И ширь семёновских лесов...

[Штангенциркуль]

Декабрь 1916г. Западный фронт. Район Барановичей.

"Так що, хлопцы, вот так. Треба ийти. Их благородие приказалы" - фельдфебель Глоба как-будто в смущении засунул в карманы перепачканной глиной шинели свои лапищи-лопаты, навечно чёрные от въевшейся угольной пыли.

Идти на выносной пост никому не хотелось. За плащ-накидкой, заменявшей дверь землянки, сеяло с неба какое-то наказание господне - дождь вперемешку со снегом. За долгие месяцы осточертевшего окопного сидения все вдоволь намёрзлись, намоклись, а в последнее время ещё и наголодались - издыхающая империя всё хуже и хуже кормила своих солдат, отдавая последнее бесящимся с жиру тыловым паразитам.

Если бы на календаре был 1914, или 1915, или даже лето 1916 - фельдфебель Глоба никого не стал бы уговаривать, а просто приказал. Но на дворе был декабрь 1916 - и дисциплина в "православном воинстве" была уже совсем не та что раньше. Солдатики безумно устали от бессмысленной и безнадёжной окопной тоски, от бесконечных поражений и смертей, от явной уже непобедимости германского врага, от всё ухудшающихся и ухудшающихся вестей из родных деревень, изредка доходящих до них в написанных корявым почерком, клееных жёванным хлебом и слюной безграмотных письмах от баб и родителей.

И прежде безгласный и покорный русский мужик, затянутый в серую солдатскую шинель, всё чаще и чаще начал огрызаться. Пока ещё только на своего брата - унтера, пока ещё их благородиям побаивались перечить. Но фельдфебель Глоба, будучи сам плоть от плоти и кровь от крови этих самых серошинельных русских мужиков, каким-то глубинным звериным чутьём понимал, что время жёстких приказов прошло, и пришло время дружеских уговоров... а что будет дальше? Да хрен его знает, что там будет дальше. Какой смысл гадать - тут до завтра дожить бы...

Помолчали. Попрятали глаза друг от друга. Фельдфебель Глоба, придя к выводу, что придётся-таки самому принимать решение, набрал воздуха в грудь и приготовился скомандовать - пока сам ещё не зная какое решение примет. И в этот момент, откинув с лица шинель, на лежанке сел унтер-офицер Лука Горяев, спавший после вчерашней разведки. Огладив со сна полуседую староверскую лопату - бороду, Лука среди всеобщего молчания прокашлялся, просипелся и высказался кержацким своим окающим хрипатым баском: "Вот што, Микита Давыдыч... давайко-ся штоб не обидно никому было, кинем-ко монету. Орёл выпадет - я со своим отделением пойду. А коль решка - пущай Давидсон со своими идёт"

Давидсон - долговязый белобрысый вольноопределяющийся из ревельских студентов, каким-то чудом залетевший в их замухрыженский пехотный полк и осевший там командиром отделения во взводе фельдфебеля Глобы - сонно закивал головой: "О та, тавайте кинем шребий, пусть суттьпа решит"

"Ну як кажете" - Глоба, позвенев в кармане галифе горсткой меди, извлёк оттуда кругляшок пятака. Подбросил его высоко над столом. Монетка взлетела в воздух... и в этот момент что-то случилось со зрением Луки. Побластилось ему, что пятачёк тот завис в воздухе - а потом стал медленно - медленно, колдыхаясь в спёртом воздухе, опускаться на груботёсанную, заляпанную поверхность самодельного стола. Да не просто в воздухе завис - а как-будто разделился в полёте на две части. На две абсолютно одинаковые монеты.  И монеты те упали на столешницу совершенно одновременно - одна орлом, а другая решкой...

Изменено 23 Sep 2022 пользователем Штангенциркуль

[Штангенциркуль]

Лука зажмурился и быстро обмахнулся под шинелью двоеперстным крестным знамением - вот же ж привидится всякое! А когда раскрыл глаза - всё уже было как должно было быть. "Орёл!" - сграбив медяшку со стола, выдохнул Глоба. "Да мать-то твою за ногу!..." Лука проглотил рвавшуюся из глотки матерщину (кержацкая вера ругаться не велит), подорвался с лежанки и запахнул брезентовым ремнём шинель. - "Пошли, робяты. Проиграли." "Робяты" ворча и матюгаясь подпоясывали шинели, разбирали винтовки и один за другим выходили из землянки в промозглую мглу ночи третьей военной зимы.

Бывает погода, когда русские люди говорят: "Хороший хозяин собаку на улицу не выгонит" В ту ночь, пожалуй, даже самый плохой хозяин самую ненавистную ему шавку ни за что бы за дверь не выставил. С неба на головы несчастных сыпалась смесь дождя, мокрого снега и какой-то ледяной крупы. Под ногами, прохватываясь сквозь изношенные и давным-давно требующие замены сапоги, хлюпала полузамёрзшая, покрытая слоем воды и нерастаявшего снега грязь. Оскальзываясь, дрожа худыми искусанными вшами телами, проклиная всё и вся цепочка сутулящихся серых призраков пробиралась на выносной пост - оплывший мелкий окоп в половину роста.

Добрались. Присели на корточки, привалившись спинами к глиняной стенке. Кто-то закурил в рукав самокрутку с вонючей махрой, кто-то зажевал извлечённую из кармана краюху глинистой черняшки (на третьем году войны хлеб в России стал совсем не такой, как когда-то продавали в булочной Филиппова), кто-то мгновенно, глубоко и при этом чутко заснул - так, как умеют спать только на передке. В общем - стали обживаться в своём временном пристанище, как испокон веков умеет делать это русский солдат.

И всё бы хорошо. И всё бы вроде тихо и спокойно. И вроде можно уже расслабиться и придремать немного. Как вдруг...

Уххх! Вуххх! Вшшшш! - грянул гром, и разверзлися небеса, и вдарило по ушам так, что с воплями прикладывали ладони - не потекла ли кровь по щекам, не лопнули ли барабанные перепонки. Низко - низко над головой пронеслись над головой огненные драконы, и хищно упали на землю за спиной - там, где наши, там, где привычный и налаженный фронтовой быт. Земля затряслась так, что окоп стенками своими обвалился и накрыл серыми оползнями глины скорчившиеся на дне его дрожащие фигурки в такого же - серого - цвета шинелях.

И ещё раз. И ещё. И ещё. А когда наконец все драконы улетели и наступила тишина, столь неестественная после такого буйства разрывающего уши грохота - они ещё долго не могли поверить в эту тишину, и старались вычищать глину из ушей тихо-тихо, медленными осторожными движениями - чтобы драконы не услышали и не прилетели к ним.

Изменено 23 Sep 2022 пользователем Штангенциркуль

[Штангенциркуль]

Потом они стали потихоньку вставать на ноги, отряхиваться от грязи и глины, откапывать из оползней своё оружие. Хоть слух у всех и восстановился - они почему-то продолжали молчать и общались жестами. Не сговариваясь, они оставили свой пост и один за другим поковыляли к своей землянке.

А землянки не было. И траншей в полный рост, с "лисьими норами", с ходами - переходами, с уютными полевыми сортирами, с тремя рядами колючей проволоки и телефонными проводами - тоже не было. Ничего не было. Было то, что их внуки-правнуки назвали бы "лунный пейзаж". Полк 150-миллимитровых гаубиц с истинно немецкой точностью и аккуратностью отработал свою "профилактическую работу по переднему краю противника" и убыл на другой участок фронта - проводить очередную профилактическую работу.

"Ах ты ж ёлочки зелёные. Ах ты ж мать твою подколозину. Не, Лука Фомич - ты видал? Ты видал?" Федька Косой (не прозвище - фамилия) волчком крутился на месте когда-то бывшей землянки, под руинами которой ныне покоились размолотые в мясо останки их взвода во главе с фельдфебелем Глобой. - "Не, ну ты видал? Это как же так, а? Это что же получается? Это если бы Микита Давыдыч тогда решку выкинул - то это мы бы сейчас там лежали? Это как же?"

Лука, опёршись на захлюстанную грязью трёхлинейку, молча смолил самокрутку и отсутствующим взглядом смотрел на беснующегося Федьку. Лука Фомич, как и все остальные воюющие с начала войны -  устал. Устал от всего - от грязи и холода, от вони дерьма и мочи, пропитавшей неизбывно всю их фронтовую повседневность. Устал от артобстрелов и штыковых атак, от истеричных господ офицеров и от бестолковых новобранцев.

Но несмотря на усталость - надо было как-то дальше жить и дальше воевать, раз уж повезло и на этот раз выжить. Лука затушил окурок о мозолистую ладонь, остатки махры стряс в карман шинели - пригодится на будущее. Покашлял - похекал. Понурившиеся бойцы как один повернули головы в его сторону - привычка слушать командира взяла верх над шоком и стрессом. Даже Федька заткнулся и прекратил своё хождение по кругу.

"Ну-к што, робяты" - Лука оглядел перемазанные грязью лица своих солдат. Впалые щёки, запавшие глаза, отросшая щетина разных оттенков - совсем не похожи на тех бравых богатырей с плакатов начала войны, нанизывающих десятками на штыки худосочных германцев в карикатурных рогатых шлемах. - "Ну-к што. Они значит погибли все. А мы значит живые. Значит так бог судил. Пошли штоль в тыл. Узнаем што дальше-то нам делать" Махнул рукой и, сгорбившись, побрёл в направлении второй линии русских траншей. И за ним так же сгорбившись, волоча мосинки прикладами по грязи, потащились все кто остался в живых от первого батальона славного N-ского пехотного полка русской императорской армии.

 

Изменено 23 Sep 2022 пользователем Штангенциркуль

[Штангенциркуль]

Ноябрь 1917 г. Москва. Николаевский вокзал.

 

- Ну-к што, Федьтя, давай прощеваться штоль.

- Дядька Лука, а может останешься? Чё те там в деревне твоей? Поглянь жизня-то какая начинается! Новая жизня, не та чё раньше! Айда в Красную Гвардию со мной!

- Нет, Федьтя. Навоевался уж. Почитай с августа читырнадцатова воюю и воюю. Хватит с меня. Землица зовёт. Это ты из батраков у нас, у тебя отродясь землицы своей не было. А у меня хузяйство. Надо мне. Так что давай ещё по одной, да потопаю я на Ярославский. Пора.

- Ну как скажешь, дядька Лука. А я остаюся. Мы завтрева с товарищами на Нарву выезжаем. Немцам отпор давать. Может когда ишшо и встренемся.

- Может когда и встренемся. Главноть штоб без оружья в руках мы с тобой встренились..

Изменено 23 Sep 2022 пользователем Штангенциркуль

[Штангенциркуль]

Декабрь 1917. Деревня Большая Загорелка, Семёновский уезд Нижегородской губернии

В каких-то 120 верстах отсюда был XX век. В каких-то 120 верстах отсюда шумел, не умолкая ни днём, ни ночью, один из крупнейших городов почившей в бозе Империи - Нижний Новгород. Грохотал паровыми молотами Сормовского завода. Сипло отдыхивался гудками вмёрзших в волжский лёд пароходов, буксиров и паромов. Бестолково шумел бесконечными митингами за всё хорошее и против всего плохого - митингами рабочих, митингами анархистов-индивидуалистов, митингами домашней прислуги и любителей языка эсперанто. Нижний Новгород зимы 1917 орал хриплыми голосами голодных ворон и тихо шелестел слоями покрывавшей панели семечной шелухи (ах как любили тогдашние освобождённые пролетарии эту нехитрую закуску!) Нижний Новгород скрипел снегом под валенками, ботами и солдатскими ботинками бесконечных "хвостов" - за всем и вся, от хлеба, давно уже на ощупь больше напоминавшего глину, и до астраханской воблы. Всё было по карточкам, и всё было дорого, и всего на всех не хватало. Нижний Новгород будоражил ночное небо весёлыми воплями степенного купечества, неумело изображающего "последний день Помпеи", судорожно расшвыривающего остатки былой роскоши в немногих ещё не закрывшихся ресторанах, варьете и "весёлых домах". И другими воплями - отчаянными и тоскливыми, воплями смиренных обывателей, ограбляемых, насилуемых и убиваемых прямо на родных, недавно ещё таких тихих и безопасных улицах под трель револьверной пальбы и каторжный матерный лай "птенцов Керенского". Воистину прискорбно жить в эпоху перемен!

Там, в 120  верстах - творился в родовых муках новый мир. Хороший ли, плохой ли - но новый, какого на Руси отродясь ещё не было. А здесь, в Загорелке, мир был тих,спокоен и безгрешен - как в первый день, когда Господь Саваоф сотворил его. Вековечные сосны стояли прямо, ровно и истово - как свечи пред иконой Исусовой - изредка с тихим шуршанием спуская с ветвей лишний снег. Верхушки кустов подлеска еле-еле выглядывали из сугробов, покорно в непоколебимой вере ожидая неизбежного прихода весны и очередного возрождения из зимнего смертного сна - как миллионы лет было раньше, как миллионы лет будет после. Огромное красное солнце медленно опускалось за спины сосен, и волчья стая перед наступлением ночи запевала свою извечную песню - далеко, потом всё ближе, и ближе, а с приходом темноты - уже и на околице. От этих песен Хозяин Леса - тот, кого не вспоминают перед ночью - беспокойно ворочался своим огромным буро-лохматым телом под вековой сосной, видевшей ещё грозного Стеньку Разина. От этих песен собаки жалобно скулили в сенях, а люди поплотнее закрывали ставни и вздували лучины над печатными старыми титлами книгами, осеняя себя двоеперстным крестными знамением и тихонько шепча прадедову молитву от злого духа Леса. У деревенских есть свои проблемы и свои страхи, городским людям не понятные, но оттого не менее острые.

Лука пришёл домой прямо в день Рождества, с утра, как только солнышко вырвалось из мрака самой длиной ночи года и осветило своими скупыми и негреющими лучами закопавшуюся в сахарно-белоснежный снег деревеньку. Он ещё затемно вышел из соседней Беласовки, где переночевал у племяша своего Ваньки Беласова. Ванька только пару дней как самодемобилизовался с Кавказского фронта и находился в самом разгаре развесёлого гульбища в компании таких же, как он сам, молодых мужиков-фронтовиков. В ванькиной избе с утра до ночи шёл дым коромыслом, и ванькина жена Нюрка - бедовая бабёнка Ваньке под стать, взятая им за себя из бедной никонианской семьи - гулеванила наравне с мужикам и вдовами-солдатками, за долгие годы проклятой войны позабывшими стыд и благочестие, пристрастившимися к сладкой овсяной самогоночке да к торопливым ласкам очередного случайного хахаля на сеновале.

Лука Фомич, конечно, на фронтах германской войны порядком оскоромился. Приходилось и из одного котелка с никонианами хлебать, и язык свой руганью непотребной поганить, и махорочного сатанинского дыма вдыхнул Лука не один раз. Да и с грехом прелюбодеяния не очень хорошо получалось у него бороться... всяко бывало. Война - она и есть война. Дело сатанинское.

Но сейчас, в каких-то 20 верстах от дома, Луке совершенно не гулеванилось, не пилося и не блудилось. Хотелось поскорее уже домой, к жене и детям, к хозяйству и корове Зорьке. Руки аж зудели и чесались - руки, привыкшие к трёхлинейке и сапёрной лопатке, прямо изнылись от предвкушения прикосновений к рукояти плуга, к косовищу косы, к рубанку и молотку. Луке хотелось домой. Поэтому рано с утра, ещё затемно, Лука сполз с остывшей печи, переступая через валяющиеся на полу впокат пьяные тела, наскоро отбил поклоны перед иконостасом, взгромоздил на плечи верную трёхлинейку и сидор с нехитрым скарбом - и потопал по занесённой снегом, смутно белеющей в предутренних сумерках лесной дороге, насвистывая песенку "Нам ученье чижало, очень даже ничего"

Изменено 23 Sep 2022 пользователем Штангенциркуль

[Штангенциркуль]

Весь остаток ночи и всё утро Лука шёл без остановки, хрустя сапогами по свежевыпавшему снегу и распевая - то во весь голос, то тихонечко себе под нос - все известные ему солдатские песни. Вокруг был ЕГО мир - мир, в котором он родился и вырос, мир, в котором он прожил почти всю свою уже долгую по меркам того времени - скоро уже как 40-летнюю жизнь. Мир, из которого его так грубо насильно выдрали в роковом августе 1914, чтобы бросить в ад мировой войны. Все эти безумные годы он мечтал только об одном - выжить и вернуться. Мечтал когда резался с немцем в штыковых атаках в польских болотах. Мечтал когда грыз зубами и рвал ногтями землю, пытаясь зарыться в неё от смертоносного града немецких крупнокалиберных снарядов. Мечтал когда выблёвывал лёгкие в сползший противогаз, корчась в зелёном клубящемся мраке газовой атаки. Его мечта осуществилась, и было Луке легко и радостно идти по родной земле и горланить во весь голос глупые песни.

Первый раз Лука остановился только на околице родной деревни - чтобы взглянуть с пригорка на место, где он родился и прожил жизнь. Загорелка дремала в ярком свете утра рождественского дня, по окна заваленная снегом. Редкие дымки поднимались из каменных труб, вознёсшихся над покрытыми дранкой двухскатными крышами. Лука поискал глазами родную избу - добротную пятистенку, строенную ещё прадедом Варфоломеем. Изба была на месте и клубилась слабым дымком из трубы. "Дуньтя поди печь с утра топит" - с каким-то тихим умилением в груди подумал Лука, подхватился и полушагом - полубегом поспешил вниз под горку - домой.

У ворот в сугробе возились два отрока лет 10 - 12 - парень и девка. Кувыркались в сугробе, валяя на спину и макая мордой в снег счастливо визжащего бело-чёрного кудлатого щена. Увидев подходящего к дому чужака в солдатской шинели и с оружием, отроки резко оборвали игру и встали у ворот - парень впереди, девка у него за спиной. Щен тоже видимо понял серьёзность момента, присел в сугробе на все четыре лапы и тихонечко зарычал на незнакомца - на всякий случай, впрочем, повиливая хвостом.

Парнишка, облачённый в драную шубейку и покрытые катышками валенки, сверлил Луку ярко-серыми подозрительными глазами. Девка выглядывала из-за его спины скорее любопытно, чем испуганно. Лука медленно подошёл, присел на корточки и глядя парнишке в глаза сказал: "Ты, парниша, не бойся меня. Ты чей будешь?" "Больно надо мне бояться! Я чай не пугливый!" - паренёк и вправду был явно не робкого десятка. - "Я-то местный, живу здеся. Фомка меня звать. А это сестра моя Акулька. Она тоже здеся живёт. А ты иди себе куда шёл."

Изменено 23 Sep 2022 пользователем Штангенциркуль

[Штангенциркуль]

"Ишь ты грозный какой" - улыбнулся Лука. - "Куды я пойду, я тоже здеся живу"

"Не ври, дядя!" - глаза пацанёнка глянули по-взрослому строго и осуждающе - "Здеся мы живём! Я, и Акулька, и мамка, и Лампея. А батька наш на войне воюет. И братан Васька тоже на войне воюет. А ты здеся не живёшь. Иди, неча тут побираться!"

Лука ещё и не успел придумать, что бы возразить - как в избе заскрипела петлями, провизжала по мёрзлым досками крыльца дверь, и во двор вывалилась баба с коромыслом и пустыми вёдрами на нём. Баба мельком глянула на прохожего солдатика. Потом глянула чуть внимательнее. Уронила в снег коромысло, утопив в сугробе вёдра. И над снегами, и над избой, и над всей сонной деревней Загорелкой взлетел в светло-синее декабрьское небо истошный бабий вопль: "Лука!!!"

Лука никогда бы не смог вспомнить, как он вдруг очутился посреди двора. Авдотья повисла у него на шее и судорожно, обжигая на морозе раскалённым дыханием, целовала - целовала глаза, целовала бороду, целовала лоб, и щёки, и шею, и прокопчёную в дыме  костров шинель. - "Лука! Любимый! Живой! А я уж не чаяла... думала теперь на том свете только... а ты живой!"

В этот момент на крыльцо из избы выметнулась здоровенная белобрысая девка. В одном сарафане, босиком по снегу с воплем "Батька!" кошкой прыганула на Луку и Авдотью, подмяла их под себя. Лампея - дальняя родственница Луки, когда-то крохотной девчушкой взятая им из вымершей от холеры деревни и удочерённая, а ныне вымахавшая в красавицу - невесту - всегда любила и почитала Луку как родного отца.

Так они все втроём нелепо топтались по заснеженному двору. Лука, обнимая одной рукой жену, другой дочь, бормотал что-то бессвязное: "Ну ин ладно... ну живой же... ну вши у меня... не тискайте так-то..." От ворот на всё на это с разинутыми ртами глазели Фомка с Акулькой. Акулька опамятовалась первой. Возопила : "Фомка, это же батька наш приехал!" И рванула в общую кучу-малу, сопровождаемая заливающимся счастливым лаем щеном. А Фомка так и остался стоять на месте, обсасывая в раздумье палец и обозревая всё происходящее ледяным серым взглядом...

[ясмин джакмич]

Я то уж было подумал про Семеновское Забайкалье

Изменено 23 Sep 2022 пользователем ясмин джакмич

[Штангенциркуль]

Первые три дня Лука просто и незатейливо наслаждался жизнью. Ежедневно парился в бане, пил  неизвестно откуда берущийся самогон и всю ночь напролёт любил на печи Авдотью - благо Фомка с Акулькой, набегавшись за день и наигравшись, падали после ужина замертво, а взрослая уже Лампея деликатно изображала из себя спящую красавицу и даже мелодично подхрапывала в лад доносящимся с печи звукам.  На четвёртый день с утра в избу завалились начётчик Варсонофий со своими двумя подручными. Благообразные старцы долго клали поясные поклоны перед древними меднолитыми иконами, после чего соизволили, не нарушая святости поста, отведать рыбки с гуленником. И распрашивали Луку во всех подробностях - что там происходит в миру, и чего от всех этих перемен ждать, и что будет дальше. Долго судили да рядили, а в итоге пришли к выводу, что только Господь Саваоф знает, что там будет дальше, а вообще настали на Руси смутные времена, и близок уже конец мира сего.  После чего, откланявшись, убрались восвояси.

После ухода старцев Лука крепко задумался, и самогону не пил, и даже Авдотью полюбал как-то бесстрастно - как-будто долг исполнил. Авдотья, будучи женщиной умной, не обиделась, а принесла Луке из сеней холодного квасу и постепенно, слово за слово, разговорила мужа. "Понимаешь, Авдотьюшка" - шептал ей на ухо Лука, попутно отбрыкиваясь двумя голыми мозолистыми пятками от огромного наглого серого котища, пытающегося вскарабкаться ночевать на спину хозяина - "После того, что повидал я за эти годы - не смогу я тут жить как раньше жил. Там мир большой, там дела великие делаются. А здеся што? Што при прадеде Варфоломее было, то и щас. Скушно тута" 

Авдотья не спорила. Авдотья со всем соглашалась. И кивала в темноте растрёпанной чернявой головой. И гладила Луку ладошкой по вьющимся полуседым кудрям, и жарко дышала ему в ухо - пока Лука не уткнулся лицом в расшитую петухами подушку и не засопел - захрапел в неё. "Ну ин ладно" - думала Авдотья засыпая - "Мужик-от от безделья бесится. Пущай завтрева с утра ворота поправит на скотном дворе, да крыша на чердаке подтекать начинает - пущай займётся". С этими мыслями Авдотья уплыла в сон, почёсывая за ушами счастливо мурчащего котяру, пролезшего-таки окольными путями хозяйке под бочок.

Изменено 23 Sep 2022 пользователем Штангенциркуль

[Штангенциркуль]

Апрель 1918 г. Деревня Беласовка, Семёновский уезд Нижегородской губернии.

В тот день у Ваньки Беласова был двойной праздник. Во-первых -  в тот день началось официальное сушествование Беласовской сельскохозяйственной коммуны, в которой Ванька был председателем. За два дня до того прикатил из Нижнего на шарабане комиссар товарищ Шниперсон в сопровождении двух короткостриженных девиц. Товарищ Шниперсон со своими девицами быстренько вылакал весь имеющийся в Беласовке самогон, облевал избу правления - бывший дом местного начётчика - подмахнул своей подписью и печатью все документы вновь образованной коммуны и укатил на своём шарабане по лесной дороге в сторону Нижнего - со своими пьяно смеющимися стрижеными девками, с гармошкой и пальбой из маузера по придорожным кустам.

А во-вторых - и в главных - в тот день вдруг ни с того, ни с сего заявился к Ваньке на порог двоюродный брательник и драгоценный друг детства Васька Горяев. Васька был мобилизован в феврале 1917 - прямо накануне "великой бескровной революции". И с тех пор не было о нём ни слуху, ни духу. А тут на тебе - заявился на крылец собственной персоной. Да ещё какой красавец! Когда последний раз его видел Ванька - был Василий испуганным подростком в дырявом армячишке, будто сирота, которого тащят невесть куда из родного дома. А сейчас перед Ванькой предстал статный добрый молодец в хрустящей кожаной тужурке и начищенных до блеска кавалерийских сапогах, на боку маузер в огромной жёлтой деревяной кобуре, в глазах - в горяевских фамильных светло-серых глазах - ледяной отблеск, навевающий мысли о чём-то малоприятном и даже весьма болезненном.

Долго топтались на крыльце, обнимаясь и охлопывая друг дружку по плечам. Пошли в избу. Нюрка, кокетливо стреляя глазками из-под платка в адважинтабельного гостя ("Удавлю курву шатучую!" - походя беззлобно подумал Ванька) наметала на стол всякие-разные закуски и водрузила в серединке толстостенную литровую бутыль мутного овсяного первача. Выпили первую - за встречу. Молча захрумкали огурчиками солёными и рыжиками мочёными. Выпили вторую - за здоровье. Тут Нюрка, подсаживаясь и  сипя от натуги, на ухвате прямо из печи выставила на стол огромный пышущий жаром котёл с гулеником под курятиной. Под горячее и разговорились по-настоящему, обильно заливая поглощаемую пищу остро пахнущей сивухой мутной жидкостью. 

Ванька рассказывал, как непроглядными зимними ночами резались в горах грудь на грудь с бешеными янычарами. Рассказывал, как ползал по снегу в турецкий тыл с отчаюгами-кубанцАми за языками. Рассказывал, как штормовой мартовской ночью сигали с низкого захлёстываемого волной борта шаланды в ледяную воду, чтобы под убийственным кинжальным огнём турецких батарей взять штурмом город Ризе. Рассказывал, как командующий Черноморским флотом адмирал Колчак лично навесил ему на грудь Георгиевский крест на главной площади покорённого Трапезунда. Рассказывал про самодемобилизацию - как много месяцев добирались до дома по вдруг сошедшей с ума империи на всём, что могло двигаться. Как поднимали на штыки их благородий, отыгрываясь за долгие годы унижений и зуботычин. Как на станции Тихорецкой обнаружили целый состав цистерн со спиртом - и несколько дней гулеванили многотысячной толпой солдат, казаков, черноморских матросиков и местных обывателей - упиваясь в усмерть, срываясь в цистерны и утопая там под рёв обезумевшей пьяной толпы.

Васька же рассказывал, как ихний запасный пехотный полк, выйдя из Хамовнических казарм, в ледяной метели бился на кривых московских улочках с юнкарями. Рассказывал, как штурмом брали Кремль, и как пороли штыками сдавшихся юнкарей, спуская их ещё живые, бьющиеся в агонии тела в полыньи на Москве-реке. Рассказывал, как в составе красногвардейского отряда товарища Косого (не прозвище - фамилия) отважно сражались в феврале под Нарвой с немцами, да беда - фронт не удержали, и теперь приходится с немцем мириться на всех его условиях.

[Штангенциркуль]

Под разговорцы братаны незаметно вылакали литруху и почали вторую. День стремительно катился к вечеру, и Ванька с Васькой, потные, расхристанные и красномордые, обнявшись выкатились из избы на улицу и дурными голосами заорали "Чёрный ворон". Нюрка, тоже успевшая под шумок порядочно хлебануть и запьяниться (любила она это дело), вторила братанам сиплым дискантом. На эти вопли со всех концов деревни подтянулись ванькины дружки-фронтовики, и солдатки, и ещё много всякого народу - и началась русская гульба, бессмысленная и беспощадная.

Дальнейшее Ваньке помнилось урывками. Помнилось, что кто-то наяривал на гармошке камаринского, а Ванька с Васькой, где-то успевшим потерять свою шикарную кожанку и свой маузер, с присвистом и гиканьем отплясывали вприсядку, периодически с идиотским пьяным смехом заваливаясь в песок деревенской улицы.  Потом под ту же гармошку орали матерные частушки. Потом долго и смачно - один конец на другой конец -  дрались стенка на стенку, хэкая, охая и через губу небрежно сплёвывая выбитые зубы. Потом пили мировую, обнимались, лобызались и уверяли друг друга в истинном взаимном уважении. Потом, уже в сумерках, лыка не вязавшего Ваську уволокла куда-то бедовая солдатка Аксинья.  Потом... что было потом, Ванька уже не помнил совсем. В общем, хорошо погуляли.

Прочухался Ванька на рассвете, обнаружив себя валяющимся впокат на лавке у остывшей печи. Долго причмокивал шершавым от жажды языком, щупал непослушными пальцами заплывший огромным разноцветным синячищем глаз. Нюрка, одетой распластавшаяся кулём на печи, храпела по-солдатски: немелодично, хрипло и со стонами. Было Ваньке тошно, было муторно и стыдно. Поэтому Ванька повернулся на другой бок, подпёрся ладонью и задрых. И дрых аж до третьих петухов - пока в незакрытую дверь избы не вломился невесть где ночевавший дорогой брательник Васька.

Васька был хмур и молчалив, без видимых следов развесёлой гульбы на физиономии. Вытащил из-под стола валяющуюся там кожаную куртку и кобуру с маузером и воздвиг на себя. Уселся за стол, подпёрся руками и уставился на вяло ворочающегося на скамейке Ваньку. Так они и играли в гляделки - пока Ванька кряхтя и постанывая мучительно принимал вертикальное положение. Нюрка, курва, всё так же беззаботно выдувала носом рулады на печке. "Вот ведь баба - и похмелья-то у неё не бывает никогда" - мысли текли в ванькиной голове лениво, как Керженец-река по лесу.  "Ну вот что, товарищ Беласов" - вдруг нарушил молчание Васька, и в голосе его, трезвом и холодном, прорезались металлические нотки, от которых Ванька невольно подобрался, прогоняя из головы похмельную муть - "Погулеванили мы, братан, а теперь давай-ка о деле поговорим..."

[Штангенциркуль]

Май 1918 года. Деревня Большая Загорелка Семёновского уезда Нижегородской губернии.

Весна тот год была ранняя. Уже к середине апреля снег почти полностью сошёл, оставаясь лишь в тени лесной чащобы.  Солнышко грело с безоблачного неба как-будто в первый раз увидев землю и радуясь знакомству с ней. Лука, истосковавшись за годы военного лихолетья по мужицкому труду, работал истово, загоняя на пашне и себя, и конягу Мирку. В радость было ему налегать изо всей накопившейся силы на рукоятки плуга, вспарывая неласковую глинистую землю. В радость было слизывать с заволосевшей губы капли солёного пота, в радость было валяться в полдень после обеда на молодой травке, увалившись головой на колени Авдотьи. В эту весну обычный и привычный крестьянский труд воспринимался Лукой как праздник - потому что он вернулся живой и здоровый с великой и страшной войны, на которой полегло столько его собратьев-мужиков. А он, Лука, был живой, и дышал, и смотрел в бескрайнее синее небо, и слушал трель соловья, и любил каждую ночь свою Авдотью, и бегал наперегонки с Фомкой и Акулькой... Лука жил и за себя, и за фельдфебеля Глобу, и за Давидсона, и ещё за множество и множество тех, с кем судьба сводила его на дорогах войны, тех, кому не посчастливилось с этой глупой и ненужной войны вернуться живыми.

В этой радостной и счастливой жизни была у Луки только одна боль, и боль та звалась Васькой. Первенец - сын по слухам стал большим начальником при новой власти - а домой по сю пору так и не удосужился завернуть. Как ушёл тогда, в феврале семнадцатого - так и не появился больше. Ладно помочь по хозяйству - но ведь даже и не поинтересовался ни разу, как там отец с матерью, как брат Фомка, как сёстры. Лука делал вид, что никакого сына Васьки у него нет и не было, и обрывал любые разговоры на эту тему. А сам в душе, конечно, переживал и мучался. Частенько по ночам снился ему Васька - всегда совсем мальцом, и всегда в какой-то беде. То он болел лихоманкой, горя от жара и вертясь веретеном в подвешенной к потолку люльке. То он босой ногой напарывался на обломок косы, и с воплем кидался на руки Луке, дрыгая истекающей кровью пяткой. То его на покосе кусала выползшая из-под сухого пня чёрная лесная гадюка, и он в судороге бился на траве, захлёбываясь хлещущей изо рта пеной. Лука в ужасе вскакивал, ударяясь головой о низкий над печкой потолок. Проснувшаяся от его метаний Авдотья шёпотом читала молитвы, отчитывала ночной страх, оглаживала ладошками голову - и Лука опять засыпал, засыпал до следующего кошмара.

На Вознесенье получил наконец Лука весточку о сыне. Да такую весточку, что лучше бы и не получать. Приехавший из Семёнова Федька Смолянинов рассказал, что Васька и племяш Лукин Ванька Беласов с толпой молодых мужиков - фронтовиков завалились в никонианскую церкву в Устовском и потребовали от местного попа, чтобы он им отдал ключи от церквы, а сам убирался на все четыре стороны - потому как в церкве будет теперь склад инвентаря для коммуны. Поп отказался ключи отдавать, и мужики его прямо с колокольни и скинули вниз, и разбился поп насмерть. После этого толпа, разгоревшись и подогревшись самогонкой, попёрлась из Устовского через реку, через мост в староверческую деревню Колышыно, где заживо сожгли затворившихся в моленной избе начётчика и служку. Братаны же Васька и Ванька были в тех сатанинских делах заводилами, и лично во всём участвовали, и других подстрекали.

Услышав такие вести, Лука молча ушёл на сеновал, залез на копну прошлогоднего сена и пролежал там до самого вечера, не отзываясь никому - ни Авдотье, ни детям. Лука лежал на спине, пялился в щелястый дощатый потолок и без конца думал. Он пытался понять - как, как его Васятка, наотрез отказывавшийся в детстве есть курятину, потому что курочку жалко - как он докатился до такого, как он стал таким зверем-душегубом? Луке довелось своими руками убить немало людей - но то было на войне. Тот, кто эту войну затеял - тот на себя и взял этот грех человекоубийств. Но то, что совершили Васька с Ванькой - это было совсем другое. Лука пытался найти этому объяснение - и не мог. Рождающийся на его глазах новый мир был чужим и не укладывающимся в рамки привычного Луке мировоззрения.

Валяясь на сухом, мёртво шелестящем сене, Лука вдруг ясно и отчётливо осознал, что в этом новом мире нет места ему, и нет места всему, что он любит и что ему дорого. Он понял, что этот мир для него абсолютно неприемлем, и вместе, одновременно, их существование невозможно. Из них двоих должен кто-то один умереть - либо новый мир, либо Лука. В эти долгие истомные часы на сеновале затерянной в лесах глухой деревушки незримо заканчивалось бездумное радостное существование простого мужика Луки Горяева, и из сползающей с него как со змеи шкуры на белый свет вылуплялся грозный атаман батька Лука - новый Стенька Разин, званный Русью и явившийся на Русь.

Изменено 23 Sep 2022 пользователем Штангенциркуль

[Владимирович]

актуально, да еще и не так уж совсем плохо преизрядно написано, полагаю

[de_Trachant]

Очень хорошо, спасибо!

[Neznaika1975]

Родные места

 

я до последнего думал, что Лука в скит уйдёт 

 

 

А продолжение будет? 

[Крысолов]

преизрядно написано, полагаю

Очень хорошо, спасибо!

Присоединяюсь!