Комната без дверей

[Урус-хай]

Astarot, и как теперь у вас с текстом про Махно?

[Astarot]

ВНЕЗАПНО

Глава вторая

Рамону не нравился этот странный русский, несмотря ни на его очевидный опыт партизанской деятельности, ни на хорошие рекомендации в Марсельском подпольном комитете ПСОП. Рамон не любил хамов. А товарищ Хмеленко был хамом высшей пробы. Он травил скабрезные анекдоты, с заметной радостью влезал в перепалки, грубил там где логично было бы обойтись без грубости. Таких людей Рамон насмотрелся в левом движении во множестве. И почти всегда такой тип поведения выбирала для себя недавно приобщившаяся к движению интеллигенция, которой хотелось больше походить на рабочий класс, как они его себе представляли. Настоящие же рабочие, напротив, пытались показаться более культурными, чем они есть на самом деле, что зачастую вызывало улыбку. Улыбку, но не омерзение, как Хмеленко.

Больше месяца Рамон блуждал с небольшим отрядом Хмеленко по Южной Франции. Логики такого перемещения Рамон не понимал. Задачей русского хама было соединение с отрядами ВКТ, но, несмотря на эпизодические контакты, таких попыток Хмеленко не предпринимал. На прямые вопросы русский привычно хамил или отвечал в том духе, что хочет хорошо натаскать ребят прежде чем связываться с серьезными людьми. Свой резон в этом был – отряд почти целиком состоял из вчерашних студентов, которые не держали в руках ничего тяжелее бутылки, а верхом подпольной работы считали сбитую в толпе полицейскую фуражку. Сказать же прямо о своей миссии Рамон не мог – приходилось мотаться по горам и полям вместе с Хмеленко.

Впрочем, нельзя отрицать того, что Хмеленко был удачливым командиром. Волчьим чутьем он предугадывал засады, мог с большой вероятностью предсказать, сколько солдат или полицейских сейчас в казармах, чувствовал где лежит оружие, а где припасы. Благодаря этому потерь отряд пока не нес, хотя за плечами у вчерашних студентов были уже несколько удачных операций.

Сам Рамон старался не выкладываться в полную силу. По легенде его боевой опыт исчерпывался бестолковым сидением сиденьем в арагонских окопах, такой обычный солдат – середнячок. Аршинов четко проинструктировал его этот счет, да Рамон и сам понимал, что личный эмиссар Троцкого, это совсем другая степень внимания к своей персоне, нежели очередной латиноамериканский доброволец. Рамон жалел, что Аршинов не смог встретиться с Хмеленко – на момент, когда была назначена встреча, последний сильно заболел, а в дальнейшем Аршинов должен был уезжать. Аршинов Рамону понравился, его мнение о людях было выверенным и заслуживающим доверия, а с Хмеленко они примерно ровесники, да и соотечественники. Рамон не доверял Хмеленко, совершенно не доверял.

Той февральской ночью на окраине очередного безликого городка они налетели прямо на патруль «коров», совершенно неожиданно с оружием на перевес, без времени на то, чтобы хоть как-то подготовиться к атаке. В первый раз Хмеленко подвело его фантастическое чутье. Полицейские оказались не дураками и открыли огонь безо всяких формальностей. Бой завязался мгновенно, не успел еще осесть на землю первый подстреленный студент, а Рамон, спрятавшись в дверной проем какого-то магазинчика, уже принялся бить в темноту на подавление. После третьего выстрела ночь разорвала сирена.

- Отходим! – ревел на своем ломанном французском Хмеленко откуда-то спереди, из самого пекла. – Отходим, их здесь сейчас не меньше сотни будет! Рамон, Этьен прикрывают! Не забываем оружие и раненых!

Мимо Рамона протащили стонущего парня из их отряда и он тут же несколько раз выстрелил в темноту, туда, откуда должны двигаться преследователи. С противоположной стороны улицы его поддержал Этьен, один из немногих опытных парней в отряде – служил в армии. Темнота ответила десятикратным залпом. Кто-то засопел сзади, Рамон обернулся – Хмеленко.

- Ну-ка, дай-ка, - русский выстрелил куда-то и засмеялся в усы, - попал, ей-богу попал!, - но тут же прижался к стене, вражеская пуля выбила кусок штукатурки в двух сантиметрах от его виска. – Этьен, отходи! Отходи и отстреливайся как дьявол!

- А мы стоим на месте, - зашептал Хмеленко Рамону, - есть у меня задумка. Совсем плохо дело, пока до предгорий доберемся, они сюда весь департамент соберут. Надо заложника взять из полицейских, чтоб хоть какой-то козырь на руках иметь. Своих они берегут, да городок маленький, каждый другому сват или брат, просто так под пулями не бросят.

Рамон кивнул. Идея ему не очень нравилась, но он привык к тому, что Хмеленко, при всех своих недостатках, отдает себе отчет в том, что делает. К тому же Рамон был убежден в том, что приказы не обсуждаются.

Этьен стреляя так быстро, как успевал перезаряжать винтовку, уходил прочь. Через несколько минут установилась тишина – Этьен ушел вслед за отрядом, а полиция поняла, что темнота больше не отвечает ей огнем и затаилась.

- Сейчас они пойдут помалу, не будут подкрепления ждать, - снова зашептал Хмеленко, - знаю я этих лягушатников.

И действительно, вскоре возле их проема осторожно заскрипел снег. Кто-то приближался. Хмеленко вдавил Рамона в стену и сам прижался к ней едва ли не вплотную, а когда напротив их убежища показалась тень, вдруг взревел и огромной летучей мышью ринулся на полицейского. Затрещали выстрелы, но здоровому русскому потребовалось меньше двух секунд, чтобы разоружить полицейского, приставить его же пистолет к его горлу и выставить его перед собой живым щитом.

- Хэ-хэй!, - торжественно закричал Хмеленко в темноту. – Считаю до тридцати! За это время подгоните сюда грузовик, я знаю, что он у вас за углом! И давайте без глупостей, а то у вас станет на одного стража порядка меньше! А ну-ка, кричи, - и он встряхнул заложника.

Заложник оказался гордым и кричать не стал, но выстрелы прекратились. Раздалось неуверенное: - Сдавайтесь. Вы окружены…

- А я знаю, - спокойно сказал Хмеленко и принялся громко считать: - Раз, два…

Хоть и было темно, но Рамон заметил как побледнел пленный полицейский – немолодой мужчина в сержантском чине. Рамон и сам почувствовал волнение, хотелось закурить. Все-таки Хмеленко решился на чистую авантюру. Но не успел русский досчитать до десяти, как впереди зафыркал и заурчал мотор, а улицу осветили фары. Хмеленко заулыбался: - Самое главное в таком деле, - не таясь принялся рассказывать он, - не давать времени. Минутой больше и они гадость какую-нибудь придумают, или вообще решат, что черт с ним, с заложником.

Грузовик остановился и Хмеленко, продолжая прикрываться полицейским, пробрался к кабине и что-то закричал водителю. Рамон не слышал, что именно – слишком громко шумел мотор, но водитель – молодой парень выскочил и опрометью кинулся к своим.

- Давай за руль! – закричал Хмеленко, - не умею я эти драндулеты водить!

Заложника русский усадил между Рамоном и собой и тут же взял на мушку. - Своих бы ребят не проглядеть, - задумчиво покачал головой Хмеленко, - они-то не знают что мы на колесах теперь.

Выезжая из города, они проехали под фонарем, свет которого на секунду осветил кабину грузовика. И заложник неожиданно подал голос. Крайне неожиданно, потому что сделал это по-русски. – Господин Григорьев, это вы? - спросил он у Хмеленко.

Испанская декабрь хоть почти бесснежен, но зима есть зима. В казармах испанской фаланги в Барселоне было страшно холодно, не намного теплее, чем на улице. С тех пор как почти всех фалангистов отправили во Францию, дров на казарму выделяли по сокращенным нормативам, при том, что объемы помещений остались неизменными.

Особенно холодно было возле дверей, как раз там, где располагался пост дежурного. И без того еле чувствительное дыхание печки долетало сюда лишь еле понятным намеком, который согревать не согревал, а вот желание бросить ко всем дьяволам этот пост и протянуть руки к огню – пробуждал еще как. Время Роке Доменона подходило к концу, но это только усиливало его мучения. За бессонную ночь он уже отбил все зубы – постоянной чечеткой, которую они выплясывали друг на друге. Ладони, красные, как гусиные лапы, Роке грел подмышками, хоть это и было строго-настрого запрещено, а старый карабин придерживал локтем. Роке свою службу в фаланге представлял несколько иначе, хотя о том, что будет нелегко ему говорили абсолютно все. Но он думал, что нелегко – это когда ты под пулеметным огнем противника ползешь резать колючую проволоку или преследуешь бандитов в Пиренеях. А тут приходится мерзнуть в казарме как церковной мыши под рождество. И даже во Францию его не взяли, мол, кто-то же должен оставаться на страже родины, хотя он так и сказал, когда только пришел записываться, поступаю в испанскую фалангу, мол, чтобы бить коммунистов. Бить же пока не пришлось даже клопов – для них тут слишком холодно. Холод вымораживает последние остатки патриотизма и единственное, чего ждет Роке – это когда проснется репродуктор на стене. Когда только он заиграет гимн – это будет значит, что уже шесть утра и что его сменят в течении пяти минут. Нужно будет подобраться, вытащить руки из подмышек и мужественно эти пять минут достоять с видом образцового часового.

Ночь за окном немножко посерела, когда репродуктор наконец-то захрипел. Сперва запищали сигналы точного времени. Роке вытянулся по стойке смирно, даже щелкнул каблуками, и принялся ждать разводящего. А из репродуктора заиграла музыка.

О том, что это не гимн Роке понял, только когда песня дошла до припева: - A las baricadas, a las baricadas, - торжественно выдавало радио. Роке обалдело смотрел в раструб репродуктора, позабыв и о подобающей часовому выправке, и о предстоящей встрече с офицером и припоминая где он слышал эту песню. Он вспоминал пыльную дорогу родной Астурии, а по ней нестройно идут люди, вооруженные всем подряд – кто-то с винтовкой, а кто-то просто с вилами. Почти все они босы и поют они именно эту песню, которую сейчас вместо гимна и передают по радио. А над головами у них реет сшитый, скорее всего, из штор красно-черный флаг.

Что все это значит – решительно непонятно. Пока Роке сортировал замерзшие мысли и отделял дурацкую шутку от возвращения к власти красных – казарма просыпалась, не дожидаясь официальной побудки – офицер запаздывал. Юные фалангисты, не сговариваясь, тянулись к репродуктору и удивленно застывали перед этой забытой песней. «Словно змеи перед факиром», - подумал Роке и понял, что эта мысль не из самых удачных.

Однако дослушать песню мальчишкам не довелось. Дверь раскрылась так резко, как только может открываться дверь, выбитая ударом ноги – быстро и громко. От неожиданности Роке подпрыгнул и выронил карабин. К счастью тот не выстрелили - все-таки патронов молодежи не выдавали не просто так. А от одного врага можно и штыком отмахаться. Роке наклонился за оружием но поднять не смог. Карабин надежно и заботливо прижимала к полу чья-то нога, обутая в высокий ботинок. Роке проследовал взглядом по ноге до самого верха – где уже начиналась голова ее владельца, и встретился с суровым и небритым лицом, с которым лично встречаться ему не доводилось, но которое он, тем не менее, хорошо знал. Еще бы знать, когда фотография этого самого лица укоризненно смотрит с каждой второй афишки, объявляющей о награде за поимку особо опасного преступника.

- Оставь оружие в покое, сынок, и иди домой, - покачал головой Дуррути.

Из-за его спиной непрерывной гурьбой сыпали вооруженные люди, которые наскоро обыскивали фалангистов (а обыскивать тщательно смысла не было – все, кроме Роке были в нижнем белье) и бежали дальше – к выходу на плац, откуда слышались редкие выстрелы.

- Мальчишки, - Дуррути обратился уже ко всем, - мы не будем с вами воевать, вы слишком молоды, чтобы нести ответственность за преступления свиней, носивших эту форму до вас. Я информирую вас о том, что всякая государственная власть в Барселоне ликвидируется. Функции координации и управления берет на себя Временный революционный комитет. Правда, он пока не сформирован. Испанская фаланга ликвидируется. А вы идите по домам, хотя если кто-то хочет остаться верным Франко до конца, может пройти во двор, где специально для него мы сформируем расстрельную команду. – И Дуррути широким жестом показал удивленным мальчишкам на выход.

- Лукьянов, знаешь где у меня сидят твоя партия, вместе с твоим товарищем Сталиным? – с неподдельным любопытством поинтересовался Гёльц, свесившись с кровати.

Лукьянов покраснел как помидор, но отвечать не стал. Гёльц, тем не менее, пояснил, использовав богатый на идиомы русский язык, нецензурной версией которого владел в совершенстве. Лукьянов покраснел еще больше: - Вы, товарищ Гёльц, забываетесь.

- Это ты, Лукьянов, забываешься. А у меня с памятью все в порядке. Я вот помню, где мы находимся, а ты походу нет. И я тебе разъясню, что здесь я командир. А решения товарища Сталина и партии вашей замечательной ни на кого в этой стране впечатления не произведут. Можешь попробовать – вон за окном полицейский стоит. Иди ему пожалуйся, скажи – я, мол, Анатолий Лукьянов, советский военспец, возмущен, что коммунист Гёльц позволяет себе кощунственные выпады в адрес Коммунистическое партии и лично товарища Сталина. Сходи, попробуй. Он тебя выслушает очень внимательно, я тебя уверяю. Только ты не пойдешь ведь. Ты тут вообще без меня шагу не сделаешь, так что сиди, не умничай, и тем более указаний мне не давай, куда мне двигаться и что мне делать. Я свое дело знаю. Ты, Лукьянов, еще пионером не был, когда я Германии подол заворачивал.

Лукьянов вздохнул про себя. За две недели в обществе Гёльца он наслушался от него реплик по поводу СССР, ВКП(б) и товарища Сталина, не на один десяток лет без права переписки. И на пару сроков для него – Лукьянова лично, за недонесение. Да и доносить-то некуда, все-таки глубокое подполье. Подполье это Лукьянова начало уже порядком утомлять и вовсе не причине тяжелых условий, необходимости жесткой конспирации и нечеловеческого напряжения, совсем наоборот. Мерзавец Гёльц, после нескольких удачных акций, просто-напросто взял и свалил в Швейцарию по поддельным документам, где теперь кутит на ворованные деньги. Документы те, между прочим, Лукьянов ему и делал. И хорошо еще, что Гёльц самого Лукьянова где-нибудь на берегах Рейна не позабыл. Военспец хорошо понимал теперь, что от этого алкоголика всего можно ожидать.

Сам же Гёльц на голубом глазу утверждал, что ежедневные попойки в женевских кабаках – это часть премудрого плана. Что, мол, выжидает Гёльц какой-то важный контакт. Напоминания Лукьянова по поводу составленного в НКВД плана Гёльц встречал, в лучшем случае, как пять минут назад – матом. А один раз даже в драку полез. С тоски Лукьянову оставалось только пить.

В дверь постучали.

- Не заперто! – пьяной белугой проревел Гёльц. В номер вошел незнакомец – высокий лысый мужчина в дорогом пальто. Он строго и подозрительно осмотрел Лукьянова и тому стало стыдно за непотребный вид. – Узнаю соотечественника, - горько проговорил незнакомец и повернулся к Гёльцу. А тот будто протрезвел:

-Это вы, Аршинов?

Незнакомец кивнул.

- Получили таки мою весточку? Вот и славно. Присаживайтесь. Нам нужно многое обсудить, - и подмигнул военспецу, - Лукьянов, а сбегай-ка ты за водкой, мы с товарищем долго говорить будем.

[Урус-хай]

Отлично!

[Пулеметчик]

У атамана Григорьева было два ноу-хау - бронепоезда и смена политических векторов в наиболее подходящий ему момент. Его наниматели этого как-то не учли:dntknw:

[Пулеметчик]

Текст скопирован с разрешения автора

Рамон молча крутил баранку, прятать эмоции он умел давно. Хмеленко-Григорьев не знал, что Рамон знает русский язык, иначе уже наметил бы его на роль следующей, после полицейского жертвы. В том, что полицейский скоро умрет, Рамон не сомневался - слишком хорошо он знал командира их отряда. Теперь просто необходимо выйти на экстренную связь с Центром - пусть поломают голову над такой иронией судьбы: в одной точке встретились два агента противоборствующих разведок с одним и тем же заданием. О том, что Хмеленко-Григорьев выполняет задание немцев, Рамон не сомневался.

Хотя большей части разговора Лопес не расслышал (русские предпочитали шептаться, да и шум мотора никто не отменял), но о биографии пленника получил самое общее представление. Полицейского звали Апполон Семенович Ржелевский. Был он урожденным одесситом, воевал с Григорьевым в составе Добровольческой армии и побывал у атамана в плену, где хорошо запомнил его лицо. Из плена Апполон Семенович бежал в родную Одессу. Когда из жемчужины Черного моря уходили французы, Апполон Семенович решил не искушать судьбу и посмотреть, чем закончится заваруха на одной шестой части суши откуда-нибудь со стороны. Например, в рядах французского Иностранного легиона. Так как Ржелевский попал во Францию до основного потока офицеров-эмигрантов из России, то места в легионе ему хватило. Там он выслужил себе два ранения, французское гражданство и возможность тихой полицейской работы неподалеку от средиземноморского побережья. Теперь об этой возможности он, кажется, жалел. Как и о том, что опрометчиво напомнил Григорьеву об их знакомстве.

- Тормозни, Рамон, - скомандовал Григорьев. Они уже достаточно далеко отъехали от городка и, по расчетам Рамона, давно обогнали членов отряда, отходящих пешком.

Остановив грузовик, испанец закурил и остался за рулем, когда русские вышли наружу. Принимать участие в расстреле ему не хотелось. Но выстрел так и не прозвучал, а Григорьев вернулся почти сразу.

-Отпустил я земляка, - ответил атаман на вопросительный взгляд водителя. Помолчал и продолжил: - Вот что Рамон. Тебе, я помню, Махно был нужен за каким-то чертом. Мне он тоже нужен, так что сейчас к нему и отправимся. Я-то планировал, чтоб наш отряд какую-никакую известность приобрел, ну чтобы с бухты-барахты мы не падали батьке на голову. А земляк мой тут новости последние рассказал, мы-то газет не читаем, а дела большие произошли. Нужно Махно срочно ловить, пока совсем не потерялся.- и Григорьев вкратце рассказал, что произошло в Испании меньше недели назад.

Генерал не любил людей, но был достаточно вежлив, чтобы этого не показывать. Генерал не был настолько тщеславным и самолюбивым как человеком, каким его пыталась изображать вражеская пропаганда, но иногда признавался сам себе, что людей настолько же собранных и талантливых как он сам, ему встречать пока не приходилось. Все окружающие его, хоть в чем-то да уступали генералу. А осознание собственного превосходства над окружающими не прибавляет к ним любви. Ненависти тоже. Только снисходительность. Генерал иногда позволял себе быть снисходительным.

Но не в этот раз.

Его разбудил ночной порученец, громкий, неуклюжий, истеричный. Порученца Генерал не винил. Понимал, что ему просто передалось настроение тех, кто его послал. Собравшись за пять минут (марроканские привычки не уйдут уже никогда) Генерал прошел в кабинет, где уже ждали командующие округами и родами войск. Генерал, с большой буквы и генералы с маленькой, именно так, подумал он, прежде чем ответить на приветствие.

Начальник штаба мгновенно развернул перед ним карту и Генерал вздрогнул. Про себя, разумеется, так, что никто не ничего не заподозрил. Эту карту он уже видел, вернее очень похожую на нее и полагал, что больше не увидит никогда. Снова красные пятна на карте страны. Его страны. - Рецидив болезни, - проговорил он вслух, глядя на эти пятна. Собравшиеся принужденно улыбнулись, но уголки его рта не шевельнулись. Он смотрел на эти два уродливых красных пятна на карте. Арагон и Страна басков. И это за одну ночь. Что будет с картой завтра сложно даже представить, уж он хорошо знал, как изменчива может быть карта Его страны.

Он дал себе еще полминуты, а потом начал распоряжаться.

Мобилизация и возвращение. Возвращение и мобилизация. А Франция подождет.

- Танки? И что мне с ними делать? Давай я как-нибудь без них...

- Нельзя быть таким консерватором. Новые времена, новая война, на тачанках уже никто не воюет. Да и опыта у людей такого нет.

Махно подозрительно смотрел на чудовищ. До этого он видел танки только как наблюдатель, на парадах или в хронике. Теперь предстояло попробовать себя командующим.

- Техника, конечно, дрянь, - пытался объяснить ему подошедший механик, приводил какие-то цифры, рассказывал про толщину брони, но Махно только сокрушенно качал головой. - Не мое это. Всю жизнь учился, дайте хоть в старости отдохнуть.

- В могиле отдохнешь, - отрезал Дуррути. - Без них мы оперативно с Северным фронтом не соединимся, а по оперативности ты мастер. У нас всего несколько дней, пока не пойдут эшелоны из Франции. Какой-то процент людей перейдет на нашу сторону - это точно, агитаторы вовсю стараются. Но кто-то и не перейдет. Их мы примем во фланг, и было бы хорошо, чтобы этот фланг был единым, от моря до моря. А то опять передавят как котят.

- Неповоротливые они, - снова засомневался Махно, - на лошади хоть от кого сбежать можно. А эти еле шевелятся. Вот если с воздуха на них зайдут?

- С авиацией пока неплохо, мы несколько аэродромов тепленькими захватили, а специалистов у нас из беженцев хватает. Прорыв прикрыть хватит ресурсов.

- То, что мы во фронт соединимся, я и не сомневаюсь. Самое сложное потом начнется... Все сомневаюсь...

- В собственном плане сомневаешься?

- Я ж старик, - рассмеялся Махно, - а старость она такая. Ладно, пусть твои ребята показывают, как с техникой управляться.

Чуть позже, в кафе они обсуждали другой вопрос, тоже требующий оперативности, но и, вместе с тем, конфиденциальности. От кафе, на самом деле осталось только название и столики - хозяин сбежал и никто не торопился нести кофе или вечернюю газету. Собеседники пробавлялись принесенным с собой лимонадом.

На этот раз в консерваторах оказался Дуррути.

- Это отвратительно, - горячился он, - это противоречит всему. Всему за что мы боремся!

- Да чему противоречит-то? Ты пойми, никто не разрабатывал теорию переходного периода. Мы ее знаем только на практике, нам и карты в руки. И после коммуны, и после Гуляй-Поля, всем уже понятно, что нужно уметь защищаться любой ценой. Я это еще тогда понял.

- Не помогла тебе контрразведка, а здесь и подавно не поможет. Другие у нас люди, они таких методов не поймут.

- Они другое поймут. А люди везде одинаковы.

- Ай, - раздраженно махнул рукой испанец, - поступай как знаешь. Только мой тебе совет - не сильно афишируй. Это ты сейчас герой. Но мнение может измениться.

- Пусть меня лучше назовут потом чудовищем. Лишь бы революция осталась. Так что контрразведка у меня будет.

Премьер, разумеется, не был марксистом, но марксистская логика ему нравилась. Благодаря ей многое можно было объяснить. И не только логику поведения кремлевского монстра. Как раз он часто выпадал из марксистской логики. Нет, марксизм действительно был мудрым и практичным учением. Однако, главное это делать собственные выводы, даже пользуясь чужим методом познания действительности. Именно этим и занимался премьер, покусывая давно потухшую сигару.

Он всегда видел главную угрозу в Советах, с самого момента их появления. Это было логично. В том числе и при взгляде сквозь призму марксизма. Социализм стремится к уничтожению частной собственности и тех, кого они называют эксплуататорами. Значит, социализм представляет собой угрозу лично для премьера, для его страны и для того, что ему дорогу. Это прописные истины. Но, последние годы, премьер в этом начал сомневаться. Немецкий безумец не стремился уничтожить частную собственность, не трогал промышленников и банкиров, не проводил экспроприаций и коллективизаций, а вот угрозу Британии за несколько лет пребывания у власти создал куда более ощутимую, чем Советы за два десятка лет своего существования. Это заставляло премьера сомневаться и даже подумывать о возможном союзе с Советами. Сейчас, глядя на Францию и Испанию, премьер понимал, что сомнения были напрасными. Социализм - это бешеная собака, которую проще пристрелить, потому что договориться с ней невозможно. А уж каких там эти социалисты сортов - пусть сами разбираются. Из социалистов премьер признавал только тех, которые не посягают на частную собственность. И не беда, что сейчас они бомбят Лондон, а их самолеты кружат над всем английским побережьем. Это решаемый вопрос. Особенно в свете одного единственного самолета. Того, который сегодня приземлился в поместье лорда Гамильтона.

Пилот самолета не хочет разговаривать с ним, с Черчиллем? Ну это не беда, захочет, тем более что выбора ему никто предоставлять не будет. Пусть радуется, что Премьер сам хочет разговаривать с ним. А ведь если бы не Франция, то и не захотел бы.

Премьер смотрел в огонь.

- Да, Лукьянов, вот такие пироги, - хмельной Гёльц посмеивался и хлопал себя по коленям. Аршинов оказался в плане выпивки слаб и заснул прямо в плюшевом кресле, а Лукьянов только хлопал глазами. - Не все тебе, Лукьянов, знать положено было.

- Я понимаю, товарищ Гёльц, - виновато отозвался тот.

- Ни черта ты не понимаешь, - Гёльц плеснул себе полстакана и собеседнику на четверть, - органы работают с товарищем Аршиновым уже почти десять лет. Очень товарищу Аршинову домой хочется. Тут же оказия подвернулась удачная и оказался товарищ Аршинов особой, приближенной к телу так сказать.

- И дальше как? - Лукьянов подождал пока Гёльц запрокинет голову, чтобы выпить, а сам, незаметно, вылил водку себе за воротник. Неприятно, но лучше так, чем опять напиваться в свинское состояние.

- Сейчас, Лукьянов, надо нам ВКТ ориентировать на Германию, нечего им по Франциям околачиваться. Аршинов за тем и нужен. Он человек влиятельный.

- А как с Махно?

- Как с Махно, это по-прежнему не твоего ума дела. И даже, - дернул подбородков в сторону Аршинова, - не его. А вот чьего, я и сам не знаю. Что знаю, так это то, что ситуация сейчас начнет меняться. И очень мы в Германии будем нужны, по-настоящему нужны, а не чтоб в казаков-разбойников играть. Засиделись мы тут, вдали от дела.

Гёльц, пошатываясь подошел к высокому окну, за которым медленно шевелилась тихая мещанская рутина. Ему сильно захотелось открыть окно и сделать что-нибудь, что привлечет внимание всех этих снулых сусликов, что угодно, хоть начать стрелять, хоть бросить цветочный горшок кому-нибудь на голову. Гёльц засмеялся.

На перевалах мело. В такую погоду и пропадают бесследно люди, а потом появляются легенды про духов гор, таких как Рюбецаль. Эрих хорошо помнил сказки про Рюбецаля, но, хотя этот метельный вечер и навевал мысли об этом неприятном создании, здесь в Пиренеях немецкий дух вряд ли встретиться. Скорее какая-нибудь испанская дрянь. Впрочем, самая неприятная дрянь, ради которой Эриха и загнали на этот перевал, скорее всего, будет из плоти и крови. Но вот испанская - это уж наверняка. Хорошо бы было чтобы сами испанцы свои перевалы и охраняли, но испанцы круглые сутки перли через них на Запад, не оставляя во Франции никого. Эрих не очень следил за политикой, но понимал, что дело у них, видимо дрянь и как бы и ему не пришлось повоевать за перевалом. Воевать ему не хотелось - навоевался уже.

Но сегодня было тихо, в такую погоду лезть через горы чистое самоубийство. Испанцы сидят в казармах и грустят об Испании или чем они там занимаются. Лишь Эриху приходится изображать пограничный столб на это проклятом перевале. И торчать ему еще не меньше часа. Вообще на перевал их отправили четверых: роттенфюрер Гассман и три стрелка, один из которых Эрих. Роттенфюрер руководил охраной перевала безвылазно сидя у железной печурки, а они втроем, по очереди и охраняли этот перевал, что всем надоело до чертиков. Когда Эрих записывался в СС, то и представить не мог ни того, что попадет в охрану дорог, ни того, насколько увлекательно эти дороги охрянять. Ему хотелось подвигов, но первая и, к счастью, последняя встреча с маки от жажды подвигов его избавила. Теперь хотелось только домой.

Эрих поежился - ветер вроде ослаб, но редкие порывы проникали, казалось даже в капилляры. По его расчетам время смены караула уже давно должно было пройти, но из снежной пурги привычный силуэт сослуживца все никак не хотел появляться. Все сильнее подкатывало желание бросить пост и пойти взбодрить этих бездельников, которые скорее всего так заигрались в префернас, что делают вид, будто забыли посмотреть на часы. Но делать этого нельзя, уж к чему трепетно относился Эрих, так это к дисциплине. Он иногда даже втихомолку гордился собой - настоящий немец, дисциплинированный и пунктуальный. К сожалению, толку от этого традиционно было немного, если не считать того, что все окружающие беззастенчиво пользовались такой особенностью его характера.

Еще через двадцать минут размышлений о долге и свинском отношении к долгу его товарищей, Эрих, наконец-то расслышал шаги со стороны домика охраны. Только теней почему-то было две, а не одна. Скорее всего приехала какая-то проверка и решили сменить караул по всей форме, с разводящим. И задержались тоже поэтому.

- Росинант, - закричал Эрих ковыляющем по сугробам теням. Пароли и отзывы придумывал роттенфюрер, были они один глупее другого и все так или иначе связаны с Испанией. А поскольку роттенфюрер про Испанию знал мало, разнообразием они тоже не отличались. Отзыва Эрих не услышал.

Но зато успел увидеть, как одна из теней вскидывает карабин к беру, а тот вспыхивает желтым и тут же что-то бьет Эриха точно под дых, с такой силой, что он летит на снег.

Эрих попытался подняться, но сперва ничего не получилось, а когда он смог опереться на руки - ему уже не дали. Удар приклада в затылок не убил солдата, а только лишил его сознания. Он умер несколько позже и смерть была легкой - холод легко убивает людей в обмороке.

- Отожрались, пригрелись немчуры, - пробурчал Григорьев, снимая с Эриха патронташ. Рамон потеплее укутался в шинель.

- Нам бы тоже не мешало погреться. Я не уверен, что мы сможем пройти перевал.

- Пройдем, - уверенно отрезал его спутник, - пройдем никуда не денемся. Знаю я такие вьюги, через пару часов спадать начнет. А пока наших жмуриков, - он качнул головой в стороны домика охраны, - не хватились, уйти нужно подальше. Еще с испанским постом разговаривать придется, если есть тот пост, конечно.

Рамон покачал головой.

Они пошли на перевал, две маленьких фигурки против вечных Пиренеев.

-Источник сообщает, что на этой неделе между Англией и Германией будет подписан сепаратный мир.

Фраза наркома словно обдала Судоплатова холодной водой. Последние недели он следил за ситуацией, вокруг перелета Гесса лишь постольку-постольку, слишком много работы было на других направлениях. Такой вариант он не исключал, но держал его где-то на запасных путях сознания, слишком уж фантастическим он казался. Вот мир перевернулся. Чтобы как-то упорядочить мысли, он спросил, хотя ответ знал и так:

- Насколько проверена эта информация, товарищ нарком.

- Оснований не доверять у нас нет. Источник... Очень надежный источник.

Нарком встал и подошел к окну. Он редка так делал, предпочитал разговаривать не вставая из-за стола: - И вряд ли мы успеем этому восприпятствовать. Что это может значить для вас, товарищ Судоплатов.

Мысленно Судоплатов пожал плечами - значит это могло все что угодно, вплоть до немедленного ареста. Хотя его вины тут никакой нет - не его направление, но за годы своей работы он привык к самым невероятным поворотам. А вслух сказал то, что думал.

- Начинаем играть в открытую. Полагаю, что немцы теперь сосредоточатся на подготовке агрессии против нас.

- И я так думаю, - согласился нарком. - Вопрос первый - когда. Вопрос второй - на сколько мы можем это оттянуть. Времени не хватает катастрофически...

По возникшей паузе Судоплатов понял, что от него ждут чего-то более внятного чем два предложения общего характера.

- Во-первых, - начал он, - пришла пора задействовать Коминтерн. Долго готовились к Мировой революции, кадров много воспитали, а они только подковерной грызней занимаются. Есть серьезный технический аспект - перебросить такое количество людей в Германию не просто. Хоть у нас с ними и появилась теперь общая граница. Тут же и во-вторых - помимо кадров Коминтерна потребуются и наши и армейские советники. Проблема та же.

- Минуточку, - перебил Берия, - Вы нам предлагает войну Германии объявить, что ли.

- Нет же! Может идея и слышком смелая, но я думаю, что в самый раз возродить Красную Баварию. А мы с ней установим дип.отношения.

- Это и есть война, - покачал головой нарком.

- А война у нас так и так. Но пусть она сперва с коммунистической Баварией справятся.

- Мысль, - согласился нарком, - тем более, что Коминтерн все равно куда-то девать надо было. - он еще немного помолчал и кивнул. - Ладно. Неделю тебе, по твоей части все вопросы проработать. Я пока с военными и с дипломатами посоветуюсь.

Завод не останавливался ни на секунду. "Все для фронта, все для победы" - такой транспарант на красно-черном полотнище висел в каждом цеху. Работы же было даже больше, чем можно было бы представить на круглосуточном заводе, который кормит фронт. Кроме смены у станков приходилось еще каждый день не меньше часа отдавать общему собранию. Сперва тяжело было к этому привыкнуть, как бы не надрывались активистки из "Мухэерес либрес", но поначалу никто не мог понять, почему бы не назначить начальников цехов и не распределить прочие административные должности. Но это от неопытности было, пока не догадались как сделать самоуправление лучше.

Поначалу собирались всем заводом, во дворе. Несколько человек что-то предлагали, а весь остальной коллектив голосовал. Толку от этого было мало - зато затянутся такая дискуссия могла на целый день, так и спорили до хрипоты сутками, вместо того, чтобы чинить танки и делать винтовки.

Потом те же активистки "Мухэрес либрес", которые уже побывали в окопах, внесли ясности. Для того чтобы демократия была прямой, настоящей анархистской демократией, не обязательно чтобы все принимали в ней участие напрямую (хотя это и был бы неплохой вариант, но только подходит он лишь, для мирного времени). Теперь каждый цех выбирал своего мастера, а мастер держал слово на собраниях, на которых и решались все общие для завода вопросы. Повестка раздавалась заранее, в перерыв, или же формировалась прямо у станков. Определялись за что стоит цех - эту идею мастер на собраниях и продвигал. В любой момент цех таким же собранием мог мастера снять, если он, например, начинает властью злоупотреблять. Но пока этого не требовалось.

Когда разобрались с самоуправлением, анархистки взялись за вопрос распределения. Это тоже было важно, поскольку деньги в Барселоне отменили в первый день восстания, но как жить без них, и, особенно, на что покупать еду - было совершенно непонятно. Сперва Совет коммуны решил, что деньги все-таки пока для внешних расчетов сохранят, особенно валюту. Ей и стали платить несознательным крестьянам, а некоторые сознательные охотно помогали городу едой самостоятельно. Завод установил простое правило - за одни сутки работы - суточный талон на питание и проезд на транспорте, за неделю - дополнительный талон на питание в выходные. Как заниматься распределением других товаров, кроме еды, пока не придумали, да еще и злые языки время от времени припоминали, что ФАИ, в свое время, обещала четырехчасовой рабочий день, при трехдневной рабочей неделе. Но говорить об это старались не очень много, потому что самые говорливые, почему-то принялись пропадать. За слухи о, якобы, возрожденной тайной полиции, вполне могли и расстрелять прямо на улице (уж с этим теперь проволочек никаких не было), но люди-то все равно пропадали.

Неспокойно было в Барселоне зимой сорок первого года.

Неспокойно было и в Бургосе. Генерал снова смотрел на карту, испещренную красными пятнами. Пятен, за последнюю неделю, заметно увеличилось. Чего им не хватает, удивлялся Генерал. Разведка постоянно доносила информацию, о том, что мятежники (вот ирония - совсем недавно мятежниками называли войска, верные Генералу) встречают массовую поддержку населения, что на их сторону переходят отдельные части, а тоже самое население, которое приветствовало Генерала, теперь с большой охотой записывается в эти их кооперативы, коммуны и народные милиции.

Вот неблагодарный народ, думалось Генералу. Стоило ли спасть Испанию, если сами они спасаться совершенно не желают?

В кабинет без стука вошел Рамон. Он имел на это право, все-таки родственники. Но министр иностранных дел пришел не к родственнику.

- Ну? - вместо приветствия спросил Генерал.

- Условия те же, - негромок ответил Серрано Суньер. Только теперь они требуют и ничего не предлагают взамен. Если мы примем их условия, то потеряем очень многое.

- Я знаю. Но если не примем, то можем потерять все.

- Все так плохо?

- Все хуже, чем я мог представить. Испанцы нас предали, Рамон.

- Будет лучше, если мы пригласим немцев?

- Во всяком случае не будет хуже. Даже без нескольких островов Испания останется Испанией. А не какой-то там коммуной имени какого-то дьявола. Когда у тебя следующая встреча?

- Послезавтра. Дикхоф уверил, что в этот же день они подпишут сепаратный мир с англичанами.

- Вот скоты. Снимают почти всю армию с фронта и еще выдвигают такие условия, как будто у них армии нет.

Рамон развел руками: - Ты сам говоришь, что у нас нет выбора.

Генерал еще раз посмотрел на карту. Выбора действительно нет. Хотя и не хочется звать немцев, зато они быстро справятся с этими красными пятнами. Этого у них не отнимешь.

Дуррути был в ярости, таким его видели редко, несмотря на всю его испанскую эмоциональность.

- Нестор! - с порога заревел он, - что делают твои головорезы, Нестор?!

Махно не любил делать вид, что чего-то не понял и задавать наводящие вопросы. Он тоже ценил разговоры в лоб.

- Борются за дело революции. Вот что. Чтобы вы ее во второй раз не профукали.

Дуррути замахнулся и тут же на руке у него повис кто-то из бойцов, а еще двое скрутили Махно. Его темперамент тоже хорошо изучили. С минуту два командира, крича и ругаясь, пытались вырваться и броситься друг на друга, но вскоре успокоились.

- Отпустите меня, - спокойно сказал Дуррути и его тут же отпустили, также как и Махно. Они стояли друг напротив друга и молчали.

- То, что делаешь - это контрреволюция, - сказал Дуррути.

- Контрреволюция - оставлять контру в живых, - ответил Махно.

Дуррути неприятно улыбнулся: - И ты видишь выход в тайной полиции? Нам не по пути. Я предъявляю тебе ультиматум. Или твои убийцы оставят Барселону в покое. Или же я объявлю о том, что мы больше не товарищи и действуй как знаешь.

- Решил в белых перчатках? - окрысился Махно. - Пробовали вы уже так. И тебе ли не знать, что ничего бы у нас и сейчас не вышло, если бы в дерьмо по самые уши не влезли. И теперь на попятную уже не получится.

В комнате стало просторно. Это присутствующие при споре бойцы разошлись - кто к Махно, кто к Дуррути.

- Так все разойдутся, - обратив на это внимание, сказал Махно, - и будут нас поодиночке. Зря ты это затеял, завязывай. Моя контрразведка - это мое дело. А кто из прав после победы решим.

Дуррути молча вышел.

Боденское озеро редко замерзает даже в суровые зимы. Но все-таки в январе по нему ходят лишь самые отчаянные рыболовы. А пять лодок в это время года почитай что целая флотилия. Заметить, правда было некому, ни одного огонька не видывало их присутствие на воде, да шли тихо, еле-еле взмахивая веслами.

Один плюс, правда, у этого времени года был - катера швейцарской пограничной стражи не очень-то рисковали плавать по ночам. Да и не тот это участок границы, где следовало бы проявлять излишнюю бдительность. Безопасность со стороны этого участка германской границы уже давно, хотя и не очень заметно, взяли на себя части регулярной армии. Пограничники напротив - старались мелькать как можно реже, чтобы ничем не раздражать могущественного соседа, а то кто знает, что ему взбредет в голову.

С противоположной стороны граница охранялась не в пример лучше. Это и тревожило пассажиров лодочной флотилии.

[Урус-хай]

Замечательная прода! Ждем.

[Пулеметчик]

Текст скопирован с разрешения автора

Ни одного звука не доносилось из лодок, только еле слышный плеск воды под веслами. В нескольких десятках метрах от берега лодки застыли и над озером повисла совершеннейшая тишина. Пассажиры, кутаясь в куртки и одеяла, вглядывались в темную полосу немецкого берега.

- Топплера не хватает, - прошептал один из тех, кто ждал в самой первой лодке.

- И без Топплера справимся, - также шепотом ответил его собеседник.

- Богема в серьезном деле ни к чему.

Ответа не последовало, потому что на берегу три раза мигнул и погас мощный фонарь. На лодках стало шумно, старшим команд пришлось зашикать, чтобы успокоить разошедшихся пассажиров и лодки снова двинулись вперед. Несколько минут спустя они, одна за одной, ткнулись в берег, по которому уже бегал нервный Гёльц.

- Быстрее-быстрее, - поторапливал он несколько десятков высадившихся на берегу людей, которые и без него знали, что им делать. Кто-то вытаскивал из лодок тяжелые ящики, кто волок освободившиеся уже плавсредства в подлесок и маскировал их ветками.

Несколько минут на берегу царила несвойственная этому времени суток суета, которая оборвалась в одно мгновение. Перед Гёльцем стоял строй вооруженных мужчин. Командир прошелся вдоль строя, пристально посмотрел на озеро и скомандовал:

- За мной.

Скоро люди растворились в баварском лесу. Берег опять опустел.

Глава третья.

Они нашли небольшую пещерку, даже не пещерку, а грот или что-то подобное, Рамон не разбирался в таких тонкостях, как не разбирался и Григорьев. Хотя мело пуще прежнего, но температура была лишь чуть ниже нуля, как это всегда бывает во время вьюг. А в их убежище, где спутники смогли даже развести маленький костерок, царила настоящая благодать. Попутчики, пережидая бурю, развалились на немецких шинелях и трепались обо всем. Только одна тема никогда не возникала у них в разговорах - тема Махно, как будто между ними был какой-то уговор, хотя, конечно, никакого уговора не было. Рамону спрашивать не имело смысла - он и так понимал, зачем Махно разыскивает Григорьев. Хотя был о немцах лучшего мнения, зачем посылать к объекту одного из его главных врагов? Это как-то слабо способствует конспирации. Или германская разведка совсем как-то по-новому работает, или есть у миссии Григорьева еще какой-то подтекст. Спрашивать же об этом подтексте и подавно не стоило. Любопытно было и Григорьеву, Рамон это хорошо замечал и по периодическим намекам и по одному взгляду, который атаман, время от времени бросал на испанца. И то что Григорьев взял его с собой, а не бросил в том неизвестном французском городке тоже говорило о том, что атаман испытывает к личности Рамона большой интерес.

- Когда переберемся через горы, надо будет переодеться, - заметил Григорьев, - в таком виде нас ни те, ни другие не поймут. Он был прав. Единственной подходящей зимней одеждой, которой им удалось разжиться перед восхождением на горы, было эсэсовское обмундирование.

- Где-нибудь украдем.

- Везде все по своему. Я вот в Испании не воровал никогда, особенностей местных не знаю. А тебе приходилось?

- Нет, - покривил душой Рамон. Во время гражданской ему приходилось делать всякое. - Кстати я все спросить хотел. Мы же на твою родину идем. Ты не из этих мест случаем? - Нет, я из столицы. Кастилец. А здесь Каталония, совсем другая часть страны, другой народ. Разница как между Россией и Украиной. Григорьев замолчал. Он частенько задавал Рамону вопросы об Испании, о его биографии, а потом словно об этом забывал. То ли действительно с памятью было неважно, то ли хотел поймать на противоречиях. Рамон, в свою очередь, решил с русским не откровенничать. У него были совершенно четкие планы на его счет, как только они вернутся на родину.

Минут двадцать они сидели молча, Меркадер уже решил поспать - его очередь дежурства наступала только через два часа, как Григорьев ткнул его в бок: - Слушай! Ненастье уже порядком улеглось, но внизу, на дороге, что-то громко шумело. Не сговариваясь спутники вылезли из пещеры и подползли к краю утеса, стараясь оставаться незамеченными. В пятнадцати метрах под ними, на занесенной снегом горной трассе, шевелились какие-то машины, Рамон точно не смог разобрать что это, но атаман ответил, не дожидаясь вопроса:

- Пионирпанзеры.

- Что?

- Инженерные танки, завалы расчищают, снег могут убирать.

- Откуда ты так хорошо знаешь немецкую военную технику? - Рамон не смог удержаться от шпильки. Григорьев смутился, но совсем на мгновение:

- Я в Германии все-таки два десятка лет прожил. И на парады посмотреть любил - развлечение бесплатное. А парады там часто бывают. Хорош болтать, полезли обратно, пока они нас не срисовали. Костер хотели сперва затушить, но дым утягивало куда-то вглубь пещеры и вряд ли его могли заметить немцы. Ограничились тем, что получше замаскировали вход снегом и принялись шептаться.

- Что ж там такое творится, что они в Испанию полезли! Мы же уже на ее территории.

- Может быть просто военная помощь. Оружием помочь решили.

- Оружие они и морем довезти могли. Это даже и спокойнее. Не просто так они тут дороги расчищают.

- Информации нам не хватает, верно. И в ближайшее время идти не сможем, пока они там внизу. Идти нужно по дороге, а прыгать по предгорьям самоубийство. - Ну да, - кивнул Григорьев, - посидим тут пару дней, еда есть, топливо тоже - я на той стороне склона много хвороста видел. Но разузнать все равно нужно, что в мире происходит. Я так думаю - нужно языка взять.

- Глупость, - отрезал Рамон, - И куда мы потом денемся? Мы точно под боком у немцев, а они, в случае пропажи своего, ближайшие горы точно перероют. Местности не знаем, куда уходить - непонятно. На самом деле самое простое, что мы можем сделать - это просто купить любую газету. Если немцы полезли в Испанию, в газетах точно напишут, при любой цензуре. И зачем им это надо тоже напишут. - И где газету тут покупать собрался? Тогда табаку мне заодно купи, если знаешь, где в Пиренеях лавки стоят. Нет, языка нам надо. Как-нибудь хитро...

-Есть один способ, - Рамон почесал нос.

*** Солдатик оглянулся. Никто на него не смотрел, а танки ревели далеко впереди, расчищая снежные наносы. Подумал немного, еще раз оглянулся, закинул карабин на плечо и ловко запрыгнул за здоровый отвал на обочине дороги. Вытащил из кармана газету и присел по своим делам. Григорьев чертыхнулся шепотом:

- Сейчас бы его..., - но Рамон приложил палец к губам. Тише. Через пару минут солдат вернулся к своим прямым обязанностям. О том, что он покидал пост, вроде никто не догадался. Григорьев и Меркадер поползли по насту, прикрытые от взглядов с дороги снежными отвалами.

- Твоя идея, ты и копайся, - шипел атаман. Меркадер молчал. Он был не брезглив. Они подползли поближе. Григорьев привстал на колено и взял оружие на изготовку, а испанец полез в несмываемый след немецкой армии, аккуратно отделяя стыдливо белеющие остатки газеты. Через минуту он вернулся, оттирая пальцы.

- Французская, недельной давности. Объявления какие-то. Они поползли обратно, Григорьев не переставая хихикал в усы:

- Офицера надо, офицеры люди культурные, вчерашних газет не держат. Когда добрались наверх Меркадер еще потер пальцы о скалу и сказал:

- Попозже пойдем офицера караулить.

- Я же пошутил, - скривился Григорьев.

- Вариантов больше нет.

Подходящего офицера они заметили быстро. Командир охранения периодически проверял посты, остальное время отсиживаясь в кабине грузовика, который стоял в самом начале зоны работ, на уже расчищенной дороге. Возле грузовика никого не было - видимо немцы не боялись удара в спину, или же, скорее всего, дальше по дороге было кому охранять. Спутники решили сосредоточиться на автомобиле, рассудив, что по необходимой им нужде офицер устроится в непосредственной близости от него. Они точно также затаились за отвалом. В этот раз ждать пришлось очень долго. Григорьев тихо разминал конечности и похлопывал себя по плечам, а Меркадер лишь засовывал руки поглубже в карманы. Сильно замерзнуть не давало то, что грузовик регулярно проезжал немного вперед, нагоняя продвигающуюся по перевалу технику. Когда офицер, наконец, знакомо заозирался, уже начинало смеркаться. Григорьев молча взял карабин на изготовку. Ни сил не делания шептаться уже не было, да и так было понятно, что делать. Рамон аккуратно прополз эти метры. Вытащил замаранную газету, и тут дверь грузовика хлопнула. Он вжался лицом в снег, надеясь, что пронесет. Может все бы и обошлось, уже почти зашло солнце, тени скрывали то, что расположено всего в трех метрах, а офицер и вышел-то снова может быть просто на свежем воздухе покурить. Но долгое ожидание на холодном воздухе плохо влияет на нервы. Офицер хлопнул дверцей, развернулся и тут же Григорьев гвоздем вбил ему пулю между глаз. Реакция у Рамона была хорошая, долго думать не пришлось. Он тут же вскочил на ноги и ринулся к машине. Вся надежда была на то, что водитель тоже выскочит, посмотреть, что случилось с офицером. Однако водитель, видимо, и так все понял. Мотор грузовика взревел и Рамон перешел на гигантские прыжки, только бы успеть вскочить на подножку. Танкисты не могли расслышать единственный выстрел дурака-атамана, пока что единственным свидетелем их присутствия был только водитель и до него нужно было добраться любой ценой.

Изменено 21 Jul 2011 пользователем Пулеметчик

[Урус-хай]

ждем новых постов

[Astarot]

После изучения испанского и детального ознакомления с матчастью антифранкистского сопротивления - новых постов не будет, для начала хорошо бы как следует перелопатить старые:)

[Пулеметчик]

Тоже хорошо!

[Урус-хай]

замечательно. Будем ждать

[Владислав]

Astarot, ждем-с

[Урус-хай]

Astarot

Как книга поживает?