карте мира появилась новая республика... и погибла империя.

Британская империя рушилась как карточный домик. Даже доминионы были охвачены смятением, а в колониях и подавно активизировались местные национально-освободительные движения. В Азии и Африке заморские территории некогда величайшей империи погружались в хаос. Местные освободители, стремясь протолкнуть свой проект независимости или попросту отхватить свой кусок пирога, вступали в жестокую схватку не только с британскими колониальными властями, но и друг с другом. Самозабвенно они грызли друг другу глотки, освободившись от давившего их некогда колониального сапога. Великобритания, некогда неоспоримый лидер мира, истекая кровью, доживала свои последние дни. А вокруг тела умирающей империи, роняя слюну, собирались падальщики...

Изменено 21 May 2021 пользователем Дарт Аньян

[Дарт Аньян]

Глава XIV. Карточный домик

(глава будет отправлена на капитальную переработку)

 

Королева Виктория переворачивается в гробу – держава, над которой никогда не заходило солнце, сгинула буквально в одночасье, оставив за собой дымящиеся руины. В будущем многие будут называть крах Британской империи крупнейшей геополитической катастрофой XX в. Может быть, они и правы. Но есть одна древняя истина – у всего есть начало и конец, однако даже при гибели ничто не уходит в никуда. Империи рождаются, империи рушатся... но на их обломках что-то да останется! На руины Великобритании сбегались все, кому не лень – ибо среди пепелища можно было найти немало ценных вещей, так и ожидавших того заветного часа, когда их кто-то возьмёт. Великие державы и левые радикалы, национально-освободительные движения и империалисты – даже несмотря на распри между собой, они оказались связаны общей целью. Падальщики лихорадочно стремились ухватить кусок пожирнее – пока не их не опередили конкуренты. Жадно вгрызаясь в кровоточащую плоть, они яростно рвали погибшую империю на части. Революция поразила Британию в самое сердце – а собравшиеся вокруг хищники окончательно её добили.

Бывшая провинция Великобритании – Ирландия – была не самым жадным падальщиком. То, что ей было необходимо, она уже получила – Ольстер был передан Ирландии ещё в декабре 1921 г. по англо-ирландскому договору. Поэтому, когда в Британии разразилась революция, Ирландия сделала лишь один чисто формальный шаг: в одностороннем порядке она отменила для себя статус доминиона и провозгласила себя полноценно суверенным и независимым государством – Республика Ирландия. В декабре 1922 г. была принята новая конституция Республики, а по результатам прошедших в самом конце февраля 1923 г. выборов первым президентом Ирландии стал один из лидеров движения за независимость Майкл Коллинз.

Однако для Зелёного острова всё было не так уж и радужно. Несмотря на явные внешнеполитические успехи, во внутренней политике нарастали противоречия. Наметилось размежевание между двумя лидерами революции – Майклом Коллинзом и Имоном де Валера. Де Валера продолжал критиковать Коллинза за англо-ирландский договор – мол, британцы и так находились на пороге революции, и ирландцы должны были гнуть свою линию до конца и не соглашаться на статус доминиона. Также де Валера обвинял своего соперника в нерешительности и повторял, что соглашение на статус доминиона буквально накануне крушения империи свидетельствует о недальновидности Коллинза. Сам Коллинз тоже огрызался в ответ. Дело уверенно шло к расколу в рядах «Шинн Фейн» – партия, которая привела свою страну к независимости, выполнив своё дело, пошла вразнос. «Мавр сделал своё дело, мавр может уходить».

 

 

 

Начал процесс раскола де Валера. В конце 1922 г. он с большинством верхушки партии вышел из «Шинн Фейн» и создал свою собственную политическую силу — «Фианна Файл». При этом выход де Валера из состава «Шинн Фейн» вызвал политический кризис, которым попытались воспользоваться ольстерские националисты. Ещё во время Британской революции, когда Ирландия аннулировала статус доминиона и провозгласила себя полностью независимой республикой, в Северной Ирландии начались волнения – там беспокоились за свою автономию и опасались, что без надзора со стороны рухнувшей Великобритании ирландцы ликвидируют права и привилегии Ольстера. Коллинз попытался договориться, однако жёсткая позиция де Валера, всё ещё сохранявшего немалое влияние, способствовала росту недоверия среди ольстерцев. Лидер ольстерских юнионистов и глава парламента Северной Ирландии Джеймс Крейг встал в позу, раз за разом повторяя: «Нам не нужны обещания, нам нужны реальные дела!». А в это время обстановка в Ольстере закипала.

Раз за разом в Северной Ирландии происходили столкновения между католиками и протестантами. Большое возмущение среди ольстерских националистов вызывало поведение находившихся на территории автономии частей Ирландской республиканской армии (ИРА), которые откровенно помогали католикам и ставили палки в колёса протестантам. Столкновения становились всё более ожесточёнными, конфликты происходили всё чаще, и всё это закономерно закончилось взрывом – после очередного столкновения с католиками в Белфасте, в результате которого был совершён налёт на протестантский квартал, 9 апреля 1923 г. в Северной Ирландии началось восстание.

В ответ на вооружённое выступление ирландский парламент – Дойл – собрался на экстренное заседание, на котором депутаты единогласно проголосовали за введение в шести графствах Северной Ирландии военного положения, а также за предоставление правительству и армии соответствующих полномочий, чтобы «восстановить законную власть республики на всей территории Ирландии». Войска, направленные на подавление восстания, возглавил лично президент Коллинз, являвшийся по совместительству командующим вооружёнными силами.

 

 

Ирландские войска быстро выдвинулись на север по автомобильным и железным дорогам и беспрепятственно достигли Дандолка и Ньюри – в этом районе население относилось к ним благожелательно. Однако далее – в районе деревни Бессбрук – путь был перекрыт небольшим добровольческим отрядом ольстерских мятежников. Их удалось быстро разбить, и те беспорядочно отступили в Белфаст. Далее между ирландцами и ольстерцами произошло ещё несколько подобных стычек – с тем же результатом. Руководство мятежников осознало, что в чистом поле против организованных ирландских войск им делать нечего – и было принято решение отвести основные силы в Белфаст и Лондондерри, и держать там оборону до конца, используя тактику городской герильи. При этом стоит отметить, что ольстерские мятежники проявили крайнюю принципиальность – революционное руководство Британского Союза предложило им помощь, но юнионисты наотрез отказались от неё ввиду того, что категорически не принимали леворадикальную идеологию.

А тем временем Коллинз старался не торопить события. Вместо того, чтобы попытаться сходу занять главные центры восстания, он предпочёл двигаться медленно и методично, поступательно беря под контроль основные магистрали и стратегически важные позиции, занимая оставленные британцами казармы и военные базы и создавая свои плацдармы в католических кварталах Белфаста и Лондондерри. Протестантские кварталы этих городов были взяты в осаду, однако один район было решено брать штурмом – это порт Белфаста, который был чрезвычайно важным объектом, через который мятежникам поступала контрабанда. Если порт будет взят – то восстанию будет нанесён такой удар, от которого оно не сможет оправиться. Это понимали и мятежники. В результате битва за порт Белфаста стала крайне ожесточённым противостоянием – эдакой мини-позиционной войной времён Вельткрига. Нет, тут не было окопов, мощной крупнокалиберной артиллерии и выжженной земли. Зато тут были перекрытые баррикадами из всякого мусора доки, превращённые в крепости склады и трюмы пришвартованных кораблей, гранатные растяжки в узких переходах и вышки с засевшими там снайперами. Ирландцы оказались в не самой выгодной для себя ситуации. Сравнять порт из артиллерии ни в коем случае нельзя – самим нужен! Кроме того, сам Коллинз не желал проливать слишком много крови своих противников – ему нужно было их утихомирить, а не привести в ярость. Техника там не пролезет. Так что пришлось действовать силами пехоты.

Однако наступление полностью заглохло. Несколько попыток штурма порта захлебнулись в собственной крови. Каждый пройденный метр давался путём принесения многочисленных жертв. Поняв бесперспективность взятия порта Белфаста нахрапом, Коллинз перешёл к тактике осады. Однако в тылу у ирландского корпуса в Ольстере ширилось партизанское движение. Блокада протестантских кварталов оказалась весьма условной – и запертые там мятежники становились всё смелее. Раскручивался маховик городской герильи, из-за которой у Коллинза начались проблемы со снабжением. Стало очевидным, что подавление восстания затягивается, а в огне мятежа уже начинало сгорать слишком много сил и средств. И тогда Коллинз решил сменить тактику.

 

 

Президент Ирландии предложил руководству мятежников заключить соглашение о прекращении огня. Руководитель ольстерского парламента Джеймс Крейг после долгих колебаний согласился. Встреча прошла на ничейной территории и большая её часть представляла собой личную беседу Коллинза и Крейга за закрытыми дверями. Наконец, 31 мая 1923 г. было заключено соглашение. По нему обе стороны оставались на прежних позициях, осада протестантских кварталов была снята, а также была обеспечена свобода передвижения невооружённых лиц. Участникам восстания не выдвигалось требований о роспуске или сдаче в плен – вместо этого была принята формулировка «быть готовыми к урегулированию своего статуса». Также подтверждались права автономии Ольстера – однако ирландские войска с его территории не выводились, хотя по соглашению они обязывались не входить в протестантские кварталы без уведомления.

Ольстерские юнионисты считали соглашение о прекращении огня своим несомненным успехом. Коллинз же подвергся критике со стороны радикальной части парламента – вновь активизировался де Валера. Президента Ирландии обвиняли в нерешительности и «отступлении». В ответ на это Коллинз произнёс в парламенте страстную речь в защиту своей линии:

«Совершенно недопустимо, чтобы Ольстер – одна из великих исторических провинций, где происходило немало выдающихся событий нашей истории – был оторван от тела Ирландии. Этого не произойдёт – Ольстер был, есть и будет частью Ирландской республики! Совершенно недопустимо подвергать наших братьев и сестёр в Белфасте и Дерри преследованиям и травле лишь за их религиозную принадлежность. Этого не произойдёт никогда, напротив – сильная рука Республики защищает и всегда будет защищать их! Наши основные цели были достигнуты – порядок был восстановлен благодаря решимости, мужеству и самоотверженности наших солдат – но было бы в высшей степени безумием врываться в протестантские кварталы как кровавые завоеватели и ангелы разрушения. Это было бы худшим преступлением против Ирландии! Ольстерские протестанты не являются нашими врагами – но мы были разделены из-за многовекового иноземного владычества и гнусных замыслов угнетателей настроить ирландцев друг против друга. Протестанты – это наши соотечественники. Среди славных героев ирландской истории было немало протестантов, таких, как Вольф Тон или Роберт Эммет. Именно ирландских протестантов символизирует оранжевая полоса на нашем флаге, равнозначная полосе зелёной. Не кровавым завоеванием мы вернём их в нашу семью, но настойчивым терпением!».

 

 

Эта речь позволила смягчить негативный эффект от «Ольстерского перемирия», который вскоре совсем затух. Коллинз не только вернул свою популярность на прежние позиции, но и начал укреплять своё положение и авторитет. Однако в партийной жизни произошёл ещё один раскол. «Ольстерское перемирие» вызвало очередной виток разногласий в рядах «Шинн Фейн», и Коллинз решил, что лучше создать новую партию вместо того, чтобы расчищать авгиевы конюшни в старой. В октябре 1923 г. Коллинзом и его ближайшими соратниками была создана партия «Фине Гэл», которая вскоре стала ведущей политической силой в Ирландии. Таким образом, Ирландия, хоть и с некоторыми оговорками, сохранила свою целостность, а последний реальный осколок старой власти на Британских островах, понеся немалый урон, пока что отошёл в тень.

Если Ирландия лишь боролась с «британским наследием» в Ольстере, то многие другие страны покусились на большее – на территории. Все те, кто ранее боялся бросить Владычице Морей вызов, теперь радостно присваивали себе осколки рухнувшей империи. Испания выдвинула войска к Гибралтару. Маленький британский гарнизон ничего не мог поделать и сдался без боя. Пролив перешёл под власть Испании. В это время Аргентина оккупировала Фолькленды, которые теперь известны как Мальвинские острова. Также под власть Аргентины перешли Южная Георгия и Южные Сандвичевы Острова. Османская империя заняла Кипр. У Британии отбирали территории все, кому не лень – но больше всего в этом преуспела Германия.

Однако Кайзеррейху приходилось действовать буквально на грани, ибо конкуренты могли ставить палки в колёса – и наибольшие возможности в этом были у США. Так, к примеру, по вопросу об островных владениях в Тихом океане на Вашингтонской конференции был заключен «Договор четырёх держав», согласно которому стороны обязались соблюдать статус-кво в отношении имеющихся у них островных владений в Тихом океане. Но внезапно на горизонте появилась Уважительная Причина.

 

 

На юге Китая крепло революционное движение. Южане уже восставали против династии Цин в 1911 г., а против Юань Шикая они выступили дважды – в 1913 г. и в 1916 г. После попытки реставрации монархии в Пекине несколько южных провинций под предводительством Тан Цзияо и Лу Жунтина отказались признать парламент и новое правительство Дуань Цижуя. Авторитетный китайский революционер, создатель Гоминьдана Сунь Ятсен собрал видных политиков, членов Гоминьдана из распущенной Национальной ассамблеи, а также южных милитаристов и в конце июля 1917 г. сформировал своё правительство в Кантоне, известное как Правительство защиты конституции. Южные клики признали Кантон как законную столицу, несмотря на то, что международное сообщество отказалось сделать то же самое. Лидером движения был Сунь Ятсен. Гигант мысли и отец китайского национального движения быстро набирал силу, стремясь возглавить процесс возрождения Китая. В январе 1921 г. в Гуанчжоу возобновил работу парламент. В апреле Государственная ассамблея распустила военное правительство и назначила Сунь Ятсена «чрезвычайным президентом». Юг был готов действовать.

К тому моменту, когда революция в Британии превратилась в неостановимую силу, Сунь Ятсен уже успел высказать идею Северного похода, чтобы вооружённым путём вновь объединить Китай – под властью Гоминьдана. Однако с приходом вестей о бегстве британской королевской семьи и правительства Керзона в Канаду было оперативно решено пока что перенаправить свой планируемый удар на другую цель... Правительство Южного Китая уже давно точило зуб на ненавистные колониальные порядки, установленные великими европейскими державами и Японией. Унизительные концессии, экстерриториальность иностранных граждан, кварталы и целые города, принадлежавшие колонизаторам – и вишенкой на этом горьком торте, символом иностранного владычества, который к тому же находился у Гоминьдана буквально под боком, был Британский Гонконг.

 

 

Территории, взятые Великобританией в аренду двадцать четыре года назад, стремительно развивались. За это время население там выросло более чем в 2 раза, а в 1920 г. торговля с британской колонией составила 22,6 % внешнеторгового оборота Китая – Гонконг начинал превращаться в подлинную Жемчужину Востока. Заварушка в Британии давала Гоминьдану шанс завладеть накануне планируемого Северного похода очень важным и ценным стратегическим пунктом, а Сунь Ятсен мог на этом деле заработать дополнительных политических очков – критически важных в только начавшемся противостоянии с генералом Чэнь Цзюнмином.

Стоит также отметить, что сам Гонконг созрел для того, чтобы его взяли. Крушение Британской империи очень удачно пришлось на неспокойное время в самом Гонконге – уже на протяжении полугода там продолжался тяжёлый кризис. В январе 1922 г. началась забастовка моряков, требовавших увеличения заработной платы и выступавших против кабальной системы найма на суда. Экономическая стачка быстро переросла в движение под национально-освободительными лозунгами – забастовщики требовали отмены неравноправных договоров (Нанкинского, Пекинского, договора об аренде новых территорий), которые и поставили Гонконг под контроль Великобритании. Это движение поддержал Гоминьдан – и власти Южного Китая организовали блокаду Гонконга. Забастовка быстро переросла в антибританский бойкот, парализовавший весь Гонконг. К 10 февраля 1922 г. в порту скопилось 168 судов, ожидавших разгрузки 260 тыс. тонн грузов, прекратилось сообщение по 5 океанским и 9 прибрежным линиям, предприниматели несли огромные убытки. 28 февраля началась всеобщая забастовка, которую поддержали механики, работники ресторанов, чайных, банков, почты, телеграфа, трамвая, типографий, пекарен, молочной фабрики, бойни, торговцы овощами, прислуга и даже служащие европейских фирм (в начале марта число бастующих превысило 100 тыс. человек). 4 марта в районе Шатянь войска расстреляли толпу беженцев, покидавших колонию. 5 марта было достигнуто соглашение, по которому матросам увеличили зарплату, всем рабочим возместили 50% заработной платы за время забастовки, а профсоюз матросов был восстановлен в правах. Однако кризис был приглушён лишь на время. Вскоре (весной) бастовали портовые грузчики, мотористы баркасов и лодок, корабельные торговые приказчики. В мае гонконгские рабочие составили 80% делегатов на I Всекитайском съезде профсоюзов в Гуанчжоу. В самом начале июня 1922 г. началась новая стачечная волна — известие о революции в Британии глубоко воодушевило бастующих. Экономические требования окончательно исчезли из их словарного запаса – бастующие требовали воссоединения с Китаем. Улицы были буквально затоплены толпами людей, нёсшими транспаранты с националистическими лозунгами. Колониальные власти были бессильны что-либо сделать. Никто не мог помочь Британскому Гонконгу – значительная часть сил англичан в Китае была направлена в Австралию, которую тоже сотрясала волна стачек и восстаний, и где местному правительству срочно требовались силы, дабы установить над доминионом авторитарный контроль и навести там порядок. В этой ситуации бездействие – грех, ибо другого такого шанса может и не быть. Пока Япония, Германия и США ещё не сообразили, что делать, нужно ковать железо пока горячо. Правительство Сунь Ятсена не стало тянуть кота за хвост, и выдвинуло претензии на Гонконг, заявив, что в связи с бегством британского правительства из Лондона и неопределённостью статуса Канады, куда сбежали британские правящие элиты, договор об аренде считается недействительным. Гоминьдан начал стягивать к Гонконгу войска.

 

 

В условиях крушения имперского центра и эвакуации значительной части ближайших сил в Австралию губернатор Гонконга Реджинальд Эдвард Стаббс не нашёл иного выхода, кроме как обратиться за помощью к другим державам – к Германии и Японии. Стаббс умолял международное сообщество защитить иностранные концессии и права собственности, помочь сохранить порядок. Немцы, находившиеся к Гонконгу ближе всех, решили не дожидаться, пока подсуетится Япония, и немедленно вызвались помочь Стаббсу, при этом настаивая, что управятся со всем сами, без содействия других держав.

Сказано – сделано. Без всяких отлагательств из германского Гуанчжоуваня в Гонконг прибыл небольшой германский корпус. Его сил было недостаточно для того, чтобы подавить забастовочное движение, но этого хватило для того, чтобы остановить дальнейшее отступление колонизаторов и создать плацдарм, с которого начнётся восстановление контроля над ситуацией. Германия громогласно предупредила Китай о недопустимости оккупации Гонконга, заявив, что в ответ на агрессивные действия Гоминьдан получит жёсткий ответ. Параллельно германский флот выдвинулся из Камрани и под предлогом содействия в наведении порядка германские войска вошли в Сингапур. Британская администрация не стала оказывать им сопротивление – напротив, их там встретили хлебом-солью. Быстро установив контроль над Сингапуром, немцы отправили в Гонконг дополнительные войска вместе со значительной частью индокитайской группировки своего флота.

Вошедшие в гавань Гонконга германские военные корабли стали внушительным аргументом. Тем не менее, изначально Гоминьдан пытался «прощупать» решительность немцев в надежде, что те блефуют и просто рассчитывают напугать китайцев. Результатом были частые провокации со стороны Китая и приграничные конфликты. Немцы ответили на вызов. Корабли Кайзерлихмарине установили блокаду Гуанчжоу, а 20 июля 1922 г. германский флот подверг сильному обстрелу китайские позиции на материке. Япония поддержала немцев, поскольку не желала усиления китайского националистического движения и считала, что Гоминьдану понадобится хорошая взбучка. США же выступили с официальным протестом против действий Германии, заявив о недопустимости нарушения суверенитета Китая и неприемлемости агрессивных действий. Американцы начали приводить свой флот в готовность к решительным действиям. Вопрос Гонконга вызвал международный кризис, итог которого зависел от того, у кого первым не выдержат нервы.

И первыми не выдержали китайцы. Хотя они чувствовали поддержку со стороны США, они расценили её как недостаточную – и у этого были все признаки. Американцы критиковали не столько сам вопрос о вступлении германских войск и флота в Гонконг, сколько блокаду Гуанчжоу и обстрел китайской территории. Однако с признанием возможной китайской аннексии Гонконга американцы колебались – даже тем, кто выступает за принцип «открытых дверей» не нужен был прецедент успешной конфискации иностранной собственности. В этих обстоятельствах Гоминьдан оказался в щекотливом положении. Хотя Сунь Ятсен надеялся на то, что забастовка в Гонконге и поддержка США помогут против германской блокады, оказалось, что ему самому нужно было беспокоиться за свой тыл. 26 июля 1922 г. войска Чэня Цзюнмина окружили президентский дворец. Сунь Ятсен был вынужден бежать на крейсер «Юнфэн». Сунь Ятсен надеялся подавить мятеж с помощью флота и войск, снятых с фронта. Однако эти надежды были жестоко растоптаны. Верная Сунь Ятсену армия Сюй Чунчжи была разбита войсками Чэнь Цзюнмина на подступах к Гуандуну и отступила на территорию провинции Фуцзянь. В конченом итоге Сунь Ятсену не оставалось ничего, кроме как признать своё поражение. Запертым в бухте Гуанчжоу руководителям Гоминьдана пришлось обратиться к германскому командованию с просьбой пропустить их через кольцо блокады, которую продолжал германский флот. Их поддержали американцы, которые в жёсткой форме потребовали, чтобы немцы выполнили эту просьбу. Опасаясь, что излишне вызывающее поведение может привести к образованию американо-японской коалиции (которой германский флот в Азии существенно уступал), немцы согласились на компромисс. Германская блокада Гуанчжоу была снята. Сунь Ятсен, Чан Кайши, Чэнь Цэ и лоялисты бежали в Шанхай.

 

 

Таким образом, Германия всё же продемонстрировала свою силу в регионе, показав американцам и японцам, что им придётся учитывать интересы нового игрока. При этом, воспользовавшись суматохой, возникшей из-за китайской попытки захвата Гонконга, немцы прихватили себе бонусные призы. В Сингапуре, Гонконге, а также в других британских колониях в зоне досягаемости (Северное Борнео, Цейлон и др.) было установлено «совместное управление» британских колониальных и германских властей (при этом под различными хитрыми предлогами было заблокировано участие в «совместном управлении» канадцев и австралийцев) до «окончательного решения вопроса». При этом немцы шаг за шагом потихоньку переводили эти колонии под свой полный контроль – старые британские колониальные чиновники и руководители либо выдавливались (если проявляли излишнюю лояльность своей короне), либо инкорпорировались в германскую администрацию (но немцы старались по возможности увеличить долю своих национальных кадров в колониальных властях). В свою очередь, британские протектораты получали «предложение, от которого нельзя отказаться» и официально добровольно переходили в германское подданство во всё том же статусе протектората. Так произошло, например, с Федерированными и Нефедерированными малайскими государствами. Даже Белый Раджа Саравака Чарльз Энтони Брук решил перейти в статус германского вассала, предпочтя этот вариант судьбе эмигранта без власти, на которую ему тонко намекнули дипломаты Кайзеррейха. На процесс инкорпорации и замены ненадёжных кадров ушло в разных местах от года до двух лет, и 14 сентября 1924 г. было объявлено о включении взятых за жабры британских колоний и протекторатов в региональную структуру, объединявшую восточные владения Кайзеррейха – Германскую Ост-Азию. Канада и Австралия выразили протест, США поддержали их, заявив о нарушении «Договора четырёх держав», заключённого на Вашингтонской конференции (о неприкосновенности тихоокеанских владений). В ответ Германия сослалась на необходимость защиты бывших британских владений от третьих стран (попытка Китая захватить Гонконг, рост национально-освободительных движений), а также на «добровольное согласие» этих колоний перейти в германское подданство. Ну и ещё был неразглашаемый официально аргумент, что, вообще-то, самые восточные из захваченных Германией азиатских британских владений (Гонконг и Ост-Индия) находились не в Тихом Океане, а в Южно-Китайском море, так что аппелировать к «Договору четырёх держав» в данном случае неуместно. Да-да, всё как в анекдотах про джиннов и историях про сделку с Мефистофелем. В конечном итоге все остались при своих – Германия из британских колоний не ушла, Канада и Австралия германские приобретения не признали, канадцам и австралийцам поддакивали США, а Япония сидела в углу и хрумкала попкорн.

Германия отхватила британские колонии не только в Азии. Немцы также захватили контроль над британской военно-морской базой на Мальте. Но особо большие приобретения у них были в Африке. Там была использована та же схема, что и в Азии – вводим войска в британские колонии под предлогом помощи против национально-освободительных движений и взбунтовавшихся племён, устанавливаем «совместное управление» (естественно, это было «предложение, от которого нельзя отказаться»), во время «совместного управления» часть старых британских кадров мягко, ненавязчиво и нежно вытесняем, часть инкорпорируем – и в конце концов через год-полтора-два официально включаем эти территории в состав уже готовой колониальной структуры – Германской Миттельафрики. В целом всё прошло без сучка, без задоринки – под германский контроль перешли Золотой Берег, Нигерия, Северная Родезия, Уганда, Кения и часть Сомали. Впрочем, другие падальщики тоже поживились вкусными колониями – французы присоединили Сьерра-Леоне и Гамбию. Даже Эфиопия получила свой приз, захватив Сомалиленд. Но были тут и неудачники.

 

 

Португалия решила путём ловли рыбки в мутной воде попробовать решить одну актуальную задачу. Так же, как и Германия, стремившаяся установить общую сухопутную границу между своими основными африканскими колониями, Португалия желала создать «мост» сплошных колониальных владений, взяв под свой контроль те территории, на которые она претендовала по «Розовой карте» 1885 г. – Ньясаленд и почти всю Родезию, Северную и Южную. Для этих действий был «легитимный аргумент». Португалия, наряду с Южно-Африканским Союзом и Францией выступила под предлогом защиты британских владений от притязаний Германии. Они начали действовать немедленно. Южно-Африканский Союз оккупировал Южную Родезию, а Португальские колониальные войска выступили из Мозамбика и заняли Ньясаленд. Колониальная администрация Южной Родезии оперативно приняло решение о вступлении в состав Южно-Африканского Союза, и к 25 июля 1922 г. все формальности были улажены. Немцы не могли этому воспрепятствовать. Однако бездействие могло привести к тому, что вся Родезия оказалась бы оккупирована Южно-Африканским Союзом и Португалией. Германия не желала этого допустить. После недолгих раздумий, было решено нанести удар по слабейшему сопернику.

Германия выдвинула Португалии ультиматум, по которому британские колонии в Южной Африке должны были быть поделены между Германией с одной стороны и Южно-Африканским Союзом и Португалией с другой по линии реки Замбези от полосы Каприви до Индийского океана. Это означало, что Германия признаёт вхождение Южной Родезии и Бечуаналенда в состав Южно-Африканского Союза, но Португалии пришлось бы уйти из Ньясаленда. Южно-Африканский союз такое предложение более чем устраивало, и в итоге Португалия осталась в одиночестве. Видя, что все расклады сложились против неё, Португалия была вынуждена принять германские условия. Ньясаленд вошёл в состав Германской Миттельафрики. С тех пор это событие стало известно в историографии как Второй ультиматум (первым был Британский ультиматум 1890 г.).

 

 

Таким образом, после крушения Великобритании новой крупнейшей колониальной империей стала Германия. Теперь уже она стала державой, «над которой никогда не заходит солнце»... ну, или почти нигде не заходит. Но за всё есть своя цена. На радость большевикам и синдикалистам действия Германии осложнили отношения между «капиталистическими странами». В Канаде, Австралии и США территориальные приращения Германии официально воспринимают как незаконные. Немцы же ссылаются на то, что многие колонии реально перешли в их подданство с минимальными перестановками в администрации, плюс весомым аргументом в обосновании этих захватов была деятельность национально-освободительных движений, а также Гонконгский кризис. В глубине души немцы руководствовались не только корыстными интересами, но и более высокими целями. Крушение Британской империи было очень больным ударом по самой системе колониализма, и бездействие грозило тем, что разложение может поразить и другие колониальные державы. Более того, несмотря на протесты британского правительства в изгнании, нередко местные колониальные власти вполне добровольно переходили в подданство к немцам – для некоторых колоний Кайзеррейх оказывался единственным защитником. И даже в тех колониях, которые находились недалеко от той же Австралии, например, не были уверены, что Австралия и канадское правительство в изгнании будут лучшим покровителем, чем Германия. Например, в Сингапуре была ещё жива память о восстании февраля 1915 г., когда мятежные индийские солдаты захватили город и удерживали его в течение двух недель. С приходом новостей о революции в Британии обстановка вновь стала накаляться – имевшихся сил было недостаточно, да вдобавок часть войск перебросили в Австралию для стабилизации пока ещё непрочного режима, и перед Сингапуром начинала маячить перспектива нового восстания. Поэтому появление на горизонте германских кораблей колониальные власти Сингапура восприняли как приход не завоевателей, а спасителей. Так что Германия совместила приятное с полезным – захватывая британские колонии, она одновременно защищала саму колониальную систему. А что бы произошло, если бы Германия сдержалась и не стала бы захватывать чужие владения? Ответ на этот вопрос дала Индия.

Индия уже имела опыт использования насильственных методов в борьбе за свободу своей страны. Ещё во время Вельткрига по Индии прокатилась волна покушений, террористических актов и восстаний. Вельткриг, по мнению индийских революционеров, открыл перед ними новые возможности в борьбе за свободу страны, особенно в первый период, когда англичане терпели неудачи и поражения. Деятельность радикальных групп, ставивших своей задачей освобождение Индии от колониального гнета, не могла привести к успеху в сложившихся тогда условиях. Эти группы не пользовались широкой поддержкой индийского населения. И, тем не менее, они создавали обстановку террора и неуверенности в английских правящих кругах, которые жестоко расправлялись с террористами. К концу войны индийские революционеры в основном интегрировались в главный поток национально-освободительного движения, возглавляемого Индийским национальным конгрессом (ИНК). Это свидетельствовало о том, что на пути террора они не смогли добиться успеха. У них не было четкой политической и социально-экономической программы. Но всё же поражение Антанты в Вельткриге демонстрировало борцам за независимость, что ненавистный угнетатель уже не так силён, как прежде. И потому радикализм военного периода оставил более глубокий след и имел более глубокое влияние...

 

 

 

Последующий период прошёл под знаком звезды Махатмы Ганди. В 1919 г. в Индии прошла масштабная кампания хартала, которая была прервана лишь из-за того, что был нарушен пропагандируемый Ганди принцип ненасилия. Британцы всеми силами стремились удержать жемчужину в своей короне, но в итоге совершали одну ошибку за другой. Любые попытки обуздать национально-освободительное движение только раззадоривали индийцев. В конечном итоге всё закончилось кровью. Бойня в Амритсаре 1919 г. стала поворотным пунктом в истории национально-освободительного движения Индии. В декабре 1919 г. в Амритсаре состоялась сессия Конгресса. Она была запланирована год назад, на предыдущей сессии партии. Правительство пыталось заблокировать ее проведение в Амритсаре, но было вынуждено под давлением руководства Конгресса согласиться с этим. Естественно, что массовый расстрел индийцев был главным вопросом всех дискуссий. В этой связи Лала Ладжпат Рай заявил, что «Панджабская трагедия, произошедшая после великой войны, которая якобы велась для того, чтобы сокрушить империализм и милитаризм, прояснила обстановку и показала зверя в обнаженном виде». Ганди сказал: «Битва при Плесси 1757 г. заложила основы Британской империи. Амритсар потряс эту империю». На сессии было заявлено, что «британский кабинет, из-за своего отказа предпринять соответствующие действия, утратил доверие народа Индии».

Следующим ходом стала кампания гражданского неповиновения 1920 – 1922 гг. Основана она была на разработанной Ганди программе ненасильственного несотрудничества. Впрочем, ввиду поражения Антанты в Вельткриге и кризиса в Британии у идей Ганди было немало противников. Так, к примеру, Мухаммад Али Джинна предупреждал, что независимость нельзя достичь без крови. Против движения несотрудничества выступила часть экстремистов. Один из них – Г.С. Кхапарде – к тому же критиковал Ганди за то, что он действовал как «диктатор». Он ссылался при этом на заявление Ганди о том, что он не связан с большинством Конгресса и является «главным советником партии». Некоторые умеренные в партии также не разделяли взглядов Ганди. Многие индийские интеллектуалы не испытывали большого энтузиазма по поводу некоторых гандистских методов политической борьбы. Рабиндранат Тагор в статье «Зов истины» приветствовал достижения и заслуги Ганди в пробуждении миллионов простых людей. Но он же резко критиковал элементы узости, обскурантизма и конформизма в культе проповедуемой Ганди прялки. На все это Ганди отвечал, что действия властей сделают его движение несотрудничества популярным. В конечном итоге, программа Ганди стала основой движения. Однако разногласия по поводу методов борьбы ещё проявят себя в дальнейшем.

 

 

 

Тем временем к концу 1921 г. – началу 1922 г. кампания гражданского неповиновения подошла к своей кульминации. В ноябре 1921 г. в связи с официальным визитом Принца Уэльского в Индию и призывом Ганди бойкотировать этот визит в Бомбее начались крупные беспорядки – в результате серии стычек погибло несколько десятков человек. А 5 февраля 1922 г. в деревне Чаури-Чаура полиция открыла оружейный огонь по большой толпе демонстрантов, которые пикетировали местный рынок, протестуя против высоких цен и продажи алкогольных напитков. Расстреляв все патроны, полицейские укрылись в своем участке. Толпа направилась к полицейскому участку и подожгла его. Находившиеся в нем 22 полицейских погибли. После этих событий Ганди объявил о прекращении кампании гражданского неповиновения.

Это вызвало большое возмущение в индийском национальном движении. Прекращение движения гражданского неповиновения вызвало возражения таких лидеров Конгресса, как Мотилал Неру, Джавахарлал Неру, Ч.Р. Дас, Лала Ладжпат Рай и других. «Мы к своему удивлению и ужасу узнали в тюрьме, – писал Джавахарлал Неру, – что Гандиджи отказался от наступательного характера борьбы и приостановил кампанию гражданского неповиновения… Мы негодовали, узнав о прекращении борьбы в тот самый момент, когда мы, казалось, укрепили наши позиции и продвинулись на всех фронтах».

Решение Ганди о прекращении кампании, писал Субхас Чандра Бос, вызвало «настоящее восстание» в Конгрессе. «Никто не мог понять, почему Махатма должен был использовать отдельный инцидент в Чаури-Чаура для прекращения движения по всей стране… Дать приказ об отступлении, когда энтузиазм народа достиг точки кипения, было не чем иным, как национальным бедствием …Главные помощники Махатмы – С.Ч. Дас, Мотилал Неру и Ладжпат Рай, которые находились в тюрьме, разделяли общее мнение, – продолжал Бос. – Дас был вне себя от гнева и печали из-за того, что Махатма постоянно допускал ошибки».

Это послужило поводом большого недовольства и вновь поставило под вопрос эффективность программы ненасилия Махатмы Ганди. Далеко не все соратники Ганди воспринимали его идею ненасилия и нравственных ценностей как первичные по отношению к целям и результатам деятельности. В этой связи Джавахарлал Неру писал: «Несмотря на мое теснейшее сотрудничество с ним, у меня нет ясного представления о его целях. Я сомневаюсь, ясно ли он представляет их сам. Мне достаточно одного шага, говорит он, и не старается заглянуть в будущее или иметь перед собой ясно сформулированную цель». Неру отмечал, что у Ганди «идеал ненасилия становится застывшей догмой, которую нельзя оспаривать. В качестве таковой она утрачивает свою притягательную силу для разума и занимает место среди догматов веры и религии. Она даже становится опорой для привилегированных групп, которые используют ее для сохранения статус-кво». Некоторые радикалы заходили ещё дальше и обвиняли Ганди в пособничестве британским колониальным властям.

Тем не менее, несмотря на все трудности, с которыми столкнулось движение несотрудничества, оно способствовало пробуждению огромных масс населения. Конгресс заметно окреп как массовая организация. Его главную силу составляли «активные члены» – организаторы всех массовых выступлений. В начале 1920-х гг. их число превышало 100 тыс. человек. Кампания несотрудничества, борьба крестьян, арендаторов и плантационных рабочих против крупных землевладельцев охватили многие районы страны. И хотя события в ряде районов показали ограниченность ненасильственной формы борьбы, движение несотрудничества заметно подорвало веру в систему колониального правления.

Как оказалось, Британская империя рухнула всего через четыре месяца после окончания кампании гражданского неповиновения... и на волне обиды от осознания того, что Ганди «недодавил» англичан, когда те были на пороге краха, лихорадочно возникали новые идеи о достижении независимости, а вместе с ними рос радикализм.

 

 

Британская разведка, которая глубоко анализировала ситуацию в стране, располагала широкой агентурной сетью, в том числе и в руководящих органах Конгресса. Имеются свидетельства о том, что такие агенты присутствовали на заседании ВИКК 24–25 февраля 1922 г. и донесли правительству, что сложилась благоприятная обстановка для ареста Ганди.

Правительство решило арестовать Ганди. Разведывательная служба отмечала, что, несмотря на приостановку гражданского неповиновения, фундаментальных изменений в политике Конгресса не произошло. Он был арестован и приговорен 18 марта 1922 г. к шести годам тюремного заключения.

На суде Ганди выступил с заявлением о том, как «из убежденного сторонника и человека, сотрудничавшего с властями» он превратился в «бескомпромиссного, разочарованного и не способного к сотрудничеству человека». Он закончил речь словами: «Судьи и заседатели, перед вами открыт только один путь – или уйти в отставку со своих постов и таким образом порвать со злом, если вы чувствуете, что закон, к которому вы взываете, является злом, и что я в действительности не виновен, или подвергнуть меня самому тяжкому наказанию, если вы верите, что система и закон, к которому вы прибегаете, являются добром для этой страны, и что моя деятельность наносит вред общественному благу».

За день до своего ареста Ганди опубликовал статью «Если меня арестуют» в «Young India». В ней он выразил глубокую озабоченность насилием в стране. Он обратился к членам Конгресса с просьбой не организовывать каких-либо процессий или харталов в знак протеста против его ареста. Тем не менее, харталы и демонстрации протеста прошли в Бенгалии, Панджабе, Соединенных провинциях и других местах. Однако на первых порах серьёзной угрозы колониальным властям это движение не представляло.

 

 

Арест Ганди и других политических лидеров, фактическое прекращение движения несотрудничества стали болезненным и переломным моментом в истории Конгресса и всего национально-освободительного движения. Они ограничили возможности Конгресса в проведении массовой, в том числе пропагандистской работы. В самой партии возобладали настроения смятения и дезорганизации. Назначенная ВИКК комиссия по расследованию вопросов, связанных с возможностью возобновления гражданского неповиновения, пришла к выводу, что обстановка в стране не благоприятствовала такому движению.

Акцент в работе Конгресса резко сменился с проведения массовой работы к участию в законодательных органах. На чрезвычайной сессии Конгресса в Калькутте в сентябре 1920 г., поддержавшей программу Ганди о ненасильственном движении несотрудничества, было принято решение бойкотировать работу этих законодательных органов (муниципальных, провинциальных и центрального советов). Однако уже тогда в Калькутте ряд видных лидеров партии и, главные среди них, Мадан Мохан Малавия, Лала Ладжпат Рай, Б.Ч. Пал, Ч.Р. Дас и М.А. Джинна, были против такого бойкота. При этом следует учесть, что еще со времени создания Конгресса его руководители выступали за участие в законодательных органах, что должно было, по их мнению, привести к укреплению влияния Конгресса не только в управленческом аппарате, но и среди избирателей. Место в законодательном органе считалось своеобразным пропуском в политику и индийскую общественную жизнь. Так, Дадабхай Наороджи был членом Палаты общин в Великобритании, Г.К. Гокхале и Ферозшах Мехта были членами Имперского законодательного совета, Тилак – членом бомбейского муниципального совета.

Однако именно в тот момент, когда у индийского национально-освободительного движения начали опускаться руки, до этой страны дошли сведения о революции в Великобритании. Королевская семья и правительство бежали в Канаду, а власть взяли левые радикалы, социалисты и левые лейбористы. Новости о бегстве правительства в Канаду, о всеобщей забастовке, свалившей королевский режим метрополии, произвели среди индийцев эффект разорвавшейся бомбы. Летом 1922 г. вновь активизировалось индийское национально-освободительное движение. Вновь начались кампании неповиновения, вновь начались забастовки, вновь начались столкновения... и вместе с тем проливалось всё больше крови. При этом часть пришедших к власти в Британии социалистов готовы были поддержать индийское национальное движение – левое крыло следовало принципу о праве наций на самоопределение, а умеренное крыло, понимая, что, скорее всего, Индия никогда больше не будет колонией, готово было поддержать индийскую независимость ради того, чтобы наладить отношение с местным освободительным движением и благодаря этим отношениям не позволить независимой Индии уйти к немцам или японцам.

Не успела новая власть в Британии обосноваться в парламентском зале, как наиболее левое крыло (синдикалисты, анархисты, коммунисты) высказалось в поддержку независимости колоний, в том числе и Индии. Параллельно закипала и сама Индия. Известия о крахе метрополии стали сигналом к действию для многих индийцев. На улицы городов выходили толпы людей – они требовали независимости. Начиналось брожение среди солдат в туземных частях. Вот-вот должны были начаться полноценные восстания – а в Бенгалии и вовсе начались вооружённые выступления. Контроль над ситуацией буквально ускользал из рук британских властей и их сторонников. Бежавшее в Канаду правительство понимало, что попросту не сможет удержать в руках такую колонию, как Индия. Даже африканские колонии становилось всё сложнее и сложнее удерживать – без связи с метрополией колониальные органы власти оставались одни в туземном море, и местное население могло просто взять и всё забрать. Что уж говорить об Индии, где существовало мощное национальное движение! В условиях, когда британские колониальные власти буквально теряли почву под ногами, необходимо было действовать – и срочно.

Подавить движение было невозможно – более того, эвакуация оставшихся в Индии британцев была бы более адекватным решением. Известна фраза из доклада одного из колониальных чиновников вице-королю Руфусу Айзексу: «Мы должны как можно быстрее уйти из Индии. Если мы не сделаем этого, то нас просто вышвырнут». И тогда британцы пришли к выводу: не можешь победить процесс – возглавь его! Уже в июне 1922 г. получив известия о бегстве правительства из Лондона, британская администрация в Индии приняла решение освободить из тюрьмы Ганди и других политических заключённых – не дожидаясь, пока индийцы не сделают это самостоятельно. А 14 июня вице-король Индии Руфус Айзекс заявил, что Индии будет предоставлена возможность решить вопрос о своей судьбе на правах свободной нации, а также о том, что британская администрация обращается к Индийскому национальному конгрессу с предложением выделить своих представителей для формирования правительства при вице-короле. Индия становилась доминионом, но колониальные власти превращались фактически в посольство, а власть должна была быть полностью передана индийским представителям. При этом было одно очень важное условие – между доминионами, сохранившими имперскую власть после революции (Канадой, ЮАС, Австралией и Новой Зеландией) должно было быть заключено особое соглашение о политическом и экономическом союзе, к которому должна была присоединиться и Индия. Это условие очень многими индийцами было встречено с наморщенными носами – это были слишком самоуверенные требования со стороны державы, которая идёт ко дну.

Вторая половина 1922 г. прошла под знаком установления новой власти. Британская революция внесла в индийский вопрос немалую толику хаоса – летом 1922 г. революционное правительство в Лондоне провозгласило право входящих в Британскую империю народов на самоопределение, в то время как беглое правительство заявило из Канады, что Британская империя как таковая не упразднена, и колонии должны обсуждать свой статус именно с законным правительством, пускай и находящемся в изгнании. Это обстоятельство продиктовало Индийскому национальному конгрессу соответствующую линию – ИНК провозгласил о том, что Индия твёрдо намерена стать независимой страной, но при этом выразил готовность к переговорам с беглым королевским правительством.

24 июня 1922 г. на официальном съезде ИНК была зачитана Декларация об образовании Индийского национального правительства. Его костяк должны были составить члены ИНК, однако было объявлено, что это лишь изначальный базовый вариант – и в ближайшем будущем в него войдут представители других партий и движений, если таковые изъявят желание принимать участие в строительстве суверенного индийского государства. В тот же день на том же съезде была провозглашена Декларация о суверенитете Индии. На словах ещё не порывая окончательно с Британской империей, ИНК потребовал для Индии самостоятельности в делах внешних и внутренних. Параллельно был провозглашён лозунг – передача управления страной и регионами в руки индийцев.

На местах поняли намёк. Региональные ячейки Индийского национального конгресса начали буквально осаждать каждый участок британской колониальной администрации. Устраивались митинги, демонстрации, шествия с требованиями передачи власти местным кадрам. В некоторых местах удавалось добиться своего – там англичане покидали администрацию, передавая свои полномочия индийцам, стараясь подбирать себе в качестве сменщиков тех, кто уже ранее участвовал в органах управления или сотрудничал с англичанами. Но ИНК был настойчив – и с течением времени англичане, неуклонно продолжавшие терять контроль над ситуацией, всё чаще уступали свои полномочия кадрам, составленным из членов Индийского национального конгресса. Там, где англичане упорствовали, ИНК организовывал параллельные органы власти, заявлявшие свои претензии на административное управление регионом или областью – это порождало хаос в вопросах о распределении полномочий, что усугубляло и без того безрадостное положение терявших уверенность англичан.

А затем началась следующая стадия – с первой декады июля 1922 г. активисты ИНК начинали уже захватывать администрации, выдворяя англичан (и наиболее неугодных индийских работников) и устанавливая свою власть. Ганди, опасаясь кровопролития, призывал индийцев к самоограничению, но, осознавая своё бессилие в деле обуздания этой стихии, уговаривал активистов строго соблюдать принцип ненасилия, даже если противник будет огрызаться. Британцы стремительно теряли свою власть над Индией – контролируемые ими территории, если перенести их на карту, начинали превращаться в лоскутное одеяло. Лишь княжества в основной своей массе сумели оградить себя от активизма ИНК – там процесс обретения суверенитета возглавили раджи, с ослаблением англичан окончательно ставшие самостоятельными, при этом у князей были и свои готовые административные кадры, а также подчинённые им военные подразделения. Пытаясь по мере возможности ставить палки в колёса триумфальному шествию власти ИНК, британцы проявляли больше готовности полностью уступить власть раджам, которые могли бы составить противовес Индийскому национальному конгрессу. Раджи охотно шли на сотрудничество – в ряде случаев было организовано совместное англо-княжеское управление, при этом со всё более возрастающей ролью князей и их администрации.

Тем временем процесс установления власти ИНК в Британской Индии шёл к своей кульминации. К началу июля 1922 г. были окончательно решены все вопросы о верховной власти, и 5 июля в Дели было сформировано полноценное правительство суверенной Индии. Его костяк составили члены ИНК, но туда вошли и представители некоторых других движений и партий – так, в него был включён ряд мусульманских представителей. Пока что официально это правительство не правило Индией – оно ещё только задекларировало свои претензии на верховную власть. Колониальная администрация пока ещё сохранялась, но её власть всё больше превращалась в формальную. В течение лета 1922 г. всё больше и больше региональных администраций заявляли о своём переподчинении самопровозглашённому правительству Индии – сначала процесс шёл робкими шагами, но с августа-сентября 1922 г. присягали целыми областями. К середине октября 1922 г. вся Индия (кроме княжеств) как минимум формально присягнула ИНК или хотя бы не возражала против правительства в Дели.

Казалось бы, перед новой независимой Индией был открыт практически бескровный путь к национальной независимости. Однако за фасадом радужных перспектив скрывались опасные подводные камни. Этническая, социальная, религиозная разобщённость Индии ещё даст о себе знать...

 

 

Тем временем на Ближнем Востоке начинался другой знаковый процесс, получивший в историографии название "Османской реконкисты". Османская империя оказалась единственной из прогерманского блока, которая понесла территориальные потери. По итогам Вельткрига Турция теряла Месопотамию, Палестину и часть Сирии, а также признавала независимость Неджда и Хиджаза. Османы ничего не смогли противопоставить соединённым силам британцев и арабов, и потому, учитывая, что их территориальные потери на Ближнем Востоке были поменьше, чем в РИ, а в Закавказье и вовсе были приобретения, турки ещё легко отделались. Однако некоторые перспективы для реванша наклёвывались.

Ещё сохранялся важнейший оплот Турции в Аравии – эмират Джебель-Шаммар, в котором правила династия Рашидидов. Несмотря на то, что от турецкого союзника Рашидиды были фактически отрезаны, османская дипломатия всё же была способна оказывать хоть какую-то поддержку, хотя она была лишь символической. Но ради сохранения оплота османского влияния в Аравии эта поддержка была критически необходима! Масла в огонь подливали сами Рашидиды, которые вели между собой непрекращающуюся грызню. Ещё в 1908 г. в результате очередного переворота на престол был возведён малолетний Сауд ибн Абд Аль-Азиз. Нет ничего лучшего для разрушительных придворных интриг, чем правитель-ребёнок – и до совершеннолетия эмира Джебель-Шаммаром правило около десятка регентов, манипулировавших юным правителем в своих интересах. Все эти годы эмират медленно угасал, несмотря на османскую поддержку, а его жители постепенно переходили на сторону Саудитов. И тем не менее, хотя Саудиты неуклонно наступали, а перед лицом угрозы Рашидиды были самозабвенно увлечены внутренними разборками, всё же этот эмират за счёт хоть какой-то поддержки Турции сумел пережить 1921 г., который в РИ ознаменовался покорением Джебель-Шаммара Недждом. Кроме того, благодаря турецкому влиянию удалось избежать очередного переворота – в отличие от РИ Сауд ибн Абд Аль-Азиз не был убит и остался правителем Джебель-Шаммара. Однако было ясно, что если такая ситуация будет продолжаться, то Джебель-Шаммар падёт в течение пары лет, а то и меньше. Но всё-таки был хоть какой-то проблеск для надежды – в 1921 г., когда Джебель-Шаммар находился на волоске от гибели, а его столица Хаиль находилась под осадой Саудитов, всё же эмирату удалось устоять – Турция выступила с протестом, а британцы испугались, что чрезмерное усиление Неджда угрожает её интересам в Месопотамии и Трансиордании, так что в конечном итоге Саудитам пришлось отступить. А параллельно нарастали противоречия в лагере противников османов.

Итоги Арабского восстания не принесли многим его лидерам радости. Британцы не были особо заинтересованы в едином арабском государстве – «боевой хомяк» против Османской империи был для них совершенно не лишним, но англичане уже начинали чувствовать строптивость своего грызуна. Особенно лютовал король Хиджаза Хусейн ибн Али из династии Хашимитов. Его отличали экспансионистские и гегемонистские устремления — будучи правителем Хиджаза, на территории которого находились священные для мусульман Мекка и Медина, и пользуясь ослаблением Османской империи, Хусейн ибн Али всё более настойчиво высказывал свои претензии на власть во всей Аравии. Даже больше – он был готов объявить себя альтернативным халифом, бросив тем самым вызов турецкому султану. Однако прежде чем сбрасывать османов с Олимпа ислама, нужно было сначала разобраться с конкурентами в борьбе за Аравию. И главным соперником Хусейна ибн Али были Саудиты.

 

 

Уже с осени 1917 г. между Хусейном ибн Али и Саудитами начались вооруженные столкновения из-за приграничных оазисов Тураба и Эль-Хурма, считавшихся воротами Хиджаза на пути из Неджда. В мае 1919 г. сын Хусейна Абдалла захватил Турабу, но через несколько дней недждийцы атаковали его отряд и наголову разбили. Саудиты готовились напасть на Хиджаз, но в июне англичане вступились за своего союзника, потребовав от Абдул-Азиза ибн Сауда оставить Турабу и Эль-Хурму. Английские войска прибыли в Джидду, и Саудиты вынуждены были отступить. Несмотря на то, что британцы выступили спасителями Хиджаза, этого было недостаточно для Хусейна ибн Али – по его мнению, англичане больше вредили Хиджазу, чем помогали.

Итоги Вельткрига разочаровали Хусейна ибн Али – многие территории британцы не стали передавать непосредственно своим арабским союзникам, превратив их в свои колонии. Британцы пытались компенсировать нанесённые арабам обиды через систему вассалитета, посадив на престолы своих протекторатов представителей Хашимитов. В 1921 г. англичане сделали одного из сыновей Хусейна — Фейсала I — королём Ирака, а другого — Абдаллу I — эмиром Трансиордании. Однако Хусейн не удовлетворился этим: он протестовал против британского контроля над Палестиной. Он отказался ратифицировать «Мир с Честью» и даже отверг предложение о заключении англо-хиджазского договора, хотя весьма нуждался в поддержке английских войск. Вместо этого он продолжал добиваться исполнения обещаний, данных во время войны, и тем самым окончательно рассорился со своими европейскими покровителями.

В этих обстоятельствах британцы обратили внимание на Саудитов. Британцы понимали, что дополнительный союзник против османов не помешает в случае чего, но союзник не должен быть строптивым. Саудиты, несмотря на то, что не сразу вступили в войну против Турции во время Вельткрига, всё же не были строптивыми, в отличие от Хусейна ибн Али. Так что в Лондоне всё больше благоволили Саудитам, которые рассматривались как выгодный союзник, не имеющий серьезных экспансионистских планов.

Однако работа со своими ближневосточными сателлитами была не единственным источником проблем. Вельткриг ослабил Британию, и её враги это чувствовали. С каждым годом становилось всё очевиднее – британская колониальная система идёт вразнос. И проблема была не только в ослаблении Британии. Вслед за рево­люциями в России и Франции и под их влиянием многие арабские страны были охвачены национально-освободительными выступлениями различной окраски. Восстания 1919 г. и 1921 г. в Египте, волнения 1918—1920 гг. в Месопотамии, восстание в Адене в 1919 г. — все эти события оказали на обстановку в Аравии как прямое, так и косвенное воздействие.

Когда разразилась революция в Британии, Аравия взбесилась. Почувствовав отсутствие надсмотрщика, арабские монархии тут же ринулись выяснять, кто здесь главный. Вспыхнуло соперничество между Хашимитским Хиджазом и Саудовским Недждом. Оба противника откровенно стремились как можно быстрее «откормиться» за счёт друг друга, чтобы иметь более выгодные позиции перед османами. Пока что друг против друга они не особо воевали –  оба противника стремились «сожрать» Джебель-Шаммар до того, как Турция окажется в зоне досягаемости, благо, у Рашидидов в это время продолжалась междоусобная грызня. Однако Османская империя проявила неожиданную для арабов решительность и прыткость.

 

 

Уже летом 1922 г., получив известия о бегстве британского правительства в Канаду, турки незамедлительно оккупировали Кипр. Затем началось наступление на Месопотамию и Палестину. Хотя Турция была ослаблена и в случае реального сопротивления испытывала огромные трудности, на её счастье, у арабов бардак был намного больше. В Палестине и Месопотамии британцев быстро разлюбили, начав относиться к ним не лучше, чем к туркам. Начались восстания, поддержанные местными вассальными владыками – Хашимитами. И тут в самый разгар войны между британскими представителями и арабами пришёл лесник в виде Турции. Конец был немного предсказуем...

Несмотря на немалые сложности, Османская империя сумела привести к покорности Месопотамию и Палестину, и осенью 1922 г. турки сумели выйти к Аравии и Синаю. Неджд был труднодостижим для нормальной массовой карательной экспедиции, так что над выбором жертвы османы особо не раздумывали – нужно нанести удар по Хиджазу. Однако сил на покорение Хиджаза не очень хватало – во-первых, нужно было поддерживать порядок в Палестине и Месопотамии; а во-вторых, окрылённые успехами турки желали ещё повоевать с египтянами за Синай и не особо хотели распылять силы. Так что к операции были привлечены Рашидиды – они уже находились в состоянии войны с Хашимитами, а Саудиты, почуяв, куда дело ведёт, решили не продолжать войну с сателлитом турок. В принципе, Неджд имел реальный шанс захватить Джебель-Шаммар – летом 1922 г. они вновь взяли Хаиль в осаду, но столица Рашидидов сумела продержаться достаточно долго до прихода османских союзников. В начале октября 1922 г. к Хаилю подошли турки, и в последовавшей битве Саудиты потерпели сокрушительное поражение. Поняв, что в Джебель-Шаммаре им делать нечего, Саудиты решили попробовать отхватить кусок пирога от обречённого Хиджаза, а также сосредоточиться на покорении других регионов, пока османы не восстановились достаточно для того, чтобы грозно окрикнуть выскочек из Неджда.

Тем временем, видя, что дело дрянь, Хиджаз обратился за помощью к Египту. В древней земле фараонов тоже весьма нервно относились к столь резкому усилению османов. И хотя отсутствие британской поддержки делало войну с османами весьма крайне рискованным предприятием, египтяне всё же решились пойти на этот риск. Кроме того, египтяне рассчитывали в случае успеха прижать Хашимитов и присоединить Хиджаз к себе (в крайнем случае сделать вассалом). Началась война.

Война сразу против Хиджаза и Египта оказалась для Османской империи очень тяжёлой. Турция находилась в не самом лучшем состоянии – и излишнее напряжение военных сил могло стать для неё губительным. В свою очередь, арабы были крайне мотивированы. Результатом этого были большие потери со стороны турок и остановившаяся линия фронта – египтяне и арабы тоже оказались неспособны к наступлению. Однако нашёлся фактор, который помог изменить баланс сил – оказалось, что воду на мельницу османов лил Неджд.

 

 

Саудиты, обжёгшись на Джебель-Шаммаре, решили сосредоточиться на покорении других регионов. Первой их целью и самым лёгкой из потенциальных жертв был Асир. С 1871 г. и вплоть до Вельткрига Асиром напрямую управляли турки. При эмире из клана Ааль Аидов был турецкий мютесарриф. Ког­да разразилась война, турки оставили Асир, и эмир Хасан ибн Али Ааль Аид стал фактически самостоятельным. Но многочисленные племена, та­кие, как кахтан, захран и гамид, выступили против него и ушли во внут­ренние районы Аравии. Хотя большинство населения Асира составляли шафинты, еще со времен первого государства Саудитов они испытывали симпатии к ваххабизму, и их связи с Недждом не прерывались. В декабре 1922 г. правитель Неджда Абд аль-Азиз подготовил войско в составе примерно 6 тыс. человек, во главе которого формально встал его сын, подросток Фейсал, а фактически — командир ихванов Ибн Лювай. По пути к войску присоединилось 4 тыс. бедуинов племен кахтан, захран и шахран. Захватив оазис Биша, Фейсал в самом начале февраля 1923 г. подошел к Абхе и взял город без боя. Попытка короля Хиджаза помочь Асиру окончилась неудачей, и отряд хиджазцев был разгромлен ихванами. Параллельно южную часть Асира оккупировал Йемен. Не желая устраивать войну на два фронта, Неджд признал захваты Йемена, чтобы не распылять силы и сосредоточиться на войне с Хашимитами. Йемен тоже не горел желанием продолжать войну за обладание всей территорией Асира. В связи с приходом вестей о Британской революции начало расти брожение в Адене. Пока что всё начиналось с партизанской движухи, но в сентябре 1922 г. она переросла в полноценное восстание, поддержанное Йеменом. Британцев удалось быстро изгнать из Адена и к началу 1923 г. под контролем короля Йемена, имама Яхьи бен Мухаммеда Хамид-ад-Дина находился весь южный Йемен, входивший в состав Протектората Аден. Однако ещё в ноябре-декабре 1922 г. начал усиливаться конфликт между йеменскими шиитами и суннитами, параллельно в 1922 – 1923 гг. произошла вспышка сепаратистских движений в Северном Йемене. Необходимость держать войска на Юге Йемена, а также подавлять восстания сепаратистов побудили имама Яхью заключить мир с Недждом, дабы избежать войны на несколько фронтов. Перемирие было заключено немедленно, вскоре оно было закреплено договором, по итогам которого Идрисидский эмират Асир перестал существовать, будучи разделённым между Йеменом и Недждом. Ну а обе стороны, не дожидаясь не то, что формального заключения договора, но даже перемирия, могли заняться своими делами. Имам Яхья сосредоточился на укреплении контроля над новоприобретёнными землями, а Саудиты двинулись против Хиджаза и вскоре захватили Мекку.

Хашимиты не выдержали войну на два фронта, и их оборона развалилась. Тем временем турки не могли бросить на завоевание Хиджаза свои основные силы. Сосредоточившись на войне против Египта на Синае, в войне против Хиджаза османам пришлось действовать малыми силами совместно с Рашидидами, которые в кои-то веки смогли собрать хоть какое-то войско. Пока Саудиты покоряли Асир, турки наконец смогли кое-как решить египетскую проблему. Выдавив египтян из Синая, турки в начале января 1923 г. потерпели тяжёлое поражение на линии Суэцкого канала, и после этого на египетском фронте военные действия стихли. Затем, видя, что Саудиты захватили Асир и готовы идти дальше против Хиджаза, турки срочно перебросили свои основные силы на арабское направление. Мощным ударом моментально разгромив войска Хашимитов, турки совместно с Рашидидами дошли до Медины. Саудиты решили не испытывать судьбу и отвели свои войска. Турки также понесли большие потери, а страна уже начинала не выдерживать большой войны. Конечно, турки попытались отбить и Мекку, но они были измотаны налётами просаудовских бедуинов, и в конечном итоге наступление закончилось безрезультатно и туркам пришлось отступить. Несмотря на то, что священная Мекка досталась нечестивым Саудовским ваххабитам, у османов уже не оставалось сил, чтобы продолжать дальше войну с неясным результатом – к тому же Египет, который уже попил у турок немало крови, мог начать новое наступление. Так что османы решили не испытывать судьбу – тем более, что они и так завоевали немало земель. Сражения стихли и пришло время делить добычу.

 

 

8 июля 1923 г. в Дамаске был заключён мирный договор между Османской империей, Египтом, а также представителями Саудитов об утверждении границ и сфер влияния на Ближнем Востоке. Согласно Дамасскому договору подтверждалось возвращение Палестины и Месопотамии Османской империи, а также раздел Хиджаза между турками, Рашидидами и Саудитами. Хиджаз был разделён на три части. Северная часть с центром в Табуке перешла под прямой контроль османов. Средняя часть с центром в Медине перешла Рашидидам. Такая мера рассматривалась как компромиссная – обладание священным городом де-юре сулило Рашидидам повышение престижа и авторитета их династии, при этом де-факто важнейший религиозный центр мусульман контролировался турками, хотя и через посредников. А вот южную часть Хиджаза с центром в Мекке, туркам, скрипя зубами, пришлось отдать Саудитам, хотя оговаривались особые правила, связанные с паломничеством. При этом правитель Неджда дал обязательство не провозглашать себя халифом, в обмен на что Турцией был безоговорочно признан контроль Саудитов над Северным Асиром. Также был подтверждён переход Южного Асира Йемену.

Что касается Египта, то он терял Синайский полуостров. Особым вопросом был Суэцкий канал. Воспользовавшись Британской революцией, египтяне установили над Суэцким каналом свой полноправный контроль. Однако, когда турки выбили их с Синая, получилось так, что Суэц оказался поделён между враждующими сторонами, которые закрепились на противоположных берегах канала. Проблема Суэцкого канала привлекла другие страны – те же немцы были заинтересованы в удобном и беспрепятственном маршруте из колоний. При этом египтяне не хотели, чтобы турки пользовались Суэцким каналом. В конечном итоге под давлением третьих стран обеим сторонам пришлось договориться об установлении свободного режима прохода через канал для всех государств, причём турки и египтяне обслуживали канал вместе – каждый специализировался на своём береге. Такая ситуация не нравилась ни туркам, ни египтянам – но по-другому разрулить всё никак не получалось. Единственная альтернатива – передача Суэцкого канала третьей стороне – не нравилась никому, и в особенности египтянам, которые с болью вспоминали британское владычество. Впрочем, египтянам достался неплохой утешительный приз – благодаря краху Британской империи они сделали Судан неотъемлемой частью своего государства.

Вот так и свершилось крушение Британской империи. Карточный домик рухнул, а сидящие за столом мировой политики игроки наперебой ринулись разбирать эти карты, стремясь улучшить свои позиции в этой циничной Большой Игре. Кому-то достались козыри, кому-то шестёрки... а кто-то не поделил карты. Пресса синдикалистов и коммунистов ликовала, ожидая, что крушение оплота колониализма станет первым шагом ко всеобщему освобождению народов и миру во всём мире. Вот только освобождённые народы имели кучу претензий друг к другу. Там, где ненавистные британские колонизаторы поддерживали хоть какую-то стабильность и хоть какой-то порядок, появилось множество горячих точек. Несмотря на войны в Индии и на Ближнем Востоке, это всё было лишь началом чего-то ужасного. Величайшая геополитическая катастрофа XX в. ещё не проявила себя во всей «красе» – на тлеющих углях ещё только предстояло разгореться Великому Пламени. Рано или поздно, но война вспыхнет, и по сравнению с ней индийские восстания и конфликт за Хиджаз померкнут. Однако ещё не все готовы были это осознать...

Изменено 12 Jun 2022 пользователем Дарт Аньян

[Дарт Аньян]

Глава XV. По ту сторону океана

 

 

Пока Европа истекала кровью на полях сражений Вельткрига, Америка жила мирной жизнью и наслаждалась процветанием. В то время, как британцы, французы, немцы, русские, австрийцы, турки и многие другие кормили вшей в окопах, в США жизнь била ключом. Американцы не знали особых забот, наживали своё богатство и наслаждались жизнью, совершенно не заботясь о происходящем за их берегами. Великая война была Великой только для европейцев, в то время как американцы узнавали о ней лишь со страниц газет, совершенно не чувствуя весь этот ужас. Америка наслаждалась жизнью, и дай Бог, чтобы так продолжалось вечно! Однако даже самому благополучному обществу не уйти и не скрыться от проблем. Хотя от ужасов и кровавой мясорубки Вельткрига Провидение уберегло американцев, всё же у них под боком оказалась очень неприятная горячая точка.

К 1917 г. соседняя Мексика переживала революционные потрясения на протяжении вот уже практически 7 лет. После ряда переворотов наступила острая фаза, выразившаяся в вооружённом противостоянии между президентом Венустиано Каррансой и повстанческими отрядами, во главе которых стояли такие известные и популярные крестьянские лидеры, как Панчо Вилья и Эмилиано Сапата. Эта война не могла пройти мимо США, и американцы постоянно держали руку на пульсе. С самого начала революции армия Соединенных Штатов Америки стояла вдоль мексиканской границы и при этом участвовала в нескольких стычках с мексиканскими повстанцами и мексиканскими федеральными войсками. В 1914 г. в ответ на арест восьми американских моряков в Тампико США осуществили оккупацию порта Веракрус, которая поспособствовала свержению правительства генерала Викториано Уэрты. Хотя, заключив соглашение с новым президентом Венустиано Каррансой, американцы вывели свои войска из Веракруса, всё же это не поставило точку в вопросе о вмешательстве США в дела Мексики. Обстановка на американо-мексиканской границе накалялась. Создавшуюся ситуацию решил использовать в своих целях Панчо Вилья.

К концу 1915 г. Вилья был практически разбит федеральной мексиканской армией. Вскоре он узнал, что победой каррансисты были обязаны США, разрешившим перебросить через свою территорию подкрепление для мексиканских правительственных войск, которые возглавлял Плутарко Кальес. США также предоставили каррансистам прожекторы для отражения ночной атаки вильистов. Ранее благожелательно настроенный к американцам Вилья резко поменял свою политику в отношении США. Есть версия, что он решил спровоцировать американо-мексиканскую войну, которая могла либо вынудить Каррансу заключить с ним перемирие, либо заставить патриотично настроенных генералов каррансистской армии свергнуть президента и объединиться с Вильей для отражения иностранной агрессии.

По ту сторону границы тоже были не прочь затеять маленькую победоносную войну. Во всяком случае, общественность в приграничных районах созрела для этого – в Техасе и Нью-Мексико ходили слухи о готовящемся восстании мексиканцев в этих штатах, якобы для того, чтобы вернуть сии территории Мексике. Власти Техаса тоже были подвержены этим настроениям, требуя резкого увеличения федеральных сил на границе. Под эгидой штата были даже организованы отряды рейнджеров для борьбы с «мексиканской угрозой». Обстановка на американо-мексиканской границе становилась всё более нервозной, что благоприятствовало планам Вильи втянуть Каррансу в военный конфликт с США.

9 января 1916 г. отряд вильистов под командованием Пабло Лопеса остановил около Санта-Исабель поезд с 17 американскими рабочими и инженерами горнорудной компании. Американцы были выведены из вагонов, а после расстреляны, их тела были изуродованы. Однако это происшествие не вызвало осложнений в американо-мексиканских отношениях, поскольку правительство американского президента Вудро Вильсона было занято событиями в Европе. Панчо Вилья перешёл к более решительным действиям. В ночь с 8 на 9 марта вильисты атаковали Коламбус. Однако мексиканцы не ожидали застать в городе гарнизон из 350 солдат и офицеров 13-го кавалерийского полка. Отряд Вильи убил 17 американцев, 8 из которых были военными, при этом сам потерял около ста человек. Хотя с военной точки зрения мексиканцы потерпели поражение, для Вильи это было совершенно не важно. В деле выполнения политической цели мексиканского революционера – вовлечения США в конфликт – процесс сдвинулся с мёртвой точки. Американцы наконец-то разозлились и зашевелились. Ещё бы – впервые после англо-американской войны 1812 – 1814 гг. на территорию США произошло нападение вооружённого иностранного отряда. Прощать такого американцы не собирались.

Конечно, Вильсон шёл на интервенцию с большой неохотой – на повестке дня был вопрос о вступлении в Вельткриг, и президент США не желал связывать себе руки в условиях, когда вполне вероятно участие Америки в совсем другой войне. К тому же Вильсон всё ещё испытывал определённые симпатии к мексиканской революции и её представителям. Однако после нападения на территорию США он был обязан сделать хоть что-нибудь. Американская общественность рвала и метала, требуя крови. Ярким примером того, насколько оказались разозлены американцы, была статья в газете «The Los Angeles Examiner»: «Почему даже эта маленькая, жалкая презренная бандитская нация, каковой является Мексика, убивает наших граждан, марает в грязи наш флаг и плюёт на нашу нацию с невыносимой наглостью?».

Карранса, изначально готовый пойти с американцами на компромисс, всё же в конечном итоге ужесточил свою позицию – любое вторжение на территорию Мексики будет расценено как объявление войны. Карранса понимал, что его согласие на американское вторжение настроит народ против него, создав ему дурную славу американской марионетки в стране, где были сильны антиамериканские настроения. Обратившись к нации, Карранса призвал уважать права американцев, живущих в Мексике, но предупреждал, что не допустит никакого иностранного вторжения.

16 марта 1916 г. 8-тысячный экспедиционный корпус США, состоявший из одной пехотной и двух кавалерийских бригад, пересёк американо-мексиканскую границу. Также в своем распоряжении американцы имели 8 аэропланов JN-3. Командовал карательной экспедицией генерал Джон Першинг. В первый день американцы преодолели 68 миль, остановившись в колонии мормонов Дублан в штате Чихуахуа.

План Першинга исходил из двух основных предпосылок, которые не оправдались. Во-первых, генерал рассчитывал на сотрудничество с войсками Каррансы и на использование для снабжения своей группировки мексиканских железных дорог. Во-вторых, он думал, что мексиканское население ненавидело Вилью, и потому должно было помочь установить местонахождение неуловимого революционера. Без поддержки местного населения разыскать Вилью на огромных пустынных просторах Чихуахуа, где тот знал каждый уголок, не представлялось возможным. Со вторым пунктом дело пошло совсем не так, как надо – популярность Вильи в Чихуахуа после его рейда на Колумбус взлетела до заоблачных высот. С первым пунктом тоже не выгорело.

Карранса приказал своим подчиненным не оказывать войскам США сопротивления, но и не содействовать им. Запретил он и предоставлять в распоряжение Першинга национальные железные дороги. Однако американская интервенция всколыхнула всю Мексику. Мексиканский генерал Дьегес вызвался привести в Чихуахуа 14 тыс. солдат и вышвырнуть янки восвояси. Губернатор Соноры Плутарко Кальес предлагал 14 тыс. солдат и офицеров, закалённых в боях против Вильи. Кальес был даже готов вторгнуться в Аризону. Карранса же предпочитал выжидать и не провоцировать, поскольку предполагал, что экспедиция Першинга будет кратковременной, так как поймать Вилью в его родном штате никак не удавалось. Поэтому он отдал указание Дьегесу и Кальесу просто не допускать американские войска во вверенные им штаты, но самим к наступательным действиям не переходить. Дьегес, однако, продолжал настаивать на объявлении войны США, и Каррансе пришлось его успокаивать на личной встрече.

Карранса считал, что именно действия Вильи спровоцировали американскую интервенцию, и потому мексиканские правительственные войска стремились изловить крестьянского вожака с не меньшим рвением, чем сами американцы. Вилья не раз и не два находился на волоске, но в конечном итоге так и оставался неуловимым.

В апреле 1916 г. американцы получили сведения, что Вилья находится на юге близ городка Парраль. Першинг перенес свой лагерь в находившуюся южнее Намикипу. К Парралю был выслан отряд под командованием майора Томпкинса, 10 апреля 1916 г. его солдаты разбили небольшой отряд вильистов в Сан-Сарагосе. Но у самого Парраля Томпкинс встретил враждебно настроенный гарнизон правительственных войск Мексики. В завязавшейся перестрелке американцы потеряли двух человек ранеными, один был убит. Мексиканцы потеряли около 40 человек. Таким образом, южнее Парраля американская экспедиция продвинуться не смогла. Бой у Парраля поставил Мексику и США на грань войны. Першинг опасался, что Карранса может прервать его линии снабжения. На последовавших за инцидентом американо-мексиканских переговорах было достигнуто соглашение, по которому Першинг отводил войска обратно на север, в колонию Дублан, оставляя в Намикипе небольшой контингент.

Карранса был напуган инцидентом под Парралем, так как он не хотел полномасштабной войны. Но подобный инцидент мог повториться в любой момент. 12 апреля 1916 г. мексиканский министр иностранных дел Агилар направил госсекретарю США Лансингу ноту, в которой предлагал американцам вывести свои войска с территории Мексики, настаивая, что у Першинга нет прав находиться там, и что отряды Вильи рассеяны и с ними вполне справятся правительственные войска. Американцы были поставлены перед дилеммой. За вывод войск выступал начальник генерального штаба Скотт, желавший одновременно мобилизовать Национальную гвардию пограничных штатов для надёжной охраны границы с Мексикой. Однако министры внутренних дел и сельского хозяйства настаивали на продолжении экспедиции. Министр обороны Бейкер вообще рекомендовал начать широкомасштабную интервенцию, свергнуть Каррансу и навести порядок в Мексике. Вильсон после долгих раздумий решил экспедицию не отзывать. Президент готовился к переизбранию, а американское общественное мнение того времени всё ещё жаждало крови.

В мае 1916 г. карательные отряды США всё же достигли некоторых успехов: 25 мая ими был убит один из значимых командиров вильистов — Канделарио Сервантес. 16 июня генерал Тревиньо — командующий мексиканскими правительственными войсками в Чихуахуа — передал Першингу, что ему приказано предотвращать любые передвижения американских отрядов, кроме направления на север. Одновременно на востоке и на западе от ставки Першинга стали скапливаться войска мексиканской федеральной армии, итого численность экспедиционного корпуса была вдвое меньшей, чем численность окруживших их мексиканцев. На востоке мексиканцы концентрировались в районе Вилья-Аумады, служившей основным пунктом снабжения войск Першинга, которое шло по железной дороге из Эль-Пасо.

Для выяснения обстановки Першинг отправил к Вилья-Аумаде разведывательный отряд капитана Бойда, которому было приказано не вступать в столкновения с мексиканцами. Тем не менее 21 июня у города Каррисаль, лежавшего на пути к Вилья-Аумаде, американцы встретили сопротивление правительственных войск Мексики. Бойд, настаивавший на том, что ему требуется пройти через город, получил отказ от мексиканской стороны. В бою, начавшемся после американской атаки, погибло 10 американцев, ещё 23 солдата США были взяты в плен. Для расследования этого происшествия была собрана двусторонняя американо-мексиканская комиссия. 24 декабря 1916 г. комиссия выработала соглашение, согласно которому американцы должны были покинуть Мексику в 40 дней, если это позволит обстановка. Однако договор не был ратифицирован Каррансой, потребовавшим немедленного вывода войск без каких-либо условий. 17 января, не достигнув результата, комиссия закончила свою работу. Но этот фактор уже не играл абсолютно никакой роли. 18 января 1917 г. военный министр США Ньютон Бейкер проинформировал командующего Южным департаментом генерала Фредерика Фанстона, что президент Вильсон принял решение о выводе группировки Першинга из Мексики. Точный приказ пришёл в ставку Першинга 27 января. По иронии судьбы последний американский солдат покинул Мексику 5 февраля 1917 г., в знаменательный день промульгации новой мексиканской конституции. Казалось бы, инцидент исчерпан.

Однако и после вывода войск Першинга американо-мексиканские отношения оставались достаточно сложными. Ради получения общественной поддержки Карранса был вынужден идти на меры, вызывающие недовольство США. В ходе разработки проекта новой конституции, ради завоевания поддержки населения, Карранса был вынужден согласиться на ряд радикальных положений. 29 января 1917 г. был представлен проект статьи 27, согласно которой земля (включая водные ресурсы) и недра были объявлены достоянием всей нации. Нация могла предоставлять эти ресурсы в частную собственность, но теперь превалировали именно общественные интересы, ради которых государство могло конфисковать землю с уплатой компенсации. Однако вариант Каррансы о «предварительной компенсации» не прошёл. Практически это означало, что теперь уже не помещик, а государство будет определять справедливую величину компенсации. Для иностранных инвесторов – прежде всего для американских – положения статьи 27 казались слишком радикальными. Это было одной из причин, по которой США не особо горели желанием давать новому режиму в Мексике дипломатическое признание. Американцам нужны были гарантии прав иностранных собственников, и статья 27, подтверждённая официально принятой 31 января 1917 г. новой Конституцией, была для них разочарованием.

Масла в огонь подливала германская дипломатическая линия, которая в отчаянном желании расколоть укрепляющуюся Антанту шла на любые меры, в том числе и самые безрассудные. Германская миссия в Мехико все больше и больше участвовала в авантюрах, направленных на подрыв американского влияния. В апреле 1915 г. офицер германской военно-морской разведки Ф. Рительн попытался переправить на территорию Мексики из США бывшего диктатора Уэрту. В дальнейшем немцы стали делать ставку на революционные движения Вильи и Каррансы, провоцируя их лидеров на враждебные США действия. Мексиканская сторона тоже проявляла инициативу. Пытаясь отстоять мексиканский суверенитет перед лицом американской угрозы, пришедшие к власти конституционалисты во главе с Каррансой искали сближения с Германией или Японией. 12 ноября 1916 г. германское посольство в Вашингтоне передало секретные инструкции германскому посланнику в Мексике Г. фон Экхардту узнать, какой помощи от Германии хотят власти страны в обмен на борьбу против США. В ответном послании в Берлин выражалась надежда на широкое сотрудничество: заключение нового договора о дружбе, торговле и мореплавании; принятие на службу немецких военных инструкторов для обучения мексиканской армии; строительство немецкими специалистами военных заводов в Мексике; включение в состав мексиканского флота немецких субмарин; налаживание прямой радиосвязи между Мексикой и Германией. В ноябре 1916 г. министр иностранных дел К. Агилар конфиденциально сообщил фон Экхардту о готовности предоставить немецким субмаринам базы на восточном побережье Мексики.

В этих обстоятельствах Карранса балансировал во взаимодействии с «великими державами», сохраняя возможность сближения с любой из них в нужный момент. 12 февраля 1917 г. Карранса обратился в циркулярной ноте ко всем нейтральным государствам мира с предложением посредничества между Антантой и Центральными державами. В случае отказа воюющих сторон он призывал нейтральные страны прекратить поставки сырья и продовольствия. Инициатива была поддержана Аргентиной, Чили и Эквадором.

В США это было воспринято враждебно: поскольку Западное полушарие было надежно блокировано английским флотом, негативный эффект для Германии стал бы минимальным, в то время как для союзников ущерб от такого эмбарго мог быть значительным. США уже в 1915–1917 гг. значительно укрепили свои экономические позиции в Латинской Америке и не собирались отступать, и в случае вступления США в Вельткриг (которое Вильсон потихоньку планировал) могли бы пострадать торговые связи американцев со странами, вошедшими в такой «блок нейтралов». Кроме того, подобные внешнеполитические инициативы воспринимались как попытка Мексики подорвать влияние США в Латинской Америке. Поэтому демарш Каррансы укрепил подозрения США в прогерманской ориентации мексиканского руководства.

В новых проявлениях независимости со стороны каррансистов в Вашингтоне видели угрозу превращения соседней страны во «враждебного нейтрала» или союзника Германии. Администрация сразу же поставила цель добиться изменения позиции правительства Каррансы. Одним из методов было экономическое давление. В конце зимы 1917 г. Вильсон ужесточил торговые санкции против Мексики. Отныне американские компании лишались права продавать южному соседу не только оружие, но и продовольствие. Финансовое положение Каррансы в условиях фактического американского эмбарго стало катастрофическим, и в апреле 1917 г. он объявил о введении экспортного налога в 10% на вывоз мексиканской нефти. Это вызвало возмущение американских корпораций – и правительство Вильсона вынуждено было к ним прислушаться. Был даже поднят вопрос о новой интервенции.

10 апреля 1917 г. посол США в Мехико Флетчер сообщил, что Мексика готова прекратить экспорт нефти из порта Тампико. Американские промышленники предложили в ответ оккупировать город. Однако Вильсон отверг это предложение. Любые оправдания с позиции интересов США он сравнил с доводами Германии в пользу нарушения нейтралитета Бельгии в начале войны. В то же время документальные источники говорят о том, что риторикой прикрывались истинные цели. Лансинг и Вильсон считали правомерной, в случае блокирования правительством Каррансы экспорта нефти из Тампико, временную оккупацию территории нефтедобычи силами британского флота. Президент отмечал, что это переведет гнев мексиканского населения с американцев на англичан, поэтому стоит отбросить опасения о формальном нарушении «доктрины Монро». Госсекретарь Лансинг считал чрезмерное давление на Мехико неоправданным. В своих мемуарах он писал: «Карранса... отклонял все предложения нашего правительства о дружеской помощи. Однако тогда еще не наступило время для разрыва с невыносимым стариком». Ради достижения генеральной цели Вашингтон шел на уступки Лондону даже в зоне действия «доктрины Монро», что случалось нечасто.

Вильсон не стал нажимать на Мексику ещё и потому, что 15 апреля 1917 г. Карранса официально объявил о принципиальном нейтралитете своей страны в Вельткриге, что успокоило США. Сами американцы тоже готовы были делать шаги навстречу. Госсекретарь Лансинг, советник госдепартамента Полк и особенно полковник Хауз и посол Флетчер считали, что чрезмерное давление на правительство Каррансы может толкнуть его в объятия Германии – Вильсон, который потихоньку готовил свою страну к вступлению в Вельткриг, тоже был озабочен гарантией мексиканского нейтралитета.

В Белом доме всё больше демонстрировали готовность на сближение с Каррансой. Было снято эмбарго на оружие и боеприпасы, установленное в связи с нападением Вильи на Колумбус в марте 1916 г. Правительство Мексики смогло получить оплаченные ранее заказы, что на некоторое время усилило его позиции. В ответ были исключены из правящей Либерально-конституционной партии лидеры сената и палаты депутатов, известные своими германофильскими взглядами. Вместе с тем правительство Каррансы опровергало сообщения немецкой прессы о возможном вступлении Мексики в войну на стороне Антанты. Вершиной постепенного примирения США и Мексики стало знаковое событие – 31 августа 1917 г. посол Флетчер известил Каррансу о его признании де-юре.

Но всё же сложности в американо-мексиканских отношениях сохранялись. В частности, они проявлялись в экономических вопросах. Мексике, с трудом выходившей из тяжёлого кризиса, нужны были внешние займы. Однако переговоры о предоставлении кредита, проходившие в сентябре 1917 г., закончились безрезультатно – Карранса желал получить заем не от американского правительства (как предлагал Вильсон), а у частных банков (поскольку опасался, что кредит, взятый у правительства, может привести к политической зависимости). Но тут возник вариант получить заем из другого источника. В декабре 1917 г. посольство Германии в Мехико предложило Каррансе кредит в 100 млн. песо. В Германских кулуарах бушевали страсти –высшее военное командование и посол, видя в займе прекрасный шанс нанести удар американскому влиянию в Мексике, настаивали на этой авантюре, в то время как германский МИД выступал против, считая это предприятие крайне рискованным. Однако германское военное руководство, и так разозлённое отказом кайзера от возобновления неограниченной подводной войны, сумело протолкнуть эту линию (в данной АИ этот кредит стал «заменителем» неограниченной подводной войны и телеграммы Циммермана – прим. авт.). Деньги планировалось выплатить со счетов нейтральной Испании.

Подобные действия не могли не усиливать напряжённость. К тому времени Мексика уже делала шаги навстречу Германии, которые вызывали в руководстве стран Антанты беспокойство. Так, в октябре 1916 г. британцы получили секретные сведения о том, что Мексика готова предоставить немцам базы для подводных лодок, и это было правдой. Лондон попросил Вашингтон передать мексиканцам ультиматум с требованием воздержаться от подобных действий. В начале ноября 1916 г. американцы действительно сообщили мексиканцам о требовании британцев. Ответ мексиканской стороны был довольно уклончивым. Мексика не считала операции германских субмарин угрозой для своей безопасности. К тому же, подчёркивали мексиканцы, германские подлодки уже топили иностранные суда в американских территориальных водах, но это не привело к ухудшению англо-американских отношений. И, наконец, если британцев интересуют какие-то вопросы, то им стоит обращаться напрямую в Мехико. Американцам пришлось извиниться за своё неуклюжее посредничество. При этом Карранса сам в ноябре 1916 г. предложил немцам базы для их подлодок на мексиканской территории. Те вежливо отказались, так как не хотели портить отношений с США.

А тем временем вопрос о вступлении США в Вельткриг всё время откладывался. В условиях, когда немцы не давали американцам повода для гнева, было сложно объявить о вступлении США в Вельткриг на пустом месте. Строя свой внешнеполитический образ на моральном превосходстве, Вильсон не мог заявить немцам на весь мир: «Вы виноваты тем, что хочется мне кушать!». Рассказы о германских зверствах, о несчастной Бельгии, об угрозе демократии позволили создать негативное отношение американцев к Кайзеррейху, но этого было недостаточно для абсолютного одобрения войны. Всё-таки война в Европе была слишком далеко, и в этих обстоятельствах рядовые американцы были склонны одобрить её только в том случае, если бы немцы вновь начали топить корабли в Атлантике со своих подводных лодок – и тогда можно было бы разыграть карту памяти о «Лузитании». В стране, где общественное мнение играло огромную роль, нужно было потратить немало сил для того, чтобы подготовить народ, живущий в своём мире и зацикленный на себе, к тому, чтобы вовлечь его в европейские дела и мировую политику. И, в целом, данная подготовка шла довольно успешно, хотя на неё ушёл весь 1917 г.

1917 г. прошёл под знаком увеличения товарооборота США с Антантой – увеличивались и военные поставки. Но, при всём желании Вильсона, на пути к вступлению в войну никак не получалось сделать последний шаг – в самый ответственный момент нога раз за разом замирала. Весна 1917 г. прошла под знаком Февральской революции в России. Монархия свергнута, Россия стала демократией, и теперь было устранено пропагандистское противоречие, которое ещё в начале Вельткрига высмеивал Джон Рид – отныне «демократический блок» Антанты был подлинно демократическим, и в союзе с либеральной Великобританией и республиканской Францией выступала не деспотическая Российская империя, а Свободная Россия. Казалось бы, на этой волне Америка могла бы невозбранно вступить в их ряды, чтобы спасти европейскую демократию от Тьмы германской монархической тирании – но это оказалось слабым «возбудителем». Большая часть населения США слабо интересовалась европейской политикой, а те, кто интересовались, склонялись больше к моральной и материальной поддержке. В то время как в Великобритании и Франции начинали тревожиться за боеспособность русской армии, американские наблюдатели искренне считали, что революционные солдаты, воюющие теперь не за царя, а за свободу, проникнутся духом Вальми и перейдут в масштабное наступление, против которого немцам и австрийцам не устоять. Соответственно, достаточно морально поддержать Россию и передать ей дополнительные поставки, чтобы укрепить революционный дух солдат свободы. Когда началось Июньское наступление русской армии 1917 г., до прихода новостей об истинном положении дел американская пресса возлагала на него большие надежды – кто-то даже и вовсе называл его блестящим. Однако, когда Наступление Керенского провалилось, а политический кризис в России продолжал усугубляться, стало ясно, что надежды на Русское Вальми не оправдались. Вопрос о вступлении США в войну снова начал возвращать свою актуальность.

Однако Германия всё ещё не совершала действий, способных по-настоящему разозлить американскую общественность (Вильсон уже готов был вступить в войну, надо было только найти обоснование), хотя немецкие военные продолжали лоббировать возобновление неограниченной подводной войны. Тем не менее, кайзер колебался до сих пор – и этим колебаниям способствовало то, что по сравнению с тяжёлым 1916 г. в 1917 г. перед Германией и Австро-Венгрией начал проступать луч надежды. После Февральской революции в России забрезжила надежда (пускай и не оправдавшаяся) заключить с ней сепаратный мир; попытка русских повторить Брусиловский прорыв завершилась крахом; французское наступление Нивеля захлебнулось в крови; в сентябре немцами была взята Рига, а под конец года, когда военные вновь почти протолкнули решение о неограниченной подводной войне, пришли известия о триумфе австрийцев в битве при Капоретто. Обнадёживающие известия с фронтов укрепляли веру в то, что победы удастся достигнуть без провоцирования нейтралов – и кайзер продолжал колебаться, так и не утвердив решение об отправке подлодок на охоту.

Тем временем к концу 1917 г. у Вильсона дело начало сдвигаться с мёртвой точки. Если гора не идёт к Магомету, то Магомет идёт к горе – и в конце 1917 г. замаячила перспектива вступления США в войну не по собственному желанию, а по приглашению Антанты. Октябрьская революция в России привела к власти партию большевиков, открыто выступавшую за немедленное заключение мира. В начале декабря 1917 г. между Россией и Центральными державами было заключено перемирие, вскоре в Брест-Литовске начались переговоры об условиях мира. Это не на шутку встревожило правящие круги Великобритании и Франции – исчезновение Восточного фронта грозило Антанте самыми печальными последствиями. Срочно необходимо было найти нового союзника, способного выставить многочисленную и сильную армию. США были единственным приемлемым вариантом (хотя Антанта была рада любым союзникам – например, англичане надеялись склонить Китай к вступлению в войну через распространение ложных историй о том, что немцы перерабатывали трупы собственных солдат на мыло). На рубеже 1917 – 1918 гг. между США и англо-французскими представителями началась серия консультаций.

Вильсон сразу же обнадёжил британцев и французов, высказав готовность оказать любую помощь. Наиболее видные представители президентской администрации также не возражали против линии на сближение с Антантой – в частности, госсекретарь Роберт Лансинг считал, что США должны вступить в Вельткриг, если чаша весов будет склоняться в пользу Германии, и сейчас наступил момент действовать. Но, помимо прочего, было полезным обзавестись поддержкой Конгресса – даже несмотря на подготовленную за 1915 – 1917 гг. почву, на лоббирование решения о вступлении в войну ушла вся зима 1917 г. Далеко не все представители американского истеблишмента были столь же решительны, как Лансинг – были и те, для кого победы Германии были не поводом вступить с ней в войну, а мотивацией не ввязываться в предприятие с сомнительными перспективами. А за это время вновь обострился мексиканский вопрос.

Карранса, внутриполитическое положение которого до сих пор не отличалось прочностью, в условиях тяжёлого экономического положения собственной страны начал идти в наступление на «нефтяном фронте», которое могло как прибавить ему политических очков, так и заполучить дополнительные средства на восстановление мексиканской экономики. В июне 1917 г. Карранса запретил иностранным компаниям бурение на участках, сданных в аренду после 5 февраля, то есть после вступления в силу новой мексиканской Конституции. А 19 февраля 1918 г. Карранса издал декрет, в котором содержалось требование к нефтяным компаниям зарегистрировать владения, приобретенные до вступления в силу конституции 1917 г. для продления им правительством свидетельств на продолжение разработок. Пропорционально годовой арендной плате за гектар налог увеличивался до 10% при размере аренды менее 5 гектаров; до 20% – от 5 до 10 гектаров; и 50% – более 10 гектаров, помимо оплаты права на разработку недр. При этом Карранса угрожал приостановить операции всех компаний, которые до 20 мая 1918 г. не зарегистрируют у мексиканского правительства свои права на добычу.

Согласие компаний на регистрацию собственности интерпретировалось мексиканским правительством как признание Конституции, чего они категорически делать не желали. Декрет рассматривался как подготовительный этап к принятию «Органического» нефтяного закона, устанавливающего принцип «прямого владения» государства. Главными его предпосылками были не только положения статьи 27 Конституции, но и многочисленные рекомендации мексиканской Технической комиссии по нефти. С рубежа 1917–1918 гг. проект Органического закона разрабатывался её экспертами. По заявлениям американских компаний, реализация положения декрета от 19 февраля могла привести к сокращению поставок нефти на 200 млн баррелей. Госдепартамент подчеркнул готовность США «пойти на решительные меры во имя защиты своих граждан».

Этот демарш мексиканского правительства пришелся на начало так называемой «нефтяной истерии», охватившей страны Антанты на заключительном этапе Вельткрига. Существовали опасения, что в скором времени разведанные запасы нефти могут быть исчерпаны. В связи с этим забота о максимальном обеспечении нефтяных поставок «превратилась практически в идею-фикс». Разумеется, во время консультаций между Антантой и Вильсоном по вопросу о вступлении США в войну неизбежно всплыла и эта тема. В ходе консультаций Вильсон отметил, что на протяжении 1917 г. США увеличивали поставки нефти и топлива странам Антанты, и пообещал, что при необходимости поставки будут дополнительно увеличены. Однако пока США не участвовали в войне, увеличить поставки директивными методами было невозможно – а в условиях порядков мирного времени нефтяные компании были склонны к тому, чтобы использовать ситуацию для увеличения своих прибылей за счёт клиентов. Требовалось вступление в войну и переход экономики на военные рельсы, чтобы нивелировать этот фактор. Кроме того, даже несмотря на то, что США были крупнейшим производителем нефти и нефтепродуктов в мире, Мексика тоже играла важную роль как в американской нефтяной промышленности, так и в системе топливных поставок Антанты.

По оценке директора американской Топливной администрации Х. Гарфилда, в условиях роста цен на нефть (с 15 до 75 центов за баррель) могли возникнуть большие трудности, если бы правительство Мексики ограничило возможности добычи и поставок. Для Великобритании и Франции проблема была еще актуальнее. Компания Mexican Eagle, главный конкурент американских Mexican Petroleum и Standard Oil, стала главным поставщиком британского флота. В то же время она испытывала сложности в управлении своими месторождениями из-за революции. Она думала о продаже своей собственности Standard Oil и вела переговоры с Каррансой о продаже железной дороги через соединяющий два океана перешеек Теуантепек, чему противился Лондон.

В британском кабинете правомерно усматривали в «мягком» обращении Белого дома с каррансистами желание вытеснить Великобританию из состава участников эксплуатации мексиканских нефтяных ресурсов, что усугублялось продолжавшимся нейтралитетом США по отношению к европейской войне. «Foreign Office» составил несколько вариантов свержения правительства Каррансы. Расчет строился на снабжении его противников оружием и боеприпасами при одновременном захвате мексиканских портов британским и американским флотом. После чего над Мексикой был бы установлен протекторат Великобритании, Франции и США. Наиболее вероятными кандидатами на получение помощи считались Мануэль Пелаэс, племянник Порфирио Диаса генерал Феликс Диас и бывший соратник Каррансы, сенатор Альфредо Роблес-Домингес, в течение 1918 г. готовивший мятеж.

Интервенционистские настроения в Лондоне усилились после заключения Брестского мира. В обстоятельствах крушения Восточного фронта англичане воспринимали германский кредит Каррансе и мексиканское наступление на «нефтяном фронте» очень болезненно. В британских верхах полагали, что вслед за заключением мира с большевиками немцы договорятся с Карранской о закрытии для Антанты мексиканских нефтяных месторождений, использовав соглашение о кредите в качестве орудия давления. Министр иностранных дел Бальфур настаивал на совместной интервенции союзников. Военная и военно-морская разведка США анализировали деятельность германской агентуры в Мексике и ответные «антиамериканские» действия Каррансы. Беспокойство Вашингтона породил отзыв мексиканских представителей из Кубы после похищения в Гаване секретных документов из багажа И. Фабелы, мексиканского посланника в Аргентине, также считавшейся союзниками негласным сателлитом Германии. На основе этих данных, советник госдепартамента Г. Ошинклосс рекомендовал сосредоточить в Галвестоне (Техас) 6 тыс. морских пехотинцев для захвата нефтяных месторождений.

Вильсон рассматривал это как крайнюю меру, которая, если прибегнуть к ней, неблагоприятно скажется на позициях США в Латинской Америке в послевоенное время. Кабинет Вильсона предпочитал прибегнуть к дипломатическим мерам, основанным на заинтересованности мексиканского правительства в диалоге с целью получения финансовой помощи. Однако давление усиливалось.

Больше всего Великобритания и Франция желали, чтобы США вступили в войну напрямую и незамедлительно перебросили в Европу свои дивизии. Однако и тесно связанный с Мексикой нефтяной вопрос тоже беспокоил их немало. Договор Каррансы по кредиту от Германии и вовсе создавал опасение о том, что Мексика если и не присоединится к Центральным державам, то может по их требованию прекратить поставки нефти – и этот страх принимал порой эмоциональный, иррациональный характер. Этим пользовалось американское нефтяное лобби, которому политика Каррансы была поперёк горла и в интервенции корпорации видели возможность решить многие проблемы и увеличить прибыли.

Вильсон долго сопротивлялся давлению – в консультациях с Антантой он отметил, что интервенция в Мексику может отвлечь силы и ресурсы США от европейского театра, где ввиду выхода России из войны американская помощь требовалась больше всего. Однако США всё ещё сохраняли нейтралитет, поэтому такое замечание выглядело чересчур опережающим события. Британцы, настаивавшие на интервенции, предложили своё участие в ней, а также ограничение масштаба операций ради экономии ресурсов – достаточно было оккупировать мексиканские порты, захватить нефтяные месторождения (значительная часть которых находилась на побережье) и установить коридор снабжения для противников Каррансы (например, генералу Пелаэсу, силы которого контролировали ряд важных месторождений). Внутреннее лобби напоминало об успехе оккупации Веракруса, поспособствовавшей отстранению от власти Викториано Уэрты. При этом для «разгрузки» американских ресурсов к интервенции готовы были подключиться британские войска. Наконец, интервенция в Мексику могла дать повод к раскрутке американской «военной машины» и лучше подготовить её к предстоящему вступлению в Вельткриг. Британцы рассчитывали, что организация совместной военной операции укрепит связи между двумя державами, что станет отправной точкой для заключения военного союза и откроет дорогу к вступлению США в Вельткриг. Кроме того, идти вглубь Мексики не предполагалось – чтобы сохранить силы и при этом выбить почву из-под ног Каррансы, достаточно было лишь захватить нефтяные месторождения на побережье и главные порты, через которые шёл экспорт. После длительных колебаний Вильсон подчинился давлению.

Решение о совместной интервенции в Мексику было принято 20 марта 1918 г. 8 апреля 1918 г. американские войска под командованием генерала Джона Фрэнка Моррисона высадились в порту Тампико, на следующий день союзные военные корабли вошли в порт Веракрус, где высадилась группировка английских колониальных войск из карибских владений и американские подразделения под командованием генерала Роберта Ли Булларда. Десант был успешным – сопротивление мексиканцев было быстро подавлено, американо-британские войска закрепились в городах.

В это время началось германское наступление на Западном фронте. Уже была завершена операция «Михаэль», в ходе которой немецкие войска захватили большие территории, вклинившись в оборону союзных войск на 60 км на фронте в 70 км. Подобные известия крайне обеспокоили руководство стран Антанты – давление на Вильсона с целью обеспечить вступление США в войну резко усилилось. Однако, несмотря на начатое немецкое наступление, операцию в Мексике не свернули – полная гарантия доступа к мексиканской нефти считалась делом, которое нельзя бросать на полпути. Тем не менее, англичане уже не могли выделить на неё дополнительные силы. Вильсон также начал ускоренную подготовку к вступлению в Вельткриг.

Тем не менее, в начавшейся операции не предполагалось ограничиваться оккупацией портов. Американские и британские войска пошли на соединение с ближайшими очагами, контролируемыми противниками Каррансы, с целью создать коридоры снабжения. Войска Моррисона, высадившиеся в Тампико, свою задачу успешно выполнили – в течение двух недель была установлена связь с действующими в ближайших районах силами Мануэля Пелаэса, которому вскоре начал поступать поток американского снабжения. Однако в районе Веракруса успехи были скромнее.

Действовавшие в штате Веракрус вооружённые отряды Феликса Диаса были оттеснены далеко от побережья – для соединения с ними требовалась более тщательно подготовленная операция. Накапливание сил в Веракрусе шло на протяжении всего апреля. Параллельно американцы в рамках осуществления интервенции проводили мероприятия, направленные на подготовку к будущей мобилизации армии и экономики. Вильсон был готов объявить о вступлении в Вельткриг со дня на день – оставалось добиться согласия Конгресса. Однако пока ещё не удавалось добиться полного одобрения. Первые известия о немецких победах заставляли некоторых представителей американских политических элит колебаться – вдруг Германия выиграет войну? Конечно, госсекретарь Лансинг считал, что именно в такой момент США должны вступить в войну, но не все отличались такой решительностью.

Тем временем американцы и англичане, накопив силы в Веракрусе, начали «прощупывать» мексиканские позиции и усиленно разведывать местность, ища пути установления контактов с войсками Феликса Диаса. Впрочем, попытки установить контакт с Диасом и его сторонниками, «феликсистами», были плохо продуманными и страдали от слабой координации. Во-первых, установить «коридор снабжения» между интервентами и феликсистами было сложнее ввиду того, что силы Диаса были оттеснены далеко от побережья. Во-вторых, здесь проявляли себя политические разногласия между британцами и американцами. Казалось бы, Феликс Диас может быть полезным союзником для Антанты – он всячески клеймил режим Каррансы как прогерманский, а себя позиционировал как стойкого сторонника Антанты. Для англичан это было важно. Однако США относились к Феликсу Диасу настороженно. Во-первых, Феликса Диаса, как и его дядю Порфирио, считали сторонником европейской, а не американской ориентации во внешней политике Мексики. Во-вторых, Вудро Вильсон ненавидел Уэрту как узурпатора и германофила, а ведь Феликс одно время был ближайшим соратником прежнего диктатора. Наконец, американцы полагали, что в военном отношении Диас всё равно не представляет реальной угрозы Каррансе, поэтому поддерживать феликсистов – значит только усилить и так крайне высокие антиамериканские настроения в Мексике. Однако британцы готовы были сделать ставку на Феликса Диаса – и потому в рамках «установления союзнических отношений» протолкнули решение о необходимости установить контакт с феликсистами. В итоге в ходе серии операций по установлению контакта с силами Диаса произошёл инцидент, крайне обостривший ситуацию.

1 мая 1918 г. одно из крупных американских подразделений, действовавших к югу от Веракруса вдоль реки Хамапа, зашло слишком далеко вглубь мексиканской территории – и по возвращении к своим позициям было перехвачено противником, не успев дойти до Медельина. В ходе двухдневных боёв американцев окружили и разгромили. Однако рядовая стычка переросла в кровавый эксцесс с серьёзными последствиями – 3 мая мексиканцы демонстративно расстреляли американских пленных (которых предварительно подвергли пыткам), а над их трупами надругались.

Конечно, во время революции уже происходили события, когда мексиканцы убивали американских граждан и атаковали американскую территорию. Но в этот раз реакция оказалась неожиданно особенно яростной. Известие о жестокой расправе над американскими пленными всколыхнуло не только американскую прессу – это глубоко ранило рядовую американскую общественность. Газеты, лидеры общественного мнения – единодушно требовали мексиканской крови, требовали отомстить за погибших солдат, требовали свергнуть Каррансу, который всё это допустил, ведь расправу учинили солдаты правительственной армии. Усугубляла ситуацию крайне невнятная реакция самого Каррансы на произошедшее – в условиях шаткости своей власти и на волне антиамериканских настроений (обострившихся из-за новой интервенции) тот не мог позволять себе «неосторожную» риторику в виде извинений перед правительством США. Активизировалось американское нефтяное лобби, также потребовавшее полномасштабного вторжения с целью смены власти в Мексике.

Требования начать войну с Мексикой были столь масштабными, столь концентрированными, что Вильсон не мог им противиться. В условиях мощной антимексиканской истерии подготовка к вступлению США в войну начала откровенно срываться. Все забыли про угрозу демократии в Европе – теперь не Вильгельм II, а Карранса был главным злодеем. И президенту необходимо было это учитывать.

Вильсон надеялся переждать истерию, чтобы затем окончательно взяться за вопрос о войне против Германии. Но истерия не заканчивалась – а новые столкновения американских и мексиканских войск в районе Веракруса не давали ей стихать. В итоге нарастающего давления Вильсон не выдержал – и 20 мая 1918 г. президент при одобрении Конгресса объявил Мексике войну.

Изначально предполагалась ограниченная кампания, которая должна была плавно перетечь во вступление США в Вельткриг. Хотя американская группировка должна была существенно увеличиться, а интервенция перерасти в настоящее вторжение, всё же полная оккупация Мексики не планировалась. Важная роль уделялась антикаррансистским группам, которые должны были действовать совместно с американцами и под общим американским командованием. Британцы в развитии операции участия уже не предпринимали ввиду необходимости бросить как можно больше сил в Европу – их отряды остались в Веракрусе, но выполняли полицейские функции. Вильсон же планировал реализовать задачи вторжения как можно быстрее – после свержения Каррансы можно было бы объявить войну Германии, уже имея костяк в виде боеготовой армии, которую в будущем будет проще нарастить во время мобилизации. К тому же Германия дала для США повод к вмешательству – её военные наконец добились согласия кайзера на возобновление неограниченной подводной войны (которая развернулась в конце мая – начале июня) ради поддержки немецкого наступления 1918 г. путём разрушения британской морской логистики. Конечно, антимексиканская истерия затенила возмутительный поступок немцев – но Вильсон уже имел зацепку на будущее.

На севере формировались две ударные группировки. С территории Техаса через территории мексиканских штатов Коауила, Нуэво-Леон и Тамаулипас должна была наступать группировка под командованием генерала Джона Першинга. Её задачей было захватить приграничные города (Нуэво-Ларедо, Матаморос) и прорваться к Монтеррею либо южнее, если будут позволять возможности. Из Аризоны на территорию Мексики вступали войска под командованием генерала Хантера Лиджета, которым была поручена задача захвата северных областей штата Сонора (где располагались войска под командованием губернатора штата Плутарко Кальеса) и города Эрмосильо. При этом захватывать штат Чихуахуа, где действовали войска Панчо Вильи, не планировалось из соображения экономии сил – американское командование ограничилось мерами по усилению охраны границы в Техасе и Нью-Мексико в виде создания небольшой «буферной зоны» на севере Чихуахуа. Наступления с территорий Техаса и Аризоны носили прежде всего «сковывающий» характер – создание угрозы с севера должно было затруднить каррансистам маневрирование резервами. Общее руководство вторжением с приграничных территорий осуществлял генерал Леонард Вуд, заместивший на посту командующего войсками Южного департамента умершего в феврале 1917 г. Фредерика Фанстона.

Главный удар американцы планировали нанести с плацдармов в Тампико и Веракрусе – именно оттуда шёл кратчайший путь к Мехико. Несмотря на узость плацдармов, возможности американцев были достаточно высоки за счёт кооперации с антикаррансистскими группировками. Организовавшие себе базу в Тампико войска Джона Фрэнка Моррисона к тому времени уже наладили сообщение с силами Мануэля Пелаэса и были лучше подготовлены к наступлению на столицу. Что касается группировки Роберта Ли Булларда с центром в Веракрусе, то ему ещё предстояло прорваться к оттеснённым от побережья войскам Феликса Диаса – необходимость иметь союзников в условиях ограниченности сил создало необходимость сделать крюк и потерять немного времени. Соответственно, выступившие из Тампико войска Моррисона на первом этапе должны были сковывать мексиканские силы, пока Буллард расширяет плацдарм – лишь после этого планировалось начать генеральное наступление на Мехико. Общее руководство операцией на этом направлении осуществлял генерал Чарльз Джастин Бэйли, недавно командовавший войсками Филлипинского департамента.

Активная фаза вторжения началась 23 июня 1918 г. Войска генерала Лиджета выступили с территории Аризоны и двинулись на Эрмосильо. Оборону против них организовывал губернатор штата Сонора Плутарко Кальес. Кальес не стал вступать в приграничные сражения, предпочтя выводить лучшие силы для общего сбора на подходящей линии обороны, в то же время оставив в арьергарде «летучие отряды», которые перешли к партизанской тактике, атакуя основные пути снабжения американцев. Тем не менее, в начале июля Лиджет подступил к Эрмосильо, а 8 июля город был взят. Кальес со своими войсками был вынужден отступить, надеясь наладить эффективную оборону южнее. Тем не менее, дальше американцы идти не стали и, оккупировав северную часть штата Сонора, Лиджет сосредоточился на укреплении захваченных позиций.

Что касается войск Першинга на восточном участке Северного фронта, то американцы, взяв в первый день вторжения Нуэво-Ларедо и Матаморос, устремились на Монтеррей. Першинга встретила мексиканская группировка, находившаяся под командованием генерала Мануэля Дьегеса. Дьегес также расценил, что в приграничных сражениях американцев не остановить – и потому начал отступление к Монтеррею, где располагался важный железнодорожный узел в штате Нуэво-Леон. Однако, ввиду уязвимости положения Монтеррея, Дьегес решил организовать оборону на горных перевалах в районе Мамулике и на линии от Сьюдад Серральво до озера Преса Эль Кучильо. Первоначально оборона имела успех. Войскам Дьегеса удалось продержаться в районе трёх недель, но 11 июля 1918 г. американцы прорвали уже продавливавшуюся мексиканскую оборону в районе озера Преса Гранде. Мексиканцы сумели на время остановить продвижение противника в районе Лос Рамонес, но американцы уже угрожали отрезать железнодорожное сообщение Монтеррея с юга, так что Дьегес решил оставить город и закрепиться на новых позициях. Большая часть мексиканских войск отступила на юг, закрепившись на линии от Линареса до побережья по линии реки Сан-Фернандо. Другая часть мексиканских войск отступила чуть западнее, к городу Сальтильо, закрепившись на горных перевалах. Дальше Першинг продвинуться не смог ввиду недостатка сил и необходимости наладить логистику, но мексиканские войска в регионе он сковал.

Главный удар американцы наносили с восточного побережья, где в портах Тампико и Веракрус были созданы американские плацдармы. Однако наступление там пришлось задержать ради сбора сил. На этих плацдармах американцы рассчитывали выступить совместно с антикаррансистскими силами, представленными группировками Мануэля Пелаэса и Феликса Диаса. С Пелаэсом силы Моррисона уже соединились и развернулись в наступательные порядки. Однако высшее командование решило, что Булларду, действующему в районе Веракраса, нужно не выступать сразу, а сначала окончательно соединиться с силами Феликса Диаса южнее. Лишь когда Буллард будет полностью готов, обе группировки выступят на Мехико одновременно.

На этом направлении подходы к Мехико защищал генерал Пабло Гонсалес. По мере поступления информации о приготовлении Веракрузского плацдарма и «прощупывании почвы» по вопросу о соединении американцев с феликсистами Гонсалес начинал разгадывать замысел противника. Поняв, что Буллард не будет атаковать сразу, вместо этого пойдя на соединение с Диасом, Гонсалес предпринял в начале июля 1918 г. серию атак на коридоры, по которым налаживалась связь с феликсистами.

Самым крупным из столкновений в рамках этой операции была серия боёв на реке Рио-Бланко в районе Пьедрас-Неграс, начавшаяся 13 июля 1918 г. Двигаясь вдоль железной дороги на юг, американцы 12 июля оккупировали Пьедрас-Неграс и, не делая паузы, продолжили движение, переправившись через реку Рио-Бланко. Мексиканцы атаковали расположившиеся на южном берегу войска Булларда, нанеся им тяжёлый урон, но американцы сумели удержать плацдарм. Параллельно кавалерия Гонсалеса совершила серию рейдов на железнодорожные коммуникации американцев на северном берегу, предпринимались попытки выбить противника из Пьедрас-Неграс, но успеха мексиканцы не имели – линии снабжения не были перерезаны, город также не был отбит. Однако задержать наступление Булларда удалось. С 18 июля Гонсалес предпринял новую серию атак, но это привело к лишним потерям, которыми воспользовались американцы – 22 июля 1918 г. они сумели разбить мексиканскую конницу в районе Мата-де-Лазаро, и затем создать ещё один плацдарм на южном берегу Рио-Бланко в районе Эль-Сучиля. Накопив сил на плацдармах, 27 июля 1918 г. Буллард начал наступление – и, одержав над мексиканцами серию побед, 30 июля взял Хоачин. С этого момента оборона Гонсалеса рухнула. Ввиду того, что на юге правительственные войска сковывали повстанцы Феликса Диаса, Гонсалес поспешно отступил на запад. С этого момента движение Булларда на юг стало лёгкой прогулкой – уже 2 августа 1918 г. американцы без боя вступили в Тьерра-Бланку, взяв под контроль ценный железнодорожный узел. Некоторое время предстояло потратить на налаживание взаимодействие с феликсистами и развёртывание сил, но в целом плацдарм для наступления на Мехико был практически готов.

Тем временем иностранное вторжение сплотило все круги Мексики – в том числе и враждующие силы. Различные группировки повстанцев, правительственные войска – все стремились внести свой вклад в борьбе за суверенитет своей родины. Враждующие группы лихорадочно заключали перемирие друг с другом ради отражения нависшей над всеми общей угрозы. Панчо Вилья объявил о прекращении боевых действий с правительственными войсками – теперь воевать он будет только против американцев. Перемирие с правительством Каррансы заключил и Сапата – более того, он выразил свою готовность открыть правительству доступ к логистике на подконтрольных ему территориях и даже помочь войскам Пабло Гонсалеса боях против американцев (и это при том, что Гонсалес был одним из самых злейших врагов сапатистов). Тем не менее, несмотря на патриотический подъём, всё же Мексика была слишком разорена войнами и революциями и слишком разобщена, чтобы оказать врагу достойное сопротивление. К тому же многие группировки действовали наперебой, стремясь занять ведущую роль в деле спасения Мексики, что создавало нескоординированность действий, которой американцы и пользовались. В таких обстоятельствах некоторые начали отчаянно искать альтернативные решения.

В надежде на чудо Карранса метался из стороны в стороны – и в процессе этих метаний он попытался разыграть германскую карту. Президент Мексики отправил немцам телеграмму, в которой запрашивал у Кайзеррейха дипломатическую поддержку, материальную помощь, военные поставки и дополнительные кредиты (помимо тех, о которых Германия и Мексика договорились в 1917 г.). Получившее телеграмму германское руководство оказалось перед дилеммой. В это время немцы вели масштабное наступление на Западном фронте, на которое уходили все имевшиеся силы и ресурсы, также из-за британской морской блокады не было никакой возможности доставить мексиканцам военную помощь. Германия могла предоставить Каррансе лишь кредиты и дипломатическую поддержку, но подобный шаг мог вызвать крайнее недовольство США, которые уже почти вступили в союз с Великобританией (впрочем, ввиду успехов Кайзершлахта этот фактор беспокоил немцев не сильно). Германское руководство отправило в Мексику ответную телеграмму, в тексте которой мексиканцам было отказано в военной помощи, но при этом Карранса был заверен в сочувственном отношении Германии к сражающейся Мексике и готовности оказать политическую и дипломатическую поддержку законному правительству.

Телеграмма была перехвачена британцами – и в середине июля 1918 г. была продемонстрирована американцам. Это окончательно развязало Вильсону руки в вопросе о вступлении США в Вельткриг. К тому моменту уже прошло полтора месяца от возобновления Германией неограниченной подводной войны – и теперь, с раскрытием германо-мексиканской переписки окончательно сошлись звёзды для вступления Америки в Вельткриг. Теперь, когда все условия сложились, и американское общество полностью было подготовлено к вмешательству в европейские дела, Вильсону нужно было торопиться – надо было срочно спасать Францию и Британию от поражения в войне. Несмотря на то, что Людендорф начал угрожать самому Парижу, ещё теплилась надежда на то, что германское наступление выдохнется и свежие американские войска успеют переправиться и развернуться в Европе. 4 августа 1918 г. Вильсон поставил перед Конгрессом вопрос об объявлении войны Германии – и всё говорило о том, что конгрессмены дадут своё согласие. Однако вскоре в США пришли известия о том, что Париж пал, что резко изменило настроения американского истеблишмента. 10 августа 1918 г. Конгресс отказался дать согласие на вступление США в войну – и Вильсон не стал пытаться переубеждать его. Всё, что осталось Америке – лишь довершить начатое в Мексике.

 Большая часть августа ушла на подготовку американцами позиций. В то время, как в Соноре Лиджет укреплялся на захваченных позициях, на северо-востоке Мексики Першинг попытался прорвать мексиканские позиции в районе Линареса. Действовал Першинг осторожно, не стараясь спешить – так что мексиканская оборона на реке Сан-Фернандо была прорвана лишь 22 августа. Войска Дьегеса отступили ещё южнее, создав новую линию обороны с главным центром в Карризосе. Першинг вновь остановился и перешёл к позиционному противостоянию, на что были три причины – недостаток войск, растянутая логистика и потенциальная угроза со стороны Сальтильо, где мексиканцы ушли в глухую оборону на горных перевалах, но теоретически могли дотянуться до важного железнодорожного узла в Мотнеррее. На плацдарме в Тампико Моррисон успешно налаживал взаимодействие с Пелаэсом, но идти на Мехико не спешил, дожидаясь, когда плацдарм в Веракрусе окончательно подготовит Буллард.

В свою очередь, Пабло Гонсалес, не сумев пресечь соединения сил Булларда с Феликсом Диасом, разработал новый план – пока значительная часть американских войск интегрирует в свою группировку феликсистов, мексиканцы попытаются атаковать сам Веракрус. Наступательные действия Гонсалеса шли всю последнюю треть августа 1918 г. Однако ввиду недостатка сил наступление оказалось чисто номинальным, велось крайне осторожно и носило скорее «прощупывающий» характер. Мексиканская «разведка боем» быстро упёрлась в американские позиции в районе Сан-Франциско и Соледада. К 9 сентября 1918 г. силы Гонсалеса окончательно отступили на изначальные позиции и ушли в оборону.

Тем временем за август Буллард окончательно собрал под своё крыло наиболее боеспособные отряды феликсистов и накопил достаточно сил – теперь можно было переходить в генеральное наступление на Мехико. Моррисон и Пелаэс были уже давно готовы, оставалось только дождаться Булларда, который и должен был наносить главный удар через территории с наиболее развитой железнодорожной сетью. Ударная группировка, состоящая исключительно из американских войск, должна будет наступать от Веракруса на Мехико через Халапу. Вспомогательная группировка под командованием генерала Джозефа Дикмана, в которую входили американский костяк, усиленный отрядами феликсистов, должна была прорываться к Мехико от Соледада и Тьерра-Бланки через Кордову. Генеральное наступление началось 26 сентября 1918 г.

Наступавшие с Тампикского плацдарма силы Моррисона и Пелаэса действовали неспешно. На пути из Тампико в Мехико железнодорожная сеть была слабо развитой, так что Моррисон на данном направлении сосредоточился не столько на наступлении на Мехико, сколько на решении двух задач – сковывание мексиканских сил и расширение плацдарма на побережье. Ещё в конце августа войска Моррисона и Пелаэса взяли Туспан, а также Моррисон укрепил свои позиции к северу от Тампико, тем самым оставляя группировку Дьегеса в изоляции. В августе командование при разработке плана на сентябрь должно было выбрать для группировки Моррисона один из двух вариантов – либо выступить на север, вдоль железнодорожной ветки, с целью разгромить группировку Дьегеса и соединиться с Першингом; либо выступить на юг ради поддержки будущего наступления Булларда, но в таком случае Моррисону пришлось бы действовать в обширном регионе без развитой железнодорожной сети, где при движении на Мехико пришлось бы упереться в горы, к тому же плохая логистика грозила остановить продвижение. Тем не менее, был выбран второй вариант – позиции к северу от Тампико считались надёжными, а отрезанная от железнодорожного сообщения с центральными регионами группировка Дьегеса считалась неспособной на угрожающие наступательные действия. В свою очередь, проблемы группировки Моррисона могли решиться успехами Булларда – когда наступающие от Веракруса войска захватят штаты Пуэбло и Тласкала и прорвутся в штат Идальго, Моррисон сумеет без особых препятствий перейти через горы и создать угрозу Мехико с северо-восточного направления и отвлечь часть мексиканских сил.

Впрочем, начавшееся 27 сентября 1918 г. наступление с Тампикского плацдарма не достигло своих максимальных целей. Отсутствие густой сети железных дорог осложняло логистику – и у американцев не хватало ресурсов для повышения её эффективности в имеющихся условиях. По мере растягивания плацдарма учащались случаи, когда военная техника и машины выходили из строя и их бросали – необходимо было опираться на кавалерию и гужевой транспорт. Крайне малое количество самолётов ставило американскую разведку на несколько уровней ниже, чем у европейских армий – в немалой степени приходилось опираться на людей Пелаэса, знавших местность и готовых помочь своим союзникам. Наступление представляло собой лишь расширение плацдарма – к 10-м числам ноября американцы окончательно упёрлись в горы, так и не дойдя до ближайших железнодорожных станций.

На северном направлении масштабных наступлений не предпринималось. На северо-восточном участке войска Першинга не прорвали оборону Дьегеса в штате Тамаулипас – атаки предпринимались прежде всего для того, чтобы сковать противника и не позволить мексиканцам перебросить достаточные силы для атаки Тампико с севера. А вот на северо-западе войска Лиджета сумели продвинуться южнее – идя вдоль железнодорожной магистрали, к началу ноября 1918 г. американцы сумели взять порт Гуаймас при поддержке Тихоокеанского флота. Однако это был максимальный успех – Лиджет также страдал от проблемной логистики, так что американские войска контролировали в основном лишь те территории, владение которыми позволяло обезопасить железнодорожные поставки. Мексиканцы продолжали партизанские налёты на американские логистические маршруты, а войска Кальеса закрепились к западу от Гуаймаса.

Главный удар наносился со стороны Веракруса, наступление началось 26 сентября 1918 г. Откуда возможно, войска Пабло Гонсалеса отступили на линию обороны в горах. Главными узлами мексиканской обороны были Халапа и Кордова, где Гонсалес рассчитывал остановить американское наступление. Главные сражения начались 7 октября 1918 г.

Войска Булларда начали бои за Халапу. Мексиканцы пытались воспользоваться сложным рельефом местности, однако американцы, прорвавшись на равнины к юго-востоку от Халапы, сумели выйти на оперативный простор. Одержав к 28 октября серию побед над мексиканцами в районе Пачо и Муноса, войска Булларда сумели взять Коатепек к югу от Халапы и закрепиться на юго-восточных подступах к самой Халапе. 1 ноября город был взят, и американцы получили возможность двинутся дальше – к 10 ноября Буллард пересёк горный хребет и подошёл к границе между штатами Веракрус и Пуэбла. Мексиканцы, не сумев удержать Халапу и будучи вытесненными на ровные пустынные и степные просторы, перешли к тактике «заманивания» в надежде растянуть американскую логистику, в то время как летучие кавалерийские отряды будут наносить удары по маршрутам американских поставок. Однако американцы получили возможность использовать своё преимущество в авиации – хотя самолётов у Булларда было очень мало, это давало хоть какую-то возможность заранее обнаружить хотя бы часть летучих отрядов противника.

В свою очередь, войскам Дикмана, которые вместе с феликсистами должны были наступать через Кордову, пришлось гораздо тяжелее. Железнодорожная магистраль проходила через достаточно узкий горный перевал, чем мексиканцы пытались воспользоваться. Для американцев, в свою очередь, большой проблемой являлось то, что значительную часть группировки Дикмана составляли феликсисты, что снижало качественный уровень войск. В результате бои за Кордову растянулись на две недели. Мексиканцы готовы были полностью использовать узость фронта – и потому город был превращён чуть ли не в крепость, защитники которой останавливали американское продвижение в ожесточённых боях на подступах к городу или даже в застройке. Тем не менее, город-крепость не занимал всё пространство горного перевала – у американцев всё же было пространство для манёвра. Не сумев взять Кордову сходу, Дикман пытался обойти город с юго-запада, нацеливаясь на городок Фортин, через который шла железнодорожная магистраль, и захват которого мог отрезать Кордову с запада. В упорных боях, длившихся с 5 по 17 октября 1918 г., американцы подошли вплотную к Фортину, угрожая отрезать Кордову от железной дороги. Ценой огромных усилий и больших потерь мексиканцам удалось отбросить противника, но стало ясно, что дальше держаться за эту линию обороны больше нет смысла. 19 октября 1918 г. мексиканцы отступили из Кордовы – большая часть войск начала выстраивать новую линию обороны на подступах к городу Орисабе, другая часть мексиканской группировки отступила на север, к Чокаману, где был создан «подстраховочный» заслон.

С этого момента Дикман глубоко застрял у Орисабы. Мексиканцы сумели выиграть время у Кордовы и успели выстроить плотную оборону между горными хребтами – американцам не удалось её пробить сходу. Начались долгие позиционные бои. Не сумев к концу октября прорвать мексиканские позиции, Дикман начал предпринимать попытки обойти их. Силы феликсистов «прощупывали» обходной путь с юга, но «разведка боем» закончилась провалом – американо-феликсистские подразделения быстро застряли на узких горных тропах, где мексиканские партизанские налёты надёжно парализовали все возможные усилия. Тогда Дикман сосредоточился на более «перспективном» северном обходном пути – через Чокаман. Но и здесь дело буксовало. 5 ноября в ходе тяжёлых боёв американцы заняли Чокаман, затем Коскоматепек, и начали продвигаться на запад вдоль реки Хамапа, но вскоре увязли в местных горах и лесах. В результате бои за Орисабу затянулись до конца ноября, и их исход был решён событиями уже на другом участке фронта.

Захватив Халапу и выйдя на оперативный простор, Буллард сумел существенно увеличить темпы наступления, несмотря на растягивающуюся логистику. К концу ноября американские войска, взявшие Халапу, подступили к городку Орьенталь, угрожая захватить ряд важных железнодорожных узлов. Благодаря растянутой логистике и атакам мексиканской кавалерии на неё продвижение Булларда удалось на время приостановить, но ввиду нехватки имеющихся сил Пабло Гонсалес решил сократить линию фронта. Войска, оборонявшие Орисабу, были отозваны. Однако организовать отступление мексиканцам удалось не столь эффективно, как организовать глухую оборону в горах. Часть мексиканских войск отступала по железной дороге, часть – в пешем порядке коротким путём, через Эсперансу. В свою очередь, Дикман оказался достаточно расторопным и сумел вовремя угадать момент для начала преследования противника. Проведя пехоту и кавалерию через горы, Дикман успел обрушиться на Эсперансу до того, как мексиканцы успели обустроить временные оборонительные позиции. 10 декабря американцы уже уверенно контролировали Эсперансу и почти наладили железнодорожное снабжение к близлежащей станции. Затем Дикман, едва собрав силы, выступил дальше на запад, стремясь нанести мексиканцам новый удар, пока они не успели опомниться. 16 декабря 1918 г. крупные силы мексиканцев были разгромлены в районе станции Риноканда.

С этого момента мексиканский фронт в регионе посыпался. Нанеся огромные потери мексиканцам у Риноканды, Дикман открыл значительную брешь в обороне противника. Манёвренную войну в степях и пустынях мексиканцы вчистую проиграли. Во второй половине декабря события развивались стремительно. Уже в 20-х числах декабря 1918 г. американцы вступили на территорию штата Тласкала. 22 декабря войска Дикмана вошли в Пуэблу. К 5 января 1919 г. вся территория штата Тласкала была оккупирована. А уже 17 января американцы заняли железнодорожный узел Ироло в 80 км. от Мехико. На этом моменте американское наступление вновь было приостановлено ввиду растянутой логистики, которую нужно было привести в порядок. К этому времени войска Моррисона и Пелаэса, действующие с Тампикского плацдарма, наконец сумели решить свои логистические проблемы и перейти через горы. Они ещё не соединились с войсками Булларда, но эта проблема уже должна была решиться в обозримой перспективе.

Создание непосредственной угрозы Мехико создало кризис в лагере каррансистов. Всё больше высокопоставленных людей начинало склоняться к идее встать на сторону победителя – и таковым намечался вовсе не Карранса. Разногласия нарастали, обстановка в столице накалялась. В конечном итоге произошёл взрыв. 27 января 1919 г. в Мехико была предпринята попытка переворота. Заговорщикам не удалось захватить город, и ситуация быстро стала патовой, но всё решили действия президента. У Каррансы не выдержали нервы – опасаясь, что из-за путча оборона столицы станет уязвимой, президент предпочёл заблаговременно бежать на запад, в штат Гуанахуато, и 28 января 1919 г. покинул Мехико. Однако по пути он был схвачен группой солдат и расстрелян. В свою очередь, воспользовавшись ситуацией, заговорщики объявили, что до новых выборов временным президентом станет бывший соратник Каррансы Альфредо Роблес-Домингес. Генерал Пабло Гонсалес, противостоявший наступавшим на столицу американцам, официально капитулировал 30 января 1919 г. Спустя две недели отказались продолжать сопротивление и сложили оружие войска генерала Дьегеса в штате Тамаулипас – сам Дьегес с группой ближайших офицеров и верных сторонников бежал в штат Сан-Луис-Потоси. Авангард генерала Булларда беспрепятственно вошёл в Мехико 1 февраля 1919 г.

 

Карта вторжения США в Мексику

 

Продвижение американских войск в Мексике с 23 июня 1918 г. по 31 мая 1919 г.

 

Казалось бы, американцы выиграли войну – цели выполнены, неугодные люди отстранены от власти, во главе страны стоит лояльный президент. Но ещё ничего не закончилось – всё только начиналось. На юге страны, в штате Морелос, существовало крепкое повстанческое движение во главе с Эмилиано Сапатой, который стал одним из лидеров в борьбе против американского вторжения. Был намерен продолжать сопротивление один из крупных деятелей старого правительства – Альваро Обрегон, который объявился в регионах к северо-западу от Мехико, объединяя вокруг себя антиамериканские силы. Неподконтрольным американцам оставался штат Чихуахуа, где продолжали орудовать повстанцы Панчо Вильи. Во время вторжения американцы ввели небольшие силы на север штата ради обеспечения безопасности границы, но вглубь не продвинулись, не желая растягивать и перегружать логистику. Аналогично со штатом Коауила – хотя Першинг и отправил вспомогательные силы через Пьедрас-Неграс (речь идёт о приграничном городке в штате Коауила на границе с США – не путать с Пьедрас-Неграс в штате Веракрус!) в надежде обойти Монтеррей с запада, он не решился распылять силы и «ударный кулак» наступал на Монтеррей «в лоб» через штат Нуэво-Леон, в то время как в Коауиле были оккупированы лишь северо-восточные области. Правительственные войска в Чихуахуа и Коауиле не сложили оружия – более того, они даже сотрудничали с повстанцами Вильи в борьбе с американцами. В Соноре продолжал сопротивление Плутарко Кальес. Кроме того, даже многие их тех военных подразделений и областей, которые либо признали власть Роблеса-Домингеса, либо хотя бы сохранили нейтралитет, не спешили оказывать американцам военную помощь – при возможности они не пускали солдат армии США на свою территорию и порой даже укрывали повстанцев.

Власть Роблеса-Домингеса была крайне непрочной и держалась лишь на американских штыках – многие не доверяли ему, воспринимая как явную американскую креатуру. Оккупационная власть опиралась на контроль столицы и не имела влияния на окраины. Кроме того, война против Мексики оказалась не такой лёгкой, как рассчитывали американцы. Армия США была лучше вооружена и оснащена, но неопытна – хотя и побеждая мексиканские войска на поле боя, американцы действовали довольно неуклюже и совершали много ошибок, которые оборачивались лишними потерями. В свою очередь, мексиканцы имели многолетний военный опыт и при этом крайне мотивированы. Уже на этапе вторжения потери были больше, чем рассчитывали американцы. После занятия Мехико и гибели Каррансы дальнейшее американское продвижение остановилось – сил на оккупацию всей страны было недостаточно, а американское правительство предпочитало экономить свои силы. Конечно, воронка войны затягивала в себя всё больше и больше средств, отвлекая на себя всё внимание правительства – численность армии была увеличена, в Мексику отправлялись всё новые и новые подразделения. Однако значительная часть подкреплений тратилась на усиление контроля над уже оккупированной территорией и укрепление логистики, в то время как на захват новых территорий уже не хватало сил. Но и противнику не удавалось этим воспользоваться в полной мере. Мексиканцы были неспособны брать штурмом крупные города и позиции, на которых закрепились американцы, но тактика «булавочных уколов» делала своё дело – потери оккупантов росли.

Тем временем мексиканцы не сидели сложа руки. Если в северных регионах антиамериканское сопротивление было способно лишь на партизанскую войну и «булавочные уколы», то на юге страны у сил Обрегона и Сапаты всё же было больше возможностей, хотя и ненамного. На северо-западе от штата Мехико Альваро Обрегон пытался собрать под своим крылом остатки мексиканских правительственных войск, не перешедших на сторону Роблеса-Домингеса. В целом Обрегону удалось сколотить достаточно крупную группировку, но из-за разношёрстности и разрозненности прибывающих подразделений и низкого боевого духа среди солдат группировка Обрегона едва ли была боеспособна. Ему требовались месяцы ради того, чтобы его войска набрали достаточно сил для хоть каких-то боевых действий. Поэтому Обрегон предпочитал не рисковать, уйдя в глухую оборону. Американцы тоже его практически не беспокоили, поскольку сил для дальнейшего наступления не хватало, а прибывающие пополнения были больше сосредоточены не на усилении боевых частей, а на налаживании логистики.

Куда большую решительность был готов проявить Эмилиано Сапата. Благодаря американскому вторжению вождь Освободительной армии Юга сумел укрепить свой контроль над штатом Морелос, при этом не вступая в прямой конфликт с правительственными войсками – несмотря на то, что он находился в состоянии войны с правительством Каррансы, а командующий обороной столицы Пабло Гонсалес прославился крайне жестоким преследованием сапатистов (что привело к ужасающему разорению штата Морелос), всё же общая угроза была актуальнее. До вторжения Сапата ещё готов был получить от США признание в качестве воюющей стороны, контактировал (через своего советника Хильдардо Маганью) с Роблесом-Домингесом, Пелаэсом и отдельными полевыми командирами феликсистов. Теперь же, когда США проявили себя как явный агрессор, Сапата был твёрдо намерен сражаться против американцев и всех их прямых союзников. Однако против подразделений армии США он практически не воевал – сапатисты не выступали в поход на защиту Мехико, сосредоточившись на укреплении своей власти над штатом Морелос; американцы же, наступая на Мехико, шли в обход Морелоса, что не создавало повода для боестолкновений. В итоге, несмотря на официально антиамериканскую позицию Освободительной армии, на деле американская интервенция, свержение Каррансы и установление марионеточного правительства сыграли на руку Сапате.

Ещё за два месяца до объявления США войны Мексике, 24 марта 1918 г. Сапата издал приказ о зачислении пленных солдат и офицеров правительственных войск в ряды Освободительной армии Юга в случае их согласия. На тот момент это был важный шаг – ненависть к каррансистам в Морелосе была столь горячей, что пленных, как правило, расстреливали, тем более что повстанцы просто не имели возможности их прокормить. Такая практика вела, в свою очередь, к упорному сопротивлению правительственных войск. Теперь всё менялось – Сапата как бы подчёркивал, что против рядовых солдат и офицеров правительственной армии ничего не имеет, считая и их революционерами. Это проявило себя во время американского вторжения – в положительном для Сапаты ключе.

Когда американцы подошли к Мехико, Сапата не стал идти на помощь столице – воспользовавшись ослаблением правительственных войск, он взял под контроль выходы в долину Мехико, создавая себе достаточно удобный плацдарм. Но это было не единственным полезным приобретением Сапаты. Свержение Каррансы и вступление американцев в Мехико стало самым настоящим подарком – хаос и неразбериха в столице привели к тому, что значительная часть находившихся в регионе солдат правительственных войск не перешла на сторону победителей, а попросту разбежалась. Большинство солдат и офицеров дезертировало, но многие предпочли уйти к Сапате, особенно те, кто раньше служил в его рядах. Во время гражданских войн ситуация, когда солдаты меняют сторону (и порой по нескольку раз), является обыденным явлением – и лидер Освободительной армии Юга извлекал из этого дивиденды. За весну 1919 г. армия Сапаты существенно увеличилась – более того, в апреле-мае благодаря притоку бойцов и укреплению Освободительной армии Сапате удалось расширить свой плацдарм в долине Мехико, взяв под контроль важную железнодорожную ветку из Мехико в Морелос и сделав главной базой своего плацдарма Амекамеку с её железнодорожной станцией.

В этих обстоятельствах антиамериканские силы начинали задумываться о том, чтобы атаковать столицу и попытаться изгнать американцев оттуда. Наибольшие перспективы в этом деле имели Обрегон и Сапата. Обрегон объявился в штате Керетаро, который и сделал свой базой, где осуществлялась консолидация антиамериканских сил. Собрав под своим крылом подразделения, отказавшиеся присягать Роблесу-Домингесу, Обрегон сформировал достаточно крепкую группировку, расположившуюся на плацдарме, охватывающем юг штата Керетаро и небольшую часть штата Идальго (через которую проходил железнодорожный путь из Керетаро в Мехико. Впрочем, Обрегон не торопился отбивать столицу. Наибольшую готовность реализовать эту инициативу проявлял Сапата.

В момент переворота у него был реальный шанс вступить в столицу – в тот момент времени, когда Карранса бежал из Мехико, а американцы ещё не вступили в город, Сапата мог осуществить рывок к столице и попытаться стать «царём горы». Впрочем, Сапата опасался, что его логистика не выдержит такого рывка, а имеющихся сил не хватит на удержание города, и потому вместо того, чтобы «соревноваться» с американцами, он предпочёл укрепить свои позиции. Освободительная армия Юга, воспользовавшись созданной антикаррансистским переворотом неразберихой, реализовала своё окно возможностей, перейдя через горы и леса, установив прочный контроль над путями в долину Мехико и выйдя на оперативный простор. Тем самым Сапата уже в феврале 1919 г. подошёл к столице на достаточно близкое расстояние, чтобы попытаться организовать наступление на город. Освободительная армия Юга находилась от Мехико на расстоянии «вытянутой руки», и именно она имела наилучшие шансы отбить его. В случае успеха Сапата стал бы героем не только для южных крестьян, но и для всей Мексики. Американцы осознавали эту угрозу. Во второй половине февраля 1919 г. американцы провели серию небольших наступательных операций с целью отбросить сапатистов от Мехико. В целом поставленные задачи были выполнены, но Освободительная армия всё же сохранила плацдармы (хотя и небольшие) в долине Мехико – и, что самое важное, удержали железнодорожную ветку с базой в Амекамеке.

Сапата не был намерен отступать и уступать. Он считал, что у антиамериканских сил ещё есть окно возможностей – пока американцы не закрепились в Мехико, пока растут ряды Освободительной армии Юга, пока Роблес-Домингес не имеет ещё достаточной легитимности, есть возможность выбить оккупантов из столицы. Но действовать нужно как можно быстрее. Сапата без отлагательств начал пытаться налаживать контакты с Обрегоном. Обрегон проявил готовность к налаживанию совместных действий, но со временем начали проявляться разногласия по вопросу о подходе к делу. Плацдарм Обрегона находился гораздо дальше от Мехико, собранные под его крылом остатки правительственной армии не были консолидированы, их мораль подорвана. Сапата же готов был начать решающее наступление на Мехико в любой момент, но, во-первых, его сил явно было недостаточно, а организации его войск не хватало для того, чтобы закрепиться в Мехико на долгое время, и, во-вторых, в этих обстоятельствах он считал крайне желательной помощь Обрегона, чтобы тот сковал противника с северо-запада. Однако Обрегон предпочитал осторожничать, считая, что его войска совершенно не готовы к наступлению. Сапата же, пытаясь договориться с Обрегоном (и, по понятным причинам, на установление хоть какой-то связи уходило немало времени), пропустил то окно, во время которого американская оборона Мехико была слабее всего. За февраль и март американцы усилили свою группировку – и теперь столицу было с наскока не взять.

Но Сапата не отчаивался. Он всё ещё планировал наступление. Но переговоры с Обрегоном продолжались – всё ещё был крайне необходим сковывающий удар с северо-запада. В целом Обрегон согласился принять участие в наступлении, но он всё ещё не был уверен в своих войсках, которые были ещё слишком деморализованными и разобщёнными. Однако Сапата откровенно спешил. И он дал Обрегону время на подготовку до конца марта – твёрдо и ультимативно заявив, что дальше время будет окончательно упущено. Обрегон дал своё согласие.

6 апреля 1919 г. Освободительная армия Юга перешла в генеральное наступление на Мехико. К нему присоединились войска Альваро Обрегона, нанеся удар на северо-западном направлении от столицы. Американцы к этому времени существенно нарастили свою группировку в столице и окрестностях – но даже спустя два месяца после захвата Мехико группировка не дошла до своих идеальных кондиций, ситуацию осложняла нестабильность нового марионеточного правительства и потенциальная угроза восстания антиамериканских сил. Однако время играло всё же на оккупантов, что осознавал Сапата – и потому он откровенно торопился.

В ходе ожесточённых боёв 15 апреля войска Сапаты вошли в предместья Мехико. Шесть дней шли сражения на окраинах города. Однако продвинуться к центру города, вокзалу и главным железнодорожным коммуникациям (по которым шло американское снабжение) Освободительной армии Юга не удалось. Американцы же сумели выстроить достаточно эффективную оборону. Хотя под давлением армии Сапаты американские солдаты и отступали, всё же мексиканцы несли существенные потери, а в предместьях Мехико наступающие и вовсе увязли. Американцы же сберегли силы и сформировали ударный кулак, достаточный для организации контрнаступления. Ситуацию для мексиканцев усугубляло то, что предпринятое на северо-западном направлении «отвлекающее» наступление Обрегона оказалось слишком слабым и нерешительным – генерал так и не смог превратить «кашу» из подчинённых ему войск, сбежавших из Мехико остатков армии Гонсалеса, ополчения и партизан в боеспособную группировку. Его наступление очень быстро увязло, и в этих обстоятельствах Обрегон предпочёл сберечь свои силы.

Американцы тем временем сделали свой ответный ход – и перешли в контрнаступление. 23 апреля сапатисты были окончательно выбиты из предместий Мехико, 29 апреля войска США нанесли Освободительной армии Юга сокрушительное поражение в районе Амекамеки, к 10 мая 1919 г. антиамериканские силы были полностью изгнаны из штата Мехико в Морелос.

На этом период активных боевых действий завершился. Обрегон и Кальес «заперлись» на своих плацдармах, создав на контролируемых территориях прочную оборону. Сапата также закрепился в штате Морелос. Вилья продолжал партизанскую борьбу в Чихуахуа. Это означало, что задачу-минимум американцы выполнили – они прочно контролировали столицу, а их враги теперь уже не были способны к наступательным действиям. Однако американское командование ещё не могло назвать это победой – около половины страны не было подконтрольно правительству Роблеса-Домингеса. Слишком многие военные группировки и региональные элиты выражали лояльность только на словах – но на деле поддерживали фактический нейтралитет, при этом они ещё и не боролись с врагами американцев (а некоторые и вовсе сотрудничали с ними). Сами американцы, как и их противники, тоже оказались неспособны на наступательные действия – правительство не желало увеличивать группировку, а имеющихся сил хватало лишь на контроль над штатами Веракрус, Пуэбла, Тласкала, Сонора, Нуэво-Леон и Тамаулипас, и при этом многие из этих штатов контролировались не полностью. Война зашла в тупик.

 

 

Весь остаток 1919 г. война в Мексике носила позиционный характер. Обрегонисты, сапатисты и вильисты уже не могли проводить крупных наступлений – и альтернатив партизанской тактике у них не осталось. Но и сами американцы не рисковали соваться в регионы, контролируемые повстанцами. Даже в находящемся у самой границы штате Чихуахуа войск армии США хватило лишь на создание «буферной зоны», не позволяющей отрядам Панчо Вильи напрямую атаковать американскую территорию. Аналогично было и с контролируемым сапатистами штатом Морелос. В конце мая – начале июня, развивая свой успех в обороне Мехико, американцы ввели свои подразделения на территорию штата, но успеха так и не добились – партизанская деятельность сапатистов усугублялась полной поддержкой повстанцев со стороны местного населения. Так и не сумев закрепиться в штате, страдая от недостатка подкреплений, подразделения армии США покинули Морелос в сентябре 1919 г.

Американское руководство приходило к осознанию, что мексиканская экспедиция слишком затянулась. Нужно было либо увеличивать оккупационную группировку и выжечь все гнёзда повстанцев, либо свалить ношу ведения войны на союзников – то есть, «мексиканизировать» войну (собственно, изначально война и планировалась «мексиканизированной», американцы осуществили полномасштабное вторжение скорее «на эмоциях»). Однако и саму «мексиканизацию» осуществить было ненамного проще, чем увеличить собственные военные усилия. Власть марионеточного президента Роблеса-Домингеса всё ещё держалась исключительно на американских штыках, помощи Пелаэса и Феликса Диаса было недостаточно, и существовало обоснованное опасение, что как только армия США уйдёт, правительство немедленно скинут, и к власти в Мексике придут реально американофобские силы, которые и иностранную собственность гарантированно национализируют чисто из вредности.

При этом полностью зачистить своих противников интервентам никак не получалось – партизанское движение оставалось широким, большинство присягнувших новому правительству военных подразделений и регионов на деле сохраняли холодный нейтралитет, а симпатии населения были не на стороне США. Для того, чтобы выполнить поставленные цели в полном объёме, необходимо было подавить самые крупные очаги сопротивления – но правительство не желало тратить на войну слишком много средств. Как оказалось, после первых усилий (и успехов) потребовались усилия новые, а на подобное никто не рассчитывал. Нужно было либо выводить войска, либо увеличивать интенсивность боевых действий – но правительство боялось первого, и не желало второго. Оставалось надеяться лишь на то, что Мексика истощится раньше.

И она действительно истощалась. Страна находилась в состоянии войны уже девять лет и за это время исчерпала все свои ресурсы. Армия находилась в крайне скверном состоянии, а продолжение гражданского противостояния на момент начала американского вторжения означало разобщённость сил, противостоящих врагу. Сопротивление не было в полной мере консолидированным. Страна была разорена – уже в 1917 г. Мексика оказалась под угрозой голода. Наконец, из-за многолетней гражданской войны Мексика испытывала тяжелейший демографический кризис, усугубившийся тем, что вместо долгожданной стабилизации произошло иностранное вторжение – и новая война. Там, где американцы экономили силы и ресурсы, Мексика исчерпывала свои последние запасы. Народ ненавидел американцев, но в условиях беспросветного ужаса нескончаемой гражданской войны всё большую ценность начинала приобретать стабильность. В этих обстоятельствах очень кстати оказалась смена тактики американцев – не желавшие увеличивать свою оккупационную группировку и не способные подчинить всю страну военной силой, они попытались купить своих противников.

В начале ноября 1919 г. одному из ведущих руководителей мексиканского Сопротивления – Альваро Обрегону – было предложено заключить компромисс. В обмен на прекращение боевых действий Обрегон и его сторонники могли войти в коалиционное правительство, при условии признания временного президента Роблеса-Домингеса, согласия с переработкой Статьи 27 Конституции на основе «уважения американских интересов», а фактически – признания экстерриториальности американских нефтяных компаний. В обмен американцы обещали начать вывод войск с территории страны и не вмешиваться во внутреннюю политику Мексики, что подразумевало готовность смириться с другими радикальными положениями Конституции. После долгих колебаний Обрегон, несмотря на недовольство как радикалов типа Сапаты, так и многих своих сторонников типа Кальеса, согласился на компромисс, ознаменовавший фактическое прекращение боевых действий. Официальное подписание договора состоялось в Сан-Хуан-дель-Рио 16 января 1920 г.

«Компромисс в Сан-Хуан-дель-Рио» вызвал цепную реакцию. Резко повысилась лояльность «нейтральных» или «формально присягнувших» регионов и военных гарнизонов. Те подразделения правительственной армии, которые продолжали сопротивление против оккупантов, открыли «парад капитуляций» – так, один из самых непримиримых противников США из числа не сдавшихся генералов правительственных войск, Мануэль Дьегес, официально прекратил сопротивление и сложил оружие в конце февраля 1920 г. Власть марионеточного правительства уверенно шла к стабилизации.

В июле 1921 г., несмотря на формально продолжающуюся войну, были проведены выборы, победу на которых одержал Альфредо Роблес-Домингес. Выборы эти отличались массовыми фальсификациями и запугиванием избирателей – но, поскольку под присмотром американцев других «зубастых» кандидатов фактически не было, а проамерикански настроенные помещики, как и пошедшие на компромисс с янки армейские офицеры, согласились поддержать действующего президента, используя для этого «админресурс» в лице собственных батраков и солдат – Роблес-Домингес был без больших проблем избран. Обрегон вошёл в правительство в качестве военного министра. С этого момента американцы начали постепенно сокращать своё военное присутствие в Мексике.

Компромисс в Сан-Хуан-дель-Рио вызвал глубокое возмущение со стороны Вильи и Сапаты. Однако они ничего не могли поделать – после того, как сторонники Обрегона сложили оружие, повстанческие вожаки остались в одиночестве, причём противостоять им приходилось не только американцам, но и правительственным войскам, готовым сражаться за своего популярного генерала, а теперь военного министра. Почувствовав в начале 1922 г., что новое коалиционное правительство быстро восстанавливает контроль над ситуацией, американцы принимают решение об окончательном выводе войск. Последнее подразделение армии США покинуло территорию Мексики 20 апреля 1922 г.

Но даже вывод американских войск ничем не помог вильистам и сапатистам. Действовавший на севере страны Вилья понёс к тому моменту наибольшие потери в боях с американцами, плотно контролировавшими населённые пункты и железные дороги на севере штата Чихуахуа. При этом к борьбе с вильистами вновь плотно приступили правительственные войска. Массированные кавалерийские рейды остались в прошлом, как и масштабные победы, теперь его небольшой отряд лишь промышлял нападениями на отдельные гарнизоны. Сам Вилья всё больше превращался из народного вождя в бандитского вожака, запятнавшего себя случаями расстрелов пленных и мирного населения. Созданные правительством отряды «социальной обороны» в населённых пунктах позволили окончательно лишить мятежников социальной базы и возможности для восстановления своих сил. Сам Вилья трепыхался ещё около года, но в сентябре 1922 г. он был схвачен в результате операции правительственных войск и убит «при попытке к бегству» по негласному приказу Обрегона.

С Сапатой ситуация была сложнее. Всё-таки вождь Освободительной армии Юга сыграл большую роль при организации сопротивления американцам, также он успел наладить неплохие контакты с Обрегоном. Американцы старались приравнять его к Вилье, но натолкнулись на сопротивление военного министра и решили не давить. После долгих переговоров удалось добиться хотя бы формального разоружения армии Сапаты в обмен на пост для него командующего войсками штата Морелос. Подобный компромисс вряд ли мог продержаться долго. Он и не продержался – и когда позиция Сапаты, фактически остававшегося хозяином Морелоса и размышлявшего о повторном развёртывании партизанской борьбы, вошла в противоречие с позицией правительства, желавшего обратить вспять аграрные преобразования в штате и поставить под контроль его сахарные заводы, конфликт был разрешён максимально жёстким образом. 20 июля 1923 г. Сапата был убит неизвестными прямо на выходе из резиденции губернатора. Убийц так и не нашли, но в глазах мексиканского общества то, что заказчиками были американцы, быстро стало непреложной истиной.

Гибель Сапаты нанесла сильный удар по левым силам, но запрос на радикальные преобразования не исчез. Политика центрального правительства времён президентства Роблеса-Домингеса отличалась половинчатостью и непоследовательностью. Фактически аграрная реформа была заморожена, а градус антиклерикализма – сильно приглушён. Аграрный и рабочий вопросы всерьёз пытались решить лишь местные власти на местах – и тут всё зависело от позиции конкретного губернатора. В этих обстоятельствах вновь начал проявлять себя запрос на радикальные реформы. Было ясно – Мексика ещё не до конца решила свои проблемы, и неверные действия правительства могли привести к новым потрясениям...

Пока в Мексике бушевали страсти, в США, несмотря на вовлечение в это дело, царили спокойствие и оптимизм. Даже участие в войне было совершенно незаметно для простых людей. Однако и этой идиллии рано или поздно должен прийти конец. Одним тихим летним днём рядовые американцы, купив новый выпуск своих любимых газет, увидели на передовицах фотографии германских солдат, торжественно марширующих по улицам оккупированного Парижа. Великая война закончилась, что открыло, пускай и незаметно для Америки, новую эпоху.

В условиях, когда начинало постепенно нарастать недовольство затянувшейся Мексиканской войной, левые радикалы начинали набирать больше политических очков. В отличие от РИ, было меньше поводов для их демонизации, ибо воевали США не против Абсолютного Зла в виде Германии, а против какого-то мелкого противника, пускай и жестокого, подобного вьетконговцам. И, как РИ Вьетнам, эта война была фактически слишком мелочной для того, чтобы оправдать понесённые потери (которые оказались больше, чем ожидалось). Этим и воспользовались левые радикалы. Рабочее движение принимало участие в протестах против Мексиканской кампании, которая была объявлена «империалистической войной». Проходили демонстрации, которые по мере затягивания войны становились всё более массовыми. Рабочие, входящие в леворадикальные организации и профсоюзы, устраивали забастовки с целью воспрепятствовать военным поставкам. Масла в огонь подливали американские мексиканцы. В этих условиях происходил быстрый рост популярности левых партий и организаций, таких, как «Индустриальные рабочие мира» (ИРМ). Параллельно события в мире также несли выгоду леворадикальному движению – так, революция во Франции повысила популярность левых идей, а также увеличила возможности поддержки рабочего движения из-за рубежа.

Итогом всего этого стало то, что в течение 1919 г. Соединённые Штаты сотрясает целый ряд забастовок, в том числе и несколько крупных. В январе 1919 г. бастуют докеры Нью-Йорка и рабочие лёгкой промышленности, требовавшие 44-часовой рабочей недели, и повышения заработной платы на 15%. 6 – 11 февраля 1919 г. проходит всеобщая забастовка в Сиэтле, в том числе с участием профсоюзов «Индустриальные рабочие мира» и «Американская федерация труда». Мэр Сиэтла Оле Хансон сравнил забастовку с «революцией в Петрограде», 39 профсоюзных деятелей ИРМ были арестованы, как «анархисты». Газета «The Chicago Tribune» назвала забастовку «марксистским» «шагом из Петрограда в Сиэтл». Также в феврале проходит забастовка до 86 тыс. рабочих скотобоен, в марте бастуют работники общественного транспорта штата Нью-Джерси, в июле — работники табачных фабрик Нью-Йорка, в августе — железнодорожники штата Вашингтон и актёры Нью-Йорка, и так далее. Наиболее впечатляющим ударом по общественному порядку стала сентябрьская забастовка полицейских в городе Бостон. 15 августа полицейские образовали собственный профсоюз, присоединившийся к Американской Федерации Труда. 9 сентября 1919 г. примерно тысяча полицейских из общего числа полутора тысяч начали забастовку, требуя повышения слишком низкой заработной платы. Шеф местной полиции Эдвард Аптон Кёртис отверг право полицейских на профсоюзы, «зачинщики» подверглись административным взысканиям, однако забастовка всё же началась. Бостон охватила массовая паника. Вскоре вспыхнули массовые грабежи, горожане начинают вооружаться и организовывать отряды самообороны. 10 сентября губернатор штата Массачусетс вводит в город подчинявшиеся ему части национальной гвардии штата, проходят столкновения национальных гвардейцев с мародёрами, причём было двое погибших. 11 – 12 сентября порядок был восстановлен. Пресса назвала бастующих полицейских «дезертирами» и «агентами Ленина». 22 сентября начинается забастовка рабочих металлургической промышленности, работавших в корпорации US Steel, условия труда в которой были особенно тяжёлыми. В городах Хоумстед, Нью-Касл, Буффало проходят столкновения рабочих с заводской охраной. По данным профсоюза, в общей сложности забастовка охватила до 280 тыс. рабочих из 350 тыс. 29 сентября забастовка перекидывается на сталелитейную корпорацию Bethlehem Steel, в ней участвуют до 25% её рабочих. Окончательно забастовки металлургов завершаются 9 января 1920 г. 1 ноября начинается забастовка шахтёров, требовавших шестичасового рабочего дня, пятидневной недели, повышения заработной платы на 60%.

Правительство не сидело сложа руки, и, стремясь не допустить расширения леворадикального движения, вступило с ним в необъявленную войну. 19 сентября 1918 г. начинает работу Комиссия Овермана под председательством демократического сенатора от штата Северная Каролина Ли Слейтера Овермана. Комиссия получила от Сената Соединённых Штатов задание расследовать «антиамериканскую деятельность», а также возможные последствия внедрения большевизма в США. В июне 1919 г. Комиссия Овермана опубликовала свой финальный отчёт длиной 35000 слов. По выводам комиссии, в случае замены в США капитализма на коммунизм результатом должны стать нищета, голод, массовые конфискации и террор. Основным выводом Комиссии Овермана стала рекомендация депортировать из Соединённых Штатов радикально настроенных иммигрантов, ужесточить контроль над оборотом взрывчатых веществ, и за публикациями на иностранных языках.

В апреле 1919 г. была раскрыта организация серии террористических актов: видным американским политикам и государственным чиновникам были разосланы по почте бомбы. После теракта генеральный прокурор Александр Палмер провёл рейды, представлявшие собой массовые аресты и депортации иммигрантов, подозреваемых в принадлежности к левым группировками и радикализме. Были проведены аресты от 4 до 10 тыс. чел. Операцией руководил Эдгар Гувер, которому тогда было 24 года. Многим арестованным не был предоставлен доступ к адвокату во время допроса, ряд лиц были избиты при аресте и во время допросов. Газета «The Washington Post» заявила, что «не стоит терять время на плач по нарушениям свободы, от которого волосы встают дыбом», а «The New York Times» назвала следы избиений «сувенирами новой политики федеральных агентов по отношению к красным».

21 декабря 1919 г. правительство США депортировало 249 человек на корабле «Буфорд», который пресса назвала «Красным ковчегом». Из этих 249 человек 199 были арестованы 7 ноября 1919 г. во время «рейдов Палмера». В общей сложности, депортировано было, на «Буфорде», и другими способами, 351 человек, все — недавние иммигранты, не имевшие гражданства. 180 человек принадлежали к анархистскому «Союзу русских рабочих», который был одной из основных целей «рейдов Палмера». Газета «The New York Times» заявила, что в этой организации имеется «500 русских красных», которые являются «агентами, распространяющими большевизм в Соединённых Штатах».

Отправка из США «советского ковчега» сопровождалась массовой истерией в прессе. Газета «The New York Sun» объявила его пассажиров «заговорщиками всех мастей», «The Boston Transcript» назвал эту депортацию столь же знаменательной, как и путешествие Колумба. «The New York Times» заявила, что депортируемые «злоупотребили гостеприимством» Соединённых Штатов, и «вместо того, чтобы отблагодарить Соединенные Штаты, предоставившие им возможности, равенство и свободу, они пытались уничтожить возможности других, равенство и свободу. Теперь американцы узнали иностранцев-революционеров». По заявлению «The Los Angeles Times»: «В настоящее время в Америке 14 миллионов европейцев, не получивших гражданства; по меньшей мере 7 миллионов не владеют английским (не могут ни говорить, ни читать). Избежав дурного влияния наставников, они могут стать хорошими американцами. Но пока позволено иностранным агитаторам распространять лживую пропаганду, эти иностранцы останутся угрозой для государства и жизни американцев».

Сам капитан «Буфорда» не знал места назначения, и вскрыл запечатанные приказы с его указанием только через 24 часа после отплытия. Пассажиры корабля фактически находились на положении заключённых; для их охраны был размещён отряд из 58 морских пехотинцев с 4 офицерами, а экипажу выданы пистолеты. «Буфорд» остановился в Бордо, где депортированные анархисты были с триумфом встречены французскими революционерами. Так «пассажиры» «Красного ковчега» стали гражданами Французской Коммуны.

Однако, ввиду того, что США не участвовали в Вельткриге, не было соответствующего удара по мозгам населения, и это стало важным фактором того, что репрессии по отношению к левым радикалам были встречены более неоднозначно, чем в РИ. Хотя куда большие, чем в РИ, успехи революционного движения, способствовали большему масштабу и протяжённости «Красной истерии», одновременно и скептицизм по отношению к ней был сильнее. Рейды Палмера встретили оппозицию в лице 12 высокопоставленных юристов, в том числе 4 судей Верховного Суда, составивших доклад «О незаконных действиях департамента юстиции Соединённых Штатов», в котором было указано на нарушения 4-й, 5-й, 6-й и 8-й поправок к Конституции. Росту скептицизма способствовал «Конфуз холостого выстрела» – Палмер сообщил о планируемой левыми радикалами на 1 мая 1920 г. революции с целью свержения правительства США, однако эта дата прошла без каких-либо происшествий, что было высмеяно его противниками. Однако впоследствии консерваторы сумели вернуть себе козырь в аргументах за продолжение репрессий – 16 сентября 1920 г. серия взрывов потрясла Уолл-стрит, погибло 33 человека и около 400 человек ранено. Виновные в этом преступлении найдены не были, хотя его и пытались связать с анархистами.

Таким образом, ввиду большего, чем в РИ, распространения леворадикальных идей, выразившемся в успехе революции во Франции, «Красная истерия» в США проходила острее и длилась дольше. Коммунистическая партия США, «Индустриальные рабочие мира», анархисты и другие леворадикальные силы понесли огромный урон – так, произошло уменьшение числа членов Коммунистической партии США и аналогичных партий на 80%. Тем не менее, несмотря на большую, чем в РИ, продолжительность «Красной истерии» и огромный понесённый урон, американское леворадикальное движение выдержало удар куда лучше, чем в РИ.

Мексиканская война к 1920 гг. потеряла свою популярность, и в США начали расти антивоенные настроения, на чём левым радикалом удалось выехать и заполучить чуть большую поддержку, чем в РИ, и, соответственно, больший запас прочности. Хотя антивоенные настроения левым радикалам не удалось реализовать (поскольку правительство и военное руководство вовремя начали «мексиканизацию» войны), всё же хоть и небольшой, но всё же политический капитал они смогли собрать.

Кроме того, понесённый урон подтолкнул различные группировки левых радикалов к объединению в единую структуру, способную противостоять всесокрушающей мощи центральной власти. Конечно, такого не произошло в РИ, но в данном случае в дело вступили два фактора. Важнейшую роль сыграла революция во Франции, что существенно увеличило возможности по поддержке и развитию международного рабочего движения. Усилиями России и Франции можно было сделать куда больше, чем усилиями одной только России. Однако сложилась такая ситуация, что в деле контроля над американским рабочим движением французские агенты начали быстро оттеснять российских эмиссаров, благодаря чему «Индустриальные рабочие мира» не только избежали РИ раскола 1924 г., но и стали главенствующим леворадикальным движением в США, подмяв под себя в том числе и коммунистов. Российские большевики, чувствуя, что французы могут шантажировать их через инструмент столь жизненно важной экономической помощи, решили не брыкаться и скрипя зубами согласиться с тем, что Североамериканский регион возьмут на себя французы. Благодаря этому в ноябре 1924 г. пробольшевистские коммунисты с одобрения (и под давлением) своих покровителей вступили в состав новой объединительной структуры. Но для того, чтобы проект объединения взлетел, нужна была не только весомая поддержка от иностранных товарищей. Нужны были люди, способные увлечь в этот проект других. И такой человек нашёлся.

Судьба Джона Рида в этой АИ сложилась по-другому. Осенью 1919 г. вместо того, чтобы повторно уехать в Россию (навстречу тифу), Рид отправился во Францию. Там он активно работал в правительственных учреждениях Коммуны, помогал французам в налаживании работы их дипломатического корпуса, способствовал установлению контактов французских эмиссаров с деятелями американского левого движения, переводил на английский язык пропагандистские материалы Коммуны. Также он обсуждал с французскими дипломатами и правительственными деятелями перспективы левого движения в США. В конечном итоге, вернувшись в Америку в декабре 1920 г., Джон Рид со всей энергией приступил к объединению разрозненных движений, партий и организаций. Пробой пера стало активное участие в кампании по сбору помощи для борьбы с голодом в Советской России 1920 – 1922 гг. Буквально на ходу начав работу в структурах «Общества друзей Советской России» и Межрабпома, Рид сосредоточился не столько на сборе помощи голодающим, сколько на налаживании политического взаимодействия между различными левыми партиями. Эта работа позволила упростить дальнейший процесс. Это был тяжёлый путь, ведь помимо разногласий между синдикалистами, коммунистами, социалистами, анархистами и другими, продолжались репрессии со стороны правительства. Но всё-таки этот путь был пройден – благодаря усилиям Джона Рида.

22 апреля 1924 г. было объявлено о создании Объединённых Синдикатов Америки (ОСА), которые были сформированы вокруг «Индустриальных рабочих мира», ставших базой для нового объединения. В состав ОСА впоследствии вошли коммунисты, более радикальная часть социалистов, а также остатки анархистов. Первым председателем новой организации стал Джон Рид. Конечно, не стоит перехваливать Рида. Немало помогали процессу французская и советская «неофициальная дипломатия», которые уговаривали своих протеже забыть о разногласиях и вступить в ОСА. Различные «торговые представители» и «частные лица», такие, как фактический представитель Советской России Людвиг Мартенс, проводили активную работу как в установлении неофициальных торговых контактов с американскими бизнесменами, организации частной гуманитарной помощи голодающим и технической помощи России и Франции, так и в работе по вовлечению отдельных леворадикальных движений в единую организационную структуру. Хотя американские власти старались избавляться от таких «официальных представителей» (тот же Мартенс был депортирован), но вместо одного всегда приходил другой, к тому же с легендой получше. Но и этот фактор был не так значителен по сравнению с другим, которым также воспользовались левые радикалы.

Американское Процветание в этой АИ оказалось не таким бурным, как в РИ. Да, США были самой мощной экономикой мира, и Вельткриг, который нанёс урон всем, кроме американцев, только закрепил эту тенденцию. Казалось бы, США подавляют всех, даже Германию, которая, несмотря на победу в войне, некоторое время находилась на грани краха. Это значило, что даже несмотря на неучастие в Вельткриге, у Америки были огромные шансы установить самый настоящий однополярный мир, благодаря своей экономической мощи задавив своих противников на самой заре потенциальной Холодной войны. И тогда бы мечта Вильсона сбылась! Но американцы сами не воспользовались этой возможностью, вновь уйдя в уютную для себя изоляцию. А затем в дело вмешались другие факторы.

По итогам Вельткрига США оказались крупнейшим в мире кредитором. Но в условиях, когда победила Германия, сила обернулась слабостью. Главные должники Америки – Великобритания и Франция – оказались в лагере проигравших. Но это ещё не беда. Беда была совсем в другом. Вскоре после окончания войны Франция погрузилась в пучину революции и гражданской войны, что породило сложную ситуацию – Коммуна демонстративно отказалась выплачивать долги империалистам, в то время как осевшие в Африке лоялисты умоляли американцев простить долги или хотя бы сократить выплаты. Переговоры были долгими и сложными и в конечном итоге американцы согласились пойти на компромисс, простив французским лоялистам значительную часть долга ради того, чтобы стрясти с них хоть что-то. Но в 1922 г. был нанесён новый удар – революция поразила Великобританию. И вновь тот же сценарий – революционеры готовы были выплачивать долги (но не все – они желали снижения объемов обязательств ввиду сложной экономической ситуации) только в обмен на признание, а правительство в изгнании умоляло кредиторов пойти на компромисс. При этом существовали дополнительные сложности – правительство в изгнании всё ещё решало вопрос об управлении Канадой, где местные власти не желали делиться полномочиями. Да и был вопрос – с кого вообще стрясать долги – с правительства в изгнании (у которого самого по себе не было гроша за душой) или с Канады, у которой были свои обязательства? Стрясать деньги с одной структуры или со всех доминионов? Этот вопрос оказался ещё сложнее, чем проблема французских долгов, и переговоры по британским кредитам оказались ещё более продолжительными и сложными, растянувшись на несколько лет – слишком много было нюансов, касающихся созданной британцами системы доминионов и стремления правительства в изгнании превратить один из этих доминионов во «временную Британию».

Итогом всего этого стал небольшой экономический кризис. В РИ США тоже переживали кризис, связанный с перестройкой экономики сначала с мирных рельс на военные, а потом обратно. В этой АИ американцам не пришлось заниматься такими вещами – локальный конфликт в Мексике не требовал такого напряжения ресурсов, как Мировая война. Однако этот кризис вызвал вопрос о французских и британских долгах – из-за революций в этих странах значительная часть вложенных средств, инвестиций и поставок попросту сгорела. Это весьма неблагоприятным образом сказалось на американской экономике. Хотя кризис в этой АИ по своим масштабам не превышал РИ послевоенный кризис, длился он дольше – ведущую роль в его продолжительности сыграла Британская революция, вызвавшая немалую панику на бирже из-за сгоревших инвестиций. Окончательно последствия кризиса удалось преодолеть к 1924 г. И завершение кризиса открыло Эпоху Просперити, время процветания.

Действительно, американская экономика начала развиваться бурными темпами. Кривая хозяйственной конъюнктуры постоянно поднималась вверх; правитель­ство гордилось ростом числа автомобилей и протяженности автомобильных дорог. Период Просперити характеризовался беспрецедентным ростом жизненного уровня широких слоев населения. Новые потребительские товары, такие, как радиоприемники, телефоны, холодильники и, прежде всего, автомобили, стали общепринятыми атрибутами повседневной жизни. Благодаря широкому внедрению системы потребительского кредита покупать эти товары для многих американцев не составляло особой трудности. Все более широкое распространение получали газеты, журналы, кинотеатры, джаз-оркестры и т. д., внося в жизнь людей разнообразие. Своеобразным барометром процветания и символом американской экономики стал автомобиль. Развитие автомобильной промышленности шло одновременно со строительством разветвлённой сети автомобильных дорог, что, в свою очередь, способствовало развитию внутреннего рынка.

Воспользовавшись разрушением Европы во время Вельткрига, США по уровню экономики вышли на первое место в мире, опередив Германию, которой, как ни крути, приходилось восстанавливать своё хозяйство, в то время как американцев разрушения Великой войны миновали. Американцы чувствовали своё процветание и гордились этим. В одном из январских номеров 1928 г. ведущая нью-йоркская газета «The New York Times», приводя цифры роста национального богатства США, изобразила мифологических героев-богачей Креза и Мидаса преклоняющимися перед Дядей Сэмом.

Тем не менее, у процветания была и обратная сторона. Экономический рост в США восстановился позже, чем в РИ, и, соответственно, сами масштабы Просперити были куда меньше, чем в РИ. Свою роль играли проблемы во внешней торговле. Германия, чувствуя возможность (и, главное, намерение) американцев задавить их экономически, постепенно переходила на строительство собственной (причём крайне обширной) зоны своего влияния, куда конкурентов из-за океана пускали дозированно. В ответ на германский протекционизм американцы сами устанавливали тарифы и пошлины на немецкие товары и инвестиции. Эта торговая война вредила всей мировой экономике, затрагивая и американцев, и немцев, но экономические позиции США в мире оказались не сильно выгоднее, чем у Кайзеррейха. Германия, пользуясь своими колониальными захватами и влиянием в Центральной и Юго-Восточной Европе, сумела выстроить систему, способную выдержать американский удар.

У США же было меньше пространства для торгово-экономического манёвра, чем в РИ. Потенциально неплохим вариантом было бы попытаться закрепиться на «расчищенном» рынке России, Франции и Британии, но тут было немало препятствий. Во-первых, это глубокое неприятие левого радикализма в американских элитах. Во-вторых, это строптивость самих революционных государств, которые, ввиду куда больших успехов в деле Мировой Революции, приходили к убеждению, что они меньше нуждаются в помощи «проклятых капиталистов». Конечно, они не отказывались от иностранных концессий, а революционные англичане не были намерены сжигать все мосты, но уже не старались привлекать их с такой страстью. Так, в Советской России было открыто куда меньше концессий, чем в РИ – вместо них старались наладить сотрудничество с «идеологически верными» государствами. В конечном итоге сформировалась следующая схема – из Советской России вывозились ресурсы и сырьё, в обмен на которые Французская Коммуна и Британский Союз поставляли большевикам технику и специалистов. Конечно, тут было немало сложностей: Советская Россия понесла куда больший урон, чем в РИ, и её инфраструктура находилась в крайне скверном состоянии; у Франции и Британии дела обстояли лучше, но тоже далеко не хорошо. Тем не менее, благодаря формированию Революционного Интернационала, на первых порах его участники были уверены в своём развитии с опорой на собственные силы. В-третьих, хотя США официально могли торговать с революционными государствами, но и со стороны Америки не было серьёзных шагов – правительство настаивало, что бизнесмены могли работать во Франции, России и Британии лишь на свой страх и риск, что отпугивало многих потенциальных инвесторов, опасавшихся, что революционеры их кинут, как во время национализации в России. Кроме того, инвестиции в Британию могли испортить отношения с британским правительством в изгнании и доминионами – которых американцы, как ни крути, рассматривали как союзников. Наконец, для американцев отсутствие торговли с Французской Коммуной и Британским Союзом было делом чести – там, как и в России, национализировали иностранную собственность и присвоили себе инвестиции. Правительство США понимало, что игнорировать национализацию – значит вредить самим себе.

В итоге гарантированный для американцев рынок был хотя и обширным, но не настолько, как в РИ – прежде всего это осколки Британской империи в виде её доминионов и союзников, а также Азия, где особую роль в американской торговле играли Япония и Китай. Конечно, это позволило обеспечить то самое Просперити... но в меньших масштабах, и на более короткий срок. Впрочем, рядовые американцы не задумывались над этим, предпочитая беззаботно наслаждаться столь долгожданными «Нормальными временами».

Изменено 25 Mar 2023 пользователем Дарт Аньян

[Дарт Аньян]

Глава XVI. Триумфаторы

 

Несмотря на кажущуюся лёгкость достигнутой Германией победы, это было совсем не так. За прорывом французской обороны на Марне и взятием Парижа стояли невыносимые страдания, которые довелось испытать германскому государству. Мировая война была для Германии войной на истощение. Страна оказалась перед тяжёлым испытанием – либо победить как можно скорее (что было практически невозможно), либо воевать «до последнего немца» и «последней марки» (что с 90% вероятностью всё равно закончилось бы поражением). Потребность в средствах ведения войны превысила все довоенные расчеты. Война разорвала традиционные внешнеэкономические связи Германии, прежде всего со странами Антанты, на долю которых в 1913 г. приходилось 80% её импорта и 67% экспорта. Значительные трудности для немцев создавала экономическая блокада, начатая британским военно-морским флотом. Промышленность лишилась устойчивого снабжения стратегическими видами сырья, особенно железной рудой, которую немцы импортировали из Швеции. Весьма уязвимой в условиях войны оставалась и продовольственная безопасность страны. Усилиями таких людей, как Вальтер Ратенау и др., страна была переведена на военные рельсы. Германия буквально жила войной – «тотальная война» коснулась всего населения, мобилизованного ради такой близкой и в то же время такой недосягаемой победы. Вводилась трудовая повинность для мужчин в возрасте от 16 до 60 лет. На военные заводы из действующей армии вернули 125 тыс. квалифицированных рабочих-специалистов. Неквалифицированные рабочие заменялись женщинами и подростками и отправлялись на фронт. Вся внутренняя жизнь Германии была подчинена одной цели, сковав весь народ одной цепью. Но и этого было недостаточно! Экономика страны не могла удовлетворить все потребности войны. Гражданские отрасли промышленности, сельское хозяйство, инфраструктура переживали глубокий кризис. А параллельно страна приближалась к кризису политическому…

К весне 1917 г., несмотря на огромные усилия и жертвы, перспективы германской победы в войне оставались проблематичными. На пределе находились материально-технические, финансовые и людские ресурсы. Менялось и настроение масс. Они все меньше верили расплывчатым сводкам с фронтов. Все чаще население задавало вопрос: «Когда же закончится эта война?». В народе осмеливались уже открыто выступать с ее осуждением. Если в 1915 г. антивоенные выступления носили спорадический характер, то с весны 1916 г. они принимают систематический характер. В 1917 г. демонстрации и забастовки стали обычным явлением. Возможно, антивоенные настроения затронули бы немцев гораздо раньше, если бы не своеобразие Вельткрига: на территории Германии военных действий и разрушений не было, войну напрямую гражданское население не пережило.

 

 

Изменения в настроении масс первыми почувствовали социал-демократы. Если в декабре 1914 г. против военных кредитов в рейхстаге голосовал один Либкнехт, то через год уже 20 депутатов от СДПГ отказалась поддержать военный бюджет. В январе 1916 г. Карл Либкнехт и Роза Люксембург образовали в рамках партии группу «Спартак», которая выступила против партийного курса «обороны отечества». Февральская революция в России ускорила процесс размежевания политических сил в Германии. В апреле 1917 г. антивоенное крыло СДПГ пошло на раскол и создало Независимую социал-демократическую партию Германии (НСДПГ). Сохранив за собой Эрфуртскую программу, партия выступила против войны, за демократические реформы и социализм. СДПГ, Центр и Прогрессивная партия в начале июля сформировали в рейхстаге оппозиционный Межфракционный комитет, который потребовал от правительства более решительных действий в проведении конституционных реформ и поисках мира «без аннексий и контрибуций».

Требования парламентской оппозиции совпали с намерениями Бетман-Гольвега, который не раз публично предупреждал, что продолжение войны и отсутствие политических перемен толкает страну навстречу внутренним потрясениям. Канцлер искал поддержки у формирующейся оппозиции, выстраивая новую политическую «диагональ». Он согласился с предложением СДПГ провести в Стокгольме международную социалистическую конференцию по вопросу о мире на основе принципов «без аннексий и контрибуций» и «самоопределения народов». Весной 1917 г. Бетман-Гольвег предложил к реализации политику «новой ориентации». Под ней он имел в виду реформу прусской трехклассной избирательной системы и парламентаризацию страны, то есть формирование правительства, ответственного перед рейхстагом. Под давлением канцлера 7 апреля 1917 г. кайзер подписал «Пасхальное послание», в котором обещал провести реформу прусского избирательного права после окончания войны. Бетман-Гольвег настаивал на подписании соответствующего указа. 10 июля канцлер ультимативно заявил Вильгельму II: реформа или отставка. Кайзер сдался и 11 июля 1917 г. подписал указ о введении в Пруссии нового избирательного закона и поручил правительству подготовить соответствующий указ. Как писал позже Людендорф, связь между «Пасхальным посланием» и русской революцией «была слишком очевидной». По его утверждению «элементы разложения» внутри страны использовали слабость правительства и начали наступление на государственный порядок.

Консерваторы и генералитет обвинили Бетман-Гольвега в неспособности объединить страну и поднять народ на победу. Гинденбург и Людендорф отказались от дальнейшей совместной с канцлером работы и заявили о намерении уйти в отставку. Не поддержали Бетман-Гольвега и СДПГ и Центр, которые обвинили канцлера в нерешительности и неспособности добиться большего. Оказавшись в изоляции, Бетман-Гольвег ночью 12 июля подал в отставку, которая 13 утром была принята кайзером. На этом закончилась политическая карьера Бетман-Гольвега.

 

 

Отставка Бетман-Гольвега оказалась «пирровой победой» для парламентской оппозиции. Она так и не поняла, что в июле 1917 г. был потерян политик, который мог сопротивляться росту влияния военных. На последнем этапе войны кайзер был фактически отстранён от власти, которая по сути оказалась в руках Генштаба во главе с Людендорфом и Гинденбургом. Но и они находились на грани – их положение и их будущее зависело только от результатов войны…

Оказалось, что результаты войны превзошли самые смелые ожидания. Париж пал, а Франция на волне поражения сломалась и сожрала саму себя. Британия согласилась на мир, а также на передачу Германии французских колоний. Франция и Россия оказались охвачены огнём революций и не могли ничего возразить Кайзеррейху. Антанта была расколота, а Центральные державы праздновали триумф. Но за красивым фасадом скрывалась гниль.

Германия достигла этой победы слишком дорогой ценой. Страна напрягла все силы своей экономики до предела, но и этого оказалось недостаточно! Даже несмотря на то, что США в войне не участвовали, Британия и Франция обладали слишком большими ресурсами. Британия и Франция превосходили Германию по числу произведённой техники – на немцев в любой момент готова была обрушиться стальная лавина. Даже во время победоносного наступления 1918 г. каждый пройденный метр стоил огромных жертв. Военная машина Германии грозила надорваться в любой момент – а резервы врага казались неисчислимыми! Германия могла достичь победы только при двух условиях – если Антанте будет нанесено действительно чувствительное поражение, и если моральный дух врага упадёт так, что он не сможет дальше сражаться. При этом одно не могло без другого! Казалось, Германия обречена, даже если бы смогла продержаться ещё год… Но внезапно на Марне оба этих условия воплотились в жизнь! Париж был взят, а моральный дух французов упал настолько, что вскоре вся их способность к сопротивлению сгорела в огне Всеобщей забастовки. В будущем, анализируя расклады в Вельткриге, историки нарекут победу Германии Третьим Чудом Бранденбургского дома. И действительно, Вильгельму II улыбнулась та же счастливая звезда, что светила Фридриху Великому. Однако, каким бы чудом ни досталась эта выстраданная победа, выиграть войну было мало. Германии предстояло выиграть мир.

 

 

Германия вышла из Вельткрига в крайне скверном состоянии, а её союзники и сателлиты чувствовали себя ещё хуже. Австро-Венгрия находилась на грани голода. Правительства Украины и Балтийского герцогства еле держались во враждебном окружении бунтующего народа – и они могли рассчитывать только на Германию. Однако и сама могучая империя столкнулась со слишком большим количеством вызовов.

Левое, радикальное крыло СДПГ, возглавляемое Карлом Либкнехтом и Розой Люксембург, осознало, что находится в невыгодном положении. Тяжёлая экономическая ситуация в Германии открывала им окно возможностей для извлечения политического капитала, но победа Кайзеррейха в войне грозила перечеркнуть все перспективы. Даже в самое тяжелое время простые немцы были готовы терпеть лишения и приносить жертвы, пока сохранялась вера, что эти лишения и жертвы необходимы ради победы в войне. Если бы Германия проиграла, Либкнехт бы праздновал триумф. Но Германия выиграла войну, и все речи об «империалистической войне» и «пролетарской солидарности» были заглушены шумом триумфальных процессий. Народ, вместо того, чтобы размахивать красными флагами и устраивать забастовки, рукоплескал своим солдатам, победоносно возвращающимся из Франции. Казалось бы, левые обречены…

Но на победе в войне кризис ещё не закончился. Домой вернулись не все солдаты – остались оккупационные силы и гарнизоны во Франции и Восточной Европе. Германия видела, что без её помощи многие сателлиты не выстоят. Ради сохранения завоеваний, достигнутых столь большой кровью, вновь пришлось проливать кровь. Германские войска в Париже старались поддерживать на плаву новое правительство. В Украине немцы давили крестьянские восстания против режима гетмана Скоропадского. В Прибалтике росло недовольство латышей и эстонцев. Не было полного согласия по вопросу о короле Литвы. А на этом фоне приближалась первая послевоенная зима…

Несмотря на окончание войны, кризис нарастал. Были проблемы с поставками продовольствия, а экономика только начинала переходить с военных рельс на мирные. Параллельно намечались тяжёлые проблемы, связанные с переходом на мирные рельсы. Так, уже не требовалась тотальная мобилизация всех имеющихся человеческих ресурсов на военное производство – и многие заводы ожидали сокращение. Возвращались домой солдаты, многим из которых после четырёх лет нескончаемой кровавой бойни было тяжело встраиваться в мирную жизнь. Страна готовилась пережить тяжелейший кризис.

 

 

Это дало Либкнехту и его сторонникам надежду на восстановление своих позиций. К тому моменту в октябре 1918 г. Либкнехт вышел из тюрьмы, куда был заключен в 1916 г. за призывы к прекращению войны и свержению правительства. На свободе он увидел, что, несмотря на победу Германии, надежда на столь желанную революцию всё ещё есть. Экономика находилась в тяжелейшем положении. Народ бедствовал. Во время войны страна откровенно надорвалась и переход от войны к миру был очень болезненным. Подобно наркоману, обколовшемуся стимуляторами, стране предстояло пережить чудовищную ломку. К концу Вельткрига условия на домашнем фронте резко ухудшились, причем во всех городских районах отмечалась острая нехватка продовольствия. Причины включали в себя перевод многих фермеров и работников пищевой промышленности в армию, в сочетании с перегруженной железнодорожной системой, нехваткой угля и британской блокадой. Зима 1916 — 1917 гг. была известна как «зима репы», потому что людям приходилось выживать на овощах, чаще предназначенных для животноводства, в качестве замены картофелю и мясу, которых было все меньше. Тысячи суповых кухонь были открыты, чтобы накормить голодных, которые ворчали, что фермеры держат еду для себя. В те времена даже армии пришлось сокращать солдатский рацион. Во время войны около 750 тыс. немецких мирных жителей умерли от недоедания – а Смерть не была намерена завершать свою жатву. В Германию уже проникала новая смертоносная болезнь – испанский грипп.

Победа в Вельткриге ещё не означала конца невзгод германского народа – даже с окончанием войны зима 1918 – 1919 гг. грозила быть немногим лучше знаменитой «зимы репы». Эйфория от триумфа Фатерланда прошла за пару месяцев. Испытав облегчение от победоносного окончания, народ теперь ожидал налаживания прежней благополучной жизни – которое никак не могло наступить за три месяца. Испытывая невзгоды первой послевоенной зимы, народ начинал роптать. А события в мире подливали в огонь новую порцию масла.

 

 

Франция всё ещё была охвачена Всеобщей забастовкой, которая в 1919 г. переросла в полноценную гражданскую войну. В осколках Российской империи были сильны идеи большевизма. Многие солдаты, уставшие от войны и слишком долго находившиеся в горячих точках, воспринимали идеи левого радикализма, и, вернувшись наконец домой, распространяли семена этих идей в самой Германии. Переживая тяжелейший экономический кризис, страна приближалась к не менее тяжёлому кризису политическому, а Либкнехт и его соратники были намерены возглавить грядущую волну народного возмущения.

Параллельно Германии грозил кризис в верхних эшелонах власти. В связи с переходом на рельсы «тотальной войны» сильно возросло влияние генштаба, в котором ведущую роль играли Пауль фон Гинденбург и Эрих Людендорф. Фактически генштаб и стал реальной властью, затмевая собой и кайзера, и рейхсканцлера, и рейхстаг, а Людендорф, ранее уязвлённый тем, что, вопреки его мнению, кайзер отказался от возобновления неограниченной подводной войны, не был намерен отпускать бразды фактического правления из рук военных. Кайзер Вильгельм II, несмотря на все попытки изобразить видимость своей власти и влиятельности, к тому времени стал по своей сути птицей в золотой клетке, а престарелый рейхсканцлер Георг фон Гертлинг был слабой фигурой. Людендорф активно пропагандировал необходимость сохранения в стране жёсткого режима, используя самые разнообразные аргументы – с одной стороны, нацеливаясь на низы, он настаивал на необходимости жёсткого руководства для безболезненного перехода с военных рельс на мирные; а с другой, нацеливаясь на верхи, отмечал, что только военная сила армии позволит удержать на плаву терпевшие бедствие марионеточные режимы в Восточной Европе и задушить в колыбели большевизм, грозивший обратить в прах все завоевания Германии.

 

 

Всю осень и декабрь 1918 г. политическая жизнь Кайзеррейха находилась в подвешенном состоянии. Людендорф и Гинденбург формально не были официальными диктаторами – всё ещё оставались канцлер и рейхстаг. Партии, особенно социал-демократы, были недовольны усилением влияния военных – они могли бы сплотиться вокруг рейхсканцлера, но тот был слишком слаб. Кайзер также был недоволен своим положением, но и ему было не на кого опереться. А тем временем готовилась выйти на арену новая сила.

В отделившейся от СДПГ Независимой социал-демократической партии Германии (НСДПГ) существовало левое, радикальное революционно-социалистическое крыло – Группа Спартака. Хотя Группа Спартака и находилась в составе НСДПГ, она имела очень высокий уровень автономии, обладая статусом самостоятельной фракции. Новый импульс данное движение получило с освобождением из тюрьмы Карла Либкнехта, который выступил с инициативой превращения спартакистов в полноценную независимую политическую организацию. Так Группа была преобразована в Союз Спартака, которая стала ядром формирующегося леворадикального революционного движения.

Либкнехт понимал, что победа Германии в Вельткриге будет работать против революционеров, выступавших за немедленное прекращение «империалистической войны». С другой стороны, послевоенная ломка в экономике и снижение уровня жизни населения открывали для спартакистов хоть и очень узкое, но всё же окно возможностей. Успехи всеобщей забастовки во Франции подсказывали Либкнехту – надо действовать! И как можно быстрее – иначе время будет упущено! Вскоре Либкнехту и спартакистам подвернулся подходящий повод – и они решили сразу же воспользоваться им, поскольку второй шанс они вряд ли бы получили в будущем.

 

 

Зима 1918 – 1919 гг. прошла для Германии очень тяжело. Население всё ещё жило, затянув пояса, а перегруженные ранее военными заказами предприятия начинали переходить на мирные рельсы – перестав нуждаться в излишнем количестве рабочих. Возвращались домой солдаты – и многие из них не могли привыкнуть к мирной жизни, которая их не принимала. На кризис экономический накладывался кризис политический, связанный с чрезмерным усилением влияния военных. К тому же кайзер не спешил выполнять программу «Пасхального послания», опасаясь недовольства консерваторов, начавших сплачиваться вокруг военных. В ноябре 1918 г., слегка очнувшись от победной эйфории, народ начал потихоньку роптать. Когда началась зима – этот ропот усилился. Нехватка продуктов питания, сложившаяся из-за переключения всех сил и ресурсов на войну, привела к мощному повышению цен на продовольствие, а на рынке многие товары первой необходимости всё ещё были в дефиците. Росла инфляция, начавшаяся ещё в годы войны. В очередях за хлебом жаловались на то, что с окончанием этой проклятой войны облегчение всё никак не наступало, и эти люди начинали вести крамольные речи, что за все испытанные страдания и лишения они не получили никакой награды и утешений. «За что мы проливали кровь? Зачем была нужна эта проклятая война?» – витали эти вопросы над очередями на холодных зимних улицах. Всё чаще раздавались проклятия в адрес правительства. А тем временем на предприятиях, переходивших на мирные рельсы, началась крупная волна сокращений. Параллельно многие вернувшиеся с фронта солдаты не могли найти себе работу – многим предприятиям уже не требовалось столь массовое производство, как во время войны, и они стремились сохранить прежде всего квалифицированный костяк рабочих. Люди всеми силами держались за свои места, и в этой ситуации в наиболее уязвимом положении оказались солдаты, которые оказались попросту никому не нужны – рабочие коллективы большинства предприятий были полностью укомплектованы. Но и у тех, кто удержался на рабочем месте жизнь была далеко не сладкой – предприятия, из которых «тотальная война» высосала все соки, предпочитали экономить на зарплате. Так Германия зимой 1918 – 1919 гг. подходила к пику своего кризиса.

В середине декабря 1918 г. на ряде предприятий рабочие начали серию забастовок – одни протестовали против сокращений, а другие добивались повышения жалования. Вскоре небольшое движение начало быстро нарастать как снежный ком – и к началу января 1919 г. забастовка охватила многие предприятия значительной части страны. Сильнее всего были протесты в Руре и Саксонии. Помимо рабочих, преследовавших разные цели (одни стремились улучшить своё положение, а другие хотели не попасть под сокращение), к движению присоединились безработные (среди которых было много солдат), а также женщины, поддержавшие родных и близких и также выступавшие против безработицы. Немалое влияние на движение в Германии оказали Всеобщая забастовка во Франции и Гражданская война в России – и важным проводником идей оттуда выступали всё те же демобилизованные солдаты. Всё это сопровождалось нарастанием политического кризиса в высших эшелонах власти – слабый рейхсканцлер Гертлинг испытывал всё больше проблем со здоровьем, и всё шло к тому, что на эту должность в скором времени откроется вакансия, которая откроет новый этап борьбы между военными и различными фракциями парламента. Либкнехт и спартакисты поняли – куй железо, пока горячо!

 

 

2 января 1919 г. Союз Спартака и часть независимых социал-демократов призвали рабочих к тому, чтобы забастовочное движение приняло всеобщий характер. Тем временем 4 января 1919 г. умирает рейхсканцлер Георг фон Гертлинг. Интриги между военными и парламентом, при сложной позиции уязвлённого своим фактическим отстранением от власти кайзера привели к тому, что Гертлингу, как привычной фигуре, пришлось находиться на своём посту «до упора», а после его смерти повис вопрос о преемнике. Этот вопрос не удалось решить быстро – опасаясь дальнейшего усиления влияния военных, парламентская оппозиция встала в позу, настойчиво требуя учёта её мнения при вопросе о назначении нового рейхсканцлера. В одном лагере оказались СДПГ и Партия Центра. Против военных были намерены выступить и левые радикалы. К тому моменту они только-только завершили организационное оформление своей партии – на общегерманской конференции спартакистов и леворадикальных групп германской социал-демократии, которая проходила в Берлине с 29 декабря 1918 г. по 1 января 1919 г., было принято решение об учреждении Коммунистической партии Германии (КПГ). В руководство новой партии вошли лидеры левого крыла германской социал-демократии, выступившие в 1914 г. против Вельткрига — Роза Люксембург, Карл Либкнехт, Лео Йогихес и другие.

Известие о смерти рейхсканцлера Гертлинга побудила левых радикалов и левых социалистов в срочном порядке созвать экстренное совещание, на котором было заключено соглашение о совместной демонстрации коммунистов и независимых социал-демократов, на которой планировалось протестовать против усиления влияния военных, и требовать недопущения занятия поста рейхсканцлера «реакционером». 5 января собирается толпа в 150 тыс. человек. В основном их лозунги были связаны с забастовочным движением и носили экономический характер, но политические требования (в том числе и связанные с проблемой вакансии поста рейхсканцлера) занимали очень заметное место. Стремительными темпами возрастало влияние на толпу спартакистов, которые активно науськивали людей соединить экономические лозунги с политическими. Семена пали на благодатную почву – многие рабочие были убеждены, что они должны как минимум протолкнуть «своего» рейхсканцлера, который сумеет решить их проблемы. Росло число людей, которые пришли к выводу, что если на пост рейхсканцлера назначат «реакционного» кандидата, нужно «решительными действиями» добиться его отстранения. Над толпой начали появляться лозунги: «Долой могильщиков трудового народа!», «За народное правительство!», «Долой реакционеров!». Люди были на взводе, но лидеры демонстрации не давали определённых указаний.

 

 

Лидеры левого крыла НСДПГ и КПГ, а также революционные старейшины встречаются вместе, но не могут принять решение. Либкнехт призывал к дальнейшему усилению революционной борьбы, превращению уже набравшего огромную силу стачечного движения во Всеобщую забастовку (подобную французской) и восстанию против правительства, но были и те, кто не желал переступать черту, намереваясь лишь оказать давление на правительство в вопросе назначения рейхсканцлера. Обстановка накалялась.

Тем временем на улицах Берлина произошёл взрыв. Неудачные действия полиции разозлили толпу рабочих. Произошёл конфликт. Потасовки с полицией переросли в настоящие бои «стенка на стенку». Силы полиции оказались слишком неподготовлены к подобному сценарию и были вынуждены временно отступить. Около шести вечера вооруженные толпы по собственной инициативе занимают здания нескольких редакций и типографий. Формируется «Временный Революционный Комитет» из левого крыла независимых, КПГ и революционных старост. Временный Революционный Комитет путём голосования решает «начать борьбу против правительства и продолжать, пока оно не падёт», но неудачно.

 

 

Центральный комитет КПГ не планировал свержение правительства. Большинство левых придерживались плана-минимум – не допустить назначения рейхсканцлера «реакционных» взглядов. Однако после того, как были захвачены здания редакций газет и типографий, и восставшие преступили черту применения насилия, и ни одна из революционных групп не хотела показаться менее радикальной, чем остальные. В то же время быстро стало очевидно, что свергать правительство подчистую (как в России в 1917 г.) германские рабочие не горели желанием. Добиться улучшения своего положения, назначения более угодного им правительства (пускай даже путём захвата типографий) – да. Свергать правительство, изгонять кайзера – нет. Среди самих лидеров восстания не было согласия. Подобно лебедю, раку и щуке каждый шёл в своём направлении, в то время, как телега так и стояла на месте. Из вождей КПГ первым поддался искушению Карл Либкнехт, выдвинувший лозунг свержения правительства и установления Советской республики, за ним последовала Роза Люксембург, пойдя на поводу у спонтанного движения масс, которые она считала важнейшей силой исторического развития. Другой видный деятель КПГ, Лео Йогихес, наоборот, хотел, чтобы партия открыто дистанцировалась от Либкнехта. Карл Радек, находившийся с 19 декабря 1918 г. в Берлине в качестве представителя большевистского руководства при КПГ, заявил 6 января 1919 г. на заседании центрального комитета, что призывы к свержению правительства неверны, а через три дня потребовал, чтобы партия вышла из этой бесперспективной борьбы.

6 января 1919 г. Революционный комитет опять призвал к массовой демонстрации. На этот раз ещё больше людей отозвалось. Чувствуя опасность объявления военного положения и ввода войск, участники движения попытались сделать ставку на братания, рассчитывая, что удастся перетянуть на свою сторону солдат. Демонстранты несли плакаты: «Братья, не стреляйте!» и остались ждать на площади. Часть Революционных Старост вооружилась и призвала к борьбе против правительства. Но активисты КПГ не смогли привлечь войска на свою сторону. Часть демобилизованных солдат принимали участие в демонстрациях, но это были уже «гражданские». В регулярных частях дисциплина была сохранена, и армия была полностью подконтрольна правительству. А в левом лагере царила нерешительность. Несмотря на то, что НСДПГ и КПГ объединились в вопросе о всеобщей забастовке, обе партии преследовали различные цели. Если НСДПГ стремилась к «революционному реформированию» демократической республики, то радикальное крыло КПГ добивалась установления пролетарской диктатуры и Власти Советов. Дошло до того, что тогда же, 6 января, Революционный комитет даже начал переговоры с правительством, против которого он выступал. Роль посредников выполняли политики из правого крыла НСДПГ, например, Карл Каутский. Однако переговоры не увенчались успехом.

Правительство тем временем пребывало в растерянности. Пост рейхсканцлера продолжал оставаться вакантным, а интриги военных и различных фракций парламента парализовали работу правительства. Даже сам кайзер никак не мог определиться, на какую из фракций ему опереться. Были как сторонники силового подавления выступления и вообще забастовочного движения (преимущественно среди военных), так и сторонники переговоров и компромисса (со стороны левого крыла СДПГ). Хватало тех, кто от растерянности просто предпочитал переждать кризис как обычную непогоду – а там уже само всё образуется. А тем временем в Берлине захваченные типографии продолжали удерживаться демонстрантами, в то время, как полиция дежурила на своих постах, не переходя в наступление и не предпринимая решительных действий – демонстрантов ещё было слишком много, к тому же по всей стране была куча предприятий, где бастовали рабочие. В результате ситуация оказалась в подвешенном состоянии, и так продолжалось ещё четыре дня. Время играло на правительство. Пыл участников демонстраций постепенно охлаждался, а правительство уже начинало понемногу оправляться от первого шока. Радикальное крыло левого движения опасалось, что революция затухнет, а столь вожделенная Всеобщая забастовка грозила закончиться пшиком, даже не начавшись. В свою очередь, сторонники жёсткой линии среди проправительственных сил считали, что революционное движение нужно подавить немедленно, пока его лидеры на виду – нельзя их упустить и тем самым позволить им продолжать подпольную деятельность, иначе в будущем только хуже будет. Радикалы с обеих сторон, сгорая от нетерпения, жаждали влезть в драку. И вскоре подвернулся подходящий повод.

 

 

Всё время противостояния в Берлине регулярно происходили столкновения и стычки между демонстрантами и полицией. Начинало даже применяться огнестрельное оружие – с обеих сторон. Всё это закончилось кровью – 8 января из засады был тяжело ранен полицейский (стрелка отследить так и не удалось), а 10 января во время столкновения рабочих с полицией был убит один из демонстрантов. Гибель рабочего разъярила толпу, а полиция открыла огонь. Начались уличные перестрелки. В конечном итоге демонстранты опрокинули силы полиции и захватили несколько административных зданий. Но их успехи оказались очень скромными. На большинстве объектов, которые рабочие пытались захватить, восставшие встретили организованное и эффективное сопротивление со стороны полиции. К тому же руководство восстанием было поставлено из рук вон плохо, став воплощением старой доброй басни «Лебедь, Рак и Щука». Либкнехт призвал рабочих к восстанию и свержению кайзеровского правительства, которое «продемонстрировало своё истинное лицо», его в этом поддержала Роза Люксембург. Но многие другие члены КПГ и НСДПГ растерялись – некоторые и вовсе призывали остановить кровопролитие. Разнобой был и среди рядовых рабочих, большинство участников забастовочного движения как в Берлине, так и в остальной стране, не поддержали восстание – кто-то изначально не принимал «излишний радикализм» Либкнехта и его сторонников, кто-то растерялся, а кто-то просто выжидал.

Восстание по своей сути было обречено с самого начала – слишком слабая база (несмотря на широкое забастовочное движение, оно не особо отличалось радикализмом и решительностью, на которые надеялись Либкнехт и Люксембург), слишком разнородное и нерешительное руководство, да и объективных предпосылок для революции попросту не было. Воодушевившись успехами большевиков в России и Всеобщей забастовки во Франции, радикальное крыло германских левых переоценило свои возможности, и даже при совершенно слабой базе они действовали так, словно за ними стояла реальная сила. Слабый и хилый костлявый боксёр, выставленный против Майка Тайсона, яростно, но хаотично размахивал кулаками – казалось бы, что сильный профессионал растерялся и дал слабину, но это было просто кратковременное смущение из-за беспорядочного мельтешения кулаков слабого противника. Но этот Майк Тайсон быстро всё понял. Было достаточно всего лишь одного ленивого удара, чтобы отправить противника в нокаут.

Берлинское восстание оказалось самым настоящим подарком для военной фракции. Теперь, когда в столице шли самые настоящие уличные бои, Людендорф мог с максимальным успехом разыграть карту наведения порядка… самыми жёсткими мерами. Практически никто не посмел ему перечить. Буржуазные партии не желали того, чтобы взбесившиеся низы общества вслед за Россией и Францией втянули Германию в пучину безумия – когда страна стояла буквально на пороге возвращения к нормальной жизни. Социал-демократы также не желали прерывать конструктивные процессы, и потому тоже выступили против радикалов. Вильгельм II, хотя и был недоволен тем, что военные фактически отстранили его от власти, всё же расценил возможное возвышение Людендорфа как меньшее зло. Несмотря на внутреннюю слабость радикального движения, и полное отсутствие предпосылок для революции, вид шествий под красными знамёнами и транспарантами внушил кайзеру ужасные картины большевистского террора, погубившего кузена Ники вместе с его женой и детьми. Не желая повторения для своей страны того, что постигло Россию и Францию, кайзер в экстренном порядке поздним вечером 10 января подписал указ о введении чрезвычайного положения.

 

 

Ранним утром 11 января 1919 г. в Берлин были введены войска. Либкнехт немедленно призвал рабочих к сопротивлению реакции. Ускоренными темпами велось возведение баррикад. Однако просто демонстрации силы со стороны правительства хватило для того, чтобы революционное движение стремительно рассыпалось в прах. Независимые социал-демократы из НСДПГ, почувствовав, что пахнет жареным, сразу же открестились от восстания, надеясь тем самым сохранить легальный статус – и им это удалось, хотя и с нюансами. Большинство рядовых участников движения не пожелало умирать за идеалы революции – и они разбежались по домам. Остались только самые отчаянные во главе с Либкнехтом – но их оказалось слишком мало, к тому же в КПГ царили разброд и шатание. В итоге довольно небольших сил военных хватило на то, чтобы быстро смести баррикады. Восставшие, понимая, что в прямом столкновении у них шансов нет, попытались перейти к тактике городской герильи – они не удерживали позиций, а стремительно и порой хаотично перемещались с одной окраины на другую. Кроме того, в ряде мест действовали небольшие мобильные группы, нападавшие на отдельные воинские посты и полицейских. Однако и эта тактика не прокатила – она была слишком спонтанной, непродуманной и неподготовленной. Открытые очаги восстания были окончательно подавлены уже к ночи 12 января. Мелкие стычки и нападения продолжались до 17 января, но они были совершенно беззубыми и неэффективными, и никакой погоды не сыграли. Вечером 15 января 1919 г. Роза Люксембург и Карл Либкнехт были обнаружены на берлинской квартире, арестованы и после непродолжительного суда по обвинению в антиправительственной деятельности были приговорены к тюремному заключению. Восстание было обречённым, но его последствия были весомыми.

 

 

Под предлогом чрезвычайного положения Людендорф сконцентрировал в своих руках ещё больше политической власти, при этом официально высших государственных постов не занимая – он стал начальником Генерального штаба и официальным главнокомандующим армии. Новым рейхсканцлером стал Пауль фон Гинденбург, назначенный на этот пост 14 января 1919 г. Именно этот дуэт и оформил фактическую военную диктатуру, установившуюся в германии в январе 1919 г. В руках Гинденбурга формально была сосредоточена политическая власть, но Людендорф, заполучив в свои руки абсолютно полный контроль над армией, оказался истинным властителем Германии. Весь секрет крылся в системе чрезвычайного положения. В законе о чрезвычайном положении военному руководству передавались широкие полномочия для «поддержания порядка и регулирования внутреннего положения в стране». Фактически армия в лице Людендорфа получила административный и полицейский контроль над страной. Таким образом на время действия чрезвычайного положения вся полнота власти оказывалась в руках военных. Главное – найти предлог для его продления. А такие предлоги очень даже находились.

Изначально чрезвычайное положение должно было длиться три месяца, после чего вставал вопрос о его продлении. Впрочем, достаточно было заполучить полную власть, а повод для продления чрезвычайного положения найдётся. Под предлогом закона о чрезвычайном положении был принят акт о запрете радикальных социалистических партий. «Радикальных» – важная оговорка, ибо СДПГ была слишком популярной и серьёзной партией, чтобы поднимать на неё руку. Все шишки собрала на себя КПГ – расплачиваться за авантюризм Либкнехта партии пришлось сполна. За Карлом Либкнехтом и Розой Люксембург в тюрьмы последовали и другие коммунисты, причём не только германские. 12 февраля 1919 г. был арестован и посажен в Моабит Карл Радек. Германские власти обвиняли его в организации спартаковского восстания, однако конкретными документами, подтверждающими его причастность, следствие не располагало – так что в январе 1920 г. Радек был освобождён и выехал в Москву. Другим повезло меньше.

Коммунисты пытались огрызаться как могли. Экономический кризис всё ещё был очень актуален, и забастовочное движение не прекращалось, хотя режим чрезвычайного положения вынудил рабочих существенно снизить свою активность. Но периодически огоньки народного недовольства всё-таки вспыхивали особенно ярко. Уже 3 марта 1919 г. в Берлине началась новая волна забастовок, совмещённых с протестами против режима чрезвычайного положения, а 5 марта – происходит серия уличных столкновений. Наиболее радикальные выступления удалось подавить, часть бастующих изолировать, часть принудить к повиновению демонстрацией силы. Также в марте 1919 г. коммунистам, несмотря на своё нелегальное положение, удалось организовать масштабное восстание рабочих в Средней Германии, где забастовочное движение оказалось затяжным, упорным и приближалось к своей кульминации. 18 марта 1919 г. из Дрездена поступил приказ о проведении арестов и обысков среди коммунистов и представителей рабочего движения в связи с началом забастовки Мансфельдского промышленного округа. На следующий день полиция начала массовые аресты бастующих рабочих в посёлках Хетштедт, Эйслебен, Аммендорф, Шафштедт; в округ переброшены дополнительные полицейские силы из Берлина, Магдебурга, Аннабурга, Айленбурга и Эрфурта. 21 марта полиция произвела массовые аресты коммунистов в посёлках Небра, Мехелен и Лауча, в ответ на что вспыхнула забастовка в посёлке Лойне (южнее города Мерзебург). 22 марта 1919 г. бастующие рабочие вступили в вооруженное столкновение с полицией в Айслебене и Шраплау, а затем в саксонских Хетштедте и Рублингене, а 24 марта КПГ организовала уличные беспорядки в Гамбурге в поддержку восставшей Саксонии. Забастовки рабочих охватили обширный район Саксонии. Войскам рейхсвера пришлось брать город за городом, и только 1 апреля восстание было окончательно подавлено.

 

 

Мощное забастовочное движение и восстания зимы 1918 – 1919 гг. потрясли всю Германию. Многие паникёры даже считали, что без решительных действий Фатерланд вот-вот постигла бы судьба Франции и России. Историки будущего считают это преувеличением, но то, что угроза была реальна, признают – так, в историографии распространено мнение, что если бы Вельткриг продлился ещё всего лишь пару месяцев, не говоря уже о более долгом сроке, то Германия вполне могла бы попросту рухнуть в пучину революции. Однако война закончилась очень «вовремя», что дало время для некоторой стабилизации к тому моменту, когда победная эйфория сменится недовольством экономическим кризисом.

По своей сути, движение коммунистов было обречено с самого начала. Тяжёлое положение рабочих после Вельткрига дало левым радикалам возможность оседлать волну и добиться нескольких восстаний, но даже самое масштабное движение, как Мартовское восстание в Саксонии, закончилось лишь напрасным кровопролитием. Единственное, чего смогли добиться своими действиями коммунисты – так это продления чрезвычайного положения.

 

 

Благодаря неспокойной обстановке военные сумели добиться продления чрезвычайного положения, причём из-за масштаба восстания в Саксонии оно было продлено на неопределённый срок. В дальнейшем парламентская оппозиция постоянно ставила вопрос об отмене чрезвычайного положения, но военные к тому моменту захватили достаточно власти, чтобы отмахиваться от этих предложений – раз за разом находились новые отговорки.

Главной отговоркой был вопрос о болезненном переходе с военных рельс на мирные. Германия продолжала переживать послевоенный кризис. Установившаяся в результате введения чрезвычайного положения диктатура военных предложила выход из него через мобилизационные меры. Когда-то страна перешла на военные рельсы через широкое использование методов государственного регулирования. Теперь же было принято решение продолжать прежнюю экономическую политику «военного социализма», но теперь уже во имя перевода экономики на мирные рельсы. Продолжал сохраняться всеобъемлющий контроль государства над экономикой. Государство продолжало контролировать цены на рынках, параллельно ища методы, как побороть инфляцию. Государство директивно указывало предприятиям, производство какой продукции следует сократить, а на важные в новых условиях товары устанавливая лимит на минимум производства. Военные осторожно взялись и за социальную сферу, надеясь выбить почву из-под ног коммунистов и лишить их социальной базы. Также для смягчения положения безработных была организована программа общественных работ – хотя она была и не очень масштабной.

 

 

С целью выбить почву из-под ног революционеров, помимо репрессий против леворадикального и забастовочного движения предпринимались меры по улучшению положения рабочих – хотя средства на активную социальную политику были ещё ограничены, у Германии уже были база и опыт проведения социальных реформ в довоенные годы, и такая политика со временем (по мере улучшения ситуации в экономике) будет только расширяться, и сформируется система, которую учёные будущего назовут «сострадательным консерватизмом». Что касается репрессивных мер, то проводились они далеко не только по отношению к коммунистическому движению – за время войны активизировался «черный рынок», на котором продавалось от 30% до 50% всех продовольственных товаров, и, после высвобождения сил с необходимости вести войну, на теневую экономику со всей силой обрушился кулак военного правительства.

Страна искала деньги везде, где только возможно – одним из источников любого, даже самого небольшого заработка стала торговля оружием. Но его произвели за годы Вельткрига в таком количестве, что нередко было проще от него просто избавиться, передав своим союзникам и сателлитам в виде военной помощи – Украина, Литва, белогвардейцы, французские лоялисты, Балтийское герцогство получали большие партии оружия и техники практически даром. В некоторых случаях меры, направленные на выход страны из кризиса, одновременно преследовали и цель дальнейшей централизации страны. К лету 1919 г. президент центрального банка Германии (Рейхсбанка) Рудольф Хавенштайн собрал команду экономистов, разработавшую налоговую реформу, которая вводила новые налоги, параллельно лишив входившие в состав Германской империи земли, королевства и княжества соответствующих привилегий. Эту реформу поддержала даже одна из оппозиционных сил – партия Центра – что позволило внедрить её без серьёзных проблем, несмотря на протесты со стороны Эльзаса и Баварии.

Параллельно с жестким контролем в экономике, военные всеми силами стремились сохранить контроль и над политической жизнью. Ещё во время Вельткрига Гинденбург и Людендорф активно вмешивались в определение военно-политических целей, в решение внутригосударственных проблем, вопросов экономического обеспечения войны. Существовавшее ранее относительное равновесие между политическим и военным руководством было нарушено. Воспользовавшись восстанием спартакистов, Гинденбург и Людендорф ещё больше усилили свою власть, заполучив официальные государственные посты и закрепив свой статус через чрезвычайное положение. В стране фактически установилась военная диктатура.

 

 

Режим чрезвычайного положения и диктатуры военных внешне во многих чертах напоминал режим военно-полевых судов в России при Столыпине. На радикальное, социалистическое и синдикалистское движение обрушились репрессии – много людей было брошено в тюрьме, а тех, кто отметился чем-то из ряда вон выходящим, вроде убийств или терактов, приговаривали к высшей мере наказания. Строгие наказания предусматривались для организаторов и активных участников забастовок. Судебные процессы над революционерами, подобно столыпинским военно-полевым судам, проходили в ускоренном режиме, а подсудимые были ограничены в возможностях своей защиты. В регионах с особенно сильным забастовочным движением – в Саксонии и Руре – было введено военное положение со всеми вытекающими. Впрочем, стоит отметить, что, если сопоставлять с историей России, масштабы репрессий в Германии были ближе скорее не к столыпинским военно-полевым судам, а к процессу по декабристам – казнено было от силы десяток человек за особые преступления (убийства, погромы, терроризм и пр.), а в основном (в том числе и лидерам) полагались тюремные сроки и каторжные работы – главные лидеры и зачинщики восстания спартакистов Карл Либкнехт и Роза Люксембург отправились в тюрьму, а советский эмиссар Карл Радек и вовсе отпущен ввиду недостатка доказательств в причастности к организации восстания (хотя, впрочем, это дело выставили как экстрадицию). При этом репрессии буйствовали прежде всего на начальном этапе чрезвычайного положением – в дальнейшем правительство делало ставку на запретительные законы. При этом сам парламентаризм сохранялся, хотя и был довольно ограничен рамками чрезвычайного положения, и, как и в России во времена Столыпина, отдельные депутаты или партии не упускали возможности боднуть военных или придумать обидное прозвище репрессивным мерам – особенно в этом усердствовали социал-демократы.

Но на начальном этапе власть военных была очень прочной. Во-первых, многие представители среднего класса были не на шутку напуганы перспективой революции. Перед их глазами представали жуткие картины диктатуры агрессивного пролетариата и Красного Террора. Это побуждало многих в Германии воспринимать чрезвычайное положение как меньшее зло. Во-вторых, несмотря на свое не самое лучшее отношение к Гинденбургу и особенно Людендорфу, режим чрезвычайного положения поддержал и сам кайзер, за которым, несмотря на ослабление его роли и влияния в конце Вельткрига, всё же оставались значительные полномочия в деле возможности высказать последнее слово в принятии того или иного решения – и для Вильгельма II фактическая диктатура военных во главе с нелюбимыми им людьми была куда предпочтительнее, чем хаос, беспорядок, кровопролитие и революция с риском повторить судьбу кузена Ники и его семьи… В-третьих, при всей неоднозначности режима чрезвычайного положения, во главе государства встали люди крайне популярные. Гинденбург и Людендорф имели в глазах народа ореол героев, которые привели Германию к победе в, казалось бы, самой безнадёжной ситуации. Слава, которой победоносные полководцы покрыли себя во время Вельткрига, очень помогла им в деле упрочения положения военной диктатуры. Однако всё же было много недовольных.

 

 

На начальном этапе военные могли не обращать серьёзного внимания на это недовольство. Их положение всё ещё было довольно прочным. Под прикрытием чрезвычайного положения военными было развёрнуто партийное строительство. Ещё 2 сентября 1917 г. Вольфгангом Каппом и гросс-адмиралом Альфредом фон Тирпицем была создана Немецкая отечественная партия. Это движение поддерживало политику Гинденбурга и Людендорфа и получало финансовую поддержку от Верховного командования германской армии. Популярность этой партии росла – в июле 1918 г. в ней состояло 1 250 000 членов, а под влиянием победы в Вельткриге число её сторонников только увеличилось. Во время чрезвычайного положения правительство Гинденбурга и Людендорфа благоволило этой партии, всячески способствуя расширению её влияния. Также вокруг военных сплотились – кто-то открыто, кто-то негласно – идеологически близкие к ним партии. Такими силами были Имперская партия и Немецкая консервативная партия – выступавшие против демократических требований, рабочего движения и социал-демократии, они поддержали чрезвычайное положение и обеспечивали ему свою поддержку. Казалось бы, внешне положение военных выглядело довольно прочно – Германия победила в войне, леворадикальное движение подавлено, и военные могли спокойно выставлять себя творцами победы и спасителями Отечества. Однако это был лишь фасад. Рост влияния провоенных партий произошёл под влиянием победы в Вельткриге – это означало, что многие вступили в это движение не по зову сердца, а благодаря пропаганде и победной эйфории, эффект которой постепенно начинал сходить на нет, в то время, как социал-демократы и центристы всё равно обладали большей популярностью. При этом оппозиционные партии не сидели сложа руки.

Восстание спартакистов, провал революционного движения и чрезвычайное положение нанесли неприятный удар по позициям социал-демократов. Независимые социал-демократы из НСДПГ, только-только отделившись от главной партии, буквально тут же свалились в пучину кризиса. Союз с коммунистами провалился, а стремление к всеобщей забастовки вместо приближения к идеалам социализма привело лишь к усилению реакции. После запрета КПГ очередь пришла и за НСДПГ. Контакты со спартакистами сыграли с независимыми социал-демократами злую шутку – всю первую половину 1919 г. НСДПГ постоянно находилась под жёстким давлением правительства. Им припомнили всё – и левый уклон, и шуры-муры со спартакистами, и антивоенную позицию. Даже мейнстримовая СДПГ, стараясь сохранить свой статус «респектабельной» партии, начала постепенно дистанцироваться от «независимых», которые после Восстания спартикистов начинали выглядеть слишком токсичными. Понимая, что партии грозит клеймо маргиналов, часть независимых социал-демократов готова была пойти на примирение с официальной СДПГ. В самой СДПГ были не прочь поглотить «независимых», рассчитывая укрепить свои позиции в парламентской борьбе и противостоянии диктатуре военных. Однако не сложилось, не срослось. В рядах левого крыла и без того левой НСДПГ не все готовы были пойти на воссоединение партии, рассматривая СДПГ как партию слишком умеренную. Масла в огонь подливала весьма высокомерная позиция руководства СДПГ, рассчитывавшего на полное подчинение «независимых» своей воле. В итоге максимум, чего удалось добиться – это небольшой раскол в рядах НСДПГ. Часть независимых, находившихся на наиболее правых позициях, перешли в СДПГ. Сама же НСДПГ постепенно начала дистанцироваться от своих бывших товарищей, вплоть до названия – в 1931 г., включив в свой состав ряд левых деятелей (в том числе вышедших из состава СДПГ), НСДПГ переименовалась и стала известна как «Социалистическая рабочая партия Германии». Что касается официальной СДПГ, то, хотя НСДПГ постоянно оттягивала у неё голоса, эта партия сумела преодолеть проблемы раскола. Достаточно быстро отойдя от чрезвычайного положения, с зимы 1919 – 1920 гг. СДПГ с новой силой активизировала противостояние военной диктатуре.

 

 

Ещё одной силой, стоявшей в оппозиции диктатуре военных, была партия Центра. Хотя она выступала против диктатуры военных и чрезвычайного положения, партия предпочитала воздерживаться от публичных выступлений и других организованных форм протеста, не желая связываться с левыми революционерами напрямую. Тем не менее, в условиях продолжения действия чрезвычайного положения они готовы были пойти на тактическое сближение с социал-демократами, хотя и оставаясь при этом соперниками. Главной задачей центристы видели возвращение системы германского парламентаризма в нормальное конструктивное русло, где главным препятствием им виделись диктатура военных и чрезвычайное положение.

Также против диктатуры военных выступала Прогрессивная Народная Партия (FVP). Её политика базировалась на принципах либеральной экономики и представляла в основном интересы промышленников-экспортеров, торговцев, банкиров и ремесленников. Требуя отмены чрезвычайного положения, партия находилась на платформе политической либерализации, и благодаря своей позиции смогла заполучить большую поддержку со стороны либерально настроенной части государственных служащих.

Своеобразная позиция была у Национал-либеральной партии. Некогда могущественная партия, сплотившаяся вокруг Бисмарка, ныне переживала не лучшие времена. Ближе к Вельткригу перейдя на оппозиционные позиции, даже с этого поля партия всё более вытеснялась социал-демократами – что приводило к постепенному сближению национал-либералов с консерваторами. Партии грозил раскол – левое крыло выступало против чрезвычайного положения, сближаясь тем самым с Прогрессивной Народной Партией, умеренное крыло предпочитало выжидать, надеясь на естественное смягчение режима, а крайне правое меньшинство тянуло к консерваторам.

Тем временем чрезвычайное положение длилось вот уже год. Это побуждало парламентскую оппозицию идти на сближение друг с другом – хотя бы тактическое для соперничающих партий. Наконец, первые шаги были сделаны. В начале 1920 г. окончательно сформировалась так называемая «Гражданская коалиция», условно объединявшая СДПГ, партию Центра, Прогрессивную Народную Партию и левое крыло Национал-либеральной партии. Совместными усилиями они стремились пробить барьеры чрезвычайного положения и ослабить позиции военных. Действовали они любыми возможными методами, как правило, легальными – через прессу и официальные каналы, которые ещё остались во время чрезвычайного положения.

 

 

Параллельно и диктатура военных сталкивалась с проблемами, размывавшими их власть. Актуальной проблемой оставался вопрос о демобилизации. Помимо ситуации, когда демобилизованные солдаты оказывались вовлечены в забастовочное и революционное движение, параллельно раздавались громкие голоса вернуть домой тех, кто всё ещё продолжал нести службу на оккупированных землях Франции и Восточной Европы. При этом необходимость демобилизовать армию наталкивалась на необходимость поддерживать свою власть в завоёванной сфере влияния. Французские лоялисты, украинская гетманщина, немецкое правительство Балтийского герцогства – их власть над своими вотчинами была непрочной, в то время, как все эти страны грозила прибрать к рукам революционная волна. Однако тяжелейший послевоенный экономический кризис, усугублённый забастовками и восстаниями зимы 1918 – 1919 гг., вынуждал немцев сокращать своё военное присутствие во Франции и Восточной Европе, необходимость чего признавали и Гинденбург, и Людендорф. В итоге войска выводились, но осторожно – оставались прежде всего военные инструктора для обучения местных армий и авиационные подразделения для поддержки в случае вторжения большевиков. До поры, до времени эта тактика приносила плоды – режимы сателлитов в большинстве стран постепенно стабилизировались (несмотря на отдельные эксцессы, вроде большевистского восстания в Прибалтике или гражданской войны между гетманом и Директорией в Украине), что позволило им в 1920 г. выдержать Красный Потоп. Однако на этом пути спотыкание об камень было неизбежным.

Больным щелчком по носу для немцев был военный переворот во Франции, накрывший перспективу сделать эту страну марионеткой Кайзеррейха медным тазом. К тому времени в рамках политики переложения основных тягот войны на сателлитов немцы выводили войска отовсюду, в том числе из Франции – и к декабрю 1919 г. Кайзеррейх оставил только небольшие гарнизоны в Париже и городах к востоку от французской столицы, а также вдоль германской границы. Германские войска во Франции в начале 1920 г. не только не могли проводить полноценные военные операции – даже их присутствие в основном было чисто символическим. Однако немцы оказывали своё влияние через дипломатические каналы и материальную помощь – и хотя французы не любили своих недавних врагов, до поры до времени они сидели смирно. Тем не менее, помимо немцев присутствовали контингенты британских интервентов на севере страны, а многие французы начинали склоняться к мысли, что лучше власть синдикалистов, чем иноземное владычество – начинала играть национальная гордость. Параллельно у немцев в декабре 1919 г. – январе 1920 г. случилась ещё одна мощная волна кризиса – по стране прокатилась мощная волна забастовок и демонстраций против инфляции и сильного повышения цен, которые были поддержаны социал-демократами и, негласно, остальной оппозицией. Хотя в этот раз обошлось без восстаний, в тот момент под диктатурой военных зашаталось кресло, и на некоторое время о реально плотном контроле над сателлитами пришлось на время забыть. Впоследствии, когда Германия только оклемалась от кризиса, руководство страны не сумело успешно и адекватно отреагировать на внешнеполитический вызов – и во Франции произошёл пробританский переворот. Несмотря на то, что в те февральские дни 1920 г. в Париже ещё оставался германский гарнизон, он был очень малочисленен, а его командование, оказавшись в растерянности, не смогло грамотно отреагировать на произошедший переворот – командир парижского гарнизона проявил малодушие, опасаясь в случае неудачи решительных действий оказаться в изоляции с крайне малочисленными силами. Германские дипломаты попытались вести переговоры с пришедшей к власти военной хунтой Фердинанда Фоша, но тот, соглашаясь на военные поставки из Германии, явно ориентировался исключительно на Великобританию. Видя, как французы юлят на переговорах, немцы не нашли ничего лучше, чем признать свою неудачу. В конечном итоге немцы окончательно вывели из Франции свои войска (тем более, что это было одно из условий «Мира с Честью»), при этом продолжая поставлять лоялистам оружие и припасы, хотя и в уменьшенном объёме. А уже через девять месяцев после переворота Фоша синдикалисты окончательно изгнали лоялистов и британских интервентов из Франции и установили свою власть над всей страной, кроме колоний.

 

 

Хотя, несмотря на эту потерю, Германия всё равно оставалась в целом в выигрыше (вся Восточная Европа и новые колонии остались под контролем, а Франция пребывала в послевоенной разрухе), всё же это было для диктатуры военных больным и обидным уколом, ибо правительство и дипломатия Гинденбурга и Людендорфа потерпели неудачу там, где, казалось бы, должны были чувствовать себя как рыба в воде. Людендорф при любом случае старался демонстрировать свою силу как во внутренних, так и во внешних делах, и потому неудача «на своём поле» была использована противниками режима чрезвычайного положения. Военные диктаторы допустили сначала приход к власти во Франции пробританской и антигерманской хунты Фоша, откровенно проворонив переворот у себя под носом, а затем и вовсе стояли и смотрели на то, как Франция переходит в руки синдикалистов – смертельных врагов Кайзеррейха и его порядков. Это был обидный прокол, и за него пришлось расплачиваться репутацией.

«Акела промахнулся!» – голосили социал-демократы, буквально только что требовавшие вернуть германских солдат домой с затянувшейся войны. «Акела промахнулся!» – раздосадовано восклицали члены консервативных партий, свято уверенные в гениальности своих кумиров и потому потихоньку начинавшие искать новых взамен прежних… А для этого были причины! Народ постепенно всё больше уставал от чрезвычайного положения – если раньше люди нуждались в возвращении «нормальных времён», ради чего можно было потерпеть политические ограничения и позволить посадить в тюрьму кучку радикальных социалистов, то теперь диктатура военных в середине – конце 1920 г. больше не воспринималась как защитница порядка. Страна потихоньку выходила из кризиса. Мирная жизнь возвращалась. И диктатура военных в глазах многих стала теперь восприниматься как анахронизм из времён Вельткрига, уже неадекватный требованиям времени. Голодные времена прошли, опасные смутьяны нейтрализованы – и теперь именно чрезвычайное положение стало последним препятствием на пути к возвращению нормальной жизни. На волне этих настроений начала расти поддержка парламентской оппозиции – социал-демократов и Центра. Одного этого было ещё недостаточно для того, чтобы сломить власть военных. Но в это время созревал решающий фактор против диктатуры Генштаба – и речь шла о процессах в рядах консерваторов и высшей власти.

 

 

Внутреннее единство лагеря военных постепенно начинало расшатываться. Были разные линии раскола. Начинало нарастать размежевание между армией и флотом. Представители флотской фракции настаивали на выводе войск из ближайших стран-сателлитов (с перекладыванием войны с Красными на плечи марионеток), дабы сосредоточить все усилия на продолжении строительства флота. Аргументов за это было немало – это и высокие затраты на содержание оккупационных войск, и необходимость обеспечить контроль над новыми колониями. Кроме того, флотское командование было недовольно тем, что во время Вельткрига превосходство над британским флотом не было завоёвано – морская блокада так не была прорвана, британскому флоту не удалось нанести реального ущерба, морскую гонку Германия проиграла, и даже неограниченную подводную войну не позволили начать! И хотя с необходимостью вывести войска из Восточной Европы и Франции быстро согласилось и армейское командование, всё же флотские никак не могли угомониться – они настаивали на том, чтобы сжигать ещё больше денег и средств в топке военного судостроения. Особенно усердствовал Тирпиц – прославленный адмирал и лидер Немецкой отечественной партии. Но соперничество с «фракцией флота» – ещё полбеды. Намечалось соперничество между главными игроками властного дуэта.

 

 

Не секрет, что Людендорф и Гинденбург различались по своим характерам. Гинденбург был человеком уравновешенным и прагматичным. Он не искал для себя политической должности, связывая себя исключительно с военной карьерой. Однако в деле построения «порядка чрезвычайного положения» он оказался самой подходящей кандидатурой на роль рейхсканцлера – как по своей роли в Генштабе, так и по своей репутации национального героя. Гинденбург не столько ЗАНЯЛ пост рейхсканцлера, сколько его ВЫДВИНУЛИ – по всеобщему согласию. Он принял эту роль, хотя и не просил этого, и взялся за свои обязанности со всей ответственностью. Оказавшись на посту рейхсканцлера, Гинденбург старался руководить страной так же, как и командовал армиями: не вмешиваясь в чужие полномочия, но и не позволяя влезать в свои. Но была большая проблема – были силы, которые как раз таки и стремились влезть в полномочия Гинденбурга. И эти силы олицетворял Людендорф.

Встав во главе Генштаба, благодаря закону о чрезвычайном положении Людендорф оказался фактически диктатором – установленные порядки наделяли армию и её командование крайне широкими полномичиями. Военное командование по своей сути поддерживало порядок и во многом контролировало политическую жизнь в стране. Людендорф, будучи главой Генштаба, активно вмешивался в политику и всячески способствовал принятию в обход парламента законов, направленных на ужесточение политического режима. Он выполнял роль всеведающего контролёра, который в любой момент мог обрушиться на любого политика с проверкой его благонадёжности. Но существовала проблема – Людендорф оставался диктатором лишь пока действовало чрезвычайное положение. Когда оно будет отменено – вся его власть превратится в тыкву. Пока ещё была жива память о забастовках и восстаниях зимы 1918 – 1919 гг. – позициям Людендорфа ничего не угрожало. Но по мере успокоения обстановки и выхода страны из кризиса нарастало недовольство чрезвычайным положением – и всё больше усиливались настроения за его отмену, в том числе и среди самых влиятельных сил. Людендорф чувствовал это и потому искал любые предлоги, чтобы продлить режим чрезвычайного положения. Всё что ему было нужно – выиграть время для того, чтобы успеть занять куда более надёжное место в системе власти. Но это было далеко не так просто. Нужно было именно что с кем-нибудь договориться, чтобы окончательно закрепить Людендорфа в качестве руководителя или хотя бы серого кардинала. Но чем дальше шёл процесс, тем яснее становилось, что за внушительным фасадом всесильного диктатора скрывается слабость.

Людендорфу ни с кем не удавалось как следует договориться. С Гинденбургом нарастали разногласия – рейхсканцлеру не нравилось, что чересчур амбициозный Людендорф слишком много на себя берёт. Всё хуже начинали обстоять дела с поддержкой кайзера. Вильгельм II недолюбливал двух главных лиц «режима чрезвычайного положения» уже давно, и эта неприязнь созрела ещё в годы Вельткрига – кайзеру мало импонировали «прусская дубоватость» Гинденбурга и взрывной характер Людендорфа. Эта неприязнь усилилась ещё больше с того времени, как Генштаб фактически оттеснил Вильгельма II от власти в конце Вельткрига, а теперь и вовсе фактически открыто управлял страной, оставив кайзера, по своей сути, в золотой клетке. Этого Вильгельм II не был намерен прощать, но пока что решительных действий не предпринимал – во-первых, ему ещё не на кого было опереться, а во-вторых, кайзер сам на первых порах одобрял «режим чрезвычайного положения», поскольку на тот момент задача восстановления порядка и выхода из кризиса была важнее. Но, по мере того, как кризис проходил, Вильгельм II всё больше склонялся к тому, чтобы поставить на место военных, захвативших слишком много власти – и особенно выскочку Людендорфа. Главной опорой Людендорфа были консервативные партии крайне правого крыла, которые сплотились вокруг него ещё не в монолитную, но достаточно единую силу, намереваясь с помощью диктатуры военных и чрезвычайного положения разобраться с левыми и построить Идеальную Германию, идущую по своему Особому Пути. Но с течением времени давало о себе знать отсутствие единой партии (они на тот момент так и не объединились в одну структуру), а также нарастание амбиций фракции флота, что также способствовало постепенному ослаблению позиций Людендорфа. Процесс занял немало времени, но он был неостановим – звезда Людендорфа на политическом небосклоне постепенно закатывалась.

 

 

В 1920 г. всё больше нарастали настроения в пользу отмены чрезвычайного положения. Но и этот год Людендорф сумел продержаться. Раз за разом он находил новый предлог для его продления – та же забастовочная волна и обострение экономического кризиса зимой 1919 – 1920 гг. Пока что всё прокатывало – и диктатура военных сохранялась. Противоречия между Гинденбургом, Людендорфом и фракцией флота были ещё не существенными, и кайзер пока ещё не воспринимал военную диктатуру как совершенно неприемлемую. Кроме того, на начальном этапе диктатуры военных чрезвычайное положение находило поддержку со стороны немалой части населения – после подавления восстаний и спадания забастовочной волны чрезвычайное положение стало объявляться властью средством вывода страны из экономического кризиса. Теперь жесткий порядок, усиленный полицейский контроль и высокая централизация власти не выглядели в глазах многих орудием реакции для подавления народного движения – нет, это был специфический, но искренний путь помочь своему народу и своей стране. Лидеры диктатуры военных и консервативные партии выставляли чрезвычайное положение как войну – войну против кризиса, против нищеты, против разрухи. И многие поняли и приняли это – и весь 1919 г. и начало 1920 г. диктатура военных и чрезвычайное положение воспринимались как меньшее зло, и даже находили поддержку. И действительно, страна потихоньку выходила из кризиса, ситуация в экономике начала выправляться, и жизнь возвращалась в нормальное русло. Это на первых порах в народе связывали с жесткой политикой «режима чрезвычайного положения», хотя в будущем будет хватать историков, которые считают, что экономическая политика диктатуры военных и принятые ею ограничительные меры скорее замедлили выход Германии из кризиса. Так или иначе, но пока что для «режима чрезвычайного положения» всё шло хорошо. Оппозиция была, конечно, сильна, но ещё беззуба. Народ успокоился, а радикалов успешно прижали. Консолидированные силы консервативных партий, опирающиеся на силу армии, возглавляемую Людендорфом, и политическое влияние Гинденбурга на посту рейхсканцлера сумели удержать диктатуру военных на протяжении двух лет. Но с течением времени становилась всё более понятно – так дальше продолжаться не может.

 

 

По мере выправления экономического положения нарастало и недовольство чрезвычайным положением, которое воспринималось теперь как тормоз на пути к процветанию. Усиленное государственное регулирование экономики, которое объявлялось способом выйти из кризиса, теперь буквально душило вставших на ноги предпринимателей, не давая им развиваться дальше, что усиливало недовольство германской буржуазии – если раньше бюргеры одобряли чрезвычайное положение («Левые радикалы хотят отнять у нас Стабильность, надо их срочно пересажать!»), то теперь они готовы были в первых рядах кричать: «Долой кровавый режим!». Параллельно система диктатуры военных шла к политическому кризису. Указанные выше противоречия весной 1921 г. достигли своей высшей точки – и самым слабым звеном оказался человек, на котором замыкалась сама система чрезвычайного положения.

Людендорф так и не сумел найти по-настоящему прочное место в системе власти. Нарастали противоречия между ним и Гинденбургом, усиливала своё влияние фракция флота во главе с Тирпицем, а кайзер, очень не любивший Людендорфа за его излишнюю амбициозность (которая с установлением чрезвычайного положения только усиливалась), был теперь готов воспользоваться этим. Параллельно, почувствовав ослабление хватки «кровавого режима», поднимала голову и парламентская оппозиция. К весне 1921 г. Людендорф оказался в фактической изоляции. Давление парламентской оппозиции нарастало, а среди консервативных партий силилось размежевание, и всё больше людей в их рядах склонялось к тому, что чрезвычайное положение пора отменить и развернуть нормальную политическую деятельность – благо за время тепличных условий диктатуры военных они поднакопили политического влияния, а рост непопулярности чрезвычайного положения грозил потерей этого влияния, что требовало вовремя перестроиться на полноценную политическую борьбу в парламенте. Параллельно выросло влияние соперничавшей с армией фракции флота, которая получила самого ценного союзника в лице кайзера. Вильгельм II, не самым лучшим образом относясь к Людендорфу и вообще Генштабу, фактически отстранившим его от власти, на протяжении всего времени действия режима чрезвычайного положения искал, на кого бы опереться. И эта опора нашлась – во второй половине 1920 г. Вильгельм II сумел окончательно примириться с Тирпицем. Примирение это было достигнуто путём огромных усилий – во время Вельткрига знаменитый адмирал был крайне недоволен тем, что кайзер не следовал его советам в выработке стратегии морской войны (удержание боевого флота на берегу и отказ от неограниченной подводной войны), и потому гросс-адмирал подал в отставку с поста морского министра в марте 1916 г. Он ещё долго держал на кайзера обиду. Однако время лечит старые раны, а новые соперники, ставшие занозой как для кайзера, так и для фракции флота, требовали искать союзников. Кроме того, получение по итогам «Мира с Честью» новых колоний в Африке и Азии очевидным для всех (в том числе и для самого Вильгельма II) образом требовало срочного усиления флота – и тут прославленный адмирал, сделавший в своё время так много, оказался как нельзя кстати.

 

 

В итоге против режима чрезвычайного положения сложилась крайне широкая коалиция. В этих условиях Людендорф, который не занимал официальных политических постов, но выполнявший роль фактического диктатора на посту начальника Генштаба, стал очень удобным козлом отпущения, на которого можно было бы свалить всё – благодаря чему и волки были бы сыты, и овцы целы. Давно назревавшее решение было предрешено.

21 марта 1921 г. указом кайзера Вильгельма II, подтверждённым рейхсканцлером Гинденбургом, чрезвычайное положение было отменено. Прежние полномочия парламента были восстановлены. Людендорф метался во все стороны, пытаясь сохранить хотя бы своё положение в качестве командующего армией, но и тут конец был неотвратим. 7 апреля 1921 г. была утверждена его отставка с поста начальника Генштаба – и тут свой вклад внёс и сам Вильгельм II, не упустивший случая отыграться на нелюбимом генерале за всё. На Людендорфа, конечно, не стали спускать собак – ему дали возможность сохранить лицо, выставив дело как почётную отставку – но ему намекнули, что к властным рычагам его не будут подпускать и на пушечный выстрел. Людендорф ещё пытался некоторое время что-то предпринимать, но после следовавших раз за разом неудач он сдался – и с середины 1920-х гг. ушёл в изоляцию от общественной жизни, уединившись со своей второй женой Матильдой фон Кемниц. Он написал несколько книг, в которых он пришёл к выводу, что в мировых проблемах виноваты христиане (намёк на партию Центра), евреи (намёк на излишне хитрых промышленников, которые под конец режима чрезвычайного положения предали Порядок ради прибылей) и масоны (каковым он считал «кинувшего» его Гинденбурга). Вместе с Матильдой он основал эзотерическое «Общество познания бога». Но в политику Людендорф больше не вмешивался.

 

 

Хотя Гинденбург оставался посту рейхсканцлера, фактически с диктатурой военных было покончено. Но не было покончено с политическим вопросом – парламентская оппозиция, не успев вздохнуть полной грудью, тут же перешла в наступление. За время чрезвычайного положения было фактически в обход парламента принято немало законов, некоторые из которых рассматривались как одиозные и репрессивные – и социал-демократы вместе с партией Центра боролись за их отмену. Кроме того, были ещё давние спорные вопросы, которые были актуальны ещё до Вельткрига – так, парламентская оппозиция долго и упорно добивалась отмены прусской трёхклассной избирательной системы, а также требовала от Вильгельма II выполнения программы «Пасхального послания».

Покамест система держала удар. Избавившись от излишне токсичного Людендорфа, правительство Гинденбурга сумело успешно перестроиться на новые реалии. Была произведена небольшая перестановка в правительстве: с одной стороны, было немного расширено представительство парламентской оппозиции в правительстве (чтобы слишком сильно не бузили), а с другой – усилилось представительство фракции флота, и прежде всего это выражалось в возвращении на пост морского министра Тирпица. Тирпиц был ещё обижен на то, что во время Вельткрига флот не был применён должным образом. Тем не менее, Тирпиц получил от кайзера многое из того, что ему было нужно – и была сформирована продуманная (и, главное, потихоньку выполнявшаяся) программа дальнейшего совершенствования флота, который бы обеспечил Германии контроль над столь далёкими колониями. Кроме того, на волне начавшегося подъёма экономики Гинденбург с негласного одобрения (да и давления тоже, хотя в этом вопросе рейхсканцлер и кайзер были вполне солидарны) Вильгельма II ещё больше активизировал социальную политику, окончательно тем самым поставив на рельсы систему «сострадательного консерватизма». Казалось бы, политическая борьба закончилась…

Но Вильгельм II всё ещё не был удовлетворён своим положением. Один из элементов, отодвинувших кайзера от фактической власти диктатуры военных – Гинденбург – был всё ещё на месте. Но Вильгельм II всё ещё воспринимался народом как законный монарх-заступник – тяготы экономического кризиса и репрессии чрезвычайного положения связывались не с кайзером, а со «злыми боярами». Кроме того, благодаря успешному пиару расширение социальных реформ и программ связывалось больше не с рейхсканцлером, а с кайзером. Этим Вильгельм II был не против воспользоваться. Ещё до Вельткрига монарх объективно позволял реформировать политическую систему в направлении парламентской демократии. Теперь парламентская оппозиция вполне могла стать инструментом по ослаблению влияния армии и окончательной ликвидации теперь уже остатков системы диктатуры военных. В целом Вильгельму (при всех амбициях) не хватало сил и решительности на то, чтобы добиться устранения диктатуры военных целиком и полностью самостоятельно – основную грязную работу выполнила парламентская оппозиция, почувствовавшая выгодный для себя тренд. Определённые шаги в этом направлении делал и сам Гинденбург.

 

 

После отставки Людендорфа начал наблюдаться процесс постепенной либерализации режима – отчасти из-за нарастающего давления почувствовавшей слабину парламентской оппозиции, отчасти с почина самого Гинденбурга. Несмотря на убеждённые консервативные взгляды, Гинденбург, будучи человеком достаточно прагматичным, пришёл к выводу, что если продолжать и дальше закручивать гайки – резьбу может сорвать. Это уже проявилось ещё во время чрезвычайного положения – пользуясь личными связями через «старую дружбу», Гинденбург периодически «остужал» Людендорфа, который как человек, в свою очередь, вспыльчивый и амбициозный, был сторонником сурового «держать и не пущать». Такие моменты начинали раздражать Людендорфа, который всё больше стремился к полноценной (а не опосредственной) диктаторской власти, но верх взяла более умеренная линия Гинденбурга. Параллельно неизбежно росло влияние парламентской оппозиции – с которой Гинденбургу приходилось считаться всё больше и больше, ввиду сохранения соперничества с фракцией флота, а также стремления кайзера вернуть себе полноценную законную власть монарха. И у Гинденбурга нашлись возможности для некоторого компромисса с парламентской оппозицией.

Гинденбург проявил себя как ревностный сторонник порядка. А порядок мог быть далеко не только репрессивным. По мере выправления экономической ситуации, по мере успокоения населения, по мере роста благосостояния народа всё больше представителей оппозиции (в основном центристская и праволиберальная, но к этому начинали склоняться и многие правые социал-демократы) начинали приходить к выводу о возможности сосуществования своих взглядов и убеждений с монархическим укладом, хотя и при необходимости крайне широких реформ. Гинденбург был готов идти этим настроениям навстречу – и уже на поздних этапах периода чрезвычайного положения (ещё до падения Людендорфа) начинался откат наиболее вопиющих запретительных мер, и эти процессы усилились после отмены чрезвычайного положения. Вопрос о «репрессивных» законах, принятых при чрезвычайном положении, превратился в самый настоящий торг между властью и оппозицией: «Мы отменим этот закон, а вы поддержите затраты на флот; мы отменим этот запрет, а вы остудите своих радикалов; мы расширим права профсоюзов, а вы поддержите нашего кайзера; а вот этот закон мы оставим, но в обмен мы вложимся в социалку». И этот торг давал свои плоды – хотя оппозиция всё равно оставалась недовольна засильем военных и консерваторов, всё же её непримиримость была теперь куда слабее.

Однако положение даже такой переформатировавшейся «диктатуры военных» неуклонно ослаблялось. Ирония в том, что даже стабилизация и рост благосостояния не укрепляли положения правительства – напротив, это только способствовало росту оппозиционных настроений. Гинденбург продолжал ассоциироваться с ограничительными и репрессивными мерами, побуждая многих рабочих и бюргеров поддерживать социал-демократов или либералов-рыночников. Покамест консерваторы почивали на лаврах – они были уверены, что благодаря победе в войне и зачистке германского политического поля от радикалов они заполучили большое влияние и их положение будет непоколебимым. А тем временем приближался момент истины.

Одним из первых актов диктатуры военных была отмена новых выборов в рейхстаг, которые не проводились всё то время, пока действовало чрезвычайное положение. Падение Людендорфа и отмена чрезвычайного положения дали повод парламентской оппозиции начать кампанию за скорейшее проведение выборов. Гинденбург старался оттянуть их, но понимал, что проведение их неизбежно – и оттягивание выборов служило прежде всего подготовке к ним консервативных сил. Консерваторы рассчитывали на эйфорию от победы и админресус, но… как оказалось, эйфория от победы не может длиться вечно, а админресурс работал только в тепличных условиях чрезвычайного положения.

 

 

6 мая 1921 г. прошли первые за девять лет выборы в рейхстаг – и их результаты были тревожны для консерваторов. Победу на них одержали социал-демократы. В связи с тем, что с НСДПГ воссоединиться так и не получилось, социал-демократы (в том числе и потому, что «независимые» оттянули на себя часть голосов, набрав 5%) чуть-чуть сдали свои позиции по сравнению с выборами 1912 г. – в этот раз они получили 33,8% голосов (в 1912 г. они набрали почти 35%). Второе место заняла партия Центра, которая немного укрепила свои позиции – 19% голосов. Третье место было за Отечественной партией Тирпица и Каппа – 13% голосов, но за счёт коалиции с Консервативной партией (6%) и Имперской партией (2%) общему фронту консерваторов удалось получить суммарно 21% голосов. Далее 11% было у Прогрессивной народной партии и 10% у Национал-либеральной партии. Таким образом у однозначно оппозиционных военным и консерваторам сил (социал-демократов и партии Центра) было в сумме больше половины голосов, плюс к ним примыкала Прогрессивная народная партия. При этом наблюдалась тенденция: популярность социал-демократов фактически только росла (лишь раскол с НСДПГ всё испортил – объединённые силы социал-демократов имели шанс приблизиться к 39-40%), партия Центра была непоколебима, а поддержка консерваторов, наоборот, таяла – больше всего потерь понесли Консервативная и Имперская партии, электорат которых уходил к Отечественной партии. Но и она, судя по всему, достигла своего потолка. Некоторые наиболее прозорливые представители консерваторов начали приходить к осознанию, что для эффективного противостояния социал-демократам и Центру нужны перемены – это и необходимость научиться быть более гибкими, это и необходимость переориентироваться с юнкеров на буржуазию и средний класс, это и, наконец, необходимость создать единую крупную структуру, объединяющую все консервативные силы, причем как правые, так и либеральные. Первым реальные попытки создания «перезагруженной» структуры, вокруг которой бы и сложилась новая динамичная консервативная сила, предпринял видный деятель Национал-либеральной партии Густав Штрезерман, который попытался добиться объединения Национал-либеральной партии с Прогрессивной народной партией, но неудачно – к тому же сама Национал-либеральная партия переживала кризис, грозивший расколом, которого лишь с огромным трудом удалось избежать.

В начале 1922 г. положение Гинденбурга удалось на время укрепить благодаря успехам на внешнеполитическом фронте. Сначала на Вашингтонской конференции германской дипломатии удалось, воспользовавшись противоречиями между другими великими державами, отстоять право иметь свой флот без ограничений – на радость Тирпицу. А затем, воспользовавшись революцией 1922 г. и крушением Британской империи, Германия благодаря решительности правительства и дипломатии заполучила новые колонии, захватив британские владения в Африке и Азии, а также взяв под контроль важную базу для своего флота на Средиземном море – Мальту (хотя конкретно немцам стоило сказать спасибо австрийцам и сицилийцам, а также французским лоялистам, которые в тот момент столкнулись с такими проблемами, что не могли защитить владения союзника, располагавшиеся у них прямо под боком). Однако эффект от этих внешних побед прошёл ещё быстрее, чем эйфория от победы в Вельткриге, и положение Гинденбурга и правых консерваторов продолжило ухудшаться.

Оппозиция уверенно переходила в наступление, находя всё новые и новые поводы для атак. Например, был поднят вопрос о затратах на строительство флота. Тирпиц настаивал, что имевшийся на 1918 г. флот был недостаточен для контроля над новыми колониями, а быстрый захват японцами, британцами и АНЗАКовцами германских колоний в Азии показывал, что таких железных людей, как Леттов-Форбек и фон Мюкке, было недостаточно для их удержания – нужны мощные группировки флота и колониальных войск во всех точках земного шара. Параллельно в гонке морских вооружений участвовали Япония и США. Однако существовала серьёзная проблема – финансы. На многие амбициозные проекты деньги приходилось буквально выскребать отовсюду. И это вызывало недовольство у многих – особенно у социал-демократов. «Только жить начали, а тут деньги (которых мало) выделяют не на народ, а на какой-то флот!». Рейхстаг сотрясали яростные дебаты. Тирпиц всеми силами держался за флот. В ответ ему выдвигались аргументы, что таких затрат особо и не требуется ввиду того, что Британия сошла с дистанции, а японцы всего лишь «слишком много возомнившие о себе дикари» (в ответ на что Тирпиц выдвигал встречный аргумент: «Эти "дикари" отобрали у нас Азию!»). Вильгельм II, в свою очередь, также был готов расширить флот для контроля над новыми колониями и обеспечения их безопасности от возможных посягательств японцев и американцев, но и высокие затраты с яростным противодействием оппозиции его отпугивали. В результате пришлось всех выручать Гинденбургу, правительство которого после долгих и тяжёлых консультаций со всеми сторонами дебатов выработало компромиссный вариант, который сохранял программу строительства флота (немного скорректировав её в сторону удешевления и урезав осетра в плане строительства линкоров), расширял социальные программы, но сократил затраты на армию: ввиду того, что главные потенциальные противники на суше – Франция, Россия и Британия – лежали в руинах после революций и гражданских войн, эта мера показалась вполне адекватной, хотя Гинденбург, как человек военный, подписывал этот акт с тяжёлым сердцем. И действительно, этот «компромисс» снизил популярность Гинденбурга среди многих военных-пруссаков и части консерваторов, что частично ослабило позиции правительства. Все шишки ото всех партий (и оппозиционеров, и консерваторов) посыпались на рейхсканцлера. Но главный удар был ещё впереди.

 

 

После Вельткрига перед властями встала проблема реконструкции экономики после войны. Хотя непосредственно территория Германии пострадала от войны меньше, чем такие страны, как Франция и Россия, тем не менее, сия территория также нуждалась в восстановлении своего хозяйства от непосредственных разрушений Вельткрига – та же Восточная Пруссия подверглась русскому вторжению в 1914 г. По итогам войны немало юнкерских поместий (особенно на востоке империи) оказалось в крайне тяжёлом положении – многим грозило банкротство. Да и сельское хозяйство вообще нуждалось в правительственной поддержке. Для того, чтобы решить эту проблему, ещё во время чрезвычайного положения и диктатуры Людендорфа была организована «Остхильфе» («Восточная помощь») – крупномасштабный финансовый план спасения сельскохозяйственных предприятий к востоку от Эльбы. Программа действовала четыре года, пока не разгорелся скандал.

11 июля 1923 г. в либеральных газетах было опубликовано журналистское расследование, которое было быстро подхвачено социал-демократической прессой (некоторые считают, что либералы и социал-демократы это дело скоординировали и те публикации были опубликованы в первую очередь либеральной прессой, потому что если бы первопроходцами тут были социал-демократы, это было бы слишком токсично, ибо СДПГ были в авангарде оппозиции Гинденбургу). В тех статьях приводились чудовищные факты о хищениях, производимых крупными аграриями из сумм «Остхильфе». Трудящиеся массы были возмущены, а социал-демократы подняли самую настоящую бучу (некоторые представители левого крыла партии угрожали даже забастовками). К этим голосам присоединились партия Центра и часть либералов. Столкнувшись с неожиданно мощным давлением общественности, правительству пришлось уступить. В рейхстаге была образована комиссия для расследования этого дела, причем социал-демократы сумели добиться участия в этой комиссии их представителей. Разразившийся скандал грозил вовлечь в свою тину самого Гинденбурга.

Ещё во время чрезвычайного положения аграрии получили через «Остхильфе» миллионы марок для финансового оздоровления своих обанкротившихся имений. При распределении денег львиная доля досталась крупным помещикам, а мелкое крестьянство не получило почти ничего. В конце июня – начале августа 1923 г. комиссия рейхстага обнаружила, что богатые крупные землевладельцы получили при этом, «не имея права на то», много сотен тысяч, что эти деньги достались им путем самых настоящих хищений и мошеннических операций. Так, например, Элард фон Ольденбург-Янушау, крупный миллионер, владелец шести заповедных поместий, личный друг Гинденбурга и его сосед по имению, нагрел себе руки, получив 621 тыс. марок с помощью ложных показаний о состоянии своего имущества. Были и другие помещики, нагревшие себе руки на этом. Ежедневно газеты сообщали новые имена, замешанные в скандале с «Остхильфе». Среди них оказались соседи Гинденбурга, свои люди и завсегдатаи в его имении Нойдек. Семья Гинденбурга встревожилась – тот же случай с другом Гинденбурга Ольденбургом-Янушау показывал, что авторы публикаций явно нацелились на рейхсканцлера. Уже начинали появляться обвинения в том, что махинации двоюродной сестры Гинденбурга – Лины – разоряли родовое имение Нойдек, и тем самым социал-демократические журналисты намекали, что якобы и сами Гинденбурги могли воровать из «Остхильфе», чтобы спасти своё имение. Консерваторы пытались выдвинуть ответные аргументы, обвиняя оппозицию в излишнем раздувании скандала и клевете. Действительно, впоследствии многие позднейшие исследователи, проанализировав эту историю, пришли к выводу, что и с разоблачителями дело было не так чисто – хватало и преувеличений, и наговоров, и откровенной клеветы. Но дело было сделано. Поток грязи из «Остхильфе» так захлестнул правых консерваторов, что даже чистому не отмыться. Почувствовав вкус крови, социал-демократы перешли в яростное наступление. Дошло до того, что левые социал-демократы даже заявили, что если рейхсканцлер не подаст в отставку, то партия будет требовать уголовного расследования этого дела.

Даже сам кайзер оказался в неловком положении. С одной стороны, он был не против отставки Гинденбурга, который ассоциировался у него с отстранением от фактической власти и диктатурой Генштаба. С другой стороны – не под давлением социал-демократов же! И тем не менее, правительство всё же вынуждено было как-то реагировать на эту ситуацию. По наиболее вопиющим случаям начались расследования, виновные понесли наказания. По итогам скандала германское юнкерство понесло очень сильный (прежде всего репутационный) удар, который в будущем будет иметь следствием угасание правого фланга консерваторов и подтолкнёт самих консерваторов к необходимости «перезапуска» и формирования новой полноценной партийной структуры, которая сможет вновь бросить вызов социал-демократам и левым либералам.

Конечно, правительство во время скандала «Остхильфе» не сидело в бесплодной обороне. Кого-то удалось оправдать, найдя им алиби и вскрыв факты клеветы, чем и воспользовались, тыкнув этим в лицо оппозиции – даже не ради того, чтобы нанести им удар, а чтобы сохранить лицо (что, кстати, и удалось) и добиться успокоения, которое было крайне необходимо для осуществления назревшего решения. Гинденбург сохранил свой пост, но было понятно, что его отставка – лишь вопрос времени. Нужно было просто найти нужный момент, чтобы осуществить назревшую отставку именно тогда, когда страсти улягутся, чтобы в глазах общественности дело хотя бы формально не выглядело так, будто хвост оппозиции виляет собакой кайзера. И такой момент настал 5 ноября 1923 г. Отставка Гинденбурга прошла без сучка и задоринки – реального компромата на него оппозиции найти так и не удалось (при всём старании), сам Гинденбург подал в отставку добровольно, а кайзер внимательно проследил, чтобы эта отставка не сопровождалась потоками грязи со стороны оппозиции. Благодаря этой тактике удалось, несмотря на этот скандал, всё же сохранить о Гинденбурге в целом добрую память – как о победителе в войне и человеке, проведшем Германию через тяжёлый поствельткриговский кризис. Но его час просто прошёл. Пришло время формировать новое правительство.

 

 

Тогда же, 5 ноября 1923 г. германским канцлером был назначен 56-летний принц Макс Баденский. Его кандидатура была компромиссной, ибо устраивала и Вильгельма II, и генералитет с адмиралтейством, и консерваторов, и либералов, и социалистов. Одни видели в нём человека, который сохранит прежний порядок с минимальными потерями, другие — политика, способного ввести страну в «новую эпоху». И те, и другие рассчитывали на нового канцлера, политическим идеалом которого была конституционная парламентская монархия британского образца. Новый кабинет формально создавался как парламентский: консерваторам пришлось потесниться (хотя Тирпиц сохранил пост морского министра), и в состав правительства вошли представители Центра, Прогрессивной партии и даже СДПГ (историками считается, что это была негласная плата за то, чтобы они прекратили раздувать скандал «Остхильфе» и позволили Гинденбургу уйти без незаслуженного выливания на него грязи). Это была революция «сверху», которую задумал еще Бетман-Гольвег. Но если в 1917 г. о парламентаризации «верхи» думали как о «фиговом листке абсолютизма», по выражению независимых социал-демократов, то теперь новое правительство видело перед собой перспективы, которые торопилось реализовать. А тем временем Германия вступала в эпоху, которая получит в будущем название «Золотых двадцатых».

Изменено 29 Jul 2020 пользователем Дарт Аньян

[Дарт Аньян]

Глава XVII. Лоскутная империя. Эпизод 1: Больной человек Европы

 

Ещё во время Вельткрига Австро-Венгрию часто рассматривали, как одно из слабых звеньев Центральных держав. «Лоскутная империя», «тюрьма народов», которая стояла на краю гибели из-за вечно раздирающих державу политических и национальных противоречий. К тому же накануне Вельткрига у Австро-Венгрии был самый низкий из европейских империй военный бюджет, а значит, разгромить её слабенькую армию не составило бы никаких проблем. И действительно, казалось бы, что Дунайская монархия постоянно находилась на краю пропасти на протяжении всего Вельткрига и терпела вечные поражения – не самое успешное начало вторжения в Сербию, постоянные поражения от русской армии, да вдобавок война против сразу четырёх противников. Чего ещё надо для того, чтобы прикончить дышащую на ладан империю? После блестящего Брусиловского прорыва Австро-Венгрия оказалась на грани катастрофы, и казалось бы, нужно было её только чуть-чуть дожать…

Но, как оказалось, выиграть сражение было недостаточно для того, чтобы выиграть войну. Хотя Австро-Венгрия и пользовалась широкой помощью Германии, всё же она продержалась слишком долго для обречённой страны. Она выиграла борьбу на истощение у утянутой в пучину революции России, разгромила сербов и румын, и, наконец, прикончила желавших поживиться её территориями итальянских двурушников в Битве при Тревизо. Если это было, по выражению британского премьера Дэвида Ллойд-Джорджа, «обветшалое царство», обречённое на гниение и распад, то почему же эта проклятая «лоскутная империя» всё никак не желала рушиться?!

Тем не менее, кризис государства давал о себе знать, да ещё как! Хотя Австро-Венгрия и выстояла в Вельткриге, выстояла она при существенной поддержке Германии. И, несмотря на то, что этот фактор сыграл крайне важную и решающую роль в спасении Дунайской державы, это оказалась палка о двух концах – эффективная военная помощь союзницы имела для Австро-Венгрии труднопоправимые негативные последствия. B ходе войны неуклонно усиливалась ее зависимость от Германии. B конечном итоге Дунайская монархия прочно заняла место младшего партнера кайзеровской Германии в блоке Центральных Держав, потеряв волю и способность вырваться из цепких объятий «старшего брата».

 

 

Война выжала из Австро-Венгрии все соки. Колоссальный отток трудоспособных мужчин на фронт нанес непоправимый урон хозяйственной жизни страны. В армию призвали около 8 миллионов подданных императора-короля, из которых за четыре года войны 1,2 миллиона погибли и еще 3 миллиона получили ранения. Это привело к резкому падению производства. К примеру, в 1914 г. в Австро-Венгрии было добыто 57 миллионов тонн угля, через два года — в восемь раз меньше, а в 1917 г. — всего-навсего 2,7 миллиона тонн. Правда, не все отрасли экономики пострадали так сильно, как угольная индустрия. Предприятия, получавшие военные заказы, даже процветали, как процветали и спекулянты, обогащавшиеся на трудностях военного времени. Еще до начала войны были приведены в действие параграфы Конституции, дававшие правительству право использовать непарламентские формы правления. Были распущены профсоюзы, введена цензура, фабрики поставлены под военное управление. В знак протеста против этой системы сын одного из вождей австрийских социал-демократов, Фридрих Адлер, застрелил премьер-министра Цислейтании, графа Карла Штюргка, кажется, только для того, чтобы получить возможность во время судебного процесса бросить в лицо монархии гневные обвинения. В стране начались забастовки и волнения рабочих – и это уже во время войны.

Война обострила противоречия между «половинками» империи. Венгрия была лучше обеспечена продовольствием, но не слишком охотно делилась запасами с Цислейтанией. Недостаток продуктов в городах западной части монархии ощущался уже в первые месяцы войны. Из-за нехватки мяса с мая 1915 г. в большинстве пражских ресторанов и кафе учредили два постных дня в неделю. Правительство ввело карточки на важнейшие виды товаров, установило предельно допустимые цены на большинство продуктов. Позднее особенно острой стала нехватка хлеба. Рабочие Вены под угрозой всеобщей забастовки добились указа о замораживании цен на хлеб, но избежать снижения норм выдачи по карточкам не удалось. Хотя бы продовольственные проблемы австрийцы надеялись решить путём поставок зерна из оккупированной Украины, однако общий бардак, политическая нестабильность молодого государства, а также растущее сопротивление украинских крестьян реквизициям хлеба привели к тому, что эти планы в полной мере реализовать не получилось. Дунайская империя находилась на грани голода.

Ярким событием, апогеем экономического кризиса в Австро-Венгрии стала мощнейшая забастовка, начавшаяся в январе 1918 г. на принадлежавшем компании «Austro-Daimler» заводе в Винер-Нойштадте где 4,5 тыс. рабочих выступили с протестом против сокращения продуктового рациона. Руководитель компании Фердинанд Порше встретился с министром продовольствия и попытался уладить ситуацию, но его не послушали. Вскоре забастовка охватила 700 тыс. рабочих по всей империи, что поставило Австро-Венгрию на грань экономической катастрофы – и лишь победа Германии над Францией летом 1918 г. спасла Дунайскую державу от коллапса, который при дальнейшем затягивании войны был неизбежен.

 

 

Экономические проблемы дополнились старой бедой габсбургского государства — межнациональными трениями. Сама эта сфера, будучи «болезненным нервом» имперского организма, делала иллюзорным ощущение стабильности дунайской монархии. Практически в каждом регионе наблюдались проблемы, и эти проблемы необходимо было решать уже давно. Равновесие в подобном многонациональном государстве могло быть обеспечено только за счет гибкой и взвешенной национальной политики, поддерживающей сбалансированную иерархию народов за счет уступок, компромиссов, а также использования принципа «разделяй и властвуй». Выстроить устойчивую иерархию этносов в подобной системе достаточно сложно, однако обойтись без «ядра» в лице государство- и культурообразующего этноса (в лице австрийских немцев) оно не могло.

Сложности возникли даже с государствообразующим народом империи – немцами. Зависимость Австро-Венгрии от Германии привела к тому, что немцы Дунайской монархии окончательно стали воспринимать себя в качестве главного народа державы. В апреле 1916 г. группа австро-немецких политиков выступила с обращением — так называемой Пасхальной программой. В ней содержался призыв преобразовать Цислейтанию в более централизованную Австрийскую империю, от которой предлагалось отделить Галицию, Буковину и Далмацию; в Богемии и Моравии предлагалось ввести разделение между чешскими, немецкими и смешанными районами. Подразумевалось доминирование немецкого языка в административной сфере, образовании и культуре. Австро-немецкие политики добивались создания национального государства с вкраплениями чехов и словенцев, обреченных на подчиненное положение и ассимиляцию в рамках фактически конфедеративной монархии Габсбургов. Для Вены это было неприемлемым.

 

 

Если на западе империи требовали национальной автономии немцы, то на востоке приобрели остроту сразу два национальных вопроса — польский и украинский. В обоих случаях, как это часто бывало в монархии Габсбургов, внутренние проблемы тесно переплетались с внешними. После того как русские войска отступили из принадлежавшей России части Польши, практически все земли, населенные поляками, оказались под контролем Германии и Австро-Венгрии. Реальным становилось восстановление независимости Польского королевства, дружественного Центральным державам, возможно, во главе с кем-то из Гогенцоллернов или Габсбургов (наиболее вероятной кандидатурой считался эрцгерцог Стефан). В ноябре 1916 г. совместный манифест двух императоров объявил о воссоздании Польши. Однако эта страна оказалась королевством без короля и границ: ни Германия, ни Австро-Венгрия не спешили отказываться от провинций, полученных когда-то в результате разделов Речи Посполитой, а без них «возрожденная» Польша выглядела жалким обрубком. Эта и многие другие проблемы привели к тому, что вопрос о статусе Польши оставался нерешенным до конца войны.

Не менее сложной была и ситуация с украинцами. Подразделения Сечевых стрельцов в составе австро-венгерской армии пополнялись участниками украинского национального движения из Галиции и Буковины. Их политическим идеалом стало создание «соборной» Украины — государства, включающего в себя населенные украинцами земли Российской империи и Австро-Венгрии. Открыто эта цель пока что не провозглашалась – украинские деятели требовали от Вены предоставления Восточной Галиции статуса отдельной коронной земли, что давало им возможность избавиться от польского доминирования. После революции в России и провозглашения в январе 1918 г. киевской Центральной Радой независимости Украины галицкие украинцы почувствовали себя авангардом общенационального движения. Когда в 1918 г. Украина оказалась под контролем Центральных держав, между Берлином и Веной возникли расхождения относительно будущего этой страны. В Вене видели в независимой Украине союзника в борьбе с притязаниями Берлина на гегемонию в Европе. Отношение же Германии к Украине было на тот момент колониалистским: полководцев и администраторов кайзера эта территория интересовала как источник дешевого зерна, угля и прочей продукции, необходимой для продолжения войны на Западе.

 

 

Едва ли не самой главной проблемой монархии оставались чехи. Бывший депутат рейхсрата, пражский профессор Томаш Масарик, эмигрировавший во Францию, создал Чехословацкий национальный комитет, провозгласивший целью борьбу за создание независимого государства чехов и словаков. В чешских землях до 1917 г. среди местных политиков доминировал так называемый активизм — лояльность к Габсбургам при требовании широкой национальной автономии. Еще в декабре 1916 г. руководители чешского депутатского клуба в распущенном рейхсрате подписали вполне верноподданническое обращение к новому императору Карлу. Но уже через пару месяцев, когда молодой монарх объявил о начале реформ и вновь созвал парламент западной части империи, тон заявлений чешских политиков изменился. Фактически речь шла уже об измене монархическому принципу, будущее династии и империи ставилось в зависимость от того, решит ли народ сохранить прежнюю форму государственности. Во время Вельткрига Антанта всеми силами стремилась подлить масла в огонь чешской строптивости. Так, в апреле 1918 г. в Риме состоялся Съезд угнетённых народов. Место проведения выбрали не случайно: Италия, бывший участник Тройственного союза, занимала самую последовательную антигабсбургскую позицию. В заявлении съезда говорилось: «Каждый из народов считает австро-венгерскую монархию орудием германского господства и главным препятствием на пути к осуществлению своих чаяний и устремлений». Одновременно с активизацией антигабсбургских кругов происходило угасание активизма. Тем не менее, победа Центральных держав в Вельткриге вынудила чехов вести себя менее нагло. Параллельно новый австрийский император – Карл I – официально выразил готовность пойти на уступки. В октябре 1918 г. Карл I встретился с делегацией Чешского союза (объединения чешских политиков). Император заявил им: «Вы получите самостоятельность Чехии, Моравии и Силезии — при условии, что выскажетесь в пользу династии и империи». Это предложение не вызвало у чехов особого воодушевления (хотя ещё полтора года назад такое предложение было бы встречено ими с ликованием) – обещания, которыми кормила их проигравшая Антанта, всё ещё не были забыты. Однако чехи были далеко не дураками. Они удовлетворённо приняли это предложение – обещанный Антантой журавль улетал далеко в небо, и от гарантированной синицы в руках откажется только упёртый дурак. Тем не менее, вопрос ещё не был закрыт – внешне проявляя лояльность, чехи продолжали держать камень за пазухой, а Карлу I ещё только предстояло выполнить свои обещания.

 

 

В Венгерском королевстве, несмотря на брожение на населенных южными славянами землях, обстановка на первый взгляд была спокойнее. Там железной рукой правил премьер-министр Иштван Тиса. Сомнения в необходимости вступать в войну, проявленные им в июле 1914 г., уступили место убежденности в том, что сражаться следует до победного конца. Только в этом Тиса видел спасение Венгрии от буйства «славянской стихии». Венгерскую элиту в меньшей степени, чем многих деятелей в Цислейтании, пугала перспектива немецкой гегемонии в случае победы в войне Центральных держав. Мадьярские консерваторы полагали, что они скорее найдут общий язык с «пруссаками», нежели со славянскими и румынскими соотечественниками. Не удивительно, что мадьяризаторский курс венгерского правительства в годы войны стал еще более жестким. Это только радикализировало хорватское, сербское, румынское, словацкое национальные движения. Тиса тем не менее понимал то, чего не смог уразуметь император-король: пока продолжалась война, «раскачивать лодку» было слишком опасно. Преждевременная демократизация, которую с весны 1917 г. пытался осуществлять в Цислейтании молодой император, подмывала фундамент и без того уже очень хрупкого здания монархии.

 

 

Новый монарх Карл I вступал на престол в неблагоприятной психологической атмосфере. О том, что перемены неизбежны, свидетельствовала даже церемония императорских похорон. Вопреки традиционному протоколу новый монарх шел за гробом предшественника не в одиночестве, а вместе с супругой, закутанной в траурное одеяние с густой черной вуалью, и наследником, маленьким эрцгерцогом Отто. Тот момент был особенным, хотя большинство людей не чувствовало этого. Вместе с Францем-Иосифом уходила старая эпоха. Приходила новая эпоха с новыми вызовами, и молодой император, намеренный реформировать обветшалую Дунайскую державу, воплощал в себе одновременно надежду и тревогу.

Австро-Венгрия нуждалась в реформах. Вельткриг вместе с закономерными вызовами XX в. наглядно продемонстрировали, что рост национализма и центробежных тенденций – это не шутки, особенно когда численность государствообразующего народа составляла меньше четверти населения империи. С этим всем нужно было что-то делать – и срочно! Но был и обоснованный страх – слишком была велика вероятность, что даже самые правильные реформы окажутся разрушительными и выпустят джинна из бутылки. В то же время во время Вельткрига Карл I раздал слишком много обещаний другим народам, чтобы правительство могло игнорировать необходимость преобразований. Проводить реформы было опасно, но оставлять всё как есть – ещё опаснее. И хотя соблазн опустить руки и ничего не делать был велик, всё же Карл I принял решение вступить на путь реформ. Победа Центральных держав в Вельткриге давала шанс на народное воодушевление, которое позволит смягчить накопившиеся противоречия и создать столь необходимое «окно возможностей». В то же время это «окно возможностей» было очень узким, а обстановка, в которой предстояло проводить преобразования, оставалась очень сложной – Дунайской монархии предстояло пройти через тяжелейший послевоенный кризис. Действовать нужно было немедленно.

Сама обстановка в империи говорила о том, что нужно срочно что-то делать, пока не стало слишком поздно (если уже не стало слишком поздно). К третьему году войны многонациональная Австро-Венгерская империя ощутила внутреннюю слабость и тенденции к децентрализации. Волна забастовок прокатилась по всем ее регионам. Восстания в феврале 1918 г. были подавлены с трудом. В мае началась новая волна массовых демонстраций. Все и всё буквально кричали: «Так, как было раньше, больше продолжаться не может!».

 

 

Карл I понимал необходимость в реформах, и уже начинал продумывать выход из положения. Важной опорой в его планах был проект Соединённых штатов Великой Австрии, сторонником которого был погибший кронпринц эрцгерцог Франц Фердинанд. Ещё до войны Карл I поддерживал тесный контакт с Францем Фердинандом. У Карла не было собственного аппарата помощников, поэтому он сотрудничал с окружением своего дяди. Он интересовался политическими идеями Франца Фердинанда, и надеялся реализовать его планы, хотя заниматься реформами по этим концепциям стоило гораздо раньше.

16 октября 1918 г. вскоре после заключения перемирия, завершившего Вельткриг победой Центральных держав, император Австро-Венгрии Карл I издал манифест «Моим верным австрийским народам» (в историю этот документ вошел как Völkermanifest – «Манифест о народах»). В нём провозглашалось: «Австрия должна стать, в соответствии с желаниями ее народов, государством федеративным, где каждая народность образует собственное государство на территории, которую населяет... Этот новый порядок, который никоим образом не нарушает целостность земель святой короны Венгерской, должен принести каждому национальному государству самостоятельность: в то же время он будет охранять их общие интересы... К народам, на чьем самоопределении будет основана новая империя, обращаюсь я — дабы участвовали в сем великом деле посредством национальных советов, которые, будучи составлены из депутатов от каждого народа, должны представлять интересы оных народов в их отношениях между собой и с моим правительством. Да выйдет наше Отечество... из военных бурь как союз свободных народов».

Манифест Карла I дал надежду многим народам империи на расширение своей автономии – многие восприняли это как вполне достойную награду за пролитую во время Вельткрига кровь. Манифест вызвал в целом положительную реакцию у венгров, чехов, поляков и словенцев, обещания Карла I с надеждой были восприняты галицкими украинцами. Однако в манифесте было одно слабое место… Реально надеяться на автономию могли только народы, проживавшие на территории Цислейтании. Действие манифеста не распространялось на Венгрию: Карл, верный королевской присяге, не решился пойти на федерализацию Венгерского королевства. Это было негативно воспринято сербами и хорватами, словаками, а также трансильванскими румынами, которые испытывали давление со стороны венгров, проводивших политику мадьяризации. В оппозиции к Габсбургам остались итальянцы, количество которых в империи только увеличилось в связи с присоединением к Дунайской державе Венето.

 

 

Тем не менее, правительство Карла I приступило к реформам в Цислейтании. Прежде всего была проведена административная реформа, постаравшаяся получше учесть этнические границы внутри империи, и направленная на создание адекватных условий для функционирования обещанных национальных советов. Реализация реформы началась в августе 1919 г. и её полная реализация заняла в районе полутора-двух лет. Цислейтания была разделена на несколько автономных земель, при определении границ которых авторы реформы постарались посильнее ориентироваться на проект Соединённых штатов Великой Австрии. Каждый созданный штат имел собственный парламент (на основе тех самых провозглашённых в Манифесте национальных советов) и конституцию. Стоит при этом отметить, что в плане границ между «штатами» ввиду ряда нюансов от изначального проекта Франца Фердинанда был ряд отличий.

Германские части Богемии и Моравии (в общем, Судетская область) получали не статус «штатов», а стали частью Немецкой Австрии, впрочем, образовывая в её составе автономные регионы (то есть, там законодательно обязались уважать права чешского населения). А вот Чехия становилась полноценным «штатом», получая свой собственный парламент, конституцию и полную национальную автономию под главенством самих чехов. Эти территории составили официальные административные границы Королевства Богемии и Моравии, которое обладало широкой автономией и национальными привилегиями.

Без лишних проблем, разделений и территориальных потерь было оформлено в полноценный «штат» Герцогство Крайна, в состав которого вошли также те территории Цислейтании, которые были населены хорватами.

Итальянский вопрос пришлось решать по-серьёзному позже, после того, как «Мир с Честью» окончательно определил границы в Италии. В конечном итоге области Трентино, Триеста и Венето были объединены в Венецианское королевство, которое также получило статус «штата» со всеми полагающимися правами и привилегиями. Королевство Галиции и Лодомерии получило статус «штата», но оно так и не было толком разделено на польскую и украинскую части – вместо этого Центр дал директиву, чтобы Восточная Галиция получила статус региональной автономии в составе коронной земли. Всем «штатам» Цислейтании были дарованы конституции, права и привилегии, широкая национально-культурная автономия.

Особым случаем были территории Боснии и Герцеговины, а также Черногории, которая была аннексирована Австро-Венгрией по итогам Вельткрига. Часть этих территорий была передана Транслейтании, а из оставшихся сформировано особое Королевство Черногории и Герцеговины (в 1924 г. там было создано внутреннее административное деление для хорватов, боснийцев и сербов), которое получило статус «штата».

В целом реформа, проведённая во вполне либеральном духе, позволила во многом стабилизировать обстановку в империи, расколоть многие национальные движения и хотя бы частично поднять доверие хотя бы части неимперских народов к власти Габсбургов. Однако во многих регионах реформа не была доведена до конца в силу разных причин, как уважительных, так и не очень. Но тем народам, которые были обделены милостью императора, было не легче от того, были ли причины уважительными или нет. Им не нравилось то, что одни народы получили привилегии, а они нет, хотя сами были не менее многочисленны, чем те, кто получил конституцию. Они резонно заявляли, что реформы должны нести народам империи равноправие, а не возвышать «императорских любимчиков». Но и среди тех, кто получил обещанное в полной мере, находились и те, кто воротил нос, брезгливо ворча, что реформы – это «жалкие подачки», и для реального удовлетворения чаяний всех народов необходимо «нечто большее». Всё это показывало, что проведённые реформы, ещё лет тридцать назад вызвавшие бы всеобщее ликование, были явно запоздалыми – страна была уже не та и народы не те. Уже проведённые реформы были недостаточно глубокими, чтобы можно было быть спокойным за судьбу державы, но и углублять их дальше тоже было очень опасно. Отсутствие реформ грозило погубить империю, но и их проведение тоже могло закончиться развалом державы! Австро-Венгрия оказалась в положении человека, сидящего в болоте посреди поля, усеянного граблями, скрытыми высокой травой. Чтобы выбраться из болота на свободу, нужно было идти через поле, где каждый шаг грозил ударом граблей по лбу. Болото же было уютным, но оставаться в нём нельзя – гарантированно утонешь. Было очевидно – спасение империи становилось очень сложной задачей.

Сама реализация реформы, предусматривавшая превращение коронных земель в национально-административные единицы (а некоторые ещё и с внутренними автономиями) не разделялась многими представителями влиятельных кругов австрийских немцев, венгров, поляков, чехов, твердо выступавших за неделимость своих территорий. В отличие от элит, средние слои большинства народов Цислейтании восприняли реформу Карла I более позитивно (то есть, вполне удовлетворённо), но всё равно на первых порах хватало тех, кто считал, что можно было получить гораздо больше. В каждом регионе империи сложилась своя специфика, влиявшая на лояльность элит и населения, отражавшаяся на их чаяниях и требованиях. И центральной власти, если она не желала развала империи, приходилось разбираться почти что с каждым из них.

Изменено 24 Oct 2020 пользователем Дарт Аньян

[Дарт Аньян]

Глава XVIII. Лоскутная империя. Эпизод 2: «Получили мы, значит, автономию от Карла-то нашего…»

 

Одной из самых актуальных и важных территорий в империи были земли, населённые чехами. Чехи были славянским народом, а также народом историческим. Благодаря исторической памяти, многолетней историографической продукции, а также стихийной национальной мифологизации воспоминания о средневековом чешском государстве постоянно противопоставлялись в начале XX в. тогдашнему положению этого народа. В 1910 г. в Чехии, Моравии и Силезии проживало более 6 млн чехов. Годовой прирост населения составлял более 1%. Чехи насчитывали в Богемии 63%, в Моравии – 72%, а в Силезии – 24% населения. В общей же численности населения Цислейтании доля чехов составляла 23%. Чехи были представлены во всех профессиональных группах, за исключением оптовой торговли. К началу века 93,7% этнических чехов были грамотными. Им принадлежало несколько тысяч общеобразовательных и более ста средних школ, один университет, Академия наук, основанная меценатом Йозефом Главкой; в их распоряжении находились два утраквистских технических вуза в Праге и в Брно. Также они создали две превосходные энциклопедии. Одним словом, жили богатой общественной и культурной жизнью. Все эти факты свидетельствуют об успешной культурной эмансипации населения империи. У чехов были собственные политические представители. Но для полного воплощения эмансипационных устремлений им не хватало только возможности совершенно самостоятельно и в полной мере принимать решения о собственной судьбе, другими словами – чехи в начале XX в. были обычным европейским народом с полным культурным, политическим и экономическим багажом, но они не были государствообразующей нацией. Пикантной особенностью было высокое экономическое развитие Чехии, которая обладала мощной промышленностью и фактически являлась «мастерской империи», что также прибавляло веских аргументов в пользу того, что Габсбурги обязаны уважать этот народ. Чехия была экономически вполне «автономна» и вполне могла обойтись без остальной империи, а потому с особой силой и раздражением требовала автономии не только культурной, но и политической.

 

 

Во время Вельткрига нарыв начал вскрываться. Страны Антанты открыто призывали чехов и вообще проживавших в империи славян к восстанию против Габсбургов, в чём активно усердствовала Россия, намеренная стать лидером славянских народов. Тем не менее, несмотря на успешное формирование Чехословацкого корпуса на стороне России, несмотря на то, что чешские солдаты совершенно не горели желанием воевать против России, на начальном этапе чешская фронда ещё не была по-серьёзному заметной. Вплоть до весны 1917 г. приоритет в антиавстрийском движении принадлежал заграничному центру сопротивления во главе с Томашем Масариком. Чешское общество продолжало занимать выжидательную позицию.

Лишь в 1917 г. и в первой половине 1918 г. после революционных событий в России и радикализации внутренней обстановки в Австрии ситуация стала меняться. Рубежным событием здесь стало принятие усилиями чешского культурного фронта Манифеста чешских писателей от 17 мая 1917 г. В Манифесте чешские писатели в решительной форме обратились к чешским депутатам, заседавшим в австрийском рейхсрате, с требованием, чтобы те как следует отстаивали национальные права чешского народа и считались впредь с его волей. «Мы обращаемся к вам, – говорилось в Манифесте, – и имеем не только право, но и обязанность выступать от имени всего народа, поскольку тот пока высказаться не имеет возможности». И вот с весны 1917 г. прежнее чувство страха постепенно исчезало, чешские земли духовно преображались. Многочисленные резолюции, постановления и письма простых людей приходили на адрес загородного дома писателя Алоиса Ирасека – одного из ведущих авторов Манифеста. Ирасека буквально засыпали письмами изо всех чешских и моравских уголков. Таким образом, была продемонстрирована готовность большинства чешского населения (а не только подписантов из кругов чешской науки и культуры, общественных деятелей и предпринимателей, которых насчитывалось более двухсот) поддержать программу чешского национального самоопределения. Манифест писателей заявлял, что чешский народ вправе сам определять, кого наделять парламентскими мандатами, и требовал осуществления на практике защиты избирательных прав простого населения. В тексте Манифеста впервые употреблялся завуалированный термин «права чехославянского народа» (вместо «чехословацкого»), причем тем самым подразумевались права братского словацкого народа. В Манифесте делался упор на том, чтобы чешские политики выступили более решительно. «И ныне, и впредь на вас, уважаемые господа, как представителей чешского народа будут обращены все взоры, и совершенно очевидно, что от вас требуют… Европа сегодняшняя и будущая – это Европа демократическая, Европа равноправных и свободных народов. Народ требует от вас быть заодно с народом в этот важный исторический момент, помните об обязанностях перед своим народом», – заключал Манифест.

Чешские депутаты 30 мая 1917 г. выступили с парламентским заявлением, в котором выдвигали требование преобразования Монархии в государство свободных и равноправных народов. Хотя заявление депутатов ещё не означало полного расхождения с австрийской монархией, но это уже был существенный сдвиг в концепции государственно-правового устройства Чешских земель. Считается, что история подготовки нашумевшего и поддержанного широкой общественностью Манифеста чешских писателей проходила не без ведома и не без связи с заграничным движением сопротивления во главе с Масариком. Это создавало определённые риски, но вплоть до весны-лета 1918 г. наиболее радикальные представители чешского движения считали, что Центральные державы обречены, и игра стоит свеч.

 

 

Однако победа Германии заставила многие голоса притихнуть. Некоторые даже всерьёз опасались репрессий. Действительно, во время войны под предлогом тотальной мобилизации всех сил в Австро-Венгрии был установлен весьма жёсткий полицейский режим. Многие эмигранты, открыто работавшие на достижение независимости Чехии, вполне закономерно расценили, что рассчитывать на милость им не стоит, и приняли решение не возвращаться на родину – например, Томаш Масарик так и остался в США. Тем не менее, Карл I, даже в силу своего характера, понимал – насильно мил не будешь. С окончанием отчаянных времён отпала необходимость в отчаянных мерах, и пора было приступать к реформированию обветшалой империи и налаживанию подпорченных (и в ряде случаев весьма сильно) отношений с народами державы.

 

 

Начатые в 1919 г. реформы стали важным шагом в деле преодоления чешской фронды, хотя этот шаг давался с большим трудом – было велико сопротивление как со стороны немцев, так и чехов. Многие представители политической и особенно культурной элиты, ещё не отвыкнув от чувства близости независимости, пытались воротить нос – то одно им не так, то другое не эдак. Ввиду того, что проведённые Карлом I реформы были в политической сфере очень даже либеральными, они реагировали прежде всего на «довоенные» чаяния народов империи. Так что одним из мотивов претензий «непримиримых» было: «Война изменила всё – и народам империи нужно нечто большее, чем просто широкая автономия». Что же это было за нечто большее? Как правило, «непримиримые» были не особо точны в формулировках. Чаще всего в списке претензий одной из наиболее заметных тем был вопрос о границах. «Непримиримым» не понравилось то, что населённые немцами части Богемии и Моравии в Судетской области (несмотря на их статус автономии и провозглашение уважения к правам местных чехов) отошли Немецкой Австрии – они настаивали на том, чтобы Чешское королевство было установлено в его «исторических границах» – то есть, вместе с немецкими частями Богемии и Моравии. Хотя протест проходил в спокойной форме – прежде всего в виде парламентской, газетной и университетской говорильни, но это всё же имело свой негативный эффект, создавая образ хрупкости реформам Карла I, порождая скепсис к ним не только среди чехов, но и среди других народов, и самих немцев.

 

 

Однако оказалось, что время работало на Габсбургов. Претензии чешских лидеров на «историческую Богемию» были лишь симулякром, и они не имели массовой базы даже среди многих рядовых чехов. До войны чешское движение в основной своей массе добивалось даже не независимости, а развитой автономии и уважения. Тяготы Вельткрига и обещания Антанты распалили в чехах страсть поймать журавля в небе, так что на первых порах часть их национального движения демонстративно воротила нос от синицы в руках. Но шёл год за годом, синица из рук не улетала, и с течением времени чехи начинали успокаиваться, а вслед за ним успокаивались и его лидеры. При этом личность и проводимая политика либерально настроенного монарха, а также экономический подъём «Золотых Двадцатых» также не способствовали росту строптивости чехов. Доверие к империи потихоньку, но восстанавливалось, лояльность чехов понемногу росла, а сами Чешские земли из «уязвимого места» империи превращались в регион спокойный… и процветающий.

Реформы Карла I, существенно расширившие чешскую автономию, дали дополнительный толчок чешской культуре. Пореформенные «Золотые Двадцатые» стали временем становления и расцвета многих чешских писателей, музыкантов и композиторов, кинорежиссёров и актёров, которые стали достоянием не только внутричешской, но и имперской культуры. Большого успеха достиг в «Золотые Двадцатые» писатель Карел Чапек, чьи произведения «R.U.R.», «Средство Макропулоса», «Война с саламандрами» и др. имели большой успех (что в будущем принесёт ему Нобелевскую премию по литературе 1936 г.). Набирала популярность чешская актриса Анни Ондракова, которая с конца 1920-х гг. начнёт сниматься в германских фильмах, а в 1930-е гг. станет одной из самых популярных актрис Европы. Сразу же начали привлекать внимание немые фильмы Карела Ламача и Вацлава Вассермана, уверенно строил свою карьеру оператор Отто Хеллер. Имена Анни Ондраковы, Карела Ламача, Вацлава Вассермана и Отто Хеллера в итоге составили «Большую Четвёрку» чешского кинематографа, которая в 30-е гг. стала достоянием не только чешского, но и общеимперского, и европейского кинематографа.

Чехия являлась одним из самых промышленно развитых регионов империи. Несмотря на явные признаки растущей экономической зависимости Австро-Венгрии от Германии, всё же у промышленности Дунайской империи зубки таки имелись – и значительная часть этих зубок располагались именно в чешских землях. «Золотые Двадцатые», несмотря на силу и жадность проникающих на территорию Австро-Венгрии германских экономических гигантов, дали возможность не только восстановиться, но и огрызнуться против иноземных конкурентов как австрийским, так и чешским промышленным компаниям. Одним из главных игроков как в самой Чехии, так и во всей империи, способным даже не затеряться и на европейском рынке, была компания «Шкода». Чешская корпорация, к тому времени уже выпускавшая широкий ассортимент промышленной продукции, становилась вдобавок и лидером Австро-Венгерского автопрома – ещё до Вельткрига «Шкода» приобрела акции компании «Austro-Daimler», тем самым расширив своё влияние. И хотя получение в своё подчинение одного из крупнейших австрийских автопроизводителей было ценным приобретением, тем не менее, «Шкода» была не прочь окончательно закрепиться на автомобильном рынке, создав собственную марку. Вскоре подвернулся удачный повод. Одним из видных автомобильных производителей Австро-Венгрии была компания «Laurin & Klement». Эта компания очень неплохо держалась до войны (так, в частности, её спортивные автомобили весьма неплохо выступали на международных соревнованиях), но по ней очень больно ударил послевоенный кризис. Хотя масштаб проблем, с которыми пришлось столкнуться данной компании, был на порядок меньше, чем в РИ (благодаря сохранению Австро-Венгрии), тем не менее, ей всё равно пришлось нелегко – так, «Laurin & Klement» понесла убытки из-за войны с Россией и произошедшей там революции (поскольку до Вельткрига на Россию приходилось до трети всего экспорта предприятия), а возникшие на её обломках новые государства (Польша, Литва, Украина) пока что ещё были слишком экономически слабыми, чтобы в полной мере заместить довоенный рынок сбыта. Спустя несколько лет после окончания Вельткрига экономика Австро-Венгрии начала восстанавливаться, в «Laurin & Klement» произошёл новый виток развития деловой активности и обновлялись торговые связи. Компания постепенно увеличивала общий объём выпуска, но тут уже крылся фактор будущего падения «Laurin & Klement» – модели её послевоенных автомобилей считались консервативными на фоне продукции конкурентов. 28 июня 1924 г. на предприятии разгорелся пожар, который уничтожил значительную часть оборудования и техники. Хотя оборудование заменили, и в ноябре 1924 г. оно было установлено в новых зданиях, «Laurin & Klement» оказалась в тяжёлом состоянии: её модели из-за устаревшей концепции с трудом составляли конкуренцию даже на на внутреннем рынке как немецким, так и австрийским и чешским автомобилям, масштаб производства оставался относительно небольшим, а вследствие этого цены на продукцию — высокими. Финансовые вливания были необходимы как для расширения производства, так и для разработки новых моделей. Возникла перспектива поглощения «Laurin & Klement» другой компанией – либо немецкой, либо австро-венгерской. Лучше всех подсуетилась чешская «Шкода», которая поглотила «Laurin & Klement» и начала производить автомобили под маркой «Шкода». Помимо «Шкоды», честь Чехии на автомобильном рынке неплохо отстаивали «Пражский автомобильный завод» со своей маркой машин «Praga» и «Nesselsdorfer Wagenbau-Fabriksgesellschaft» (РИ «Tatra»).

 

 

Работая как на экономику Австро-Венгрии, так и выполняя германские заказы, чешская промышленность продолжала расти, благотворно влияя на экономику империи и создавая новые рабочие места. Уровень жизни рос, а вместе с ним росла и лояльность чехов, которые получили не только спокойную зажиточную жизнь, но также столь долгожданные автономию и уважение. Помимо этого движениям за независимость был нанесён очень серьёзный урон. Во-первых, страсти поулеглись, а во-вторых, что самое главное, наиболее «буйные», активнее всего топившие за независимость (вплоть до сотрудничества с Антантой) находились в эмиграции и не горели желанием возвращаться на родину, не говоря уже о том, чтобы там агитировать. Однако чешский национализм и идеи независимости никуда не исчезли. Под влиянием обстоятельств всё это дело начало трансформироваться. Становиться… иным.

Революции в России, Франции и Британии привели к росту популярности леворадикальных, социалистических, коммунистических и синдикалистских идей. Всё большую силу и всё большую угрозу начинали представлять даже не столько национальные, сколько социальные проблемы, которые, помимо прочего, тесно переплетались и с национализмом в том числе, рождая в итоге поистине взрывоопасную смесь. Леворадикальные идеи проникали в империю по-разному. Тяжелейший послевоенный кризис, который переживала Австро-Венгрия в начале 1920-х гг., подталкивал многих обездоленных, униженных и оскорблённых в сети синдикализма и коммунизма. Многих сумела впитать в себя вполне лояльная империи социал-демократия, но опасные зёрна были уже посеяны.

 

 

Левый радикализм стал отдушиной для самых непримиримых националистов, которые так и не «остудились» после обещаний проигравшей Антанты, и были намерены продолжать добиваться полноценной независимости. Но теперь они нуждались в новой путеводной звезде. «Буржуазный национализм» глубоко разочаровал их – прежние лидеры движения за независимость (Томаш Масарик, Эдвард Бенеш и другие) поняв, что они слишком много наворотили, сбежали в эмиграцию, а чешский «средний класс», изначально ещё ворчавший на Габсбургов во время послевоенного кризиса, теперь уже прочувствовал реформы Карла I – и они буржуазии начинали нравиться всё больше и больше! Почувствовав вкус благополучия и стабильности в «Золотые Двадцатые», средний класс стал куда более лоялен Габсбургам, тем самым введя чешское национально-освободительное движение в упадок. Потеряв «средний класс» в битве за умы, наиболее последовательные представители остатков чешского национально-освободительного движения обратились к левому радикализму – синдикализму и коммунизму, которые, восторжествовав в Британии, России и Франции, доказали свою способность организовать массы, да и к тому же со своей идеологией освобождения «угнетённых народов» от иноземного и колониального владычества они открывали широкие возможности для синтеза левого радикализма и национализма. Свою лепту вносил и уже давно распавшийся Чехословацкий корпус, который когда-то навёл немало шороху в России. Император Карл I пообещал амнистию рядовым участникам Корпуса, которые не участвовали напрямую в военных преступлениях против империи и её граждан и не были реально вовлечены в организацию националистического движения. Хотя немало бывших бойцов Чехословацкого корпуса предпочли остаться в эмиграции, нашлись и те, кто решил воспользоваться этим предложением. А среди вернувшихся были и те, кто не просто не отрёкся от националистических идей, но ещё и нахватался в России леворадикальных идей, и, что немаловажно, имел вдобавок опыт портить другим всю малину своей склонностью бунтовать и устраивать забастовки (что прочувствовали на своей шкуре сначала большевики, а затем Колчак). Такие люди грозили начать распространять левый радикализм, словно вирус. Тем не менее, в то время всё это не делало погоды. Чехия наслаждалась благополучием «Золотых Двадцатых», а Габсбурги наслаждались покоем в этом регионе.

Ещё одним полноценно спокойным регионом, за который Габсбурги могли не беспокоиться, была населённая словаками Крайна. Получив широкую автономию с собственным парламентом, местное население было более чем удовлетворено, и, проблем не создавало, да и, по сути, не могло создать. Реформы Карла I словенцев удовлетворили, и этот регион был спокоен.

Таким образом, проблему с чехамии и словенцами Габсбурги могли по итогам 1920-х гг. считать, в принципе, более-менее решённой. Однако разбираться Вене приходилось не только с этими вопросами.

Изменено 4 Sep 2020 пользователем Дарт Аньян

[Дарт Аньян]

Глава XIX. Лоскутная империя. Эпизод 3: Раненый зверь

 

Реальный проблемный потенциал имели серьёзно расширившиеся по итогам Вельткрига итальянские земли. В присоединённом к Австро-Венгрии Венето проживало немало итальянцев, в душах которых эпоха Рисорджименто всё ещё хранила свой отпечаток – со всеми вытекающими в виде восприятия австрийцев как врагов и угнетателей. И это восприятие продолжало усиливаться. Италия переживала тяжелейший послевоенный кризис. Поражение в Вельткриге, экономическая катастрофа, тяжёлая жизнь, несправедливость социальных, политических и международных раскладов – всё это озлобляло итальянцев и подталкивало их искать виноватых. Союзники-предатели и внутренние враги, слабовольное правительство и жадные плутократы, революционеры или реакционеры (в зависимости от политических взглядов) – звание виновного во всех бедах Италии и её народа присуждалось кому угодно. И особое место в этом списке было для «австрийских угнетателей».

 

 

 

Карл I попытался решить эту проблему путём уступок. В принципе, определённый резон в этой тактике был. Грубый подход (давить, давить и ещё раз давить) грозил только раззадорить строптивых последователей Гарибальди. По рациональной логике, уважение прав и свобод местного населения имело определённый шанс расколоть итальянцев, дать хотя бы части из них имперскую альтернативу дискредитировавшему себя итальянскому государству. Но это всё по рациональной логике. Люди же склонны мыслить нерационально. Чаще всего для людей ближе родное, даже если оно хуже. А, несмотря на поражение в Вельткриге, полноценное общеитальянское государство всё ещё существовало, хотя и лишилось части территории – вот оно-то и было итальянцам роднее. И хотя итальянские земли Австро-Венгрии были выделены в полноценный «штат» – Венецианское королевство – со своими парламентом и конституцией, всё ещё имевшие родную альтернативу итальянцы демонстративно воротили нос. И если чехи просто вели себя как ломающаяся девушка, то итальянцы высказывали своё «фи» гораздо злее и гораздо последовательнее. Помимо самого факта, что жителей Венето оторвали от родины, использовались и другие предлоги для того, чтобы выразить недовольство. Например, чехи недополучили гораздо больше земель чем итальянцы, но поднимаемые элитами страсти по поводу того, что Чехия должна быть в исторических границах, протекали весьма легко и очень быстро улеглись. Итальянцы же устраивали куда большие скандалы за право заполучить куда меньшую территорию.

Город Фиуме находился в составе Транслейтании, и, ввиду того, что Карл I не решился покушаться на права венгров, он не вошёл в состав Венецианского королевства. О создании Венецианского королевства и её парламента, а также даровании ему конституции было объявлено примерно через неделю после заключения «Мира с Честью» – на Рождество 1919 г. Однако представители итальянской интеллектуальной элиты тут же обратили внимание, что в состав Венецианского королевства не вошёл Фиуме. Сами пассионарные жители Фиуме тоже громогласно возмутились тем, что они не с «итальянскими братьями», а с венграми. В первых числах января 1920 г. по Фиуме прокатилась волна демонстраций – официально за присоединение города к Венецианскому королевству, но итальянские националисты просто использовали этот повод для того, чтобы уколоть Габсбургов, ибо для них (националистов) Венецианское королевство лишь пустой звук. Вскоре волна антигабсбургских демонстраций прокатилась по, собственно, Венецианскому королевству. Эта обстановка создала идеальную атмосферу для выходки Габриеле д’Аннунцио с Республикой Фиуме – в вооружённом отряде, попытавшемся «завоевать» Республику, были и местные жители, принимавшие участие в январских демонстрациях, а в стихотворной конституции, сочинённой д’Аннунцио, нашлась пара строчек и для упоминания проблемы «разлучения» Фиуме с Веницианским королевством (и эти строки поэт использовал для высмеивания национальной политики Габсбургов). А вскоре последовала гражданская война в Италии.

 

 

 

Грозные события прямо под боком вынуждали Австро-Венгрию действовать, хотя обстановка в стране отчаянно требовала спокойствия – империя только начинала выходить из экономического кризиса, и необходимость предпринимать внешнеполитические действия была для австрийцев подобна ушату холодной воды. Однако угроза получить целиком и полностью враждебное синдикалистское государство требовала вмешательства. И Австро-Венгрия вмешалась, хотя и стремилась как можно сильнее ограничить это вмешательство. В Северную Италию были введены австрийские войска, однако, когда стали видны признаки того, что местное Миланское правительство уже сформировало более-менее боеспособные военные подразделения, способные хотя бы не позволить Красным захватить Милан и другие ключевые города, австрийцы тут же начали выводить свои войска, сокращая контингенты в Северной Италии до минимума. Это позволило Габсбургам хоть как-то сократить военные расходы, но затянуло процесс выхода собственного кризиса, хотя в 1920 – 1921 гг. было очевидно, что самое худшее позади, и имперская экономика наконец более-менее встала на ноги. А внешнеполитическим итогом стал распад Италии, в результате которого на карте Европы появилась новая социалистическая страна – враждебная Германии и Австро-Венгрии и контролирующая часть промышленно развитых районов Северной Италии.

 

 

 

Впрочем, в итальянском вопросе по итогам гражданской войны на Апеннинах Габсбурги оказались в ситуации «Не было бы счастья, да несчастье помогло». Как оказалось, распространение синдикализма и политика официального итальянского правительства глубоко раскололи итальянское общество, и даже самые последовательные националисты оказывались в замешательстве, не понимая, какую сторону им выбрать (что приводило к таким немыслимым с точки зрения РИ-аборигенов ситуации, когда Муссолини присоединился к Красным-синдикалистам). Главным противником Красных стал итальянский средний класс – буржуазия, которая пришла к выводу, который до 1920 г. показался бы ей немыслимым и кощунственным: лучше Габсбурги, чем синдикалисты. К тому же гражданская война разрушила само понятие единой Италии, что подтолкнуло многих к поиску новой национальной опоры. Если для леворадикально настроенных рабочих с моральным компасом не было никаких проблем, то для итальянских буржуа с этим было куда сложнее: в итоге непосредственные подданные Габсбургов в Венецианском королевстве пришли к выводу, что, кроме Австро-Венгерской империи, у них больше нет по-настоящему достойного покровителя (особенно если учесть, что, в отличие от независимой Италии, коронная земля Габсбургов избежала реальных потрясений), а для убеждённых сторонников Миланского правительства и Республики Обеих Сицилий Австро-Венгрия оказывалась главным гарантом их существования. И обстановка в итальянских владениях империи начинала успокаиваться. Таким образом, Габсбурги смогли выиграть и этот раунд в битве за спасение империи, хотя эта победа и была достаточно зыбкой.

[Дарт Аньян]

Глава XX. Лоскутная империя. Эпизод 4: В тихом омуте черти водятся…

 

Во внимании Вены нуждался ещё один регион – Галиция. Регион, который когда-то рассматривался прежде всего как сельскохозяйственный придаток, населённый консервативными и инертными крестьянами, не ушёл от процессов модернизации вместе с её побочными эффектами в виде роста национализма. А рост национализма, в свою очередь, приводил к нарастанию противоречий между поляками и украинцами – начавшееся ещё до Вельткрига укрепление позиций украинцев в венском парламенте позволило им ещё более энергично добиваться осуществления своих национальных требований. Дополнительным фактором усиления проблем с украинцами и поляками стали возникновение на обломках Российской империи польского и украинского государств, что приводило к усилению настроений среди соответствующих подданных Австро-Венгрии в пользу воссоединения или хотя бы сближения этих народов со своими национальными государствами.

Народом, который считался в Галиции господствующим, были поляки, с которыми у австрийцев установились своеобразные отношения. В XIX в. поляки проявляли себя крайне строптивым народом, создавая проблемы для всех тех империй, которые в конце XVIII в. разделили между собой их страну. Российской власти не раз приходилось давить польские восстания. С той же проблемой столкнулись и австрийцы. Однако они сумели когда-то грамотно воспользоваться тем, что поляки объективно уступали силе покоривших их империй. Все восстания, поднимаемые поляками, приводили только к напрасному кровопролитию и потере самых активных и пассионарных представителей гордого народа. Если поляки не могли продолжать свою борьбу за свободу против всех трёх захватчиков одновременно (поскольку она влекла за собой большие потери, что ставило под угрозу само существование польской нации) то было бы логичным попытаться договориться с одним из захватчиков. Но с кем? С Россией это было абсолютно невозможно! Слишком много крови было пролито, а российская императорская власть была настроена решительно. Договариваться с Пруссией Бисмарка, который недвусмысленно декларировал враждебность к полякам? Исключено! Если рассуждать методом исключения, то ответ напрашивался сам собой. В результате со второй половины XIX в. начал намечаться союз Габсбургов со своими польскими подданными. Тогда для этого альянса были все предпосылки. Полякам нужна была опора, чтобы обеспечить выживание своего народа. Габсбурги также нуждались в союзе с поляками, ибо Вена, оказавшись перед необходимостью совершенно по-новому выстраивать отношения с венграми, а также опасаясь нараставшего конфликта с чехами, не могла позволить себе дополнительный конфликт ещё и в Галиции. Кроме того, австрийские политики полагали, что, делая уступки полякам, они ничем не рискуют, ибо у них в руках есть козыри, которыми можно будет воспользоваться против поляков, если те окажутся нелояльными. Важнейшим из этих козырей были галицкие украинцы, справедливо добивавшиеся равноправия в сфере языка, культуры и политики. Вена могла, лишь слегка переводя свои преференции в пользу украинцев, de facto в любой момент нанести удар по основам польского доминирования в Галиции, а именно этого поляки панически опасались на протяжении десятилетий.

Исходя из таких реалистических предпосылок, польские и австрийские политики в 1867–1873 гг. договорились о принципах так называемой галицийской автономии. Эта автономия, если рассматривать ее с точки зрения государственно-правовых решений, была более чем скромной. Она касалась статуса польского языка как официального в Галиции, местного самоуправления в сферах местной администрации, образования, здравоохранения и в социальной сфере, а также сельскохозяйственной политики. Остальные фундаментальные вопросы, такие как обороноспособность, внутренние дела и полиция, промышленная политика, железные дороги, а также университеты, – всё это относилось исключительно к компетенции австрийского правительства или назначенного императором наместника Галиции, которым всегда был поляк. Министр без портфеля в австрийском правительстве, представляющий интересы Галиции, тоже всегда был польского происхождения. Именно такая доброжелательная в отношении поляков позиция императора и большинства австрийских правящих кабинетов привела к тому, что в рамках такой ограниченной автономии в Галиции возникло поле для развития подлинной, многообразной и современной польской жизни. С этой точки зрения отношения, существовавшие в Галиции, резко отличались от ситуации, в которой находились поляки в российской и прусской частях Польши.

Поляки ответили императору и австрийскому государству полной готовностью к сотрудничеству, а помощь поляков была тем более ценной, что Польский парламентский клуб в венском рейхсрате, в котором группа «Краковских консерваторов» имела подавляющее большинство и умело этим клубом руководила, был самой сильной или одной из сильнейших парламентских группировок, представляя до 20,5% голосов. Причем поляки составляли около 17,5% населения Цислейтании и 9,9% всего населения Австро-Венгрии. Поляки неоднократно становились министрами в австрийском правительстве и так называемыми общими министрами Австро-Венгрии. Большинство поляков в Галиции выказывало императору Францу Иосифу I и Австрии уважение, лояльность и симпатию – и эта ситуация даже вызвала заинтересованность России, которая имела с поляками немало проблем. И в этой заинтересованности нет ничего удивительного, ведь, по существу, польско-австрийские отношения можно было рассматривать как успешную политику захватчиков. В случае с поляками в Галиции можно было говорить о всеобщем, осознанном и постоянном согласии быть подданным государства-захватчика, об идентификации поляков с целями политики Австрии и о полной готовности нести бремя и жертвы ради Австрии, хотя бы в форме военной службы в австро-венгерской армии. Поляки из Галиции полностью поддержали политику Австрии в период международного кризиса, предшествовавшего Вельткригу в 1914 г., и без колебания выполняли свои обязанности, вытекающие из всеобщей мобилизации армии и экономики. Казалось бы, с Галицией всё было в полном порядке, и Габсбурги могли продолжать в том же духе…

 

 

И они продолжали. При выработке программы реформ после окончания войны Карл I и его правительство явно решили сделать реверанс в сторону поляков. Хотя в проекте Соединённых Штатов Великой Австрии, который рассматривался Францем Фердинандом, предусматривалось разделение Галиции на Западную (польскую) и Восточную (украинскую), то Карл I решил поляков не злить и оставить Галицию неделимой – разве что обязав создать в рамках Галиции украинскую внутреннюю автономию. Идти на уступки украинцам по указке из Вены полякам было не впервой – ещё до Вельткрига лояльные Габсбургам «Краковские консерваторы» пошли на заключение компромисса с украинцами по одному из самых острых вопросов в жизни региона тех лет – о реформе краевого избирательного законодательства. Вопрос об украинской автономии в рамках единой Галиции – это был ещё один способ и рыбку съесть, и косточкой не подавиться. Однако Габсбурги столкнулись с тем, что далеко не всё работало гладко – причём не только в данном вопросе.

Прежде всего Габсбурги столкнулись с тем, что, казалось бы, незыблемая ранее польская лояльность уже во время войны начинала давать трещину. А казалось бы, всё начиналось просто замечательно! Ещё в августе 1914 г. министр финансов поляк Леон Билиньский предложил реорганизовать в результате войны двуединую австро-венгерскую монархию, превратив ее в триединую австро-венгерско-польскую, в которой все части имели бы одинаковые права. Польская часть такой триединой монархии должна была состоять из Галиции и отвоеванного у России Царства Польского. В последующем предполагалось провозгласить польское национальное правительство и создать сейм в Варшаве.

Однако действительность оказалась гораздо сложнее. Поляки, проживавшие на территориях, вошедших в результате разделов в состав России, определенно не доверяли галицийским инициативам и совершенно игнорировали призывы к восстанию против России. Инициатива о создании австро-венгро-польской триединой монархии встретилась с сопротивлением со стороны набиравших силу в Австрии пангерманцев, которые не желали дальнейшего ослабления немецких позиций в Монархии. Категорически против проекта высказался также премьер-министр Венгрии Иштван Тиса, будучи сторонником дуализма. Он совершенно справедливо полагал, что Венгерское королевство в предлагаемом треугольнике в значительной степени утратит свое прежнее исключительное положение. Официально же Тиса заявил, что «введение в конституционный организм Австро-Венгрии нового польского организма как составной части, эквивалентной Австрии и Венгрии, чревато риском для будущего политики Габсбургов». Кроме того, оказалось, что германский союзник Австро-Венгрии не имеет никаких готовых и конкретных планов относительно польских земель, которые предстоит захватить у русских, но наверняка не намерен все эти завоевания отдать Вене. Возражения относительно триединой концепции Билиньского и стоящих за ним консерваторов появились и в самой Галиции. Здесь против него выступали как польские национальные демократы (националисты), так и окружение Пилсудского. Оппоненты Билиньского обращали внимание на тот факт, что этот план – в том случае, если он будет воплощен в жизнь, – предопределит будущее поляков, живущих на землях, вошедших в результате разделов в состав Пруссии, оставляя их навсегда под властью Берлина. Между тем на протяжении последних лет перед началом войны именно прусский захватчик, а не российский, в глазах поляков был «врагом номер один». Итак, через несколько недель с момента начала войны самые прозорливые наблюдатели политической сцены поняли, что вариант, связывающий судьбу поляков с Габсбургами и Австрией, который так прекрасно оправдал себя в Галиции, не годился для тех вызовов, которые поставил перед поляками Вельткриг.

Ухудшение польско-австрийских отношений, причины которого следовало бы искать прежде всего в ложном ощущении Веной своей силы, выразилось в 1915 г. в нескольких принципиальных решениях австрийских властей. Так, в январе австро-венгерским министром финансов перестал быть Билиньский. Причиной отставки послужил его протест против нерешительного поведения правительства в польском вопросе. С момента отставки Билиньского больше ни один поляк не занимал высокого министерского поста в Вене. После освобождения Львова (Лемберга) от русской оккупации администрацию этого края в августе 1915 г. впервые за полвека возглавил не поляк, а австрийский немец, генерал Герман фон Колард. Тогда же решилась судьба отвоеванного у России Царства Польского. Несмотря на повторявшиеся из Галиции призывы, оно было разделено на германскую оккупационную зону со столицей в Варшаве и австрийскую – с центром в Люблине. И в данном случае генеральным губернатором был назначен не поляк, а австрийский немец, генерал Эрих фон Диллер. Разочарование в связи с такими решениями в глазах галичан усиливал тот факт, что австро-венгерская оккупационная политика была пассивной и явно не содержала какой бы то ни было концепции. В то же время политика Германии совершенно очевидно была направлена на завоевание симпатии поляков, проживающих в Царстве Польском. Действительно, Вена как бы по собственному желанию отдавала Берлину инициативу в польских делах, вследствие чего центр польской политики постепенно перемещался из Кракова в Варшаву.

 

 

 

Габсбурги предпринимали попытки исправить ситуацию. Молодой император Карл I вместе с супругой Зитой посетил Галицию, пытаясь завоевать симпатии ее жителей, в частности дав понять, что он готов претендовать на польский королевский трон, а это означало неожиданное возвращение к идее триединой Габсбургской монархии. Однако эти шаги сильно запоздали. Через три недели после визита императора в Краков, 5 мая 1917 г., в этом же городе польские депутаты сейма Галиции и депутаты венского рейхсрата на совместном заседании приняли решение, в котором говорилось, что «единственным стремлением польского народа является обретение объединенной и независимой Польши, имеющей доступ к морю».

В течение нескольких последующих недель, летом 1917 г. произошла принципиальная переориентация польской политики, которая – исходя из того, что к побежденной уже России грозили присоединиться Австро-Венгрия и Германия, – своей целью избрала игру ва-банк за независимость Польши, понимая ее таким образом, как это было сформулировано в процитированном выше краковском заявлении. Исходя из этого, Пилсудский спровоцировал громкий конфликт с германскими и австрийскими властями, когда его легионеры отказались приносить военную присягу, в тексте которой шла речь о союзнической верности поляков Германии и Австро-Венгрии. Вследствие этого отказа Пилсудский и его ближайшие сотрудники были арестованы немцами, польские солдаты, происходившие с тех польских земель, что входили в состав России, были интернированы в лагерях, а солдаты, являвшиеся австрийскими подданными, дисциплинарно включены в австро-венгерские части и отправлены на фронт. Одновременно в Лозанне, а вскоре после этого и в Париже начал действовать Национальный польский комитет, который западные державы признали легальным представителем интересов Польши. На территории Галиции и Польского Королевства польские политики вели уже лишь своего рода игру на выживание до конца войны без лишнего напряжения и потерь. В таких условиях какие-либо декларации или шаги со стороны правительства в Вене и императора Карла, касающиеся будущего Польши и поляков, не имели особого значения.

Событием, которое имело большое психологическое значение для польско-австрийских отношений, стало заключение 9 февраля 1918 г. в Брест-Литовске мирного договора между Центральными державами и Украинской центральной радой. С польской точки зрения главное значение имело то, что на основании этого, как тогда надеялись в Германии, «хлебного» мира Украина должна была получить некоторую часть прежнего российского Царства Польского, а именно Холмскую губернию. Кроме того, Австрия обязалась по завершении войны разделить Галицию: на западную часть – польскую, и восточную, с Лембергом, – украинскую. Эти решения вызвали волну возмущения по всей Польше, в том числе в Галиции. В большинстве галицийских городов прошли массовые демонстрации протеста, соответствующие резолюции принимали городские советы, в отставку ушли многие польские чиновники и офицеры, императору отсылали австрийские награды. Свидетели событий сообщали, что на улицах городов видели собак, увешанных австрийскими орденами. Поляков, особенно галичан, разозлило то, что австрийцы, которые до тех пор отвергали предложения о стратегическом и партнерском сотрудничестве со стороны поляков, теперь за счет независимой Польши, которой предстояло вскоре появиться, делали подарки какому-то виртуальному украинскому государству. Условия мирного договора с Украиной способствовали тому, что из сознания поляков исчезли последние ощущения симпатии и лояльности в отношении Габсбургской монархии.

 

 

 

Начиная осознавать, что в польском вопросе они откровенно налажали, австрийцы начали лихорадочно пытаться примириться с поляками, которые когда-то были самыми верными сторонниками Габсбургов, и при этом удержать в своей орбите украинцев, которые в связи с появлением собственного национального государства стали куда более заметной силой, чем раньше. Стремясь вернуть расположение поляков, Вена попыталась отыграть вопрос о разделении Галиции назад. Особой пикантности этой проблеме добавляло то, что вопрос о разделении Галиции был решён на международном уровне – договор о выделении Восточной Галиции в отдельный коронный край и присоединение к ней Северной Буковины ратифицировали Германия, Болгария и Турция. Однако Вена решила действовать напролом – 16 июля 1918 г. в одностороннем порядке Австро-Венгрия разорвала этот договор, сославшись на то, что Украина не выполнила в полном объёме взятых на себя обязательств по поставке хлеба. Однако поляков это не успокоило, а украинские подданные наряду с официальным Киевом справедливо восприняли это действие как откровенное свинство. В результате, так и не решив польский вопрос, Австро-Венгрия получила вдобавок ещё и обострение другой проблемы – украинской.

 

 

 

Начало XX в. в Европе ознаменовалось резким усилением внимания к украинскому вопросу. Идеи и концепции украинского движения, восходящие к революционным событиям 1848 г., а от них – к польской шляхетской идеологии сарматизма, стали реакцией на многовековое подчиненное положение украинского населения по отношению к представителям власти из числа местных элит. Вместе с тем со временем украинские требования по недопущению русского и польского влияния в Галиции переросли в отдельную идеологию, ставившую своей целью создание независимого государства украинцев.

Первые учреждения, пропагандировавшие этническую самостоятельность восточных славян Габсбургской монархии, называвших себя русинами, руськими, руснаками, появились во время революции 1848 г., когда австрийское правительство для острастки восставших мадьяр и постоянно бунтовавших поляков стало поощрять этнокультурное самоопределение русинов. Для русинов Галиции самоопределение означало обособление от поляков, которые, называя их частью «исторической польской народности» и добившись уже полонизации их высших слоев, стремились к полной ассимиляции своих восточнославянских соседей. Этому процессу препятствовали социальный и конфессиональный факторы. Крестьяне-русины не ощущали общности с поляками-помещиками и городской верхушкой, а распространенное среди галицийских русинов греко-католичество, связанное с признанием юрисдикции Святого престола при сохранении православного обряда богослужения, не сблизило их с поляками римо-католиками. Напротив, с распространением идеи нации принадлежность к греко-католичеству сделалась одним из главных признаков этнонациональной особости русинов. В начале национального возрождения, по словам одного из русинских публицистов, «достаточно было бросить клич “мы не поляки!”, чтобы собрать всех, кто, так или иначе, считал себя принадлежавшим к руськой народности, в одну когорту».

Приближавшийся Вельткриг сделалася для русинов драматическим рубежом, глубоко затронувшим все стороны их жизни. Галицийские сторонники украинства заранее определили свою позицию в будущем противостоянии держав и наметили связанные с войной цели. В декабре 1912 г. представители их главных партий – Украинской национально-демократической, Русско-украинской радикальной партии и Украинской социал-демократической партии, депутаты австрийского рейхсрата и галицийского сейма выступили с заявлением, что в случае войны поддержат Австро-Венгрию против России, которую они назвали «историческим врагом Украины». Тогда же возник проект провозглашения в Приднепровье при занятии его австрийской армией Украинского королевства под скипетром Габсбургов.

 

 

Что касается Галиции, которая, несмотря на проекты создания независимой Украины, должна была остаться в составе Австро-Венгрии, то речь шла лишь о провозглашении украинской национально-территориальной автономии, которая в случае преобразования дуалистической Австро-Венгрии в многонациональное федеративное государство сделалась бы отдельной, равной с другими административной единицей. Украинские галицкие и буковинские лидеры инициировали создание по примеру польских военно-политических формирований в Галиции Легиона Сечевых стрельцов. «Сечами» в Восточной Галиции в подражание Запорожской сечи именовались пожарно-гимнастические общества, куда украинские функционеры привлекали сельскую молодежь, пропагандируя в ее среде традиции приднепровского казачества. Инициаторы создания Легиона рассматривали его как военную составляющую будущей национальной государственности. На призыв о вступлении в ряды Сечевых стрельцов откликнулось 28 тыс. добровольцев (австрийские власти ограничили численность Легиона 2,5 тыс.), вдохновленных образом отвоеванной у России Украины со столицей в Киеве, с землями «Донщины, Кубанщины и берегом Черного моря».

 

 

 

Начало войны принесло сторонникам украинства первые разочарования. Обнаружилось, что австрийская армия, на чьи ожидаемые успехи были рассчитаны эти проекты, не способна была наступать, чтобы штыками прочертить в Российской империи границы будущего Украинского государства. Она оказалась не в силах защитить даже собственную государственную территорию и в военной кампании 1914 г. оставила большую часть Восточной Галиции и Буковины. Открытое позиционирование лидеров галицийского украинства в стане военных противников России с приходом русской армии привело к закрытию всех украинских организаций и учреждений. Наиболее активные и влиятельные деятели, если не эвакуировались с отступавшими австрийскими войсками, были изолированы и сосланы в глубь России, по официальным данным – 578 человек, включая 34 греко-католических священников, в их числе – митрополит Шептицкий, активно выступавший на политическом поле.

Кампании 1914 – 1915 гг., когда Галиция была сначала занята русскими войсками, а затем усилиями германских и австрийских армий была возвращена под контроль державы Габсбургов, раскрыли перед поляками и украинцами неизвестную им сторону Австро-Венгрии. Под присмотром русских войск в Галиции начали проводиться меры по усилению позиций москвофилов, которые до Вельткрига, в силу ухудшения отношений между Россией и Австро-Венгрией, подвергались давлению со стороны администрации Габсбургов, а с началом войны – ещё и репрессиям. А затем, когда в 1915 г. русские войска были выбиты из Галиции и австрийская армия вернулась в свои владения, начались – по причине фатального сочетания некомпетентности и антиславянских предубеждений, существовавших у значительной части офицерского корпуса – многочисленные эксцессы со стороны австро-венгерских войск в отношении польского, а еще более украинского населения. Проводились бесчисленные экзекуции мнимых русских шпионов и саботажников, репрессии в отношении лиц, которым по своей должности – например, бурмистрам – приходилось сотрудничать с российскими оккупационными властями. Все это создало среди населения во многих местностях Галиции впечатление, что известная им и преимущественно пользовавшаяся симпатией австро-венгерская армия превратилась непонятным образом во врага, на фоне которой германские войска производили впечатление культурных и доброжелательных. Для галицких украинцев символом этих трагических событий стал лагерь интернирования в Талергофе возле Граца, через который прошло около 14 тыс. заключенных.

 

 

Вскоре для украинского движения последовало новое разочарование. В ноябре 1916 г. император Франц Иосиф перед подписанием совместно с германским кайзером манифеста о создании на территории оккупированных западных губерний России Королевства Польского направил главе правительства в Вене Эрнсту Керберу рескрипт о расширении автономии Галиции. Послание начиналось похвалой жителям провинции «за многолетние свидетельства преданности и верности» престолу, равно как и за «тяжелые и большие жертвы, которые понес этот край в нынешней войне… жертвы, которые гарантируют ему постоянную, горячую и отцовскую опеку» императора. Обещанная опека должна была материализоваться в «предоставлении краю Галиции самостоятельного строения своих внутренних отношений в самом широком понимании… в согласии с его принадлежностью к государственному организму» монархии Габсбургов. Главный политический постулат национального движения украинцев – выделение Восточной Галиции в самостоятельную автономную область – остался без августейшего внимания. Так что обещанное расширение автономии оказалось бы на руку только полякам, и без того занимавшим командные позиции в многонациональной провинции. Иначе и не могло быть, потому что обещанное расширение галицийской автономии планировалось Веной как подготовительная стадия австро-польского варианта решения польского вопроса. Берлин намерен был удовлетворить поляков образованием на оккупированных землях Русской Польши подконтрольного себе Королевства Польского, оставив территории германского и австрийского захватов в прежнем владении. Венские же политики предполагали преобразование Австро-Венгрии в триединое Австро-Венгеро-Польское государство, чтобы сосредоточить под скипетром Габсбургов большую часть польских земель. Для этого необходимо было нераздельной сохранить «большую Галицию» и добиваться присоединения к ней «русской» Польши. Интересы галицких украинцев были принесены в жертву этой задаче. Перед ними неожиданно обострилась традиционная мучительная проблема – перспектива и далее остаться на своей земле под польской властью.

Находившаяся в это время на острие украинского национального движения Всеукраинская рада безуспешно протестовала против сохранения «большой Галиции» и в знак несогласия объявила о самороспуске. Руководство национальным движением переняло Украинское парламентское представительство. Формально оно отмежевалось от австро-германского покровительства, но выступало с обычной умеренностью и осмотрительностью. В декларации представительства от 19 декабря 1917 г. повторялась прежняя формула, что украинская проблема в Австро-Венгрии может быть решена путем «разделения Галиции на её естественные, то есть национально-исторические части и восстановления тем самым староукраинского галицко-владимирского королевства как национально-исторической целости». Между тем 7 ноября 1917 г. в Приднепровье образовалась Украинская народная республика (УНР) со столицей в Киеве, что открывало путь к образованию «соборной» Украины из всех этнических земель. Эта стратегическая цель была сформулирована в программе влиятельной галицийской Украинской национально-демократической партии и разделялась украинским движением в целом. Однако Украинское парламентское представительство хотя и признало в декларации от 12 декабря 1917 г., что присоединение к УНР «отвечало бы наивысшему идеалу украинской нации», но до конца войны не считало это актуальным, а по окончании её не находило возможным ввиду сохранения Австро-Венгерской империи.

Австро-польскому проекту не суждено было осуществиться по причине слабой позиции Австро-Венгрии в её «тандеме» с Германией на фоне их общего истощения «тотальной войной». Прошло немногим более года после распоряжения императора премьеру подготовить документ о расширении автономии одной только Галиции, как правительству пришлось задуматься о конституционной реформе более широкого охвата, способной, по замыслу её сторонников, предотвратить крушение Австро-Венгрии.

 

 

В январе 1918 г. президент США Вудро Вильсон предложил свою программу послевоенного устройства мира – известные «14 пунктов» – из которых 10-й был посвящен будущему Дунайской империи: «Народам Австро-Венгрии, место которых в сообществе наций мы хотим видеть защищенным и обеспеченным, должна быть предоставлена возможность автономного развития». Возникала некоторая неясность при переводе понятия «автономное развитие». Но в результате прошедших в Швейцарии в декабре 1917 г. – марте 1918 г. тайных переговоров агентов Государственного департамента США и посланцев австрийского правительства последние могли убедиться, что президент имел в виду самоуправление национально-территориальных единиц в рамках существующей Австро-Венгрии, а не их государственную самостоятельность. Карл I не возражал против такого подхода, взял его за основу при работе над проектом реформ в Цислейтании.

Провозглашение Карлом I в Манифесте 16 октября 1918 г. намерения провести в Цислейтании глубокие реформы вновь вызвало у галицких украинцев надежду на реализацию своих чаяний. 18 октября 1918 г. Украинская национальная рада во главе с Евгением Петрушевичем, в составе украинцев – парламентариев и депутатов галицийского и буковинского сеймов, представителей украинских партий и духовенства – собралась во Львове. Она намеревалась принять меры в соответствии с объявленной в императорском манифесте от 16 октября реорганизацией Австрии «в одно федеративное государство, в котором каждая нация образует свое краевое государство». После основательного обсуждения, к утру следующего дня был принят Статут, по которому Украинская национальная рада превращалась в «конституанту (Учредительное собрание) той части Украинского Народа, который живет в австро-венгерской монархии на всей его этнической территории». Срочно собравшийся в украинском Народном доме «съезд уездных и общинных организаторов и доверенных лиц из всей Галиции и Буковины» одобрил и тем самым узаконил постановление Украинской национальной рады о создании на демократических началах «Украинского государства в украинских областях Австро-Венгрии», о чем 20 октября было объявлено на многолюдном городском митинге во Львове. Конечно, нужно было дождаться реформ, хотя галицкие украинцы уже начинали терять терпение.

Первые результаты реформ во второй половине 1919 г. были встречены галицкими украинцами с некоторым недоумением. Они не получили полноценного «штата» – Галиция осталась единой. Австрийцы не смогли избавиться от прежнего стереотипа о главенстве поляков в Галиции, а поскольку вопрос о независимой Польше ещё не был толком решён, австрийцы решили не слишком их злить. Однако был один нюанс, который вызвал ярость, в свою очередь, уже у поляков. По требованию Вены в рамках единой Галиции должна была быть создана украинская автономия, причём в достаточно широких границах. В пределах этих границ украинцы получали обширный комплект прав для региональной автономии – на язык, на национальную культуру, на самоуправление. В рамках этой автономии и должна была получить региональную власть сформированная ещё в октябре 1918 г. Украинская национальная рада как полномочный представитель украинского народа в Галиции и полноправное правительство региональной автономии.

 

 

Используя этот приём (Галицию не делить, но внутри неё создать широкую украинскую автономию), Вена пыталась угодить «и нашим, и вашим». Ввиду того, сколько было сломано копий вокруг «польского вопроса», влияния поляков в Галиции, прежней крайне важной для Габсбургов поддержки со стороны «краковских консерваторов» – Вена не могла пойти на ещё один шаг, который бы расценивался поляками как оскорбительный. Казалось бы, точно принятое ранее решение о разделении Галиции на Западную и Восточную пришлось отыграть назад – даже получив полноценное самоуправление, широкие права и полноценную государственность в рамках империи, поляки были слишком горды и высокомерны для того, чтобы отказаться от украинской части Галиции (которую считали своей) ради реально выигрышных для своего народа раскладов.

Но и в пользу украинцев необходимо было сделать хоть какие-то уступки. Они уже проявляли себя всё заметнее и заметнее, да и сами австрийцы понимали, что в случае слишком строптивого поведения поляков против них нужен будет противовес – если поляки совсем «взбесятся», то их можно было бы шантажировать перспективой окончательного отделения от Галиции украинской автономии и превращения её в полноценный «штат». Кроме того, возникшая на обломках Российской империи Украинская держава, несмотря на свою внутреннюю слабость, была гораздо крупнее, значительнее, и обладала куда большим экономическим потенциалом, и потому была полезнее в качестве союзника, чем оказавшаяся жалким огрызком независимая Польша – и ввиду этого некоторые австрийские политики (хотя таких ещё было очень немного) начинали приходить к выводу, что галицкие украинцы имеют потенциал стать более перспективным партнёром империи, чем поляки, которые были склонны откровенно раздувать свою значимость. Популярность среди галицких украинцев москвофильства до и во время Вельткрига, репрессии и не самое лучшее поведение собственной армии по отношению к местному населению подталкивало правительство Карла I к осознанию, что они рискуют получить весьма нелояльный народ – и эту ситуацию нужно было исправлять, ибо на одних немногочисленных (да вдобавок рвущихся в Германию) австрийских немцах и высокомерных венграх империю не удержать. И, хотя разделение Галиции на Западную и Восточную было назревшим и вдобавок обещанным решением, Вена решила попридержать лошадей.

В итоге получилась территория-монстр, в которой внутренняя автономия русинов занимала по площади больше половины территории «штата»! Вдобавок, несмотря на громкие протесты румын и поляков, к Галиции (и русинской автономии) была присоединена Северная Буковина (Южная, румынская Буковина получила статус отдельного княжества). Однако украинцы не были полностью удовлетворены. Пускай Галиция осталась единой, внутри неё украинцы получали полноценную автономию – но в этой бочке мёда было немало ложек дёгтя. Прежде всего украинцы не могли смириться с тем, что Галиция не была разделена. Во-первых, это было нарушением данных ранее обязательств, а во-вторых, формально, несмотря на автономию, за счёт сохранения единства Галиции поляки там были «равнее» украинцев. Для украинцев жизнь в одном «штате» с поляками расценивалась как реальная угроза их идентичности – ибо поляки всячески стремились задавить украинцев и их культуру, установив своё полное культурное господство. Некоторые украинцы и вовсе воспринимали тот факт, что Галиция не была разделена, как стремление поляков и поддерживающего их Центра выставить украинцев негосударственным, «непрестижным» народом.

В итоге польско-украинский конфликт в Галиции преодолеть в полной мере не получилось. Метания Вены после Вельткрига и в начале 1920-х гг. вызывали раздражение обеих сторон и имели следствием рост радикализма. Конечно, настоящей остроты удалось избежать – даже во время тяжелейшего послевоенного кризиса. Пережив критический 1919 г., австрийская власть начала срочно предпринимать меры по успокоению восточного региона – и путём реформ, и путём переговоров. С грехом пополам польско-украинское противостояние удалось сохранить в рамках адекватного политического процесса. Однако зёрна радикализма уже были посеяны. В последний год войны и первый год мира по Галиции прокатилась волна еврейских погромов – этот народ оказался крайним, обвиняемым во всех грехах как украинцами, так и поляками. А параллельно формировались зачатки самого настоящего терроризма.

 

 

 

В конце февраля — начале марта 1920 г. в Бухаресте была создана Украинская военная организация (УВО), ставшая важной вехой в истории украинского радикализма. Основателем и руководителем УВО стал участник Восстания Директории Евгений Коновалец. Основное ядро организации составили офицерские кадры Осадного корпуса сечевых стрельцов — вооружённого формирования, поддержавшего Восстание Директории против гетмана Скоропадского. Активное участие в создании УВО приняли бывшие соратники полковника Коновальца по Осадному корпусу – Андрей Мельник, Василий Кучабский, Роман Сушко и др. По своей сути начальный костяк организации составили бывшие непосредственные участники создания независимого украинского государства, которые в итоге оказались на обочине процесса – недовольные тем, что политическое развитие их страны пошло не по тому пути, на который они рассчитывали, эти люди подняли восстание против гетманской власти, чтобы в конечном счёте стать врагами украинского государства и довольно токсичными персонажами для немцев и австрийцев, поддержавших Скоропадского. Известие о том, что австрийские власти не стали напрямую делить Галицию на Западную и Восточную, вызвало у них разочарование и в Вене, сделав идеологию данной организации довольно-таки нигилистской, не принимающей ни официальное гетманское правительство в Киеве, ни поддержавшие Скоропадского Центральные державы, ни большевиков с синдикалистами. По определению самих членов УВО, главная политическая цель организации состояла в «пропаганде идеи всеобщего революционного взрыва украинского народа с окончательной целью создания собственного национального самостоятельного и единого государства». Ну а негласное кредо УВО и её наследников с союзниками можно сформулировать примерно так: «Соборная и свободная Украина без немца и ляха, без жида и москаля».

Несмотря на нелегальный статус, УВО всё же сумела проникнуть на территорию Галиции (хотя сам Коновалец, опасаясь, что австрийские власти могут его выдать Скоропадскому, руководил организацией из Румынии). Самым распространённым прикрытием для нелегальной деятельности УВО стала организация ветеранских клубов, в которых вели политические разговоры и вербовали новых бойцов из числа бывших солдат и офицеров австрийской армии, Сечевых стрельцов и эмигрировавших из Украинской державы бывших бойцов вооружённых формирований УНР. В начале 1920-х гг. Галицию сотрясла волна терактов со стороны УВО. Её акции сводились преимущественно к нападениям на польских активистов, организации взрывов, «экспроприации» имущества, иногда политическим убийствам. В 1921—1922 гг. члены УВО занимались активной пропагандистской работой, провоцирующей украинское население Галиции к саботажу действий местных властей — переписей населения, уплаты налогов, призыва в австрийскую армию, выборов в местные органы управления (в пропаганде УВО автономия Восточной Галиции объявлялась недостаточной и формальной, хитрой попыткой австрийцев завести украинцев под польское ярмо). Самым резонансным террористическим актом УВО  стало неудавшееся покушение украинского националиста Степана Федака на крупного польского деятеля, произошедшее 25 ноября 1921 г. Это привело к активной кампании австрийской полиции против УВО, что вынудило организацию действовать гораздо осторожнее, сократить количество и частоту акций, а также серьёзно ограничить масштабы этих акций. Впрочем, в 1922 г. УВО осмелела и снова активизировалась. Была проведена серия нападений на польских активистов и полицейских, предпринимались попытки поджога домов польских политиков, поместий польских землевладельцев и редакций польских изданий. Самой крупной акцией УВО в 1922 г. стало убийство галицийского поэта и журналиста Сидора Твердохлиба, который считал украинскую автономию в составе единой Галиции неплохой базой для дальнейшего расширения прав украинского населения и выступал за расширение сотрудничества с Веной и Габсбургами. Это стало «последней каплей» для австрийских властей. За УВО взялись по-настоящему всерьёз. Вновь проводились облавы, рейды и репрессии. Но в то же время, учитывая малочисленность организации, австрийская полиция и спецслужбы сумели грамотно распорядиться своими полномочиями и в целом избежать несправедливых обвинений и арестов, а также использовать действия УВО (в особенности убийство Твирдохлиба) для того, чтобы создать среди украинской общественности негативный образ экстремистов.

Параллельно начинали выходить на уверенный режим работы механизмы украинской автономии в Галиции. Хотя поляки, остававшиеся официально в Галиции главными, пытались в легальных рамках ставить автономии палки в колёса, Вена сумела сохранить ситуацию под относительным контролем и проконтролировать, чтобы поляки не перегибали палку. В итоге, хотя при полноценном разделении Галиции можно было бы достичь куда больших результатов, галицкие украинцы переживали благодаря автономии национальный и культурный подъём. Существенно снизилось количество преград для официального использования украинского языка, открывалось больше украинских школ, периодических изданий и организаций. С окончанием послевоенного кризиса начался и экономический подъём (по меркам региона, естественно). Вслед за окончанием грозных лет и началом «Золотых двадцатых» приходило и успокоение населения. В этих условиях УВО быстро вступила в кризисное состояние.

 

 

 

Кризис УВО поставил его руководство перед необходимостью как-то решать возникшие проблемы. Летом 1923 г. Коновалец собрал в Бухаресте совещание руководящего состава галицийского подполья, на котором сделал доклад о международной ситуации. Суть доклада сводилась к необходимости искать реальные силы, на которые украинское националистическое подполье могло бы опереться в борьбе против Австро-Венгрии и режима Скоропадского в Киеве. На начальном этапе движения одна такая опора у УВО уже была – это Румыния. Государство, оказавшееся по результатам Вельткрига в лагере проигравших, несмотря на зависимость от Германии и Австро-Венгрии, вполне была не прочь своим бывшим врагам немного насолить – особенно Австро-Венгрии, которая контролировала «исконно румынские» Трансильванию и Буковину. Действовать по-настоящему смело румыны не могли, но потихоньку («пока никто не видит») вполне себе укрывали у себя различных антиавстрийских экстремистов, оппозиционеров и прочих тёмных личностей. Помимо того, чтобы приютить у себя Коновальца, Румыния предпринимала и более дерзкие шаги – например, договорившись с Нестором Махно и французскими спецслужбами о вывозе знаменитого Батьки-атамана в Коммуну.

По итогам доклада Коновальца началась более усиленная проработка и других вариантов. Так, ещё одной базой для УВО стала Греция, которая, хотя и не конфликтовала напрямую с Австро-Венгрией (у неё был зуб на Болгарию), тем не менее пользовалась своим статусом «Неуловимого Джо», чтобы и немцам с австрийцами гадить, и с синдикалистами контрабандой заниматься, и прочие тёмные делишки вести. Неожиданным контактом стал германский абвер – немцам не нужны были диверсии против Австро-Венгрии, но им была интересна развединформация из самых разнообразных источников. Рассматривался даже вариант с поддержкой от Советской России. Прежде всего за советскую линию выступали сторонники Винниченко из числа деятелей и офицеров Директории. Однако этот вариант накрылся – Советские власти помощь обещали, но за это требовали полностью подчинить УВО «нужным людям» и устранить Коновальца от руководства. Это вызвало внутренний кризис в УВО, который длился почти два года. В конце концов бывших офицеров УНР и Директории — сторонников Винниченко — исключили из УВО. Кризис, связанный с «советской линией» поставил УВО на грань окончательного распада. Но были факторы, которые не позволили радикализму угаснуть окончательно.

В 1920-е гг. УВО была не единственной организацией, объединявшей украинских националистов. Постепенно начинали формироваться другие аналогичные организации – полуофициальные или полностью подпольные. Они создавались как на территории Галиции, так и за рубежом – в основном в Румынии и Греции. Наиболее примечательными можно назвать «Группу украинской национальной молодёжи» и «Лигу украинских националистов» (под руководством Миколы Сциборского). В июне 1927 г. руководящими органами «Группы украинской национальной молодёжи» и «Лиги украинских националистов» был создан координационный центр — «Союз организаций украинских националистов». В январе 1928 г. секции этих организаций пошли ещё дальше, объявив о своём слиянии в «Союз украинских националистов».

 

 

Ввиду того, что ставка исключительно на насильственные методы себя полностью исчерпала и дискредитировала, к концу 1920-х гг. в украинских националистических кругах наметилась тенденция к объединению разрозненных сил в единую легальную политическую организацию, которая, по мысли её создателей, должна была бы уделять первостепенную роль не «боевым акциям», а идеологической работе с массами, не отказываясь при этом и от террора. Проведённые в 1927−1928 гг. в Бухаресте конференции украинских националистов стали последним шагом к созданию I Сбора (съезда) украинских националистов (28 января − 3 февраля 1929 г.) Организации украинских националистов на основе УВО и упомянутых выше объединений. Руководящей структурой ОУН стал Провод украинских националистов (ПУН), который возглавил лидер УВО Евгений Коновалец – он, воспользовавшись кризисом в УВО, прекратил экстремистскую деятельность, сумел, убедив австрийские власти в том, что он отказался от радикализма, добиться того, чтобы австрийские спецслужбы от него «отстали», и дождаться «заочной амнистии» от Скоропадского (хотя в Украинской державе руководитель УВО остался персоной нон-грата), что позволило ему начать деятельность в Галиции «с чистого листа» и развернуть легальную деятельность. Согласно решениям съезда, Украинская войсковая организация сохраняла свою формальную организационную самостоятельность и официально никак не связывала себя с ОУН. Вся «боевая работа» (террористическая активность) должна была вестись только от лица УВО и её руководства, «дабы не чернить репутации ОУН как чисто политической организации». Коновалец принял решение, что УВО остаётся вооружённым отрядом ОУН, формально независимым от ОУН (хотя на практике УВО и ОУН руководили одни и те же лица, что, впрочем, должно было оставаться от австрийского и гетманского руководства в тайне).

В одном из своих писем митрополиту Шептицкому Коновалец привёл следующие аргументы в пользу создания Организации украинских националистов: «Мы пришли к выводу, что пока УВО будет только конспиративной террористической организацией, нечего думать о широкой политической акции в украинском деле. Террор должен быть не целью, а средством, средством, которое при удачных аттентатах способствует подчинению масс, при неудачных отталкивает массы от неудачников. Массы представляют не субъект политики, а объект, который нужно завоевать всеми средствами, а завоевав, нужно держать в руках, используя их в своих политических целях. Следовательно, из этого выплывает тот первый вывод, что УВО нужно превратить в такую организацию, которая будет способной пользоваться в борьбе за массы и для своей политики всеми, а не одним только террористическим средством».

Попытка Коновальца закрепить за ОУН статус легальной политической организации украинских националистов в Галиции, однако, застопорилась — молодое поколение националистов, начавшее приходить в ОУН с 1929 г., рассматривало её лишь как расширенную версию УВО. В каждом легальном действии они видели признак «предательства нации». С момента своего создания ОУН в основном (кроме крыла радикальной молодёжи) свернула террористическую деятельность против Австро-Венгрии, вместо этого сосредоточившись на организациях акций протеста, аккуратно, но настойчиво выступая против попыток достижения межнационального согласия, которые с украинской стороны предпринимали умеренные общественные силы, находившиеся благодаря реформам Карла I в большинстве. Самым ярким эпизодом в деятельности ОУН в конце 1920-х гг. стала весна 1929 г., когда ОУН в Галиции организовала ряд крупных протестных акций, направленных против действий польских властей Галиции попытавшихся в тот момент провести ещё одну попытку наступления на украинскую автономию.

Стоит отметить, что, в отличие от РИ Польши, почва для деятельности УВО и ОУН была на порядок менее благодатна. Террористическая деятельность УВО была куда менее активной и плодотворной, а примерно с 1922 г. и вовсе вызывала у немалой части галицких украинцев откровенное раздражение – куда более популярные умеренные деятели опасались, что деятельность экстремистов приведёт к тому, что Габсбурги начнут откровенно подыгрывать полякам. Таким образом, УВО (впоследствии от этой проблемы страдала и вполне легальная ОУН), начиная как сплочённая структура бывших солдат и офицеров, оказалась вынуждена привлекать в свои ряды уже откровенных маргиналов, что в будущем сыграет с организацией злую шутку, заложив основы для конфликта поколений. Основную «рекламу» УВО сослужили громкие акции начала 1920-х гг., но в политической игре УВО и её легальная наследница ОУН играли незначительную роль. По большей части, УВО была на слуху прежде всего благодаря полякам, которые старались поднять экстремистов на щит, дабы получить поддержку Габсбургов в польско-украинском противостоянии. Тем не менее, несмотря на то, что она находилась на задворках галицийской политики, ОУН всё же нашла свою нишу, хотя и незначительную. Но эта организация всё же находилась на сцене, и ОУН ещё предстояло сказать своё слово.

 

 

Радикализм поднимал голову и среди поляков. Поляки активно проводили агрессивные демонстрации в знак протеста против передачи Холмщины Украине, устраивали акции неповиновения в Галиции. Проводились также еврейские погромы, а в Галиции к ним добавлялись и драки «стенка на стенку» между поляками и украинцами (квартал против квартала, район против района, деревня против деревни). Однако, собственно, сами полноценные организации, делавшие ставку на террор и экстремизм, формировались, как правило, на территории независимой Польши. Тем не менее, полякам конкретно в Австро-Венгрии не особо нужны были радикальные организации, не нужны были экстремисты, не нужен был террор (хотя на низовом и бытовом уровне в начале 1920-х гг. рядовые поляки не чурались погромов и драк). Они пользовались прежде всего административными средствами и политическим влиянием. Кроме того, для поляков деятельность УВО была в целом выгодной – она позволяла выставить в дурном свете украинское движение перед Веной. Возможно, поляки и смогли бы добиться расположения Габсбургов и получить более широкие легальные возможности для ограничения украинской автономии… если бы сидели смирно.

Но сидеть смирно поляки не желали – они слишком были уязвлены прошлыми обидами. Хотя украинское движение и было недовольно тем, что вместо разделения Галиции они получили лишь автономию под «присмотром» поляков (украинцы, опасаясь польского обмана, рассчитывали на большее), хотя действительно начали свою деятельность откровенно экстремистские организации (по типу УВО), но украинцы, в отличие от поляков, «остыли» гораздо быстрее. По мере стабилизации ситуации в первой половине 1920-х гг., видя, что Вена способна хоть как-то остудить горячие польские головы, украинское национальное движение очень быстро начало прислушиваться к умеренным деятелям, настаивавшим, что автономия в составе Галиции – более чем достаточная база для дальнейшего расширения прав и свобод галицких украинцев. В результате деятельность УВО была для австрийцев не больнее булавочных уколов, экстремизм был на порядок слабее, чем в РИ Польше, а украинцы, после серии конфликтов и кампаний неповиновения начала 1920-х гг. очень быстро «остыли» и стали более-менее лояльны Габсбургам. Причем в какой-то степени даже более лояльны, чем поляки.

 

 

 

Важной опорой Вены в Галиции была польская партия «Краковских консерваторов», которая до Вельткрига играла ведущую роль в галицийской политике. Эта партия была не только верной и лояльной власти Габсбургов – «Краковские консерваторы» также способствовали достижению мира и стабильности в Галиции, проводя прагматичный и примирительный курс. Конструктивная позиция в решении украинского вопроса, терпимость по отношению к евреям оставались характерными чертами политики «Краковских консерваторов» вплоть до Вельткрига. Выступая против разжигания ненависти к украинцам, они призывали украинских деятелей относиться с уважением к интересам польского народа, стремиться к поиску компромисса, который бы устраивал обе нации. Однако, ввиду многих сложностей и ошибок при решении польского вопроса в германской и австрийской политике, после войны «Краковские консерваторы» переживали кризис. Создание независимой, но крайне урезанной по территории Польши, решение вопроса о Холмской губернии в пользу Украины, передача Белостока Литве, создание украинской автономии в Галиции – всё это очень и очень злило поляков.

Среди поляков тоже начинал распространяться радикализм, они также формировали экстремистские организации, но они действовали в основном на территории независимой Польши (и реально там накуролесили), в то время как в австрийской Галиции поляки предпочитали более легальные формы давления. Демонстрации, скандалы в парламенте, акции неповиновения сотрясали Галицию в начале 1920-х, и по сути наносили авторитету габсбургской власти даже больший вред, чем акции УВО.

Партия «Краковских консерваторов», настроенная на компромисс и сотрудничество с Габсбургами, переживала тяжёлый кризис. В партии произошёл раскол – в знак протеста против «несправедливости по отношению к Польше» из её рядов вышли многие члены. В первой половине 1920-х гг. казалось бы, страсти поулеглись, но в 1925 г. произошло ещё одно событие, которое вызвало кризис и замешательство в польском национальном движении – Польша заключила унию с Литвой, что означало то, что Галиция вместе с Холмской губернией потеряли даже самые гипотетические шансы воссоединиться с польскими землями (хотя поляки сохранили на них претензии). Польско-литовская уния вызвала у поляков двойственные чувства – несмотря на первоначально неоднозначную реакцию, многие поляки (прежде всего жители самой Польши) в целом неплохо приняли унию, рассчитывая изнутри превратить Литву в польское государство (а поляки составляли там значительную часть населения), но вот в Галиции реально опасались, что, ввиду наличия украинской автономии, они рискуют лишиться статуса ведущего народа в этом регионе. Политика компромисса и примирения, проводимая до Вельткрига «Краковскими консерваторами», начинала давать трещину. Польские власти во второй половине 1920-х гг. всё чаще пробовали ставить палки в колёса украинской автономии, пытаясь сохранить своё господство в Галиции. А за это господство начинала нарастать тревога – и вполне обосновано. В 1920-х гг. намечалась тенденция по увеличению украинского населения – в связи с появлением независимой Украины и включением этой страны в экономическую систему Миттельевропы оттуда началась более заметная эмиграция – и часть мигрантов предпочитала уезжать в Галицию, где было проще освоиться. Наблюдались зачатки тенденции, грозившей пошатнуть главенствующее положение поляков в главном городе Восточной Галиции – Лемберге. Процессы урбанизации вели к усилению потока бывших крестьян в города – и в Лемберг шло немало украинских крестьян. В этих условиях нарастало влияние польских националистических сил, которые не были склонны к уступкам и компромиссам. В 1920-х гг. Вена успешно сдерживала эти тенденции и Галиция была в целом спокойным регионом – украинцы успокоились, так как почувствовали улучшение своего положения, и поляки тоже под влиянием экономического подъёма «Золотых Двадцатых» умерили свой пыл. Но это было в условиях благополучных времён, которые не могли длиться вечно.

 

 

 

Несмотря на оформление радикальных и националистических организаций (по типу УВО и ОУН) и усиления конфронтационных настроений в польской политике, большая часть 1920-х гг. была в целом спокойной – Габсбургам удалось удержать ситуацию под контролем. УВО и прочие организации не делали погоды – их акции могли быть громкими, но они были редкими и реальных результатов не приносили. Польско-украинское противостояние проявлялось в основном в политической и бытовой сфере. Причём бытовая сфера была, в отличие от УВО, малозаметной, но гораздо более значимой. Бытовые ссоры, драки, потасовки стенка на стенку (деревня на деревню, квартал на квартал, район на район) и пр. – вот основной фронт конфликта. И одним из самых неожиданных, но при этом очень ярких фронтов этого бытового противостояния стал футбол.

Поляки старались доминировать во всех сферах жизни Галиции – в том числе и в спорте. Если брать футбольные клубы, то в Лемберге по количеству (и по качеству) преобладали именно польские команды. Тем не менее, представителям различных национальных движений уже давно открылся потенциал спорта для консолидации нации и продвижения своих идей – это было продемонстрировано уже на примере чешского сокольского движения, которое стало в своё время важным носителем и распространителем идей чешского национализма и панславизма. Ещё до Вельткрига в Восточной Галиции формировались украинские пожарно-гимнастические общества – так называемые «Сичи». Часть кадров пришла из сокольского движения. Спортивная подготовка среди детей проводилась в скаутской организации «Пласт». Также формировалась основа для объединявшего украинское национальное движение спортивного клуба. В мае 1904 г. по инициативе украинских учеников «I Академической Гимназии» в Лемберге был организован клуб, получивший название «Украинский спортивный кружок» (УСК). Клубом была сформирована футбольная команда. В начале существования деятельность клуба была ограничена только организацией показательных матчей и встреч. На базе клуба в 1911 г. по инициативе профессора Ивана Боберского, который раннее был учителем физкультуры в украинской средней школе в Перемышле, было основано Спортивное общество «Украина», которое также имело футбольную команду. В течение первых трёх лет существования «Украина» играла в основном с другими этническими украинцами, а в 1914 г. во время Вельткрига клуб прекратил свою деятельность. После войны, в 1919 г. клуб был восстановлен.

 

 

Некоторое время после восстановления ФК «Украина» опять же играла в основном с другими украинскими командами, но уже в начале 1920-х гг. руководство клуба стремилось повысить свой статус, начав играть и против польских команд, доминировавших в галицийском спорте. Расширение поля деятельности не заставило себя ждать – 30 сентября 1920 г. в рамках кампании по улучшению польско-еврейско-украинских отношений, состоялся первый официальный матч польского еврейского клуба («Хасмонея») с украинским, в котором «Украина» проиграла 1:4. Но главным – истинно польским – клубом Галиции, была лембергская «Погонь». «Погонь» и стала главной целью, которую «Украина» стремилась обыграть (впрочем, «Погонь» оправдывала звание фаворита, обыгрывая «Украину» в большинстве матчей на протяжении 1920-х и первой половины 1930-х гг.). А там, где намечается противостояние команд, недалеко и до противостояния футбольных фанатов.

 

 

Уже во 2-й половине 1920-х гг. матчи между лембергскими «Погонью» и «Украиной» получили статус дерби – причем даже не из-за качества игры, и из-за национального вопроса. Создание украинской автономии в составе Галиции разозлило польских националистов, которые стремились подчеркнуть «польскость» этого региона любыми средствами. В это время футбольный клуб «Погонь» наращивал свою силу, не только успешно отстаивая титул сильнейшего клуба восточной Галиции, но также имея статус одного из ведущих клубов всей остальной Галиции, и неплохо выступая и с другими командами из других регионов и стран. Успехи «Погони» становились ещё одним аргументов в продвигавшемся поляками лозунге: «Лемберг – польский город!». Этот лозунг, а также использовавшиеся для его продвижения аргументы, раздражали украинцев до глубины души. Матчи между «Погонью» и «Украиной» всегда отличались довольно напряжённой атмосферой – болельщики обеих команд часто выкрикивали националистические лозунги и оскорбляли игроков и поклонников другой команды, иногда случались и потасовки.

 

 

 

В этих обстоятельствах украинскому движению нужны были политики, способные защитить права украинской автономии от притязаний поляков и расширить представительство украинцев в общеимперской политической жизни. Такие люди нашлись, и самым ярким из них был Евгений Петрушевич. Талантливый и опытный политик, Петрушевич неплохо проявлял себя ещё до Вельткрига. В 1910 – 1912 гг. он возглавлял борьбу за принятие в Галиции нового избирательного закона, который должен был увеличить украинское представительство. Заняв лидирующие позиции в комиссии для разработки нового избирательного закона, Петрушевич вместе с другими видными представителями украинского движения добились увеличения квоты украинцев в сейме до 62 мандатов, что было одобрено членами сейма.

Не менее активно Петрушевич участвовал в деятельности австрийского парламента. В разгар Вельткрига он стал фактическим лидером украинского парламентского представительства. На этом посту Петрушевич возглавил борьбу по защите интересов украинцев, что стало особенно актуальным после того, как 23 октября 1916 г. был опубликован императорский манифест, предоставивший полякам право на восстановление государственности и фактически подчинивший полякам Восточную Галицию. В связи с этим Петрушевич провел ряд встреч с влиятельными деятелями Австро-Венгрии, обнародовал несколько аргументированных заявлений в выступлениях и печати, отстаивая историческую справедливость в отношении Галичины — украинской этнической территории и её народа, который имел такое же право на национальную государственность, как и другие народы империи. В результате деятельности Петрушевича украинцев стали больше привлекать на руководящие должности в местных и региональных учреждениях Галиции, более того, украинский учёный Иван Горбачевский стал министром здравоохранения Австро-Венгрии, а Иосиф Ганинчак — генеральным прокурором Цислейтании.

Во время переговоров в Брест-Литовске в феврале 1918 г. Петрушевич возглавил галицко-украинскую делегацию, которая, будучи отстранённой от непосредственного участия в дискуссиях, способствовала внесению в секретное приложение к заключённому между Центральными державами и УНР договору обязательство Австро-Венгрии предоставить Восточной Галиции автономию к 20 июля 1918 г. После того, как польские представители в австрийском парламенте сорвали ратификацию Брестского соглашения, Петрушевич совместно с парламентариями Чехии и Словакии разработал и внес на рассмотрение императора Карла I план переустройства Австро-Венгерской империи. По его плану, империю необходимо было преобразовать в федерацию свободных народов с перспективой образования национальных государств в союзе с Австрией. Когда Карл I издал свой манифест в октябре 1918 г., Петрушевич надеялся, что Восточная Галиция получит статус полноценного «штата». Сохранение формальной целостности Галиции стало для него разочарованием, но организация в её составе украинской автономии была воспринята им как луч света – Петрушевич считал, что, хотя ожидания и не были реализованы, автономия станет неплохой базой для дальнейшего расширения прав украинского населения, рассчитывая в будущем всё-таки добиться окончательного отделения автономии от польской части Галиции. А пока – нужно выстраивать политическую жизнь автономии, через конструктивную деятельность превращая её в полноценный «штат» если не де-юре, то де-факто.

После оформления украинской автономии в Галиции Петрушевич стал председателем её правительства и оставался им вплоть до конца 1929 г. «Эра Петрушевича» стала для Галиции крайне важным временем бурного развития западноукраинской культуры и политических традиций, сыгравшим для движения галицких украинцев важнейшую роль в будущем. При нём в украинской автономии была проделана огромная работа по налаживанию местной политической системы, укреплялись муниципальные институты, предпринимались меры не только по защите, но и по дальнейшему развитию украинской культуры. Противник радикализма, Петрушевич проделал огромную работу по нейтрализации влияния УВО и небезуспешно убеждал австрийские власти в том, что украинскому движению с радикалами не по пути. Он активно контактировал с австрийскими кругами, добиваясь у Центра покровительства и защиты от польских притязаний. В то же время он был сторонником заключения компромисса с поляками – не ища конфликтов на ровном месте, он в то же время настойчиво добивался выделения украинской автономии в полноценный «штат». В своих переговорах с поляками он добивался «бархатного развода», согласно которому согласиться на отделение Восточной Галиции должны были сами поляки. Для этого Петрушевич обязался уважать права поляков в Восточной Галиции, стараясь при этом подтвердить слова делом – так, он официально подтвердил австрийскую директиву о том, что Лемберг и окрестности будут фактически польским анклавом внутри украинской автономии, при этом в проекте окончательного отделения Восточной Галиции Петрушевич высказывал готовность оставить в возможном «штате» особые права Лемберга как польского автономного анклава. Эта тактика, хотя некоторыми наиболее радикальными политиками и активистами рассматривалась, как чрезмерное уступничество, была весьма многогранной – в случае, если бы поляки не согласились на предложенный Петрушевичем проект «бархатного развода», появлялась возможность выставить поляков в глазах Вены как недоговороспособных. Деятельность Петрушевича способствовала как успокоению украинского движения, повышению его лояльности Габсбургам, так и усилению его значимости в глазах Вены, делами доказывая, что украинцы, как и чехи, итальянцы, поляки, словенцы, заслуживают свой полноценный «штат».

 

 

 

Тем не менее, хотя в 1920-х гг. Галиция со стороны выглядела спокойной, а поляки и украинцы, несмотря на наличие отдельных экстремистских организаций, старались вести себя более-менее в рамках приличия, расслабляться Габсбургам было ещё рано. Угли всё равно тлели, и в век левого радикализма и национализма опасность пожара была как никогда высока. Возможно, решительно и окончательно разделить Галицию в отдельные коронные земли для поляков и украинцев по отдельности было бы самым мудрым решением. Но Габсбурги пока ещё до этого не дозрели.

Разруливая разборки между поляками и украинцами, Вена нашла самого неожиданного союзника – и этот союз был крайне ироничным ввиду того, что партия, лидировавшая в политической жизни немецкой Австрии, на протяжении всех 1920-х гг. успешно продвигавшая своих людей на пост президент-министра Цислейтании, была основана когда-то антисемитом Карлом Люгером. Речь идёт о галицийских евреях.

 

 

В XIX в. численность населения иудейского вероисповедания в городах Галиции заметно возросла. Это стало результатом традиционно более высокого в еврейских семьях естественного прироста, а также улучшения медицинского обслуживания. В 1900 г. в Галиции проживало более 811 тыс. евреев, что составляло 11,1% народонаселения Австрии и почти 70% всех евреев, проживавших в Габсбургской монархии. Спустя десять лет численность евреев в Галиции составляла уже 871 тыс., в том числе 213 тыс. проживало в Западной Галиции. В западной части региона евреи были сосредоточены прежде всего в восточных и южных уездах РИ краковского воеводства, а в Восточной Галиции, где их было гораздо больше, они расселялись равномернее. В национальной структуре региона евреи составляли третью группу по численности после поляков (50%) и украинцев (42%).

Средний уровень образования еврея в Галиции был выше, чем у его единоверца из Царства Польского или западных губерний России. В связи с политикой властей в сфере просвещения и ввиду того, что в еврейских семьях придавалось большое значение образованию, процент евреев, не владеющих государственным языком, был в Галиции относительно низким, не только в сравнении с еврейским населением в других регионах, но и в сравнении с населением христианского вероисповедания. При рассмотрении вопросов, связанных с религией, важно отметить, что мультикультурность Галиции вместе с традициями политической жизни и формальным равноправием способствовали религиозному разнообразию также внутри самого еврейского общества. Несмотря на многочисленность хасидов в регионе, довольно влиятельными, хотя и не слишком многочисленными были приверженцы реформистского иудаизма, представленные более состоятельными, ассимилированными так называемыми поляками иудейского вероисповедания, с сильными центрами в Кракове, Лемберге и Перемышле.

 

 

 

Не обошли галицийских евреев стороной и процессы аккультурации и ассимиляции. На рубеже XIX–XX вв. эти процессы, исключая Черновицы, были уже ориентированы в сторону польской культуры. Немногочисленными и маловлиятельными были те еврейские организации и круги, которые тяготели к немецкой или австрийской культуре. Среди сподвижников Юзефа Пилсудского, в польских организациях, борющихся за независимость, в военизированных формированиях, в рядах Польской социалистической партии было много евреев.

Галицийские евреи участвовали в рабочем движении, поначалу польском и австрийском, или создавали собственные профсоюзы, часто религиозного характера и сосредоточенные вокруг собственной синагоги, и лишь потом создавали свои, еврейские рабочие организации. Однако в Галиции из-за слабой индустриализации региона отсутствовало массовое еврейское рабочее движение. До Вельткрига Бунд, самая крупная еврейская рабочая партия в Центрально-Восточной Европе, до Галиции не добрался.

Более заметным было сионистское движение, которое выделялось на фоне других еврейских группировок, создавая временные союзы, в частности с украинскими движениями. Оно безуспешно пыталось принудить правительство к созданию еврейской избирательной курии. Тем не менее в значительной степени благодаря деятельности сионистов стало возможным создание – после выборов в австрийский рейхсрат в 1907 г. – первой в мире еврейской парламентской фракции. Возникновение в Галиции антисемитизма привело к тому, что большая часть ассимилированной в культурном отношении еврейской молодежи оказалась в рядах сионистов. Накануне войны сионизм пользовался в регионе серьезным влиянием и тяготел к парламентаризму и соглашательству, отмежевываясь от радикализма, характеризовавшего это движение в России и Царстве Польском.

 

 

 

Хотя в городах можно было без труда определить границу между христианскими кварталами и гетто, тем не менее до Вельткрига отношения между поляками и евреями в Галиции были хорошими. Несомненным фактом является то, что уже существовала враждебность галицийских крестьян к евреям. Но поводом для нее служили не столько националистические побуждения, сколько причины экономического и религиозного характера, а также методы завоевания популярности, которыми пользовались некоторые политики (в частности, ксендз Станислав Стояловский), для которых антисемитизм был удобным средством пропаганды и завоевания поддержки для своих партий. В условиях повсеместной нищеты и неграмотности легко было использовать враждебность к евреям в борьбе за голоса избирателей, а в борьбе с алкоголизмом и невежеством обращались чаще всего к антиеврейским аргументам.

Тот факт, что в автономной Галиции поляки были правящим слоем, то есть им не угрожала утрата национальной самобытности в результате русификации или германизации, способствовал также и тому, что здесь влияние антисемитских лозунгов было меньше. Этому способствовали демократические, либеральные и парламентские традиции, а также позиция местных и центральных властей в Вене, почти не оставлявшая возможностей для активной деятельности группировок крайне националистического и шовинистического характера. В Галиции, хотя и она не была свободна от антиеврейских эксцессов, долгое время не происходило погромов. Тем не менее на рубеже веков свой отпечаток на отношения между поляками и евреями накладывало нараставшее польско-украинское противостояние, a начало Вельткрига и события, ему сопутствующие, стали впоследствии мощным катализатором для развития недоброжелательных взаимоотношений.

Перед войной большинство галицийских евреев были верными и лояльными гражданами Австро-Венгрии. Существовала вера в скорую победу Центральных держав. В массе своей евреи были против войны. Тем не менее для некоторых из них, как и в остальных регионах империи, массовое участие в мобилизации должно было служить доказательством того, что они полностью отождествляют себя с родиной и что в ее победе над Россией видят не только славу австрийского оружия, но также «отмщение за Кишинев».

«Евреи Габсбургов» встали на сторону своего императора. Несмотря на то, что в Австро-Венгрии военный энтузиазм был слабее, чем в Германии, все же и там еврейская молодежь из либеральных кругов в довольно большом количестве являлась на вербовочные пункты. Многие евреи оказались в армии в качестве добровольцев на один год. В Кракове «от имени всех слоев и оттенков еврейского сообщества» местная еврейская община выпустила воззвание, в котором речь шла о «давно ожидаемом и весьма желаемом сведении исторических счетов между цивилизацией и варварством». Одновременно краковские евреи, сохраняя «полную и непоколебимую гражданскую верность конституционному австрийскому государству», отдавали должное «непреходящему значению законов и идеалов Польши». В Лемберге совет еврейской религиозной общины поддержал постановление Главного национального комитета об экипировке и содержании отрядов легионеров и, кроме того, обязался выделить из фонда общины пожертвование в размере 50 тыс. крон на военные цели. Подобное происходило во многих местностях Галиции.

В этой ситуации поражение Австрии в Галиции в начальной фазе войны стало полной неожиданностью для еврейского населения. Дороги заполонили тысячи беженцев, искавших убежища в виду приближавшейся русской армии. Они бежали за линию фронта, в Венгрию, в Чехию, в Австрию; столица империи стала центром, куда отовсюду устремлялись беженцы. Несмотря на помощь со стороны местных органов администрации и местных еврейских общин, положение беженцев ухудшалось с каждой неделей. Вскоре растущей конкуренции и борьбе за рабочие места стали сопутствовать акты антисемитизма, зазвучали популистские выступления с требованиями насильственного вытеснения евреев в оккупированную русскими Галицию.

 

 

 

В 1915 г. войска Центральных держав вытеснили русских с большинства оккупированных территорий. Несмотря на это, многие беженцы решили остаться в Австрии и в других регионах империи, вопреки экономическим трудностям и нараставшему недоброжелательному отношению к ним местного населения. Часть беженцев вернулась в свои дома, часто разрушенные и разграбленные. Поляки и украинцы не слишком приветливо встречали возвращающихся; случалось, что их имущество и дома были уже заняты. В 1915–1917 гг. культурная жизнь евреев в Галиции значительно ослабла, а политическая, по существу, сошла на нет. Еврейские общины занимались главным образом акциями по спасению, и хотя не утихали партийные споры, вопросы «большой политики» почти не затрагивались. Оживление наступило лишь после Февральской революции в России 1917 г.

 

 

 

В январе 1918 г. IV Универсалом Центральная рада Украины провозгласила независимую Украинскую Народную Республику (УНР). Хотя её территория не должна была включать Галицию, последующие события привели к тому, что разногласия, сопровождавшие создание УНР, в значительной степени отразились на отношениях между поляками и евреями.

На основании Брест-Литовского мирного договора от 9 февраля 1918 г. между Центральными державами и УНР ее западная граница проходила по линии, разделявшей до войны Габсбургскую монархию и Россию, и включала уезды Холмщины и Подляшья. Это вызвало волну демонстраций протеста и забастовок в Королевстве Польском и в Галиции. Объединение польских депутатских фракций в Вене, Польское коло, заявило, что «немецко-украинская дружба, которой предстоит укрепляться на трупе Польши и Литвы, имеет целью посеять ненависть между польским и украинским народами». По вопросу о Холмщине должны были высказаться и евреи, да и сам вопрос в целом повлиял на взаимоотношения между поляками и евреями не только на спорной территории, но и в Галиции. Евреям предстояло стать жертвами «польско-украинской ненависти», упомянутой в депутатском воззвании.

Для еврейских общественных кругов в Галиции не остался незамеченным декларативный либерализм, характеризовавший начинания Центральной Рады в отношении их единоверцев в «русской Украине». В январе 1918 г. Центральная рада приняла Закон о национальной и личной автономии. В силу его автоматически обретали право на автономию три самые крупные национальные группы: русские, поляки и евреи. Действительно, позиция Центральной Рады в отношении евреев была одобрена лидерами еврейских политических партий, подчеркивавших почти образцовый характер статуса евреев и тех автономных институтов, которые были для них предусмотрены в данном законе.

С другой стороны, не остались незамеченными и погромы в провинции, которые не сумела предотвратить власть. Это сразу привело к углублению разногласий между евреями и украинцами и стало дополнительным фактором, приведшим к тому, что еврейские политические партии в Галиции и Королевстве Польском полностью солидаризировались с поляками по вопросу о Холмщине.

Позиция еврейских масс на Холмщине и в Подляшье, как и во всем Королевстве Польском и в Галиции, была сдержанной. Тем не менее высказывались и мнения, авторы которых не скрывали своей антипатии к украинцам, считавшимся явными антисемитами. Официальные представительства в Галиции протестовали. Со страниц еврейских газет звучало мнение, что совершенно необходимо, чтобы евреи вместе с поляками оказались по одну сторону в движении против «внуков жестоких гайдамаков».

Пресса, выходившая на идиш, хотя и поддерживала мысль о том, чтобы спорные территории оставались в руках поляков, всё же не избежала спекуляций на тему о том, обладают ли евреи правом, так сказать, решающего голоса и есть ли у них шанс на получение определенных уступок, концессий или хотя бы обещаний со стороны польских властей. Расчет был на то, что различные противоречия, возникавшие по ходу решения польского вопроса и отражавшиеся на отношениях между Австрией и Германией, позволят ожидаемым для евреев образом решить еврейский вопрос. Дополнительно заявлялось, что следует анализировать ситуацию евреев в Украине, Галиции и Литве, требовать для себя культурной автономии и национальных прав, но сохранять, безусловно, нейтралитет в национальных конфликтах.

 

 

В том, что касается положений Брестского договора, польские и галицийские евреи почти везде солидаризировались с поляками. Этой позиции не изменил тот факт, что – абстрагируясь от актов террора, которые позволяли себе в отношении еврейского населения пренебрегавшие дисциплиной украинские отряды, – в определенных формах еврейская автономия на самом деле начала осуществляться. Однако вопрос о Холмщине не сблизил обе нации. Вопреки демонстрации многими евреями польского патриотизма и лояльной позиции подавляющего их большинства, что отмечалось практически на всех уровнях – от ассимилированных, через представительства сионистских, фолькистских и социалистических партий, и заканчивая рядовым, чаще всего ортодоксально религиозным жителем штетла – замешательство, вызванное Брестским договором, в конце концов должно было негативно сказаться на польско-еврейских отношениях.

Неприязненное отношение к евреям в 1918 г. еще более подогревалось доходившими из революционной России вестями, касавшимися их роли и участия в новом, большевистском правительстве. Углублявшаяся пауперизация населения, инфляция и трудности со снабжением – все это не могло не отразиться на взаимных отношениях. Все более заметные признаки того, что военный потенциал Центральных держав будет вот-вот исчерпан, способствовали радикализации настроений в обществе. В этой ситуации вопрос о Холмщине, вызывая, впрочем, справедливое возмущение польской стороны, привел к усилению не только патриотических, но и шовинистических позиций. Поляки полагали, что они не нуждаются в поддержке евреев для своего «священного возмущения», они не верили, что евреи могут сыграть какую-либо роль в польско-немецко-австрийском или польско-украинском конфликте. Зато во многих случаях включался хорошо известный механизм: «во всем виноваты евреи». В некоторых газетах даже утверждалось, что за планами очередного «раздела» Польши стоит Натан Айдингер, якобы еврейский советник министра иностранных дел Австро-Венгрии Оттокара Чернина.

Более всего пострадали галицийские евреи, которых считали ярыми сторонниками политики австрийцев. Евреям в Галиции оказали «медвежью услугу» также выступления их австрийских единоверцев: издаваемые ими венские еженедельники поздравляли УНР с заслуженной свободой, тем более что она должна была гарантировать неограниченные национальные права и соответствующее влияние в правительстве другим национальностям, проживающим в Украине. Во многих городах Галиции дело дошло до антиеврейских эксцессов, в некоторых – до серьезных беспорядков. Против евреев выступала как учащаяся и студенческая молодежь в Лемберге, так и крестьяне из небольшого села Нароле в окрестностях Перемышля; нападали на евреев, пользующихся железнодорожным сообщением Перемышль–Мшана, а в Стрые дошло до грабежей магазинов в еврейском квартале. Однако наиболее крупные антиеврейские беспорядки, имевшие самые серьезные последствия, произошли в Кракове 17−18 апреля. Грабили и уничтожали магазины, мастерские и дома в еврейском районе Казимеж; в результате этих событий были отмечены также факты нанесения тяжких телесных повреждений и даже смертельные случаи. Дело приобрело широкую огласку, о нем писала австрийская и германская пресса. Резкая статья, осуждавшая виновников беспорядков в Кракове, появилась также в «Wiener Mittag Zeitung», где краковские события прямо были названы еврейским погромом и высказывалось предположение, что это была «месть поляков за Холмщину».

 

 

 

Четвертый год войны также ознаменовался активизацией в данном регионе политической жизни евреев, которая со времени русской оккупации словно бы находилась в состоянии сна. Правда, споры внутри религиозных общин не прекращались, но высказываниями по общеполитическим вопросам они не сопровождались. Наиболее заметными были сионисты, и это несмотря на то, что традиционно подавляющее большинство еврейского населения Галиции было ортодоксально религиозным и далеким от идеи создания центра еврейской национальной оседлости в Палестине. По-прежнему большое влияние, особенно в городах, имели поляки иудейского вероисповедания, которые были приверженцами польской государственности и поддерживали идею аккультурации и ассимиляции евреев внутри польского общества.

Через несколько недель после подписания Брестского договора во многих регионах Королевства Польского стала набирать силу начавшаяся еще ранее акция под лозунгом: «Не позволим себя скупать». В газетах публиковались «черные списки» поляков, которые продали принадлежавшую им недвижимость евреям, и печатались призывы к экономическому и общественному бойкоту «предателей». В Галиции наиболее влиятельным рупором этой акции выступал краковский „Głos Narodu», в котором то и дело размещались истерические тексты, снабженные следующими заголовками: «В чужие руки»; «Против предателей»; «За польскую землю»; «В еврейские руки»; «Евреи скупают дома». Отовсюду поступала информация о том, что продаются поместья и сельскохозяйственные угодья, земельные владения, огороды в предместьях. Беспардонным нападкам подвергались как горожане и крестьяне, так и титулованные землевладельцы и католические священники, если последним случалось сдать в аренду приходский сад еврею.

Нарастание польско-украинского конфликта привело к тому, что в общественном мнении меньше внимания уделялось Октябрьской революции в России. В Галиции, из-за отсутствия крупных рабочих центров, она, а значит и доля в ее руководстве представителей еврейской национальности, не получила столь громкого резонанса, как в Королевстве Польском. Стереотип «жидокоммуны», охотно используемый антисемитами в России и в Королевстве Польском, значительно медленнее проникал в общественное мнение Галиции. Правда, в венских вузах обучалось довольно много представителей еврейской национальности, – среди них были и те, кто проживал за пределами Габсбургской монархии, – которые придерживались социал-демократических взглядов, но среди галицийских евреев эти взгляды особой популярностью не пользовались. Поэтому Галиция довольно долго казалась свободной от того, чтобы «автоматически» отождествлять понятия «еврей» и «большевик».

Это, однако, не означает, что положение евреев в Галиции было лучше. Всё более активная акция против продажи имений подогревала антисемитскую кампанию. Протесты со стороны еврейских кругов касались не столько горстки тех, кому вследствие предпринятой контракции не удалось более или менее заработать. Важнее было то, что евреи признавались недостойными покупать польскую землю, а тем самым им отказывалось в праве проживать на ней. В условиях Галиции данное явление, даже если оно имело поддержку лишь в общественном мнении, не подкрепленную авторитетом правительства, было чем-то новым. Возникали опасения, что не только в вопросах политических, но также в сфере экономической и общественной жизни к евреям в будущей Польше будет отношение как к гражданам второго сорта.

 

 

К слову сказать, в эти месяцы антисемитские настроения нарастали по всей Австро-Венгрии. Широко распространялось мнение о евреях, которые во время войны «нещадно эксплуатировали население». Не обошла эта волна и армию. Так, весной и летом 1918 г. тыловые гарнизоны страны захлестнула волна мятежей, ударной силой которых стали «возвращенцы» с Русского фронта. По убеждению солдат, евреи и капиталисты, нажившие на военных поставках громадные барыши, были двумя сторонами одной медали. «Мы видим, что война ведется не из-за нас, бедных, а чтобы капиталисты могли набить карманы… Почему евреи не на фронте? Каждый зажравшийся хорошо одет и целую вечность в тылу, а бедные должны воевать и умирать…» Так рассуждали в мае 1918 г. словаки, вернувшиеся из русского плена и проходившие проверку на благонадежность в лагере недалеко от сербского города Крагуеваца. Бывшим фронтовикам приходилось контактировать с чиновниками. Острие их ненависти, провоцировавшей агрессивное поведение, было обращено против евреев, окопавшихся, по их мнению, в тыловых канцеляриях. Поражения армии, дороговизна продуктов, достигшая внутренних районов империи волна беженцев-евреев из Галиции − все это превращало офицера-еврея в излюбленную мишень. На нем вымещался «праведный» гнев уставших от тягот войны австро-венгерских солдат. Антисемитизм военнослужащих имел мощную подпитку в корреспонденции родственников, страдавших в тылу от недоедания и считавших евреев единственной группой населения, извлекшей выгоду от войны.

Тем временем развитие международной ситуации и нарастающее в течение последнего года войны стремление к обретению независимости способствовали продвижению Польши по пути достижения суверенности. Принимая во внимание результаты революции в России и брестские постановления, отдельные политические партии начали формулировать основы своей политики по польскому вопросу. Практически исчезла ориентация на Вену, от которой отмежевались даже самые горячие ее сторонники. Активизировались левые круги сторонников независимости, которые умело использовали антигабсбургские настроения и указывали на правильность своей прежней политики, направленной против Центральных держав. Брестские постановления, жесткие меры по восстановлению спокойствия, применяемые оккупационными властями в Королевстве Польском, вести, доходившие из России и районов, оккупированных немцами на Востоке, способствовали радикализации настроений в обществе.

Рост патриотических настроений, убежденность в том, что Австрия слаба и что лишь военные и политические неудачи Германии могут быть выгодны Польше, усугубляли неприязнь к евреям, ассоциируемым с оккупантами. Отношения между поляками и евреями, несмотря на то что евреи демонстрировали польский патриотизм и декларировали по разным поводам солидарность с польской стороной, систематически ухудшались. Немалую роль в этом играли и все большее обнищание, и инфляция, и трудности со снабжением, и ширящаяся спекуляция, в которой повсеместно – отчасти справедливо – обвиняли евреев. Поэтому в последний год войны все чаще стали звучать лозунги о необходимости «национализации» промышленности и торговли, в том числе в многонациональной Галиции, которая еще помнила либеральные и относительно демократические времена правления Франца Иосифа.

 

 

Летом 1918 г. стало очевидно, что разговоры о грядущем поражении Центральных держав в Вельткриге были несколько поспешными. По мере ухудшения обстановки во Франции, коллапс которой делал дальнейшую борьбу Антанты бесперспективной, различные национальные движения, глубоко обиженные на немцев с австрийцами или рассчитывавшие получить от Антанты независимость и прочие плюшки, встали перед необходимостью срочно пересматривать свою линию. Многие деятели и движения, ранее фрондировавшие Вене, начали срочно переобуваться, раздавая клятвы верности Габсбургам направо и налево. Евреи также рассчитывали ухватить птицу счастья за хвост. Проблема польско-украинского конфликта, урезания территории независимой Польши и прочие вопросы требовали от евреев искусства лавировать. Высказывалось мнение, что евреи как в самой Австро-Венгрии, так и в появившихся на обломках Российской империи независимых странах, «должны в национальных конфликтах сохранять абсолютный нейтралитет, но одновременно требовать для себя предоставления автономии и национальных прав». В отличие от поляков или чехов те в каких либо реально антигабсбургских действиях замечены не были, не скандалили по поводу «отобранных территорий», как поляки, при этом статус «во всём крайних» вынуждал евреев проводить, во-первых, осторожную линию, и, во-вторых, искать себе сильного покровителя, которым в сложившихся условиях могла быть только власть Габсбургов.

Чувство радости по поводу близкого окончания войны у галицийских евреев омрачалось существовавшими опасениями. Антисемитские настроения в польском обществе усиливались, а обещание Карла I провести глубокую национально-административную реформу создавало тревогу, что по итогам получения Галицией статуса «штата» евреи окажутся в зависимости от «взбесившихся» поляков и «антисемитских» гайдамаков, и никто не сможет им помочь в этой ситуации. Нужно было озаботиться получением чьего-нибудь покровительства, и срочно.

В Галиции проблемы евреев не прекратились. Спор с украинцами в Восточной Галиции стал очередным больным вопросом в отношениях между поляками и евреями. Евреи не хотели играть роль «третьей силы» в конфликте и заняли нейтральную позицию, но, несмотря на это, им не удалось избежать различных обвинений, выдвигавшихся как с польской, так и с украинской стороны. Украинцы, ввиду того, что евреи преимущественно полонизировались, а также в своё время выражали солидарность с поляками в вопросе о Холмщине, опасались, что евреи займут польскую сторону в конфликте и будут способствовать продвижению польской политики в украинской автономии. Поляки же, напротив, усиление тенденций евреев к нейтралитету воспринимали как «предательство» евреями польского дела – и потому поляки совершали всё новые и новые неосторожные действия, способствовавшие тому, что польско-еврейские отношения к началу 1920-х гг. оказались испорчены. При другой ситуации (которая и воплотилась в РИ) евреев ждали бы погромы и террор. Но проводимая ранее политика Габсбургов и сложившиеся политические традиции (которые и в РИ сыграли свою роль в Галиции) помогли избежать самого худшего. Обвинения в «жидокоммуне» также не приобрели в Галиции такого масштаба, как, скажем, в независимой Польше или Украинской державе.

Однако беспорядков избежать не удалось – расшатывание государства в последний год Вельткрига и послевоенный кризис сделали своё чёрное дело, и способность австрийской власти поддерживать порядок снизилась. 1919 – 1920 гг. были тяжёлыми годами как для империи, так и для евреев. Антисемитизм, который уже присутствовал, но, возможно, был ещё не слишком заметен в Галиции накануне 1914 г., во время войны праздновал триумф. Канули в прошлое «золотые времена» Габсбургов и относительно дружественное или, во всяком случае, нейтральное сосуществование евреев с поляками и украинцами. И хотя власть Габсбургов удержалась, для того, чтобы восстановить «старое доброе время», требовалось приложить немало усилий.

 

 

 

Тем не менее, процесс шёл, порядок в Галиции восстанавливался – частично благодаря восстановлению Габсбургами контроля над ситуацией, частично благодаря росту экономики и уровня жизни в «Золотые Двадцатые». Население Галиции успокаивалось – украинцы быстрее благодаря тому, что они получали больше прав с более низкого старта; поляки медленнее из-за «высокого старта» и тому, что не могли простить многих обид. А вместе с ростом благосостояния и успокоением населения всё лучше получалось более-менее держать в узде и антисемитизм. При этом в процессе национально-административных реформ Карла I еврейское посредничество оказалось довольно полезным при решении проблем в Галиции.

«Первой ласточкой» оказался вопрос о Северной Буковине. Украинское движение, как это уже неоднократно отмечалось, было недовольно тем, что Галиция так и не была разделена, а украинская автономия в составе Галиции казалась зыбкой ввиду всё ещё высокого влияния поляков. Возможным шансом решить данную проблему и успокоить хотя бы один народ из двух было бы присоединение к Галиции и украинской автономии Северной Буковины. Тут, естественно, тоже было немало проблем и препятствий, ибо многие народы не желали разделения Буковины.

Главными противниками были, естественно, румыны – они так и оставались за пределами родного национального государства, и теперь Буковина оказалась бы по итогам реформ ещё меньше, чем раньше. Впрочем, большая часть румын всё же была готова к переговорам и вполне допускала тот или иной вариант компромисса. Депутат австрийского рейхсрата Константин Исопескул-Грекул признавал право украинцев только на четыре уезда Буковины без Черновиц. Другой депутат Аурел Ончул отстаивал идею разделения края по этническому принципу, предлагая оставить Черновицы под совместным контролем. Наиболее экстремистскую позицию занимал Янку Флондор, полагавший, что Буковина должна остаться неделимой – но ввиду того, что во время Вельткрига ему грозил суд за государственную измену, Флондор не мог действовать более смело, а его точка зрения была заклеймлена как маргинальная. Открыто враждебно к любым проектам раздела относились буковинские поляки, действовавшие явно по наводке поляков галицийских, не желавших допускать дальнейшего увеличения доли украинского населения в Галиции. По другую сторону баррикад активизировалась украинская общественность. С требованием передачи Северной Буковины (желательно вместе с Черновицами) украинской автономии в Галиции выступили собрание украинских студентов Черновицкого университета, третий съезд украинского православного духовенства Буковины, съезд учителей Заставновского уезда и др.

Вена оказалась перед нелёгким выбором – в данном случае сложно было просто взять и передать территорию, крайне желательно было получить согласие местной общественности. И вот тут-то возник вариант решения проблемы с помощью евреев, которые, во-первых, составляли львиную долю главного города Буковины, Черновиц, и, во-вторых, были очень тесно связаны с местными немцами, разговаривая по преимуществу на немецком языке. Евреи выразили готовность стать посредниками в переговорах между украинцами и румынами о будущем края, выступив при этом единым фронтом с местными немцами. Евреи и немцы при поддержке Вены выступили в поддержку проекта Ончула, посчитав его в условиях столкновения интересов украинцев, румын и поляков наиболее компромиссным. Еврейские представители проделали огромную работу, ведя переговоры с украинцами и румынами. Это посредничество принесло свои плоды в виде достижения договорённости, подписанной представителями буковинских украинцев, галицких украинцев и румын, скреплённой официальным указом Карла I. По результатам переговоров был принят проект Аурела Ончула. Населённые украинцами территории Северной Буковины передавались Галиции и украинской автономии. Черновицы же получили статус, аналогичный статусу Вольного Города в Германии. Это решение более-менее удовлетворило всех, благодаря чему вопрос о Северной Буковине был закрыт.

Этот эпизод очень помог евреям и в Галиции. Выступив союзником немцев и сыграв свою роль в решении вопроса о Северной Буковине, евреи смогли вырасти в глазах Вены и стать надёжной опорой Габсбургов в Галиции. Лояльность евреев Габсбургам значительно повысилась, и наметившийся в Северной Буковине еврейско-немецкий союз стал в глазах евреев защитой и от поляков, и от украинцев. В дальнейшем на протяжении всех 1920-х гг. евреи являлись важным проводником политики Габсбургов в Галиции, продавливая решения Вены и выступая посредником в спорах поляков и украинцев. Правительство в Вене, в свою очередь, отвечало добром на добро – в Галиции и украинской автономии центральная власть проталкивала пункты об уважении прав евреев, а Лемберг и его окрестности – для достижения польско-украино-еврейского компромисса – получил статус польского анклава внутри украинской автономии (столицей украинской автономии стал Тарнополь), в котором, под прикрытием уважения украинцами прав польского населения, были закреплены права в том числе и евреев, которые стали там «глазами и ушами» Габсбургов. Лоялизм евреев в этих обстоятельствах стал необычайно высок – всплеск антисемитизма в конце Вельткрига и в послевоенное время показал, насколько хрупким было их положение. Евреи быстро пришли к пониманию, что они зависят от центральной власти в Вене больше, чем она от них, и потому у них не оставалось никакого иного выхода, кроме как быть верными поддаными Габсбургов и защищать империю и её целостность, не щадя живота своего. Недаром уже в 1920-е – 1930-е гг. в Галиции как среди поляков и украинцев, так и среди самих евреев быстро стал популярным анекдот:

«Отмечает большая еврейская семья тысячелетний юбилей династии Габсбургов. Все в сборе – отцы, дети, деды, дяди, племянники, вплоть до самых дальних родственников. Весь дом увешан чёрно-золотыми знамёнами и лентами. И вот встаёт самый старый еврей, старейшина семьи, и произносит тост: "Да здравствует империя! Да здравствует император наш Карл! Да будет долгим и благополучным его правление, и да будет благополучным правление его потомков! И завещаю я своим детям и внукам быть верными поддаными империями и защищать её и нашего благословенного императора до последней капли крови! Да будет империя наша сильна и нерушима её богоспасаемая династия! Ибо когда с Габсбургами покончат, за нас примутся…"».

 

 

 

Таким образом, в 1920-х гг. Вене удалось нащупать в Галиции более-менее работоспособный баланс в отношениях с/между поляками, украинцами и евреями. Жизнь в Галиции вернулась в нормальное русло, а вспыхнувший конфликт удалось приглушить. Однако «Золотые Двадцатые» были не бесконечны. Сложившемуся балансу ещё предстояло пройти испытание на прочность.

Изменено 29 Jun 2020 пользователем Дарт Аньян

[Дарт Аньян]

Глава XXI. Лоскутная империя. Эпизод 5: Верховный народ и Гордое королевство

 

Несмотря на множество проблем, всплеск националистических настроений и общий кризис империи, большинство славянских народов Цислейтании Габсбургам более-менее удалось удержать в узде. Хотя Вельткриг и обострил национальные противоречия, реформы Карла I в Цислейтании и экономический подъём «Золотых Двадцатых» позволили сгладить противоречия. У многих народов во время Вельткрига обострились настроения в пользу независимости, однако победа Центральных Держав, крах сил, подогревавших идеи сепаратизма, и сохранение (а в Цислейтании – ещё и дальнейшее развитие) привычных политических и экономических институтов подталкивали многих представителей национальной буржуазии и среднего класса к выводу о крайней туманности перспектив в случае получения полной независимости и выбору вместо журавля в небе синицы в руках. Конечно, где-то получилось лучше, где-то получилось хуже, нигде не получилось идеально. Лучше всего получилось усмирить чехов (которые в первые послевоенные годы действительно серьёзно забузили) благодаря тому, что их буржуазия и компании неплохо устроились в имперской экономике; хуже получилось с поляками, ибо те затаили на Габсбургов глубокую обиду из-за не удовлетворившего их решения польского вопроса во время Вельткрига и уступок украинцам. Однако даже самый нелояльный народ Цислейтании не обладал настолько опасным потенциалом, как две проблемы Австро-Венгрии.

Первая опасность таилась внутри народа, который, казалось бы, был государствообразующим, являясь самой надёжной опорой империи. И опасность эта заключалась в том, что Австро-Венгрия была не единственной страной, в которой немцы были государствообразующим народом. Существование другого немецкого государства, которое к тому же добилось статуса «объединителя Германии», создавало пикантную ситуацию, когда настроения за отделение от Габсбургской державы существовали не только среди «неимперских» народов, но и очень даже «имперских». Тайный ирредентизм, кокетство с идеей отделения и освобождения от «корсета габсбургской бюрократии» считалось преимущественным правом тех, кто был лишен привилегий, – этнических групп, которые не принадлежали к сиятельному кругу так называемых «исторических» наций, – югославов и чехословаков, румын и украинцев. Однако война и ее динамика привели в беспокойное движение и мнимые «господствующие народы». Перед носом поляков держали кнут военного управления и пряник восстановления единства польских земель согласно австро-польскому проекту решения вопроса. Венгрия была обеспечена лучше, чем австрийская половина Монархии, Цислейтания, но предчувствовала угрозу своей паритетной позиции в планах различных реформ. Наконец, война породила и у немцев, которые считались «цементом империи», ожидания и надежды, таившие в себе некую взрывную силу.

До 1866 г., пока Австрия защищала свою первенствующую роль в Германском Союзе, все истинные патриоты были великогерманцами. Но с 1870–1871 гг., со времени, когда немецкое единство стало возможным только под эгидой Гогенцоллернов, немецкое национальное чувство потенциально приобрело такой же разрушительный характер, как и все другие. Немцы в Австрии отныне встали перед дилеммой: они хотели сохранить свое преимущественное положение в Австрии, но одновременно стремились поддерживать связи со своими соплеменниками по другую сторону границы. Как только это стремление обнаружилось слишком явно, их стали упрекать в том, что они подвержены «прусской заразе» и заглядывают в ту сторону поверх пограничных столбов. Между двумя фронтами «Культуркампфа», католической и национально-либеральной партиями, возник спор относительно позиции «только немцев» или «тоже немцев».

Этот спор о приоритете политических лояльностей был, разумеется, не только академическим, но приобрел очень большое значение в практической жизни. Ирредентизм мог бы всегда вновь найти отклик в Италии, движение же за аншлюс не нашло поддержки в Германском рейхе. Эта ситуация была удачно определена изречением Макса Вебера, сказавшего, будто Бисмарк оставил за дверью 10 млн. немцев, чтобы связать и нейтрализовать 30 млн не-немцев. Большая часть немцев подчинилась этой логике. И все же союз обеих империй, Двойственный союз 1879 г., может быть, и был в государственно-правовом смысле «нечленораздельным», представлял собой в известной степени «сплоченный и широкий» союз, о котором шла речь уже во Франкфуртском парламенте 1848–1849 гг.

 

 

 

Двойственный союз был заключен в один из невралгических моментов. Именно в 1879 г. немецкое большинство в рейхсрате, парламенте австрийской половины империи, было утрачено. Либеральное правительство было заменено кабинетом графа Эдуарда Тааффе, который неоднократно опирался на славянские группировки. Не в последнюю очередь реакцией на это было зарождение в национально-либеральном политическом спектре четко выраженного немецко-национального течения. Оно носило на себе явный отпечаток идей среднего сословия и начало теснить доминировавших прежде либералов. Свои перспективные цели немецкие националисты выразили в Линцской программе 1882 г. Они полагали, что конституция 1867 г. должна быть модифицирована, Галицию и Далмацию необходимо вывести из Цислейтании, чтобы вновь обеспечить в ней немецкое большинство. Кроме того, остальные области, прежде принадлежавшие к Германскому Союзу (включая и те, которые населяли по преимуществу чехи и словенцы!), по их убеждению, следовало вновь привести к союзным или государственно-правовым отношениям с Германским рейхом.

Один из авторов Линцской программы, Георг фон Шоннер, в последующие годы еще более решительно критиковал империю. Небольшая группа его сторонников, вскоре названных пангерманцами, кокетничала с идеей присоединения к державе Гогенцоллернов. Подобное решение, которое означало бы сдачу немецких позиций на Востоке, не вызвало никакого интереса в руководящих кругах империи. Пангерманцы приобрели некоторое значение как распространители протеста лишь тогда, когда правительство слишком часто стало «говорить по-славянски»: управлять стала чешская сторона. Это касалось прежде всего «богемских немцев», особенно немецкой Чехии, где пангерманцы завоевали большинство мандатов после «кризиса Бадени» (1897–1899). Но именно сторонники Шенерера из чешских немцев отделились от него уже в 1902 г. и под руководством Карла Германа Вольфа создали так называемую Свободную пангерманскую партию, позже часто именовавшуюся «немецкой радикальной».

Конфликт между Шенерером и Вольфом получил дальнейшее развитие – партия Вольфа открылась «мейнстриму», размежевание с другими немецко-национальными и либеральными группами (уже тогда часто обозначавшимися общим определением «свободные») становилось все более расплывчатым. В связи с введением в 1906–1907 гг. всеобщего избирательного права немецкие радикалы превратились в немецкой Чехии в буржуазную партию без особых примет, подобно социальным христианам Карла Люгера в Вене. Сходство с Люгером заключалось еще и в том, что Вольф увлек за собой аграриев немецкой Чехии точно так же, как Люгер крестьян альпийских областей. Немецкие радикалы имели в рейхсрате в 1914 г. более двадцати с лишним депутатов, что как раз составляло одну десятую немецких мандатов, но не было и двадцатой частью палаты. Тем не менее «вольфианцы» обеспечили себе влиятельные позиции в рейхсрате: в союзе с аграриями они составили большинство в Национальном союзе свободных немецких депутатов (95 мест). Национальный союз, в свою очередь, представлял собой сильнейшую группировку среди немцев (всего 232 места); все немцы были крупнейшей национальной группой в рейхсрате (516 мест).

Шенерер, напротив, все больше превращался в сектанта. В парламенте его пангерманцы с их резкой критикой Монархии в 1914 г. составляли маленькую крайнюю группу из четырех депутатов. Они не сближались с Национальным союзом, в 1907 г. выказывали расположение к украинской фракции в рейхсрате и в 1911 г. заключили предвыборный союз с социал-демократами. Шенерер и его газеты отзывались презрительно о «немцах из правительства», об «извращенности государственно-немецких старцев». В противоположность Пангерманскому союзу в вильгельмовской Германской империи, австрийские пангерманцы были антиимпериалистами, желавшими освободиться от других национальностей в Восточной и Юго-Восточной Европе. Они обрушивались на «клерикальную» политику в отношении Балкан и «черно-желтое подстрекательство к войне». Один из них, Франко Штейн, произвел фурор, откровенно высказавшись в парламенте: «Мы надеемся на освобождение в связи с распадом этого государства, который произойдет естественным путем».

 

 

 

C началом Вельткрига немецко-национальный политический спектр распался на три совершенно различные группы: наряду с пангерманскими сектантами в Чехии сложилось, вместе с «немецкими радикалами» Вольфа, особое региональное направление, которое незадолго перед этим сблизилось с истеблишментом и даже надеялось получить министерские почести на имперском уровне. Но, сверх того, появилось еще одно широкое направление в общественной жизни, которое напомнило о времени Линцской программы с тем, чтобы при помощи государственно-правовых реформ защитить позиции немцев в Австрии. К этому направлению в первые годы войны принадлежали многие либерально-консервативные персоны, в том числе высшие чиновники и аристократы, прежде находившиеся на противоположном, «черно-желтом» фланге национально-либерального лагеря.

Пангерманцы усматривали, как они утверждали, «непримиримое противоречие» между австрийским имперским мышлением и немецким национальным самосознанием. Начало войны сделало это различие слабым; оно утонуло в ура-патриотизме. Диалектика войны проявилась и во внутриполитической жизни: в первой ее фазе в пылу военного восторга она соединила всех в общем порыве, уничтожила существовавшие противоречия; зато во второй фазе открылись новые, до тех пор скрытые линии разлома. Исчезли фронты между мировоззренческими лагерями, прежде всего, ушла на задний план борьба между либералами и клерикалами. Зато ужесточились экономические (и национальные) конфликты вокруг вопросов распределения. Надпартийное «движение средних слоев» обратилось против организованного капитализма «центральных ведомств» и крупных банков с его парагосударственным аппаратом управления хозяйством; немецкое население городов требовало усиления продовольственных реквизиций, что в централистском смысле было направлено против венгров и чехов. Даже такой абсолютный конформист, как христианско-социальный бургомистр Вены Рихард Вайскирхнер, уже в 1916 г. философски изрек: «Угрозу массового гнева можно предотвратить лишь в том случае, если возглавить движение».

Что касалось отношения к Германской империи, то диалектика войны проявилась здесь, как и во всем. Для правящих элит были явными потери от трений внутри коалиционного военного командования: император Франц Иосиф обижался на берлинских дипломатов, которые настоятельно просили его уйти из итальянских областей. Начальник Генерального штаба Конрад фон Гетцендорф неистовствовал: пруссаки-де «заработали, чтобы казаки пришли в Берлин», и писал о предстоящей аудиенции у кайзера Вильгельма II: «Я пойду для того, чтобы по-буддистски выразить десятую степень самоотречения». Юный наследник престола Карл иронизировал насчет «блестящей победы немцев ради краха Австрии». Потому неудивительно, что его министр Йозеф Мария Баернрайтер жаловался на «слепую, глупую ненависть к немцам в военных и аристократических кругах».

Вместе с тем стало популярным восхищение «старшим братом». Австрийский писатель-сатирик Карл Краус в своей драме «Последние дни человечества» вкладывает в уста одного из героев такие слова: «Посмотрите, господа, вы можете сказать, все, что хотите, против германцев, но одно вы должны за ними признать – у них есть организация». Германские офицеры руководствовались девизом «беречь человеческий материал», – никакого сравнения с «кровопролитной храбростью» австрийцев, которым один пленный русский сделал сомнительный комплимент: «Совсем так же как мы не раз атаковали японцев». Перед концом войны появилась надежда на поставку продовольствия из Баварии или Саксонии, раздался призыв к «общей продовольственной диктатуре Центральных держав».

 

 

 

На этом фоне возродилась Линцская программа. Пангерманский ирредентизм умер; прежние пангерманцы вошли в «мейнстрим», который воспринял их тезисы. Уже 23 августа 1914 г. Густав Гросс в качестве председателя Национального союза начал дискуссию о том, как конституционно укрепить Двойственный союз, учредив своеобразный Совет земель и таможенный парламент. Эти дебаты о государственно-правовой связи Австрии и Германского рейха велись под лозунгом «Срединной Европы». Свою известнейшую публицистическую формулировку он нашел в одноименной книге Фридриха Наумана, появившейся осенью 1915 г. Название попало в самую точку, так как обещало обратить в позитив обусловленную войной изоляцию Центральных держав.

С конкретными предложениями Наумана его австро-немецкие собеседники, разумеется, не всегда были согласны; например, когда он рекомендовал искать взаимопонимания с чехами, которые «ныне составляют часть Срединной Европы». Один пангерманец отмечал, негодуя: «Посол Чиршки в Вене зорко и педантично следит за тем, чтобы в адрес любых австрийских славян в австрийской и германской прессе не употреблялись даже незначительные оскорбительные выражения». Другой депутат из подобных наблюдений сделал логический вывод: «Для немцев Австрии является жизненным вопросом приобретение влияния на германское имперское правительство».

Двуединая монархия держалась на неустойчивом равновесии между ее половинами и коронными землями. Приращение (или потеря!) территорий могли, даже должны были привести к изменениям конституционной конструкции. Внутренние и внешние цели войны обусловливали друг друга. Дискуссия обострилась вокруг австро-польского решения и связанных с ним последующих действий: Польша должна была вновь воссоединиться под эгидой Габсбургов, предполагавшееся отделение Галиции было проявлением заботы о немецком большинстве в Цислейтании – совсем как было записано в Линцской программе. В Вене шутили: «Кто проиграет, тот получит Галицию». И все же: если Польша в результате займет позицию «третьей половины империи», тогда возникнут не только арифметические проблемы. Не попадет ли в таком случае Цислейтания, в которой преобладают немцы, в подчиненное положение перед двумя другими, доминирующими «половинами империи»? Останется ли тогда монархия Габсбургов надежным союзником? Германский канцлер Теобальд фон Бетман-Гольвег выразил свое сомнение вопросом: «Сможет ли Австрия "переварить" Польшу?». Поэтому в Германии стала привлекательной мысль о слиянии воедино Габсбургской монархии и Германской империи в нерасторжимый Среднеевропейский блок, но не в качестве немецкого национального государства, а как имперский концепт, как новое издание «империи 70 миллионов» 1848 г., которая тем временем выросла до 120 млн человек, а с Польшей составила бы почти 140 млн человек. Разумеется, при этом имперский центр находился бы в Берлине, а отнюдь не в Вене.

Однако проблема коренилась в деталях, поскольку в денежных делах дружба кончается. Полный таможенный союз нанес бы ущерб австрийской индустрии и прусским аграриям. В Австро-Венгрии рассчитывали прежде всего – если описывать события, не прибегая к эвфемизмам, – на «восстановление валюты при взаимной поддержке». Одна памятная записка уже в заглавии содержала наводящий вопрос: «Желательно ли экономическое сближение с Германским рейхом? Нет, это не только желательно, это необходимо». В пользу такого сближения приводил доводы и бывший министр иностранных дел граф Леопольд Берхтольд: «Именно потому, что Германский рейх превосходит нас, следует его привлекать к нам, а не удивлять, причем не всегда приятно».

Проект «Срединной Европы» в той форме, которую форсировал в 1915−1916 гг. и Бетман-Гольвег, сводился к экономическим уступкам рейха взамен на возможности политического контроля. Для австрийских немцев, руководящих государством, – но, вероятно, не династии, – в целом это было приемлемо. Ведь они полагали, что влияние Германского рейха приведет к положительным для них результатам. Зато «фактические плательщики» рейха не выказывали достаточного восторга. Пангерманский союз в Германском рейхе разделял этот скепсис и принял в 1918 г. резолюции против любой «далекоидущей общности с Австрией». Как и в 1848 г., так и теперь большая часть немецкой общественности предпочитала не обременять себя проблемами «отсталого» многонационального государства.

В Венгрии концепцию «Срединной Европы» обсуждали открыто: премьер-министр Иштван Тиса был против, его соперник Дюла Андраши-младший – за. В Австрии политическая дискуссия годами проводилась в «задних комнатах». Австрия – с 1915 г. она даже официально называлась Цислейтанией – являлась единственной страной, которая вступила в войну без действующего парламента. Рейхсрат не собирался с марта 1914 до мая 1917 г.; здание парламента даже было превращено в госпиталь. Без соответствующего форума парламентарии подвергались опасности быть обойденными самоназначенными органами «гражданского общества» при формировании общественного мнения. Немецко-национальные объединения, организованные в так называемые «народные советы», представили в 1916 г. в «Пасхальном послании пожеланий» большой перечень требований. Это создало сложную ситуацию: там отвергалось австро-польское решение, но содержался призыв ввести в Галиции на продолжительное время военное управление, а наряду с этим помочь созданию независимого украинского государства. Национальный союз, напротив, разработал вместе с Христианско-социальной партией свою программу переустройства Австрии. Она предполагала прежде всего осуществление их довоенных требований: немецкий государственный язык и автономия для немецкой Богемии. Особая позиция Галиции в рамках австро-польского решения казалась подходящим рычагом для осуществления их требований.

 

 

По мере продолжения войны, по мере усугубления экономического кризиса последних лет Вельткрига усугублялся кризис политический. В условиях, когда грядущие результаты войны были туманными, а кризис империи усугублялся, партиям – и политическим, и национальным – требовалось выбрать стратегию отношения и к войне, и к империи. При этом выбор представлял собой чистую лотерею – ситуация могла несколько раз кардинально измениться, и выбор просто так изменить было невозможно, и потому оставалось только напряжённо ожидать, когда время рассудит, кто пан, а кто пропал. Внутриполитический спор усилился во время мирных переговоров в Брест-Литовске в 1917−1918 гг. Социал-демократы присоединились к призыву заключить «мир без аннексий и контрибуций». Немецкие радикалы агитировали против «мира, связанного с отказом от чего бы то ни было». Противоречие, связанное с событиями в Бресте, было ликвидировано при помощи избирательного введения в действие многокрасочной формулы «право народов на самоопределение». Еще до заключения мира с Россией Центральные Державы признали независимость Украины. Этот так называемый «хлебный мир» вызвал противоречивую реакцию. Поляки были возмущены уступкой Холмщины, немцы же надеялись покончить с голодом благодаря поставкам зерна из Украины. Поезд, в котором возвращался из Бреста министр иностранных дел граф Оттокар Чернин, в Польше будто бы забросали грязью, в то же время от Люнденбурга (Бржецлава), крупного железнодорожного узла на границе Чешских земель и Нижней Австрии, его сопровождали овациями. Как только поляки отказались безусловно поддерживать правительство, оно сделало в парламенте ставку на поддержку социал-демократов. Немецкие радикалы, с другой стороны, грозили переходом в оппозицию. Правительство нуждалось и в тех, и в других – и поэтому лавировало.

При разработке послевоенных административно-национальных реформ правительству Карла I предстояло провести империю между Сциллой славянских народов и Харибдой австрийских немцев и пангерманцев. И те и другие были мощной силой, и те и другие тянули одеяло на себя. В таких условиях принять поистине соломоново решение было невозможно. Любой шаг (хоть влево, хоть вправо, хоть вперёд, хоть назад) гарантированно кого-нибудь разозлил бы, а скорее – разозлил бы всех. Однако стоять на месте тоже было нельзя.

При решении вопроса о Богемии император и его правительство пошли на максимальное удовлетворение чаяний немецкого движения. Территории богемских немцев вошли в состав Немецкой Австрии, правда, в качестве автономий, чтобы (дабы хоть как-то успокоить чехов) прописать там уважение прав чешского населения. Немецкому движению и пангерманцам это не сильно понравилось, ибо они хотели полное подтверждение статуса «чисто немецких территорий», но, в принципе, они расценили, что «и так сойдёт». По сути, оказалось, что негативное влияние пангерманцев на решение национальных вопросов – это не такая уж и большая проблема. Тех же чехов, которые были очень обижены отторжением немецких районов и игнорированием словацкого вопроса (и, кстати, очень сильно, реально обижены), удалось худо-бедно успокоить экономическим подъёмом «Золотых Двадцатых», благодаря которому богемские буржуа наконец-таки по достоинству оценили полученную автономию (и самую широкую), осознали, что имперская власть не будет их онемечивать и позволит им остаться чехами, и допёрли до того, что стабильность империи принесёт им с экономической точки зрения большие дивиденды, чем когда-то обещанная Антантой независимость (которая, что иронично, в РИ самой же Антантой и была сдана в 1938 г.). И за вторую половину 1920-х гг. к концу десятилетия чехи стали очень даже лояльным Габсбургам народом. Поляки, хотя и оставались очень и очень злы на Габсбургов, тоже не бузили, считая, что подходящее для этого время ещё не пришло. И в успокоении нелояльных славян пангерманизм, к счастью, проявил себя не так разрушительно, как это могло быть при худшем сценарии. Пангерманизм проявил себя ярче и принёс больше проблем в другой сфере – внешнеполитической.

 

 

 

По итогам Вельткрига Австро-Венгрия оказалась в серьёзной зависимости от Германии. Во время войны австро-венгерская армия (которая ещё до Вельткрига финансировалась слабее армий других великих держав) понесла такой урон, что германская поддержка стала для неё критически важной – войска германского Рейхсхеера воевали совместно с австрийцами как на Восточном, так и на Итальянском фронте. Результат не заставил себя ждать – из союзника Германии Австро-Венгрия превратилась в её слабого сателлита.

Справедливости ради стоит сказать, что попадание Австро-Венгрии в кабалу к Германии было результатом не только несчастливых обстоятельств или козней пангерманистов – сама императорская власть совершила ряд критических ошибок, и, пожалуй, самой серьёзной из них была так называемая «афера Сикста», которую часть руководства Австро-Венгрии попыталась осуществить ещё во время Вельткрига. В марте 1917 г. в Вену тайно прибыли проживавшие во Франции братья жены императора Карла I Зиты де Бурбон-Пармской – принцы Сикст и Ксавье. Встретившись с Карлом I и Зитой, они получили письмо императора, формально адресованное Сиксту, но предназначавшееся для передачи руководству Франции. В послании, написанном по-французски, в частности, содержалась фраза о готовности Карла «использовать все личное влияние на ... союзников, дабы выполнить справедливые французские требования относительно Эльзаса и Лотарингии». В письме отмечалось: император согласен, чтобы условия мира включали восстановление независимости Бельгии и Сербии, при обязательстве Белграда поддерживать добрососедские отношения с Габсбургской монархией.

Самой скандальной в послании Карла оказалась, несомненно, фраза об Эльзасе и Лотарингии. Получалось, что союзник Германии считает справедливым требование врага — Франции, одной из главных военных целей которой являлся возврат утраченных в 1870 г. территорий! Карл действовал неосмотрительно: утечка информации повлекла бы за собой необратимые последствия. Более того, император не заручился однозначной поддержкой своего нового министра иностранных дел графа Отакара Чернина, который знал о контактах монарха с Антантой, но выступал против сепаратных мирных соглашений.

Первая реакция западных держав на письмо Карла I казалась обнадеживающей. В отличие от Германии и ее взбалмошного кайзера ни Австро-Венгрия, ни ее молодой император не вызывали в Париже и Лондоне ненависти. Премьер-министры Франции и Великобритании Аристид Бриан и Дэвид Ллойд-Джордж благосклонно отнеслись к мирной инициативе Карла I. Однако вскоре ситуация изменилась. Во Франции пришел к власти кабинет Александра Рибо, готовый к войне до победного конца. Кроме того, обе западные державы имели обязательства перед Италией, которой обещали некоторые габсбургские территории. Итальянское правительство отказалось рассматривать мирные предложения Австро-Венгрии без учета прежних соглашений с Францией и Британией. Карл I намекал на возможность уступки итальянцам южного Тироля, но Рим остался непреклонен. Так или иначе, несколько поездок Сикста в Париж и Лондон успеха не возымели, и в конце июня 1917 г. бурбонский принц уведомил Карла и Зиту прекращении посреднической деятельности.

 

 

 

К тому времени уже стало понятно, что Карлу I не удастся убедить и Вильгельма II в необходимости заключить мир. Переговоры, которые в апреле 1917 г. император провел в Германии, показали, что немцы не теряют уверенности в победе. На Карла и его жену, не скрывавшую пацифистских взглядов, в ставке кайзера смотрели как на неопытную и мало что понимающую в военных и политических делах пару, не желая прислушиваться к их аргументам. Карл, кстати, хорошо сознавал, с кем имеет дело. Позднее он дал такую характеристику Вильгельму II: «По-своему это был верный друг Австрии, но на всё он смотрел глазами пруссака. Будь его воля — германизировал бы Австрию, а о наших внутренних делах не имел... и малейшего представления. Он не был таким разрушителем, каким представал в своих речах перед началом войны... Но в генеральном штабе он был полным нулем, а не бестией, ответственной за развязывание войны, каким его пытались представить синдикалистские пропагандисты. Был добродушным, но часто забывал о том, что он император, а не какой-нибудь обер-лейтенант».

Провал миссии Сикста не означал конца аферы, названной историками его именем. Западные державы почти год хранили тактичное молчание о контактах с Карлом I. Однако в начале апреля 1918 г. граф Чернин, выступая перед членами венского магистрата, заявил: «Господин Клемансо обратился ко мне с вопросом, не согласны ли мы на переговоры и если да, то на какой основе. По согласованию с Берлином я немедленно ответил, что согласен и не вижу со стороны Франции иных препятствий, кроме требования о возвращении Эльзаса и Лотарингии. Из Парижа я получил ответ, что на таких условиях о переговорах речи быть не может». Граф подразумевал контакты австрийских и французских представителей, которые имели место в Швейцарии уже по окончании миссии Сикста. Однако министр допустил невероятный для дипломата промах: без причин предал огласке информацию о тайных переговорах. Это позволило французскому премьер-министру обвинить Чернина во лжи, а когда тот продолжил отпираться — в качестве ответного удара обнародовать копию письма, отправленного Карлом I западным лидерам через Сикста. Таким образом, граф Чернин грубо и совершенно необоснованно подставил под удар своего императора.

Разгорелся скандал. Чернин утверждал (ложно), что ничего не знал о письмах Карла I, затем, потеряв голову, начал угрожать самоубийством... Императору пришлось отправить графа в отставку. Но уже ничего нельзя было исправить. Необдуманные действия министра спровоцировали острый политический кризис: в середине апреля в венских придворных кругах даже поговаривали о возможном отречении императора. «Афера Сикста» вызвала ярость среди австро-венгерских военных и других приверженцев союза с Германией. Генерал Крамон, германский военный атташе при венском дворе, отмечал в те дни: «Ужас и изумление здешнего офицерского корпуса не поддаются описанию… Население резко осуждает императорскую чету, растёт число дел об оскорблении императорского величества. Люди рассержены в первую очередь на императрицу и пармский дом, который считают источником всего зла…». Немецкое национальное движение и пангерманцы по максимуму использовали этот скандал для увеличения своего влияния. Все козыри немедленно были выложены на стол. Немецкая общественность была возмущена тайными «мирными контактами» императора Карла с Францией. Чернин не защищал своего императора, представляя себя в качестве поборника «немецкого курса». Один наблюдатель писал: «Никогда еще ни один государственный деятель не был так популярен, как Чернин, даже Люгер в свои лучшие времена». В рейхсрате разразилась буря против императора и премьер-министра Эрнста фон Зайдлера. Как и при Штюргке, немецкие радикалы предложили им свою помощь. Карл Герман Вольф и восходящая «звезда» немецких радикалов Оскар Тейфель пытались использовать внешнеполитические неудачи династии для получения внутриполитических дивидендов. Предстояло вступление в силу административного распоряжения по Богемии, должна была быть гарантирована автономия для богемских немцев; в то же время для югославян и украинцев она не предусматривалась. Карл Герман Вольф торжествовал: «Нынче ветер дует в нашу сторону». Впоследствии их чаяния были реализованы с лихвой – населённые немцами территории Богемии были напрямую присоединены к Немецкой Австрии, хотя и в качестве автономий дабы протолкнуть туда пункты об уважении прав местных чехов.

 

 

 

Разгоревшийся вокруг «аферы Сикста» скандал вызвал жёсткую реакцию Германии. В Берлине ждали объяснений. Карл I, находившийся на грани нервного срыва, отправил Вильгельму II телеграмму, в которой был вынужден лгать, утверждая, что его письма, опубликованные во Франции – фальшивка. «Обвинения, выдвинутые против меня господином Клемансо, столь низки, что я не собираюсь более дискутировать с Францией по этому поводу, – писал Карл I. – Моим ответом будут пушки моих батарей на Западе. <…> В момент, когда австро-венгерская артиллерия гремит на Западном фронте вместе с немецкой, думаю, не нужно никаких лишних доказательств того, что я сражаюсь и намерен и далее сражаться за твои провинции с той же решимостью, с какой защищаю собственную страну». Вряд ли эти заверения прозвучали убедительно для кайзера.

Через месяц, 11 мая 1918 г., австрийский император отправился к германскому союзнику в Спа. Там кайзер и военные руководители Германии – Гинденбург и Людендорф – вынудили Карла подписать «Waffenbund» – соглашение о ещё более тесном военном, а в перспективе и экономическом союзе двух стран. Этот договор окончательно превращал Дунайскую монархию в слабого сателлита Германской империи. Судьба Габсбургов была решена. Победа Германии превращала Австро-Венгрию на неопределённо долгое время во второразрядную страну, отданную на откуп всемогущей союзнице.

Положение бессильного германского сателлита, в котором оказалась Австро-Венгрия, ставило империю на край пропасти. Не будет преувеличением утверждение, что в первой половине 1919 г. перспектива распада Австро-Венгрии была вполне реальной. Положение бессильного германского сателлита, в котором оказалась Дунайская империя, стала тяжёлым ударом по лояльности австрийских немцев. В рядах государствообразующего народа нашлось немало тех, кто лишился какой-либо заинтересованности в дальнейшем существовании многонациональной державы – для них естественным решением представлялось воссоединение с Германией. Для славян на некоторое время Австро-Венгрия утратила привлекательность, поскольку из противовеса немецкому влиянию она превратилась в проводника этого влияния. А тем временем Карл I отчаянно метался из стороны в сторону, в попытке сохранения империи стремясь угодить всем. Чтобы утихомирить австрийских немцев, отбив у пангерманцев охоту присоединиться к Германии (при этом сохраняя им надежду на воссоединение – вот такое вот единство и борьба противоположностей), Карл I при реализации своих реформ присоединил немецкие территории Богемии и Моравии к немецкой Австрии. При этом, понимая негативную реакцию чехов на такое, он предоставил чешской Богемии и Моравии самую широкую автономию из возможных (статус «штата»), даровав при этом такое же положение и Галиции, и Крайне, и Венецианскому королевству. Чтобы хоть как-то утихомирить разозлившихся поляков, император оставил неразделённой Галицию, но, понимая необходимость уважать права украинцев, одновременно создавая из них противовес против поляков, создал внутри Галиции украинскую автономию. Но первый год реформ давался очень тяжело. Недовольство проявляли все – чуть ли не каждый народ подходил к императорским реформам с завышенными требованиями. Страну сотрясали громогласные демонстрации и митинги. Поднимал голову радикализм – рабочие забастовки, формирование синдикалистского подполья, начало деятельности УВО в Галиции. Однако спасение пришло с самой неожиданной стороны – с той стороны, которая грозила подтолкнуть Австро-Венгрию к развалу.

 

 

 

Германия могла только бросить клич набравшим силу австрийским пангерманистам – и Дунайская империя в одночасье бы рухнула в небытие. Эйфория пангерманцев и ярость с паникой у славянских народов произвели бы эффект ядерного взрыва. Однако далеко не все представители германских правящих элит готовы были реализовывать заветный идеал «один Рейх, один Народ, один Кайзер» – даже самые убеждённые пангерманисты. Как оказалось – пангерманизм был неплохим способом сплотить свой народ и сформировать сильную и сплочённую группировку своих сторонников в Австрии, через которых можно было бы дёргать Габсбургов за ниточки. Но вот когда пришло удачное время воплотить свой идеал на практике… даже у самых убеждённых пангерманистов начали находиться отговорки.

Как оказалось, в рядах крайних реакционных консерваторов всё же преобладали те, кто сомневался в целесообразности пангерманизма. Прежде всего это касалось закоренелых старых пруссаков, к которым примыкали и реакционные консерваторы, сплотившиеся вокруг послевоенного режима Людендорфа и Гинденбурга. Хотя среди них и хватало пангерманистов, реалии противостояния оппозиции вынудили даже таких людей задуматься о своих идеалах. Главными оппозиционными силами были социал-демократы и партия Центра – и реализация пангерманского проекта с развалом Австро-Венгрии и присоединением её немецкой части к Германии грозила усилить позиции противников сложившегося реакционного режима. В краткосрочной перспективе это принесло бы множество политических очков и режиму, и династии Гогенцоллернов – но на более длинной дистанции реакционные консерваторы столкнулись бы с перспективой серьёзно сдать свои политические позиции. А вот главные противники режима «диктатуры военных» и реакционных консерваторов – социал-демократы и партия Центра – имели куда больше возможностей извлечь выгоду из пангерманизма, чем сами консервативно-националистические пангерманисты.

В случае реализации пангерманистской линии немецкие социал-демократы получили бы мощнейшую подпитку, тем более ценную ввиду того, что ранее их движение было ослаблено расколом на магистральную СДПГ и левую НСДПГ. Конечно, согласиться на слияние должны были австрийские социал-демократы, и у их идеологии была своя региональная специфика, связанная с характером империи, в политической жизни которой они участвовали. На протяжении долгого времени австрийские социал-демократы работали скорее на сохранение Австро-Венгерской империи, хотя и стремились они к её переводу с монархической на левую основу. Один из лидеров и главных идеологов австрийских социал-демократов Отто Бауэр еще в начале XX в. был сторонником преобразования Австро-Венгрии в «демократическое союзное государство национальностей», в котором для каждой нации должны быть созданы автономные общины с правом решения вопросов в области культуры. Бауэр, как и большинство марксистов, считал, что в будущем наций как таковых не будет, поэтому нет необходимости дробления существующих многонациональных государств (например, Австро-Венгрии) по национальному принципу.

В принципе, несмотря на то, что основные проекты австрийских социал-демократов предполагали сохранение Австро-Венгрии как многонационального государства через её коренное преобразование, определённые предпосылки для принятия ими пангерманизма через сближение с немецкими товарищами были. Этому способствовал ряд факторов. Во-первых, некоторые лидеры австрийских социал-демократов происходили из Германии (В. Адлер, Л. Хартманн, Ф. Юнг и др.). Во-вторых, для идеологии социал-демократов традиционней акцент на экономические мотивы принятия политических решений, и потому в случае, если Австро-Венгрию не спасти и её развал неизбежен, для них не было бы ничем зазорным присоединиться к соседней стране – Германии, которая была и этнически, и идеологически близкой Австрии. Для возможного аншлюса в социал-демократии были и идеологические предпосылки. Убеждение, что в крупных государствах гораздо легче бороться за социальные права населения и строить социалистическое общество, традиционно для европейской социал-демократии. Возможное объединение Австрии с Германией с этой точки зрения должно ускорить социальную революцию и привести к образованию европейского социалистического центра. Поэтому и в Австрии, и в Германии социал-демократы, пытаясь зайти на поле пангерманистов, робко намекали, что идея создания Великонемецкой республики появилась еще в годы революции 1848 – 1849 гг., и была связана с имена основоположников марксизма. Впрочем, пока что австрийские социал-демократы были склонны к сохранению Австро-Венгрии и недопущению аншлюса ввиду того, что в Германии заправляли консерваторы-реакционеры, и потому в данном случае для австрийских социал-демократов сохранение империи Габсбургов было во сто крат предпочтительнее. В свою очередь, сами германские консерваторы-реакционеры потихоньку начали смекать, что от развала державы Габсбургов и аншлюса Австрии ненавистные им социал-демократы только выиграют – а постепенное укрепление оппозиции после падения Людендорфа только сильнее подталкивало к этому осознанию. А ведь германские социал-демократы были не единственными оппозиционерами, кто выиграл бы от воплощения пангерманистских идеалов!

Как известно, Австрия была в целом католической страной, а Германская империя сформировалась вокруг протестантской Пруссии. Однако объединение Германии привело под скипетр прусского короля значительные территории, населённые католиками, которые были настроены оппозиционно к пруссакам-протестантам. Несмотря на то, что на дворе были уже 1920-е гг., ещё оставались в живых люди, заставшие политику «Культуркампфа» и помнившие о нём. И хотя «Культуркампф» остался в прошлом, главный оплот немецких католиков – партия Центра – оставалась одной из главных оппозиционных сил. Занимавшая высокие места на выборах в рейхстаг, партия Центра оказалась одной из основных сил, противостоявших «диктатуре военных». Главной опорой Центра оставалось католическое население Германии – и в случае развала Австро-Венгрии и присоединения немецкой Австрии база для партии Центра станет ещё шире.

Кроме того, необходимость отбросить пангерманские мечты и сохранить Австро-Венгрию диктовалось и внешнеполитическими обстоятельствами. Германия имела достаточно амбиций и желания, чтобы заплатить высокую цену ради сохранения своей зоны влияния в Восточной Европе, но она была не всемогуща – синдикалистов и большевиков раздавить так и не удалось. Пробританский переворот во Франции в феврале 1920 г., победа в той же Франции синдикалистов, сохранение большевистского режима в Москве – это стало неприятным и, что особо важно в условиях победной эйфории, отрезвляющим щелчком по носу. Когда левые радикалы правили в Москве и Париже – это означало, что Германия не стала владычицей мира, у неё еще были хотя и искалеченные, но непримиримые враги. В условиях наличия однозначных врагов, один из которых к тому же имел прямые границы с Рейхом, становится ясно, что чем больше у тебя союзников, и чем они крепче – тем лучше. Гражданская война в Италии 1920 – 1921 гг. и Британская революция 1922 г. только подчеркнули это.

 

 

 

Важным моментом было то, что Австро-Венгрия, даже переживая тяжелейший кризис, всё-таки нашла в себе силы на хоть какую-то интервенцию в беспокойную Италию. Хотя и тут синдикалистов задавить не получилось, но распространение Красной опухоли удалось хотя бы остановить. Не будь Австро-Венгрии и её вмешательства, ситуация на Апеннинах могла бы быть и гораздо хуже. Напротив – синдикалисты захватили не всю Италию, а в Милане и на Юге удержались два лояльных германо-австрийскому альянсу режима. Даже находясь на краю пропасти, Больной человек Европы всё же сумел худо-бедно справиться с ролью жандарма. Кураторы из Берлина не могли не заметить, что отсутствие Австро-Венгрии грозило сделать ситуацию на Апеннинах ещё более непредсказуемой – и прибавить Кайзеррейху головной боли.

Несмотря на крикливость пангерманистов, в Берлине возобладала точка зрения, что сохранение Австро-Венгрии будет всё же выгоднее, чем её развал и аншлюс немецкой части. Тем более, что её развал – выстрел себе в ногу не только с внешнеполитической, но и с экономической точки зрения. Это было слишком многонациональное государство со слишком гордыми и амбициозными народами, чтобы даже контролируемый распад (с аншлюсом Австрии) Дунайской державы прошёл безболезненно. Один только польско-украинский конфликт мог привести к полному бардаку, связанному с переделом земель и вопросом о воссоединении со своими национальными государствами. В свою очередь, сохранение Австро-Венгрии приносило больше плюсов, чем минусов. По итогам Вельткрига монархия Габсбургов была крепко привязана к Германии – политически и экономически. Пангерманизм можно было использовать не только для развала Дунайской империи и аншлюса Австрии – пангерманизм сформировал крепкую группу влиятельных людей, которые внимательно проследят, чтобы Габсбурги не отклонялись от курса Кайзеррейха. Даже самые независимые политики понимали, что без Германии им никак.

Во внешней политике Австро-Венгрия также не могла показать зубы. Германия сумела полностью нейтрализовать влияние своей союзницы во всех «точках интереса». Проект объединения польских земель под скипетром Габсбургов и преобразование Австро-Венгрии в Триединую монархию с треском провалился в придачу с глубокой обидой поляков на Вену, а Королевство Польское полностью ушло в орбиту Германии. Решение оставить Галицию неделимой (что означало нарушение данного ранее на международном уровне обязательства) не самым лучшим образом сказалось на отношениях Австро-Венгрии с Украиной, чем также воспользовалась Германия. По своей сути, Австро-Венгрия уступила Германии всю Восточную Европу.

 

 

 

На экономическом фронте дела у Австро-Венгрии обстояли далеко не так тоскливо – у неё хватало корпораций, способных показать зубки (из которых можно выделить «Шкоду» и «Штайр»). Чешская и австрийская промышленность была вполне конкурентоспособна для того, чтобы выжить под германским давлением, но, несмотря на это, немецкие корпорации уверенно играли на австрийском поле. Порой австро-венгерские компании выступали даже не столько как конкурент, а как нечто вроде партнёра или производителя по лицензии. Хотя и не поглотив экономику Дунайской державы, германский капитал вполне себе запустил туда свои руки.

И, хотя немцы не стали работать на развал Австро-Венгрии и аншлюс «братских территорий», тем не менее они были готовы инвестировать в силу, которая бы проконтролировала, чтобы центральная власть в Вене не укрепилась слишком сильно и не отбилась от немецких рук. И эта сила держала под своим колпаком целую половину империи Габсбургов.

Получив в 1867 г. особый статус, венгры всеми силами стремились к сохранению своего статус-кво. Венгерские национальные цели можно обобщить в трех пунктах: 1) само собой разумеющейся считалась неприкосновенность территориальной целостности и самостоятельности страны, а также венгерской супремации; 2) для достижения этой цели руководство страны настаивало на сохранении дуализма; 3) существовало стремление по возможности увеличить политическое влияние Венгрии в рамках Австро-Венгерской монархии. Отношения венгров с центральной властью в Вене исходили из этих целей и отличались сочетанием лояльности и вредительства – если то или иное действие способствовало укреплению особого статуса венгров.

Тем не менее, у венгров были основания для беспокойства за свой статус. Прежде всего нельзя было с уверенностью рассчитывать на сохранение системы дуализма после смерти Франца Иосифа, так как было известно, что престолонаследник Франц Фердинанд смотрит на этот вопрос совершенно иначе – он считал, что империя нуждается в глубоких национальных реформах, главным препятствием на пути которых стал бы как раз венгерский особый статус. В начале ХХ в. именно его планы представляли наибольшую опасность для венгерской национальной политики, поскольку смена монарха повлекла бы за собой оказание поддержки национальным меньшинствам, а может быть, и преобразование системы дуализма. Как известно, эта проблема была «решена» 28 июня 1914 г. сербским студентом из Боснии, и после сараевского убийства лишь немногие венгерские политики искренне оплакивали эрцгерцога… Впрочем, риск того, что правящий монарх всё же покусится на венгерские привилегии, всё же существовал – Карл I тоже осознавал необходимость реформ.

Впрочем, Карл I, вступивший на престол в самый разгар Вельткрига, не тронул систему дуализма − во время войны было бы неразумно вступать в конфликт с венграми, доблестно сражавшимися на фронтах. Однако доблесть венгров подняла вопрос о награде, который стал излюбленной темой венгерской оппозиции. Поскольку венгры не желали завоевания новых территорий, их устремления были направлены на укрепление самостоятельности Венгрии в рамках дуалистической монархии и усиление венгерского влияния внутри ее. Между прочим, последнее большей частью осуществилось само собой из-за диспропорций в производстве продовольствия. К тому же решительный Тиса, как правило, результативно проводил волю венгерской стороны в противовес своим менее талантливым и твердым австрийским партнерам по переговорам. Так случилось и в 1915 г. при создании общего герба Монархии в соответствии с венгерскими геральдическими запросами, что было давним пожеланием венгров, восприимчивых к символической политике. Также давним требованием венгерской оппозиции было введение в венгерских частях общей армии военных команд на венгерском языке, а также венгерской эмблематики. В начале 1918 г. король Карл пообещал выполнить это требование, правда, только после войны.

Однако гарантий со стороны монарха венграм было мало. Нужны были и другие союзники, которые могли бы в случае чего прикрикнуть на Вену. При некоторых обстоятельствах это тянуло на государственную измену, ибо венгерская фронда вредила развитию Дунайской державы. Но тем был важнее свой особый статус, ради чего те были готовы сотрудничать и с другой империей, если та помогла бы защитить венгерские привилегии. Тем более, что основы для венгерско-германского сотрудничества вполне себе имелись. Ещё до Вельткрига среди венгров росли тенденции к германофилии, связанные, правда, прежде всего с международной политикой. Российская империя, вошедшая в Антанту, становилась естественным противником Австро-Венгрии в борьбе за обладание славянскими народами, многие из которых находились под скипетром венгерской короны. Российский панславизм грозил территориальной целостности Венгрии, так что союз с Германией был для венгров естественным. В предвоенные годы все руководители партий, доминировавших в венгерском парламенте, были германофилами, включая и лидеров умеренной оппозиции, Дюлу Андраши-младшего, Альберта Аппони и Ференца Кошута. «Горе было тому, кто тогда не одобрял официальной немецкой политики, основанной на Тройственном союзе», – вспоминал граф Тивадар Баттяни, один из немногих антигермански настроенных представителей партии независимости.

Вельткриг потребовал и от австрийцев, и от венгров серьёзно задуматься о последствиях прогерманской ориентации. Затянувшаяся война, умножение признаков слабости Австро-Венгрии, а также тот факт, что без помощи Германии она все в меньшей степени сохраняла способность к сопротивлению, в определенной степени изменили ситуацию. Американский консул в Будапеште Уильям Коффин докладывал в государственный департамент 27 сентября 1914 г.: «…Какая бы сторона ни победила, Австро-Венгрия и особенно Венгрия обречены оказаться в числе проигравших. Я слышал разговоры о том, что в случае победы Центральных держав Австро-Венгрия в будущем будет не более чем одним из великих герцогств Германии». С каждым новым германским успехом становилось все яснее, что, став частью управляемой из Берлина «Срединной Европы», Австро-Венгрия безвозвратно скатилась бы на уровень второстепенной державы. Поэтому венгерская политическая элита (прежде всего премьер-министр Иштван Тиса) с 1915 г. была вынуждена с растущей энергией защищать самостоятельность Австро-Венгрии, а также Венгрии внутри дуалистической монархии. Слишком большой перевес Германии вызвал у венгерских политиков болезненное раздвоение сознания. В то время как со все большей очевидностью выяснялось, что без немцев Австро-Венгрия бессильна, приходилось и каким-то образом противодействовать этому гнетущему превосходству Германии. Лидер радикальной оппозиции граф Михай Каройи, enfant terrible, заведомо бросивший вызов истеблишменту, пытался вырваться из этого заколдованного круга с помощью растущей германофобии и пацифизма и в конце концов стал сторонником Антанты. Однако подавляющее большинство венгерской политической элиты по-прежнему оставалось на стороне немцев, поскольку превосходство Германии было все же меньшим злом по сравнению с поражением в войне. Средства и в этом случае были различными. Tиса видел выход в упрямой и неуступчивой защите старого порядка и вежливо, но решительно отвергал немецкие планы установления господства в Центрально-Европейском регионе. Другие, особенно Дьюла Андраши, предпочитали опередить события: умеренный оппозиционный политик, и без того располагавший прекрасными связями в немецких кругах, был готов сам инициировать углубление союза с Берлином, надеясь избежать, ссылаясь на договор, еще более крупных жертв после ожидаемой (и желаемой) победы Германии и отклонить чрезмерные требования Германской империи, которая станет еще сильнее в результате военной победы.

Тем временем Германия заметила потенциальную пользу венгерских привилегий в деле ослабления центральной власти Габсбургов и закреплении в своей орбите влияния как Венгрии, так и Австрии. В 1920-е гг. германские дипломаты были не прочь пролоббировать интересы венгров и закрепить их привилегии. Впрочем, Карл I шёл венграм на уступки и без особого немецкого влияния. Начиная свои реформы, император принял этнический принцип применительно к Австрии и примирился с тем, что следствием этого будет отделение по-прежнему казавшейся более сплоченной Венгрии и ослабление связи с ней до уровня всего лишь персональной унии. Карл I подтвердил привилегии Венгерского королевства – таким образом, национально-административные реформы на Транслейтанию не распространялись. К уже имевшимся привилегиям добавились новые. Так, в частности, в венгерском Гонведе была введена отдача команд на венгерском языке. В итоге к концу 1920-х гг. Венгрия обрела такую степень автономии, что была чуть ли не независимым государством – и только общая династия, общий рынок, общая армия и верховенство Центра во внешней политике не позволяли империи окончательно разделиться на два государства.

 

 

 

Цислейтания и Транслейтания в Австро-Венгрии стали братьями с противоположными характерами. В Цислейтании организованные либерально настроенным Карлом I реформы шли полным ходом – но на этом пути власть постоянно спотыкалась о всё новые и новые препятствия. В первые послевоенные годы Цислейтания сотрясалась под ударами всё новых и новых политических кризисов – почувствовавшие вкус свободы народы, которые в последний год войны уже откровенно склонялись к сепаратизму, долго не могли смириться с потерей надежды на обещанную Антантой независимость и постоянно скандалили по малейшему поводу. Венгры ехидно посмеивались, глядя на это – они воспринимали свои земли как оплот стабильности и единения под знаменем консервативного курса. Всемогущий Иштван Тиса ушёл в отставку ещё в июне 1917 г., но дело его жило и процветало. В первые послевоенные годы премьер-министром Венгрии был Шандор Векерле, который оставался на этом посту вплоть до своей смерти 26 августа 1921 г. Ему на смену пришёл Иштван Бетлен, который стал олицетворением консервативного курса Венгрии в 1920-е гг. Всеобщее избирательное право так и не было введено, правительство было склонно к авторитарным методам ведения дел, а в королевстве продолжала господствовать крупная земельная аристократия. Однако стремление «законсервировать» «старые добрые времена» натыкалось на ряд проблем. Дело в том, что у них под боком, считай, в одной империи, проводились либеральные реформы. По мере выправления экономической ситуации и роста осознания, что плакала их независимость, самые буйные народы Цислейтании начинали потихоньку умерять свой пыл, хотя и продолжали скандалить до последнего. Однако начавшийся экономический подъём «Золотых Двадцатых» позволил перетянуть на сторону Габсбургов чешский средний класс и предпринимателей, которые наконец почувствовали вкус стабильности… и начали приходить к выводу, что полученная по реформам Карла I широкая автономия была даже не хуже независимости, ведь к собственной конституции, парламенту, широкой национальной автономии, либеральным порядкам прилагался широкий имперский рынок, на котором можно было зарабатывать неплохие прибыли – даже при сильной немецкой конкуренции. Начали успокаиваться итальянцы, и даже польско-украинский конфликт в «Золотые Двадцатые» притих. Венгры глядели на это – и это им очень не нравилось. Никто не покушался на их особый статус, но многие другие народы начинали поглядывать на более либеральную Цислейтанию и задавать неудобные вопросы. «У них свобода, а у нас?!», «Им автономию, а нам мадьяризацию?!», «Вся проблема в венграх, которые слишком много о себе возомнили!». Конечно, это были ещё очень слабые голоса, но это грозило подложить под Венгрию бомбу замедленного действия. Да, не только в Цислейтании был актуален национальный вопрос – Венгрии тоже предстояло столкнуться с теми же проблемами.

Общеизвестно, что историческое венгерское королевство было многонациональным государством, в котором, однако, венграм, благодаря их экономическому, политическому и культурному весу, удалось добиться влияния, намного превышавшего долю венгров в населении страны, вследствие чего Венгрией – особенно после австро-венгерского соглашения 1867 г. – по существу управляли венгры (конечно, за исключением Хорватии, располагавшей автономией). Это означало, что национальные цели венгерского этноса реализовывались несравненно лучше, чем политические устремления остальных народов Венгрии. В результате доминирующего положения венгров воля так называемых национальностей (румын, словаков, сербов и т.д.) была полностью оттеснена на задний план и если и учитывалась, то лишь временно и частично (как, например, пожелания румын на инициированных премьер-министром Иштваном Тисой переговорах в 1910 г.). Несмотря на то что руководители национальных меньшинств, внешние и внутренние враги венгров объясняли этот факт осуществляемым венграми национальным угнетением, имеет смысл указать на то, что в эпоху национализма XIX в. влияние, участие в политической жизни этнических меньшинств (находившихся на различных стадиях развития) практически ни в одном из многонациональных государств того времени не соответствовало их процентной доле в населении данной страны. Подобно тому, как в большой политике кайзеровской Германии не проявлялись интересы поляков или датчан, а в политике Британии – интересы ирландцев, никто не удивлялся и тому, что в царской России устремления польского, татарского и других этносов, которые, по данным переписи 1897 г., вместе с украинцами и белорусами составляли в совокупности более половины населения страны, совершенно не находили выражения по сравнению с властными интересами великороссов. Похожим было и положение в Венгрии, где, вопреки разнородному этническому составу населения, венгерская элита была склонна управлять страной как национальным государством, то есть полагала, что в Венгрии государство должно было прежде всего и в растущей степени служить венгерским национальным интересам.

Такое положение называлось в то время венгерской супремацией, с необходимостью поддержания которой полностью соглашались все парламентские силы. Различия существовали самое большее в методах обеспечения супремации. Некоторые (главным образом сторонники правительства) были готовы проявить определенную умеренность, руководствуясь отчасти внешнеполитическими соображениями, а отчасти – стремлением обеспечить себе лояльность национальных меньшинств. В противовес им оппозиция, почти всегда настроенная более националистически, чем правительственная партия, настаивала на меньшем количестве компромиссов и проведении последовательной венгерской национальной политики.

 

 

 

Одним из невенгерских народов в Транслейтании были словаки. Словацкая политика до Вельткрига преследовала в связи с неблагоприятными политическими обстоятельствами в Венгрии относительно скромные цели. Однако и весьма скромная форма автономии, намеченная еще в 1861 г. в Меморандуме словацкого народа в качестве главной политической программы словаков в период дуализма, в действительности оказалась нереальной и неосуществимой и была буквально заморожена «до лучших времен» или отложена в архив. Под влиянием либерального политического течения все большие масштабы приобретала политика чехо-словацкого сотрудничества и даже единства, в первую очередь в области культурной и хозяйственной. Политическая жизнь сталкивалась с объективными препятствиями как с чешской, так и со словацкой стороны.

Традиционно лояльная словацкая политика со своими скромными амбициями навряд ли могла являться хоть какой-либо опасностью для титульной нации. Перспектива чешско-словацкого сотрудничества в будущем была довольно туманной, однако было ясно, что потенциально его участники в критической ситуации могли войти в противоречие как с государственной, так и с династической лояльностью. Традиционная словацкая политика русофильства не имела ни малейших реальных оснований и являлась скорее неисполнимой мечтой отдельных личностей. Да и не менее традиционная ориентация на Вену в период дуализма становилась тупиковой.

Наиболее реально, без каких-либо оговорок и словесной шелухи свою позицию в отношении империи и династии обозначил «Slovenský denník» в феврале 1913 г. в статье, написанной, вероятно, видным словацким политиком Миланом Годжей: «…Если династия будет по-прежнему придерживаться исключительно венгерско-немецкой, т.е. антиславянской политики, то мы не сможем предвидеть, как будет развиваться ситуация и у нас <...> Народ словацкий в последние годы всё быстрее развивается, всё интенсивнее воспитывается в направлении радикализма и чисто чехословацкого и демократического образа мысли <...> Наконец, нам, словакам, нечего терять, ещё больше национально давить и душить нас уже невозможно... Просьбами и попрошайничеством в Пеште и в Вене мы не приобрели пока что ничего. Пойдем же поэтому собственным путем медленного, но необратимого прогресса, внутренней консолидации и в конце концов все-таки победим! Просить больше уже не пойдём, дверные ручки полировать во дворцах нам вовсе не хочется...». Монархия в понимании Годжи стала «живым трупом».

Впрочем, ориентация на наследника трона Франца Фердинанда и ожидаемый демонтаж дуализма была весьма притягательной картой для того, чтобы политик масштаба Годжи её проигнорировал. Особенно тогда, когда она могла органично соединиться с развивающимся чешско-словацким сотрудничеством и при этом с обеих сторон имела неприкрытую антивенгерскую и, даже более того, антиугорскую тенденцию. Ввиду пожилого возраста и состояния здоровья царствующего императора перемены на троне, казалось, были не за горами. Престолонаследник Франц Фердинанд обещал существенные изменения в политическом устройстве Монархии. В многочисленных статьях словаки называли Франца Фердинанда своим «искренним приятелем», который так же искренне ненавидит венгерских националистов. В интересах ликвидации венгерского нaциoнaлизма было бы, по мнению Годжи, обидно не использовать венскую карту: «И если Вена желает этого, то почему бы ей не помочь? Предположим, что приходит правитель, который будет хотеть, чтобы не только венгры правили здесь, но вместе с венграми и румыны, словаки, немцы, хорваты, всё как Господь Бог приказал». Накануне войны Годжа сформулировал свою позицию предельно ясно. Если Габсбургская монархия не развалится, то должна прекратиться мадьяризация: «Здесь всё обстоит так, как будто бы разваливалась старая прогнившая хата. Та самая хата, в которой целые нации находились, словно в темнице. Крючкотворы-нотариусы, слуги и их каста подпирали хату со всех сторон и изо всех сил, но что разваливается, то разваливается».

Впрочем, остальная политическая элита, не говоря уже о широких массах, была в своей лояльности в отношении государства и династии на редкость едина. В действительности содержание понятий «авторитет императора» и «династическая лояльность» уже, в определенной мере, выхолащивалось, менялось, они приобретали иные смыслы. Традиционная верность династии не принесла словакам перемен, о которых они столько мечтали, и надежды многих из них, связанные с личностью императора (или наследника) и его справедливостью, безнадежно остались ничем не подкрепленными иллюзиями.

В сущности, только в народе удерживалось еще традиционное уважение, а австрийский гимн, хоть и поющийся по-словацки, все более приобретал характер пустого текста без адекватного содержания. То же самое касалось и патриотических стихов и статей о династии и государе в школьных учебниках.

Пропасть, возникшую между династией и народом, Габсбургам преодолеть уже не удалось. Важнейшей причиной этого стало то, что империя уже не была в состоянии предложить своим подданным привлекательную картину будущего. Миф о династии распространялся исключительно на прошлое, что только увеличивало всеобщее неверие в способность правящей элиты решать не только проблемы модернизации и общественной мобилизации, но и удовлетворить национальные амбиции многих народов.

Призыв в армию во время Балканских войн на территории Словакии впервые окончился катастрофическим результатом. Весной 1914 г. увеличилось количество приговоров, вынесенных словакам за оскорбление Его Величества. Парадоксом, в конечном счете, было и то, что с началом Вельткрига многих представителей словацкой элиты арестовали и в качестве примера осудили именно за оскорбление всеми игнорируемого императора или его семьи.

Хотя уважение и лояльность пожилому императору всё ещё существовали, но нарастающие социальные и национальные проблемы отдаляли образ Франца Иосифа всё дальше от реальности, а государство (Венгрию) от его невенгерских граждан. Именно против этого были направлены усилия по отождествлению государства (родины) с монархом. Хотя это и вытекало из всё ещё традиционного феодально-династического единства правителя и его Монархии, однако в XIX в., столетии национализма, всё шло уже в направлении того, чтобы монарх был заменен родиной и народом. «Хозяином» и носителем государства была государствообразующая (венгерская) нация, а не чужой правитель. Всё это должно было привести к акцептации власти, признанию ее легитимности и к лояльности в отношении государства и его политико-бюрократической верхушки.

Cловацкая политическая элита должна была определиться со своим отношением к династии. В конечном счёте и терпеливое ожидание нетерпеливого наследника трона не дало результатов и завершилось сараевским убийством. Оно вызвало разочарование и чувство безнадежности, выражением которых стал траурный венок с лентой в национальных цветах и с надписью: «Утраченной надежде – глубоко скорбящие словаки», который словацкая делегация возложила на катафалк престолонаследника.

Начало войны привнесло в понятие лояльности до тех пор невиданные требования. Лояльность стала теперь тесно связана с военными целями империи и в условиях войны приобрела для государства судьбоносное значение. Всеобщее отдаление от империи и Венгрии в результате национальной политики, проводимой во времена дуализма, поставило словаков в начале войны в сложные условия, поскольку они не могли отождествить свои интересы с военными целями государства, абсолютно им чуждыми. Кроме того, традиционных исторических союзников они находили скорее во вражеском лагере и, наоборот, традиционно исторические враги вдруг стали союзниками. С течением времени, когда быстрое окончание войны, вне зависимости от ее результатов, всё более становилось иллюзией, и с появлением всё новых и новых альтернатив развития событий традиционная лояльность подвергалась сомнениям, становилась в тягость, балластом, и в конце концов международные и внутриполитические изменения весьма быстро сделали её излишней и непродуктивной.

Донесение высшего военного командования от 18 октября 1915 г., адресованное премьеру Иштвану Тисе, характеризует словаков следующим образом: «Из одного сообщения, из источника надежного и верного, мы, военное командование, понимаем, что словацкое население Северной Венгрии абсолютно лояльно размышляет и не тянется к русофильству, однако приблизительно уже 17 лет под воздействием внешних сил образовалось в стране течение, целью которого является сближение, а в конечном счете и воссоединение словаков с чехами». Далее следует обобщение: «Характерной для всех является всеобщая безусловная лояльность и глубоко укорененная ненависть к сербам, преумноженная из-за судьбы любимого погибшего престолонаследника». И делается заключение: «Словаки сегодня образуют единственный в отношении государства и династии верный элемент». Тиса же с присущей ему надменностью даже в 1917 г. заявил, что «из окопов вернется домой верующий, богобоязненный народ и вновь будет заполнять все костелы».

Однако чем дольше затягивалась война и множились страдания и жертвы, которые приносила война, энтузиазм и вера в ее победное окончание все более уменьшались. Всё чаще словаки начинали задумываться о возможности поражения Центральных Держав и его последствиях. Смерть Франца Иосифа как символа империи совершенно не подействовала на словацкое общество, теперь чувствовавшее войну непосредственно на «своей коже». Ещё менее значимым в сознании людей стало восхождение на престол императора Карла. Парадоксально, но росту его популярности не помог тот факт, что по настоянию Тисы он поспешно − по мнению венских придворных, даже чересчур поспешно − 30 декабря 1916 г. короновался и короной св. Иштвана. Тем самым молодой монарх окончательно рассеял сомнения (или надежды, все зависит от того, с какой стороны смотреть) в том, что собирается что-либо предпринять с системой дуализма. Таким образом, Карл сам себя «вытолкнул» из венгерской политики, и последующие его планы уже могли касаться только Цислейтании.

Свержение российского царизма в марте 1917 г. стало тем решающим переломом в умах, когда повсюду уже начались разговоры о последующей абсолютно новой альтернативе. Сформированные за границей политические силы уже длительное время рассуждали о возможности падения Габсбургской монархии. Ещё более укрепила эти надежды российская революция. Чехословацкие общества в России освободились из-под опеки царизма, и начались обсуждения идеи нового государства на развалинах Австро-Венгрии, его конкретного образа и характера чехо-словацких отношений.

Внутри страны носителем идеи усиления чехо-словацкого сотрудничества, и в области политической, и в области государственной, стали Вавро Шробар и его соратники. Неудивительно поэтому, что именно они совместно с чешской неполитической интеллектуальной элитой подтолкнули чешских политиков к решающему государствообразующему заявлению в мае 1917 г. Подтверждались слова Франтишека Палацкого: «Мы были и до монархии Габсбургов, будем мы и после неё».

В апреле 1918 г. германский генеральный консул в Будапеште сообщал своему непосредственному начальнику − послу в Вене графу Бото фон Веделю и через него в министерство иностранных дел в Берлине, что венгерская пресса и общественность до сегоднящнего дня избегают признания того, что в Венгрии есть недовольные народы: «Особенно каждый остерегается выразить любые сомнения по поводу лояльности северо-венгерских словаков, позиция которых во время войны не давала повода для недовольства». Такая позиция была действительно характерна для венгерской прессы, которая выходила во время войны в Словакии и которой даже удалось поменять десятилетиями укоренявшиеся стереотипы в восприятии словаков. Из народа («nép») получилась национальность («nemzetiség»), и даже самостоятельная национальность, которая составляет часть венгерской государственности. Абсолютно иначе начала восприниматься и словацкая политическая элита, которая теперь стала законным представителем словацкой нации.

А в дипломатических отчетах последовательно ставился знак различия между словацким народом и его политическими представителями. Ещё в апреле 1918 г., когда уже были ясны цели внутреннего чешского сопротивления – союза депутатов и Национального комитета – в отчете германского генконсульства в Будапеште констатировалось: «Словаки все еще молчат. Психология народа и его понимание вещей живет своей отдельной жизнью от словацкой интеллигенции и словацких политиков». Вслед за этим следовало уточнение: «Они вообще-то даже и не политики, а маленькие провинциальные людишки, которые какую-то ясную и определенную политику совершенно не могут проводить». Это подтвердило и сервильное отношение к династии на тайном заседании Словацкой национальной партии в мае 1918 г., которое, однако, в конце концов вынесло постановление о чехословацкой ориентации.

Важным явлением, в германском донесении это отмечено весьма прозорливо, было существование барьера между народом и политической элитой Словакии (разумеется, не только там), что проистекало от дефицита демократии, низкого уровня гражданского самосознания и, не в последнюю очередь, военного положения. Что касается народа, то его, скорее всего, просто уносило потоком событий. В его поведении можно увидеть целую гамму импульсивных и рациональных оттенков − от равнодушия к тому, что происходит, безразличного отношения к монарху и всей династии, непонимания смысла проводившихся в Цислейтании реформ до тревоги за своё будущее, когда чехи и словаки остались в разных системах – чехи получали реформы и расширение своих прав, а словакам была уготовлена мадьяризация.

Венгры понимали, что реформы Карла I в Цислейтании могли угрожать венгерскому превосходству в Транслейтании – хотя император гарантировал неприкосновенность венгерских привилегий, его реформы могли навредить им через инструмент «мягкой силы», ведь, глядя на то, что происходит в Цислейтании, невенгерские народы Транслейтании могли начать голосить «Мы тоже хотим!». Поэтому венгерское правительство, видя, что в Цислейтании обстановка постепенно успокаивается, негативный эффект реформ проходит и начинает проклёвываться эффект позитивный, тоже пришли к выводу, что для сохранения своей власти нужны некоторые уступки.

В начале 1920-х гг. венгры предложили ряд небольших послаблений для словаков и других народов. В целом, словакам отказываться от такого предложения было глупо, хотя обещания со стороны венгров словацкую элиту, наученную горьким историческим опытом, не удовлетворяли – по сравнению с реформами в Цислейтании предложения венгров выглядели как издевательство. Тем не менее, определённые послабления со стороны венгров получить удалось. Однако эти послабления были столь слабыми, что для наиболее неудовлетворённой и радикальной части словацких национальных элит становилась всё более характерной всё возраставшая нелюбовь к венграм. Эти элиты рассчитывали на союз с чехами – через которых надеялись всё-таки вынудить Карла I обратить внимание на невенгерские народы Транслейтании и заставить его хотя бы прикрикнуть на венгров. Параллельно в элитах нарастали настроения чехословакизма – в отличие от РИ, где жизнь в одном чехословацком государстве, ошибки и определённое высокомерие чехов вынудили часть словаков разочароваться в чехословакизме, в данной АИ словацкие элиты откровенно романтизировали и идеализировали «единение с братским чешским народом». Однако главным препятствием на пути к взрывоопасной для империи Габсбургов смеси чешского и словацкого движения оказалась политическая инертность простых словацких народных масс – их политическая культура была намного слабее, чем у чехов, и они были скорее по привычке лояльны Габсбургам. Таким образом, Словакия была вполне спокойной территорией, и одной из тех земель, которые приносили венграм меньше всего проблем.

 

 

А вот с южными славянами всё было гораздо сложнее. В составе непосредственно Транслейтании находились хорватские земли, объединённые в Королевство Хорватии и Славонии. Хорватия, Славония и Далмация, как «Триединое королевство», признавались землями венгерской короны с сохранением самоуправления в делах административных, школьных, судебных и церковных. И тут была проблема. В действительности автономия была довольно скромной. Исполнительной властью для Королевства являлись венгерские министерства, полностью контролировавшие хорватскую экономику. Предусмотренные соглашением с венграми хорватско-славонские отделы в совместных министерствах, по сути, не действовали. Бан назначался по представлению венгерского премьер-министра. Он мог обращаться к императору, но только при посредничестве венгерского министерства по хорватским делам. Депутатов от Хорватии и Славонии в имперский парламент выбирал не хорватский Сабор, а парламент в Будапеште. Хорватов не удовлетворяло такое положение вещей – и они искали любые возможности повысить свой статус. Вскоре был найден инструмент – идеология югославянства, смысл которой заключается в идее создания единого, более крупного государства, которое объединило бы южных славян, гарантируя им свободное национальное развитие.

Идеология югославянства будоражила умы как тех, кто намеревался уничтожить империю Габсбургов, так и тех, кто стремился её сохранить. Своё стремление к разрушению Австро-Венгрии демонстрировали сербы, желавшие взять под своё крыло освобождённые «братские народы» и создать новую объединённую Югославию с собой во главе – по сути, Великую Сербию. А вот на защиту империи Габсбургов направили югославянство хорваты, стремившиеся подмять южных славян уже под себя и параллельно получить в Австро-Венгрии статус «имперского народа». В хорватском варианте югославянство тесно переплеталось с другой идеологией – идеей триализма.

 

 

 

Свою опору идеи триализма находили в предшествующем историческом опыте успешного разрешения кризисной ситуации в Австрийской империи. В 1867 г., в ходе спровоцированных кризисом институциональных реформ, там сложилась так называемая дуалистическая система управления. Боровшийся с венгерским сепаратизмом император согласился пойти на уступку, предоставив венгерской нации широкие права наравне с австрийцами, что в рамках многонациональной империи имело колоссальное значение.

Одним из главных сторонников идеи триализма был погибший в 1914 г. в Сараево наследник престола Франц Фердинанд. Он предполагал усилить роль славян (прежде всего хорватов), создав тем самым ещё одну внутреннюю опору монархии, сгладив внутренние национальные противоречия и обеспечив южный плацдарм (для вовлечения в орбиту имперского влияния других южнославянских территорий на Балканах с их последующим присоединением). По сути, этот проект предполагал использование с выгодой для империи национальных движений. Долгое время эти движения работали против австрийцев (как в деле продвижения на Балканах, так и в плане контроля над уже занятыми южнославянскими территориями). В условиях усиления антинемецких настроений в Праге (затронувших, однако, и Венский университет), а также некоторого разброда в среде лояльных России австро-венгерских славистов, политика триализма, инициированная сверху, скорее всего, нашла бы благодатную почву. В первую очередь авторы проекта надеялись, что эта политика подтолкнет народы южнославянских государств на Балканах войти – на правах автономий – в состав империи. Такой вариант развития событий рассматривался Францем Фердинандом в качестве идеального результата всего проекта.

Мощное развитие триализм получил в хорвато-словенской среде, особенно после аннексии Боснии и Герцеговины в 1908 г. К 1910 г. всё большее число хорватов на территории империи «опутывались» этой идеей. Словенское население в этом вопросе предпочитало или сохранять нейтралитет, или занимать пророссийскую позицию. Тем не менее для Австрии на Балканах появилась реальная возможность попрать право России называться духовной покровительницей и защитницей славян. Такие мысли открыто развивали некоторые представители словенской интеллигенции.

В 1911 г. усиливается влияние интеллектуалов, видевших возможность создания системы «триализма» с центром третьей федерации в Чехии, а не на юге империи. В связи с этим в кругах, разделявших идеи «триализма», нарастают противоречия, которые повлекли, в том числе, и серьёзную реорганизацию Славянского парламентского союза, функционировавшего на территории империи. В 1912 г. русскими наблюдателями фиксируется чёткое членение словенских и далматинских политиков на две группы, одна из которых разделяла основные положения триализма, другая же требовала установления полной внутренней автономии словенцев и хорватов, которая виделась спасением в будущем. В 1913 г. после успешного для Сербии и Черногории завершения Балканских войн в южнославянских регионах империи наблюдается сильный рост сербофильских настроений, с чем был связан провал идеи внутриимперской панславянской конгрегации на основе католицизма.

Идея триализма завершилась неудачей – за неё даже не удалось толком взяться ещё до Вельткрига. При этом на пути её реализации стояли совершенно непреодолимые препятствия – идеи «триализма» резко негативно воспринимались и императором Францем Иосифом I, и венгерскими политическими кругами, усмотревшими в них возможное ограничение собственных прав в империи. Это в своё время сыграло на руку Сербии и стоящей за ней России – произошёл резкий взлёт популярности «великосербской» идеи, а Россия отстояла свою «монополию» на защиту и покровительство балканским славянам.

По итогам Вельткрига Сербия была разгромлена, а Россия пережила революцию и гражданскую войну – поэтому их прошлое влияние удалось более-менее нейтрализовать. Однако реальные проблемы внутри империи остались – и их нужно было решать, иначе держава Габсбургов могла распасться и без иностранного вмешательства. Идеи триализма так и не начали воплощаться до войны, а после Вельткрига об их реализации не могло быть и речи. Карл I в своём манифесте выдвинул альтернативную идею – не триализм, а федерализация. Проект федерализации был в целом выполнен. Но… не везде.

 

 

 

В то время, как права народов Цислейтании были существенно расширены, славянские народы Транслейтании оставались под пятой венгров. И особенно тяжело это воспринималось хорватами, которые считали себя по культурному и политическому развитию не хуже чехов и поляков, получивших собственные «штаты». Даже украинцы, которые не получили своего «штата», обладали в составе Галиции более широкой автономией, чем хорваты под венграми. Но это ещё на самый обидный момент – то, что словенцы получили свой «штат», а хорваты нет, было настоящим ударом ниже пояса. Это было величайшим оскорблением – словенцы имели свой «штат», а украинцы были защищены от поляков даже лучше, чем хорваты от венгров! А венгры не особо горели желанием перенимать цислейтанский опыт и от мадьяризации отказываться не планировали…

Ещё до Вельткрига, на рубеже XIX – XX вв. в Венгрии усилилось давление на национальные меньшинства, особенно на их политические и культурные организации. Справедливости ради, далеко не всегда мадьяризация была настолько жёсткой, как это обрисовывали уязвлённые национальные элиты пострадавших народов. Мадьяризация немцев и евреев в подавляющем большинстве была добровольной. Постепенная мадьяризация словаков также носила по преимуществу добровольный характер. Тем не менее, насильственная сторона мадьяризации безусловно существовала – она проявлялась прежде всего в культурно-образовательной сфере и социальном давлении, в первую очередь, на средний класс.

Хорваты не были ни евреями, ни словенцами – у них были амбиции возглавить движение южных славян, они готовы были соперничать с чехами и поляками за статус «третьего центра» в системе триализма, а вместо этого не получили ничего, так и оставшись под венграми. В 1919 – 1920 гг., когда империя Габсбургов находилась на пике нестабильности, хорватские земли сотрясались от демонстраций и акций гражданского неповиновения. Хорваты требовали распространение реформ Карла I и на Транслейтанию. Однако император остался глух, так и не решившись переступить через Венгерскую Конституцию. А сама волна возмущения хорватов была достаточно сильной, чтобы её заметили, но не настолько, чтобы потрясти основы венгерской власти. Венгры сумели удержать хорватов в узде, а в конце 1920 г. уже явственно наблюдалась устойчивая и неотвратимая тенденция к успокоению. При этом венгры понимали, что насильно мил не будешь – и пряник нужен не меньше, чем кнут.

После войны венгерский премьер-министр Шандор Векерле разработал проект общей автономии для Хорватии. С одной стороны, прав и привилегий там было ненамного больше, чем, например, у украинской автономии в Галиции, но, с другой стороны, венгры были готовы потешить хорватские амбиции объединителей южных славян и предложили включить в состав Транслейтании (и хорватской автономии) Боснию и Герцеговину вместе с австрийской Далмацией. В связи с тем, что проект предусматривал изменение границ Цислейтании и Транслейтании, пришлось потратить много времени на переговоры, плюс вопрос нужно было отложить да довольно долгий срок в связи с решением на Потсдамской мирной конференции 1918 – 1919 гг. вопроса о территориальных приобретениях Австро-Венгрии, но проект хорватской автономии в целом удалось реализовать в 1920 г., после того, как «Мир с Честью» определил территориальные приобретения Австро-Венгрии.

Хорваты, видя, что империя удержалась, часть их требований удовлетворена, политическая стабильность возвращается, экономика восстанавливается, а на горизонте уже маячит благополучие «Золотых Двадцатых», успокоились. Но о своих амбициях забывать они не были намерены – а они мечтали о полноценной коронной земле. Хорваты всё ещё были намерены высказать своё слово.

 

 

 

Хорваты были не единственной проблемой. Австро-Венгрия по долгу победителя не могла отказаться от того, чтобы присоединить к себе ряд новых территорий – пускай и осознавая, что это может принести больше проблем, чем пользы. По мимо новых итальянских владений, о которых речь шла в одной из предыдущих глав, Австро-Венгрии досталась часть западносербских земель и вся Черногория. И у этих самого факта аннексий была долгая и сложная история.

В империи Габсбургов вопрос о потенциальных территориальных приобретениях был очень сложным, и главным противником новых аннексий были венгры. И немудрено – по сути, единственным направлением экспансии были Балканы, что привело бы к ещё большему увеличению в населении империи доли славян и румын. Более того – почти все потенциальные объекты для аннексии граничили с Транслейтанией, что могло привести к тому, что расширялась бы именно она, а вместе с расширением Транслейтании уменьшалась бы и доля венгерского населения. В венских военных кругах экспансия на Балканах отнюдь не являлась запретной темой, ведь династия Габсбургов была способна включить в свою наднациональную империю южных славян и/или румын – в крайнем случае пришлось бы преобразовать ее на федеративной или триалистической основе. Однако венгры, будучи решительными защитниками дуализма, отвергали подобные проекты и выступали против экспансии на Балканах.

В то же время и им пришлось признать, что влияние Австро-Венгрии на Балканах совершенно необходимо в целях поддержания великодержавного статуса империи, ведь при отсутствии такого влияния на южных соседей последние ориентировались бы на Россию, родственную им по религии и отчасти по языку. A это, само собой разумеется, было бы невыгодно венграм, не желавшим появления русских на своих южных границах. Поэтому венграм приходилось идти на компромисс в вопросе балканской политики, чтобы позже продолжать прежнюю политику, но уже на измененной (причем по возможности минимально измененной) основе.

Именно поэтому Венгрия – ценой огромных внутриполитических бурь и «полупадения» правительства – согласилась на оккупацию Боснии и Герцеговины в 1878 г. Как объяснялось позже, «её толкнула на это не страсть к завоеваниям, а horror vacui: было невозможно опереть границу страны на эти две провинции, находившиеся в состоянии постоянной анархии». По той же причине венгерское правительство, между прочим состоявшее отчасти из политиков Партии независимости, – уже при значительно меньшем сопротивлении – пошло и на аннексию Боснии и Герцеговины в 1908 г. Те же соображения стояли, наконец, и за согласием Тисы на объявление войны Сербии в 1914 г.

Когда начался Вельткриг, с венгерской стороны нападение на Сербию считалось в конечном итоге превентивной войной, целью которой было лишь изменение соотношения сил на Балканах, а не завоевание новых территорий. И в дальнейшем, уже в ходе войны премьер-министр Венгрии Иштван Тиса со всей очевидностью подчеркивал, что война не должна привести к аннексии Сербии. Когда осенью 1915 г. Центральные державы в конце концов заняли Сербию, а через несколько месяцев Черногорию и большую часть Албании, венгерский премьер-министр предпочел согласиться на утоление сербскими территориями безмерного аппетита болгар, чтобы не допустить присоединения слишком больших территорий к Австро-Венгрии. При этом он старался отложить окончательное решение вопроса о военной оккупации, поскольку постоянно чувствовал, как крепнут великохорватские планы перехода к триализму, то есть замыслы объединения Хорватии, Боснии и Сербии под руководством хорватов. Для предотвращения такого поворота событий Тиса в начале 1916 г. добился назначения гражданским комиссаром Сербии Лайоша Таллоци, прекрасного эксперта по балканским делам, заместителя общего министра финансов. Более того, Тисе удалось настолько расширить юрисдикцию Таллоци, что это уже само по себе предотвратило реализацию триалистических замыслов.

Принципиальное возражение Тисы против аннексий проявилось и в его польской политике. В 1915 г. Центральные Державы изгнали русских с большей части территории бывшей конгрессовой Польши, в результате чего практически все земли, населенные поляками, перешли под власть Германии и Австро-Венгрии. Хотя после этого немедленно появились различные планы объединения отвоеванных у русских территорий с Галицией, Тиса, как и остальные министры, выступал против такого решения. Более того, на заседании венгерского Совета министров 2 октября 1915 г. многие его участники выразили мнение, что лучше было бы вернуть завоеванные территории русским в интересах заключения сепаратного мира, чем присоединить их к Австро-Венгрии. Министр по делам религии и народного образования даже пожертвовал бы ради этого частью Галиции! Тем не менее в качестве официальной позиции правительства было принято решение согласиться на аннексию польских земель лишь в том случае, если они перейдут к Австрии при сохранении дуализма и паритета. Для того чтобы с приобретением польских территорий Австрия не получила перевеса, было предложено взамен присоединить Далмацию к Хорватии, а Боснию – к венгерским коронным землям. Однако на основании подробностей этого дела было очевидно, что данное решение явилось вынужденным и должно было лишь спасти дуализм и паритет, в то время как на самом деле венгерские руководители не были рады даже возможному приобретению южнославянских территорий – они считали необходимым длительное сохранение там временной военной администрации и намеревались управлять этими территориями так же, как и Хорватией, но в качестве обособленной от неё области.

Однако в польском вопросе мнение венгерского правительства уже не отражало мнение всего спектра венгерских политических сил. Наиболее авторитетный лидер умеренной оппозиции, граф Дьюла Андраши-младший публично поддерживал в печати объединение польских земель под властью Габсбургов, более того, не исключал и перехода к триализму. Однако план Андраши нужно рассматривать не как особое мнение по вопросу о венгерских национальных целях. Андраши желал осуществления тех же целей, что и Тиса, но другими средствами. Как и в случае борьбы с парламентской обструкцией, обсуждения вопроса военных реформ или позже – дискуссии о расширении избирательного права, позиции Андраши и Тисы могут быть в целом охарактеризованы так, что если Тиса намеревался защищать выгодное для венгров положение путем категорического отказа от всяких изменений, то Андраши надеялся с помощью мелких уступок и добровольного осуществления умеренных реформ избежать более крупных перемен. Именно об этом шла речь и в польском вопросе: в то время как Тиса всеми силами боролся за неизменное сохранение дуалистического status quo, Андраши понял, что Вельткриг привёл к таким большим изменениям, что, вероятно, придется примириться с тем, что в случае победного или компромиссного завершения войны Австро-Венгрия подвергнется значительной структурной перестройке. По сути дела, Андраши старался упредить неизбежное и полагал, что после печального падения системы дуализма меньшим злом было бы такое триалистическое государственное устройство, в котором третьим элементом стали бы поляки, не враждебные по отношению к венграм, а не чехи или южные славяне. Его замыслы, однако, не были осуществлены сначала из-за противодействия венгерского правительства, а позже – из-за растущих претензий Германии на польские земли. Поэтому план, серьезно угрожавший системе дуализма, был временно снят с повестки дня.

 

 

 

Проблемы «новоприсоединённых» территорий обозначились ещё до Вельткрига – и когда речь заходит о «новоприсоединённых» территориях в то время, подразумевается Босния и Герцеговина. Крайне пёстрый в своём этническом (сербы, хорваты, босняки) и религиозном (католики, православные, мусульмане) составе регион принёс Габсбургам немало хлопот. Именно там Сербия нашла болевую точку в деле постепенного разрушения австрийской власти над славянами. Именно там был убит наследник престола Франц Фердинанд. Именно по проблеме обустройства Боснии и Герцеговины пролегла в годы войны одна из важнейших линий противоречий австрийских и венгерских политических, экономических и военных кругов – противоречий, которые в качестве важного внутреннего фактора нанесли немало больных уколов монархии Габсбургов. Хотя, по счастливому стечению обстоятельств, большая часть самой Боснии и в том числе Сараево избежали печальной участи превратиться в арену боевых действий (при том, что боснийцы сражались в рядах как австро-венгерской, так и сербской армии), политические споры вокруг этой провинции кипели нешуточные.

После убийства Франца Фердинанда в 1914 г. в провинции было введено чрезвычайное положение, приостановлено действие конституции, закрыты значительная часть сербских гимназий и подавляющее большинство сербских газет. Продолжала выходить – и даже с июля увеличила свою периодичность, став ежедневной, – только газета «Истина». Это был печатный орган Сербского клуба – одной из парламентских фракций сабора. Им руководил заместитель председателя парламента Данило Димович, настроенный на сотрудничество с властями. В провинции начались массовые обыски, аресты и избиения мирного населения. Уже 20 июля 1914 г. было издано распоряжение по осуществлению наблюдения и надзора над сомнительными лицами сербской национальности (из империи и из-за границы), чтобы покушения не перекинулись на другие области империи и не подвергались угрозе какие-либо объекты. На эти меры, предпринятые перед войной, легко наложилась практика массовых гонений сразу после ее начала.

В ответ на убийство Франца Фердинанда прокатилась волна сербских погромов. Наряду с полицией в них усердно участвовали полувоенные добровольческие отряды, созданные из мусульман и членов католической партии Хорватское политическое общество («Удруга»), которую возглавлял сараевский архиепископ Йосип Штадлер. Члены этих отрядов («легионаши») осуществляли налеты на сербские общественные и культурные организации, уничтожали и грабили имущество сербов. В одном только Сараево было разгромлено около тысячи сербских домов и лавок. Провокационные погромы производились также в Добое, Вареше, Бугойно, Високо, Мостаре, Травнике, Брчко и других населенных пунктах6. Антисербским акциям активно придавалась религиозная окраска. В герцеговинских деревнях крестьяне соседних сел нападали на сербов, а также отмечались случаи, когда православных детей заставляли креститься на римско-католический манер. Это продолжалось целый месяц, а за два дня до начала войны были взяты в заложники авторитетные люди, прежде всего попы. Эти гонения ещё аукнутся Габсбургам в будущем.

Тем временем немало копий ломалось вокруг проблемы выработки подходящей модели административно-территориального обустройства провинции. В этом деле немало дров наломал наместник Боснии и Герцеговины Оскар Потиорек. Его действия начинали вбивать опасный клин между Веной и Будапештом по вопросу о Боснии и Герцеговине. Уже в ноябре 1914 г. Потиорек вынес на рассмотрение руководства Австро-Венгрии план создания в Сербии (после её полной оккупации австро-венгерской армией) генерал-губернаторства – возглавить которое должен быть хорватский генерал Стефан Саркотич, а его канцелярия должна была состоять из офицеров и чиновников из Боснии. Это решение было согласовано Потиореком с военным министром Австро-Венгрии Александром Кробатином, но прошло мимо премьер-министра Венгрии Иштвана Тисы и министра финансов Леона Билиньского. Последние встретили предложение Потиорека в штыки. Тиса понимал, что присоединение к Боснии Сербии нарушит существующий баланс сил в двуединой монархии за счет усиления славянского элемента, а поляк Билиньский опасался падения польского влияния в австрийском рейхсрате.

 

 

 

После того как план Потиорека потерпел неудачу вследствие противодействия объединенной венгерско-польской оппозиции, генерал разработал другой проект. Речь шла о разделе Боснии и Герцеговины между Австрией и Венгрией, причем Австрии он отводил Герцеговину и Бихачский край, а Венгрии – более крупную по размерам (в полтора раза) и населению (более чем в два раза) Боснию. Несмотря на количественные преимущества плана для Венгрии, с качественной точки зрения подобный раздел Боснии и Герцеговины был более выгоден для Вены, поскольку Австрия получала стратегически важные районы Балкан, через которые могла осуществлять продвижение далее в Новопазарский санджак, Черногорию и Албанию – то есть в направлении Адриатики. Что же касается Боснии, то ее природные ресурсы в любом случае оставались привязаны к Австрии вследствие более значительного развития австрийских железных дорог, а население Боснии численностью более чем 1 млн 210 тыс. человек создавало дополнительную нагрузку на финансовую систему Венгрии и вынуждало Будапешт предпринимать дополнительные меры безопасности. Кроме того, это существенно нарушало этнический баланс в венгерских землях в пользу славянского элемента, ослабляя таким образом позиции Венгрии в системе двуединой монархии.

План Потиорека о разделе Боснии и Герцеговины встретил определенную поддержку при венском дворе – в частности, со стороны генерала Артура фон Больфраса, начальника военной канцелярии императора. Однако сам Франц Иосиф под давлением Тисы отклонил проект. В качестве одного из аргументов венгерский премьер использовал военные неудачи Потиорека на Балканском фронте. В декабре 1914 г. генерал был отправлен в отставку. Некоторые исследователи напрямую увязывали его военное фиаско с состоянием дел в многонациональной армии, являвшей собой слепок всего внутренне противоречивого австро-венгерского общества.

Тем не менее некоторые предложения Потиорека оказались реализованными. Так, наместником Боснии и Герцеговины действительно стал его приближенный хорват Саркотич, а вместо подавшего в отставку Билиньского на пост министра финансов Австро-Венгрии, ведавшего, в том числе, делами Боснии и Герцеговины, был назначен бывший глава австрийского правительства Эрнст Кербер. Эти назначения не только не способствовали смягчению напряженности между Веной и Будапештом по вопросу контроля над Боснией и Герцеговиной, но еще больше обострили проблему. Правда, сам Саркотич в качестве первого хорвата – управляющего Боснией и Герцеговиной хорошо понимал необходимость реформирования внутреннего государственного устройства двуединой монархии с тем, чтобы эффективнее противостоять «югославянской угрозе».

 

 

 

Саркотич начал свою деятельность с того, что 6 февраля 1915 г. распустил сабор и впоследствии отказывался его восстановить, обвиняя всех депутатов сабора – сербов в государственной измене. Поэтому он и настаивал на необходимости ликвидации самоуправления в Боснии и Герцеговине как средстве борьбы с просербскими настроениями. Известна цитата из его письма Керберу о том, что «лучшая политика в Боснии – это отсутствие всякой политики». Так он обосновывал необходимость введения в провинциях жестких ограничений не только на политическую, но и на культурно-просветительскую деятельность местных сербов. Именно поэтому в провинции была запрещена кириллица, а вместе с ней и печатавшаяся этим шрифтом газета «Истина», не представлявшая для властей никакой опасности. Подчеркивая намерения Кербера придерживаться в Боснии и Герцеговине принципа равноудаленности в отношении представителей всех трех важнейших конфессий, Саркотич утверждал, что, учитывая состояние войны с «соседним королевством и борьбу Монархии за свое существование против панславизма», данный принцип не может быть применен к сербам, которые по своей «расе и вере» стоят в первом ряду врагов Монархии. Предлагая заменить распущенный сабор неким квазипредставительным Административным советом, который должен был сотрудничать с канцелярией наместника, а фактически подчиняться ей, Саркотич намеревался тем самым отменить конституцию 1910 г. Однако общеминистерская конференция этот проект не поддержала. Обиженному наместнику оставалось только сетовать на то, что ни в Вене, ни в Будапеште правящие круги не знакомы с югославянскими и особенно с боснийскими реалиями...

После поражения Сербии и союзной с ней Черногории в конце 1915 – начале 1916 г. в широких слоях населения Боснии и Герцеговины возникли пессимистические и пораженческие настроения. Ряд общественных деятелей – в частности, лидеры Сербской народной организации Данило Димович и Глигорие Ефтанович – призывали подождать дальнейшего развития событий, не делать громких заявлений и не предпринимать никаких действий, способных вызвать жесткое противодействие властей. Но при этом оба они склонялись к вхождению Боснии и Герцеговины в состав Венгрии, чтобы избежать «поглощения» провинции Австрией. Более решительно за присоединение Боснии и Герцеговины к Венгрии высказались лидеры студенческих организаций, а также Мусульманская народная организация Шерифа-эфенди Арнаутовича, опасавшаяся чрезмерного усиления австрийского и германского капитала. Независимая мусульманская партия Боснии Эсада-эфенди Куловича в целом выступала за расширение автономных прав Боснии и Герцеговины. Однако ряд ее членов также настаивали на переходе под венгерскую юрисдикцию. Что же касается партий боснийско-герцеговинских хорватов – штадлеровской «Удруги» и клерикалов-франковцев, – то они выступали за объединение обеих провинций с Хорватией. Правда, сторонники Штадлера при этом настаивали на недопустимости включения в состав Хорватии сербского населения, в то время как радикальное крыло франковцев видело в сербах (в том числе боснийских) равноправных партнеров хорватов в рамках единого хорватского государства.

В дискуссию о будущем Боснии и Герцеговины активно включились политики и общественные деятели самой Хорватии, что создало еще один узел противоречий в монархии Габсбургов. Некоторые депутаты хорватского сабора, заседавшего в Загребе с декабря 1915 по февраль 1916 г., предложили включить Боснию и Герцеговину вместе с Далмацией в состав Хорватии. В свою очередь, последняя должна была стать одной из составных частей федерации пяти католических государств наравне с Австрией, Венгрией, Чехией и Польшей. Этот план принадлежал сторонникам председателя хорватской Партии права Миле Старчевича. Данная партия еще до войны поднимала вопрос о присоединении Боснии и Герцеговины к Хорватии «согласно естественному и государственному праву».

Революционные события 1917 г. в России оказали значительное влияние на развитие ситуации в Боснии и Герцеговине, способствуя распространению идеи самоопределения наций. Под влиянием революционных настроений депутаты рейхсрата от Югославянского клуба обнародовали 30 мая 1917 г. так называемую Майскую декларацию, в которой ставилась задача «объединения всех территорий Австро-Венгрии, населенных словенцами, хорватами и сербами, в самостоятельный государственный организм под скипетром Габсбургов». Эта программа получила заметное распространение в югославянских областях Австро-Венгрии (особенно в Словении), но ряд национальных лидеров сразу же увидели в ней угрозу собственным планам и государственным основам империи. Архиепископ Штадлер заявил, что Майская декларация противоречит интересам хорватского национального движения, тесно связанным с сохранением Австро-Венгрии: «Мы видим в единой и монолитной монархии Габсбургов прочный щит против всех неприятелей, которые алчно тянут руки к хорватской территории. Останемся же навсегда верными государю и государству».

Спустя несколько месяцев – по итогам работы на острове Корфу конференции представителей сербского правительства и лондонского Югославянского комитета в июне–июле 1917 г. – на свет появился еще один план реорганизации монархии Габсбургов – Корфская декларация. Она предусматривала появление на Балканах объединенного государства сербов, хорватов и словенцев, в состав которого должны были войти, в том числе, югославянские территории Австро-Венгрии. Эта идея получила довольно широкую поддержку среди политических партий Боснии и Герцеговины – за исключением социал-демократов. Они «игнорировали как Корфскую, так и Майскую декларацию, равно как и другие национальные программы, считая национальный вопрос делом буржуазии».

 

 

 

Тем временем ситуация в Боснии и Герцеговине продолжала обостряться, вызывая растущее беспокойство политического и военного руководства Австро-Венгрии – и прежде всего Карла I. Он прямо заявил на коронном совете 30 мая 1918 г., что «от решения югославянского вопроса зависит судьба Монархии». 13–14 мая в Сараево было проведено особое совещание с участием Саркотича, а также генерал-губернаторов Сербии и Черногории. Оно ознаменовалось новыми острыми дебатами вокруг статуcа югославянских областей и привело к ещё большему обострению противоречий между Веной и Будапештом. Саркотич в развитие своих предыдущих идей предложил преобразовать монархию Габсбургов в субдуалистическое государство с включением в состав Австрии польских, а в состав Венгрии – югославянских земель. В последнем случае венграм надлежало согласиться на появление Хорватского королевства, объединяющего в своем составе собственно Хорватию, а также Далмацию, Боснию и Герцеговину и пользующегося широкими автономными правами. Смысл этого предложения заключался в попытке лишить Сербию притягательного для югославян образа «сербского Пьемонта» и «короновать» им Хорватию. Однако венгры не без оснований видели в предложениях Саркотича попытку превратить Австро-Венгрию в триалистическое государство в духе проектов покойного Франца Фердинанда. В результате жарких дискуссий предложения Саркотича не были поддержаны на коронном совете 30 мая: венгерская сторона настаивала на преобразовании монархии Габсбургов на основе персональной унии Австрии и Венгрии.

Обострение ситуации в Боснии и Герцеговине – где ведущие политические партии в марте 1918 г. вошли в состав коалиции «Национальная концентрация» и по мере ухудшения военно-политического положения Австро-Венгрии всё больше склонялись к объединению с Сербией – заставило Вену предпринять еще одну попытку убедить лидеров провинции сохранить верность Габсбургам. Эта миссия была возложена императором Карлом на Тису. 20 сентября граф прибыл в Сараево. Он посетил Саркотича, который рассказал ему о волнениях и революционном брожении, охвативших Боснию и Герцеговину. В ходе последующей встречи с делегацией боснийских партий Тиса столкнулся с жёсткими требованиями боснийских сербов об их объединении с Сербией. Кроме того, югославистски настроенные политики – хорваты, сербы и боснийские мусульмане – во главе с бургомистром Мостара вручили ему меморандум о решении проблемы Боснии и Герцеговины на основе принципа самоопределения наций при их равноправии и политической самостоятельности. Тису поразило не только содержание, но и непривычно резкий тон этого документа. «Господа, если вы хотите говорить серьезно, оставьте в покое лозунг национального самоопределения!» – прозвучал ответ Тисы. Еще одна его встреча с боснийскими лидерами 22 сентября лишний раз подтвердила, что боснийцы не желали иметь ничего общего с Венгрией (оглашенные графом Тисой предложения предусматривали присоединение Боснии и Герцеговины к Венгерскому королевству). Что же касается реакции графа на меморандум боснийских лидеров, то она была насколько эмоциональной, настолько и лишенной чувства реальности: «Неужели я приехал к вам за тем, чтобы читать эти глупости?».

Как вспоминал позднее министр иностранных дел Австро-Венгрии Оттокар Чернин, венгерские круги до самых последних дней войны не желали «упускать из своих рук такую ценную жемчужину, как Хорватия». Именно в этих целях в конце сентября 1918 г. правительство Шандора Векерле предложило создать единую хорватскую автономию, присоединить к Хорватии (то есть к Венгрии) находившуюся под совместным управлением Боснию и Герцеговину, а заодно и населенные хорватами районы Далмации. Как оказалось вскоре после окончания войны, этот проект лёг на вполне благодатную почву, хотя и с серьёзными корректировками.

 

 

 

По «Миру с Честью» Австро-Венгрия получила, помимо Венето в Италии, полосу земель на западе Сербии и аннексировала Черногорию. Тут же встал вопрос – что с ними, чёрт возьми, делать?! Новые территориальные приобретения только увеличивали долю ненемецкого и невенгерского населения, да вдобавок были населены заведомо нелояльным народом – сербами, которые когда-то мечтали построить свою Югославянскую империю на обломках Австро-Венгрии, и теперь крушение их надежд делало их особенно злыми. Таким образом, Габсбургам предстояло выполнить сложную задачу – и рыбку съесть, и косточкой не подавиться.

Ещё незадолго до конца Вельткрига Карл I обещал, что его будущие реформы не коснутся Венгрии, конституцию которой тот обязался уважать. Однако император всё равно надеялся распространить реформы и на Транслейтанию, так что вскоре после конца войны, уже выпустив свой манифест к народам империи, Карл I попытался всё-таки добиться реализации проекта и в Венгрии в том числе. В силу данных обязательств по уважению венгерской конституции и своего характера император не стал действовать принуждением – он попытался добиться своего уговорами, надеясь, что его замыслы реализуют сами венгры по доброй воле. Естественно, уговоры делу нисколько не помогли – венгры были непреклонны. Но на эти уговоры ушло огромное количество времени, за которое всплыл и ряд любопытных проектов. Так, в частности Карл I попытался обратиться к некому аналогу югославянского триализма, предложив создать единое королевство из югославянских народов (сербов, хорватов, босняков, черногорцев) – Иллирию. Иллирия бы входила в состав Транслейтании, причём ей передавалась бы ещё входившая в Цислейтанию Далмация, а также все территории совместного управления – Босния и Герцеговина, а также Черногория и присоединённые сербские земли. Однако Иллирия должна была получить статус полноценного «штата» со своей конституцией, парламентом и широчайшей политической и национальной автономией, как и все «штаты» в Цислейтании (Богемия, Галиция, Крайна, Венето) – и это оказалось неприемлемым для венгров, даже несмотря на территориальные приращения. Венгры были уверены, что если сделать настолько существенные политические уступки, их власть над Транслейтанией ослабеет. К тому же это означало бы реализацию югославянского проекта, да вдобавок, скорее всего, под предводительством хорватов. Создание Иллирии как полноценного «штата», пускай и в составе Транслейтании, стало бы бомбой замедленного действия, ибо это был шаг в сторону триализма на югославянской основе. Венгры были в целом согласны на автономию, но серьёзно ограниченную по сравнению с цислейтанскими «штатами». Однако пойти на это Карл I не мог, ведь в таком случае принадлежавшая «свободной Цислейтании» Далмация перейдёт «несвободной Транслейтании», да к тому же без предоставления Иллирии статуса «штата» отожравшаяся Венгрия слишком сильно бы усилилась политически, нарушив тем самым баланс в дуалистической системе. Вена ещё на позднем этапе Вельткрига столкнулась с ситуацией, когда «хвост вилял собакой» и не желала её усугублять – а ослабление контроля Будапешта над югославянскими землями могло ограничить и амбиции венгров. Это понимали и сами венгры и потому на предоставление Иллирии статуса «штата» не соглашались ни в какую. Проект в итоге провалился.

Однако в конце 1919 г., когда вопрос о присоединённых территориях решился окончательно, родился новый проект. Вена и Будапешт вспомнили о предложенной во время Вельткрига и отклонённой тогда идее Оскара Потиорека о разделе Боснии и Герцеговины. Как ни крути, но вечно держать присоединённые территории в совместном управлении замучаешься, а тут к ним ещё и новые добавились. И в этих обстоятельствах оказалось, что проект Потиорека оказался одним из самых компромиссных. Переговоры длились долго, но в апреле 1920 г. соглашение было выработано и стороны ударили по рукам.

 

 

 

Босния и Герцеговина была разделена. Большая часть Боснии переходила Транслейтании и входила в состав хорватской автономии. Автономия хорватов не сильно превосходила уровень украинской в Галиции, но была уже больше, чем раньше. Хорваты, уже раззадоренные идеями триализма и югославизма, были, естественно, недовольны такими подачками, но венгры рассчитывали эти настроения нейтрализовать через территориальные приобретения. Босния входила в состав Хорватии, и, несмотря на пёстрый состав региона (босняки-мусульмане и сербы, которые сами хотели создать Югославянскую империю с собой во главе), хорватам намекнули, что именно они будут тут главными. Да, с экономической точки зрения (как было уже указано выше) от этого приращения больше выигрывала Австрия, чем Венгрия, но, отказавшись когда-то от подобного варианта, венгры согласились на него, ибо, как оказалось, ничего лучше попросту не предложили. Получившееся образование стало Королевством Хорватия – автономией в составе Венгрии, но не «штатом», как в Цислейтании. Венгры ещё пытались улучшить свои позиции, рассчитывая получить Далмацию (аргументируя это «воссоединением хорватского народа»), но Вена от этого наотрез отказалась. Вместо этого Далмация получила статус отдельного «штата» Цислейтании со всеми плюшками.

Также Цислейтания получила Герцеговину, Подринье и ещё часть восточных территорий Боснии вместе с Сараево. Эти территории были объединены вместе с Черногорией и отторгнутыми от Сербии территориями в единый полноценный «штат». Возникла, правда, проблема – в нём большинство населения было сербами. Чтобы их уравновесить, была идея объединить эти территории с Далмацией, но проект не взлетел – мол «разделяй и властвуй». К тому же пришлось бы в таком случае ещё больше мучиться с проблемой национально-культурной политики в этом штате – а так, просто разделим коронную землю ещё и на «внутриштатные» автономии (как украинская в Галиции) для сербов, босняков-мусульман и черногорцев. И так этих народов слишком много, а примешивать к этому ещё и хорватов – «да ну с этим мучаться!». Получившийся «штат» стал Королевством Черногории и Герцеговины.

Но и так данный регион был весьма проблемным. Сербы по количеству тут явно преобладали. Они были подавлены, но злы. Тех, кто ещё недавно грезил о Великой Сербии на обломках Австро-Венгрии, кто мечтал создать с собой во главе Югославянскую империю, не могла удовлетворить никакая автономия, никакая конституция и никакой парламент. А наличие всё ещё независимого, хотя и марионеточного, сербского государства только укрепляло непокорность этого народа. Да и сами венские власти не особо им доверяли, запуская в действие права Королевства Черногории и Герцеговины медленнее, чем в Чехии, Галиции, Крайне, Далмации… Балканы недаром были пороховым погребом Европы – и новые балканские территории грозили принести Габсбургам немало проблем в будущем.

Таким образом, Австро-Венгрия, несмотря на федерализацию Цислейтании, так и осталась двуединой монархией. При этом за 1920-е гг. эта двуединость начинала всё больше напоминать персональную унию двух государств. Венгрия, хотя и пойдя на ряд уступок хорватам, тем не менее, отстояла главное – не дала распространить реформы Карла I на территорию Транслейтании, что воспринималось как сохранение своей особости. А там, где особость – и до независимости недалеко, ещё не де-юре, но почти де-факто. Пока Карл I проводил реформы в Цислейтании, наступая то на одни, то на другие грабли, Венгрия обладала чуть ли не самостоятельностью в своих внутренних делах. Хотя оставалась единая дипломатия и единая армия, в венгерском Гонведе была введена отдача команд на венгерском языке, что воспринималось венграми как ещё один шаг к укреплению своей особости. Во всём этом венгры чувствовали поддержку Германии, которая желала сохранения Австро-Венгрии, но не желала её излишнего укрепления. Привилегии венгров только расширялись, их уверенность росла, и, казалось бы, уже в конце 1920-х – начале 1930-х гг. Австро-Венгрия могла окончательно расколоться на два отдельных независимых государства – хрусь, пополам! И всё к этому шло. Но, тем не менее, в 1920-е гг. у власти в Цислейтании оказались политики, которые ценой огромных усилий смогли худо-бедно не дать двуединости окончательно и де-юре распасться.

Изменено 2 Jul 2020 пользователем Дарт Аньян

[Дарт Аньян]

Глава XXII. Лоскутная империя. Эпизод 6: Битва за будущее

 

Сказать, что в 1919 г. Австро-Венгрия стояла на краю пропасти – ничего не сказать. Империя, ещё до Вельткрига нуждавшаяся в реформах, во время выжимающей все соки войны и вовсе пошла вразнос. Отчаянные времена вскрыли все недостатки и уязвимости империи, которые теперь грозили погубить державу Габсбургов. Стоит отметить, что вопрос о населяющих империю народах был не единственной проблемой Австро-Венгрии – она усугублялась сложной политической системой.

 

 

 

Ещё до Вельткрига ярко проявлялась огромная проблема австро-венгерской политической системы – чрезмерная многопартийность. Хотя благодаря процессам либерализации избирательного права начинали усиливать свои позиции массовые партии (как социал-демократы и социал-христиане), они ещё не могли сформировать полноценное общеимперское большинство. Ситуацию усугубляла многонациональность Австро-Венгрии. Свои партии (и их при этом было несколько) имелись у каждого народа империи – немцев, чехов, поляков, украинцев… В довоенное пятнадцатилетие наблюдался заметный рост количества партийных фракций в австрийском рейхсрате. Если в 1897 г. в парламенте насчитывалось 17 фракций, то в 1907 г. их стало 28, а в 1911 г. – уже 36!

Отсутствие стабильного парламентского большинства препятствовало эффективной работе правительства, особенно в сфере финансов. Дестабилизирующее воздействие на государственную власть оказывала угроза обструкции в рейхсрате. Методы парламентской борьбы включали многочасовые выступления депутатов во время пленарных заседаний, внесение многочисленных предложений, парализующих работу парламента. Наконец, депутат-обструкционист мог просто лечь на стол заседания парламентской комиссии, чтобы приостановить ее деятельность. Современники обращали внимание на то, что парламентская система Австрии давала возможность малым фракциям навязывать свою волю большинству и блокировать работу рейхсрата. Справедливости ради стоит отметить, что для некоторых народов ситуация была таковой, что у них, в общем-то, и не было иного выбора, кроме как вредить нормальному политическому процессу. Например, для чехов и украинцев обструкция часто становилась последним средством борьбы с неуступчивым и враждебным большинством. В парламенте для чехов это были немцы, а в галицийском сейме для украинцев – поляки. Всё это приводило к усилению национальных трений и способствовало большей политической нестабильности. Укрепление позиций украинцев в венском парламенте позволило им ещё более энергично добиваться осуществления своих национальных требований. Польско-украинское противоборство стало дополнительным фактором политической нестабильности в Австрии. Продолжал негативно влиять на работу государственных органов власти и чешско-немецкий конфликт. В довельткриговский период уже не только чехи, но и богемские немцы стали переходить в оппозицию венскому правительству, выражая свое недовольство политикой центра в урегулировании чешско-немецкого спора. Невозможность его разрешения окончательно парализовала работу парламента, что также способствовало роспуску рейхсрата в марте 1914 г. (парламент вновь был созван только через три года).

Одним из проявлений общественно-политического кризиса в Австрии в начале ХХ в. был рост коррупции. Для обеспечения парламентской поддержки правительства прибегали к различного рода «задабриваниям» партий. Как саркастически заметил современник событий, либеральный политик И. Редлих, правительство приобретало авторитет лишь во время «кормления самых разнообразных животных, дерущихся между собой за корм». «Кормом у нас, – отмечал он, – является, во-первых, размер денежного жалования депутатов, во-вторых, возможность влияния на власть, особенно в ситуации приёма на государственную службу, замещения доходных должностей <…> наконец, выполнения особых пожеланий сообществ, земель и областей, которые все сводятся к предоставлению им государственных средств, и, в-третьих, для крупных животных – министерские портфели и по возможности увеличенные до 20 тыс. крон министерские пенсии».

О «материальной поддержке» политических партий и их лидеров писал польский консерватор В. Залеский. Критикуя установление высоких пенсий для министров правительства Макса Владимира фон Бека (министр-президента в 1906 – 1908 гг.), консерватор отмечал: «Если учесть, что капрал Прашек (представитель чешских аграриев), которому лишь в этом году исполнилось 40 лет, не сделав абсолютно ничего в течение одного года пребывания на посту министра, получил звание тайного советника и пожизненную пенсию в 16 тыс. крон, то не стоит удивляться, что у всех хитрецов закружилась голова. Разумеется, они будут напрягать все силы, чтобы каждый год свергать каких-нибудь министров, чтобы каждый из депутатов по очереди тем же способом мог поживиться».

 

 

 

Нелицеприятные оценки политических реалий встречались и в прессе тех лет. «Австрийский парламент был не чем иным, как конгломератом живущих за счет правительства партийных групп, которые соглашались поддерживать самые неотложные государственные потребности лишь в том случае, если им что-нибудь перепадало», – отмечала газета «Рейхспост».

Известный польский политик из группы «краковских консерваторов» С. Тарновский подчеркивал, что именно с установлением курии «всеобщего избирательного права» начался упадок австрийского парламентаризма. Как он отмечал, теперь в палате депутатов можно наблюдать такие драки, за которые в питейных заведениях подвергают аресту, в парламенте же участники подобных скандалов остаются безнаказанными. Политик обращал внимание на то, что начиная с 1897 г. в течение семи лет решение самых важных вопросов в рейхсрате было приостановлено и за такой внушительный период депутаты утвердили всего один бюджет, что было воспринято как большое событие.

Таким образом, Австрия в начале ХХ в. переживала сложный период: её политическое положение отличалось крайней неустойчивостью, усилились межнациональные противоречия, серьёзные трудности испытывала парламентская система. Вельткриг только усугубил те проблемы, которые предстояло решать молодому императору Карлу I, унаследовавшему империю в самый тяжёлый для неё час. И тут мы подходим к другой проблеме…

К политическому кризису добавлялся кризис авторитета императорской власти. В немалой степени этот кризис был связан не только с характером Карла I, с его реформами, которые проводились в критической обстановке и были сопряжены с немалыми трудностями – свою роль играла ещё и личность жены императора. Жена Карла I, Зита, происходившая из пармской ветви династии Бурбонов, отличалась твёрдым и энергичным характером. В 1911 г., в возрасте 19 лет, она вышла замуж за Карла по любви – случай нечастый среди высшей аристократии. Более того, Карл I уважал Зиту не только как жену, но и как образованную советницу, которая была способна уравновесить его собственные недостатки. Именно тот факт, что он прислушивался к её советам, привёл многих к мнению, будто император находился «под каблуком». Им трудно было объяснить иначе сильное интеллектуальное влияние Зиты. В действительности же это был гармоничный союз двух любящих, ещё совсем молодых людей, которые старались поддержать друг друга, не дать себе и своей половине сломаться под бременем обрушившейся на них ответственности.

 

 

 

Карл I искренне стремился сохранить империю, проявив готовность к самым решительным переменам и к уступкам народам, населяющим державу Габсбургов. Но его молодость и неопытность как политика дали о себе знать. Стремление как можно скорее добиться конкретных результатов сыграло с императором злую шутку: многие его шаги оказались поспешными, непродуманными и ошибочными.

Первой, и наверное, самой большой ошибкой стала торжественная коронация Карла и Зиты королём и королевой Венгрии в Будапеште 30 декабря 1916 г., которая прошла в полном соответствии со старинным ритуалом. Тем самым Карл I (как венгерский король – Карой IV) надеялся укрепить единство дуалистического государства, прочнее привязать Венгрию к династии, но в действительности добился прямо противоположных результатов: королевская присяга связала его по рукам и ногам, не давая возможности приступить к федерализации обеих половин империи, из-за чего национально-административные реформы носили незавершённых характер и были в полной мере реализованы только в Цислейтании. Граф Оттокар Чернин, только что назначенный в тот момент министром иностранных дел, не без грусти заметил, глядя на пышный коронационный церемониал: «Теперь я понимаю, почему венгры так настаивали на коронации. Тот, кто видел венгерскую коронацию, никогда её не забудет. И в этом проявилась политическая предусмотрительность венгров…».

 

 

 

Один из приближённых молодого императора, граф А. фон Польцер-Ходиц, в конце ноября 1916 г. представил меморандум, в котором отмечалось, что Карлу стоит повременить с коронацией в Будапеште. Вместо этого монарху предлагалось «договориться со всем венгерским народом (то есть, не только с мадьярами, но и с другими народностями Транслейтании), полномочным представителем которого не может считаться венгерский сейм, поскольку нынешний избирательный закон… предоставляет лишь малой доле населения возможность участвовать в политической жизни». Эту позицию разделяли все бывшие сотрудники эрцгерцога Франца Фердинанда. Однако Карл I не последовал рекомендациям советников своего покойного дяди: под нажимом венгерской верхушки, прежде всего Иштвана Тисы, он согласился короноваться. Консервативный политический фундамент Венгерского королевства остался в неприкосновенности.

Очень больным ударом по репутации императорской семьи стала «афера Сикста», когда тайные переговоры с Антантой по вопросу о заключении мира стали достоянием общественности. Особенно сильный удар пришёлся по жене Карла I Зите – ввиду того, что посредником при переговорах был её родственник, прогерманская партия в Вене обвиняла императрицу в предательстве.

Ошибки проявлялись и в деле либерализации политической системы Австро-Венгрии. 30 мая 1917 г. Карл I вновь созвал не собиравшийся более трёх лет рейхсрат – парламент Цислейтании. Перед этим в венских правящих кругах шли жаркие дебаты о возможности октроирования (введения «сверху», императорским указом, в соответствии с 14-й статьёй конституции) основ нового политического устройства Цислейтании. Фактически речь шла о выполнении пожеланий австро-немцев, выраженных в «Пасхальной декларации», – придании немецкому языку статуса официального в Цислейтании, окончательном административном отделении Галиции, разделении чешских земель на национальные округа и заключении таможенного союза с Германией. Одним из сторонников такого решения был министр-президент (с 21 декабря 1916 г. по 24 июня 1917 г.) Генрих Клам-Мартиниц, однако император спустил проект на тормозах. Карл I сознавал, что дальнейшее усиление австрийских немцев не только не упрочило бы положение монархии, а наоборот. 16 апреля 1917 г. было объявлено, что подготовленные проекты императорских рескриптов так и останутся проектами.

Неудача попытки октроировать новое государственное устройство и возобновление деятельности рейхсрата продемонстрировали намерение императора взять курс на либерализацию, опираясь на все народы монархии, а не только на немцев и венгров. Важным шагом в этом направлении стала и отставка в мае 1917 г. премьер-министра Транслейтании Иштвана Тисы, олицетворявшего непреклонный мадьярский консерватизм и верность союзу с Германией. Но начав реформы в воюющей стране, в условиях непрерывного возрастания внешней угрозы (и теперь её главным источником являлась уже не столько Антанта, сколько союзная Германия), Карл I сделал очередной опрометчивый шаг. Несомненно, отмена наиболее жёстких и скандальных репрессивных мер была необходима для снижения внутренней напряжённости. Однако созыв рейхсрата, то есть предоставление парламентской трибуны лидерам национальных движений, был воспринят многими из них как симптом слабости власти, как признак того, что у императора и правительства можно вырвать уступки – для этого стоит лишь оказать на них соответствующее давление.

До сих пор здание государственной власти в Австро-Венгрии держалось прежде всего благодаря центростремительным силам, которые олицетворяли собой прошлый император Франц Иосиф, единая армия и чиновничество. Со смертью старого императора исчез один из названных факторов, поскольку преемник Франца Иосифа не обладал и малой долей авторитета «шенбруннского старца». Но действовали и другие факторы, и их существование вызвало у многих национал-радикалов чувство безысходности: надеяться на перемены, судя по всему, можно было только после войны. Для «непривилегированных» народов вплоть до 1917 г. единственным способом как-то изменить баланс сил в свою пользу оставался осторожный активизм. Поспешная либерализация внутренней политики при Карле I вновь вызвала к жизни силы, которые в 1914 – 1916 гг. были вытеснены с политической сцены в эмиграцию или подполье. Рейсхсрат стал для Карла I тем же, чем были Генеральные штаты для Людовика XVI: созванный для того, чтобы обсудить с представителями народов перспективы их дальнейшего совместного существования в рамках габсбургского государства, парламент быстро превратился в катализатор центробежных процессов, в орган, по сути дела, антигосударственный. И вновь налицо ошибка императора: не снискав в результате скандальной «аферы Сикста» никаких лавров на миротворческом поприще, Карл I начал политические реформы, надеясь добиться внутренней гармонии в стране, угроза которой существовала прежде всего извне.

 

 

По мере того, как продолжались заседания рейхсрата, позиция чешских и югославянских депутатов (последние создали единую фракцию, главой которой стал словенский политик Антон Корошец) становилась всё более радикальной. Чешский союз выступил с заявлением, в котором значилось: «Представители чешского народа действуют, исходя из глубокого убеждения в том, что нынешнее дуалистическое государство создало… народы правящие и угнетённые и что одно лишь преобразование габсбургско-лотарингской державы устранит неравенство народов и обеспечит всестороннее развитие каждого из них в интересах всей страны и династии… Мы будем добиваться объединения… чехо-славянского народа в рамках демократического чешского государства – включая словацкую ветвь нашей нации…».  Эта декларация вызвала бурю возмущения в Будапеште, поскольку присоединение словацких земель с чешским означало бы нарушение территориальной целостности Венгерского королевства.

При этом позиция чехов была далеко не безупречна с правовой точки зрения, так как декларация Чешского союза смешивала принцип самоопределения наций с традиционным для чешской политики принципом «уважения к историческому праву». Иными словами, чешские лидеры хотели, с одной стороны, создать своё государство в границах земель короны св. Вацлава, значительную часть населения которых составляли немцы и силезские поляки, а с другой – присоединить к этому историческому государству Словакию, оторвав её от другого исторического государства – Венгрии! Недаром венгры были возмущены – трактуя и «самоопределение наций», и «историческое право» исключительно в свою пользу, чехи действовали лицемерно и нагло. Как тут не вспомнить анекдот: «Вы либо крестик снимите, либо трусы наденьте»! Впоследствии такие требования вернулись к чехам бумерангом – не желая нарушать обязательства перед Венгрией, Карл I не стал распространять свои реформы на Транслейтанию, и Словакия даже не получила статус «штата», не говоря уже об объединении с Чехией; а включение в состав Немецкой Австрии немецких областей Богемии и Моравии толсто намекнуло чехам, что с мечтами о границах в пределах «исторического Чешского королевства» им придётся распрощаться. Понятное дело, что чехи были очень злы на это. Что же касается политических представителей словаков, то они долго выжидали, не отдавая предпочтение ни союзу с чехами, ни автономии в рамках Венгерского королевства. Чехословацкая ориентация взяла верх лишь в мае 1918 г., когда на совещании ведущих словацких политиков лидер Народной партии Андрей Глинка произнёс: «Нам пора ясно высказаться, с кем мы пойдём – с чехами или с венграми. Не нужно обходить этот вопрос, давайте открыто скажем: мы – за чехословацкую ориентацию. Наше тысячелетнее партнёрство с венграми оказалось неудачным. Нам нужно разойтись». Как оказалось, словацкие политики тоже поставили не на ту лошадь. Это тоже вызывало глубокое разочарование – одних это толкало возмущаться несправедливостью ещё сильнее, а другие переобувались в полёте, а всё вместе это составляло политические волнения.

Умиротворению не способствовала и объявленная императором 2 июля 1917 г. амнистия, благодаря которой на свободу вышли приговорённые к смертной казни за государственную измену политзаключённые, главным образом чехи, – всего 719 человек. Амнистия поначалу вызвала серьёзное беспокойство чехословацкой эмиграции, из рук которой она выбила крупнейший козырь – репрессии властей против славянских подданных Габсбургов. «Преследования… были для нас большим политическим аргументом перед Антантой, – писал Эдвард Бенеш. – Амнистия лишала нас этого аргумента». Однако возмущение, которое вызвало у австрийских и особенно богемских немцев императорское прощение «предателям», привело к тому, что национальные противоречия в габсбургском государстве обострились ещё больше.

 

 

 

И после окончания войны Карл I продолжал пытаться решить вставшие перед империей проблемы путём уступок. Но к уступкам теперь добавились и глубокие реформы. В середине 1919 г. начался процесс федерализации Цислейтании, и сопровождалась эта федерализация большими скандалами. Элиты многих народов подошли к реформам императора с откровенно завышенными требованиями.

Немцы желали окончательно закрепить свой статус как верховного народа, стоящего выше всех остальных. Некоторые и вовсе были готовы пойти на разрушение своей империи ради воссоединения всего немецкого народа в общей Германии. В то же время славянские народы были в панике – в настроениях австрийских немцев и превращении Австро-Венгрии в сателлита Германии они видели угрозу своему положению. Карл I и его правительство, понимавшие необходимость учитывать интересы и тех и других одновременно, были вынуждены метаться из стороны в сторону, пытаясь угодить то тем, то другим. Передача населённых немцами частей Богемии и Моравии в состав Немецкой Австрии должна была удовлетворить немцев и отвратить их от идей «Пасхальной декларации» и Аншлюса с Германией, а чехам взамен был предоставлен статус «штата», в котором те получали все политические и культурные права и возможности, а также были надёжно защищены от немецких притязаний. Но недовольны оказались и те, и другие. Немцам не понравилось, что населённые ими части Богемии и Моравии имели статус региональных автономий с пунктами об уважении прав местных чехов, что воспринималось как «недостаточная германизация». Чехи же были возмущены передачей «исконных земель Чешского королевства» Немецкой Австрии в нарушение «исторического права», а также требовали проведение тех же реформ, что и для чехов, по отношению к словакам, на что Карл I, гарантировавший Транслейтании неприкосновенность, пойти не мог. В итоге скандалили и немцы и чехи, обвиняя правительство в нарушении их прав.

Федерализация Цислейтании обделила украинцев – Галиция не была разделена, и те вместо полноценного «штата» получили лишь автономию в составе коронной земли. Правительство в Вене, боясь окончательно испортить отношения с поляками (и одновременно надеясь сохранить средство давления на них) не решилось поступать по всей логике федерализации и предоставлять статус «штата» вообще всем народам. Украинцы были в ярости – ведь их фактически поставили ниже остальных народов Цислейтании. А поляки… поляки всё равно воротили нос – ведь даже украинская автономия воспринималась ими как оскорбление.

Параллельно все считали власть и императора слабыми и стремились урвать свой кусок. Ряд народов (немцы, чехи, поляки) презрительно относились к уступкам императора, требуя для себя такие преференции, что их предоставление только добило бы империю. Немецкое движение, почувствовавшее свою силу благодаря тесному союзу с Германией, требовало для себя статус «верховного народа» в ущерб всем остальным, грозя даже разрушить империю, чтобы «лишние национальности» не путались под ногами, и немцы имели более высокую долю в населении. Чешские элиты же были настолько распалены обещаниями Антанты о независимости, что не желали идти с Габсбургами ни на какие компромиссы. Как вспоминал позднее чешский журналист и политик Й. Пенижек, Карл I чувствовал, что отношения между чешским народом и династией Габсбургов после войны нужно будет серьёзно изменить. Вернувшись в Вену (возможно, после переговоров с Вильгельмом II в Спа в мае 1918 г.), император встретился с несколькими чешскими промышленниками. Через одного из них он передал крупному деятелю движения младочехов Карелу Крамаржу предложение возглавить правительство чешских земель, которое тот мог бы составить сам – с тем, чтобы эти земли пользовались самостоятельностью во всех вопросах, кроме заграничной торговли, внешней политики и армии. Крамарж ответил спустя две или три недели кратко: «Теперь уже слишком поздно». Трудно сказать, действительно ли такая история произошла на самом деле – Крамарж при Франце Иосифе был приговорён к смертной казни и не так давно был амнистирован, а эта история так и не всплыла нигде, кроме мемуаров Пенижека. Но эта байка, вне зависимости от её правдивости, ярко иллюстрировала настроения чешских политических элит, которые в то время ради журавля в небе (независимости) готовы были пойти на всё – в том числе на препятствование компромиссам.

 

 

 

Всё это предопределило тяжелейший политический кризис, который переживала Австро-Венгрия в 1919 г. Парламент сотрясали бесчисленные скандалы. Вечная обструкция, крики, ругань, драки – многие наблюдатели воспринимали австрийский парламентаризм того времени как посмешище. Так, например, находившийся в Советской России чешский писатель Ярослав Гашек ехидно заметил: «Всякий парламент – цирк. Австрийский рейхсрат – несмешной». Обструкционизм в парламенте привёл к тому, что выполнение проекта национально-административных реформ по манифесту Карла I могло сорваться в любой момент. По своей сути, выполнять реформы правительству и императору пришлось фактически в обход парламента, с максимальным использованием авторитета императорской власти. По крайней мере, императору и правительству становилось понятно, что одними национально-административными реформами тут не отделаться – нужно было реформировать также парламентскую систему, направить парламентаризм и энергию политиков и национальных элит в конструктивное русло. Но кризис парламентаризма – ещё полбеды. К этому добавлялся рост «уличной политики». В 1919 – 1920 гг. по империи прокатилась мощная волна демонстраций, политических манифестаций и забастовок. Бузили не только национальные движения, но и леворадикальные группировки. Поднял голову экстремизм – в Галиции начала свою деятельность УВО, по империи прокатилась серия еврейских погромов.

Ко всему этому добавлялся глубокий экономический кризис. Война высосала из Австро-Венгрии все соки, подорвав экономику империи. На последнем этапе Вельткрига некоторые регионы находились на грани голода – и даже после окончания войны этим регионам потребовалось время, чтобы прийти в себя. Ситуацию усугубляла необходимость в условиях экономического и бюджетного кризиса продолжать политику высоких государственных расходов, где важную роль играло содержание раздутого бюрократического аппарата. Австро-Венгрия не столько специализировалась на промышленном производстве, сколько на управлении огромным бюрократическим «хозяйством» династии Габсбургов. Соответственно, в этой стране было непропорционально много чиновников, привыкших получать жалованье из имперской казны, а не зарабатывать себе на жизнь использованием рыночных методов. Сокращение бюрократического аппарата грозило выбросить на улицы множество людей, не привыкших к производительному труду, что могло существенно накалить и без того проблемную социальную обстановку, а повышение налогов грозило разозлить (и даже разорить) множество ремесленников и мелких предпринимателей и тем самым навредить экономике. А вишенкой на торте было проникновение немецких корпораций и растущее германское влияние – лишь послевоенный кризис в самой Германии не позволил усугубить эту тенденцию в ещё более худшую для Австро-Венгрии сторону.

В этих условиях и приходилось действовать австрийскому правительству – которое в самый ответственный момент само было не в порядке. Правительство страдало от нестабильности – с 21 октября 1916 г. по 26 июля 1918 г. смена министр-президента Цислейтании произошла четыре раза. При этом на каждого главу правительства сваливалось слишком много сложных проблем, которые нужно было решать – от вопросов о войне и мобилизации империи, до национального вопроса. При этом национальным вопросом, который лучше всего было бы решать в мирные годы, пришлось заниматься прямо в самый разгар Вельткрига. Министр-президент с 21 декабря 1916 г. по 24 июня 1917 г. Генрих Карл Клам-Мартиниц пытался расширить автономии южных славян в Транслейтании (что вызвало сопротивление венгров), параллельно проводя пронемецкий курс в Цислейтании (чем настроил против себя чехов), на чём и погорел, лишившись всякой поддержки. Министр-президент с 24 июня 1917 г. по 26 июля 1918 г. Эрнст Зайдлер фон Фойхтенегг предпринимал попытки примирить с габсбургской монархией руководителей чешского национального движения, планировал реформу государственного управления в Богемии и Моравии. Однако неспособность Зайдера разрешить продовольственный кризис (который продолжался несмотря на заключение Брест-Литовского мира с Украиной, предусматривавшего поставки значительных объёмов продуктов питания), передача УНР части Подляшья с центром в Холме, привели к утрате правительством поддержки и падению кабинета. В этих условиях, когда никто не мог удержаться на посту главы правительства на полный срок и закрепить свой курс, параллельно происходило усиление влияния массовых партий.

 

 

Одной из самых крупных и успешных партий Австро-Венгрии были социал-демократы. При этом партия находилась в оппозиции. Хотя один из крупнейших её деятелей – Карл Реннер – поддержал военные усилия правительства, тёрок между-социал-демократами и габсбургскими властями было предостаточно. Даже поддержавший войну Карл Реннер был скорее оппозиционным политиком – и ближе к концу войны его оппозиционность только усиливалась. После трёх лет «медового месяца» в вопросе о войне в конце 1917 г. социал-демократ вновь, как и в 1914 г., критиковал правительство, обвиняя его в трёхлетнем отсутствии конституционного режима, которое вылилось в национальный и социальный беспорядок. Призывавший к поддержке правительства в начале войны, на её заключительном этапе Реннер высказывал совершенно иное мнение: «Правительство отобрало у нас за эти годы способность к действию, позволило нам участвовать в войне не в качестве граждан государства, а в качестве немых объектов государственной власти, оно призвало нас так, как зовут граждан, действующих не на основе собственных зрелых решений, а исключительно из соображений немого послушания. И сейчас мы пожинаем плоды». При этом это была ещё мягкая критика. Так, в частности, сын видного деятеля австрийской социал-демократии Виктора Адлера – Фридрих Адлер (который был представителем левого крыла социал-демократов) – и вовсе убил министр-президента Карла фон Штюргка в знак протеста против политики правительства.

Социал-демократы, хотя в душе и были готовы при определённых обстоятельствах пойти на аншлюс с Германией (но только в крайнем случае – если спасти Австро-Венгерскую империю уже никак не получится), всё же в целом были склонны к сохранению державы Габсбургов, но при условии её глубоких реформ по их идеалам. Так, один из лидеров и главных идеологов австрийских социал-демократов Отто Бауэр ещё в начале XX в. был сторонником преобразования Австро-Венгрии в «демократическое союзное государство национальностей», в котором для каждой нации должны быть созданы автономные общины с правом решения вопросов в области культуры. Карл Реннер также выступал за сохранение Австро-Венгрии в виде демократической федерации на основе политического и культурного равноправия меньшинств. Идеи Реннера и Бауэра стали основополагающими для концепции «культурно-национальной автономии», с помощью которой социал-демократы рассчитывали сохранить Австро-Венгерскую империю, параллельно глубоко её преобразовав по своим идеалам. Концепция «культурно-национальной автономии» предполагала равноправие всех составлявших империю национальностей, намечала пути их политического и культурного развития, так как в основу всех её конкретных позиций было положено учение об интернационализме. На протяжении первого десятилетия ХХ в. и на рубеже второго она стала предметом обсуждения в европейском рабочем движении.

Правда, национальный вопрос далеко не всегда ставился социал-демократами впереди телеги – для них важную роль играли экономические факторы. С точки зрения Реннера, для сохранения целостности существующего государства пристального внимания и безотлагательного решения требуют прежде всего острые экономические и социальные проблемы. Поэтому первостепенной задачей он считал восполнение экономического ущерба, нанесенного войной, не откладывая при этом в долгий ящик восстановление конституционных прав и свобод граждан.

Так или иначе, в деле спасения империи как целостного государства социал-демократы при определённых обстоятельствах вполне могли бы стать союзниками Габсбургов, но на этом пути стояли непреодолимые и при этом закономерные препятствия. Габсбурги и правительство расценивали социал-демократов как слишком радикальную партию, а революции в России, Франции, и впоследствии ещё и в Британии только усилили их подозрения. Сами социал-демократы также были поставлены этими революциями перед тяжёлой дилеммой. В рядах социал-демократов начинало оформляться левое и правое крыло. Левые воспринимали французскую и российскую революции если не одобрительно, то как минимум вполне сочувственно. Они, как правило, не требовали повторить этот опыт и не призывали в открытую к свержению правительства, но стремились при этом к глубоким и довольно радикальным преобразованиям. В целом это был довольно стандартный австромарксизм – оригинальное учение, сочетавшее в себе «трезвый рационализм» и «революционный энтузиазм». Для австромарксизма было характерно идейное лавирование на грани большевизма: австрийский путь к социализму тоже предполагал революцию и диктатуру пролетариата, но они должны были быть достигнуты строго в русле демократического процесса – по выражению Отто Бауэра, это была «революция с избирательным бюллетенем». Но в то же время начала оформляться правая тенденция, которая резко осуждала большевиков в России и синдикалистов во Франции за радикализм и террор, и которая склонялась к сближению с Габсбургами и отказу от наиболее радикальных положений австромарксизма. Склонность к этому направлению постепенно начинал проявлять Карл Реннер – впрочем, на полностью правые позиции социал-демократии он не перешёл, его взгляды в рамках социал-демократии были в целом «правоцентристскими», поскольку он в принципе оставался сторонником австромарксизма. Помимо намечающегося размежевания «влево-вправо» существовала проблема с национальными (чешскими, венгерскими и пр.) ответвлениями имперской социал-демократии – у социал-демократии разных народов была своя специфика. В целом австрийским социал-демократам, в отличие от немецких, раскола удалось избежать, но партия всё равно не могла действовать в полную силу. В таких обстоятельствах сумела прийти к успеху и власти другая партия – тоже массовая, ориентирующаяся на средние слои населения, с крепкой мобилизующей идеологией, и при этом сумевшая найти общий язык с Габсбургами и стать их верными союзниками. Это была Христианско-социальная партия.

 

 

 

В Австрии, в отличие от большинства европейских государств, католическая церковь представляла собой серьезную политическую силу, воплощением которой была Христианско-социальная партия - одно из самых крупных политических движений Австро-Венгерской империи.

История партии восходит к 1888 г. Это была эпоха, когда папа Лев XIII впервые призвал священников идти в народ и фактически заниматься политической деятельностью. Это была эпоха, когда в Австрии остро встал вопрос о том, кто же будет оказывать решающее политическое влияние на средний класс и на крестьянство в условиях радикализации пролетариата, подверженного все более сильной агитации со стороны социал-демократии. Это была эпоха, когда в Германии Бисмарк пытался разрушить «монополию» социал-демократов на социализм.

В предшествующие десятилетия партия уже включилась в управленческий аппарат Австро-Венгрии, а при слабости и непопулярности либеральных и консервативных течений, она стала занимать положение системообразующего движения. Основной электорат партии – буржуазия и крестьянство. Идеологи социал-христиан призывали отказаться от классовой борьбы и добиваться улучшения своего положения путем христианской любви к предпринимателям и сотрудничества с ними, утверждая, что классов не существует, а есть только сословия.

Социал-христианам удалось вывести мелкую буржуазию из-под непосредственного влияния аристократии и прелатов католической церкви. Партия стала дееспособной силой, уважающей частную собственность и имеющей собственную социальную базу. В то же время это оказалась наиболее националистически настроенная австрийская партия, противопоставляющая себя интернационально ориентированным социал-демократам. Среди её основателей был бургомистр Вены Карл Люгер – известный для своего времени антисемит. Впрочем, постепенно христианские социалисты стали преодолевать крайности своих исходных позиций.

Социал-христиане всеми силами стремились сохранить Австро-Венгрию как многонациональное государство; именно этой партией был выдвинут лозунг: «Вена – не немецкий город, а резиденция Австрии». Поэтому в деле спасения империи эта партия стала естественным союзником Габсбургов. При обосновании необходимости сохранения целостности Австро-Венгрии в сочинениях католических идеологов главное место занимали не трезвые экономические расчеты, доказывающие выгоду сохранения внутриимперских экономических связей, не геополитические соображения, обосновывающую необходимость сохранения хоть какого-то противовеса Германии, а имперская романтика. Уверенность в великом будущем габсбургской державы основывалось не на фактах или логичных построениях, а на вере в уникальность родины, в избранность её Богом для великой миссии. 26-летний Эрнст Карл Винтер писал: «Из западной силы и восточной любви возникли Австрия, Венгрия и Чехия, образующие сплоченную триединую священную империю, единое государство в 3 национальных индивидуальностях... A.E.I.O.U. Ничто другое не должно и не хочет быть произнесено этими 5 буквами, чем то, что Австрийская империя не умрет прежде, чем в конце времен; то, что это получало в качестве задания самую тяжелую земную проблему для решения, что это поэтому остаётся и продолжится до возвращения Иисуса Христа... <…> Австрия – Сын человеческий Европы... Её история восходит от Карла Великого к Константину Великому... Австрия – воплощение кровной истории католиков». Подобным образом выражается и Рихард фон Кралик: «Рукой Господа творились писанные горы и реки Срединной Европы, той же рукой, что создала две памятные доски на горе Синай... Австрия – это завершение историко-философской идеи пророка Даниила, идеи четырех всемирных монархий...». A.E.I.O.U. значат для Кралика следующее: «Австрия – это носитель святой идеи всемирной империи».

Тем временем 25 июля 1918 г. министр-президентом Цислейтании стал Макс Гусарек фон Гейнлейн – представитель Христианско-социальной партии. Будучи представителем движения, которое стремилось к сохранению целостности империи, он взялся за проект национально-административных реформ Карла I. Именно Гусарек был автором Императорского манифеста от 16 октября 1918 г., который должен был дать толчок к превращению Австрии в федерацию с широкой автономией для отдельных наций. И именно на правительство Гусарека легла вся тяжесть реализации реформ Карла I.

В этот раз правительство оказалось более долгоживущим, чем предыдущие, хотя оно не раз и не два находилось на грани развала. Гусарек сумел продержаться на посту министр-президента до мая 1921 г., за который удалось более-менее довести реформы до нормальной реализации. Но масштабный обструкционизм в рейхсрате в связи с чешско-немецкими, польско-украинскими и другими противоречиями оставил ряд не до конца решённых проблем. В апреле 1921 г. разразился очередной (уже фиг знает какой по счёту) правительственный кризис, завершившийся отставкой правительства Гусарека. Произошло это к тому же на фоне новых выборов в рейхсрат. На выборах развернулась нешуточная конкуренция между социал-демократами, социал-христианами и германскими партиями. С огромным трудом социал-христианам удалось выйти в лидеры, но для того, чтобы сформировать новое правительство, им пришлось задействовать инструмент партийных коалиций – в основном с германскими партиями, что вызвало тревогу славянских движений. Пангерманисты, вступая в коалицию с социал-христианами, рассчитывали получить дополнительные инструменты в продвижении германского влияния. Но нет худа без добра. Несмотря на коалиционное правление (откровенно говоря, неизбежное в условиях характерной для Австро-Венгрии чрезмерной многопартийности), Христианско-социальная партия сумела добиться статуса ведущей силы правительства как партия наиболее компромиссная и для пангерманистов, и для сторонников сохранения империи, ибо именно социал-христиане оказались политической силой, с одной стороны, вполне националистической, но с другой – наиболее связанной с империей и с династией. Это позволило Христианско-социальной партии протолкнуть на пост министр-президента Цислейтании своего кандидата. 29 июля 1921 г. пост министр-президента занял Игнац Зейпель – пожалуй, самый яркий представитель социал-христиан того времени.

 

 

 

Зейпель к тому времени уже имел некоторый опыт работы в правительстве – в 1918 г. его назначили министром общественного благосостояния. Тем не менее в новых условиях требовалась иная политика – и новый министр-президент был готов принять этот вызов. Зейпель, бесспорно, был необычным политическим лидером. Католический священник, профессор моральной теологии Зальцбургского университета, иезуит, блестящий оратор, умеющий оказывать воздействие на паству, он в своей политике откровенно использовал то, что принято называть иезуитскими методами, стремясь достигнуть цели любыми возможными средствами. Современники отмечали, что «за его орлиным профилем временами проглядывал хитрый лис, а в его “ангельской” политике всегда находил себе место Мефистофель».

Хотя политическая ситуация оставалась довольно сложной, всё ещё был актуален национальный вопрос, и каждый народ империи настойчиво требовал обратить на него внимание, нужно было заниматься в том числе и экономикой. Хотя экономическая ситуация в Австро-Венгрии в то время уже выкарабкивалась из кризиса, необходимо было срочно ликвидировать главные препятствия на пути восстановления. Была актуальна проблема инфляции, связанной с высокими бюджетными расходами – на помощь населению, на инфраструктуру, на антикризисные мероприятия, наконец, на содержание раздутого бюрократического аппарата. Параллельно нужно было что-то делать с растущим германским экономическим влиянием, которое грозило задавить австрийскую экономику, но при этом одновременно при грамотном использовании могло помочь ей быстрее восстановиться.

Для Зейпеля было принципиально важно убедить влиятельные германские правительственные круги помочь Австро-Венгрии не только выкарабкаться из кризиса, но ещё и модернизироваться, при этом не сдавая окончательно экономическую и политическую независимость империи. С этой целью он совершил серию визитов в Германию. Несмотря на крайнюю сложность задачи и демонстративное высокомерие германских партнёров, которые были не прочь превратить Австро-Венгрию в совершенно недееспособную марионетку, Зейпель всё же сумел всюду создать нужное ему впечатление. Жалуясь на сложное положение своей империи, он то намекал на возможность распада страны и пангерманского Аншлюса, то пугал своих партнёров проблемами, которые неизбежно свалятся на Германию в случае распада Австро-Венгрии, то убеждал, что крепкий и предсказуемый союзник с более-менее самодостаточной экономикой принесёт Германии больше пользы, чем выжатая до основания разрушенная страна и тем более непредсказуемые новые государства на обломках рухнувшей империи, то напирал на угрозу синдикализма. В конечном итоге к концу 1921 г. – началу 1922 г. Зейпель получил неплохой заём от Германии, хотя усиления неблаготворного для австрийской экономики германского влияния избежать не получилось. Параллельно развернулась работа по приведению в порядок финансовых дел Австро-Венгрии.

 

 

 

Предпринимались меры по поиску новых источников денежных поступлений и одновременно сокращению государственных расходов. Правительство проводило меры по повышению финансовой дисциплины. Наконец-то сдвинулась с мёртвой точки проблема высоких расходов на чиновничий аппарат – власти решились наконец нанести удар по австрийской бюрократии и количество государственных служащих было сокращено примерно на треть. Благодаря этим мерам, а также общему восстановительному росту начала 1920-х гг. панические ожидания повышения цен в Австрии сошли на нет и темпы инфляции пошли на спад. Этот позитивный результат был закреплен уменьшением темпов денежной эмиссии. Удалось добиться и увеличения поступлений в бюджет. Доходы возросли благодаря тому, что сбор налогов сразу стал лучше после того, как стабилизировался валютный курс.

Тем не менее, на пути экономического возрождения препятствий хватало. Поначалу быстрому экономическому восстановлению Австро-Венгрии способствовал послевоенный кризис в самой Германии, которой пришлось решать во многом те же проблемы, что и габсбургской державе. Сложности, которые испытывала германская экономика вкупе с политическим противостоянием между «диктатурой военных» и оппозицией – эти факторы расширили спрос европейского рынка на австрийские товары. Несмотря на всю подавляющую мощь германской экономики и не самую честную конкуренцию со стороны немцев, австро-венгерские компании нашли окно возможностей, через которое сумели проникнуть на рынок, казалось бы, полностью контролировавшихся Германией стран – Украины, Польши, Литвы. Кроме того, у Австро-Венгрии была и своя зона влияния, где её корпорации могли более-менее свободно вздохнуть – Италия и Сицилия, Балканские страны. Наконец, продолжал работать и внутренний рынок. Безработица начала быстро снижаться.

В дальнейшем же опять пришли трудности. После того, как Германия сумела окончательно решить свои проблемы в экономике и политике, спрос на австрийские товары снова сократился. В 1924 г. вновь выросла безработица, поскольку правительство вынуждено было отменить дотации ряду неэффективно работающих государственных предприятий. Спрос на внешнем рынке в условиях окончательной ликвидации германских хозяйственных трудностей не мог быть столь высоким, чтобы рост частного сектора компенсировал снижение занятости в секторе общественном. Многим казалось в этот момент, что реформа, осуществлённая правительством Зейпеля, не удалась.

Общественность, желавшая сразу получить все преимущества финансовой стабилизации, не испытав при этом никаких трудностей перехода, встретила экономическую политику социал-христиан в штыки. Лишь немногие верили в успех правительственных начинаний. Пангерманисты могли желать своей империи и своему правительству зла только для того, чтобы появился шанс осуществить Аншлюс, идеям которого даже сама Германия в тот момент начинала придерживаться лишь формально. Социал-демократы считали, что лишь они знают рецепт выхода из кризиса, и параллельно обвиняли социал-христиан в авторитаризме и мракобесии (хотя Зейпель как раз и был склонен к авторитарным методам правления). Роскошная Вена, еще не отвыкшая от тех времен, когда на неё как из рога изобилия сыпались блага, собираемые со всей огромной империи, откровенно высмеивала экономическую реформу, не очень-то стремясь задумываться над тем, откуда в условиях германского внешнеполитического диктата власти могут взять ресурсы для того, чтобы модернизировать и развивать империю. Газеты тех лет сравнивали финансовую стабилизацию с легендой про цыгана, который хотел научить свою лошадь жить без пищи. С каждым днем он давал ей все меньше и меньше корму и дошел уже до той стадии, когда лошадь обходилась одной соломинкой в день. Эксперимент совсем уже было завершился успехом, но тут подопытное животное внезапно скончалось. Ирония иронией, но в реальной жизни страны события развивались совсем по иному сценарию. После укрепления национальной валюты в стране осуществили денежную реформу, которая окончательно превратила австрийскую крону в крепкую валюту – вторую по силе после германской марки. Кризис безработицы 1924 г. удалось быстро преодолеть, и Австро-Венгрия окончательно вступила в эпоху «Золотых Двадцатых». Империя вновь, как и в старые добрые времена, вступила в полосу бурного развития, и даже германское всевластие не сильно омрачало его. Благодаря аккуратной и грамотной дипломатии негативное влияние проникающих в Австро-Венгрию германских экономических гигантов удалось более-менее минимизировать, и даже использовать его на пользу экономике империи, аккуратно и грамотно привлекая немецкие инвестиции – хотя ценой за это было то, что Австро-Венгрия так и не попыталась вырваться из цепей статуса сателлита. Но сателлита уже не настолько слабого, как это было вскоре после Вельткрига.

 

 

 

Помимо экономики, нужно было разбираться с политическими и национальными вопросами. И Зейпель уже давно проявлял желание разобраться с ними по-своему. Как уже было отмечено выше, Христианско-социальная партия, в отличие от пангерманистов и сепаратистов, стремилась сохранить империю, и её представители уже вырабатывали идеологические основы для этого. Выше уже приводились высказывания ряда представителей социал-христиан, для которых было характерно возвышенное и романтизированное обоснование сохранения Австро-Венгрии как Вселенской Христианской Империи. Но католическая интерпретация австрийской истории была неприемлема ни для интеллигенции, ни для рабочих. Игнац Зейпель избегал подобной риторики. Он был здравомыслящим человеком, и, кроме веры в Бога и отечество, обладал ещё политическим чутьем и логическим мышлением. Довольно точную характеристику дал Зейпелю лично знавший его австрийский писатель Стефан Цвейг. Цвейг писал: «Католическому священнику необычайной эрудиции предназначено было взять в свои руки руководство ослабленной Австрией после разрушительной и разорительной войны, и на этом посту блистательно подтвердить свой политический талант. Он был решительным пацифистом, ортодоксальным католиком и истинным патриотом Австрии и как таковой ненавидел германский, прусский, протестантский милитаризм, который считал несовместимым с традиционными идеалами Австрии и её католической миссией».

В 1916 г. Зейпель опубликовал своё основное теоретическое произведение: «Нация и государство», в котором высказал свою концепцию сохранения Австро-Венгрии как многонациональной империи. Пафос книги – защита многонационального государства на фоне распространяющегося и всё вырастающего в Европе национализма. Зейпель выступил решительным противником отождествления понятий «нации» и «государства» и видел в однонациональном государстве опасность нарушения мирного взаимодействия с другими подобными государствами. В предисловии к книге говорилось, что разработка ясных дефиниций «нации» и «государства» актуальны для всего человеческого сообщества. Допускавшиеся до сих пор «ошибки в этой области неоспоримо составили часть причин Вельткрига».

Он видел три тесно взаимосвязанных стороны национальной проблемы, без изучения которых невозможно прийти к истине: «Национальный принцип и государственная идея, компромисс национальностей внутри наднационального государства, сосуществование с нациями за пределами государственных границ». В этой связи Зейпель, разумеется, подчеркивал особую роль Австрии, противопоставляя её однонациональным государствам с их ограниченными возможностями: «Чтобы культура человечества не стала на путь понятного исторического движения, должны были быть созданы такие государства, которые образуют мосты от одной нации к другой и собирают в своем лоне многие нации, чтобы научить их понимать и любить друг друга, воспитывать друг в друге стремление к высшим идеалам, нежели только национальные! Австрия и есть такое государство! Прежде всего, на осознании этого основан наш особый австрийский патриотизм». Идейным источником этого особого «наднационального» патриотизма является, по его мнению, христианский универсализм, а Австрия и есть пример христианского государства. «Христианство радуется соединению и смешению рас,» – писал Зейпель. «Выполняя задачу объединения наций, – утверждал он, – Австрия наилучшим образом солидаризируется с католической церковью. И католическая церковь, и Австрия видят в национализме врага».

Последовательный «австриизм» Зейпеля приводил его к противопоставлению Австрии мононациональной Германии. Неприятие различия между нацией и государством ведет, по его мнению, к национализму в крайних формах и представляет собой государственную идею «низшего порядка». Идентификация нации и государства (ошибочная, по его мнению) составляет главное в новой истории отличие Западной от Срединной Европы. Признавая некоторые успехи национальных государств, он всё-таки видит в них преобладание отрицательных свойств, главное из которых – утверждение своей исключительности. Это рождает тенденцию к отрицанию основных прав других наций и – ещё хуже – «к ненависти между нациями». Зейпель не устает повторять, что преимущество объединенной домом Габсбургов Срединной Европы заключается в возможности избежать проявления худших сторон национализма. Много страниц автор отводит определению понятия нации и истории её изучения, опираясь на достигнутые в этой области успехи европейской мысли. Соглашаясь с тем, что людей объединяет в нацию общность языка, исторической судьбы, характера, он рассматривает территориальную общность в качестве предпосылки объединения отдельных наций в государство, что придает им более высокую степень организации и достойное будущее. Зейпель напоминает об историческом опыте Римской империи, в которой римляне, не посягая на обычаи других племен, включали их в свой культурный круг; в то же время он противопоставляет древнеримскую традицию современному империализму с его склонностью к колониализму. Стремление современного национализма к построению мононационального государства, по мнению Зейпеля, несет в себе опасность войны всех против всех. К примеру, границы между нациями, долженствующие стать государственными, провести почти невозможно. Рассматривая в этой связи итальянские претензии к Австро-Венгрии, выдвинутые в ходе Вельткрига, Зейпель, ссылаясь на ряд исследователей этого вопроса, делает вывод, что «границы часто проводятся с учетом не национальных, а стратегических интересов».

Выход книги Зейпеля «Нация и государство» стал значительным событием в идейной жизни страны. Даже социал-демократическая «Arbeiter-Zeitung» поместила одобрительную рецензию. В ней отмечалось, что в ходе спора по национальному вопросу мало кто даёт «столь ясное и четкое определение проблемы, так аргументированно доказывает ошибочность отождествления нации с государством». В заключение рецензии автор восклицает: «Кто написал эти прекрасные строки? Безродный человек? Социал-демократ крайнего направления? Нет, автор – католический священнослужитель и профессор теологического факультета в университете Зальцбурга».

 

 

 

К тому моменту, когда Зейпель вступил на пост министр-президента, основная работа по федерализации Цислейтании была уже сделана. Каждый «штат» имел свою конституцию, свой парламент, и обладал самой широкой самостоятельностью во всех вопросах, кроме внешней торговли, дипломатии и армии. Но всё ещё не помешали бы дополнительные мелкие точечные реформы для отлаживания механизма федерализации. Кроме того, всё ещё нуждался в реформах механизм работы рейхсрата, который до сих пор страдал от переизбытка мелких фракций и, как следствие этого, обструкционизма. Обструкционизм всё ещё оставался огромной проблемой – даже сами реформы Карла I грозили быть сорванными из-за противодействия отдельных групп (чехов, не желавших передавать немецкие части Богемии и Моравии Немецкой Австрии; поляков, опасавшихся разделения Галиции), и потому пришлось максимально задействовать инструмент личной власти императора, чтобы протолкнуть эти реформы.

Обструкционизм, препятствующий нормальному политическому процессу, тяжело отразился на взглядах Зейпеля. Во внутренней политике министр-президент всё больше склонялся к жёсткости, к авторитарным методам управления. В своей идеальной картине он видел Австро-Венгрию скорее однопартийным государством под католическим знаменем – и хотя по объективным причинам он не имел никаких возможностей установить такую систему, всё же Зейпель настойчиво добивался укрепления централизаторских сил и авторитарных тенденций. Конечно, развернуться в своём авторитаризме Зейпель не мог. Во-первых, ему бы просто не дали в парламенте реализовать такие задумки. Во-вторых, и либерально настроенный Карл I открытой диктатуры Зейпеля не одобрил бы, а тот, будучи монархистом, не стал бы перечить императору. Это, кстати, позволило создать неплохой тандем, где император и министр-президент играли роль хорошего и плохого копа.

Главной политической реформой Зейпеля стало упорядочивание работы рейхсрата. Крайне пёстрый национальный состав одной только Цислейтании (не говоря уже обо всей империи) приводил к крайнему разнообразию партий, принимающих участие в работе парламента. Однако их насчитывалось так много, что обычным явлением были партии или фракции численностью меньше десяти депутатов. Такая ситуация приводила к тому, что в рейхсрате никак не удавалось создать стабильное большинство – и, соответственно, это препятствовало эффективной работе правительства. Такая ситуация раздражала Зейпеля, вселяя в него неприятие к демократии и парламентаризму вообще. Однако, поскольку стать диктатором ему бы никто не позволил, оставался только один путь – повышать эффективность тех самых парламентских институтов. Однако Зейпель придал этому пути и авторитарные черты.

Уже в начале своей деятельности как главы правительства Зейпель предложил собственный проект парламентской реформы. Она была направлена на принуждение парламента к созданию большинства. Реформа включала в себя множество мер, среди которых наиболее дискуссионной стало введение инструмента, позволяющего принимать то или иное решение в обход слишком мелких фракций или партий, число депутатов от которых было меньше определённого лимита.  Мелкие фракции и группировки в таком случае лишались возможности влиять на принимаемые решения и, по своей сути, исключались из голосования и вообще парламентского процесса. Обосновывая свою линию, Зейпель ссылался на дикий обструкционизм предшествующих времён, увязывая его именно с деятельностью мелких фракций, которые, во-первых, не позволяли создать работоспособное парламентское большинство и, во-вторых, срывали принятие тех или иных решений ввиду того, что нужно было учитывать мнение всех. Министр-президент критиковал те политические силы, которые считали «свои особые, национальные и даже локальные требования» самыми важными и добивались их безотлагательного осуществления «без учета общего состояния государства и других неотложных общенациональных задач». Зейпель осуждал стремление этих группировок увязывать решение государственных проблем с удовлетворением узкопартийных интересов. Такая политика объявлялась вредной, наносящей ущерб государству и подрывающей авторитет рейхсрата.

Проведение парламентской реформы столкнулось с немалым числом препятствий. Естественно, что против неё яростно выступили представители мелких фракций – в основном от национальных движений. Тут в целом чёрт был не так страшен, как его малевали – каждый «штат» обладал парламентом с широкими полномочиями, что позволяло направить свою национальную энергию на обустройство собственной автономии, оставив рейхсрату общегосударственные дела. Однако многие опасались, что Зейпель со своей склонностью к авторитаризму может использовать эти ограничения для наступления на права ненемецких народов, учитывая, что немецкие партии и даже пангерманисты были представлены в его правящей коалиции. Были и другие аргументы – например, украинское движение опасалось, что под предлогом борьбы с «мелкофракционностью» поляки опять начнут их зажимать. Министр-президент отвечал на это тем, что предлагаемые им меры ограничительные, но не запретительные – и были направлены на сохранение парламентаризма, его дееспособности, что Зейпель считал условием обеспечения стабильности политической жизни империи.

 

 

 

Тем не менее, у Зейпеля нашлось достаточно сторонников для осуществления реформы рейхсрата. Инициативу министр-президента поддержали немецкие партии и пангерманисты – они рассчитывали через обесценивание малых фракций усилить прогерманский курс. С другой стороны, существовала возможность консолидации всех славянских народов – чехов, поляков – в единую структуру. Тут, конечно, многие немецкие деятели колебались – например, отделение Галиции с целью снижения доли славянских народов было для них предпочтительнее. Но после долгого периода нерешительности было всё же решено поддержать проект – среди них были надежды втянуть социал-христиан в пангерманскую волну. Нашлись и сторонники этой меры среди оппозиции, причём оппозиции, с которой у Зейпеля установились реально плохие отношения – это были социал-демократы. Несмотря на общие идеологические основы, всё ещё было актуально разделение социал-демократов на национальные ячейки со своими особенностями и нюансами в идеологии и политике – и далеко не всегда получалось их выставить единым фронтом. Например, на выборах 1911 г. итальянские, польские, украинские социал-демократы получили меньше десяти мест каждая. «Магистральные» социал-демократы были не против объединить все национальные ячейки в единый фронт, и параллельно самая крупная группировка в этом движении – немецкая – неизбежно бы играла в этом объединении руководящую роль.

В конечном итоге – по-честному, через рейхсрат – в начале 1923 г. закон «против мелких фракций» после долгих и яростных дебатов всё-таки протолкнули с мизерным перевесом. В целом у результатов были свои светлые и тёмные стороны. Для различных мелких фракций это означало, что им необходимо обязательно примыкать к более крупным, чтобы завоёванные на выборах депутатские места не пропали зря. И тут закрадывалась проблема, осложнявшая защиту интересов малых партий и малых народов – таким мелким партиям часто приходилось поступаться своими интересами в пользу более крупных партий, ведь порой бывало, что крупные партии могли обойтись без мелких, а мелкие без крупных не могли. Для некоторых малых народов это становилось серьёзной проблемой… которая, впрочем, нивелировалась тем, что практически все в Цислейтании получили собственный «штат» или хотя бы внутреннюю региональную автономию (как галицкие украинцы), в рамках которой получали собственный полноправный парламент – а рейхсрат теперь решал больше не национальные, а внутриполитические и экономические вопросы. А вот тут ликвидация мелкой фракционности шла скорее на пользу.

Был ускорен процесс укрупнения парламентских фракций, партии охотнее вливались в общие структуры, чтобы результаты выборов не прошли впустую. Это упростило механизмы создания парламентского большинства, что, кстати, расширило возможности правительства Зейпеля в проведении его экономической политики и ускорило экономический рост империи в «Золотые Двадцатые». Кроме того, создание более крупных фракций требовало большей склонности к компромиссам. Так, в частности, ввиду усиления позиций немцев и пангерманистов в послевоенные годы возник запрос на создание общей «панславянской» фракции, составленной из множества чешских, польских, украинских, словенских, хорватских и др. партий. Введение ограничительных мер по отношению к мелким фракциям в рейхсрате ускорило этот процесс. А ради этого многим славянским народам пришлось учиться хоть как-то умерять свои амбиции. Когда-то между ними наблюдалось даже некоторое соперничество за статус «третьего элемента» в предполагаемой системе триализма. Чехи, поляки, хорваты – каждый из этих народов видел именно себя в качестве равного немцам и венграм, оставляя за бортом остальных «братьев-славян». Теперь же к ним начинало приходить понимание, что только истинный панславизм может породить полноценный триализм. Процесс осознания этой истины был ускорен национально-административными реформами Карла I. Теперь, когда в Цислейтании были сформированы полноценные «штаты» с очень широкой автономией, необходимость защищать свои национальные интересы на высшем общеимперском уровне постепенно становилась всё менее острой. Кроме того, начальный период недоверия наконец прошёл, и теперь национальные элиты понемногу начинали осознавать, что инструмент автономных «штатов» начинает реально работать. В итоге проблемы различных народов постепенно уходили из общеимперского рейхсрата в парламенты национальных «штатов», а в самом рейхсрате всё более актуальными становились уже не столько «национальные», сколько «политико-экономические» партии. А там, где национальный вопрос выходил на первый план – вместо «узконациональных» партий (которые могли теперь куда более вольготно чувствовать себя в парламентах автономий) возрастало значение «общенациональных» фракций (которые вместо узконациональных проблем должны были решать более масштабные вопросы). И эта «общенациональность» сводилась прежде всего к сопротивлению более-менее единого славянского движения усилившемуся германскому влиянию.

Путь к этому был долог и тернист и полным успехом к концу 1920-х так и не увенчался – «общеславянская» парламентская фракция так и не появилась. Помимо собственных интересов чехов, хорватов и поляков к этому добавлялось то, что на их поле играли и другие партии. Так, социал-демократы во второй половине 1920-х сумели окончательно объединить национальные социал-демократические партии в общую фракцию в рейхсрате – это всё ещё был конгломерат отдельных социал-демократических партий из разных национальных областей, но именно в рейхсрате они теперь окончательно оформилась как единая фракция с общей линией. На раскол национальных фракций рейхсрата играл также и Зейпель со своей социал-христианской партией. Министр-президент предпочитал не ставить на одну лошадь, и старался славянские движения особо не злить чрезмерным углублением союза с немецкими партиями. Более того, в самые ответственные моменты он спускал на тормозах многие откровенно пангерманские инициативы. Почему? Идеология социал-христиан построена прежде всего не на национальных, а на религиозных основах. Поэтому пангерманизм был Зейпелю и его партии, в общем-то, чужд – им был предпочтительнее панкатолицизм. Стремясь расширить свою коалицию, Зейпель активно шёл на контакт с ненемецкими христианско-католическими партиями. Также министр-президент налаживал контакты с чешскими и всё ещё крепкими польскими консерваторами. Хотя недоверие славянских движений к правящей партии из-за поведения немецкого движения всё ещё было достаточно велико, социал-христианская партия уже с начала премьерства Зейпеля начинала достигать успехов в контактах с ними. Да и влияние пангерманизма после пика своего влияния 1919 – 1920 гг. постепенно ослабевало – а Христианско-социальная партия уже к середине 1920-х гг. ассоциировалась теперь не столько как проводник германского влияния, а уже как партия Габсбургов, партия Престола. Наконец, в 1920-е гг. была проведена серия точечных мелких реформ, отладивших механизм функционирования национальных «штатов» и улучшивших их работу.

 

 

 

Вторая половина 1920-х гг. стала временем нового подъёма и экономического роста Австро-Венгрии. Несмотря на явную политическую и усиливавшуюся экономическую зависимость от Германии, австрийская промышленность всё же была достаточно конкурентоспособна для того, чтобы не только держаться на плаву, но и расти в условиях немецкого давления. Параллельно шёл рост уже наметившихся монополистических тенденций, хотя в этом процессе Австро-Венгрия и отставала от Германии. «Золотые Двадцатые» стали временем укрепления уже наметившихся ведущих австрийских корпораций. Продолжали расти сила и влияние австро-чешских компаний «Шкода» и «Штайр», которые в это время активно росли, расширяли спектр производства (так, в частности, обе компании открыли собственное автомобильное производство и скупали под это дело более мелкие австрийские автомобильные компании), благодаря чему не только укрепились на австрийском рынке, но и неплохо держались на международном. И хотя германское влияние в австрийской экономике было очень велико, всё же весьма крепкая промышленность в Австро-Венгрии была, и там таки присутствовали компании, способные не дать себя в обиду.

Всё это омрачалось тем, что Австро-Венгрия даже за это благополучное время не сумела вырваться из статуса сателлита Германии. Это ставило державу Габсбургов в тяжёлую политическую зависимость от северного соседа, ставило под угрозу экономическую самостоятельность империи и осложняло отношения между её народами, поскольку славян растущее германское влияние очень нервировало. Это сложное положение осознавал и сам Зейпель, который, стремясь всеми силами укрепить самостоятельность Австро-Венгрии, регулярно делал реверансы в сторону немцев – иногда, чтобы усыпить их бдительность, а иногда у него просто не было иного выхода. Это грозило осложнить отношения со славянскими народами – и прежде всего политическая дальнозоркость этого политика вкупе с ростом благополучия народа в «Золотые Двадцатые» позволили более-менее восстановить лояльность славянских народов.

Но с одним строптивым народом нужен был особый подход. Чувствуя за своей спиной германскую поддержку, венгры всё более открыто вели себя как независимое государство. Иногда казалось, что вот-вот – и Венгрия при поддержке Германии окончательно отделится, превратив двуединое государство лишь в персональную унию двух независимых стран. Так что помимо лавирования между местными немцами-пангерманистами, хозяевами из державы Гогенцоллернов и славянами Цислейтании на Зейпеля свалился вопрос ещё и об отношениях с Венгрией. За время, пока он находился на должности министр-президента, Зейпель совершил несколько крупных визитов в Венгрию, не раз проводя встречи с премьер-министром Транслейтании Иштваном Бетленом. Поддержание контактов с Будапештом позволило остановить сползание Венгрии в окончательную независимость. Нашлось для этого немало экономических аргументов. Во время Вельткрига Венгрия как аграрный регион сумела организовать хлебный шантаж преимущественно промышленных Австрии и Чехии, что сыграло в своё время немалую роль в расширении её привилегий. Однако в мирное время (и в период бурного развития «Золотых Двадцатых») преимущество начали получать именно промышленные регионы – голод был преодолён, и теперь там процветали куда более прибыльные и эффективные, чем сельское хозяйство, производство и коммерция. С течением 1920-х гг. открылась другая сторона развития Венгрии: увеличение привилегий и самостоятельности Транслейтании сопровождалось её превращением в аграрно-сырьевой придаток, и даже на этом пути понемногу вырастал перспективный конкурент – Украина. В то время, как на горизонте сельхозэкспорта возникали новые конкуренты, в самой Венгрии аграрии (среди которых большая доля принадлежала земельной аристократии) в основном почивали на лаврах. На этом фоне росла зависимость Транслейтании от промышленных товаров – а успешная экономическая политика Зейпеля благотворно отразилась на австро-чешской промышленности и позволила не отдать Германии слишком большую долю венгерского рынка. Это тоже сыграло свою роль в том, что австрийская власть худо-бедно сумела протащить дуализм через 1920-е гг.

 

 

 

Таким образом, несмотря на огромное количество проблем и не до конца решённых вопросов, 1920-е гг. стали для Австро-Венгрии не менее «Золотыми». И ассоциировались «Золотые Двадцатые» в том числе и с министр-президентом Цислейтании Игнацем Зейпелем. В историю он вошёл как во многом противоречивый деятель – одними он рассматривался как крупный интеллектуал, проведший империю Габсбургов через очень ответственное время, правоверный католик и великий государственный деятель, другими же он изображался как демонический чёрный человек, символ клерикального мракобесия и носитель антидемократических идей. Консерваторы, католики и сторонники империи воспринимали министр-президента как «мудрого пастыря», в то время как социал-демократы и синдикалисты за авторитарные замашки дали ему прозвище «прелат без снисхождения». Зажатый между пангерманистами и славянами, строгим надзором старшего союзника и растущей самоуверенностью венгров, Зейпель должен был провести корабль Габсбургов через всех этих чудовищ с минимум потерь. И, в принципе, он сумел справиться с этой задачей. Осторожность и ум священника, а также политический опыт позволяли ему и, следовательно, его партии, избегая категоричных заявлений, тем не менее, получать выгоды для своей империи даже в самых сложных внешне- и внутриполитических условиях. Заключая тактические союзы с немецкими партиями и даже пангерманистами в своих целях, Зейпель понимал опасности пангерманского пути, тот вред, который он мог нанести отношениям со славянскими народами империи. Твёрдо намеренный сохранить империю, Зейпель старался наладить отношения со славянами (не чураясь уступок и компромиссов) – именно при нём окончательно спал градус чешского недовольства, именно при нём ослаб польско-украинский конфликт, именно при нём был по максимуму задействован инструмент сотрудничества с евреями как посредниками между поляками и украинцами (что выглядит особо иронично ввиду того, что давний основатель Христианско-социальной партии Карл Люгер был убеждённым антисемитом, да и до сих пор среди социал-христиан антисемитов хватало). Не пытаясь вырваться из-под влияния Германии, лидер социал-христиан больше стремился решать первоочередные проблемы, которые стояли перед Австро-Венгрией. Несмотря на «имперскую мистику», иногда присутствующую в речах и работах Зейпеля, он оказался большим прагматиком, чем социал-демократы и многие представители национальных движений. Его отношение к положению родины отражает состоявшаяся 31 июля 1928 г. беседа Зейпеля с императором Карлом I в которой министр-президент назвал нынешнее положение своей страны следствием слабости и ошибок немцев в самой Австрии: «То, что мы осуждены в течение некоторого времени на жестокое существование зависимого государства – это заслуженная судьба и хороший урок».

Политика Зейпеля воздалась империи сторицей – «Золотые Двадцатые» стали для Австро-Венгрии благополучным и динамичным временем. Бузящие в послевоенное время народы удалось успокоить. Даже среди чехов, когда-то наиболее последовательных проводников идеи освобождения из-под власти Габсбургов, распространялись лоялистские настроения. Ослаб польско-украинский конфликт. А Вена вернулась в прежние времена роскоши и благополучия. Несмотря на усиление экономического влияния Германии, крупнейшим компаниям Австро-Венгрии всё же удалось сохранить свою независимость – и австрийские товары сумели занять свою нишу на европейском и мировом рынке. На улицах Вены и Праги, Кракова и Львова, Будапешта и Сараево разъезжали автомобили австро-венгерских марок – «Австро-Даймлер» и «Штайр», «Шкода» и «Татра» (хотя сама компания так и оставила себе название «Nesselsdorfer Wagenbau-Fabriksgesellschaft», с 1919 г. она решила выпускать свои автомобили под более благозвучным и запоминающимся названием «Tatra» — в честь горной системы Татры).

Сам Зейпель оставался министр-президентом вплоть до 1930 г., пока резко начавшийся экономический кризис не ослабил его позиции. Когда-то всемогущий лидер социал-христиан, попав под удар кризиса, подал в отставку, а в 1932 г. он умер. Последовавшие за Зейпелем лидеры Христианско-социальной партии не отличались ни яркостью предшественника, ни политической дальнозоркостью. А ведь Австро-Венгрии в тот момент предстояли тяжёлые испытания…

 

И музыка на титры

 

[Дарт Аньян]

 

Глава XXIII. Срединная Европа

 

«Мир с Честью» позволил установить в Центральной и Восточной Европе «немецкий порядок», что имело огромное значение для всех народов континента. По итогам Вельткрига Германия фактически стала хозяйкой Европы. Несмотря на наличие буквально под боком откровенно враждебных леворадикальных государств – Французской Коммуны, Британского Союза и Советской России – синдикалисты и коммунисты на тот момент были крайне ослаблены революциями и гражданскими войнами. Большая часть Европы входила в сферу влияния Германии, а нейтральные страны (как Швеция) совершенно не горели желанием бросить Кайзеррейху вызов. Тем не менее, просто обладать статусом ведущей державы Европы было мало. Нужно было создать систему, которая позволила бы извлечь из этого статуса максимальные дивиденды. И немцы озаботились этим вопросом ещё во время Вельткрига. В Германии выходило немало концепций устройства германской зоной влияния, которые известны под общим названием «концепции Срединной Европы».

Под понятием «Срединная Европа» (или, на немецком, «Миттельевропа») в германской публицистике, в заявлениях политиков, работах экономистов и политологов подразумевается объединение ряда европейских стран в рамках некой общности. Характер этой общности, состав участников и её цели авторы концепций «Срединной Европы» видели по-разному. Но предпосылки для её создания были едиными: это прежде всего стремление к германскому национальному единству после распада Священной Римской империи, попытки компенсировать недостатки малогерманского варианта объединения страны при Бисмарке, а также соперничество с мировыми державами, такими как Франция, Великобритания, Россия и США.

Чёткого определения понятия «Срединной Европы» не существовало никогда, хотя все исследователи подчёркивают его многогранность. Оно сочетает в себе представления об определённом географическом пространстве, историко-культурной общности, единстве исторической судьбы, особом пути государственного развития. Если первые представления о «Срединной Европе» как политико-культурном пространстве складываются в начале XIX в., то само понятие входит в употребление примерно в середине столетия. Идеи «Срединной Европы» высказывались и развивались различными публицистами на протяжении всего XIX в. В основном концепция «Срединной Европы» была тесно связана с вопросом об объединении всех немцев в единое государство – причём не только немцев Германии, но и немцев Австро-Венгрии. Варианты были самыми разными – это и объединение в «Большую Германию» (с Австрией), это и создание таможенного союза с Австрией под эгидой Пруссии. Ну и, конечно же, куда тут без старого доброго экспансионизма! Так, в частности, политический журналист и философ из Саксонии Константин Франц (1817 – 1891) высказал, пожалуй, одну из самых ярких подобных экспансионистских концепций. Франц полагал, что сами немцы настолько перемешаны со славянами, что они не должны создавать собственного национального государства – вместо этого должна была возникнуть интегрированная в экономическом и культурном отношении Срединная Европа, в которую входили бы Пруссия, русская часть Польши и Прибалтики, Австро-Венгрия, Балканские страны и остальные германские государства, а потом ещё вдобавок к этому суперобразованию должны были присоединиться Дания, Нидерланды и Швейцария. В этом сообществе, основанном на христианской толерантности, немцы должны были стать культурными посредниками.

Объединение Германии создало новые рамки для развития концепции Срединной Европы. На смену идее единой немецкой нации пришло стремление поддерживать культурную общность всех немцев независимо от того, проживали они в Германии или в Австро-Венгрии. Во-вторых, со временем стало очевидным, что новым стимулом к объединению Срединной Европы может стать экономическая конкуренция на мировом уровне. В 1880-х гг. стали появляться различные варианты таможенного союза между Германией и Австро-Венгрией с последующим привлечением других европейских государств, которые разрабатывались в основном теоретиками-экономистами. Однако концепция, оставившая наиболее глубокий след, и сильнее всего повлиявшая на Германию и Европу, была разработана Фридрихом Науманом.

 

 

 

Возникла концепция Наумана не с бухты-барахты. С середины 1890-х гг. Науман всё чаще стал обращаться к внешнеполитической проблематике. Свойственное ему социал-дарвинистское восприятие международных отношений и тезис об образовании огромных экономических и политических блоков служили основанием тезиса о том, что Германия должна стремиться стать «четвёртым по величине телом» после Британии, России и США. Так как его взгляды носили выраженный антибританский характер, он считал необходимым сближение между Германией и Францией, хотя бы в отдалённой перспективе. До того, как оно состоится, Науман предлагал немецким политикам «собирать промежуточные силы», под которыми понимал «колеблющуюся Австрию», «голодающую Италию» и «разваливающуюся Османскую империю». Он высказывался за увеличение экспорта германского капитала в Турцию, чтобы усилить политическое влияние на неё, и одновременно заявлял, что Германия должна выступить за сохранение Османской империи.

Всё большее значение в выступлениях Наумана приобретал союз с Австро-Венгрией. Надежды на сближение он связывал с увеличением веса Германии на мировой политической арене, особенно в восточном направлении. Империя Габсбургов должна была, на его взгляд, остановить укрепление России на Балканах. Но прежде всего её существование, по мнению Наумана, обеспечивало большую часть пути «через Салоники в Малую Азию и к Суэцкому каналу». Поэтому он призывал немецких политиков к выступлениям в поддержку империи Габсбургов.

Идеи Наумана о совместных действиях Германии и Австро-Венгрии имели ярко выраженную политическую мотивацию. Он подчёркивал общность политических и военных интересов, необходимость предотвратить рост национально-освободительных движений, которые грозили распадом империи, стремление к укреплению положения австрийских немцев. В экономическом отношении Науман, до этого последовательный сторонник свободной торговли, ради союза с Австрией был готов поддержать «длительный период таможенного контроля в расширенной таможенной зоне». Кроме того, относительно слабая австрийская промышленность на некоторое время должна была получить защиту от конкуренции со стороны Германии за счёт специальных переходных и промежуточных таможенных пошлин до тех пор, пока не сравняется по уровню развития с немецкой.

В своих рассуждениях о создании Срединной Европы Науман не ограничивался одной Австро-Венгрией. Летом 1899 г. он посетил Голландию, после чего выступил против чересчур прямолинейных, по его мнению, аннексионистских замыслов германского руководства в отношении этой страны. При этом его критика была направлена скорее против формы, но не содержания подобных намерений. Он указывал, что Роттердам и Амстердам могли бы быть прекрасными портами Германской империи, а голландские колонии отлично вписывались в программу строительства океанского военного флота в качестве заморских баз. Одновременно он предупреждал, что население Нидерландов никогда не будет чувствовать себя членом «семьи немецких народов», предлагал учитывать подобные настроения и действовать очень осторожно: «Любое слишком поспешное желание здесь скорее повредит, чем принесёт пользу».

Характерно, что на рубеже XIX – XX вв. представления Наумана о «Срединной Европе» играли подчинённую роль по отношению к его общей внешнеполитической и особенно колониальной концепции. Поэтому образ Срединной Европы не был наполнен реальным содержанием, а её цели оставались расплывчатыми.

Несмотря на то, что несколько заметных организаций Германской империи (Пангерманский союз, Среднеевропейский экономический союз) в своих программных документах касались вопроса о «Срединной Европе», она не являлась их главной целью, а реальной возможности для её создания не было. Только в условиях Вельткрига, когда Центральные державы столкнулись с комплексом общих военно-стратегических и экономических проблем, идея «Срединной Европы» приобрела актуальность для политической элиты и стала активно проникать в массовое сознание. А тут подсуетился и сам Науман. Его книга «Срединная Европа» увидела свет в 1915 г., в самый разгар Вельткрига, и сразу стала политическим бестселлером в Германии, где за полгода разошлась тиражом около 100 тыс. экземпляров, уступив в этом отношении только «Мыслям и воспоминаниям» Бисмарка. Кроме того, книга ещё во время войны стала доступна за рубежом: она была переведена на английский, венгерский, французский, шведский, итальянский, русский языки.

 

 

 

Идея «Серединной Европы» оказалась особо востребованной накануне и в период Первой мировой войны, поскольку предлагала способы обеспечения жизненного пространства Германской империи и обосновывала её статус как великой державы. Многие разработчики и популяризаторы данной идеи, в том числе и сам Науман, были сторонниками политики имперского экспансионизма, а потому выдвинули идею создания Срединной Европы в противовес панславянским проектам, направленных на обеспечение влияния Российской империи в Юго-Восточной Европе. Таким образом, Науман выдвинул наиболее проработанную и детальную концепцию уже давно актуальной для Германии идеи.

В своей работе Науман детально анализирует современное состояние дел в государствах Центральной Европы, прежде всего Германии и Австро-Венгрии. В центре его внимания – всевозрастающее единство стран, которые не примыкают ни к Франции, ни к Британской, ни к Российской империям, занимая промежуточное («срединное», или на немецком «mittel») положение в Европе. Учитывая подвижность геополитических интересов, Науман избегал конкретизации членского состава «Срединной Европы». Но относительно лидерства в данном объединении у него не было никаких сомнений: им должна стать Германская империя – единственное государство, способное воплотить в жизнь проект «Срединной Европы», превратить его в жизнеспособное политическое, экономическое, военное и культурное образование.

Отправной точкой в проекте Наумана была идея, согласно которой современная эпоха в международных отношениях – это эпоха образования «мировых держав», представляющих собой не империи, созданные при помощи военной силы, а большие военно-политические и экономические объединения, основанные на общности экономики и культуры. Причем понятие «великая держава» с изменением масштабов политики тоже должно изменится. По мнению Наумана, великими державами нельзя считать ни современную Германию, ни Австро-Венгрию, что предопределяет потребность в их объединении, а также присоединение к образованному ними союзу соседних стран или частей их территорий, где проживает немецко-говорящее население.

Науман полагал, что образование вокруг Германии свободного союза народов будет способствовать либерализации самой Германии, её отказу от модели государственности прусско-бисмаркского образца, признанию права народов Восточной Европы на самоопределение и их освобождение от российской имперской экспансии.

Науман отдавал себе отчет в том, что создание «Срединной Европы» – это сложный и длительный процесс («спаять» Австрию и Пруссию в исторический альянс – это все одно, что слить ХVІІІ и ХІХ века), а потому его реализация займет полстолетия. При этом он пророчески отмечал, что судьба создаваемого союза будет зависеть от позиции Венгрии, поскольку если она откажется войти в состав объединения, то «Срединная Европа» вряд ли будет создана.

Для реализации поставленной цели необходимо, по его мнению, решить целый ряд важнейших задач: экономических, таможенных (площадь «Срединной Европы» должна была быть значительно больше площади Германии, Австрии и Венгрии вместе взятых), создание общей армии и властных структур. Политическим центром объединения должна была стать Прага, Гамбург – центром морской торговли, Берлин – биржевым центром, а Вена – юридическим. Декларируя необходимость территориального рассредоточения институтов власти, призванного обеспечить лояльность основных участников объединения, Науман одновременно настаивал на том, что «Срединная Европа» будет иметь германское ядро, будет добровольно использовать немецкий язык, который знают во всем мире и который уже является языком межнационального общения в Центральной Европе. Но он должен с самого начала высказать терпимость и гибкость по отношению ко всем соседним языкам, которые связаны с ним, что фактически означало нивелирование индивидуальности государств-членов объединения с одновременным утверждением гегемонии Германской империи. По мнению Наумана, малые страны не способны выжить в новых условиях без союза с великими державами, а потому неизбежно придут к осознанию необходимости присоединения к «германскому ядру».

 

 

 

Одержав победу в Вельткриге, Германия не просто надавала по шапке своим противникам. По «Миру с Честью» Кайзеррейху досталась существенно расширенная сфера влияния – не только колонии, но и государства-сателлиты. Ничего удивительного, что очень быстро на повестку дня был поставлен вопрос – что со всем этим делать? Как всё это упорядочить? Как оказалось, недостаточно было сорвать плоды победы. Эти плоды предстояло ещё и приготовить – и при грамотном подходе имелся шанс получить на выходе вкусное блюдо.

Основы для будущего экономического пространства «Срединной Европы» были заложены ещё во времена Вельткрига – уже тогда был заключён ряд военных, политических и экономических договоров с некоторыми союзными государствами, правда, нередко носивших кабальный характер (без «побочного эффекта» тут не обойтись). Так, в 1918 г. между Германией и Австро-Венгрией было подписано соглашение, известное как «Waffenbund» – договор об усилении военного союза двух империй, который в перспективе мог перерасти в экономический. Этот договор окончательно превращал Дунайскую монархию в слабого сателлита Германской империи. Другой пример – соглашение с Украиной о поставках зерна Центральным державам, неспособность выполнить каковое дорого стоило Центральной Раде, что имело следствием переворот и приход к власти Скоропадского. Ещё можно вспомнить Бухарестский мирный договор, по которому Румыния не только признавала своё поражение в Вельткриге и уступила ряд территорий – также Румыния передавала Германии свои нефтепромыслы в концессию на 90 лет.

Конечно, после войны Германии потребовалось чутка умерить свои аппетиты – по объективным причинам, а не от недостатка амбиций, конечно же. Тяжёлый поствельткриговский кризис и политическая борьба парламентской оппозиции и стоящей за ней предпринимательской элиты против диктатуры военных во многом отвлекали германское правительство от реализации проекта «Срединной Европы» в том или ином виде. В свою очередь, находившиеся у власти в то время генштабисты (Гинденбург и Людендорф) сосредоточились на политических вопросах, а стоящие за ними прусские аграрии не желали развивать экономический аспект формирующегося союза. Кроме того, вызовы коммунистических и синдикалистских революций потребовали от германской сферы влияния не экономической или политической, а военной интеграции. Угроза потерять с таким огромным трудом завоёванную сферу влияния побудила Германию не только требовать – будь то лояльность или продовольствие – но и делиться. Когда-то Германия вывозила из Украины вагоны зерна и хлеба – а теперь туда шли эшелоны с оружием и патронами, артиллерией и снарядами, техникой и экипировкой. Это принесло свой эффект – белогвардейские анклавы удержались в Петрограде и казачьих землях, Украина отбросила волну Красного Потопа, а Литва приросла Беларусью. Тем не менее, победа синдикалистов во Франции, сохранение большевистской власти в Москве, распад Италии, и впоследствии ещё и Британская революция 1922 г. показали немцам, что своих сателлитов нужно не только доить, но и кормить. Но и кормёжка эта оставалась специфической – на раннем этапе (первая половина 1920-х гг.) она была даже не столько экономической, сколько военной.

Восстанавливаясь после разрушительного Вельткрига, Германия не особо-то строила (да и вообще была намерена строить на том этапе) экономическое сотрудничество с выгодами для сателлитов – на это покамест не было ни ресурсов, ни желания. Справедливости ради, экономическое сотрудничество с выгодами для сателлитов Германии, конечно же, было – и такие эпизоды были далеко не единичными. Так, за выкачивание хлеба в пользу Центральных держав Украина получила компенсацию – заключив договор о поставках из Германии сельскохозяйственной техники в обмен на предоставление зерна. Однако в отношениях новых восточноевропейских государств и Германии в первой половине 1920-х гг. определяющим было не экономическое, а военное сотрудничество. По сути своей, именно военное сотрудничество во многом и заложило основы той самой «Срединной Европы».

 

 

 

В экономическом плане во время войны Германия своих сателлитов, по сути, в основном доила, и на это, в принципе, была «уважительная причина» – Кайзеррейх сам находился в крайней нужде. К тому же, откровенно говоря, в том числе и в первые послевоенные годы Германия не всегда имела в достаточном количестве чего-либо, что можно было предложить. Кредиты? Рано, ибо Германии на тот момент свои финансы нужно было привести в порядок. Инвестиции? Германские корпорации, в принципе, уже были готовы проникать на новые рынки, но и самим этим корпорациям предстояло преодолеть кризис – война тоже по ним ударила. Поэтому проникновение германских предпринимателей и компаний на польские, литовские и украинские рынки было уверенным, но они ещё не действовали в полную силу. Но вот что германское государство могло предложить своим новым сателлитам в изобилии – так это оружие. Оружие, патроны, артиллерия, снаряды, снаряжение – всего этого германская промышленность произвела за годы Вельткрига с таким избытком, что послевоенная империя уже даже не могла переварить всё это хозяйство. Оставить гнить на складах – расточительство. Уничтожать – жалко. А вот передать эти излишки белогвардейцам и государствам-сателлитам, которые как раз воюют с большевиками – то, что надо! За 1918 – 1922 гг. белогвардейцам и восточноевропейским сателлитам Германия обильно передавала военную продукцию – белогвардейские, украинские, литовские и балтийские войска стреляли по красноармейцам из винтовок Маузера и пулемётов MG15, обстреливали позиции противника из германских пушек, а их авиаторы осваивали немецкие «Фоккеры» и «Альбатросы». Украинской и литовской армиям даже досталось ограниченное количество грузовиков, броневиков и танков LK-II.

Постепенно (особенно быстро и уверенно это дело стало раскручиваться после окончания Гражданской войны в России) между Германией и её сателлитами всё плотнее и плотнее развивалось военное сотрудничество. В Украине, Литве, Польше остались германские офицеры и военные специалисты, помогавшие местным кадрам в строительстве новых армий. Широко организовывались программы обмена опытам – а если по сути, то передачи германского опыта новым восточноевропейским армиям. Стоит отметить, что германским офицерам и военным специалистам приходилось работать в довольно пикантных условиях – обучать им приходилось тех людей, с которыми они встречались на поле боя во время Вельткрига. Острее всего эта пикантность проявлялась в Украине. Для многих офицеров Русской императорской армии, служивших в армии гетмана Скоропадского, было оскорбительным то, что их, профессионалов, прошедших и организовавших не одну кампанию, их же бывшие противники учат уму разуму как каких-то неразумных школьников. В свою очередь, сами немцы нередко вели себя высокомерно, что злило их подопечных ещё больше. Когда одно высокомерие сталкивается с другим высокомерием – ждите битья горшков! Порой доходило до того, что уроки превращались в перепалку. Германские военные специалисты нередко признавались в том, что с молодыми украинскими офицерами (так называемыми «национальными кадрами»), выдвинувшимися во время гражданской войны с Директорией и Красного Потопа, им было работать намного проще – эти люди были больше готовы внимать германским наставлениям. Кроме того, многие представители этих молодых кадров, среди которых по сравнению с собранным Скоропадским в 1918 г. костяком было больше националистически настроенных людей, «старую гвардию» недолюбливали и стремились перещеголять – и потому эти молодые офицеры проявляли ещё больше стремления учиться у немцев и перенимать их опыт. Такое стремление немцы были готовы поощрять – и нередко отличившихся молодых офицеров украинской, литовской, польской, балтийской армий отправляли на курсы в Германию. В то же время немцы были не прочь и следовать принципу «если хочешь сделать хорошо, то сделай сам» – и германские офицеры становились прямыми военными советниками в восточноевропейских армиях, готовые в случае чего даже принять командование над теми или иными подразделениями и даже армиями. Такие технологии военного сотрудничества немцы уже успели обкатать на Турции, и этот опыт пригодился им и во взаимодействии с восточноевропейскими армиями. Что касается отношений немецких инструкторов со «старой гвардией» в украинской армии, то, справедливости ради, они, конечно же, не были исключительно конфликтными. Да, описанных выше перепалок хватало, но не менее часто занятия перетекали в задушевные разговоры по типу «Да, там-то вы нам задали жару, зато вот здесь мы отыгрались», с обсуждением того, какую тактику и какие приёмы применяли «учителя» и «ученики». А вот что произойдёт – перепалка или задушевный разговор – зависело уже от характера «учителей» и «учеников».

 

 

Обусловленное сначала Вельткригом, а затем борьбой против большевизма военное сотрудничество быстро перерастало в политическое подчинение, под которое попала и Австро-Венгерская империя, не говоря уже об осколках Российской империи в Восточной Европе. Более того, на начальном этапе диктатуры военных (от введения чрезвычайного положения до падения Людендорфа) политическое влияние было в большем приоритете, чем экономическое. В период с 1919 по 1922 гг. были заключены соглашения о политическом союзе и взаимопомощи практически со всеми странами Центральной и Восточной Европы. А в конце 1919 г. было заключено соглашение, которое, по распространённому среди учёных мнению, заложило основы для реализации той самой «Срединной Европы», обрисованной Науманом.

Хотя Германия и Австро-Венгрия находились в союзе ещё с 1879 г., в Германии расценили, что, после всего, через что прошли обе империи, этому союзу требуется некоторое обновление – новый характер, новый дух и ряд скорректированных (в пользу Германии, конечно) положений. Многие положения сложились и утвердились де-факто ещё во время Вельткрига, но всю эту систему заключённых ранее договоров и соглашений требовалось упорядочить под требования новой эпохи. Де-факто такой союз между Германией и Австро-Венгрией был уже заключён в годы Вельткрига – это был Waffenbund, который и стал основой будущего договора – но Германия желала на уровне де-юре поставить жирную точку. Наступил новый раунд переговоров, которые велись на Потстамской мирной конференции, параллельно обсуждению с другими великими державами условий поствельткриговского мира. В конечном итоге 23 декабря 1919 г. было официально объявлено о заключении «нерушимого союза двух империй» – Германской и Австрийской.

Заключение нового договора совпало, а скорее было приурочено к ратификации «Мира с Честью». Когда Потсдамская мирная конференция завершила свою работу, монархи Германии и Австро-Венгрии, а также руководители делегаций их империй не стали разъезжаться по домам. Переговоры об обновлённом германо-австрийском союзе велись параллельно с Потсдамской мирной конференцией, и после ратификации «Мира с Честью» и завершения конференции оставалось лишь уладить последние детали. Но и самим фактом подписания договора дело не ограничилось. Считая этот договор важной вехой в истории международных отношений, германские руководители решили обставить это соглашение по красоте, благо на носу был как раз удачный день. Через два дня после подписания пакта были организованы торжества по случаю подписания договора. На официальной рождественской церемонии, на которой лично присутствовали кайзер Вильгельм II Гогенцоллерн и император Карл I Габсбург, германским монархом было объявлено: «Прошедшая война продемонстрировала нам всем, сколь важно единство и сплочённость перед общей угрозой. Даже сейчас, когда самая ужасная война в человеческой истории ушла в прошлое, нам следует помнить, что мы должны оставаться сильными, и сила наша – в единении. Война укрепила наше единство, закалив его железом и кровью – и мы должны ценить его. Да ознаменует же сей пакт утверждение нерушимого союза двух империй!».

Заключение пакта было обставлено максимально торжественно – официальная церемония пришлась на Рождество, заключался договор при личном участии обоих императоров, при этом подчёркивался монархический характер договора. Эта подчёркнутая монархичность дала повод как синдикалистам, так и сторонним наблюдателям из США и Канады проводить параллели с Венским конгрессом и Священным Союзом. Важным моментом во многих формулировках и официальных речах по поводу заключённого пакта было то, что в них упор делался (при подчёркивании монархического принципа) на то, что это был союз не просто монархов, а империй, дабы подчеркнуть его нерушимость вне зависимости от смены правящего монарха. Заключённый договор получил название «Пакт двух Империй», но уже в течении нескольких последующих лет и в сознании простого народа, и в журналистских публикациях мировой прессы, и даже в официальных документах за ним закрепилось упрощённое название – «Имперский пакт», или Рейхспакт.

 

 

 

Рейхспакт представлял собой политический и военный союз между Германией и Австро-Венгрией. Согласно условиям договора обе стороны заключали военный союз и обязались консультироваться по вопросам политического и экономического характера и оказывать друг другу взаимную поддержку. По сравнению с предыдущими договорами (как Двойственный союз 1879 г. или Тройственный союз 1882 г.) Рейхспакт был куда более обстоятельным соглашением – два главных его участника (Германия и Австро-Венгрия) не просто взяли обязательства не принимать участия ни в каких союзах или соглашениях, направленных против одной из этих стран, теперь нападение третьей стороны на Германию или Австро-Венгрию означало вступление в войну второго участника договора. Также обе стороны обязались оказывать друг другу экономическую поддержку – причём история с проблемами поставок зерна из Украины в 1918 г. побудила Германию уделить немалое внимание этому аспекту, отладив механизм подобной экономической поддержки. Ещё один важный момент – в отличие от Двойственного и Тройственного союзов, Рейхспакт не оговаривал срок его действия (Двойственный и Тройственный союзы официально заключались на 5 лет, но постоянно продлевались), что подразумевало официально объявленную нерушимость союза. Наконец – и это был последний штрих, подчёркивающий значение договора – для третьих стран была открыта дорога для присоединения к Рейхспакту.

На деле, конечно же, это была формальность – жирный намёк сателлитам в Восточной Европе, что нужно делать дальше. При этом главной осью Рейхспакта являлся германо-австрийский союз, в то время, как для третьих стран были свои нюансы с меньшим количеством плюшек для них и большими (по сравнению с германским влиянием на Австро-Венгрию) привилегиями для Германии. Присоединялись к Рейхспакту новые члены не одновременно – кто-то рассчитывал через переговоры выгадать для себя какие-либо преференции, кто-то был занят чем-то другим, кто-то до последнего рассчитывал уйти в нейтралитет. 19 августа 1920 г. было объявлено о присоединении к Рейхспакту Литвы, а уже на следующей неделе, 24 августа, в ускоренном порядке в этот альянс вошла Польша. Принятие Польши и Литвы в Рейхспакт было во многом сигналом для большевиков – чтобы не совались куда не следует. 30 сентября альянс пополнился Балтийским герцогством и Финяндией. 4 февраля 1921 г. к Рейхспакту присоединилась Украина. Это тоже был своеобразный сигнал большевикам – Украина к тому моменту перенесла боевые действия со своей территории на советскую, и теперь в случае, если бы Красные перешли в наступление (что и произошло), для советских лидеров была чётко очерчена линия прежней украинской границы, за которую заходить не следовало. 8 марта 1923 г. было подтверждено включение в состав блока марионеточного Соединённого королевства Фландрии и Валлонии. 9 апреля 1923 г. к Рейхспакту присоединилась Румыния. Дольше всех тянула Болгария, но после крайне протяжённых раздумий болгарский царь и его правительство всё же приняли решение окончательно связать себя с германской системой союзов. Договор о присоединении Болгарии к Рейхспакту был утверждён 22 ноября 1928 г. Из гарантированных союзников и сателлитов за бортом Рейхспакта остались итальянские государства – Миланское правительство и Республика обеих Сицилий. Правительство в Милане всё ещё рассчитывало на то, чтобы Юг Италии подчинился ей – и принятие Милана и Неаполя в Рейхспакт в качестве отдельных государств могло вызвать тёрки между итальянскими осколками. К тому же Миланское правительство, как и белогвардейские анклавы, не было «полноценным государством», поскольку претендовало на территории, контролировавшиеся синдикалистами. Поэтому правительства в Милане и Неаполе остались в качестве «подопечных» Австро-Венгрии на основе отдельных договорённостей, на которые Германия и Рейхспакт не претендовали. То же самое произошло и с Сербией – урезанное государство стало «личным» сателлитом Австро-Венгрии, а Германия, считая Сербию стратегически незначительной, не стала пытаться затащить её в Рейхспакт. Путь в Рейхспакт был закрыт для белогвардейской России ввиду того, что различные генеральские и казачьи анклавы до сих пор не могли толком договориться об общем государственном устройстве. Кроме того, белогвардейцы, осев в своих анклавах, саму Россию не контролировали. Ещё одним государством, оставшимся за бортом Рейхспакта – и весьма значительным – была Османская империя. Турки, считая себя самих центром притяжения для собственного блока на Ближнем Востоке, не стремились входить в столь тесный (и, главное, прогерманский) политический и военный союз, пытаясь выстраивать свою собственную сферу влияния. Сами немцы, в принципе на вхождении в Рейхспакт и не настаивали, удовлетворившись усилением своего экономического влияния над Турцией.

Таким образом, Рейхспакт, возникший изначально как «нерушимый союз двух империй», быстро был открыт для других стран, став тем самым крупнейшим военно-политическим блоком в мире и вехой в истории международных отношений. Несмотря на то, что обновлённый Двойственный союз в исторической перспективе моментально превратился в целый блок из многих стран Центральной и Восточной Европы, это была ещё не та высокоорганизованная структура, подобная НАТО или Варшавскому договору в РИ. Рейхспакту в данном случае подошёл бы термин «протоблок». Это была сложная система союзов, и часто двусторонних союзов. Осью Рейхспакта был «нерушимый союз» Германии и Австро-Венгрии, на которую были нанизаны отдельные договоры Германии и Австро-Венгрии с остальными членами Рейхспакта по отдельности. Содержа в себе стандартные общие положения, отдельный договор с каждым членом Рейхспакта имел свои нюансы, связанные с условиями союза с каждой отдельной страной. Договоры с Украинской державой, с Балтийским герцогством, с Болгарией, с Литвой – в каждом из них были свои детали.

Таким образом, Рейхспакт на своём начальном этапе существования представлял собой скорее сложную паутину союзных договоров, но это нисколько не умаляло его значение для истории международных отношений. Это был уже куда более высокий уровень, чем существовавший во время Вельткрига Четверной союз Центральных держав, и эта сложная паутина складывалась в полноценную работающую систему. Этой системе ещё предстояло развиться в более простую и при этом более отлаженную и цельную структуру, но для своего времени это был уже полноценный военно-политический блок с настоящим «мозговым центром» в Берлине.

 

 

 

Со стороны казалось, что Рейхспакт заработал очень быстро, но на деле всё было далеко не так просто. Тут нюанс был не в прямом подчинении сателлитов – никуда они не денутся с подводной лодки. Хотя это и было незаметно даже для внутреннего наблюдателя (не говоря уже о сторонних), но мало было создать систему союзов Рейхспакта – в его рамках необходимо было добиться подлинной политической консолидации, чтобы союзники и сателлиты не держали против своего патрона фигу в кармане. И вот как раз многие действия немцев в предшествующий период (1917 – 1919 гг.) этому вполне себе способствовали, особенно в тех странах, которые не держали фронт против большевизма и наслаждались спокойной жизнью. Не то чтобы немецкие господа были безнадежно глупы или бесчеловечны. Но в целом немецкая администрация отпугивала местное население своей авторитарностью и жесткостью. Между немцами и местными националистами постоянно происходили стычки. Лишь на самой периферии новой империи, в Финляндии и Грузии, немецкое вмешательство приветствовалось и принесло некоторый успех. В Финляндии немцы служили местным элитам и среднему классу защитой от российских большевиков и воспринимались как естественный союзник – но и тут находились недовольные, как, например, командующий армией Финляндии Карл Густав Эмиль Маннергейм, который в знак протеста против роста германского влияния подал в отставку и эмигрировал в Швецию, устранившись от политики. Та же формула оказалась применима и в Грузии, где немцы казались щитом против их же союзников, турок, продвигавшихся в Закавказье.

Однако нужно учитывать ситуацию, в которой приходилось действовать немцам. Чтобы создать прочный фундамент империи, требуется немало времени. Так, в РИ англичанам в Месопотамии пришлось в 1918 – 1922 гг. сначала подавить крупное восстание и пересмотреть целиком свою политическую стратегию, прежде чем удалось установить стабильный имперский строй, приемлемый и для них самих, и для местных элит. Германия в 1917 – 1918 гг. оказалась в Восточной Европе в крайне неблагоприятных условиях. Приоритетной задачей была победа в войне, и с ней следовало поспешить, пока население страны не начало голодать, и пока собственная экономика не пошла окончательно вразнос. Этой задаче были подчинены все прочие, и германское правление в Восточной Европе в основном сводилось к широкомасштабной, однако не слишком успешной фуражировке. Однако после взятия Парижа и краха Антанты расклад сил кардинально изменился. Теперь Германская империя могла применять в Восточной Европе не только военную силу, но также экономические и культурные рычаги для укрепления своей власти. Для значительной части этого региона Германия окончательно стала естественным экономическим партнером и культурным образцом. С другой стороны, подчас нелегко было согласовывать некоторые ключевые для немцев интересы с политикой, обеспечивающей поддержку на востоке Центральной Европы: как обычно, германское аграрное лобби оказалось самым напористым и наименее конструктивным, что проявилось в затягивании вопроса о создании таможенного союза.

При этом, как показала практика, на уже достигнутых результатах немцы не были намерены останавливаться. Рейхспакт стал лишь «первой ласточкой», ознаменовавшей начало полноценных интеграционных процессов в Центральной и Восточной Европе. Упорядочив отношения внутри германской сферы влияния в политических и военных вопросах, Рейхспакт открыл дорогу для дальнейшего углубления интеграции в экономике, хотя экономический аспект строительства «Срединной Европы» формально развивался без официальной связи с военно-политической интеграцией в рамках Рейхспакта.

 

 

Рейхспакт был военно-политическим союзом – то есть, это была часть фундамента «Срединной Европы», но ещё не всё здание. Необходимо было продолжать укреплять политические связи, а также выстраивать систему экономических связей, которые объективно являются кровеносными сосудами любого международного объединения. Успех германского правления зависел бы от того, насколько разумно (или неразумно) немцы подошли бы к строительству «Срединной Европы». Подавляющее большинство гражданских чиновников, а также лидеры центристских и умеренно левых политических партий сознавали, что успешная империя на востоке может быть только «неформальной», вынужденной учитывать местное национальное самосознание и сотрудничать с местными элитами. Военное руководство действовало грубее и вместе с некоторыми своими сторонниками из числа гражданских лиц нацеливалось на дальнейшую аннексию – что проявилось, например, в польской политике, где в послевоенные годы было наломано немало дров.

Вопросы об экономической интеграции поднимались и прорабатывались ещё во время Вельткрига. Тут и договор о поставках Центральным державам зерна и хлеба из Украины. По Будапештскому мирному договору 1918 г. Румыния передавала Германии в концессию на 90 лет свои нефтепромыслы – это тоже одна из частей экономического базиса Рейхспакта. Поднималась тема таможенного союза Германии и Австро-Венгрии. Однако аппетит приходит во время еды. После окончания Вельткрига и завершения работы Потсдамской мирной конференции германские политики начали задумываться уже о большем – о таможенном союзе, охватывающим всю германскую сферу влияния. Правда, в первые послевоенные годы шаги в этом направлении были довольно робкими, мелкими, и порой непоследовательными. В годы канцлерства Гинденбурга и всевластия Людендорфа Германия была сконцентрирована на преодолении внутреннего экономического кризиса, а также в определённый момент увлеклась политической борьбой, связанной со стремлением парламентской оппозиции сбросить диктатуру военных. Во внешней политике в эти годы ставка была сделана на политическую и военную сферу, что выразилось в образовании Рейхспакта. Плюс во время диктатуры военных на коне были прусские аграрии, традиционно стоявшие за самыми консервативными политическими силами, и которые во время диктатуры военных и особенно периода всевластия Людендорфа были на коне. Аграрное лобби было глубоким противником таможенного союза и делало всё для того, чтобы вопрос об этом проекте не заходил дальше разговоров. Но это не означает, что в то время на экономическом направлении ничего не было сделано.

О таможенном союзе на пространстве «Срединной Европы» в Германии заикались давно, но полноценная реализация подобных идей началась примерно с первой половины 1920-х гг. Дело начиналось с «прощупывания почвы» в виде различных договоров, упрощающих условия торговли и экономического взаимодействия между Германией, Австро-Венгрией и их лимитрофами. С лимитрофами (Украиной, Литвой, Польшей, Балтийским герцогством) дело шло лучше – они были более сговорчивыми. Экономическую зависимость от Германии (которой, откровенно говоря, эти страны были обязаны самим своим существованием) они, как правило, воспринимали как должное, а те страны, которые имели потенциал по населению и ресурсам (как расширенная Литва или Украина) и вовсе рассчитывали поднять свою экономику и даже промышленность, задействуя в деле собственной индустриализации иностранный капитал.

 

 

 

А вот Австро-Венгрия, даже несмотря на явственное снижение своего значения, всё же решила попробовать покапризничать в послевоенные годы. Заключённый на излёте Вельткрига Waffenbund закрепил Австро-Венгрию в качестве слабого сателлита Германии, но не все были готовы с этим мириться. Славянские народы империи Габсбургов были недовольны резким нарушением баланса – по их опасениям, слишком тесная привязка Дунайской монархии к Германии грозила установить господство над империей местных немцев и даже пангерманистов. Демонстрации, акции неповиновения и обструкционизм в рейхсрате в критический 1919 г. и трудный 1920 г. проходили в том числе и под лозунгом недопущения господства немцев над империей и втягивания Австро-Венгрии в германскую кабалу. А в экономической сфере не особо желали попадания в германскую кабалу австрийские предприниматели – даже самые крупные и вполне конкурентоспособные корпорации, как «Шкода» и «Штайр», которые опасались нечистоплотной конкуренции со стороны германских промышленных гигантов. Карлу I и его правительству приходилось это учитывать.

В итоге, хотя австрийская дипломатия старалась обходить острые углы, позиция Вены не была выгодной, ибо, как гласит американская поговорка, «Beggars cannot be choosers» («У нищего выбор невелик»). Однако в пользу австрийцев сыграло то, что Германия в то время сама переживала тяжёлый послевоенный кризис (сопровождавшийся забастовками и восстаниями, как например, выступление спартакистов), плюс ко всему переговоры о заключении Рейхспакта велись на Потсдамской мирной конференции, где велась сложная игра между немцами и британцами, которые при поддержке США стремились свести итоги Вельткрига вничью и ограничить германские притязания (пытаясь воспользоваться в том числе и послевоенным кризисом в Германии). В итоге Рейхспакт не особо затрагивал экономические вопросы, но было понятно, что дальнейшие договоры и соглашения в экономической сфере – лишь вопрос времени.

Как во время переговоров по Рейхспакту, так и после его заключения, Австро-Венгрия, наряду с другими государствами в германской сфере влияния, заключала всё новые и новые экономические договоры – как правило, частного содержания, но в комплексе выстраивавшихся в будущую систему. При этом, хотя Австро-Венгрия и выходила из своего кризиса медленнее Германии, по мере того, как тяжёлые времена уходили в прошлое, габсбургская дипломатия начинала понемногу показывать зубки. При этом существовала и база для показывания зубов – в отличие разорённых войнами и разорвавших экономические связи с Россией восточноевропейских лимитрофов, австрийская экономика, хотя и была слабее немецкой, всё же была более-менее способна себя проявить уже на этом этапе. Чешская промышленность в лице корпорации «Шкода» не только уверенно держалась на внутреннем рынке, выдерживая германскую конкуренцию, но и проникала на внешние рынки. Постепенно расширялся другой австрийский гигант – «Штайр». Кроме того, некоторые австрийские бизнесмены даже скупали немецкую собственность, как, например, Камилло Кастильони, который владел германской авиастроительной компанией «Ганза-Бранденбург» и сыграл немалую роль в становлении производителя авиадвигателей BMW. В условиях, когда, оправившись от послевоенного кризиса, разобравшись с различными дипломатическими вызовами (Вашингтонская конференция 1922 г., захват британских колоний после революции в Англии) и завершив свою политическую борьбу, Германия усилила свою активность по созданию полноценного экономического союза в своей сфере влияния, австрийским правительственным деятелям стало понятно, что Габсбургской монархии придётся в скором времени окончательно забыть о протекционизме. Однако министр-президент Игнац Зейпель решил ещё побарахтаться и покочевряжиться ради того, чтобы довести до конца экономические реформы и окончательно поднять австрийскую экономику на ноги.

 

 

 

Тем временем в Германии окончательно возобладал курс на дальнейшее усиление экономической интеграции, вплоть до её высшей формы по нормам того времени – таможенного союза. Новое правительство Макса Баденского, наряду с реформами по либерализации политической жизни в Германии, во внешней политике развернуло курс на выполнение заветов Фридриха Наумана в экономической сфере. Подогревали эти стремления и германские крупные промышленники. Одним из важнейших лоббистов усиления экономической интеграции в германской сфере влияния был Вальтер Ратенау, глава корпорации AEG – гиганта в области электроэнергетики и машиностроения – который к тому же обладал и политическими связями. Когда-то, во время Вельткрига, Ратенау возглавлял специально созданный департамент военного министерства во временном чине генерала и первым в Европе перестроил экономику на плановые рельсы, тем самым сыграв важную роль в становлении системы «военного социализма». После смерти своего отца, Эмиля Ратенау, в 1915 г., Вальтер Ратенау ушёл из министерства, чтобы заняться своим семейным бизнесом. Хотя он после окончания Вельткрига не влезал в политику с головой, тем не менее, он использовал свои прошлые политические связи в качестве платформы для лоббизма. Более того, Ратенау был одним из тех крупных промышленников, кто стоял за парламентской оппозицией, противостоящей всевластию Людендорфа и канцлерству Гинденбурга в период диктатуры военных.

Дипломатия первых послевоенных лет в деле выстраивания «Срединной Европы» делала ставку не столько на экономический, сколько на политический аспект вопроса – этому во многом способствовали и стоявшие перед Германией вызовы. Когда Кайзеррейх восстанавливался от послевоенного экономического кризиса, участвовал в интервенциях, поддерживал своих сателлитов и интегрировал новые колонии – экономическая интеграция была малозаметна. Она была, но парламентская оппозиция и различные лоббисты от крупных промышленников всячески стремились создать впечатление, что «авторитарное правительство» буксует на этом направлении. Один из самых громких голосов принадлежал Вальтеру Ратенау. Хотя приобретённое по результатам Вельткрига германское господство над Центральной и Восточной Европой само по себе способствовало экономической интеграции под эгидой Кайзеррейха, Ратенау и его единомышленники требовали большего – не двусторонних договорённостей с союзниками и сателлитами по отдельности, не просто фактической экономической интеграции, а заключения между Германией и всеми её сателлитами полноценного таможенного союза, до которого у правительства первых послевоенных лет всё никак руки не доходили. За Ратенау и парламентской оппозицией шли промышленники экспортирующих отраслей индустрии (строительной, электротехнической, химической) и связанные с ними банки.

По большому счёту, для ряда консервативных государственных деятелей уже завоёванного уровня экономической интеграции было вполне достаточно. Политическое господство автоматически означало и господство экономическое – и при такой логике таможенный союз выглядел для них формальностью, особенно когда был заключён союз военно-политический в виде Рейхспакта. Ещё на начальном этапе Вельткрига у консервативно настроенного правительства наблюдался скепсис к идеям Вальтера Ратенау о таможенном союзе. Подтверждением тому является заседание министров 30 октября 1914 г., отклонившее идею таможенного союза Ратенау. Адмирал Тирпиц также полностью отклонил план таможенного союза: «Идея Ратенау об экономическом союзе призрачна».

Однако за время войны и особенно после победы многое изменилось. За это время вышла книга Наумана «Срединная Европа». Победа в Вельткриге подарила Германии обширную сферу влияния на обломках поверженных врагов. Наумановская идея «Срединной Европы» наряду с победной эйфорией настолько глубоко впечатлила германское общество, что по мере выправления внутреннего положения страны всё больше и больше политиков и общественных деятелей настаивали на заключении таможенного союза, который стал бы вишенкой на торте германского величия. Правительство, разобравшись с внутренними делами и отстояв свою сферу влияния от леворадикального вызова, также предпринимало всё более и более уверенные шаги в направлении заключения таможенного союза стран Центральной и Восточной Европы. Росло значение ещё одного соображения, на котором особо настаивал Ратенау. Германия и Австро-Венгрия очень сильно пострадали от Вельткрига, а необходимость переваривать новые колонии и поддерживать сателлитов в их самый тяжёлый час вытягивало много ресурсов в слишком неудачное время. Этим пытались воспользоваться Великобритания и США. Великобритания, хотя была истощена не меньше, чем Германия, не желала мириться со сложившимся балансом сил – господство Германии и падение Франции и России в руки синдикалистов и коммунистов оставляли Владычицу морей в одиночестве. Британцы были вынуждены уходить в орбиту США, но с помощью заокеанского партнёра они надеялись организовать бойкот Германии, хотя в сложившемся раскладе это была очень сложная задача. После Британской революции 1922 г. самым серьёзным соперником Германии становились США – но соперником не политическим, не военным, а как раз таки экономическим. Несмотря на то, что как политическая сила США ушли в изоляцию, частная инициатива её корпораций становилась ощутимым фактором – и потенциальной угрозой германскому экономическому господству в Европе. Не только германское государство, но и германские промышленные гиганты переживали тяжёлый переход с военных рельс на мирные. А тем временем из-за океана грозили прийти молодые хищники, таких проблем не испытавшие. Многие американские корпорации были готовы проникать на европейский рынок. Хотя главный партнёр американцев, Великобритания, оказался охвачен революцией, даже потерявшие свои вклады компании рассчитывали утвердиться на европейском рынке. По мнению Ратенау, таможенный союз с Австро-Венгрией и сателлитами стал бы важным противодействием растущей американской экономической экспансии.

В период возвышения Людендорфа вопрос о таможенном союзе поднимался очень робко – где-то были более важные дела, а где-то руководители государства расценивали, что для достижения экономического влияния достаточно военно-политических соглашений и союзов. После падения Людендорфа, во второй период канцлерства Гинденбурга наблюдалась некоторая либерализация германской политической жизни, а вслед за ней начинали предприниматься конкретные шаги к заключению таможенного союза. После отставки Гинденбурга и формирования правительства Макса Баденского таможенный союз всех стран Срединной Европы стал официальной целью германской дипломатии. Конечно, на раскручивание маховика этой затеи потребовалось немало времени. Причин было много. Как уже неоднократно отмечалось выше, свою роль играла инертность – тут и занятость другими делами, и внутренний кризис, и просто сосредоточенность на выстраивании военно-политических союзов. До сих пор хватало тех, кто руководствовался логикой – зачем нужно жрать капусту, если есть картошка зачем нужен таможенный союз, если уже есть Рейхспакт и фактическая зона влияния, в которой экономическая интеграция уже существует де-факто? Этой инертности способствовала ещё и позиция крупных аграриев, стоявших за наиболее консервативными и реакционными политиками – таможенный союз был выгоден промышленникам, которые могли уверенно завоевать рынки стран более низкого уровня, в то время как аграрии рисковали столкнуться на собственном рынке с украинскими конкурентами, например. Тем не менее, идеи Наумана уже оставили свой след в душах немцев (в том числе и высокопоставленных), а на волне начавшегося экономического подъёма «Золотых Двадцатых» всё более громким становился голос крупных корпораций – прежде всего тех, чьи доходы были связаны с экспортом. Для них таможенный союз был способом ещё сильнее улучшить для себя экономический климат, заполучить ещё большее влияние и заработать больше дивидендов на инвестициях, даже когда новые рынки Восточной Европы и так уже лежали у их ног. Помимо общих идей о таможенном союзе корпорации интересовали и более специфические вопросы – например, они были вполне не прочь протолкнуть проект перехода восточноевропейских стран с более широкой русской колеи на более узкую европейскую, что должно было упростить торговлю и движение товаров и грузов по германской сфере влияния. Помимо прочего, в таможенном союзе корпорации видели неплохую линию обороны против расширявшейся американской экономической экспансии. Ввиду того, что такие промышленники-экспортёры стояли за парламентской оппозицией, противостоявшей сначала Людендорфу, а затем Гинденбургу, они рисовали своих противников чёрной краской, выставляя их недалёкими людьми, которые, увлёкшись военно-политическими вопросами, тормозили экономическую интеграцию Срединной Европы.

 

 

 

Итак, при Максе Баденском началось реальное продвижение проекта таможенного союза. Но просто сказка сказывается, да не просто дело делается. Казалось бы, Германия – это Чёрный Властелин, нависающий над всей Центральной и Восточной Европой. Угнетатель, попирающей всех своим сапогом. Казалось бы, достаточно просто дать команду – и таможенный союз заключён. Но, хотя Германия действительно была доминатором, всё было не так уж и просто. Об инертности самой Германии уже неоднократно было отмечено выше. Но и позиция других стран, как оказалось, тоже имела значение. Речь идёт, конечно, не о лимитрофах. Несмотря на то, что сателлиты Германии – Литва, Украина, Балтийское герцогство и другие – готовы были присоединиться к таможенному союзу по указке из Берлина, главной целью германской дипломатии было уломать на это дело Австро-Венгрию. Изначально казалось, что после заключения Рейхспакта дунайская держава вступит в таможенный союз без всяких возражений – достаточно лишь дать намёк из Берлина. Но всё оказалось не так просто.

Заключение Waffenbund’а и создание Рейхспакта ознаменовало то, что Австро-Венгрия из полноценной державы превращалась в слабого сателлита Германии. Но хотя держава Габсбургов стала сателлитом, подчинённой державой – тем не менее, она всё ещё оставалась империей. К тому же во главе неё нашлись люди, готовые вертеться как уж на сковородке в расчёте выгадать для своей страны условия повыгоднее. Министр-президент австро-венгерской Цислейтании Игнац Зейпель стремился затянуть вопрос на как можно более долгий срок – и не без причины. Послевоенный кризис Австро-Венгрии был более глубоким, чем в Германии, да и её промышленность была слабее, чем у Германии. Конечно, чешская, да и австрийская промышленность были конкурентоспособны, и могли уверенно выступать как на внутреннем, так и на общеевропейском рынке, но вот в Транслейтании существовал риск, что германские гиганты могут и перехватить инициативу. Кроме того, в Австро-Венгрии существовал обширный внутренний рынок и таможенный союз с Германией и другими странами грозил нарушить сложившийся (и работающий) баланс. Благодаря аккуратной и грамотной дипломатии негативное влияние проникающих в Австро-Венгрию германских экономических гигантов удавалось более-менее минимизировать, и даже использовать его на пользу экономике империи, аккуратно и грамотно привлекая немецкие инвестиции – но при заключении настоящего таможенного союза существовал риск того, что плотину прорвёт… во всяком случае, так утверждали лоббисты от австрийских и чешских компаний.

Первые реальные шаги по заключению таможенного союза Германии и Австро-Венгрии правительство Макса Баденского предприняло весной 1924 г. – это были не просто разговоры, не просто намёки, а более-менее полноценное предложение. В это время правительство Зейпеля доводило до конца реформы в финансовой сфере, а сама Австро-Венгрия вступала в полосу кризиса безработицы, который сопровождался сокращением спроса на австрийские товары на европейском и мировом рынке. Создание германо-австрийского таможенного союза в этот сложный момент было… не совсем желательным. С другой стороны, было понятно, что если немцы будут реально настаивать, то особого выхода у Австро-Венгрии, в общем-то, вряд ли будет. Кроме того, стоит учесть, что в «Пасхальной декларации» движения австрийских немцев – очень влиятельных на тот момент – содержалось в том числе и требование таможенного союза. Поэтому Зейпель избрал тактику – если немцы будут реально настаивать, то придётся соглашаться, но этот момент лучше оттянуть.

На первых порах это «оттягивание» работало. Макс Баденский был в тот момент не очень настойчив, а когда выдвигал реальное предложение, Зейпелю удавалось его заговорить. Тактика была почти безотказная – путём мелких уступок заставляем партнёра «забыть» о главном. К тому же у австро-венгерской дипломатии нашёлся неожиданный союзник – прусские аграрии и юнкерство, стоявшие за самыми консервативными германскими партиями. Как оказалось, они тоже не были заинтересованы в таможенном союзе – как уже выше отмечалось, если промышленники получали хорошие дивиденды за счёт проникновения на рынки индустриально более слабых государств, то немецкие аграрии рисковали столкнуться с опасной конкуренцией со стороны венгерских и украинских экспортёров зерна. На этом и играл Зейпель.

Однако сколь верёвочке ни виться… Правительство Макса Баденского проявляло всё больший и больший интерес к таможенному союзу и делало всё более решительные попытки его заключения. Промышленники-экспортёры при поддержке Ратенау приобретали всё большее влияние и продвигали таможенный союз всё более настойчиво, в то время как консервативные аграрии и юнкерство постепенно сдавали позиции. Ощутимый удар по прусским аграриям и юнкерству нанесла проведённая правительством Макса Баденского отмена трёхклассной избирательной системы в Пруссии, из-за чего поддержка консерваторов серьёзно уменьшилось, а голос стоявших за ними экономических игроков стал слабее.  Переговоры о таможенном союзе стали более интенсивны, и позиции Австро-Венгрии на них всё больше и больше ослабевали. В конечном итоге перед Зейпелем встал вопрос ребром – Австро-Венгрия совершила уже более чем достаточно мелких уступок и теперь наступило время переходить к главному. Впрочем, Зейпель всё равно мог быть собой доволен – время действительно удалось хорошенько оттянуть. Этого оказалось достаточно для того, чтобы чешская и австрийская промышленность сумела более-менее встать на ноги. Не факт, что чешская и австрийская промышленность сумела бы выдержать борьбу с немцами за внешние рынки, но то, что она могла сохранить свою независимость и была способна вполне уверенно держаться хотя бы на внутреннем рынке – это было обнадёживающе. Когда переговоры с Австро-Венгрией сдвинулись с мёртвой точки, к процессу быстро присоединились остальные сателлиты Германии, что предопределило масштаб и значение грядущего договора.

 

 

 

11 ноября 1926 г. между Германией, Австро-Венгрией, Соединённым королевством Фландрии и Валлонии, Украиной, Литвой, Балтийским герцогством и Финляндией был подписан договор о заключении таможенного союза, который официально назывался «Центральноевропейский экономический союз» (Mitteleuropäische Wirtschaftsunion). Однако в просторечии как в Германии, так и за её пределами этот таможенный союз быстро стал известен как «Срединная Европа» (или Миттельевропа, как этот союз будет называться далее в тексте), в честь того самого объединения, о котором мечтали Фридрих Науман и другие.

Вскоре к Миттельевропе начали присоединяться и другие страны. 18 января 1927 г. в таможенный союз вступила Румыния. Болгария решила вопрос ультимативным способом – 22 ноября 1928 г. она вступила одновременно и в Рейхспакт, и в Миттельевропу. Поднимались вопросы о принятии других членов – так, предложения о вступлении в таможенный союз приходили голландцам и шведам, но они отвечали уклончиво и затягивали время. Впрочем, экономическое сближение с этими двумя странами и без таможенного союза было плодотворным – со Швецией был заключён ряд торговых соглашений, а в Голландии терпящая бедствие после Британской революции 1922 г. нефтяная корпорация Royal Dutch Shell превратилась из англо-голландской и германо-голландскую. Аналогично было с Османской империей – хотя она и не присоединилась ни к Рейхспакту, ни к Миттельевропе, Турция отчаянно нуждалась в модернизации, в связи с чем глубоко залезла в долги к Германии и Австро-Венгрии. Ну и, конечно же, куда тут без нефти – германские и австрийские нефтяники принимали активное участие в разработке месторождений турецкой Месопотамии, а также уверенно проникали в соседний Иран, занимая там опустевшую нишу рухнувшей Британии.

Каковы были основные результаты работы таможенного союза? Хотя к 1930 г. он действовал ещё всего лишь три года, кое-что уже можно было сказать наверняка. Для Австро-Венгрии чёрт оказался не таким страшным, как его малевали – покамест вставшая на ноги и продолжившая развиваться дальше промышленность Австрии и Чехии неплохо справлялась в конкуренции с германскими гигантами. Конечно, даже на внутренних рынках, не говоря уже о внешних, австро-чешская промышленность сталкивалась с серьёзным вызовом. Снятие таможенных барьеров ещё больше упростило проникновение германских корпораций в Венгрию, что дополнительно способствовало отдалению Транслейтании от Цислейтании. Германия всегда стремилась воспользоваться трудностями Австро-Венгрии для расширения своего экономического проникновения, и австрийцы, уступавшие своему союзнику по экономическому развитию, понимали – нужно как-то вертеться, даже если все расклады против тебя. Ответом на это стало усиление монополистических тенденций в Австрии и Чехии. Чешская «Шкода» ещё до создания таможенного союза принялась подминать под себя более мелкие компании (в основном чешские), дабы не допустить, чтобы немцы скупили эти фирмы раньше. Подобным же образом формировался другой сильный игрок – австрийская корпорация «Штайр», под крылом которой было развёрнуто производство широкого ассортимента продукции – от оружия до автомобилей.

В итоге, несмотря на тяжёлое наследие Вельткрига, несмотря на возросшее из-за таможенного союза давление со стороны немцев, несмотря на статус «вечно второго, вечно отстающего» – Австро-Венгрия всё же, несмотря на все оговорки, была одним из экономических лидеров Европы, который даже при серьёзнейшей немецкой конкуренции сумел не только удержаться на собственном рынке, но и проникать на внешние. На рынках Восточной Европы (Украина, Литва) австрийские корпорации находились в тени немцев, но свою нишу всё же нашли. Однако главным направлением австрийской экономической экспансии были Балканы и Ближний Восток. Австрийские предприниматели очень хорошо изучили Балканы и Ближний Восток, имея с ними систематические торговые связи. Австрийский бизнес хорошо изучил специфику местных рынков, учитывая малейшие запросы, жителей стран Балканского полуострова и Ближнего Востока. Австрийские предприниматели зарекомендовали себя надежными партерами, с которыми местные купцы готовы были сотрудничать даже под честное слово, так как деловая репутация у австрийских бизнесменов была безупречной. Хотя ещё до Вельткрига австрийцы даже на своих традиционных рынках сталкивались с растущей конкуренцией со стороны Германии, вытеснявшей австрийский бизнес с насиженных мест (особенно австрийцам пришлось потесниться в деле развития нефтедобычи на Ближнем Востоке), в «Золотые Двадцатые» экономика дунайской державы неплохо развивалась даже при растущем немецком давлении.

Таможенный союз – Миттельевропа – способствовал лучшему проникновению товаров на австрийский рынок, что стимулировало потребление в крупных городах и развитых регионах и способствовало росту уровня жизни. При этом австрийцам удалось более-менее нивелировать побочный эффект от таможенного союза, от которого могла пострадать собственная промышленность. Усиление германского проникновения на внутриимперский рынок грозило навредить австрийцам (особенно в Транслейтании), но бизнесменам дунайской державы удалось найти отдушину, благодаря которой собственную промышленность и экономику удавалось не только поддерживать на плаву, но в чём-то и расширять. Эта отдушина – традиционные внешние рынки на Балканах и Ближнем Востоке, а также в средиземноморском регионе. В 1920-е гг. немцы переориентировались в своей внешнеэкономической деятельности на развитие связей с Восточной Европой, колониями в Африке и Азии, с Китаем – они потеряли интерес к Балканам и отчасти к Ближнему Востоку (кроме нефтедобычи, естественно). Австрийская империя не имела соответствующих экономических ресурсов и флота, чтобы конкурировать с Германией, Японией, США в далекой азиатской торговле. Но отвлечение немцев на столь лакомый китайский пирог позволило австрийцам не только укрепить, но даже приумножить свои позиции на традиционных для себя рынках. При этом австрийская внешнеэкономическая сфера и расширялась в Средиземноморье – это была полученная ещё по итогам Вельткрига и итальянской гражданской войны зона влияния в Италии, проосманская Ливия и Египет, неплохая торговля наладилась даже с французскими лоялистами, укрывшимися в Алжире.

Открылся ещё один интересный благотворный эффект от таможенного союза на австрийцев. Все континентальные германские порты находились на побережье Северного и Балтийского морей. По ходу приобретения опыта управления над реально большими колониальными владениями оказалось, что не всегда лучшим вариантом бывает везти грузы из колоний исключительно через германские порты – в ряде случаев (например, если поставки шли с Восточного побережья Африки или из Азии в Баварию) было удобнее транспортировать груз через Средиземное море в австрийский Триест (или по Дунаю) и везти товар в Германию через австрийские земли. Этот фактор делал Австро-Венгрию неплохой транзитной территорией – с одной стороны, это был для австрийцев ещё один неплохой источник доходов и фактор экономического роста; а с другой стороны, немцы были ещё больше заинтересованы, чтобы в Австро-Венгрии, создававшей впечатление нестабильного образования, всё было спокойно.

 

 

В целом, как показала практика первых лет действия таможенного союза, от него пока что австрийская и чешская промышленность и экономика потеряли не так уж и много, вдобавок в чём-то и выиграв. Но вот со второй половиной Австро-Венгрии – Транслейтанией – дела обстояли куда сложнее. Так уж исторически сложилось, что две половины империи оказались разными по духу. Цислейтания была готова идти на уступки неимперским народам, была федерализирована Карлом I, в ней проводились реформы, и, по совместительству, этот регион был очень даже развит промышленно и вообще экономически (если не считать Галицию), а в «Золотые Двадцатые» Цислейтания вновь, как и в предвоенное время, вступила в светлую полосу уверенного и бурного роста. И какой же противоположностью этой «идиллии» была Транслейтания! В Венгрии правили крайне консервативные круги, одержимые идеей сохранения статус-кво. Лишь бы не допустить перемен, лишь бы не оставить старые добрые времена позади, и, Господа ради, лишь бы не потерять особый статус и свои венгерские привилегии! А для того, чтобы добиться реализации своих хотелок, у венгров было самое главное – влияние. Воспользовавшись тяжёлым положением империи под конец Вельткрига, слабостью центральной венской власти и мягкостью молодого императора, венгры сумели добиться сохранения своего особого статуса и оставить свои привилегии в неприкосновенности. Как итог – национально-административные реформы Карла I не распространялись на Транслейтанию. Как оказалось, федерализация Цислейтании позволила через уступки неимперским народам удержать Австрию от распада – и при этом ещё и усилить интеграцию и сближение регионов, пускай даже эти народы постоянно грызлись друг с другом. А вот отсутствие федерализации Транслейтании не только позволило венграм продолжать мадьяризацию своего королевства, не только работало на обособление Венгрии – как оказалось, это способствовало и её экономическому отставанию. Сохранение консервативного курса создавало проблему – дело в том, что оплотом венгерского консерватизма была земельная аристократия. И, кстати, эта самая земельная аристократия тоже была не совсем в восторге от создания таможенного союза – поскольку он усиливал нагрузку на рынок хлеба и зерна за счёт плодородной Украины. Конечно, господство консерваторов и стоящей за ними земельной аристократии не останавливало процесс индустриализации Венгрии. Но тормозило. А это способствовало усилению проблемы отрыва Транслейтании от Цислейтании. Венгрии остро не хватало инвестиций, поэтому она была заинтересована в привлечении австрийских… и иностранных капиталов – главным образом немецких. С открытием таможенного союза немецкое проникновение в Венгрию усилилось, и австрийским корпорациям приходилось столкнуться с реальной конкуренцией за собственный венгерский – и общеимперский – рынок.

При этом Венгрия имела лучшие стартовые условия для развития, чем новообразованные государства в Восточной Европе. Украина, Литва, Польша находились в самом уязвимом положении перед негативными эффектами таможенного союза. По территориям Польши и Литвы пролегала линия фронта Вельткрига. Украина пережила гражданскую войну против Директории и Красный Потоп. Литва присоединила к себе значительную часть Беларуси – по которой в 1920 г. тоже прошла война. И все эти страны пережили болезненный разрыв экономических связей с рухнувшей Российской империей, в состав которой когда-то входили молодые государства. При этом, став самым настоящим фронтиром между Германией и Советской Россией, они отчаянно нуждались в развитии – иначе не выжить. Таможенный союз был для таких государств палкой о двух концах.

С одной стороны, без иностранных инвестиций они были как без воды. Главной причиной широкого привлечения иностранного капитала являлось то обстоятельство, что в этих странах отсутствовали крупные капиталы, необходимые для модернизационного рывка. Кроме того, молодые государства Восточной Европы несли ещё и увесистое бремя непроизводительных расходов: на формирование и содержание армии, забить на которые было нельзя ввиду соседства с Советской Россией (а опыт Украины 1918 – первой половины 1919 гг. ещё и сопровождался глубоким кризисом лояльности армии, на преодоление которого тоже ушло огромное количество сил и средств), на реформы (как, например, земельная реформа Скоропадского), на само государственное строительство. Нет ничего удивительного, что в этих странах наиболее передовые отрасли промышленности, определявшие лицо индустриализации, развивались, как правило, с участием иностранного капитала.

В то же время широкое проникновение иностранного капитала имело и свои минусы: часть (и порой немалая часть) накоплений, которая могла бы умножить собственное национальное богатство, расширить возможности капиталовложений в экономику, повысить жизненный уровень населения, уплывала в Германию или Австро-Венгрию в виде прибылей и дивидендов. Таможенный союз ослабил возможности этих стран хоть как-то контролировать проникновение иностранного капитала. С одной стороны, это усиливало экономическую зависимость восточноевропейских государств от своих патронов. Немцы создавали там филиалы крупных фирм, которые нередко способны были не только конкурировать с местным бизнесом, но и подминать его под себя. Германские и австрийские бизнесмены покупали там перспективные предприятия – и хватало случаев, когда местный бизнес оставался не у дел. Таможенный союз очень серьёзно ограничивал для этих стран возможности проведения протекционистской политики – что нередко ставило отечественного производителя в уязвимое положение. С другой стороны, именно иностранный капитал играл огромнейшую роль в проведении столь необходимой для этих стран индустриализации. Да, бывали случаи, когда через иностранное предприятие или филиал получалось добиваться более высоких результатов, чем собственными силами – особенно это касалось технологичной промышленности и крупных проектов. Кроме того, любое предприятие – хоть отечественное, хоть иностранное – создавало рабочие места, в которых особенно нуждалась Украина, страдавшая от аграрного перенаселения, и испытывавшая необходимость «разгрузить» деревню. Кроме того, таможенный союз благотворно отразился на международной торговле, хотя и здесь проявлялся побочный эффект – порой восточноевропейские предприниматели приходили к выводу, что выгоднее делать состояние на торговле вместо того, чтобы вкладываться в полноценное производство. Таким образом, таможенный союз как грозил убить собственную экономику восточноевропейских стран, так и открывал им различные возможности – даже в условиях германского господства. И, несмотря на то пресловутое германское господство, для восточноевропейских предпринимателей это был не повод опускать руки – возможности есть возможности, и нужно было вырабатывать себе умение ими пользоваться.

 

 

 

Образование Рейхспакта и формирование Миттельевропы дало толчок к развитию аналогичных процессов в остальном мире. Так, в частности, с подачи Советской России 2 марта 1919 г. был создан Коминтерн, но приход к власти синдикалистов во Франции и в Британии, а также создание Рейхспакта показали, что, помимо объединения и координации леворадикальных партий и движений, требуется и координация действий самих государств – в военной сфере, в политике и дипломатии. Это потребовало серьёзной реформы Коминтерна, начатой с подачи французских синдикалистов, которые в том числе хотели перехватить международное лидерство над пролетарским движением у российских большевиков, которые первыми запустили процесс создания подобных международных структур. Создание Рейхспакта и Миттельевропы глубоко вдохновило Японию, которая стремилась стать таким же лидером в Азии, как Германия в Европе. Создание и дальнейшее совершенствование Рейхспакта, а также формирование таможенного союза и экономической системы Миттельевропы было взято японцами за основу собственного проекта, который в будущем войдёт в историю как «Великая восточноазиатская сфера сопроцветания». Действия немцев не прошли незамеченными и для США. Глобальный проект Лиги Наций, который вынашивал президент Вудро Вильсон, был похоронен, так и не родившись, а новое – изоляционистски настроенное – руководство Соединённых Штатов руководствовалось интересами более приземлённого характера. В условиях нового возрождения Доктрины Монро в кулуарах Государственного департамента начали составляться наброски проектов создания систем союзов, аналогичных Рейхспакту и Миттельевропе, в обеих Америках. Но, ввиду эфемерности потенциальной военной угрозы интересам США в этих регионах, подобные проекты не ушли дальше набросков и разговоров – вместо зримых политических блоков в обеих Америках успешно работала направляемая США невидимая рука рынка, и как американские президенты, так и чиновники Госдепартамента не видели причин выстраивать сложную структуру, подобную Миттельевропе и тем более Рейхспакту, там, где прекрасно справляется американская экономическая мощь.

Рейхспакт и Миттельевропа стали той самой «неформальной империей» – владычеством Германии над Центральной и Восточной Европой без лишних аннексий. При этом стоит учитывать, что большинство входивших в «неформальную империю» государств были ярко выраженными сателлитами, во всём подчинёнными Германии. Насколько приемлемой была эта «неформальная империя» для населения Центральной и Восточной Европы? От такого вопроса местных националистов неизбежно хватал удар – и не без причины: для поляков господство немцев в регионе означало серьезное препятствие для их собственных планов национального строительства. Столь же неприятна была победа Германии латышам и эстонцам, желавшим избавиться от засилья немецкой элиты в Прибалтике. Учитывая убыль латышского населения (как на войне, так и в результате эмиграции), начавшаяся ещё в годы диктатуры военных и фактически продолжавшаяся и при новом правительстве целенаправленная политика немецкой колонизации грозила даже привести к формированию в небольшом Балтийском герцогстве немецкого большинства. В пределах Австро-Венгерской империи победа Берлина укрепила австро-немецкое управление и приоритет немецкого языка в образовании и делопроизводстве, однако Габсбурги прикладывали все усилия, дабы не допускать крайних форм немецкого национализма на подвластных им землях, потому что это грубо противоречило основным принципам династии. Более того, для некоторых групп населения Восточной Европы (самая заметная из них – евреи) такая неформальная Германская империя (особенно в формате таможенного союза Миттельевропы) оказалась весьма привлекательна.

В качестве итога можно сказать, что развилка данной АИ, по сути своей, убила в зародыше зачатки Лиги Наций и, судя по всему, надолго остановила процесс формирования глобальных мировых организаций. Вместо этого та энергия, которая в РИ по почину «14 пунктов» и Версальского договора пошла на выстраивание глобализма в международных отношениях, была применена для дальнейшего совершенствования региональной блоковой системы. Можно сказать, что в момент заключения «Мира с Честью» глобализация как бы замерла с поднятой ногой. В целом готовые к диалогу Европа и Америка оказались слишком далеко друг от друга – Атлантический и Тихий океаны уводили в свой мир не только США, но даже Старую Британию, сбежавшую из своей революционной родины в Канаду. В свою очередь, Европа оказалась поделена между Старым и Новым миром, каждый из которых яростно отрицал друг друга. Таким образом, если РИ результаты Первой мировой войны во многом способствовали процессу глобализации мира, выведя на арену международных отношений «прото-ООН» в виде Лиги Наций, то АИ результаты Вельткрига, осмелюсь на такое суждение, способствовали скорее фрагментации мира – Лиги Наций так и не возникло, а основные мировые державы «уходили в себя», выстраивая собственную сферу влияния. Хорошо это или плохо по сравнению с РИ? Сложный вопрос. И глобализация, и фрагментация имеют свои собственные плюсы и минусы, и даже самая плодотворная дискуссия вряд ли стопроцентно выявит победителя – каждый останется при своём.

 

 

И музыка на титры!

 

Изменено 5 Aug 2020 пользователем Дарт Аньян

[Дарт Аньян]

 

Глава XXIV. Сфера влияния

 

По результатам Вельткрига Германия приобрела обширную зону влияния, тем самым окончательно выйдя в мировые лидеры. Самые большие приобретения были, конечно же, в Восточной Европе, а также в Африке за счёт новых колоний. По сравнению с этим новые владения и подчинённые территории на западных рубежах Кайзеррейха казались ничтожными. Но они были – и довольно ценными. Таковой маленькой, но ценной территорией была Бельгия – небольшая страна, которая, тем не менее, имела развитую промышленность, заслужив благодаря ней репутацию «мастерской Европы», и владела в Африке одной из самых богатых ресурсами на этом материке территорией.

Бельгия была оккупирована в ходе боёв между армией королевства и силами Германской империи, пусть и не столь значительных, как франко-германское противостояние. Война стала для Бельгии неожиданностью, поскольку бельгийцы были уверены, что немцы не нарушат нейтралитет королевства, гарантированный договором 1839 г., который подписали Великобритания, Франция, Австрия, Пруссия и Россия. Однако немецкий план Шлиффена и Мольтке предусматривал быстрый удар и проход через Бельгию, что должно было помочь избежать затяжных сражений у крепостей вдоль франко-немецкой границы.

Во время Вельткрига ближайшая к фронту оккупированная территория (т.н. Etappe) напрямую управлялась военными властями, при этом германское командование контролировало там абсолютно всё. Остальная часть Бельгии управлялась немецким генерал-губернатором. Сначала это был генерал барон Мориц фон Биссинг, потом генерал барон Людвиг Александр фон Фалькенхаузен. Основная масса бельгийских чиновников осталась на своих местах, равно как и члены местного самоуправления. Немцы прежде всего заботились о поддержании фискальной системы, потому даже увеличили бюрократический аппарат. Всего с 1914 г. по март 1917 г. из страны удалось выжать 2,2 млрд. бельгийских франков контрибуции, и лишь всё увеличивающееся сопротивление бельгийцев, грозившее вылиться в беспорядки в тылу войск, вынудило Берлин остановиться. Объектом пристального внимания также были все источники сырья для военной промышленности, которые только можно было найти в стране — от металла из шахт до медных ручек дверей. Можно сказать, что стиль и методы управления страной более всего напоминали жёсткую колониальную эксплуатацию, до того успешно опробованную самими бельгийцами в Африке.

 

 

 

Столкнувшись с необходимостью наладить эффективное управление оккупированными территориями, немцы прибегли к старой доброй формуле – разделяй и властвуй! Определённые предпосылки для такой политики в Бельгии имелись – и, конечно же, речь идёт о двух народах, составивших основу населения Бельгии. Это были фламандцы и валлоны. Чтобы разделить бельгийское общество и получить лояльные себе группы, немцы попытались проводить политику этнического разделения. В какой-то момент вся Бельгия была поделена на две зоны — Валлонию и Фландрию — с разными столицами и аппаратом управления. Оккупировав Бельгию, немцы попытались сделать своими союзниками фламандцев. Фламандские националисты (движение Raad van Vlaanderen) виделись как наиболее близкая немцам политическая группа. И, в общем-то, определённые предпосылки для выбора фламандцев в качестве союзника Германии были.

У фламандского национализма длинная история, почти такая же, как у истории Бельгии. Фламандский национализм, как полагают его адепты, в первую очередь выражает волю фламандцев жить в их собственной стране. Он последовательно вызревал с момента отделения Бельгии от Нидерландов в 1830 г., сложился вследствие тех ущемлений, которые претерпели фламандцы в дальнейшем от бельгийского государства, и первоначально представлял собой движение не желавшей культурной ассимиляции фламандской интеллигенции, поддерживаемой другими категориями населения. Вельткриг трансформировал фламандский национализм из чисто культурного движения (с целью сохранения нидерландского языка, культуры и наследия) в мирное политическое движение, борющееся за широкую автономию для Фландрии. Широкое социальное движение, объединявшее фламандофонов, формировалась из различных социальных групп, профессиональных и религиозных общностей, и получило условное название «фламандское национальное движение».

Когда в 1830 г. возникла Бельгия, большинство её населения говорило на многочисленных фламандских диалектах, используемых в стране. Вследствие экспансии французского языка, принятого монархией и элитой, возник языковой конфликт. Лингвистическое противостояние стало особенно заметным в бельгийской политике с момента начала Вельткрига. Отношения между фламандской и франкоговорящей общинами периодически были напряженными, но языковые споры никогда не принимали насильственной формы. В 1794 г. Франция аннексировала Южные Нидерланды (то есть Бельгию). Языковая граница, часть прежней границы между зонами распространения германских и романских языков, пролегла через бельгийскую территорию. В северной части страны люди говорили на некотором числе местных (фламандских) диалектов нидерландского языка; на юге, в Валлонии, утвердились диалекты французского языка. За рамками этого территориального деления также проходила своя лингвистическая граница. На севере страны высший слой общества (составлявший в 1846 г. 3% от населения, за исключением столицы Брюсселя) был франкоязычным. Здесь начиная с эпохи Средних веков аристократия и епископат говорили на французском, который постепенно стал языком «цивилизованного общения». Однако до начала эпохи Нового времени французский язык имел весьма ограниченное влияние на государственные институты, которые преимущественно использовали национальный язык.

Исключением в этом отношении являлся Брюссель. Расположенный в самом сердце нидерландоговорящего Севера, он стал столицей Южных Нидерландов с ХIV в., когда герцоги Бургундии ввели французский как официальный при своем дворе в Брюсселе. Это обстоятельство привлекло франкоговорящую элиту в столицу. Но первоначально франкофоны оставались в Брюсселе меньшинством, составляя 5–10% от совокупного населения в 1760 г., 15% в 1780 г. и 25% — в 1821 г. При этом французский стал официальным языком политики в Южных Нидерландах, а в период нахождения их под властью Франции (1795–1814) он сделался официальным языком государства.

 

 

 

Между 1815 и 1830 гг., после поражения Наполеона при Ватерлоо, «Бельгия» и Голландия совместно образовывали Соединенное Королевство Нидерландов. Король Вильгельм I выбрал нидерландский в качестве государственного языка и способствовал его внедрению в школу, администрацию и судопроизводство в нидерландоговорящих провинциях страны. В целом франкоговорящие аристократическая элита и буржуазный правящий класс испытывали сильный дискомфорт от языковой политики Вильгельма I. Итогом недовольства высших слоев стала революция 1830 г., и в итоге возникшее новое унитарное государство было построено на принципе свободы. В эту эпоху Бельгия приняла одну из наиболее либеральных конституций, гарантировавшую гражданам свободу выбора языка общения, прессы, религии и ассоциаций. Хотя жители Фландрии составляли 56% населения, среди которых 95% использовали исключительно фламандские диалекты, французский стал единственным языком государства в соответствии с декретом от 16 ноября 1830 г. временного правительства Бельгии.

Лингвистическая эволюция совпала с экономическим закатом Фландрии. Десятки тысяч фламандцев мигрировали в Валлонию (которая активно индустриализировалась), преимущественно находя себе работу среди мелких торговцев. По этой причине фламандские диалекты стали прочно ассоциироваться с бедностью и отсталостью. Неравномерное экономическое развитие в ХIХ в. повлекло за собой значительные политические последствия. Во Фландрии Церковь и католические партии имели прочную опору в обществе. По другую сторону лингвистической границы либеральные и (с конца XIX в.) социалистические партии приобретали все более массовую поддержку.

Между тем в недрах общества начало складываться фламандское национальное движение. Начиная с 1835 г. фламандские объединения, члены которых впоследствии будут названы фламандоговорящими (flamingants), были основаны во многих городах Фландрии. Их членами в основном являлись литераторы и ученые, которые желали развивать свой родной язык, фламандскую литературу, обычаи и историю. Их движение одновременно содержало в себе мощный заряд бельгийского национализма: они поддерживали независимость Бельгии и верили в идеалы бельгийской революции (до конца ХIХ в.). Влиятельным проводником идей фламандского движения выступала католическая церковь. Общественные организации католиков возглавлялись священниками, привлекавшими во фламандское движение новых сторонников в католических школах и колледжах. На первое место выдвинулся лозунг «Во Фландрии — фламандский».

Вслед за «этнолингвистической» закономерно наступила и политическая фаза в развитии фламандского национального движения, которая включила в себя создание политических партий с последующей политизацией «языкового вопроса», ибо наиболее очевидным средством добиться проведения необходимых реформ было создание фламандских политических партий. Но все попытки сделать это оказывались безуспешными. В то же время в рамках мажоритарной системы небольшие группы голосующих, и в том числе политически активные фламандцы, могли благодаря своим голосам решать исход общенациональных выборов.

Благодаря этому электоральному влиянию первый языковой закон, касающийся уголовной юстиции, был принят в 1873 г. С этого момента фламандцы не могли быть объектами судопроизводства, ведущегося на французском языке, хотя данный закон никогда не применялся в Брюсселе. Судебные процессы для них отныне должны были вестись только на нидерландском. Под влиянием успеха этих начинаний второй языковой закон был принят в 1878 г., побуждая общественных служащих во Фландрии использовать нидерландский язык в ограниченном числе случаев. Хотя некоторые из «фламандоговорящих» полагали, что применение закона не зайдет слишком далеко, он побудил администрации малых городов постепенно перейти к официальному использованию нидерландского, но центральные государственные службы по-прежнему использовали исключительно французский.

 

 

В конце XIX в. фламандское национальное движение приобрело более ярко выраженный политический характер. После 1893 г. правительство было вынуждено принять нидерландский как публичный язык, используемый в некоторых ситуациях. В эти годы, когда было введено всеобщее равное голосование для мужчин (каждый мужчина обладал определенным числом голосов, если имел определенный доход или семейный статус), число избирателей увеличилось в десятки раз, и в парламент Бельгии попало определенное число лиц, не говорящих по-французски, и, чтобы последние могли полноценно участвовать в парламентской деятельности, нидерландскому языку в 1898 г. был придан официальный статус. Как следствие, нидерландский язык стал все шире использоваться в публичной сфере. Это не обеспечило фламандскому движению массовой поддержки, поскольку ему не хватало социальной эмансипаторской программы.

Несмотря на то, что принятие языкового законодательства стимулировало распространение нидерландского языка после 1893 г., фламандское национальное движение никогда не проводило кампаний за всеобщее избирательное право. Начиная с 1883 г. оно сосредоточилось на введении среднего образования на нидерландском языке для представителей мелкой буржуазии. На исходе XIX в. они обратили свое внимание на университеты и состояние фламандского промышленного класса. Реализация этих начинаний заметно способствовала экономическому развитию Фландрии. В течение двух десятилетий перед Вельткригом во Фландрии были открыты угольные месторождения, а гавань Антверпена была существенно расширена. В то же самое время «третий сектор» в регионе активно возрастал благодаря модернизации и бюрократизации государства. Возрастающее число фламандских публичных служащих и чиновников всё более активно сопротивлялись языковой дискриминации и поддерживали инициативы фламандского движения.

Накануне Вельткрига антибельгийские настроения всё чаще проявлялись во фламандском национальном движении. Главной причиной этого являлись возрастающие фрустрация и раздражение, вызванные недостаточно быстрым изменением лингвистического законодательства в интересах фламандского большинства населения страны. Так, несмотря на начало процесса «нидерландизации» ещё в 1883 г., нидерландский стал языком начального католического образования только в 1910 г. Вельткриг лишь обострил подобные настроения, углубив раскол в бельгийском обществе. Само же фламандское национальное движение, сменившее культурные лозунги на лозунг борьбы за автономию Фландрии, стало «матрицей» для формирования национально-региональных партий, которые по мере расширения своей активности изменили политическое «лицо» и государственно-политическое устройство Бельгии. В результате сложных коллизий и внутренних противоречий фламандское движение в ходе Вельткрига раскололось на два враждующих лагеря. Один из них был представлен группой молодых интеллектуалов («активистов»), пытавшейся во имя независимости Фландрии разыграть германскую карту. В конце концов шанс для этого представился.

 

 

 

В 1914 – 1918 гг. Бельгия оказалась оккупированной территорией. В рамках проводимой германскими властями политики фламандцы получили предпочтительное обхождение в сравнении с валлонами, что выразилось, в частности, в создании фламандского университета в Генте. Целью Германии в этом случае было использование «активистов», то есть малых групп фламандских коллаборантов, с целью разрушения Бельгии изнутри. Немецкие оккупанты не препятствовали фламандизации университета в Генте, но в целом Германия не стремилась превратить Фландрию в отдельное государство, никак не связанное с Валлонией. И хотя в 1917 г. оккупационной администрацией создаётся Фламандский совет (подготовка к формированию правительства), а Бельгия разделяется Германией по языковому принципу на две административные территории, заветная мечта о независимом Фламандском государстве не была реализована – на разделение Бельгии на два отдельных, не связанных друг с другом государства немцы не пошли. В то же время большинство фламандцев оставалось патриотами и исходило из убеждения в том, что решение всех острых проблем, включая языковой вопрос, возможно лишь по окончании войны и после восстановления у власти законного правительства Бельгии.

 

 

 

В таком состоянии Бельгия и подошла к послевоенной Потсдамской конференции, на которой вокруг неё развернулись вполне себе страсти-мордасти. Связано это было с итогами войны и стилем ведения дел у германского руководства того времени. В связи с тем, что Франция с треском проиграла Битву на Марне, потеряв Париж, рухнула в пучину Всеобщей забастовки и свалилась в состояние гражданской войны буквально на начальном этапе Потсдамской конференции, аппетиты немцев резко возросли. Кроме того, военное руководство немцев в то время само было склонно к аннексионистской дипломатии, так что при обсуждении бельгийского вопроса неизбежно был поднят вопрос об аннексии части бельгийских территорий. Но, как показывает практика, лучше желаемое нахрапом не брать. И перед тем, как приступить к Бельгии, немцы начали с «предварительных ласок» – в первую очередь взявшись за вопрос о Люксембурге, о котором тоже стоит упомянуть.

Великое герцогство Люксембург выглядело анахронизмом. Получив свои нынешние границы в результате решений Венского конгресса 1815 г. и бельгийской революции 1830 г., это государство с населением примерно 260 тыс. человек на 1910 г. было объявлено нейтральным, а неприкосновенность его рубежей гарантировалась великими державами. Имея ничтожную армию и целиком завися от политики соседних государств, Люксембург, тем не менее, имел большое стратегическое значение. Именно через него пролегали все пути из Рейнской провинции к фронту Монмеди — Верден, во фланг и тыл французам, действующим против крепостей Мец и Диденгофен. Одновременно эти пути выводили французов непосредственно к переправам на Рейне на участке Кобленц — Кёльн. Поэтому судьба Люксембурга в августовском наступлении немцев была решена. Герцогство лежало прямо на пути германской армии, потому его нейтралитет был проигнорирован, а канцлер Германской империи Бетман-Гольвег прямо заявил, что его правительство пошло на нарушение договоров, поскольку это было необходимо для предотвращения французского нападения.

 

 

 

Впрочем, и в самом герцогстве среди политиков существовали разногласия по поводу внешнеполитических приоритетов — кого выбрать, Францию или Германию? Великая герцогиня Мария-Аделаида, которой на начало войны было всего 20 лет, испытывала симпатии к Германии. В свою очередь, премьер-министр Поль Эйшен, возглавлявший кабинет более четверти века, строго придерживался нейтралитета, но в 1915 г. он скончался. После его смерти Мария-Аделаида несколько раз меняла глав правительства, поскольку её германофилия не находила у них поддержки. Некая двусмысленность сложившейся ситуации заключалась в том, что официально Люксембург вовсе не находился в состоянии войны с Германией. Последняя заявляла, что вынуждена была нарушить нейтралитет по необходимости и вовсе не рассматривает герцогство в качестве врага. Конечно, де-факто страна была оккупирована и потеряла свою самостоятельность — как во внешних, так и во внутренних делах.

Германское правительство предполагало, что по окончании победоносной для Германии войны Люксембург просто войдёт в состав империи в качестве новой провинции. Впрочем, Антанта тоже подумывала о поглощении герцогства соседним государством, а именно Бельгией, чьё правительство в изгнании безуспешно добивалось этого все годы конфликта. Хорошим доводом для планов обеих сторон была прогерманская ориентация люксембургского монарха. В конечном итоге победила Германия – и её проект. На Потсдамской конференции вопрос о включении Люксембурга в состав Германии был решён достаточно быстро и легко – остальные державы этому не сопротивлялись, а сам Люксембург просто оформил юридически свою неизбежную судьбу. Да, во время Вельткрига Люксембург фактически стал провинцией Германии. Его промышленные предприятия (прежде всего металлургические и металлообрабатывающие) работали на Кайзеррейх, изготавливая снаряды, патроны и орудия. Фермеры частично продавали свою продукцию армии, частично были вынуждены отдавать её в ходе многочисленных реквизиций. Железные дороги интенсивно использовались для перевозок военных грузов. Теперь, когда никаких препятствий со стороны внешних сил не было, прогермански настроенная герцогиня Мария-Аделаида, воспользовавшись поддержкой могущественного патрона, сумела окончательно преодолеть сопротивление оппозиции. Таким образом, Великое герцогство Люксембург вошло в состав Германской империи в качестве автономного государственного образования, подобного имевшим такой же титул Бадену, Гессену, Ольденбургу и др.

 

 

 

 

После относительно быстрого решения вопроса о Люксембурге, на Потсдамской конференции перешли к теме Бельгии – и вокруг неё было сломано немало копий. Как ни крути, Бельгия была втянута в Вельткриг против собственного желания – немцы, не дождавшись разрешения от бельгийцев на проход войск, в одностороннем порядке нарушили её нейтралитет, что дало Антанте важный пропагандистский козырь. Пострадавшая от действий Германии нейтральная Бельгия стала символом, использованным для создания образа «германского варварства», объектом сочувствия со стороны международной общественности. К ней было приковано высокое внимание, и эту карту дипломатия Антанты стремилась разыграть – по своей сути, тема «изнасилованной Бельгии» стала хорошим плацдармом для наступления со слабых позиций. Таким образом британцы рассчитывали ограничить влияние Германии в Европе – если законное правительство будет восстановлено, а законный король вернётся в страну, они вряд ли будут беспрекословно исполнять германскую волю. В этом англичан горячо поддержал Вудро Вильсон. Хотя и находясь в статусе наблюдателя, к бельгийскому вопросу он остался неравнодушен. Президент США выступил на конференции с особой речью, в которой осудил любые попытки ограничить право бельгийского народа на самоопределение, призвав поступить с ней по принципам, изложенным в «14 пунктах».

Германии нужно было как-то ответить на этот вызов. Будущее Бельгии обсуждалось в немецких правящих кругах ещё в 1914 г. – этот вопрос был поднят в «Сентябрьской программе» канцлера Теобальда фон Бетман-Гольвега. Когда речь зашла о Бельгии, Бетман-Гольвег предположил возможность отторжения части её территорий в пользу Германии (а именно – присоединение Льежа и Вервье к Пруссии, пограничной полосы Провинции Люксембург к Люксембургу) с возможностью компенсации за счёт французских территорий (передача Бельгии французской Фландрии с Дюнкерком, Кале и Булонью), при этом сама Бельгия должна была стать «вассальным государством». Однако «Сентябрьская программа» была составлена в самом начале войны, на волне успехов Германии, когда казалось, что война будет не только победоносной, но и непродолжительной. По сути своей, это были рассуждения на тему того, с каких условий мира можно было бы начать переговоры, если бы Антанта согласилась на них осенью 1914 г. – сам Бетман-Гольвег обосновывал составление «Сентябрьской программы» необходимостью того, что «мы должны быть подготовлены к неожиданным переговорам, которые потом нельзя будет затягивать», и «Сентябрьская программа» должна была стать предварительной базой для немецкой дипломатии, чтобы в ходе переговоров «быстро найти правильное решение и кратко сформулировать основу для более поздней сложной структуры». Как показала практика, фактор затянувшейся войны и истощённости Германии по её итогам потребовал пересмотреть большую часть положений «Сентябрьской программы» и сформировать обновлённую линию.

Хотя Германия одержала в Вельткриге более чем убедительную победу, разгромив Францию, этого капитала не хватило для реализации условий, обрисованных в «Сентябрьской программе» – слишком велико было противодействие. Позиции побеждённой Франции были слабыми (потеря столицы и разложение армии делают неизбежными существенные уступки), но важную поддержку Великобритании оказал Вильсон. Хотя военное руководство (Гинденбург и Людендорф), исходя из стратегических соображений, считали необходимыми те или иные территориальные приобретения, министр иностранных дел Рихард фон Кюльман согласился пойти навстречу Антанте ради того, чтобы выиграть для Германии «лучший мир» в других сферах, лежащих за пределами территориальных вопросов.

 

 

 

Уже в самом начале переговоров Кюльман официально отказался от территориальных претензий к Франции и Бельгии. Это открыло возможность диалога. Вскоре быстро выяснилось, что с пунктом «Сентябрьской программы» о превращении Бельгии в вассальное государство тоже наблюдаются огромные сложности – несмотря на то, что Бельгия была оккупирована немецкими войсками, Великобритания и Вильсон с невероятной яростью стремились не допустить, чтобы Германия диктовала свои условия. Первым требованием было беспрепятственное возвращение в Бельгию её законного правительства и короля Альберта I. При этом англичане и Вильсон рассчитывали не только на законность (против которой у немцев не было весомых аргументов) – у бельгийских элит, столкнувшихся с вторжением, не было морального резона мириться с немцами, и, если законное правительство будет восстановлено, а законный король вернётся в страну, они вряд ли будут беспрекословно исполнять германскую волю. Важной фигурой здесь был Альберт I. Монарх, заслуживший славу «короля-солдата», стоял во главе не сдавшихся бельгийских войск во время Вельткрига, и потому британцы и американцы были уверены, что, вернувшись на престол, Альберт I если и не вернёт Бельгии нейтральный статус, то серьёзно осложнит немцам работу с государством-марионеткой.

 

 

 

Таким образом, линия Британии и Франции, а также примкнувшего к ним Вудро Вильсона, заключалась в стремлении обеспечить «нерушимый нейтралитет» Бельгии. Впрочем, за фасадом этого «нерушимого нейтралитета» скрывалось стремление сделать Бельгию «негласным союзником» Антанты – в идеальном случае, а поскольку идеал недостижим, то им было достаточно сделать Бельгию неудобной занозой в плоти германского монстра. При этом англичане были намерены гнуть свою линию самыми жёсткими способами. Британия намекала, что готова в случае чего продолжить войну, и, несмотря на германское господство на континенте, британского флота будет достаточно, чтобы заставить Вильгельма II почувствовать себя в неважном положении Наполеона, а благодаря американской экономической помощи британцы были готовы продержаться сколько угодно долго. Да, британцам в это время приходилось давить восстание в Ирландии, а американцы увязли в Мексике, но и в наполеоновскую эпоху англичане были не в лучшем положении, а комбинация британского флота и американской экономической мощи грозила добавить Антанте запаса прочности даже без Франции – для того, чтобы отсидеться на островах, поддерживать экономический бойкот и наблюдать за тем, как Германия продолжает надрываться в ущерб себе, этого было более чем достаточно. Даже с самым жёстким и агрессивным людендорфовским подходом Германия, переживавшая тяжёлый послевоенный кризис (сопряжённый с забастовками и восстаниями), параллельно вынужденная тратить огромные средства на поддержку своих сателлитов в критический период Гражданской войны в России, начинала понимать, что на Западе лучше чутка умерить свои аппетиты ради того, чтобы закрепить приобретения на Востоке.

Что этому могла противопоставить Германия? Просто выполнить требования Великобритании было нельзя – это означало поставить под сомнение значение своей победы в войне, что грозило снижением авторитета Германии, столь важного в реализации концепции Миттельевропы. В этих обстоятельствах германская дипломатия согласилась на возвращение Альберта I и бельгийского правительства, но при этом выдвинула встречные требования по окончательному мирному договору. Прежде всего германская дипломатия поставила условие, что вернувшиеся король и правительство должны были обязаться не проводить репрессий против тех, кто сотрудничал с немцами во время оккупации – это было равноценно обещанию Бельгии не проводить антигерманскую политику и не действовать по указке англичан. Но это была лишь верхушка айсберга – было немало и других условий. Также германская дипломатия потребовала от Бельгии сноса крепостей на границе с Германией и заключения с Кайзеррейхом торгового договора и таможенного соглашения, которые бы гарантировали полную открытость Бельгии для германских товаров и инвесторов и отсутствие протекционистских мер. Германские дипломаты заявляли, что в условиях полной неприкосновенности европейских границ Бельгии снос крепостей и таможенный договор необходимы для обеспечения её подлинного нейтралитета – снос крепостей на германской границе становился бы «жестом доброй воли», а свободный доступ германских товаров и инвесторов на бельгийский рынок (с полным отказом от протекционистских мер) должен был гарантировать, что Бельгия не попадёт под влияние третьих стран (вроде Великобритании), которые имели бы возможность «купить» Бельгию через своё экономическое влияние, усиливаемое под предлогом защиты этой страны от германской экономической экспансии. «Бельгия не должна стать орудием интриг против нас», – таков был лейтмотив немецкой дипломатии.

Кроме того, Кюльман начал разыгрывать на Потсдамской конференции карту, которую он задействовал ещё на Брест-Литовских переговорах – обратить принцип национального самоопределения против его же создателей. Когда Вильсон делал ставку на самоопределение народов, он явно не подразумевал нацию, которая не являлась титульной в Бельгии. В итоге среди прочих условий Кюльман потребовал, чтобы в Бельгии была введена автономия для Фландрии, гарантированы все введённые при оккупации права для фламандского населения и неприкосновенность фламандской автономии. Добиваясь прав фламандского населения, Кюльман продолжал линию немецких оккупационных властей, и здесь отчётливо наблюдались практические расчёты – фламандцы, отчётливо осознавшие, благодаря кому они добились расширения своих прав, должны были стать главными лоббистами германских интересов в Бельгии.

Рассчитывая расширить возможности «мягкой силы», Кюльман даже прорабатывал вопрос о некоторых уступках – так, в своих мемуарах он даже признался, что раздумывал о варианте отказаться от претензий на бельгийские колонии в Африке, однако на практике Германия всё равно потребовала передачи себе Бельгийского Конго. Иногда в историографии встречается трактовка, что выдвинутые на Потсдамской конференции колониальные претензии были направлены на то, чтобы удовлетворить фактически пришедшие к власти немецкие военные круги, настаивавшие на аннексиях в Европе из стратегических соображений – расширение колониальных владений должно было «компенсировать отказ» от аннексий в Европе. Правда это или нет, неизвестно, к тому же могли сыграть и другие факторы – так, в Германии действительно были люди рассчитывавшие сделать из африканских колоний свою «колониальную жемчужину», подобную Британской Индии.

Изначально многое говорило о том, что переговоры по Бельгии будут очень сложными – англичане и французы были намерены чуть ли не изгнать немцев из Бельгии дипломатическим путём, в то время как Германия была намерена закрепить своё завоёванное влияние. Стратегическая важность страны осознавалась обеими сторонами на переговорах. Для одних это был удобный «обходной маршрут» в случае войны, для других – способ сохранить свой плацдарм на континенте и ухудшить позиции соперника на случай новой войны. Только Вильсон руководствовался идеалистическими соображениями. Однако вскоре начал набирать силу процесс, сдвинувший переговоры с мёртвой точки.

Во Франции всё сильнее разгоралось пламя гражданской войны. Даже в дни наивысших успехов своих войск лоялисты отчаянно нуждались в любой поддержке. Столкнувшись с синдикалистской угрозой, французское Временное правительство было готово пойти на сделку с дьяволом, которого французы люто ненавидели последние полвека. В обмен на германскую помощь (как поставки, так и поддержку со стороны оккупационных гарнизонов) они готовы были проявлять меньше напора в бельгийском вопросе – да и в условиях гражданской войны сил у них на это уже не было.

Растущее самоустранение скатывающейся в революционный хаос Франции от дипломатических дел оставило отдуваться за Бельгию Великобританию и стоящие за ней США. Однако и поддержка от настроенной изоляционистски Америки была не совсем надёжной. В этих обстоятельствах германская линия начинала потихоньку выигрывать. Бельгийский король Альберт I вертелся как уж на сковородке, пытаясь нейтрализовать или хотя бы минимизировать будущее германское влияние на свою страну. Особо непримирим он был в вопросе о сносе крепостей на границе с Германией. Однако военное правление Германии того времени, во-первых, было склонно к жёсткой линии, и, во-вторых, на волне неожиданно свалившейся победы в Вельткриге было одержимо самоуверенностью – и потому стремление бельгийского монарха юлить только больше раздражало немцев. При этом Бельгия теряла поддержку со стороны разваливающейся Антанты. Франция, скатывавшаяся в гражданскую войну, внезапно обнаружила, что в борьбе с красными повстанцами она нуждается в поддержке не только Великобритании, но и Германии. Решив получить максимально возможную помощь не только от союзников, но и от бывшего противника, французское руководство самоустранилось от бельгийского вопроса – тем более что в условиях гражданской войны Франция фактически потеряла вес и влияние великой державы. Американцы на словах поддерживали Бельгию, но дальше слов дело не шло – Вильсон откровенно мучился со своим изоляционистски настроенным правительством, из-за чего все его усилия были сведены на нет. Наиболее твёрдо и последовательно Бельгию защищала Великобритания, однако даже у этой твёрдости и последовательности был предел – особенно в условиях полным ходом идущего развала Антанты. Именно критическое ослабление коалиции Антанты как таковой вынудило Великобританию дать слабину.

Переговоры длились очень долго – и затянулись до начала лета 1919 г., когда начались первые сдвиги. Первыми на уступки пошли бельгийцы. Отступили они в том вопросе, который казался для них наименее значительным из всех – национальном. В конце мая 1919 г. король Бельгии Альберт I официально объявил, что предоставит полноценную автономию фламандцам, с выделением территорий под эту автономию, центром которой станет Гент. Национальные, культурные и языковые права фламандцев будут уважаться в полной мере. Эти намерения подтвердило и официальное бельгийское правительство. Однако это оказалась не единственная тема, по которой было достигнуто соглашение с немцами – переговоры после этого быстро пришли в оживление.

В течение июня бельгийцы дали официальные гарантии недопущения репрессий против лиц, сотрудничавших с немцами во время войны, а также начали делать шаги навстречу в вопросе об экономических отношениях с Германией, согласившись на торговые договоры, но упорствуя в вопросе о таможенном соглашении. Наконец, совершенно неприемлемым для бельгийцев и англичан был пункт о сносе крепостей. При этом бельгийцы согласились безоговорочно передать Германии Конго.

Столкнувшись с твёрдой позицией Антанты, Кюльман решил слегка смягчить позицию – он проявил готовность отказаться от требования сноса крепостей, но твёрдо настаивал на заключении таможенного соглашения между Германией и Бельгией. При этом, добиваясь экономического соглашения, он задействовал аргумент, что торговое и таможенное соглашения помогут делу экономического восстановления Бельгии. Подобное смягчение вызвало недовольство военного руководства Германии – канцлер Гинденбург и фактический лидер «режима военного положения» Людендорф считали такую уступку ошибочной с точки зрения стратегических соображений. Тем не менее, эту линию Кюльман всё-таки сумел продавить, хотя ценой за это впоследствии стала отставка.

Переговоры продолжались большую часть июня 1919 г. Несмотря на упорную позицию англичан, германская дипломатия всё же сумела добиться принятия большей части своих условий – растущее ухудшение обстановки во Франции стало критичным для дипломатии Антанты. Таким образом 30 июня 1919 г. на Потсдамской конференции между Германией и Бельгией был заключён Бабельсбергский договор. Согласно нему Бельгия не теряла свои территории в Европе, но передавала Германии Конго и Тяньцзиньские концессии. Немцы отказывались от требования сноса крепостей, но сумели добиться обещания Бельгии заключить с Германией таможенное соглашение, обсудить которое планировалось позже на отдельных двусторонних переговорах. Кроме того, уступив в вопросе о бельгийских крепостях, немцы добились подписания бельгийцами гарантий об их отказе от политического и военного сближения с Францией и Великобританией, невступления ни в какие союзы с ними, а также об установлении ограничений для бельгийской армии (впрочем, довольно умеренных). В то же время англичане и Вильсон добились от немцев подтверждения нейтрального статуса Бельгии – что означало при экономическом привязывании этой страны к Германии невступление Бельгии в немецкие военные структуры

Таким образом по итогам Потсдамской мирной конференции Бельгия получила весьма специфический статус – де-юре не марионетка Германии, но де-факто не союзник ослабленной Антанты. Победа синдикалистов в гражданской войне во Франции привела к тому, что для Бельгии осталось только два «центра притяжения» – Великобритания и Германия. При этом по итогам Потсдамской конференции Бельгии было запрещено сближаться с Великобританией, а с Германией, несмотря на официально «немарионеточный» статус, пришлось подписать таможенное соглашение, которое красноречиво продемонстрировало истинные расклады. Бельгийское правительство ещё надеялось на возможность сманеврировать, но Британская революция 1922 г. окончательно перечеркнула эти чаяния. Теперь из «центров притяжения» осталась только Германия – леворадикальную Францию в качестве союзника королевское правительство не рассматривало априори.

 

 

 

Все 1920-е гг. Бельгия была непримечательным государством в германской сфере влияния. Конечно, её правительство ещё пыталось вставать в позу – в частности, вступив в экономические соглашения с Германией в рамках системы Миттельевропы, Бельгия уклонялась от вступления в военные структуры системы союзов Рейхспакта, ссылаясь на положения Потсдамского мирного договора. В результате Германии оставалось только ждать – договор есть договор, и пересмотреть его можно было лишь с согласия самих бельгийцев.

В экономическом плане Бельгия сделала шаг назад. Свою роль сыграла военная оккупация во время Вельткрига – сами по себе военные действия, а также экономическая эксплуатация страны (причём временами очень жёсткая) имели закономерные последствия. В целом промышленность «мастерской Европы» восстановилась довольно быстро, хотя и чувствовалось, что бельгийская индустрия явно развивается под германским колпаком, часто выполняя роль подрядчиков и аутсорсеров для немецких корпораций. В целом, ситуация для промышленно развитой Бельгии была не так уж и плоха – и даже под пятой Кайзеррейха эта страна чувствовала себя неплохо. Уровень жизни в целом рос, промышленность продолжала неплохо функционировать, и «Золотые Двадцатые» были Золотыми и для бельгийцев. Но у всего этого была другая сторона.

Может быть, германское угнетение (даже с таможенным союзом) не так уж и навредило местной экономике и уровню жизни, как того многие боялись, но моральный удар трудно оценить. Предоставление автономии Фландрии стало важным достижением для фламандцев, расширивших свои права, но в условиях, когда раны, оставленные германской оккупацией, ещё кровоточили, это нанесло болезненный удар по чувству единства народа. Валлонские националисты и общебельгийские патриоты чувствовали себя униженными, оскорблёнными и оплёванными. Германская оккупация породила ненависть валлонов к немцам, но, поскольку немцы были сильны и с ними шутки были плохи, эта ненависть выплёскивалась на тех, кто был под рукой – на фламандцев. Нет, это были, разумеется, не погромы – обстановка была вполне контролируемой. Но валлоны копили в себе злобу на народ, бок о бок с которым они всё это время жили. Валлоны представляли себя настоящими патриотами (то есть «настоящими бельгийцами»), в то время как фламандцы выставлялись как «немецкие прихвостни» и предатели, получившие автономию в награду за прислуживание оккупантам. В итоге сложилась ироничная и парадоксальная ситуация – своими действиями немцы раскололи бельгийское общество, создав тем самым предпосылки для потенциально опасного конфликта, и при этом сами являлись гарантами предотвращения этого самого конфликта.

При этом не стоит забывать, что в геополитическом плане Бельгия оставалась очень уязвимой страной. Соседняя Франция как леворадикальная Коммуна являлась государством, Германии открыто враждебным. Пока что Франция, только оправляющаяся от гражданской войны, была слаба, и бельгийцы могли не беспокоиться за свою безопасность – большинство было уверено, что, если война начнётся, её быстро перенесут на территорию самой Франции, а Бельгия практически не пострадает. В благословенную эпоху «Золотых Двадцатых» в том же были уверены и сами немцы. Конечно, находились прозорливые люди, которые по опыту 1914 г. прекрасно понимали, что Бельгия в силу своего стратегического положения сидит на пороховой бочке. Но об этом пока мало кто задумывался. В стране, находящейся между молотом и наковальней, переживавшей моральный кризис и растущий национальный раскол экономическое благополучие (и уверенный рост в «Золотые Двадцатые») стали единственной отдушиной – и наслаждение жизнью оставалось главным способом отвлечься от насущных проблем.

 

 

Куда более крупная и куда более ценная сфера влияния была приобретена Германией на Востоке, за счёт земель бывшей Российской империи. Германские успехи на Востоке и Брестский мир дали жизнь нескольким независимым государствам. Одним из таких, незначительным по силе и потенциалу, но довольно примечательным, было Балтийское герцогство. Государство, населённое четырьмя народами, в котором латыши, эстонцы и русские жили фактически под властью остзейских немцев, составлявших местную политическую и экономическую элиту.

Немецкая община в Балтии с XVIII в. последовательно демонстрирует лояльность Российской империи. Многие остзейцы занимают высокие посты в российской военной и политической иерархии. Даже начало Вельткрига, хотя Россия теперь и находилась в состоянии войны против Германии, существенно не повлияло на настроения балтийских немцев, особенно дворян. Ситуация начала меняться после множества военных поражений и особенно после Февральской революции, когда царя свергли. В России к власти приходят социалисты, которые ликвидируют привилегии дворян, а также призывают поделить их земли. Всё больше балтийских немцев переориентировались на Германию, под защитой которой они надеялись сохранить свое прежнее влияние. Когда 3 сентября 1917 г. германская армия заняла Ригу, местные немцы встретили её с восторгом. 18 января 1918 г. германская делегация на мирных переговорах сообщает Советской России о своих территориальных притязаниях, требуя обширные области на востоке — в том числе и российские балтийские губернии. Неполных две недели спустя, 28 января 1918 г. в Стокгольме остзейский дворянин Генрих фон Штрик передает представителю Советской России Вацлаву Воровскому декларацию независимости немецких дворянских собраний Курляндии, Лифляндии и Эстляндии. Остзейцы обвиняют Россию в нарушении Ништадтского мирного договора 1721 г. — и пытаются добиться создания немецкого балтийского государства под протекторатом Германии. После подписания Брест-Литовского мира, закрепившего отделение Прибалтики от Советской России, 8 марта 1918 г. курляндский ландтаг, состоявший из остзейских немцев, объявил о создании Курляндского герцогства на территории бывшей Курляндской губернии. 15 марта германский император Вильгельм II подписал акт о признании Курляндского герцогства самостоятельным государством. 12 апреля 1918 г. в Риге Совет балтийских земель (объединённый ландесрат Лифляндии, Эстляндии, города Риги и острова Эзель) объявил о создании Соединенного Балтийского герцогства (при этом Курляндское герцогство вошло в его состав), об отделении входящих в него земель от России и установлении личной унии Балтийского герцогства с Королевством Пруссия. Советское правительство в ноте от 26 мая 1918 г. заявило о непризнании этого решения – но после безуспешных попыток вернуть западные земли Москве пришлось смириться с независимостью Балтии.

 

 

 

Когда немецкое меньшинство управляет большинством не любивших их латышей и эстонцев – не стоило ждать того, чтобы молодое государство развивалось в тишине и спокойствии. Уже в 1919 г. герцогство потрясло мощное латышско-большевистское восстание, угрожавшее Риге – и существованию самого государства. Совместными усилиями Балтийского ландесвера и белогвардейцев Бермондт-Авалова разгоревшееся пламя удалось потушить. Но расслабляться было рано. Восстание в Прибалтике 1919 г. показало, что остзейские немцы находятся в уязвимом положении – латыши и эстонцы немцев, мягко говоря, недолюбливали, в тот период времени среди них поднимал голову национализм, и при этом перспектива союза латвийско-эстонского национализма с большевизмом была вполне реальна. Подобные тенденции грозили раздробить одно общее государство во главе с этническим меньшинством на несколько национальных государств. Из этого, однако, не следует, что сама идея создания единого государства в Балтийском регионе была в принципе нежизнеспособной. Единый экономический, конфессиональный и культурный облик края, а также небольшие размеры территории как раз делали подобный вариант наиболее политически целесообразным. Не препятствовала подобному единству и языковая ситуация, сложившаяся на территории края, хотя там находились в употреблении целых четыре языка: немецкий, русский, латышский и эстонский. Подобное многообразие создавало даже благоприятные условия для развития внешних связей и культурного развития, которые ярко охарактеризовал Карл Каутский применительно к Бельгии и Швейцарии: «Из двух бельгийских языков один является мировым языком, который необходимо изучить всякому образованному человеку… Из трех швейцарских языков два являются мировыми языками, а один, итальянский, первоклассным культурным языком. Всякий, изучивший эти языки, приобретает богатый источник культуры. Знание двух или даже всех трёх этих языков является не тяжелой обязанностью, а желанным для всякого приобретением. Поэтому это языковое деление не ощущается тяжело ни в союзном парламенте, ни на суде, ни даже в школе».

Так или иначе, для того, чтобы решить проблемы, вставшие перед Балтийским герцогством, требовалось приложить немало усилий. При этом вариантов проводимой политики было немало, и далеко не все из них были эффективными – а для того, чтобы определить эффективность того или иного метода, часто приходилось действовать на ощупь. При этом существовали методы, использовать которые было приятно, но они грозили погубить государство, в то время как другие использовать было неприятно, даже если они действительно были эффективными.

 

 

 

Восстание латышей и эстонцев в Прибалтике способствовало увеличению среди остзейских немцев популярности идеи колонизации края их соотечественниками из Германии. В принципе, такую политику действительно пытались проводить – так было в отторгнутых у Польши землях, в африканских колониях, так пытались сделать и в Прибалтике. Вот только многого это не дало. Конкретно в Прибалтику немцы переселялись не очень охотно – если в Африке ещё можно было получить большой участок земли, на котором можно было вести успешное экспортоориентированное хозяйство, тупо выгнав «лишнее» население, то в Балтийском регионе мало чем можно было привлечь потенциального колониста. Свободной земли не очень много, занята она была не только латвийскими крестьянами, да и северный климат с лесистой местностью не способствовал желанию переселяться туда добровольно. Так что результаты переселенческой политики в 1920-е гг. были довольно ограниченными. Но были – доля немецкого населения немного, но увеличилась. Это очень не нравилось латышам – после Вельткрига и неудачного восстания в Прибалтике они лишились многих людей (лучших людей), так что увеличение количества немцев, даже небольшое, казалось латвийским националистам ощутимым. Это грозило обострить национальные трения.

Тем не менее, восстание 1919 г., угрожавшее Риге, стало ушатом холодной воды, заставившим задуматься хотя бы некоторых. И 1920-е гг. прошли под знаком некоторых уступок латвийскому и эстонскому национальному движению. Так, власти Герцогства начали предпринимать меры по расширению представительства латышского и эстонского населения в государственном аппарате и развитию местного самоуправления. Кроме того, значительный пост в правительстве Балтийского герцогства занял латыш – лютеранский пастор Андриевс Ниедра. Ниедра никогда не занимал в 1920-е гг. пост главы правительства, даже его министерские должности периодически менялись и тасовались, но он стал в этот период важнейшим мостом между латышами и остзейскими немцами.

 

 

 

В административной сфере герцогство было разделено на кантоны – в основном по этническим границам. Хотя ни в одном из кантонов немцы не составляли большинство, немецкий язык стал в Балтийском герцогстве государственным – из него настойчиво пытались сделать лингва-франка. В кантонах язык преобладающего народа имел статус регионального. Также предпринимались меры по развитию местного самоуправления, в русло которого власти рассчитывали ввести энергию национальных движений. Также был сформирован двухпалатный парламент – Ландтаг – в котором одна из палат избиралась демократическим путём на основе конкуренции партий, а другая состояла из представителей кантональных парламентов. Но у этих уступок была и другая сторона – избирательное право было ограничено имущественным цензом, что усиливало возможности составлявшего политическую и экономическую элиту немецкого меньшинства и ограничивало возможности латышей и эстонцев. Поэтому одним из главных требований латвийских и эстонских националистов стала отмена имущественного ценза.

Тем не менее, несмотря на то, что во внутреннем устройстве государства таились различные опасности, Балтийское герцогство тихо дремало все «Золотые Двадцатые». Восстание 1919 г. стало самым ярким событием десятилетия, которое длительное время ничто не могло повторить даже и близко. Обескровленные националисты затаили обиду, а остзейские немцы успокоились и расслабились. Но это внешнее спокойствие северного края было обманчивым – а обоюдный Красный и Белый террор 1919 г. чётко показывал, какие тараканы таятся в головах, казалось бы, тихого и непримечательного народа. Но покамест об этом ещё никто не хотел думать.

 

 

 

Особым регионом была Польша, и эта особость ярко воплощалась в местных жителях. Немцам и австрийцам пришлось иметь дело с поляками – гордым народом, имевшим давние традиции развитой государственности, но уже около 130 лет не имевшим собственного государства. Ирония истории была такова, что фронты Вельткрига проходили по их территории, причём на их землях сцепились все те империи, которые отобрали у поляков их государство – и при этом каждая из этих империй пыталась склонить поляков на свою сторону, обещая те или иные плюшки. Так, Россия обещала объединить под скипетром Романовых все польские земли, а в Австро-Венгрии галицийские поляки предлагали за счёт присоединения к Галиции территорий Русской Польши преобразовать Двуединую австро-венгерскую монархию в Триединую австро-венгро-польскую. В процессе мытарств, движения фронтов, торга и дипломатических интриг поляки испытали целую гамму противоречивых чувств, когда воодушевление сменялось отчаянием, а эйфория яростью. В конечном итоге в Польском вопросе одержали победу немцы – именно их проект лёг в основу независимого Польского государства. Но такая независимость вызывала у польской общественности преимущественно возмущение.

Территория, которую получила независимая Польша, была крайне урезанной – народ, который в блестящий период XVI – XVII вв. владел обширными землями «от моря до моря», претендуя на общеславянское лидерство, получил жалкий огрызок. Практически все территориальные споры были решены в пользу кого угодно, но только не поляков. Белосток и прилегающие территории отошли Литве. Холмщина и Подляшье достались Украине. А последний, самый болезненный удар, пришёлся со стороны творцов польской независимости – со стороны немцев. «Польская пограничная полоса» – термин, услышав который, плюётся любой уважающий себя поляк.

 

 

Это был весьма амбициозный проект. В июле 1917 г. германское военное командование во главе с генералом Эрихом Людендорфом предложило аннексировать пограничную полосу площадью примерно 30 тыс. км², на которой проживали около 3 млн. человек. На этой территории находились крупные города: Ченстохова, Калиш, Плоцк и Млава. Польское и еврейское население этих земель должно было быть выселено, чтобы освободить территории для германских колонистов. Полоса отделила бы поляков, проживающих в Пруссии, от Королевства Польского. В марте 1918 г. план был принят германским правительством, а в апреле получил поддержку прусского парламента. Его реализация началась после окончания Вельткрига, в 1919 г.

Польская пограничная полоса официально отошла к Германии, а правительство Польши под давлением Германии также официально признало аннексию и отказалось от претензий на эти территории. Но лишь сами аннексии удалось провести без сучка и задоринки. А вот с переселением немцев было гораздо сложнее. В 1919 – 1920 гг. была запущена государственная программа по переселению немцев в Польскую приграничную полосу. И эта программа сразу же начала буксовать. Как оказалось, говорить о массовом выселении поляков и евреев было легко. А вот выполнить её? В те времена (и при таком режиме, пускай это было даже всевластие военных и фактическая диктатура) с технологиями массовых депортаций дело обстояло крайне фигово – во-первых, проект массового выселения оказался, по сути, неподъёмным; во-вторых, столкнувшись с реальной перспективой этнических столкновений, местные власти и соответствующие ведомства начинали откровенно робеть перед необходимостью сделать следующий шаг; в-третьих и в-самых-главных, на реализацию такого проекта попросту не хватало поселенцев.

 

 

 

Будучи человеком военным, Людендорф – автор проекта и фактический властитель Германии до весны 1921 г. – сделал ставку на солдат и офицеров Рейхсхеера в качестве потенциальных поселенцев. Людендорф лично объявил о том, что солдаты и добровольцы, которые воевали на фронте, будут иметь приоритет в приобретении государственной земли в частную собственность, а заслужившие военную награду смогут получить землю бесплатно. В своём выступлении 17 апреля 1919 г. прославленный генерал заявил: «Я уже предложил правительству, чтобы приобретённые нами земли стали собственностью тех, кто её сделал германской, обновив её своей кровью и упорным трудом. Эта земля, засеянная кровавым семенем войны, ждёт мирного посева, ждёт тех, кто заменит меч на плуг и хотел бы в этой будущей работе одержать столько же мирных побед, сколько у нас было на поле битвы».

Несмотря на то, что на бумаге проект Польской пограничной полосы предусматривал прямое выселение поляков и евреев для освобождения «жизненного пространства», овраги жестокой реальности привели к тому, что чёрт оказался не так страшен, как его малевал сам же чёрт. В связи с необходимостью подготовки первой волны колонистов и вообще недостатком добровольцев, первым делом поселенцам предоставляли «ничейную» землю, доставшуюся государству «естественным» образом, по причине войны – немецким колонистам передавались земли, до Вельткрига входившие в реестр «казённых земель» Российской империи, а также участки, которые бросили представители русского дворянства перед германским наступлением в 1915 г. Если дело доходило до выселения – то в связи с малым количеством добровольцев использовался «вегетарианский» вариант, когда у выселяемого участок выкупался государством.

Результаты переселенческой политики были крайне скромными. Добровольцев было не очень много – к тому же первым шагом проекта была сельскохозяйственная колонизация, которая в условиях развития урбанизации шла откровенно слабовато. В африканские колонии, где климат и природа далеко не везде подходили для жизни белого человека, и то лучше переселялись – плюс с аборигенами было куда меньше мытарств, чем с поляками. И хотя у Людендорфа было планов громадьё с выселением и изгнанием польского населения, когда дело дошло до реализации, затея закончилась пшиком. Во-первых, в отличие от африканских аборигенов, проблемами которых каждый уважающий себя колонизатор мог спокойно пренебречь, поляки были таки белыми человеками, и даже самое презрительное отношение какого-нибудь истинного арийца к славянам никак не могло перечеркнуть этот факт. Плюс поляки были очень гордыми белыми человеками. Да-да: «Я шляхтич, хоть и бедный, у меня честь есть!» (с). Во-вторых, даже если решительность немцев в выполнении этого проекта действительно была бы столь велика, как на то рассчитывал Людендорф, возникал закономерный вопрос – где брать деньги на такую роскошь? А ведь были другие сферы, требующие денег – тут борьба с кризисом вкупе со стабилизацией экономики, там партия флота требует новые корабли для укрепления власти над новыми колониями, то то, то сё. В-третьих, своё влияние оказывала политическая борьба. Как оказалось, проводниками решительной колонизации аннексированных европейских земель были очень и очень немногие. То было, конечно, не из особого гуманизма или славянофильства – дело в том, что у большинства политиков и чиновников просто-напросто была куча куда более важных дел. Проект немецкой колонизации Польской пограничной полосы держался исключительно на Людендорфе. После его падения проект худо-бедно старались продвигать, но когда Гиндербург ушёл в отставку и вступил в должность Макс Баденский, о нём попросту забыли и дело окончательно заглохло. Теперь в Польской пограничной полосе заселялись по преимуществу те немцы, которые подали заявку ещё в начале 1920-х гг., но не получили землю сразу же. К концу 1920-х гг. свои участки получили не более 80 тыс. колонистов.

 

 

Таким образом, проект, который в РИ некоторые историки оценивали как предтечу плана «Ост», столкнувшись с оврагами, про которые забыли при его составлении, был реализован примерно так же, как в РИ Польше была осуществлена программа осадников. И, в общем-то, итоги программы немецкой колонизации Польской пограничной полосы были следующими – замах на рубль, удар на копейку, при этом дров было наломано немерено. Невысокое число колонистов, тем не менее, не снижало уровень раздражения местного населения. Крупные землевладельцы боялись, что их земельная собственность будет национализирована и передана колонистам, в то время как среди местных крестьян, которые арендовали землю у землевладельцев, возникало волнение из-за того, что арендуемые ими участки будут переданы немецким переселенцам. В итоге поляки – как богатые, так и бедные – всячески саботировали реализацию программы, и не безуспешно. Что получалось на выходе? Лишь этнический конфликт.

При этом аннексия Польской пограничной полосы и попытка заселить её немцами негативно сказались на отношениях с самой Польшей. Ну, как сказались? В общем, в этой стране по отношению к Кайзеррейху были относительно лояльное правительство и нелояльная общественность. С правительством дело обстояло довольно просто и одновременно сложно. С одной стороны, сам факт того, что независимость Польши была принесена на германских штыках, означал, что по отношению к местным элитам будет действовать естественный отбор, оставляющий у власти прежде всего тех, кто лоялен немцам. Но поляки – народ гордый (прирождённые шляхтичи, как-никак), и потому даже в сформированном немцами правительстве хватало людей, которые были себе на уме. Немцами был сформирован Регентский Совет, который, пока не выбран король, выполнял в том числе и правительственные функции (официально). И порой Регентский Совет готов был открыто выражать несогласие с немцами, особенно когда речь шла о территориальном вопросе. Так, в частности, передача Украине Холмщины была встречена польской общественностью с яростью. Это нанесло мощнейший удар по прогерманским «активистам». Если даже у кого-то из них до 9 февраля 1918 г. еще теплилась надежда, что Берлин и Вена в случае победы присоединят к Польскому королевству бывшие восточные кресы Речи Посполитой, то после Брестского мира с УНР она умерла. Авторитет «активистов» в обществе, большинство членов которого оставалось в оковах мышления категориями Польши в границах до 1772 г. или несколько модифицированными, был непоправимо подорван. Только национальные демократы предлагали проведение восточной границы Польши западнее, по линии второго раздела шляхетской Речи Посполитой в 1793 г.

 

 

 

13 февраля 1918 г. регентский совет в обращении к польскому народу осудил Брестский мир с Украиной как новый раздел Польши, так же поступили польские коло в австрийском рейхсрате и германском рейхстаге, в Австро-Венгрии «краковские консерваторы» отослали императору Карлу I свои награды. В знак протеста против уступки Холмщины Украине подали в отставку правительство Яна Кухажевского (польского премьера, несмотря на все его старания в Берлине и Вене, не пригласили на конференцию в Брест) и генерал Станислав Шептицкий, незадолго до этого назначенный на пост люблинского генерал-губернатора. Бывшая 2-я бригада легиона отказалась подчиняться австрийцам. Полторы тысячи из 7 тыс. бойцов этой бригады вместе с ее командиром Ю. Галлером перешли на русскую сторону и были включены в состав 2-го польского корпуса в России. Остальных австрийцы интернировали и осудили как дезертиров. 11 мая под Каневом в Украине 2-й польский корпус был разгромлен немцами, многие бывшие бойцы 2-й бригады попали в плен. Галлер этой участи избежал, выехал в июне через Мурманск во Францию и был назначен командующим польской армии, называемой по цвету мундиров, выданных им французами из стратегических запасов, «голубой». Вскоре перестал существовать и 1-й польский корпус в России.

Несмотря на демонстративный протест против беззастенчивого распоряжения Центральных держав территориями, которые поляки считали своими, государственные деятели Польского королевства не прекращали сотрудничать с Берлином и Веной. В апреле 1918 г. было сформировано новое правительство во главе с Яном Стечковским, попытавшееся добиться согласия Берлина и Вены на передачу ему всей полноты административной власти в Польском королевстве. Его активно поддерживал приступивший в июне к работе Государственный совет, состоявший из 110 членов (половина была назначена регентским советом, другая — избрана в многоступенчатых выборах), задачей которого было принятие законопроектов, подготовленных правительством и им самим. Однако их усилия оказались безрезультатными. Административная власть по-прежнему оставалась в руках немецкого гражданского комиссара при регентском совете графа Г. Лерхенфельд-Кёферинга и главы гражданского управления О. Штейнмейстера, военная — Г. Безелера. Центральные державы не хотели выпускать из-под своего контроля Польское королевство, в том числе и опасаясь затруднения транспортного сообщения с Обер-Ост. Понимая, что немцы вряд ли захотят переиграть свои решения в территориальном вопросе, Стечковский попытался пойти на компромисс – в апреле 1918 г. он направил в адрес Центральных держав секретную записку о необходимости создания независимого государства в границах Королевства Польша. В ней Стецковский согласился с территориальным обменом с Украиной и потерю четырех северных повятов, заявил о готовности заключить военный и торговый договоры с «Центральными державами», предоставлении бесплатной навигации по Висле. Секретная записка Стецковского была опубликована 25 августа 1918 г. в немецком издании «Berliner Tageblatt». Разглашение содержания записки вызвало волну критики и негодования в польском обществе, и в результате 5 сентября 1918 г. он был вынужден уйти с поста премьер-министра. Впоследствии победа Германии в Вельткриге окончательно заставила польские элиты смириться с территориальными потерями, но общественность продолжала стоять на своём, что имело негативные последствия – в начале 1920-х гг. польское правительство не отличалось стабильностью.

 

 

 

Одной из важнейших тем внутреннего устройства независимой Польши был вопрос о монархе. Ещё в 1916 г., когда было объявлено о независимости Польши, особо оговаривалось, что это должно было быть государство с наследственной монархией и конституционным строем. Но монарха не стали утверждать сразу, переведя вопрос в затяжную стадию. Изначально с кандидатом особых проблем не возникло – это должен был быть австрийский эрцгерцог Карл Стефан. Факт того, что претендент на польский престол был не из Германии, а из Австрии, немцев особо не волновал. Так, канцлер Германии Бетман-Гольвег был вполне готов предоставить польскую корону одному из представителей австрийского правящего дома, при условии, естественно, что польская экономика, железнодорожная сеть страны и промышленные районы Радома и Кельце останутся в германских руках. Не имел возражений и сам Вильгельм II. Взамен кандидатура Карла Стефана имела потенциал упростить для немцев контроль над Польшей, ведь из множества потенциальных кандидатов он был одним из самых приемлемых для местной общественности – Карл Стефан пользовался популярностью в стране, бегло говорил по-польски, имел хорошие связи в консервативных и клерикальных кругах (две его дочери были замужем за представителями польской аристократии). Но, как оказалось, всё было далеко не так просто.

На польский престол претендовал лично император Австро-Венгрии Карл I – подкинутая галицийскими поляками идея о преобразовании Дунайской империи в триединую австро-венгро-польскую монархию ещё имела шанс на реализацию. Пикантности ситуации добавляло то, что Карл Стефан готов был принять польскую корону, но… ему для этого надо было получить разрешение от императора Австро-Венгрии, главы дома Габсбургов, который… ну, в общем, вы поняли. Германия и Австро-Венгрия долго и упорно не могли достичь соглашения по всем насущным вопросам, и закончилось это тем, что Карлу Стефану такая ситуация тупо надоела, и в августе 1918 г. он сам отказался от претензий на польский престол. Теперь предстояло найти нового кандидата.

 

 

 

Ввиду позиции Австро-Венгрии, долгое время державшейся за проект австро-венгро-польского триализма, проект Габсбургов на польском престоле потерпел неудачу. Германия не желала делиться со своим союзником – так что после отказа Карла Стефана от престола было решено, что титул короля Польши достанется немецкой династии. Что ж, если австрийский император Карл I не желает согласиться на синицу в руках (Габсбург на польском троне при германском владычестве) и безуспешно стремился поймать журавля в небе (присоединение Русской Польши к Австрийской Галиции), то он не получит ни журавля, ни синицы! Итак, решено – германская династия на польском престоле! Но кто именно?

Возведение на трон нового короля – задача не простая. Просто посадить на престол кого-нибудь из младших сыновей Вильгельма II – так дела не ведутся. Даже возведение на трон Фландрии-Валлонии Адальберта I Гогенцоллерна было прежде всего удачным стечением обстоятельств, продиктованных добровольным отказом от престола бельгийских Саксен-Кобург-Готов и приглашением Адальберта I местными коллаборационистами, выступавшими от имени бельгийского правительства. С Польшей, несмотря на её полную зависимость от Германии, такой номер уже не проходил. В конце концов, если бы проходил – разве стали бы пытаться возвести на престол Карла Стефана? Требований к польскому (да и к любому) монарху немало – тут и необходимость исповедовать нужную религию (в случае с поляками – католичество), тут и необходимость связей с местными элитами (и хоть какого-то авторитета среди общественности), да и родственные связи с легитимными правителями прошлого (или хотя бы с местной аристократией) тоже не помешают. В таких делах не стоит делать поспешных решений, не правда ли?

Итак, раз кандидатура Карла Стефана отпала – какие ещё были претенденты? Среди германской аристократии своих кандидатов на польский престол предлагали династии Виттельсбахов из Баварии, Вюртембергов из соответствующего германского королевства и Веттинов из Саксонии. Баварские Виттельсбахи предлагали принца Леопольда, бывшего главнокомандующего германской армией на Восточном фронте в 1916 – 1918 гг. Кандидат от Вюртембергов – Альбрехт Евгений (второй сын Альбрехта Вюртембергского, с 1918 г. официального наследника короля Вюртемберга) – считался подходящим для Польши ввиду того, что тот принадлежал к католической ветви династии. Саксонская династия Веттинов основывала свои претензии на польский престол опытом прошлого – так, саксонский король Фридрих Август I в 1807 г. получил от Наполеона титул герцога варшавского, также предлагали вспомнить саксонского курфюрста Августа Сильного, избранного в 1697 г. королём польским и великим князем литовским. Не обошлось и без вездесущих Габсбургов – хотя Карл Стефан отказался от своих претензий, оставались ещё и его сыновья, к тому же Карл I в связи с тяжёлым кризисом в Австро-Венгрии и подчинением воле Германии окончательно отказался от проекта австро-венгро-польского триализма. Старший из сыновей Карла Стефана, Карл Альбрехт, будучи убеждённым полонофилом, предложил свою кандидатуру, но… поезд Габсбургов к тому моменту уже ушёл. 20 мая 1919 г. была окончательно утверждена и одобрена Регентским Советом кандидатура нового польского короля. Титул принял представитель династии Вюртембергов Альбрехт Евгений.

 

 

 

Молодому королю (на момент вступления на престол Альбрехту Евгению было двадцать четыре года) предстояло принять страну, находившуюся в крайне беспокойном состоянии. К тому времени, как Альбрехт Евгений вступил на престол, был окончательно решён вопрос об аннексии Польской пограничной полосы в пользу Германии. Германия, в которой на тот момент главенствовал Людендорф – автор этого проекта – окончательно дожала польское правительство в апреле 1919 г., и аннексия Польской пограничной полосы была официально утверждена двусторонним соглашением между Германской империей и Королевством Польским. Правительство было вынуждено смириться с этим решением (хотя внутренне на Германию были очень злы даже те, кто лично поставил подписи), но с ним не смирилась общественность. Вновь по Польше прокатилась мощная волна демонстраций и акций неповиновения – ещё более масштабная, чем было после передачи Холмщины Украине. Ярость поляков была столь велика, что в начале мая 1919 г. доходило до столкновений с германскими оккупационными войсками, вплоть до перестрелок. На предприятиях объявлялись забастовки, чиновники и государственные деятели демонстративно уходили со своих постов. Обстановка в стране была настолько накалена, что прибытие и коронацию нового монарха пришлось отложить. В период со апреля по июнь 1919 г. Польша находилась на грани восстания – страна была готова взорваться в любой момент. Ввиду крайнего обострения обстановки в Польше в конце апреля – начале мая 1919 г. Германия перебросила туда часть войск из Украины – сокращение германских гарнизонов там стало одной из причин, по которой Петлюра и Винниченко начали действовать смелее, что сыграло свою роль в организации восстания Директории и начале гражданской войны в Украине.

 

 

 

Увеличение группировки Рейхсхеера в Польше позволило предотвратить восстание в этой стране и обезопасить своих ставленников от атак разъярённого народа, хотя заплатить за это пришлось угрозой падения прогерманских режимов в Балтийском герцогстве и Украине. Однако нестабильность в Польше, наряду с восстанием в Прибалтике и гражданской войной в Украине стала важным фактором, заставившим немцев хоть как-то остудить свой пыл и придержать своё высокомерие. Нет, они не стали отказываться от уже совершённых аннексий. Но в отношениях с сателлитами стал менее агрессивно (и вообще менее) применяться кнут и гораздо чаще использоваться пряник – это выразилось в признании выбора короля Литвы, оказании военной помощи и политической поддержки Украине, и т.д. Генштаб и военные с их более грубыми методами строительства сферы влияния постепенно утрачивали своё влияние, а с начала 1920-х гг., после падения Людендорфа всё большую роль играли гражданские чиновники, а также лидеры центристских и умеренно левых политических партий, чья линия подразумевала необходимость учитывать местное национальное самосознание и сотрудничать с местными элитами. Эта линия, переход к которой наблюдался уже на завершающем этапе всевластия Людендорфа, и которая становилась основной в единоличное канцлерство Гинденбурга, окончательно победила после назначения канцлером Макса Баденского. Но всё же существовал один мотив, которому была верна германская внешняя политика при любой политической силе и при любом канцлере, хоть при Людендорфе, хоть при Гинденбурге, хоть при Максе Баденском – всякий раз, когда стратегические интересы Германской империи или немецкого меньшинства в регионе сталкивались с местными интересами – в Прибалтике, Украине, Литве или Польше – в Берлине, как правило, одерживали верх сторонники максимально жесткой линии. И это оказывало своё влияние.

 

 

 

Постепенно обстановка в Польше успокаивалась. Крупные народные бунты и акции неповиновения происходили всё реже и реже, пока осенью 1919 г. не были сведены к безопасному минимуму, а в начале 1920 г. и вовсе не прекратились. Германский военный контингент в Польше постепенно сокращался, войска потихоньку выводились из страны. Но факторы, отравлявшие отношения между патроном и сателлитом, всё ещё были ощутимы – поляки не могли простить Германии аннексий и решений территориальных вопросов в пользу Украины, а немцы не доверяли полякам. Это недоверие было столь глубоким, что вплоть до 1920 г., когда Красная Армия вступила на территории Украины и Беларуси, немцы не позволяли Польше сформировать собственную регулярную армию, продолжая держать там свой контингент – и это тогда, когда армии Украины и Литвы не только были сформированы, но ещё и приняли боевое крещение. Лишь во второй половине 1920 г., когда Красный Потоп достиг своих наибольших успехов, Польше разрешили сформировать собственную армию, но под строгим присмотром германских наблюдателей.

 

 

 

В этих обстоятельствах поляки чувствовали себя глубоко несчастными. Они долгое время не могли сформировать собственную армию – важный признак суверенитета государства. Они не получили территорий, которых так страстно желали. Некоторое время – с 1919 г. примерно до середины 1920 г. – был подвешен в воздухе вопрос о территории, включающей в себя такие города, как Белосток и Гродно. Подразумевалось, что они достались Литве, но ввиду аннексии Польской пограничной полосы робко поднимался вопрос о передаче этих земель Польше в качестве «компенсации». Правда, поляков даже эта перспектива нисколько не удовлетворяла – не только эти территории, но также ещё, например, Вильно рассматривались ими как исконно польские земли, которые должны были достаться им автоматически, просто по факту появления независимой Польши. Так что в вопросе о территориальных компенсациях за Польскую пограничную полосу поляки мыслили куда шире – им Минск и Луцк подавай! А в результате даже эти робкие намёки закончились ничем – в награду за свои успехи в отбрасывании волны Красного Потопа Литва получила контролируемую на момент окончания войны часть Беларуси, а также была окончательно подтверждена передача литовцам Белостока. Полякам оставалось только злобно скрежетать зубами – ведь даже сама Литва воспринималась ими как часть Великой Польши, не говоря уже о территориях, которые она приобрела. В итоге получилась крайне грустная картина – поляки, около 130 лет мечтавшие о независимости, пришли к столь желаемой цели, но оказалось, что вместо того, что получилось на выходе, лучше бы они вовсе не имели никакой независимости. Та Польша, которая давным-давно была великой державой от моря до моря, контролировавшей Восточную Европу, в 1919 г. оказалась попросту жалким огрызком. Мечтая о собственном независимом государстве, выстраивая далеко идущие планы национального строительства, поляки расценили «подарок» немцев как оскорбление.

Но постепенно Польша приходила к успокоению. Самые унизительные события уже прошли, и далее уже не происходило ничего, что могло бы вновь разъярить гордый народ, как в «старые добрые» времена 1918 – 1919 гг. К тому же с течением времени становилось понятно, что как ни возмущайся и не истери, но исконно польские территории никто передавать не будет. В итоге поляки попросту выгорели. В начале 1920-х гг. ярость и гнев ушли, осталась только боль. Сил на то, чтобы бунтовать и возмущаться, попросту не осталось. В этих условиях «внешнее управление» со стороны Германии становилось всё менее и менее ощутимым, пока вовсе не было отменено. Королевство Польское теперь имело собственную армию, собственное правительство, государственные институты – уже в начале 1920-х гг. Польша наконец обрела все признаки хоть и зависимого, но суверенного государства. Однако никакой радости это всё никак не приносило.

 

 

 

Экономически Польша была не просто государством, во всём зависимым от Германии – её экономика была очень слаба, а ввиду того, что территориально королевство было крайне урезанным, Польша обладала очень низким потенциалом будущего экономического развития. До обретения независимости экономика территорий, составивших будущее Королевство Польское, была глубоко завязана на Россию, и, соответственно, крушение Российской империи и переориентация на Германию обошлись для польской экономики очень дорого. Более того, в аннексированной Германией Польской пограничной полосе находилось немало городов с неплохой промышленностью – не нужно говорить, каким ударом это было для экономики королевства. В рамках тех территорий, в которых Польша получила независимость, у неё не было никаких перспектив – и подчинение Польши германским экономическим интересам способствовало лишь экономическому упадку страны. В связи с крахом Российской империи и включении в экономическую систему Миттельевропы польская промышленность потеряла свои восточные рынки, которые когда-то обеспечивали ей процветание, а сама Польша стала своего рода сырьевой территорией, поставляющей дешевую и неквалифицированную рабочую силу, без того экономического преимущества в отношении многих других территорий бывшей Российской империи, которое было у неё до Вельткрига. Роль Польши в экономической системе Миттельевропы оказалась минимализированной. А вот в военной системе Рейхспакта для Польши нашлось заметное место – это был важный логистический центр для переброски германских войск и военной помощи в Украину и Беларусь в случае начала войны с Советской Россией. Это имело следствием сохранение германского контроля над польской железнодорожной системой – это стало одним из важных кирпичиков в здании польской зависимости.

В общем, всё, о чём было поведано выше, совершенно не соответствовало польским мечтам. Широким народным слоям оставалось успокоиться (что они, в общем-то, и сделали), но амбиции национального движения неизбежно толкали это самое национальное движение на путь радикализации. Элиты, интеллигенция, общественность пережили глубокий раскол. В период с 1918 г. по 1920 г. в связи с новыми вспышками национального возмущения и акциями неповиновения состав правительства перетасовывался несколько раз, и даже в начале 1920-х гг., когда наблюдалось успокоение страны, правительство Польши не отличалось стабильностью. А тем временем в подполье начинал свою деятельность радикальный национализм.

 

 

Практически все исследователи сходятся во мнении, что возникновение польских националистических организаций в начале 1920-х гг. явилось болезненной реакцией части польского общества на многочисленные разочарования при создании независимого Королевства Польского, кабальное подчинение польского государства Германии и разделение земель, считавшихся поляками своими исконными, между другими государствами (Германия, Украина, Литва). При этом характер и специфика зарождающегося украинского националистического движения определялись следующими факторами:

1) политикой Германии, в состав которой вошли этнические польские земли Пограничной полосы, по отношению к польскому населению в рамках немецкой колонизации;

2) разочарованием части политически активного польского общества по отношению к легальным методам достижения политических целей;

3) наличием общественных групп, способных на самоорганизацию под радикально-националистическими лозунгами (студенчество, интеллигенция и часть военных);

4) ростом влияния тоталитарных леворадикальных движений в Европе на фоне недовольства политикой Центральных держав, не проявлявших к национальным чаяниям поляков должного уважения;

5) появлением отдельных лидеров, способных оказывать влияние на общественное сознание и усвоивших традиции радикально-националистической деятельности;

Это всё создавало чувство национального унижения. При этом определённая часть поляков в надежде улучшить своё положение выражала готовность к тому, чтобы смириться с германским господством и стать лояльными гражданами Королевства Польского, и потому оказывала давление на свои элиты и правительство, склоняя их к поискам компромисса. В этих условиях сторонники бескомпромиссной борьбы приходили к выводу, что лишь единое авторитарное руководство, железная дисциплина и постоянное нагнетание напряжённости может предотвратить угасание польской нации и создать условия для её возрождения.

 

 

 

Уже в 1919 г. начали формироваться радикальные организации, выбравшие для себя в качестве главного метода политической борьбы терроризм. В 1919 – 1920 гг. было сформировано несколько радикальных и террористических организаций. 29 ноября 1921 г. состоялся конгресс в Лондоне, на который прибыли представители большинства внутрипольских (подпольных) и эмигрантских националистических организаций. Это была крайне разношёрстная компания, поскольку, наряду с классическими националистами, на съезде присутствовали ещё и представители национально настроенных левых организаций. 4 декабря 1921 г. было официально объявлено об объединении большинства представленных на съезде организаций в единую структуру, которая получила название «Лагерь Великой Польши» (Obóz Wielkiej Polski, или OWP). Руководителем OWP большинством голосов был избран авторитетный националистический деятель Роман Дмовский.

 

 

 

Этот человек, ставший непосредственным наблюдателем многих событий, пережил под их влиянием немало идеологических метаморфоз. Но главным его стержнем являлся национализм. До Вельткрига Дмовский был членом российской Государственной Думы, с началом войны поддерживал дело Антанты. Он выступал решительно против всех тех сил, которые согласились на сотрудничество с Германией ради достижения независимости Польши, связывая подлинную польскую независимость исключительно с Антантой. Во время Вельткрига Дмовский переехал из России во Францию, и во Франции и Великобритании занимался лоббистской деятельностью в пользу польского национального движения. В Париже в августе 1917 г. при его посильном участии был создан Польский национальный комитет, который добивался восстановления польского государства после войны.

Победа Германии во Второй битве на Марне нанесла тяжёлый удар и по деятельности Дмовского. В 1918 г. он был вынужден перебраться в Лондон в связи с падением Парижа. Вскоре Франция скатилась в пучину революции и гражданской войны. Великобритания не стала вступаться за Польшу на Потсдамской конференции – приняв решение не биться за Восточную Европу, Владычица морей в тандеме с США сконцентрировалась на таких темах, как бельгийский вопрос, передел колоний, расклад сил на Ближнем Востоке и т.д. Дмовскому и его идеям попросту не нашлось места, и на некоторое время он остался не у дел. Хотя в самом конце 1921 г. он возглавил OWP, покамест организация столкнулась с проблемой – недостатком внешней поддержки.

В Польше уже существовало несколько национал-радикальных организаций, которые успели навести шороху в 1919 – 1920 гг. Их деятельность сводилась преимущественно к актам саботажа (поджоги, повреждение телефонной и телеграфной связи), организации взрывов, «экспроприации» имущества, политическим убийствам, а весной-летом 1919 г. страна была на грани полномасштабного восстания, и эти организации были готовы принять в нём самое активное участие. Однако, хотя эти организации продолжали действовать и устраивать немцам и их марионеткам пакости, как ни крути, время работало против них. Польская пассионарность начинала выгорать, британцы не горели желанием вовлекаться в польские дела, в самой Польше понемногу устанавливалась стабильность, а национал-радикальный лагерь понемногу терял людей. Даже объединение большинства националистических радикальных группировок в Польше и за рубежом в OWP не особо исправляло ситуацию – объединение и координация усилий всех националистов было вынужденной мерой, чтобы не допустить распыления сил и возможности подавления Германией польского движения через уничтожение отдельных организаций поодиночке.

 

 

 

Когда в Великобритании в 1922 г. произошла революция, это было ударом по зарубежному центру OWP. Часть деятелей, стоявших на правых позициях, не приняло смены режима в Лондоне и эмигрировала в Канаду и США. В сложный период 1922 – 1923 гг. OWP держалась исключительно на энергии и авторитете Дмовского, который не стал покидать революционную Британию. Оказалось, что это было верным решением.

Только-только объединив в общую структуру большую часть националистов, OWP из-за Британской революции 1922 г. оказалась на грани развала. Однако Дмовский увидел в произошедшем ряд перспектив. Коммунистические и синдикалистские государства были слабы, однако однозначно враждебны Германии – и какую-нибудь антигерманскую движуху они вполне могут и поддержать. Новый синдикалистский Британский Союз пока что не горел желанием вмешиваться в грязные делишки, но это государство могло навести мосты между Дмовским с его OWP и государствами, готовыми финансировать польское националистическое движение – Французской Коммуной и Советской Россией. Так Роман Дмовский встал на путь своеобразного «национал-социалистического» компромисса. Отношение к синдикализму и коммунизму у вождя польских националистов складывалось весьма необычное. С одной стороны, советский и коммунальный строй однозначно трактовался как «неправильный» и «неестественный». С другой стороны, идеологические разногласия не должны были мешать, по мнению Дмовского, сотрудничеству между польскими националистами и большевиками-синдикалистами. Это объяснялось сразу двумя существенными факторами. Во-первых, Дмовский рассматривал Советскую Россию, Французскую Коммуну и Британский Союз как явный противовес Германии и Австро-Венгрии, и, следовательно эти государства им рассматривались если не как потенциальный союзник, то по меньшей мере как потенциальный партнер освободившейся от германского влияния Польши. Во-вторых – реальную поддержку получить было попросту больше не от кого. Это всё открыло путь к сближению польских националистов и польских коммунистов и на низовом уровне (в самой Польше) – в таких обстоятельствах у них оказалось немало общего. Из коммунистических идей националисты были восприимчивы к принципу права наций на самоопределение. Также сближению националистической и коммунистической идеологий в польском движении способствовало то, что, в силу обстоятельств, в которых сформировалось Королевство Польское, местное националистическое движение носило глубокий антиаристократический характер. Дворянство, аристократия, монархический строй – всё это у националистов ассоциировалось с «предательством нации».

Во второй половине 1923 г. Дмовский покинул Британию, перебазировав руководство в Париж. Также были отправлены эмиссары в Советскую Россию, а сам Дмовский был частым гостем в советском посольстве в Париже. Осенью 1923 г. Дмовский провёл переговоры с руководителем французской разведки и представителями советского Разведупра и дал письменное обязательство передавать в распоряжение РСФСР и Французской Коммуны собираемую польскими филиалами OWP разведывательную информацию о местной армии и общем состоянии дел в данной стране в обмен на финансирование. Французской разведкой был создан «Комитет по революционному освобождению национальных меньшинств», а также сформирован специальный фонд, через который финансировались различные организации за пределами синдикалистских и коммунистических стран, в том числе и OWP.

 

 

 

Это позволило польским националистам под эгидой OWP расширить свою деятельность с конца 1923 г. – начала 1924 г. После периода некоторого успокоения 1921 – 1922 гг. Польшу сотрясла волна националистического терроризма. Радикальные националисты, под эгидой «общей» OWP, после периода «зализывания ран» возобновили агрессивное наступление против польского государства, выступая против попыток достижения компромисса с немцами, которые с польской стороны предпринимали умеренные общественные силы. На рубеже 1923 – 1924 гг. в Польше и Германии (в Польской пограничной полосе) был организован ряд массовых протестных акций, направленных на различные сферы отношений между польским государством и Германией, а также между поляками и немцами в самой Германии. Во второй половине 1924 г. – начале 1925 г. по Польше прокатилась волна террора. В этот период OWP инициировала так называемую «Саботажную акцию». По городам Королевства Польского прокатилась волна нападений на государственные учреждения, происходили поджоги домов чиновников, воспринимавшихся как «пособников немцев». «Саботажная акция» включала в себя также уничтожение государственной инфраструктуры и линий связи — спиливание телеграфных и телефонных столбов, подрывы полицейских участков и государственных учреждений, избиение государственных служащих и полицейских. «Саботажная акция» охватила даже самые мелочные вопросы – так, активисты молодёжных ячеек OWP взрывали начинённые едким газом дымовые бомбы в кинотеатрах, тем самым срывая показ германских фильмов – в знак бойкота продукции угнетателей. Активизировалась и деятельность, направленная на обеспечение финансового положения организации посредством «экспроприаций» — вооружённых ограблений государственных и частных польских учреждений (прежде всего почт и банков).

«Саботажная акция» проходила не только в Польше – OWP вела свою деятельность ещё и в Германии – на территории Польской пограничной полосы. Также националисты попытались распространить свою деятельность ещё и на австрийскую Галицию, но там им глубоких корней пустить не удалось – несмотря на недовольство Веной местное Польское коло стремилось остаться в рамках легальной деятельности и потому OWP всячески шельмовало, хотя и сочувствуя сопротивлению (ненасильственному) поляков германскому влиянию. Но вот в самом Королевстве Польском было жарко. С осени 1924 г. OWP начала волну покушений на политических и государственных деятелей – и в октябре-декабре 1924 г. удалось осуществить ряд громких убийств. Националисты были на коне, в стране росли растерянность и паника. Королевство Польское вошло в стадию кризиса, что вело к росту эйфории среди националистов – и на этой волне самоуверенности они совершили ошибку, сделавшую «Саботажную акцию» очень яркой… но недолгой.

 

 

 

Камешком, ставшим отправной точкой для лавины, стал союз OWP и синдикалистов. Находившимся под эгидой OWP польским националистам Дмовский настоятельно советовал плотно сотрудничать не только с советской разведкой, но и с местным коммунистическим подпольем. Это имело, естественно, свои последствия. В долгосрочной перспективе польский национализм впитывал в себя немало левых идей – антигерманское польское движение сближалось с коммунистами и синдикалистами в идее о праве наций на самоопределение, также националисты начинали включать в свою идеологию многие социальные мотивы, направленные на привлечение симпатий низов – ну, и конечно же, эстетика, вроде появления у националистов собственной версии «Варшавянки». А вот в краткосрочной перспективе…

На волне «Саботажной акции» польские националисты начинали расширять масштабы террора. Начиная с избиений и поджогов домов полицейских и мелких чиновников, националисты вошли во вкус и перешли к организации охоты на птичек покрупнее. После ряда резонансных терактов националисты нацелились на нечто более масштабное. На волне начальных успехов планов строилось громадьё – вплоть до идеи убийства Вильгельма II, если тот совершит визит в Польшу. Но, поскольку Вильгельм был недосягаем, то в качестве целей определялись члены польского правительства, высокопоставленные германские генералы и дипломаты… а также польский король, Альбрехт Евгений Вюртембергский. Главными сторонниками идеи убийства короля были коммунисты, что касается националистов, то они, хотя и не напирали на этой цели, но и не возражали – да, да, тут проявлялся их антиаристократизм. Тем не менее, ввиду того, что были цели, считавшиеся более приоритетными, покушение на короля на тот момент особо не прорабатывали. Однако всё вышло экспромтом.

Подготовка покушения на короля осуществлялась польским коммунистическим подпольем. Изначально предполагалось потихоньку копить силы, но тут заговорщикам удачно подвернулась утечка информации о мероприятии, в котором должен принять участие король – это должно было быть посещение богослужения на день Богоявления 6 января 1925 г. Наряду с этим, в общем-то, секретом Полишинеля была и куда более ценная информация о маршруте кортежа, а также в каком автомобиле должен находиться Альбрехт Евгений. Решив, что подвернулся удачный шанс, руководители получившей эту информацию ячейки, решили не упускать удачу и воспользовались оружием и снаряжением, предназначенным для другой диверсии. Стоит отметить, что неожиданное появление этой информации у террористов стало поводом для возникновения теории заговора о специально организованной утечке, но на деле это была действительно большая удача, которую, правда, обеспечил один чересчур болтливый «полезный идиот», который, имея определённые связи, оказался знакомым одного из организаторов покушения, не будучи при этом осведомлённым о тёмных делишках подпольщика.

Всё произошло 6 января 1925 г. Подкараулив автомобиль с королём на перекрёстке, террористы забросали его гранатами и обстреляли. После первого шока охрана и полиция быстро взяли себя в руки – двое участников покушения были убиты в перестрелке, ещё один захвачен живым и после «разговора по душам» с местной охранкой раскололся. Однако дело было сделано. Атака была чрезвычайно успешной – король Альбрехт Евгений был смертельно ранен и скончался в госпитале на следующий день. Также погибли на месте водитель и жена короля Надежда Болгарская, находившаяся на седьмом месяце беременности.

 

 

Погибшая польская королевская чета – король Альбрехт Евгений Вюртембергский…

 

 

 

…и его жена Надежда Болгарская

 

У организаторов покушения планов было громадьё – они рассчитывали, что националисты поддержат их серией диверсий и атак после покушения на короля, а вишенкой на торте должно было стать восстание в Польше против германской власти. Однако дело быстро пошло наперекосяк. Убийство Альбрехта Евгения было делом рук коммунистического подполья и практически не было скоординировано с националистами. В результате толковую серию диверсий для организации эффективного «комбо» националисты подготовить не смогли. А вскоре зашевелились польские власти и их германские покровители, быстро давшие понять, что подпольщики разворошили осиное гнездо.

Убийство польского короля, представителя немецкой династии, произвело в Германии эффект разорвавшейся бомбы. Произошедшее в прессе часто сравнивали с убийством Франца Фердинанда, запустившем цепную реакцию, приведшую к Вельткригу. Ещё до этого момента «Саботажная акция» польских националистов не была оставлена без внимания немцев – националисты навели немало шороху. Немцы уже всерьёз задумывались об оказании помощи Польши ради стабилизации региона, но убийство королевской четы разозлило их не по-детски. И опять немцы выбрали самый жёсткий вариант.

Они немедленно потребовали от властей Польши допустить в страну германских представителей – полиции, военных чинов, абвера и т.д. – для проведения расследования и принятия соответствующих мер по борьбе с националистическим подпольем. Польское правительство, в отличие от истории с Холмщиной или Польской пограничной полосой, не артачилось – деятельность польских националистов довела местные элиты до такого состояния, что иностранному вмешательству в их внутренние дела они говорили решительное «да». События в Польше настолько разозлили немцев, что туда были отправлены лучшие кадры абвера и самые компетентные чины. Совместными усилиями польских властей и германских специалистов была начата масштабная операция по ликвидации националистического подполья.

 

 

Комплекс репрессивных и полицейских мероприятий, проведённых в Польше в 1925 г., был известен как «Пацификация» (от польск. pacyfikacja – умиротворение). В ходе «Саботажной акции» и в результате убийства короля черепаха высунула голову – чем власти и немцы воспользовались по полной. Если сравнивать с той Пацификацией, что была проведена поляками в РИ, то в данной АИ польским властям и немцам пришлось иметь дело не с конкретным «второстепенным» народом, а с подпольем, состоящим из представителей титульной нации, к которой относилось, естественно, и правительство. То есть, не было чёткой группы населения, на которую можно было возложить ответственность. Но действовать всё равно пришлось жёстко. По польским городам прокатилась серия крупных облав, развернулась кампания репрессий. В ходе Пацификации применялся принцип коллективной ответственности, когда арестам и допросам подвергались родственники и знакомые подтверждённых террористов. Активные и агрессивные действия дали свои плоды – удалось раскрыть и ликвидировать несколько крупных подпольных сетей, многие видные националисты и коммунисты были арестованы или убиты. При этом меры против польского подполья предпринимались не только в самой Польше. На территории Польской пограничной полосы националисты также пустили свои корни и предприняли ряд акций, в том числе и довольно серьёзных. Начало Пацификации в самой Польше стало для Германии поводом для проведения соответствующих мер и на собственной территории – и там, как и в РИ Пацификации, уже дошло до введения войск и полиции в польские сёла. В Австро-Венгрии к галицийским полякам также начали относиться с большей подозрительностью, причём в Вене начало появляться больше влиятельных людей, склонных к линии поддержки галицких украинцев в случае чего.

В результате Пацификации польскому националистическому подполью был нанесён тяжелейший урон, от которого оно ещё долго не могло оправиться. Были раскрыты и уничтожены крупнейшие сети, националистические организации лишились своих лучших кадров. Массовые аресты поставили под угрозу само существование OWP в Польше. Но, что хуже, националисты понесли урон не только физический, но ещё и репутационный. «Саботажная акция» должна была показать полякам, насколько непрочно положение «германских марионеток» и в перспективе подтолкнуть народ к восстанию. Однако националисты добились либо никакого, либо и вовсе противоположного эффекта.

 

 

 

Народ и общественность очень не любили немцев, но при этом чувствовали, что за Германией сила – что было подтверждено Пацификацией. Кроме того, часть общественности и многие умеренные политические движения пришли к выводу, что экстремизм националистов сделает только хуже тем полякам, которые остались под властью иноземцев в Германии, Австро-Венгрии и Украине. Польская общественность в Австро-Венгрии и вовсе была раздражена действиями OWP – пользуясь действиями УВО, галицийские поляки всячески пытались представить Вене картину, противопоставлявшую «мирных поляков» и «экстремистских украинцев», дабы получить возможность вести наступление на украинскую автономию и тем самым полностью утвердить своё преобладание в Галиции. И хотя галицийские поляки из солидарности к Польше сами были критически (и даже негативно) настроены к Австро-Венгрии, они, будучи крепко встроены в австрийскую политическую систему, делали ставку на легальные методы борьбы, и потому экстремистская деятельность OWP только вредила репутации всего польского движения. Кроме того, националисты со своей «Саботажной акцией» только сильнее привязали польские элиты к Германии. Покушения на членов правительства, атаки на полицейских и государственных чиновников вбили в головы даже самых мелких бюрократов, что «эти» не будут делать различий между стремлением просто сделать карьеру и предательством Родины. Если обычная государственная служба в глазах «этих» эквивалентна предательству, то пускай немцы поотправляют их в тюрьмы, чтобы не впутывали в свои грязные делишки простой народ! Наконец, противоположный ожидаемому эффект произвело убийство короля. Националисты (а точнее, коммунисты) рассчитывали, что цареубийство ввергнет Польшу в смятение и станет спусковым крючком для антигерманского восстания. Ввиду того, что король был немцем, организаторы покушения рассчитывали на то, что его гибель будет воспринята простыми поляками с радостью. Но не тут-то было! К погибшему королю Альбрехту Евгению отношение польской общественности было вполне нейтральным, а в чём-то даже благожелательным – он вступил на престол уже после того, как отгремели скандалы вокруг Холмщины и аннексии Польской пограничной полосы, и далее не был замечен ни в чём, что могло бы его скомпрометировать перед подданными. Более того, убийство было совершено в религиозный праздник, день Богоявления – не надо говорить, как это восприняли поляки, люди очень религиозные. И хотя убийцы были членами коммунистического подполья, правительственная и германская пропаганда ставила между ними и националистами из OWP знак равенства – и, откровенно говоря, не особо грешила против истины.

По итогам Пацификации националистическое подполье оказалось на грани краха – слишком большие потери, слишком много ценных кадров было арестовано. Нет, оно не исчезло – на националистов всё ещё оставался определённый запрос, пускай он и был во второй половине 1920-х уже куда меньше, чем в 1919 г. Однако OWP требовалось очень много времени на восстановление, и это восстановление никак не могло пройти без иностранной помощи. Был запущен процесс окончательного слияния националистического и коммунистического (тоже крайне тяжело пострадавшего в ходе Пацификации) движения, причём коммунистический компонент явно доминировал ввиду того, кто являлся благодетелем польского подполья. Находившемуся в Париже Роману Дмовскому оставалось лишь наблюдать за тем, как его организацию окончательно прибирают к рукам французские спецслужбы и советский Разведупр. Самого Дмовского не оттеснили от общего руководства подпольем, но сам он всё больше и больше превращался в консультанта для своих кураторов. В конечном итоге в 1927 г. Дмовский перебрался из Франции в Советскую Россию – польское направление, и без того бывшее советской «вотчиной», было окончательно отдано Францией РСФСР, и эмигрантское руководство польских националистов должно было находиться поближе к «фронту». Сами же националисты окончательно открылись коммунистическому влиянию, впитывая левые идеи. Дмовскому, конечно, «перекрашивание» его движения в «розовый» цвет не нравилось, но он расценил, что в его положении неважно, какого цвета будет кошка – лишь бы мышей ловила.

 

 

Пацификация обескровила польское национальное движение и открыла дорогу к успокоению региона. Но она породила династический кризис. Германия в лице своего кайзера Вильгельма II не видела для своей сферы влияния иного пути, кроме монархического. Значит – Польше нужен новый король. Альбрехт Евгений не оставил наследника – жена короля, беременная его первенцем, погибла вместе с мужем. Передать власть по линии братьев убитого короля также не представлялось возможным – отец Альбрехта Евгения, Альбрехт I Вюртембергский, к этому времени унаследовал трон Королевства Вюртемберг, и потому не желал отправлять в Польшу своего наследника Альбрехта (старшего брата Альбрехта Евгения). Третий сын Альбрехта I – Карл Александр – принял монашество и потому также не мог претендовать на польский престол. Значит – новый король из новой династии. И тут возникли сложности, ибо выбрать подходящую кандидатуру было делом непростым. Конечно, быстро нашёлся один желающий – сын предыдущего претендента, Карла Стефана, Карл Альбрехт. Этот человек слыл убеждённым полонофилом, и он был уверен, что сможет найти общий язык как с элитами, так и с народом Королевства Польского. К тому моменту император Австро-Венгрии Карл I окончательно оставил идею объединения Польши и Галиции под властью Габсбургов, и потому уже был готов разрешить Карлу Альбрехту занять польский престол. Были и другие варианты, так что на утверждение кандидатуры требовалось время. Но тут объявился человек, буквально перевернувший стол, на котором велась династическая игра. В марте 1925 г. король Литвы Вильгельм фон Урах (он же Миндаугас II) выступил с инициативой принять польскую корону и тем самым объединить Польшу и Литву личной унией.

 

 

 

Литва в начале 1920-х гг. находилась на подъёме. В то время на эту страну свалился неожиданный успех – вступив в войну против Советской России во время Красного Потопа, Литва сумела одержать ряд блестящих побед и захватить значительную часть Беларуси, которая была признана другими державами как владение литовского государства. И хотя эти победы удалось одержать благодаря крайне удачному стечению обстоятельств (ослабленность Красной Армии предыдущими военными действиями, растянутость советских коммуникаций, большое количество фронтов, ошибки командования РККА в том районе), радости литовцев это не омрачало, ибо такие успехи даются раз на миллион. Однако эйфория начинала потихоньку проходить, и тут вскрылись кое-какие проблемы.

Литва была весьма неоднородным государством. После получения белорусских земель оказалось, что в таком государстве сами литовцы не составляют большинства. Да и даже без Беларуси Литва в своих изначальных рамках была весьма неоднородной. По стандартным литовцам всё, в принципе, более-менее понятно. Но, кроме них, внушительную часть населения составляли поляки – во многих литовских городах они представляли либо влиятельное меньшинство, либо и вовсе большинство. При этом литовские поляки, что интересно, далеко не всегда были эквивалентны собственно полякам. Часто выступая с поляками единым фронтом, поляки литовские рассматривали себя как наследников не Польши, а Великого княжества Литовского. И своё государство они как раз и рассматривали как Великое княжество Литовское 2.0. Однако с течением времени начинала более отчётливо проявляться проблема соперничества литовцев и поляков в Литве. Польский язык имел явное преобладание в высших и образованных кругах, однако с процессами урбанизации в городах ядра литовских земель начинал наблюдаться рост литовскоязычного населения из числа новоприбывших крестьян. В иных обстоятельствах можно было бы их ассимилировать, но в условиях независимости Литвы начинала наращивать своё влияние группа националистов, которая была намерена окучивать именно этих бывших крестьян – и польская ассимиляция, естественно, не входила в их планы. В эпоху роста национализма и постепенного заката дворянства жителям Литвы предстояло чётко, ясно и бесповоротно выбрать свою идентичность – польскую или литовскую. При этом значительную группу населения составляли евреи, к которым относилось немало предпринимателей и промышленников. После Вельткрига они начали серьёзно обогащаться, становясь экономически сильнее литовско-польских землевладельцев. При этом присоединение Беларуси грозило и вовсе оставить литовцев чуть ли не в меньшинстве против единого польско-еврейско-белорусского лагеря, благо определённые предпосылки для его формирования, в общем-то, были. Дело в том, что в самой Польше к белорусам относились как к «испорченным полякам» – родственному (братскому) народу, который нужно всего лишь наставить на путь истинный. Потенциально это открывало возможность сближения поляков и белорусов в случае необходимости противостоять литовцам. Литовцы это тоже, в общем-то, приметили. Поэтому литовцы, получив первый опыт управления белорусскими землями (и набив первые шишки в конфликтах с местным населением), довольно быстро пришли к выводу, что белорусов лучше не злить и против себя не настраивать – а некоторые и вовсе расценили, что белорусское движение стоит поощрять, причём под лозунгом «Мы не поляки!».

 

 

 

Таким образом, несмотря на желание литовских националистов проводить политику литвинизации, это желание наталкивалось на серьёзное сопротивление. Отношение литовцев к этническим полякам было как к единокровным литовцам, которые подверглись полонизации в предыдущих столетиях, и которые должны были снова вернуться к своей подлинной идентичности – вот только сами литовские поляки не горели желанием литвинизироваться, а их значительность (а в союзе с белорусами ещё и большинство) показывала что стремление решить дело нахрапом чревато. Среди литовских националистов наметились две линии. Первая, условные «джаггернауты», были намерены проводить литвинизацию принудительно, стремясь любыми средствами увеличить использование литовского языка в общественной жизни – среди их идей были, например, проект обязательной литвинизации нелитовских имён или запрет детям из литовских или смешанных семей учиться в польских школах. Однако такая политика большинством литовских власть предержащих была расценена как не самая умная – многие сторонники литвинизации, видя, в каком сложном положении они оказались из-за присоединения Беларуси, начали склоняться к более осторожному подходу. Вторая линия, условные «примиренцы», были сторонниками федерализации Литвы на три части – литовскую (но с Вильно), польскую (с центром в Белостоке) и белорусскую (с центром в Минске) – дабы обезопасить литовцев против польского сопротивления, отделить белорусов от поляков, заодно, разумеется, застолбив для литовцев территории побольше.

Практика государственного строительства, хотя и не представляла собой воплощение в жизнь одной из этих линий на 100%, всё же была ближе к линии «примиренцев». С одной стороны, литовский язык был государственным однозначно – он стал официальным языком государства и при дворе. Но литовское правительство всё же шло на уступки другим народам. На Вильнюсской конференции в 1917 г. Литовская Тариба приняла резолюцию, в которой провозглашалось право национальных меньшинств на свободу удовлетворения культурных потребностей. После Вельткрига в составе Государственного Совета Литвы, законодательного органа власти, было увеличено количество еврейских и белорусских представителей. Были созданы министерства еврейских и белорусских дел, причём после присоединения Беларуси в результате войны с РСФСР значение последнего увеличилось. В 1920 г. еврейская община получила национально-культурную автономию; однако отчасти из-за внутренней борьбы между сторонниками иврита и идиша реализация проекта начала буксовать. Также постепенно увеличивалось число польских школ. Таким образом, Литве предстоял сложный процесс нащупывания национального баланса… который был нарушен инициативой Вильгельма фон Ураха.

 

 

 

Оглашение претензий литовского короля ещё и на польский престол выбило литовское движение из колеи. Литовские националисты (да и просто литовцы) явно не одобряли такого решения – ведь в случае унии они теряли статус титульной нации. Пикантности добавляло то, что литовцы относились к своему королю вполне положительно – он быстро выучил литовский язык, уважительно относился к местной культуре и вообще наладил неплохие отношения с подданными. И такой поступок от него был для литовского национального движения настоящим ударом под дых. Однако нельзя говорить, что выставление кандидатуры Вильгельма фон Ураха на польский престол было экспромтом и личной прихотью литовского короля. Хотя это решение было принято спонтанно (ввиду убийства польского короля), но в Литве и за её пределами существовали влиятельные группировки, заинтересованные в польско-литовской унии и готовые пролоббировать сей проект, когда подвернулась столь уникальная возможность.

Литовские поляки были не в восторге от перспектив литвинизации. Хотя эта перспектива была эфемерной – слишком уж многочисленным и влиятельным было польское население – но тем не нравилась риторика отдельных националистов. Хотя литовские власти не особо наглели, высказывания отдельных политиков, таких, как Антанас Сметона, раздражали местных поляков и давали им повод пугать самих себя угрозой литвинизации. Подвернувшаяся возможность заключения унии с Польшей могла нейтрализовать любые попытки литвинизации… ну, и заодно придать объединившемуся государству больше значительности – успех в войне с Советской Россией и присоединение Беларуси укрепили великодержавные настроения в Литве, и уния с Польшей позволяла укрепить эту великодержавность. А великодержавность – вещь приятная и для литовцев в том числе, к тому же была определённая возможность «компромисса» для перепуганных потенциальным польским засильем литовцев. Многие литовские поляки ассоциировали себя не столько с Польшей, сколько с Великим княжеством Литовским, и потому рассчитывали на то, что уния будет носить характер двуединой монархии, подобной Австро-Венгрии или Фландрии-Валлонии.

Ещё одними лоббистами, заинтересованными в создании польско-литовской унии, были евреи. Одной из причин для поддержки такого проекта были экономические интересы. Евреи играли важную роль в экономике Литвы – многие крупные предприниматели были из их числа. Объединение Польши и Литвы в унию расширило бы их возможности в ведении торговли, открыло бы для них более крупный рынок и т.д. Была и другая причина – ностальгия. Несмотря на опасливое отношение к националистам, которые вполне могли увлечься антисемитизмом, у евреев остались хорошие воспоминания о единой польско-литовской Речи Посполитой – и они были не прочь её вернуть.

Наконец, идея литовско-польской унии приглянулась и самим немцам, хотя история возведения Вильгельма фон Ураха на литовский престол, казалось бы, не создавала для этого никаких предпосылок. Изначально, когда Литва была оккупирована войсками Рейхсхеера во время Вельткрига, германский кайзер Вильгельм II выразил желание объединить Пруссию и Литву личной унией под своим началом, а в литовские короли предлагался младший сын кайзера принц Иоахим Прусский. Но литовцы желали создать суверенное государство, и поэтому решили избрать собственного кандидата-католика в короли – им стал Вильгельм фон Урах. Германские власти отнеслись отрицательно к выбору литовцев – это привело к тому, что первое время литовцы даже пытались укрыть от немцев сведения о новом короле. В конечном итоге немцы всё же приняли выбор литовцев, но осадок остался. Однако к 1925 г. ситуация изменилась. Хотя Вильгельм II был очень недоволен тем, что проект личной унии с возведением его сына на литовский престол пролетел как фанера над Парижем, но правительство и рейхстаг достаточно быстро смирились с этим – Вильгельм фон Урах зарекомендовал себя человеком, верным германскому делу, а во время Красного Потопа Литва даже неплохо себя проявила в качестве «боевого хомяка». Если всё и так неплохо – тогда зачем продолжать бить горшки? Что касается мнения кайзера – несмотря на значительную власть императора, правительство и парламент Германии были достаточно сильны, чтобы проигнорировать капризы своего монарха. Да и были ли спустя пять лет капризы монарха такими уж и значительными? Вильгельм фон Урах был уже признан в качестве короля и Германией в том числе, король из Гогенцоллернов вместо Литвы взошёл на престол Фландрии-Валлонии, а претендента, которого Вильгельм II планировал возвести на трон Литвы, уже не было в живых – в 1920 г. принц Иоахим Прусский покончил с собой из-за семейных неурядиц.

Обиды на Литву были забыты, благодаря её успехам в Беларуси во время Красного Потопа отношения между патроном и сателлитом и вовсе наладились, а польский вопрос добавил новые вызовы для Рейхспакта, в преодолении которых могла помочь как раз Литва. Например, литовско-польская уния гарантированно бы не позволила Польше войти в орбиту Австро-Венгрии. Хотя Австро-Венгрия сама была фактическим сателлитом Германии, это всё же была достаточно значительная держава для того, чтобы иметь собственную зону влияния и периодически брыкаться. Отказавшись от объединения Русской Польши с Австрийской Галицией, Карл I был теперь готов разрешить представителю Габсбургов занять польский трон. Хотя Польша была накрепко привязана к Германии и с этим ничего нельзя было поделать, всё же Габсбурги были не прочь расширить своё влияние и престиж через занятие ещё одного престола. И кандидат подвернулся потенциально неплохой. Сын Карла Стефана Карл Альбрехт имел репутацию полонофила – это могло позволить ему найти с подданными общий язык. В свою очередь, Вильгельм фон Урах, несмотря на германо-литовские тёрки при вступлении его на престол, доказал свою прогерманскость – Литва не брыкалась, не вредничала, всегда следовала германской линии и беспрекословно выполняла роль «боевого хомяка». При этом Вильгельм фон Урах мог предложить полякам нечто большее, чем просто полонофильство Карла Альбрехта. Нечто, что могло снизить накал радикализма, хоть как-то успокоить общественность и хоть немного подсластить пилюлю потери Холмщины и Польской пограничной полосы.

 

 

 

Уния Польши и Литвы (да вдобавок со значительной частью Беларуси) имела потенциал хоть как-то воодушевить польское население благодаря возродившейся ностальгии по славным временам Речи Посполитой – и заодно перехватить повестку у националистов. Хотя отношения Германии с поляками были отравлены аннексиями, и уния с Литвой никак не могла перечеркнуть все обиды – тем не менее, это было хоть что-то позитивное. А на случай, если поляки всё равно продолжат бузить – можно будет как раз таки воспользоваться многонациональным характером будущей унии, выстраивая противовес из литовцев, белорусов и евреев, играя на их страхе перед национализмом и полонизацией. Divide et impera!

Стоит также отметить, что уния, не сильно укрепляя экономически единое государство, упростила бы для немецких предпринимателей ведение дел, создав для них единый рынок в регионе – на тот момент пока ещё не был создан таможенный союз. Кроме того, более крупное государственное образование было более полезным в деле выстраивания «пояса лимитрофов» против Советской России – в случае войны с большевиками Польша гарантированно бы участвовала вместе с Литвой, что позволило бы мобилизовать против Красной Армии больше войск, чем если бы в войну вступила только Литва.

Также у немцев были полезные союзники, готовые пролоббировать унию в самой Литве. Литовские поляки были не против воссоединения с братьями – и с ними у немцев были хорошие контакты по аристократической линии, а в Литве поляки составляли немалую долю местной знати. С евреями немцы кооперировались по экономической линии – они были заметной силой в литовском предпринимательском классе и были заинтересованы в расширении своих рынков за счёт унии, а с немцами евреев объединяло то, что они помогали германским инвесторам и компаниям проникать на литовский рынок, выступая в качестве посредников. Это давало возможность играть на равных с литовскими националистами, выступавшими против унии. Но для того, чтобы проект взлетел, необходимо было согласие самой Польши.

И это согласие удалось получить, хотя дебаты о приглашении Вильгельма фон Ураха на польский престол были довольно длительными. В Польше были сторонники приглашения Карла Альбрехта, но, хотя Вильгельм фон Урах выглядел более чуждым, чем Габсбург-полонофил, перспектива унии была слишком заманчивой. Поляки тоже были не прочь возродить былую Речь Посполитую. Итак – решено! Но опять требовалось согласие – теперь этнических литовцев. Литовцы справедливо опасались, что уния может быть использована поляками для установления своего господства в едином государстве и проведения полонизации, которая перечеркнёт все прошлые достижения литовского национального движения. Теперь уже дебаты в самой Литве затягивали процесс выдвижения нового короля. Соответственно, для того, чтобы успокоить литовцев и протолкнуть проект унии, было твёрдо решено, что объединившееся государство будет двуединой монархией, подобной Австро-Венгрии и Фландрии-Валлонии. Процесс был долгий и муторный. Тем не менее, с минимальным перевесом проект литовско-польской унии удалось протолкнуть.

 

 

 

4 августа 1925 г. было объявлено о том, что Вильгельм фон Урах утверждён в качестве короля польского. Данное решение было подтверждено на встрече представителей Польши и Литвы в Варшаве. Соответственно, заключённое соглашение вошло в историю как Варшавская уния. Варшавская уния объединяла Польшу и Литву в двуединое федеративное государство, подобное Австро-Венгрии и Фландрии-Валлонии – две «национальные половины», два административных аппарата, два парламента, две столицы (Вильно и Варшава), но один король, единая армия, единая дипломатия.

Впрочем, просто создать Унию было недостаточно. Нужно было устроить её таким образом, чтобы удовлетворены были оба главных народа. Многие литовцы выступали против Унии, некоторые отдельные политики даже умоляли Вильгельма фон Ураха отказаться от претензий на польский престол. Таким образом, и Вильгельм фон Урах, и польская сторона согласились с тем, что единственный путь при создании Унии – заключить её в формате двуединой монархии. Жители польской половины Унии считали бы себя подданными польского короля Вильгельма I, а в жители литовской части являлись бы подданными литовского короля Миндовга II при том, что это был один и тот же человек, в то время как сама Уния состояла бы из двух частей, каждая из которых находилась бы под юрисдикцией двух парламентов – Государственного Совета (Тарибы) в Литве и Сейма в Польше. Но и с этим разграничением тоже были свои сложности.

У Литвы уже был опыт Люблинской унии, когда Великое княжество Литовское уступило Польше значительные территории и было фактически поглощено Варшавой. Да и сама Варшавская уния 1925 г. выглядела более выгодной для поляков, чем для литовцев. Учитывая, что в таком двуедином государстве поляки станут фактически большинством, среди литовцев (и в особенности литовских националистов) начали возникать такие опасения. Впрочем, в данный момент времени у Литвы были более прочные позиции, поэтому она имела больше возможностей диктовать свои условия, плюс ей в случае чего готовы были помочь немцы, не намеренные чересчур усиливать Польшу, всё ещё глубоко обиженную на Кайзеррейх за Холмщину и Польскую пограничную полосу. Так что в этот раз выработанная двуединость была уже не односторонней.

 

 

Тем не менее Литва согласилась пойти на территориальные уступки Польше. При этом сам территориальный вопрос был очень сложным, и его обсуждали даже ещё некоторое время после заключения Варшавской унии, из-за чего двуединое государство не сразу оформилось в окончательном виде. Поляки, которым после отторжения Польской пограничной полосы было оставлено слишком маленькое государство, настаивали на том, чтобы Литва передала им часть исконных польских земель. Речь шла о территориях, включающих в себя города Белосток, Сувалки, Гродно и Лида. Также поляки желали получить часть Беларуси, с городами Новогрудок и Барановичи. При этом некоторые горячие головы и вовсе замахнулись на Вильно. Естественно, эти самые горячие головы глубоко раздражали и возмущали литовцев, из-за чего территориальный вопрос стал очень жарким. Официально литовцы проявляли упрямство. Однако в глубине души они были не против небольших территориальных уступок. Расширенная территория (с Белостоком) на этапе получения независимости плюс присоединение немалой части Беларуси привело к тому, что под властью литовского короля оказалось огромное количество поляков и белорусов – что создавало существенное и практически непреодолимое препятствие литвинизации. Наиболее прозорливые и прагматичные представители увидели в польских притязаниях возможность «разгрузить» свою половину Унии от хотя бы части нелитовского населения. Естественно, даже они не были намерены просто так отдавать полякам территории по первой же просьбе, будучи уверенными, что любые малейшие уступки без сопротивления только больше разгорячат поляков. Так что в конечном итоге на переговорах где-то неосознанно, а где-то осознанно у литовцев возобладала линия – сначала хорошенько помурыжить поляков, а затем согласиться на часть уступок.

Так и получилось. После довольно долгих переговоров литовцы согласились передать полякам территории, включающие города Белосток и Сувалки. Также литовцы уступали полякам небольшой клочок Беларуси, в который входили такие города как Гродно, Волковыск и Слоним. Касательно Вильно литовцы строго и даже злобно намекнули, чтобы поляки даже и не думали об этом. Поляки также надеялись заполучить город Лида, но литовцы на переговорах вцепились в него хваткой бультерьера, так как тоже претендовали на него как на органичную часть литовских земель. В конце концов полякам пришлось отступить. Гродно, Сувалки и Белосток передавались польской половине Унии, а Лида осталась за литовцами. Но при этом поляки всё же остались в целом довольны приобретениями – после стольких потерь ранее этого было достаточно, чтобы испытывать радостные чувства.

Далее, когда размежевание между польской и литовской частями было окончательно утверждено, встал вопрос о дальнейшем развитии административно-территориального устройства Унии. Полякам в своей половине было намного проще – подконтрольные им территории были более однородными и их было проще полонизировать, если потребуется. А вот у литовцев с этим была реально беда – даже «разгрузив» свою половину от части поляков, Вильно всё равно оставался один на один с большими массами нелитовского населения. При этом исторический и недавний опыт показывал, что из-за разницы между славянскими и балтскими языками белорусы неважно литвинизировались (даже за столь короткий в исторической перспективе пятилетний срок в том числе самым ярым литовским националистам это становилось очевидно), при этом весьма неплохо полонизируясь.

 

 

Ещё до заключения Унии прагматичное крыло литовского национального движения начало приходить к выводу, что для предотвращения острого национального конфликта и поддержания стабильности при отсутствии подавляющего литовского большинства нужно нечто большее, чем министерство белорусских дел или разрешение создания белорусских школ.

Навстречу нелитовским национальностям официальному Вильно пришлось идти ещё до заключения Унии. Так, скрепя сердце, литовцам пришлось смириться с ростом количества польских школ. Хотя литовские власти при любом случае старались через административное давление добиться того, чтобы дети, чьи родители были литовцами, учились исключительно в литовских школах, заключение Унии грозило создать ситуацию, при которой польский язык при обязательном изучении литовского негласно становился лингва-франка. Этот момент создал немало сложностей при проталкивании проекта заключения Унии в Литве. Также ввиду значительности польских территорий литовским властям приходилось предпринимать меры по развитию местного самоуправления, ибо уже в 1922 – 1923 гг. правительство Литвы столкнулось с волнениями белорусов на национальной почве – опасавшиеся литвинизации белорусы начинали бузить, вплоть до проведения акций неповиновения. В 1924 – 1925 гг., незадолго до заключения Унии, в Вильно (где даже самые ярые националисты начали понимать, какой тяжело перевариваемый кусок они проглотили в 1920 г.) начали всерьёз говорить о необходимости создания белорусской автономии и разрабатывать соответствующий проект. Его претворение в жизнь пришлось отложить из-за заключения Унии и переговоров с поляками о разграничении двух половин двуединого государства.

 

Оранжевым – территория Польши до заключения Унии. Светло-зелёным – территория Литвы. Синим – территории Литвы, переданные Польше в рамках договора по заключению Унии. Бордовым – белорусская автономия в составе Литвы.

 

Однако, когда насущные вопросы были улажены, литовскому правительству пришлось плотно заняться белорусской проблемой, особенно если учесть, что местная общественность уже начинала терять терпение. В результате в 1926 г. белорусским землям была предоставлена автономия. Литовцы не в меру расщедрились – автономия по площади занимала примерно 40-45% территории литовской половины Унии. За этим великодушием крылись расчёт и надежда – всё равно литовцам-балтам будет очень непросто литвинизировать многочисленных белорусов-славян, особенно в условиях сильного польского влияния, при этом был шанс, что предоставление белорусам полноценной автономии поможет, во-первых, более-менее успокоить белорусское население или даже повысить его лояльность, и, во-вторых, даёт шанс не допустить сближения белорусов с поляками через принцип "разделяй и властвуй". Не был забыт и вопрос об интеграции белорусов в языковое пространство Унии – в 1920-е гг. был осуществлён окончательный перевод белорусского языка на латинскую орфографию. Переход прошёл в целом безболезненно – ещё до 1918 г. официально применялись как кириллица, так и латиница (в частности, «латинкой» были написаны некоторые произведения белорусской литературы XIX в., на ней издавалась первая газета на белорусском языке «Мужыцкая праўда»), и в условиях господства в Унии народов, использующих латиницу, утверждение латинской орфографии было практически неизбежным. В итоге в 1920-е – 1930-е гг. окончательно сформировалась литературная норма белорусского языка – это была тарашкевица, перенесённая на латинский алфавит. Некоторые литовские националисты беспокоились (не вслух, конечно) по поводу того, что общая латинская орфография поспособствует сближению белорусов с поляками и приведёт к «утоплению литовцев в польском море», но в целом многие литовские политики (и большинство польских) расценивали, что это должно помочь интеграции народов Унии в общее языковое и культурное пространство, что давало надежду на укрепление государства – которое было важной задачей ввиду соседства с Советской Россией, надеяшейся использовать белорусское национальное движение в своих целях.

Так в Восточной Европе появилось объединённое государство. Если Королевство Литва, присоединив белорусские земли в 1920 – 1921 гг., стало подлинным наследником Великого Княжества Литовского, то страна, образованная по Варшавской унии, представляла собой урезанного наследника Речи Посполитой. Как на это отреагировали поляки? Ну, тут как ни определяй конфигурацию унии, но ни Польской пограничной полосы (весьма нехилой по площади), ни Холмщины не вернуть. Кроме того, Вильно, который считался поляками своей исконной территорией, должен был остаться за Литвой в качестве её столицы. Тем не менее, после стольких лишений и разочарований в первые послевоенные годы поляки с радостью приняли эту синицу в руках, тем более что эта синица была большой и жирной. Те земли, которые оставили полякам немцы после аннексии Польской пограничной полосы, представляли собой жалкий огрызок Исконной Польши. Теперь же, после заключения унии с Литвой, поляки получили государство, в котором можно было бы более-менее развернуться, пускай половина этого «жизненного пространства» была оставлена за литовцами. В таких условиях в душах поляков начал проявляться пускай осторожный, но оптимизм. Вдобавок объединение совпало с началом самого зажиточного и динамичного периода «Золотых Двадцатых». Уровень жизни рос, а радикальные националисты мало того, что понесли огромный урон в результате Пацификации, так ещё теперь и имели меньше влияния на общественность. Хотя поляки так и не простили немцам аннексий и не любили своего покровителя, они устали их ненавидеть, а уния с Литвой, достигнутая в том числе и при помощи Германии, также не способствовала желанию участвовать в очередной «Саботажной акции». Конечно, «польский вопрос» не был решён, и даже после унии с Литвой у поляков оставалось к Германии немало претензий (в основном территориальных), но немцы смогли всё-таки повысить лояльность польских подданных Миттельевропе и покамест предотвратить всплеск радикального национализма минимум на 5 – 10 лет. «Пусть ненавидят – лишь бы сидели тихо» –  таков был, пожалуй, девиз немцев при лоббировании унии и проведении польской политики.

В итоге вторая половина 1920-х гг. стала для Польши контрастом по сравнению с первой половиной. Если первая половина 1920-х гг. была полна скандалов, аннексий и терроризма, то период с 1925 по 1930 гг. был на удивление тихим. По националистам был нанесён тяжелейший удар, а уния с Литвой способствовала даже духовному подъёму. Не забыв отторжения своих территорий и положения своих соотечественников под германской властью на аннексированных землях, поляки всё же сосредоточились на том, чтобы холить и лелеять своё новое двуединое государство, так удачно созданное благодаря, в общем-то, антигерманскому терроризму. И хотя в литовско-польской унии было скрыто немало потенциальных проблем и подводных камней (в основном в сфере межнациональных отношений), но пока что полякам об этом не хотелось думать. После стольких пережитых разочарований и унижений они всё-таки начали радоваться мелочам, особенно если учесть, что литовско-польская уния была совсем не мелочью.

 

 

 

И музыка на титры!

 

Изменено 9 Aug 2022 пользователем Дарт Аньян