Энциклопедия Византии Ласкарисов 1300

[Georg]

В данной теме попытаемся выяснить, какой социум у нас здесь получился. Постепенно будет выкладываться описание различных его аспектов - экономика, право, культура, быт и пр.

 

Обсуждение там где обычно - в специальной теме.

Изменено 4 Feb 2017 пользователем Georg

[Georg]

ГЛАВА I. СЕЛЬСКОЕ ХОЗЯЙСТВО.

Начнем с основы основ - хлеба насущного.

 

Обычное крестьянское хозяйство поздней Византии было поликультурным и использовало трехполье. Никифор Григора определенно говорит о стандартом существовании ярового и озимого клина, когда он отмечает, что на полях византийских земледельцев можно было одновременно видеть и молодой, зеленый еще хлеб и уже совершенно созревший. Византийские крестьяне знали разнообразные зерновые культуры: наиболее распространенными были пшеница и ячмень. Ячменный хлеб считался низкосортным; авторы византийских житий подчеркивают, что подвижники питались им, отказываясь от лучших яств. Кроме злаков крестьяне сеяли бобовые, которые, подобно ячменному хлебу, считались плебейской пищей; вареные бобы без масла упоминаются в житиях в качестве обычной еды монаха-отшельника, лишающего себя мирских радостей.  Стандартный севроборот - смена бобовых и зерновых - использовался и в обычных хозяйствах для поддержания плодородия почвы. Наконец почти во всех византийских хозяйствах была распространена культура льна - основного материала для изготовления тканей в средиземноморском климате эпохи "Малого оптимума". В большинстве крестьянких хозяйств использовался легкий плуг, влекомый парой волов, который, по выражению Варрона, только «кусал» землю; при пахоте приходилось проходить по полю несколько раз: сперва вдоль, а затем поперек поля.

В описываемую эпоху в Византии очень часто упоминаются водяные мельницы, но большинство таковых работало только в зимний сезон, так как летом множество мелких речек чрезвычайно мелело; в равнинных регионах использовалась ветряная мельница.

 

Кроме хлебопашества, в Византии большую роль играли также садоводство и виноградарство. Жития и поздневизантийские акты часто упоминают разнобразнейшие плодовые деревья. Повсеместно, как и в античные времена, в Византии была распространена маслина; мы встречаем оливковые деревья и в Трапезунде, и в районе Смирны, и на Балканах. Иногда участки с оливами были небольшие, карликовые: так, крестьяне деревни Мантея дарили Лемвийскому монастырю участки с 5-10 оливами. В то же время в источниках упоминаются и целые «масличные плантации» с прессами и товарным производством масла. Столь же повсеместно было распространено виноградарство. Мелкие землевладельцы часто разбивали виноградник в саду, рядом с деревьями. Наряду с ними существовали огромные виноградники, ориентированные на товарное производство вина; по шкале поземельного налогообложения виноград считался самой доходной культурой. Виноградники сплошь да рядом разбивали и гористой местности.

 

Сад и виноградник требовали большого ухода. Например, в районе Смирны земля под оливковыми рощами орошалась, на Афоне монахи нуждались в воде для орошения своих виноградников и садов. Об орошаемой земле говорит и Никита Акоминат. В ряде мест для орошения садов применялись цистерны, а в крупных хозяйствах - искусственные водоводы.

 

В ряде областей Византии в крестьянском хозяйстве было распространено и производство шелка-сырца - как например в Пелопоннесе, где тутовые деревья "покрывали всю Лаконскую долину". Вскармливание коконов в домашних условиях всегда считалось наилучшим способом их разведения (даже в первой поло-вине XIX в., когда в независимой Греции стали появляться первые предприятия по разведению шелковичных червей и прядению шелка, каждый житель имел привычку разводить шелковичных червей у себя дома). Продажа сырца была важным подспорьем для такого крестьянского хозяйства.

 

Значительную роль в сельскохозяйственной жизни поздней Византии продолжало играть животноводство, в крупных хозяйствах поставленное на "товаропоток".  Особенно широко распространены были свиноводство и овцеводство. Иоанн Кантакузин, перечисляя  убытки от разграбления своих фракийских поместий, называет 2500 племенных кобылиц, 1000 пар рабочих волов,  5000 голов крупного рогатого скота, 70 000 овец, 50 000 свиней, сотни верблюдов, мулов и ослов. Источники XIII-XIVвв. не сохранили сведений, как происходил в это время выпас свиней. Овцеводство же имело модель, сходную с перекочевками малоазийских турок - с перегоном стад на лето в предгорья и на зиму на равнины. Сохранились документы, свидетельствующие о том что землевладельцы и владельцы стад заключали соглашения о зимнем выпасе на сельскохозяйственных землях; при этом они оговаривали, что скотоводы будут использовать его только зимой; весной же стада должны были покидать его. На территории Византийской империи можно было встретить еще и настоящее кочевое скотоводство - у половцев в отведенных им малоазийских регионах и у влахов на Балканах. На товарный уровень было поставлено и птицеводтво, так как птица и яйца играли заметную роль в византийской кухне; для характеристики птицеводства крупного хозяйства достаточно упомянуть о фермах Иоанна Ватаца и его "яичной короне".

 

Огромную роль в хозяйственной жизни Византии так же играло рыболовство - в хозяйственных и судебных актах постоянно упоминаются места, удобные для ловли рыбы, конфликты и тяжбы из-за них. У Лемвийского монастыря был, например, в собственности рыбный садок Гир в Смирнской бухте.

 

Крестьянское владение, находившееся в руках одной семьи, называлось стась. Стась представляла собой основную хозяйственную ячейку деревни. Она включала в себя различные виды угодий. Так, в 1271 г. монастырю Новой Петры была подарена «перешедшая но наследству стась», в состав которой входили дома, виноградники, сад, поля и насаждения деревьев. Стась крестьянина Архонтицы в деревне Дрианувена включала в себя, помимо пашни, виноградника и фруктовых деревьев, еще пастбищную землю и водный источник, приводивший в движение мельницу. Центром такого владения был одноэтажный дом, крытый соломой, тростником или черепицей; он стоял во дворе, окруженном забором, а иной раз и кирпичной стеной. Иногда в состав крестьянской стаси входили и мельницы. Даже поросшие лесом места могли составлять часть стасей. При этом стась как правило не лежала компактно, но состояла из ряда разбросанных участков - "хорафиев". В тех местах, относительно которых мы располагаем данными источников, хорафии в XIII — XIV вв. рассматриваются как находящиеся в полном распоряжении их хозяев; хозяйственная жизнь такого поля протекает независимо от соседей, поэтому-то оно и обведено рвом, поэтому-то владельцы хорафиев могут разбивать на них виноградники, сажать оливы, даже строить церкви. Следов сущестования "открытых полей" в Византии данного периода уже не обнаруживается.

 

Заметную роль среди односельчан играла простейшая производственная кооперация. Вероятно, родственники и совладельцы земельных участков производили отдельные агротехнические операции совместно. Скажем, иерей Михаил Ники имел общий посев с одним из братьев Лабонов. В ХІII в. многие рядовые крестьяне молотили зерно на общем гумне. Так, общее гумно принадлежало жителям проастия Сфурно. Деревенское гумно, как правило, располагалось среди пашенных участков земли, которые его окружали. Оно делилось между жителями села на доли - "лорины", которые могли находиться в совместном владении. В поздневизантийской деревне сохранялся также коллективный выпас скота. Равно и в сельском ремесле и промыслах видны следы производственной кооперации, зиждившейся подчас на долевом совладении мастерских. Поздневизантийская деревня имела бондарей, веревочников, гончаров-кирпичников, горшечников, каменотесов, кожевников, цирюльников, кузнецов, лепщиков по гипсу, лодкостроителей,  медников, мыловаров, печников, плотников, портных, прядильщиков, решеточников, рогожников, сапожников, седельников, скорняков, солеваров, тележников, ткачей, токарей, угольщиков, швецов, шляпников.

 

В тех случаях, когда деревня располагалась на земле, принадлежащей крупному землевладельцу - поместье принимало форму барской усадьбы ("проастий" у светских землевладельцев и "метох" у церковных), расположенной в стороне от крестьянских поселений и состоящей из домениальной земли. Данные кодика Лемвийского монастыря позволяют проследить, существование наряду с большой деревней, сложной по составу, владений помещиков,  расположенных в стороне от сел и представляющих собою хозяйства, земли которых обрабатываются "господскими плугами", имеющие центром усадьбу как полноценный хозяственный комплекс - с садом, амбарами, хлевами, прессами для винограда и маслин, мельницы и пр..  

 

В случаях же с мелкими помещиками-стратиотами - икономия стратиота располагалась на территории деревни, "административно" (по налоговым "практикам") не выделяясь из состава ее земель, и зачастую занимая лишь часть деревни. В некоторых случаях на территории крупного села располагалось несколько таких владений. Так в деревне Крусово Эсфигменскому монастырю принадлежал метох; но остальная часть территории села находилась в руках трех стратиотов. В деревне Мамицона Хиландарскому монастырю принадлежала лишь третья часть земли и париков, остальные две трети находились в руках других землевладельцев. Стратиот Михаил Мономах, обладавший землей в деревне Хандак, был не единственным "арендодателем" для париков этой деревни. Еще более интересные сведения относительно структуры византийской деревни мы находим в хиландарском практике, составленном в октябре 1300 г. и изданном впервые Ф. И. Успенским. Согласно этому практику, во второй половине XIII в. в большом селе Градец существовали владения нескольких стратиотов: Георгию Вардану принадлежало 26 дворов париков, (сидевших как арендаторы на его земле), «детям Киприяновым» — 19, Газию Сирияну — 8, Мануилу Девельцину — 7. Перед нами землевладение "классических стратиотов" - воинов, владевших своими участками ("икономиями") на том же праве, что и стратиоты-катафракты времен Фоки и Цимисхия (обязанных военной службой за налоговые привилегии), служивших в легкой кавалерии (тяжелая теперь состояла из более обеспеченных прониаров), и при Ласкарисах еще составлявших большую часть численного состава никейской армии. В РИ к концу XIII века этот слой в Палеологовской Византии сходит на нет, и если в Азии турецкое завоевание скрыло от нас причины этого, то в Европейских фемах они более наглядны. Так например в вышеописанном селе Градец к 1300 году все икономии стратиотов исчезли в следствии разорения своих владельцев, и были  поглощены крупным привилегированным собственником - афонским монастырем Хиландар. В следствии масштабного расслоения немногие стратиоты европейских фем стали прониарами, прочие же, лишившись икономий, влились в "этерии" магнатов или опустились на положение простых крестьян. Постоянный рост крупной вотчины за счет мелкого землевладения — отличительная черта Палеологовской Византии. В АИ-империи Ласкарисов в силу иного пути развития вооруженных сил будет иначе - стратиотское землевладение в XIV веке сохранится в полном объеме, о чем подробнее поговорим в разделе, касающемся армии.

 

В Византии указанной эпохи существовало в довольно большом размере крестьянское землевладение, при котором крестьяне владели своими стасями на правах полной "квиритской" собственности (передача такой стаси в пронию ничуть не нарушала частной собственности владельца, ибо он лишь становился обязанным платить прониару положенный государству налог). Такой крестьянин назывался термином "эпик", в отличии от арендатора, сидевшего на чужой земле - "парика". Причем по степени распространения крестьянского землевладения наблюдается коренное различие между европейской и азиатской частями империи. В азиатских фемах - оплоте Ласкарисов -  крестьянское землевладение распространено повсеместно. Так согласно данным церковных архивов большинство вкладов в монастыри в районе Смирны совершаются крестьянами-землевладельцами; в кодике Лемвийского монастыря не только отмечены многочисленные вклады незначительного размера (несколько модиев земли, несколько олив), но и некоторые дарители прямо названы крестьянами. Совершая дарения монастырю, эти крестьяне в то же время жестко отстаивали свои права в конфликтах с ним. Когда монахи Лемвийского монастыря захватили хорафий, принадлежавший умершему без наследников жителю села Приновари, приновариты, остаивая свое "преимущественное право" покупки выморочного соседского участка, явились на спорное поле с оружием в руках и вспахали его всеми упряжками деревни в один день.

 

В разительном отличии от азиатской части империи, в европейских фемах (за исключением горных регионов Албании, Эпира и Мореи) - крестьянское землевладение не прослеживается, а парикия повсеместна. В актах афонских монастырей и других монастырей из Македонии мы находим исключительно дарителей-феодалов. Даже Б. А. Панченко должен был признать, что здесь мы «нигде не встречаем крестьян-владельцев».

 

Прикрепление к земле париков как юридический фактор отсутствовало в империи (хотя при уходе парика, задолжавшего господину, тот мог искать и преследовать его по суду как должника). Сопоставление писцовых книг Зографского монастыря от 1300 и 1320 гг. показывает, что из 15 семей, живших во владениях монастыря в 1300 г., через 20 лет осталось лишь 6 старых семей, след остальных теряется. Свобода передвижения приводила к тому, что предприимчивые парики могли иметь земли в разных деревнях: парик Серб, например, записанный в деревне Нисий, имел виноградник в деревне Хандак; парик Ксен Лега держал наделы в деревне Вари от Лемвийского монастыря и в деревне Мантея - от прониара Сиргари.

 

Большинство париков, сидевших на данной земле из поколения в поколение, держало землю на праве эмфитевзиса с фиксированной рентой (хотя наряду с париками-эмфитевтами встречаются и так называемые "элевтеры", держащие свои участки на краткострочной издольной аренде и никаких владельческих прав на землю не имеющие). Парик-эмфитевт мог даже продать свой надел; при этом он должен был получить согласие от "господина земли". Когда в 1301 г. три парика Алексея Амнона продали Эсфигменскому монастырю хорафий, они указали в своей грамоте, что делают это с согласия землевладельца. Двое крестьян из деревни Силлам на Крите, желая продать виноградники, обратились к своему архонту, который выдал им особую грамоту с разрешением. Покупатель такого парического надела (будь то даже монастырь или другой архонт) автоматически приобретал обязательство вносить "господину земли" ту же плату, что и прежний владелец-парик. Передавая такому арендатору, по сути дела, владельческие права, византийское право разрешало и субаренду земли.

 

Преобладающей формой парической ренты в это время была фиксированая  денежная рента. Прослеживаемая по сохранившимся документам традиция поддерживает неизменность размера и характера паричских повинностей и невозможность их произвольного повышения землевладельцем. Отработочные повинности париков - "ангарии" - ничтожны (от 7 до 12 дней в году по различным документам) и включают в себя как правило работы на ремонте различных "инфраструктурных объектов" вроде мостов и дорог.

 

Каждан, проведя анализ крестьянских состояний по данным начала XIV века фемы Стримон, пишет что основная масса крестьян относится к "группе среднего крестьянства": 65% крестьян имеют пару волов и "могут быть отнесены к средним по обеспеченности землей". В то же самое время в поздневизантийской деревне происходило формирование прослойки земельных собственников, занимавших промежуточное положение между основной массой крестьян и мелкофеодальными вотчинниками. Сходство имущественного благосостояния и идентичных приемов хозяйствования зажиточных крестьян и мелких вотчинников-стратиотов скрывало принадлежность к названной прослойке. Помимо высоких экономических показателей членам выявляемой прослойки присуща уплата налогов непосредственно государству, использование в хозяйствах труда батраков. Таких крестьян называли "лучшими" и "икодеспотами" ("домоправителями"").   "Лучшие" и "домоправители" играли заметную роль в жизни села, органах его самоуправления. По факту они образовывали прослойку крестьян, примыкавших по своему статусу к мелким феодальным землевладельцам. При Ласкарисах, покровительствовавших стратиотам,  стратиотское войско Азии нередко пополнялось крестьянами-"икодеспотами",  получившими возможность приобретать боевого коня и вооружение и оставлять налаженное и обеспеченное рабочими руками (в виде батраков, париков или дулопариков) хозяйство для участия в походах. Как и во многих странах европейского средневековья, любой разбогатевший крестьянин мог таким образом повысить свой социальный статус, перейдя в разряд мелкого рыцарства.

 

 

Для обработки господской земли поздневизантийские помещики применяли собственный тягловый скот и инвентарь, содержа в поместьях упряжки быков и высококачественные сельскохозяйственные орудия. В качестве рабочей силы помещики "в горячий сезон" нанимали батраков -  "мистиев"; мистии, которые оседали в поместье, получали небольшой надел в качестве «натуральной заработной платы» и становились элевтерами. Наряду со свободными мистиями в поместьях XIII-XIV веков зафиксирована особая категория зависимых людей, положение которых напоминает древнерусских холопов. Грамоты этой поры иногда упоминают "дулопариков", т. е. дворовых, которые проживали в поместье постоянно и выполняли круглогодичные работы на домене  (сады, виноградники, уход за скотом), участвуя вместе с мистиями и в земледельческих сезонных работах (по некоторым актам мы можем судить о существовании так называемых "холопских упряжек", которые находятся в тесной хозяйственной связи с доменом). Эти "дулопарики" находились в кабальной зависимости от господина, но имели ограниченные гражданские права, семью и собственность, фактически находясь в правовом положении, близком к крепостным в РИ Российской империи XIX века. В то же время рабы в хозяйственных документах поздней Византии практически не упоминаются. Об исчезновении рабства в XIII в. свидетельствует тот факт, что теперь даже купленных у пиратов людей стали записывать дулопариками. Термин «раб» хотя и продолжает встречаться в поздних памятниках, но уже как "литературное" понятие, не имеющее юридического значения; он обозначает зависимого человека вообще и противопоставляется   слову «господин».

 

 

Таким образом поздневизантийское поместье было весьма сложной организацией, включавшей в себя различные категории земель: от наследственных держаний, обязанных фиксированной рентой, до дворовых холопов. Парики находились в довольно слабой связи с собственно господским хозяйством; они уплачивали преимущественно денежную ренту. Домениальные земли достигали больших размеров и обрабатывались преимущественно трудом холопов и батраков-мистиев или же сдавались в издольную аренду элевтерам.

 

В XIII —XIV вв. византийцы вели масштабную экспортную торговлю хлебом, вином и маслом. Договоры этого периода разрешают венецианцам и генуэзцам свободно вывозить хлеб из всей империи. Льготные императорские грамоты городу Монемвасии показывают, что морскую торговлю хлебом и скотом вели и греческие купцы, и даже монастыри. Хиландарский монастырь имел корабль и пользовался правом беспошлинно привозить на нем продукты в монастырь со всей Солунской фемы. Корабли Ватопедского монастыря в середине XIV в. заходили в Константинополь и в другие города. В гаванях, принадлежавших Зографскому монастырю, останавливались корабли, груженные хлебом и другими продуктами. У монастыря Неа Мони на берегу моря были склады, и в гавани постоянно жили двое монастырских "служек". О греческих кораблях, которые перевозили хлеб из одного региона в другой, упоминает Иоанн Кантакузин.

 

Для понимания характера балканской хлебной торговли большое значение имеет сообщение флорентийского купца XIV в.  Франческо   Бальдуччи  Пеголотти,   который  чрезвычайно хвалит ромейский хлеб и рекомендует покупать его у крупных земельных собственников. Крупная поздневизантийская вотчина в XIV в. целенаправленно производила продукцию на экспорт, и целые итальянские купеческие флотилии ежегодно грузились зерном, вином и маслом в таких портах как Редесто, Энос, Фессалоника, Димитриада... В этой обширной торговле участвовали и рядовые крестьянские хозяйства; самым серьезным аргументом, доказывающим развитие торговли в византийской деревне, является факт подавляющего преобладания в XIII—XIV вв. денежной ренты. Развитие аграрных отношений в Византии XIV в. вплотную подошло к появлению капиталистических отношений. Различные факторы: длительное преобладание денежной ренты, наличие развитых торговых центров, международная рыночная конъюнктура, стимулировавшая экспорт сельскохозяйственных продуктов - благоприятствовали эволюции аграрного строя в этом направлении. Развилась предпринимательская аренда. Например Ивирский монастырь сдавал некоторые свои владения крупным арендаторам, которые проводили мелиоративные работы, и сдавали, в свою очередь, арендованную землю мелким субарендаторам, вдвое увеличив арендную плату. Повышение арендной платы в связи с увеличением доходов, получаемых с земли, свидетельствует о появлении характерных для капитализма взаимоотношений.

 

Изменено 22 Jul 2017 пользователем Georg

[Georg]

О применявшихся в "интенсивных" имениях методах византийского "высокого" сельского хозяйства, благодаря которому Византия могла получать урожаи до сам-20 и кормить не только себя, но и растущие города Италии, мы можем судить по Геопоникам - сборнику, составленному неким Кассианом в эпоху Македонской династии, и даже переведенному мусульманскими соседями империи на арабский язык (в XII в. в Севилье появился арабский агрономический трактат Ибн эль-Аваля, где фигурируют выдержки из «Геопоник» и упоминается имя  Кассиана). В Италии Петр Кресценций из Болоньи, автор известного агрономического трактата «О выгодах сельского хозяйства» (1305 г), считающийся основоположником итальянского "высокого сельского хозяйства" в значительной степени "плагиатил" те же Геопоники, частично переведенные на латынь пизанцем Бургундио. С изобретением книгопечатания трактат (целиком переведенный на латынь Яном Корнарием около 1530 года)  многократно издавался в Италии, Франции и Германии.

 

Кассиан использует обширнейший и тематически подобранный материал античных агрономов, начиная с Варрона, Колумеллы и Палладия, исследования о растениях Феофраста, гербарии Диоскорида и т. д.. Но во всем тексте «Геопоник» отчетливо чувствуется рука составителя, который не только подобрал и организовал античный материал по своему, но и внес в него немало собственных наблюдений, поправок, взглядов.

 

«Время посадки лоз, конечно, различно. Некоторые сажают их после сбора винограда, когда с лоз опадают листья; некоторые — в начале весны. Я же, изучив дело на практике, советую в местах неорошаемых сажать все, и в особенности виноградную лозу, поздней осенью. Тогда ветви, освобожденные после сбора винограда от тяжести гроздей, окрепшие и восстановившие свои обычные силы, еще не поврежденные морозом, скорее примутся, тем более что природа в это время дает больше всего пищи корням. Итак, как сказано, в неорошаемых местах следует сажать лозы поздней осенью, чтобы дожди, идущие всю зиму, заменили необходимое орошение. Я ясно доказал это, действуя таким образом в селении Маратониме, откуда я родом, и на других землях, которыми я владею. Первоначально те, кто видел, что я делаю, и слушал меня, относились к моим действиям отрицательно, пока, наконец, увидев своими глазами, как хорошо все выходит, охотно последовали моим наставлениям, которых и до настоящего времени у нас придерживаются» (V, 6, 2—6).

 

Нередко автор вступает в полемику с цитируемыми им древними авторитетами. Так, например, он возражает Сотиону по вопросу о времени посадки лозы:

«Сотион же советует сажать лозы и прочие деревья в те дни, когда нет луны, т. е. в первый и второй день лунного месяца, пока луна еще не видна, так как все посадки, сделанные в это время, говорит он, прекрасно принимаются. Я часто сажал и на убывающей луне, и каяться мне не приходилось» (V, 10, 3).

 

Аналогичным образом автор «Геопоник» указывает по поводу рекомендуемого Сотионом способа посадки «с колом»:

«Мне же такой способ очень не нравится; сажать, перекопав землю целиком, лучше, чем сажать с помощью колышка» (V, 9, 11).

 

В разделе, посвященном посадке фруктовых деревьев, автор вновь высказывается в пользу предпочтительной посадки деревьев осенью, ссылаясь опять-таки на свой опыт:

«Именно позднюю осень единогласно все сведущие люди, писавшие „Георгики“, выбрали для посадки как время подходящее. Так же, разумеется, говорят и "Квинтилии". Весной же нужно садить то, чего не успели посадить осенью. Я же и на собственном опыте изучил это в точности; посадив в это время много виноградников в селении Маратониме и на соседних, но совсем других моих полях, я получил очень большую прибыль. Насадив также очень много различных фруктовых деревьев поздней осенью, я признаю благодатное воздействие этого времени. И все в нашей округе, видя мою удачу, не производят теперь посадок по старому обычаю, только весной, и, следуя моему учению, сажают деревья поздней осенью» (X, 2, 3—6).

 

Автор указывает, что при осенней посадке природа содействует и укоренению растений, так как осенью, когда растение сбрасывает листья, верхняя его часть более не кормится, корни же под растением получают корм. Весной же обычно питается и верхняя часть растений, так как тогда, конечно, и цветы распускаются, и деревья растут. «Поэтому и следует избирать для посадки то время, когда природа занята корнями» (X, 2, 12).

 

Из текста вытекает, что автор был гражданином Константинополя и владел неподалеку от столицы, в Маратониме (Вифиния) и по соседству землями, на которых занимался преимущественно разведением винограда и садовых культур, поставляя вино и фрукты на рынки столицы. Мы узнаем оттуда же, что его имения приносили ему большой доход. На своих полях автор проводил опыты по усовершенствованию принятых в его время приемов сельского хозяйства, широко используя указания древних авторитетов. Проверяя эти советы на практике, он нередко расходился и с античными авторитетами, и со своими современниками, противополагая чужим советам "собственное учение".

 

 

Остановимся прежде всего на хлебопашестве. Из «Геопоник» можно получить более или менее полный перечень тех культурных растений, которые выращивались в Византии. Автор не ограничивается одним лишь их упоминанием, но сообщает подробные сведения о способах их выращивания, о способах увеличения урожайности. «Геопоники» содержат многое о приемах улучшения естественных качеств почвы путем применения искусственных удобрений (унавоживание, зеленые удобрения). Они дают сведения о тщательной и многократной пахоте, о наличии разнообразных земледельческих орудий (тяжелых и легких плугов, мотыг и т. д.), которые использовались в зависимости от характера работ и свойства почвы в каждом отдельном случае по-разному.

 

Так, в некоторых местностях в январе производилось унавоживание люцерны. Удобрялась и пропахивалась вновь легкими плугами земля, распаханная в октябре. Ввиду изобилия соленых земель в районах, расположенных вблизи моря, именно в это время принимались меры для улучшения почвы путем легкой плужной обработки с засыпкой бобовыми и пшеничными отрубями. В феврале на ранее подготовленной земле производился посев яровой (трехмесячной) пшеницы. Равно и сезама и конопли. Одновременно поля, засеянные люцерной, вторично пропахивались. Основные работы по плужной распашке нови под посев производились в марте. Поля пропахивались троекратно. В марте же проводился посев пшеницы — белой, продолговатой (александрийской) и темной. Одновременно на землях, на которых прежде был снят урожай озимых (пшеницы), опять сеяли хлеб. Следует отметить, что из характеристики порядка посева вытекает то, что в Византии была известна и применялась плодопеременная система полеводства, сочетавшаяся с другими системами.

 

В марте, как и в предшествующем месяце, продолжался посев сезама и конопли. Упоминается также о посеве полбы, проса и ячменя на пригодных землях. Тогда же производилась прополка заколосившихся растений. В марте снимали люцерну.

 

В некоторых районах в мае и июне готовили поля под новый посев. Именно на эти месяцы автор «Геопоник» относит работы по подготовке поля из-под зеленого удобрения под посев хлеба. Люпин сначала осыпали, затем до середины мая косили; наконец, поле вспахивали плугами, пока срезанный люпин не был полностью засыпан. Большое внимание уделялось при этом и уничтожению сорняков. В июне снимали и кормовые травы (вику). После покоса сразу же производили поливку и вспахивали землю плугами. Так, в «Геопониках» мы читаем: «Если в земле находится много корней, посей на ней люпин, скоси его в цвету, вспаши землю, чтобы засыпать то, что сжато, затем посыпь мелким навозом и так и оставь. По прошествии же двенадцати дней вторично вспаши и посей то, что можно посеять на этой земле, примешивая к семенам небольшое количество чечевицы» (III, 10, 8—9). Снятые плоды в конце июня поступали на ток, где производилась молотьба, которая продолжалась в течение всего лета до августа.

 

«Геопоники» свидетельствуют о чрезвычайно заботливой подготовке поля под посев зерновых путем многократной запашки полей из-под бобовых. Лишь после повторной, а иногда и троекратной пропашки производился посев.

 

При обзоре работ, падающих на август, мы снова находим сведения о запашке полей. На этот раз — под пар. Автор специально оговаривает среди работ глубокую вспашку. С началом осени, с конца сентября, снова сеяли люпин и унавоживали особо тощие земли. С того же времени начинался период нового посева злаков, в первую очередь ячменя, а затем и пшеницы (III, 13, 9—10). Самая поздняя дата окончания посева злаков в «Геопониках» — конец декабря (II, 14). В пределах этого большого периода в зависимости от местности и климатических условий варьировали и календарные сроки посева в отдельных хозяйствах. В декабре сеяли бобы (III, 15).

 

Обзор важнейших полевых работ, который дает автор, указывает на наличие сложной системы полеводства, на интенсивный характер обработки почвы с использованием приемов повышения урожайности полей.

 

Вопросам виноградарства, виноделия и изготовления вин и различных настоек посвящено целых пять книг (IV—VIII). В первой из них автор описывает различные сорта винограда, уделяя особое внимание винограду, высаживаемому в садах и вьющемуся по деревьям. Много места уделяется различным способам прививки виноградных лоз, хотя и в дальнейшем автор неоднократно возвращается к этому вопросу и в связи с рассмотрением прививки различных плодовых деревьев. В следующих книгах автор детально рассматривает вопросы, связанные с разведением винограда: о почве, пригодной для посадок, об устройстве питомников, о климатических условиях, благоприятствующих хорошему урожаю винограда, о глубине и способах посадки и т. д.

 

Специальное внимание автора привлекает вопрос об улучшении сортов винограда. Рассматривая последовательно весь ход работ по выращиванию винограда — окапывание лоз, пасынкование, устройство подпор, составитель «Геопоник» дает ряд советов по борьбе с вредителями. Он не оставляет без внимания и различные болезни растений, сказывающиеся на ухудшении качества плодов. В этой книге «Геопоник» можно найти немало интересного в части советов по обереганию и лечению виноградных лоз.

Вопросам подготовки к сбору винограда специально уделено внимание первых десяти глав VI книги. Здесь сообщаются сведения о давильне и устройстве прессов, и об устройстве винного погреба, и об изготовлении пифосов, и, наконец, о наливании вина и сохранении муста.

Седьмая книга полностью посвящена вопросу о винах. Автор с большим знанием дела подробнейшим образом рассказывает о способах приготовления хороших вин.

Восьмая книга содержит рецепты для приготовления различных целебных вин и настоек.

 

Садоводство, так же как и виноградарство, явилось той областью, где он пытался улучшить существующие приемы. Годовой цикл работ по садоводству весьма обширен. Мы находим здесь и заботы об улучшении малоплодородных земель путем внесения в них специально приготовленных удобрений, и способы улучшения сорта путем различных прививок, и средства защиты от холода и от различных вредителей. Он различает три способа прививки, каждый из которых следует применять в зависимости от характера прививаемого дерева. Первый, который он называет прививкой «в собственном смысле слова», вероятно, может быть отождествлен с нынешней прививкой в расщеп. Второй — это прививка под кору, и третий — окулировка.

 

Автор, рассматривая вопрос об устройстве сада, высказывает пожелание, чтобы посадки деревьев в саду производились не в беспорядке и не по эстетическому принципу, а по сортам, и, как обычно, приводит специальные аргументы в защиту такой точки зрения, не ограничиваясь голословным утверждением. Он указывает, что так нужно делать для того, чтобы более слабые растения не подавлялись более сильными и не лишались бы питания. Сад для составителя «Геопоник» в первую очередь — доходное предприятие. Именно поэтому он и отмечает, что все пространство между деревьями должно быть использовано для посадки цветов — роз, лилий, фиалок, шафрана (крокуса), цветов, наиболее приятных по виду и запаху, наиболее выгодных для продажи и полезных для пчел. В отношении способов разведения плодовых деревьев (посева, посадки от побегов, прививки) он высказывается решительным образом в пользу деревьев, посаженных от побегов и затем привитых. Ибо такие деревья, по его словам, лучше и в отношении плодовитости, и в отношении быстроты плодоношения.

 

В ходе дальнейшего изложения автор подробно излагает известные ему и из сочинений других, более древних агрономов, и из своего собственного опыта сведения о способах посадки, варьирующих в зависимости от типа деревьев. С большой тщательностью и знанием дела в этой книге рассматриваются способы посадки и ухода за финиковыми пальмами, лимонными деревьями, фисташковыми деревьями, персиками, яблонями, айвовыми деревьями-кидониями, гранатовыми деревьями, сливами, вишнями, смоковницами, миндальными деревьями, каштанами, орехами и др. Но Кассиан не ограничивается плодовыми культурами. Трактат включает материалы и о посадке вечнозеленых деревьев (кипарисов, сосен, миртовых и др.) — деревьев, «из которых сплетаются венки» и добываются ароматические вещества, а также цветов. И здесь, как и обычно, автор не забывает о "получении дохода".

 

Книга, посвященная оливководству и производству масла, распадается по своему содержанию на две части. Первая группа глав трактует о вопросах посадки, разведения и улучшения сортности оливковых деревьев. Предусматривается устройство питомника. Даются советы о лечении больных и слабых деревьев. Вторая тема, рассматриваемая в этой книге,— это вопрос об изготовлении масла. Автор дает ряд рецептов приготовления масла, устройства прессов и бассейнов для очистки, и попутно сообщает также способы изготовления более дешевых видов масла, напоминающих по своим достоинствам высокие сорта.

 

Книга, посвященная огородничеству,  открывается специальной главой, трактующей о ежемесячных посадках овощей, производившихся в районе византийской столицы — Константинополя. Автор показывает значение овощного хозяйства для снабжения населения не только необходимыми продуктами питания, но и популярными лечебными средствами от различных болезней (капуста, лук, чеснок, салат и т. д.). В главах этой книги содержатся различного рода сведения, связанные с разведением овощей вообще. Как и обычно, автор уделяет в этом разделе много внимания вопросам защиты растений от различных вредителей, борьба с которыми составляет специальное содержание XIII книги.

 

Составитель «Геопоник» рассматривает вопрос о пчеловодстве в XV книге. Несмотря на то что многое, сообщаемое в этой книге, является показателем подверженности автора древним суевериям вроде теории возможного самозарождения пчел из туши быка, в других разделах и эта книга содержит  важные сведения по вопросу об уходе за пчелами и добывании меда, а также о его полезных свойствах.

 

«Геопоники» содержат ряд сведений по коневодству, уделяя, подобно античным писателям, много внимания характеристике болезней лошадей и средствам для их лечения. Что касается молочного хозяйства, то «Геопоники» дают сведения о потреблении не только молока, и сыра, но и животного масла. Последнее, конечно, имело в Византии сравнительно малый удельный вес по сравнению с растительным — оливковым маслом. Семнадцатая книга «Геопоник» посвящена рассмотрению вопроса о разведении крупного рогатого скота, об уходе за ним и содержит наряду с тем немало ветеринарных сведений и советов. Подобно предшествующей, эта книга тесно связана с учениями древних о том же предмете.

Отбор овец, коз и использование молока этих животных для изготовления сыра служит предметом рассмотрения в XVIII книге. Там же автор дает советы по стрижке овец и изготовлению шерсти.

Что касается козьего волоса, то мы находим в этой книге указание на его использование для витья веревок, изготовления грубых плащей, а также корабельных снастей. Автор и в этой книге отводит место вопросам ветеринарии и различным лечебным средствам для больных животных.

 

Вопросам животноводческого хозяйства автор посвящает и следующую книгу, где преимущественно рассматриваются материалы о диких и домашних животных, идущих на убой (зайцах, оленях, свиньях, кабанах). Кассиан высоко расценивает роль собак в пастбищном животноводстве, рекомендует принимать заранее меры для ограждения собак от возможного нападения на них диких зверей. Тщательно разработаны рецепты корма для собак и особенно для щенят, а также ухода за ними, чтобы оградить их от нападения паразитов и различных болезней. Лечение болезней, как и обычно, также входит в круг рассмотрения этой книги.

 

Заключительную книгу «Геопоник» автор посвящает рассмотрению вопросов рыболовства, излагая сведения о различных приманках и наживках для рыб, особых для каждого сорта рыбы. Перечень рыб поражает богатством ассортимента. К сожалению, автор не дает никаких сведений о поименованных им рыбах, предполагая, очевидно, что все они хорошо известны читателю. Поэтому лишь очень немногие из них могут быть нами в настоящее время определены, да и то весьма приблизительно. Значительная часть названий, перечисленных в этой книге, отсутствует в словарях греческого языка как древнего, так и современного.

 

Автор «Геопоник» в общем и целом предстает перед читателем как человек, отдающий предпочтение научному объяснению явлений природы. Он всюду проводит мысль о возможности улучшения природы растений путем активного вмешательства человека, путем производимого опыта, заботы, внимания, большого труда и искусства. Но не менее показательно и отношение Кассиана к имению как к ориентированному на рынок доходному предприятию с необходимостью его рациональной эксплуатации. Представляется что именно распространение подобных подходов и привело начиная с XII века к стремительному росту производительности сельского хозяйства и превращению Византии в экспортера сельскохозяйственных продуктов. Росту, который продолжится в нашей "Возрожденной Византии". :-)

 

[Georg]

 

ГЛАВА 2. Городская экономика.

 

 

Если в отношении сельского хозяйства мы могли при конструировании перспектив развития опираться на РИ опыт Палеологовской Византии первых десятилетий XIV века, то ситуация с городской экономикой будет в Византии Ласкарисов кардинально отличаться от РИ.

 

РИ правление Палеологов стало периодом прогрессирующего упадка промышленности в Византии. Коренные причины этого упадка тянулись еще с катастрофы 1204 года, когда Венеция, а за ней и прочие итальянские "морские республики" начинают целенаправленную политику удушения промышленности "Романии" и переноса производства к себе путем вывоза технологий и специалистов. В середине XIII века в Венеции (а затем на протяжении столетия понемногу и в прочих городах Италии) по византийским технологическим моделям открываются мастерские и создаются цеха шелкоткачей, стекольщиков, эмальеров и пр..; колониальная Романия при этом обречена была становиться поставщиком сырья - шелка-сырца, хлопка, квасцов, сельхозпродуктов.... и специалистов. Методика "удушения торгового партнера" была блестяще отработана венецианцами на латинских государствах Романии - добиться привилегий с освобождением от всех налогов и пошлин (венецианцы в основном получили их еще при завоевании), в то время как местные ремесленники должны их платить; затем организованно, "картелем", снизить цены на свою продукцию, дождаться разорения конкурента, занять рынок. Результаты были блестящи - в Ахейском княжестве уже в период его процветания при Виллардуэнах погибает местная шелкоткацкая промышленность, процветавшая при Комнинах в Спарте, Патрах и Коринфе.  Пелопоннес до самого турецкого завоевания превратился в главного поставщика шелка-сырца на мануфактуры Венеции. В XV веке уроженец Мореи Георгий Гемист Плифон, оплакивал тогдашнее состояние своей родины, которая "производит шерсть, лён, шелк, хлопок - и носит одежду из земель за Ионическим морем". Византия времен Плифона представляла собой уже чисто "сырьевую экономику" с начисто убитой промышленностью.

 

Та же судьба постигает работавшее при Комнинах текстильное производство Эвбеи и Андроса. В Афинском герцогстве крупнейший шелкоткацкий центр комниновской Византии, Фивы, продержался весь XIII век под упорным покровительством герцогов де ла Рошей, но "умер" в XIV во время каталонского завоевания. Не лучшей ситуация была и в Эпирско-Фессалийском государстве Ангелов. Летом 1228 г. при столкновении с завладевшим Фессалоникой эпирским правителем Феодором Ангелом Венеция пустила в ход неоднократно применявшееся ею и впоследствии средство - "экономические санкции". Республика наложила на  Эпир полное эмбарго и начала торговую блокаду, прекратив ввоз товаров во владения Ангела, а также вывоз их оттуда - и Ангелы капитулировали, предоставив венецианцам "режим привилегий" со всеми вытекающими последствиями. Иначе они не могли поступить - сельскохозяйственная экономика Эпира и Фессалии еще при Комнинах оказалась целиком завязанной на экспорт в Италию, и блокада разоряла в первую очередь греческих архонтов региона, лишенных сбыта, а Ангелы зависели от своей знати.

 

Только Никейская империя, состоявшая в основном из недавно отбитых у турок и "реколонизированных" земель, бросила вызов иностранной торговой экспансии. Стремясь ограничить конкуренцию иностранного купечества и поднять местное ремесленное производство, преемник Феодора I Иоанн III Ватац ввел "запретительные" пошлины на итальянские, «ассирийские» и «вавилонские» ткани - на внутреннем рынке Никейской империи должно было потребляться то, «что производит земля ромеев и умеют приготовлять руки ромеев». Ионийские города, при Комнинах поднявшиеся практически из руин после Сельджукского нашествия, при Ласкарисах неуклонно расцветали. В них идет широкое строительство и обновление, развивается производство ремесленных изделий. Даже небольшие города давали никейской казне высокие доходы. Известно, что Иоанн Ватац, женившись на Анне, дочери Фридриха II Гогенштауфена, подарил ей три города в Малой Азии, ежегодный доход с которых составил 30 тыс. иперперов. Важную роль в этом сыграл приток в города Азии мигрантов (в том числе многих искуссных мастеров), бежавших из Константинополя от латинян и из городов Фракии от болгаро-половецких нашествий. Не менее важную - чрезвычайно благоприятное положение Ионии относительно природных ресурсов и удобства их доставки, некогда превратившие регион в крупнейший промышленный центр Античного Средиземноморья. Налицо были все возможные виды сырья для текстильного производства - шелк, лён и хлопок в обширных и плодородных долинах рек Западной Анатолии, шерсть на Нагорье, красители - кошениль и особенно квасцы (крупнейшее во всем Средиземноморье месторождение которых располагалось в Фокее). Имелось так же сырье для керамического и стекольного производства. Нехватало лишь металлов - рудники Троады были практически выработаны, и Никея импортировала высококачественное железо из Киликийской Армении, а медь - из Румского султаната.

 

Лайу в своей "Византийской экономике" приводит данные о Никейской промышленности, которая, развиваясь почти что на пустом месте, в городах, не так давно восстановленных из руин после отвоевания Комнинами у турок запада Малой Азии и только что носивших "военно-поселенческий" характер, сумела в XIII веке не только защитить внутренний рынок, но и торговать ремесленными изделиями на экспорт. Так по данным археологии в первой половине XIII века никейская империя экспортирует роскошную расписную керамику двух оригинальных стилей, условно называемых арехологами "зевскиппов" и "эгейский". "Zeuxippus" характеризуется своей тщательной отделкой и блестящими глазурями. "Aegean" считается менее сложным с точки зрения техники производства, но "имеет оригинальный декоративный стиль высокой эстетической ценности". Оба вида керамики производились в малоазийских городах - Смирне, Пергаме, но наиболее часты находки в Сардах, древней столице Лидии. Оба вида керамики широко расходились на экспорт, от Италии до Крыма и даже египетской Александрии. Но к концу XIII века, с турецким завоеванием региона, они исчезают; к концу XIV в разоренной Византии Палеологов производится лишь грубая керамика для местных нужд, а роскошная глазурованная посуда к позору Эллады как родины керамического производства, ввозится из Италии. При этом (буквально перевожу фразу Лайу с английского) "гончары Венеции, Савоны и других городов Италии скопировали византийские керамические типы и даже импортировали византийских гончаров".

 

Заметны успехи никейской промышленности и в производстве изделий из стекла - и здесь на первом месте снова оказываются древние Сарды (которые, при Комнинах являясь угрожаемым турецкими набегами военнопоселенческим городком, при Ласкарисах похоже стремительно возвращают себе свою античную ремесленную славу). Лайу ссылается на археологические данные D. Whitehouse, который пишет даже о стекольных мануфактурах ("Glass Factories") в Сардах. На Балканах значение экспортного производителя дорогих стеклянных изделий в XIII веке еще сохраняет Коринф, но к концу XIV века все это исчезает, а на рынке Османской империи главным поставщиком стеклянной посуды становится унаследовавшая византийские технологии Венеция.

 

Но наибольшее развитие естественным образом получает текстильная промышленность, которой особо покровительствовал Иоанн Ватац. Не говоря уже о приморских городах, шелковые ткани производит даже расположенная на турецкой границе и поголовно военизированная акритская Филадельфия. Крупнейшие мастерские располагаются в городах Вифинии, таких как Никея и Прусса, которые были видными центрами шелкоткачества еще при Македонской династии и остались таковыми даже при Османах. Искусство златоткачества все еще делало знаменитыми "мировые бренды" византийских шелковых тканей, такие как саттос, аксамит и оловир, которые широко расходились на экспорт как предметы роскоши (в том числе и на Русь, где тот же Даниил Галицкий на переговорах с Белой IV щеголяет в "кожухе оловира грецкого", расшитом золотыми узорами). В производстве золотых и серебряных нитей для отделки дорогих тканей и выработке "золотой парчи" Византия не имела конкурентов на Западе в XIII и даже частично в XIV веке.

 

Существовало и производство хлопковых, и смешанных хлопково-льняных тканей, так как азиатские фемы были богаты льном и хлопком. Спектр производимых изделий варьировал от грубых тканей типа фетра (из слоев которого изготовлялся в частности византийский стеганный боевой поддоспешник - "бамбакион") до тонких, появившихся под египетским влиянием. В Италии это ремесло появляется лишь в XIV веке.

 

В главной отрасли текстильной промышленности Европы - суконной - Византия не могла конкурировать на международном рынке с итальянскими "боттегами" по естественным причинам. Итальянские города с XIII века начинают интенсивно импортировать английскую шерсть, которая, в силу влажного климата пастбищ "туманного Альбиона" не имела аналогов в Средиземноморье. Анатолийская шерсть по качеству уступала не только английской, но даже испанской, и не годилась для выделки прославивших Италию тонких сукон. Зато вплоть до РИ турецкого завоевания города азиатской Византии оставались поставщиком ковровых изделий. Своими коврами, вывозимыми на внешние рынки, были знамениты Прусса, Сарды и даже акритская Филадельфия.

 

Никея кроме того занимала выдающееся положение как столица, в которой располагались государственные металлургические, оружейные и текстильные предприятия мануфактурного типа. Наличие государственной мануфактуры (с наемными рабочими-мистиями и разделением труда по "переделам") в середине XIII в. доказывается на основе труда Феодора Скутариота. В крупных городах империи (Никее, Сардах, Филадельфии, Смирне) работали государственные ремесленные мастерские, и прежде всего оружейные. В них мистии за плату круглогодично изготовляли копья, стрелы, щиты и другое оружие, что позволяло никейским императорам всегда иметь хорошо вооруженную армию. В Никее находились и государственные шелкоткацкие мануфактуры с централизованным производством. Шелковые ткани, производимые в матерских Никеи, шли в основном на нужды двора, лишь некоторая их часть предназначалась для экспорта.

 

 

 

 

 

Для полноты обзорного материала к моделированию промышленного развития нашей АИ-Византии обратимся к византийской городской экономике при первых двух Палеологах. Это был период прогрессирующего упадка, вызванного "реформами" Михаила Палеолога. Под лозунгом немедленного отвоевания "Святого Града" (необходимого ему как узурпатору для приобретения ореола богоизбранности) Михаил VIII предоставил итальянцам "режим привилегий", дав им возможность запустить уже обкатанную на "Латинской Романии" методику "картельного" удушения ромейской промышленности. Кроме того меры первого Палеолога привели к оскудению государственных доходов. Предоставив итальянцам режим привилегий, император потерял доходы от отмененных внешнеторговых пошлин, с которых при Иоанне Ватаце в императорскую казну "капало" несколько тысяч золотых иперперов ежеДневно в одних только азиатских портах. Поскольку узурпатор вынужден был покупать щедрыми пожалованиями поддержку знати, значительно упали доходы от поземельного налога благодаря предоставляемым знати иммунитетам. Наконец доходы от императорских имений, составлявшие столь важную статью доходов при блестящем "хозяйственнике" Иоанне Ватаце были потеряны, ибо после разгрома восстания акритов турки, теперь регулярно прорывавшиеся на земли империи, разграбили "агрохолдинги" Ватаца. Императору естественным образом приходилось компенсировать это повышением налоговой нагрузки на города, что замечательным образом облегчало итальянцам их задачу "удушения партнера".

Но удалось это далеко не сразу - несколько десятилетий византийская городская экономика стойко сопротивлялась.

 

Дольше всех не сдавала своих торгово-ремесленных позиций "преславная и многонародная" Фессалоника - по численности населения второй город империи. Нередко, говоря о Фессалонике, употребляли эпитет «великий город». Как отмечается и в использованном Тафрали неизданном источнике — хронике Дольфино  1423 г — население Фессалоники в этом году еще насчитывало 40 тыс. человек. Несомненно, численность населения Фессалоники в XIII и XIV вв. была значительно выше этой цифры. Основную массу населения составляли греки и славяне. Славяне были значительной частью населения всей Фессалоникской фемы. В Фессалонике было много армян и евреев. В XIII—XV вв. там находилось немало венецианцев, генуэзцев, пизанцев, имевших свои колонии.

 

Классовая дифференциация населения Фессалоники достигла к последним векам существования Византии большой глубины и обусловила резкое обострение социальных противоречий. По свидетельству Димитрия Кидониса, отдельные представители динатов и богатого купечества имели в XIV в. такие большие доходы, что могли бы на свои средства содержать весь гарнизон города. Представители знати обычно назывались архонтами - вне зависимости от того, занимали ли они какие-либо должности в городском правительстве. Наличие прослойки «средних» засвидетельствовано в произведениях Кантакузина и Филофея. Представители этой прослойки иногда занимали низшие должности в городском управлении Фессалоники. К среднему классу принадлежали адвокаты и писцы, имевшие в Фессалонике свои корпорации. Существовали также корпорации врачей и преподавателей.

 

Фессалоника была большим торговым центром с развитой внешней и внутренней торговлей. Димитрий Кидонис называл Фессалонику всеобщим рынком всей земли. Через Фессалонику шел вывоз из Сербии, Болгарии, Македонии, Фессалии и других стран во многие города Запада и Востока. Фессалоника славилась большой ежегодной ярмаркой, приуроченной к празднику св. Димитрия (26 октября), считавшегося покровителем города. Живое описание ярмарки сохранилось в сатире XII в. «Тимарион». Такие ярмарки устраивались и в поздневизантийский период и посещались купцами Запада и Востока. Кроме того, в Фессалонике происходили ярмарки меньшего значения. Так, в неизданной рукописи Парижской библиотеки № 2953, относящейся к началу XV в., имеется сообщение, что в Фессалонике происходила ежегодная ярмарка в дни храмового праздника церкви св. Софии, продолжавшаяся 8 дней.

 

Внешняя торговля Фессалоники не ограничивалась ярмаркой. О большом   ввозе   товаров   из   Руси — соленой рыбы, икры, воска — сообщает Евстафий, архиепископ Фессалоники Никифор Григора неоднократно подтверждает, что привоз товаров из Руси продолжался и в XIV в.. Среди товаров, привозимых морским путем, встречались пряности, восточные ткани, сукна из Фландрии, Франции и Италии.

 

В результате активного сопротивления иноземным торговцам проникновение итальянского торгового капитала в Фессалонику было значительно меньшим, чем в Константинополь; в Фессалонике ремесло и торговля не испытали столь резкого упадка, как в Константинополе. Фессалоника продолжала вести оживленную морскую торговлю; в середине XIV в. в городе существовала сильная корпорация моряков, которые жили в особом квартале, в непосредственной близости от гавани. Генуя и Венеция конечно стремились усилить свои позиции в торговле Фессалоники. Так, по договорам 1261 и 1275 гг. генуэзцы получили право основать свою факторию в Кассандрии Фессалоникской фемы. В Фессалонике находились консулы как Генуи, так и Венеции. Однако итальянские колонии в Фессалонике не могли добиться таких благоприятных условий, как например в Константинополе. Они встречали здесь более сильное сопротивление мощного богатого купечества. Венецианские власти часто жаловались на препятствия, встречавшиеся в торговой деятельности венецианских купцов. Фессалоникские купцы нередко срывали разгрузку итальянских товаров, оскорбляли своих итальянских соперников. Нередко консулы Генуи и Венеции жаловались на это византийскому правительству, которое в отдельных случаях соглашалось возмещать итальянским купцам понесенный ими ущерб.

 

В большой публикации Дэльгера мы находим упоминания о цехах Фессалоники. Акт 1295 г. свидетельствует о наличии там цеха нотариусов. В акте от 1320 г. в качестве одного из свидетелей выступает старшина цеха мироваров Феодор Врахн. Из документа 1326 г. мы узнаем о существовании цеха строителей домов, старшина которого Григорий Мармара упоминается в акте. Мы, к сожалению, не располагаем материалом, позволяющим определить характерные черты этих организаций в XIII—XV вв..

 

Крупным торговым центром был и расположенный на фракийском побережье в устье Марицы город Энос, главный порт Фракии (куда сплавлялся экспортный хлеб по Марице и ее притокам) владевший к тому же солеварнями и квасцовыми разработками, продукция которых употреблялась для окраски тканей и пользовалась большим спросом как в европейских странах, так и на Востоке. Критовул уделил большое внимание городу Эносу. Энос вел значительную торговлю с расположенными к югу от него островами (Имброс, Лемнос и др.) Большой удельный вес в торговле Эноса занимала продукция принадлежавших ему квасцовых разработок. Значительные размеры торговли приносили жителям Эноса большие доходы и делали его одним из крупных торговых центров. Критовул описывает также Митилену на острове Лесбосе как большой городской центр, не только ведущий внутреннюю торговлю с окружающими областями, но и имевший связи с Сирией и Египтом. Согласно этому сообщению, Митилена располагала своим торговым флотом. Значительно расширилось в поздневизантийское время производство мастики, главным образом на острове Хиос, южная конечность которого называлась иногда мысом мастики — Capo Mastico (на Востоке нередко весь этот остров называли «островом мастики»). Она вывозилась преимущественно на рынки Александрии и Дамаска; запад поглощал только одну треть продукции мастики Хиоса.

 

В европейской части Византии в начале XIV века центрами торговли и ремесленного производства оставались Коринф, Фивы и Патры. Известно, какую большую роль на местном рынке, охватывавшем все побережье Адриатического моря и втягивавшем в сферу своего влияния и Балканский, и Апеннинский полуострова, играли Кларенца и Патры. Главными предметами этого Адриатического рынка были хлеб и соль. В этом смысле соляные копи Арголиды, в частности Гермесиона, Кивериона и Кастры, а также соляные копи Патр резко повышали значение вышеназванных пунктов. Северные области полуострова были богаты и хлебом. Настоящими центрами торговли были Коринф с его знаменитым изюмом (uve Coranto), кошенилью (путешественник Симон Сиголи, который посетил Коринф в сентябре 1384 г., сообщает, что здесь рождалась «самая лучшая в мире грана»), камедью и адрагантом (употреблявшимися для различных красителей — лазури, позолоты и др.), а на юго-востоке полуострова — Монемвасия с ее железом и ее знаменитым на всю Европу деликатесным вином - "мальвазией".

 

Как ни мало сохранилось сведений о состоянии ремесла в  период Палеологов, можно все же — конечно, не претендуя на полноту — отметить ряд производств, возникновение или распространение которых относится именно к этому периоду. Так, именно в поздневизантийское время значительных размеров достигла добыча квасцового камня, который широко употреблялся в красильном и текстильном производствах. Основным центром разработки квасцовых рудников были Фокея и Новая Фокея на малоазийском берегу Описание квасцовых рудников встречается у историков XV в. Дуки и Критовула. Дука и Критовул отмечали широкую торговлю, которую вела Фокея с различными странами. Близость разработок квасцовых рудников к берегу облегчала вывоз квасцового камня на запад. Покупателяуи квасцового камня были итальянцы, арабы, испанцы и сирийцы. Квасцовый камень разрабатывался в окрестностях Керасунта и Колонеи и на острове Лесбосе. Квасцовый камень из Фракии, Малой Азии и с островов в большом  количестве   поступал   на   рынок   Константинополя,   откуда   вывозился в разные страны Европы По сообщению Пеголотти, всего в Византии а год добывалось 50 тысяч кантаров квасцов, т. е   свыше 2 тыс.  тонн.

 

При первых Палеологах сохранялось значительное производство шелковых тканей, пользовавшихся большим спросом как внутри страны, так и за ее пределами. Константинополь отчасти унаследовал никейское производство тканей, особенно льняных, а также бумажных. Центром льняного производства была и область Стримона в Македонии. Больших размеров в это время еще достигало в Византии производство дорогой шелковой ткани из узорчатого шелка, нередко вытканной золотом (саттос, аксамит, оловир). О том, что эти ткани пользовались широкой известностью на Западе, свидетельствует само их название samis de Romanie. Большого совершенства достигло в XIII—XV вв. производство золотых и серебряных нитей, широко применявшихся в Византии при отделке дорогих тканей. Этими нитями пользовались для вышивки фона ткани, отделки краев одежд и ковров, а также расшивали ими всю ткань, получая парчу.

Среди мест, известных производством хлопчато-бумажных тканей, Санудо в начале XIV века называл остров Крит, Романию (Византийскую империю), Кипр и Киликию.

 

В XIII—XV вв. высокого уровня достигла техника окрашивания тканей. Окрашивались все шелковые и шерстяные ткани, а иногда и льняные. Краски извлекались из различных растений (щавеля, марены и др.) и особенно из кошенили. Иногда ткани окрашивались в два различных цвета. По сообщению Пеголотти, красители из марены (rubia tinctorum) выделывались в Византии и носили название robbia di Romania.

 

Ковровое производство было развито в Константинополе и в провинциях, особенно в Пелопоннесе, где оно сохранилось вплоть до XV в. Центром коврового  производства  была  также  Фессалоника.

После падения латинских государств в Сирии на остров Кипр была перенесена культура сахарного тростника и производство сахара. В начале XIV в., как сообщает Санудо, культура сахарного тростника и производство сахара появились в Морее. Районами производства сахара были также острова Родос и Крит.

 

 

 

 

Итак, рассмотрев тенденции, имевшие место в РИ, мы можем получить представление о том, как будет развиваться городская экономика Византии при сохранении династии Ласкарисов и ее протекционистской экономической политики. Византийская промышленность не только целиком обеспечит внутренний рынок империи, и не только расширит свое присутствие на рынках, на которые она и в РИ в XIII веке активно выходила (Балканы, Русь, Золотая Орда, Румский султанат), но и с полной очевидностью будет экспортировать промышленные изделия на Запад. Итальянцы еще не успели наладить массовое производство по ромейским технологиям; в полном объеме их усвоила лишь Венеция, но она не в состоянии насыщать европейский спрос, тем более если прекратятся поставки в Венецию из "Романии" шелка-сырца, потребляемого византийской промышленностью (при распространении власти и экономического режима Ласкарисов на Пелопоннес местное шелкоткацкое производство так же очевидно возродится). Объединив империю и применив экономическую модель Иоанна Ватаца к ней целиком, Византия имеет все возможности снова выйти на западные рынки со своими традиционными товарами - керамическими, стекольными, эмалевыми, ювелирными изделиями, бумагой, красителями, но в первую очередь - шелковыми и хлопчатобумажными тканями, которые Византия XIV века по наличию сырья, технологий и производственных мощностей вполне в состоянии производить в промышленных масштабах.

 

Как раз в первые десятилетия XIV века такой экспансии на запад ромейского шелка способствуют перемены в западных модах. Тяжелые платья стремительно заменялись легкими и облегающими одеждами. Это было время первых пурпуанов, время узких штанов и курточек с короткими басками. Женщины, отказавшись от широких платьев, надели обтягивающие котты и сюрко. В результате новых вкусов элиты тонкое сукно перестало быть "последним писком моды" - новая иерархия модных ценностей вознесла на пьедестал шелк, расшитый золотой нитью. Затканный золотом шелковый пурпуан Карла де Блуа, хранящийся ныне в Лионском музее, расшит восьмиугольными золотыми медальонами со львами и орлами. Как отмечает Жан Фавтье, "для тех, чье процветание основывалось на производстве престижного сукна, эти перемены были тяжелым ударом - Брюгге, Ипр, Гент, Дуэ, Сент-Омер переживали спад, Аррас перешел на выпуск гобеленов, Парижское сукноделие просто-напросто исчезло".

 

Именно эти перемены вкусов в РИ стимулировали зарождение шелкоткацкой промышленности в городах Тосканы - но происходило это не быстро, Венеция не могла насытить рынок, шелковые ткани оставались дорогим удовольствием. В АИ, где итальянские мануфактуры не смогут расширяться без византийского сырца, корабли из Генуи, Марселя, Эгморта, Барселоны устремятся в порты Византии за шелковыми тканями.

 

На примере шелкоткацкого производства попробуем смоделировать организацию византийского ремесла XIV века - так же как исследователи итальянского ремесла указанной эпохи берут за пример сукноделие. Самое интересное то, что организационно эта модель получается не слишком отличной от итальянской. В Италии цех играл в основном политическое и организационно-общественное значение, и не очень-то мог вводить "цеховые органичения"; реальное дело велось свободно образуемыми "компаниями" на паях, которые и снаряжали корабли, и создавали мануфактуры. Византийский аналог цеха нашей эпохи - "систима" или "соматеа" - вообще не могла вводить общеобязательные "цеховые ограничения" по ценам или объемам производства. Государственное регулирование деятельности корпораций было демонтировано еще при Алексее Комнине, в поздней Византии работал "свободный рынок". Систима возникает с целью взимания государственных налогов и прочих отношений с государственными властями и городским самоуправлением и защиты корпоративных интересов; "на правах полиса" она может иметь общую кассу и синдика, через которого должна вести свои дела.

 

"Деловая" же деятельность - то же "снаряжение кораблей и основание мануфактур" - осуществляется "кинонией", полным аналогом итальянской "компании". Юридические аспекты кинонии были проработаны византийским правом еще при Македонской династии. Согласно ему кинония - это сообщество в целях совместного достижения общей выгоды; представляет собой временные договорные отношения двух или нескольких лиц; членство в одной кинонии не исключает участия в других кинониях; условия кинонии определяются лишь их участниками; занятие каким-либо делом не обязательно предполагало вступление в кинонию.

 

Однако, если того желали киноны, их кинония могла стать постоянным сообществом. «Прохирон» (Prochiron, 15, 3, р. 95— 96) предусматривает заключение кинонии и на срок совершения определенного предприятия, и на время жизни; причем вкладом одного может быть лишь «молодость», т. е. труд, а другого — деньги. Определенные договором условия защищались законом столь же строго, как и условия деятельности членов корпорации. Виновный в нарушении «верности кинонии» привлекался к ответственности и за нанесенный товариществу материальный ущерб, и за оскорбление партнеров. Вступившие в кинонию не объединяли средств, добытых в недоговорных видах деятельности. Кинония считалась ликвидированной, если один из кинонов подвергался осуждению по суду и конфискации имущества. Однако всякий ущерб иного рода, как и выгода, являлись общими для кинонов.

 

"Весьма полезна в жизни с умом и расчетом в делах кинония",— сказано в новелле Льва VI (№ 102). "Она будто бы умножает силы и приносит богатство богатому, а бедного избавляет от нужды".

 

В рамках такой организации и шло развитие той же шелкоткацкой промышленности, предположительно - еще со времен Комнинов. Ликвидация системы корпораций привела к исчезновению привилегированной корпорации вестиопратов, имевших от правительства лицензию на торговлю шелковыми тканями. Организация дела таким образом целиком переходила в руки купцов-метаксопратов, берущих под контроль всю производственную цепочку от закупки сырца до реализации тканей. Но метаксопраты еще по данным книги эпарха действовали в "кинонии" с катартариями - ремесленниками, корпоративной функцией которых была очистка и размотка коконов и намотка нити на шпули. Такая кинония и стоит у истоков шелкоткацкого эргастирия новой модели - с использованием технических инноваций (использование новоизобретенного кулачкового вала для размотки и намотки шелка сразу найдет применение в промышленно развитой Византии этого мира с ее традиционно высокоразвитой механикой) и наемного труда мистиев.

 

Пряжа, вышедшая из эргастирия кинонии, передается ткачам-серикариям (надомникам, работающим на дому на сложном и дорогостоящем станке, нередко приобретенном на выданный метаксопратом кредит). Наиболее технологически сложным является тканье аксамита и бархата - к обычной основе следует прибавить специальную ворсовую нить, а также дополнительные нити, задачей которых является удержание ворса. Бархат может быть тисненым, петельчатым, разрезным и т.п. Это зависит от того, как обрабатывается ворс, который вытягивается в виде крошечных петелек. Они могут быть острижены на различной высоте, разрезаны, могут быть расписными, разноцветными и пр..

 

Готовая ткань возвращается в эргастирий, где подвергается окраске кошенилью, мареной или иным красителем в специальных ваннах. Карминовая кислота, выделяемая кошенилью, закрепляется на волокнах с помощью протрав получаемым из квасцов алюмокалиевым раствором, в результате образования прочного "лака" (используется иногда и протрава хлоридом олова). Окрашенная ткань либо идет в продажу, либо отправляется на следующий передел к так же работающему на дому "текстильному ювелиру", элите текстильного производства - златоткачу.

 

Таким образом часть технологического процесса (наиболее простые и "нудные" операции) выполняется мистиями в эргастириях, а часть - выскоковалифицированными надомниками. Шелкоткацкое производство станет основной сферой развития мануфактуры. Предположительно первым мануфактурным центром империи станет Никея - традиционный центр шелкоткачества, где готовые государственные мастерские мануфактурного типа с переездом двора в Константинополь придется продать или сдать в аренду предпринимателям.

 

Следует отметить, что протекционистская модель Ласкарисов позволяет построить в Византии XIV века едва ли не полноценный "меркантилизм" - всемерное поощрение вывоза и ограничение импорта. "В Греции все есть" - империя по большому счету ни в чем не нуждается, кроме разве что восточных пряностей, благовоний да драгоценных камней для ювелирки. Возможен импорт более высоких сортов шелка-сырца из Ирана, который, со своими убитым монгольским нашествием городами, будет продавать сырец задешево.

 

Правда в начале XIV века империя Ласкарисов еще будет зависеть от импорта металлов. Рудники Троады выработаны, Пафлагония пока в руках турок, из действующих регионов добычи железа остаются македонская Халкидика и Пелопоннес. В районе Мистры и Тайгета находятся богатейшие залежи железа, в частности бурого железняка. Особенно богатое месторождение железной руды находится у Порто-Квальо, местечка в южной оконечности Лаконики, близ мыса Тенар. В Халкидике - чрезвычайно древнем металлургическом центре - кузнечное дело в XIV веке достигает вполне "предпринимательского" уровня - например в одной из деревень Меникийского монастыря жил кузнец, обязанный платить необычно большую для византийского крестьянина ренту, более 14 номисм. Но отсутствие там рек, удобных для механизации дутья на водяном приводе, делает невозможным использование домен - бурные горные речки с резкими сезонными перепадами уровня непригодны для водяного колеса. Об этом в частности сожалел в письме Константину Палеологу кардинал Виссарион сравнивая горную Лаконику с Ломбардией с ее полноводными реками - раем для водяного привода:  «бревна распиливаются автоматически, жернова крутятся с наивозможной скоростью и стремительностью, кузнечные меха при выплавке и разливке металлов, напрягаясь и расслабляясь, без всякой помощи рук отделяют металлы от имеющегося и выпадающего негодного вещества».

 

Очевидно что Византия Ласкарисов, как и Никейская империя в РИ, будет "сидеть" на импорте киликийского железа, чрезвычайно качественного - так что мамлюкские султаны даже требовали у царей Киликии дань этим железом. Но потребности вырастающей здесь экономики не закроешь ни этим импортом, ни технологически ограниченной добычей Халкидики и Лаконики. Именно поэтому предполагаю возрождение заброшенных рудников Фракии в бассейне реки Арды - настоящей кладовой полезных ископаемых, где и по сей день добывают железо, медь, свинец и даже золото (причем археологами недавно открыт античный рудник, на котором в принципе можно продолжать добычу). В РИ этот регион при Палеологах вследствие регулярных войн с Болгарией и вторжениями поддерживающих ее татар регулярно подвергался военным разорениям; здесь с Болгарией длительный мир, да и более сильная империя способна его защитить.

 

Собственно участие императорской власти в этом будет минимальным. Как раз в начале XIV века саксонские горняки, обосновавшиеся полвека назад в Сербии, приходят в Болгарию для разработки горных богатств региона Софии, и устраивают там процветающий металлургический центр, процветавший и при Османской империи. В условиях мира "сасы" не могут не заинтересоваться горными богатствами Арды, а появление в Константинополе их землячки Адельгейды Брауншвейгской (племянницы кайзера Людвига Баварского, в РИ ставшей первой женой Андроника III, а здесь - его местного аналога) и прибывшего с ней немецкого окружения ("алеманикон") - поспособствует получению саксонцами "концессии" на разработку Арды, по той же схеме по которой они в РИ работали в Сербии и Болгарии. В ближайшей перспективе именно на Арде возможен запуск металлургического производства "по последнему слову" тогдашних технологий, со штукофеном и механическим дутьем на водяном приводе.

 

 

Пока все, в следующем разделе рассмотрим внешнюю торговлю, кредит и Константинополь.

Изменено 3 Nov 2018 пользователем Georg

[Georg]

 

ГЛАВА III. Внешняя торговля.

 

 

В результате сельджукского нашествия и крестовых походов, позволивших западноевропейским купцам завязать непосредственные связи со странами Востока, византийское купечество потеряло свое монопольное положение в посреднической торговле между Востоком и Западом. Однако вплоть до Четвертого крестового похода Константинополь еще оставался крупнейшим и богатейшим торговым центром Европы. Французский историк того времени Виллардуэн, оставивший описание завоевания Константинополя в 1204 г. крестоносцами, отмечал, что когда войска крестоносного ополчения увидели со своих кораблей византийскую столицу, они не могли поверить, что на свете может существовать такой большой и богатый город. Захваченная крестоносцами в Константинополе добыча «была столь велика, что ее не могли сосчитать. Она заключала в себе золото, серебро, посуду, драгоценные камни, парчу, одежды из шелка, беличьего и горностаевого меха и все, что есть прекрасного в мире».

 

 

 

После разгрома и разграбления крестоносцами Константинополь, в течение столетий олицетворявший силу, богатство и престиж Византийской империи, потерял свой прежний блеск. Многие дворцы и церкви превратились в груду развалин; те, которые уцелели, в частности знаменитый храм Софии, подверглись варварскому ограблению; украшавшая их церковная утварь — предметы искуснейшей работы столичных ювелиров — была перевезена на Запад. Та же участь постигла и некоторые сохранившиеся после погрома памятники античного искусства. Хищническое хозяйничание латинских завоевателей довершило опустошение города. Путешественники - араб Абульфеда и, испанцы Клавихо и Перо Тафур описывают опустевшие, покрытые развалинами кварталы. Исчезли многие портики (колонны вырубались и вывозились в Венецию), а так же статуи, от которых остались только основания. После захвата Константинополя в 1204 г. Робер де Клари еще видел площадь, которую называли «играми императора», 30 или 40 рядов скамей театра для зрителей, императорскую трибуну и памятники «Спины» на Ипподроме, но при захвате столицы Ипподром был разграблен и заброшен.

 

 

Разорение Византийской империи крестоносцами и постоянные войны, полыхавшие на Балканах в XIII столетии, тяжело отразились на экономике городов, которые неоднократно переходили из рук в руки, подвергаясь грабежам и разрушениям. Чудовищное по масштабам разграбление богатств страны, подорвало потенциал византийской торговли - в тот момент, когда трансконтинентальные торговые пути вследствие образования Монгольской империи и падения Утремера вновь смещались на территорию Византии, у ромейского купечества просто не было оборотных капиталов для того чтобы оседлать эти потоки.

 

 

 

За время существования Латинской империи чрезвычайно упрочилось положение венецианцев в Константинополе. Их прежний квартал сильно расширился за счет неоднократно делавшихся императорских пожалований. В связи с этим расширением стали различать «старый» венецианский квартал и «новый». В Константинополе находился венецианский представитель, который одновременно являлся главой венецианской колонии и правителем всех владений Венеции в «Романии». Он носил название Venetorum in Romania potestas ejusdemque imperii super quartam partem et dimidiam dominator. Марино Гено, первый венецианский представитель, приступил к постройке новой стены, которая должна была охватить все владения венецианцев в Константинополе. Константинополь превращался в центр всех восточно-средиземноморских колоний Венеции. Одно время сюда даже предполагали перенести резиденцию дожа.

 

 

Однако венецианцы так много вложили в Утремер и заняли там (после победы в "войне Святого Саввы") столь прочные и удобные позиции, что просто "проморгали" смещение трансконтинентальных караванных путей к Черному морю, и вкладывались в черноморскую торговлю по остаточному принципу. "Освобождение Города" Иоанном IV, как описывалось в таймлайне, привело к изгнанию венецианцев. В дальнейшем на протяжении трех десятилетий вплоть до освобождения Крита, Венеция была для Византии Ласкарисов врагом - то явным, то потенциальным, и ни один венецианский корабль не мог пройти через проливы. Зато Генуя, как "тесный союзник" империи, получила свободный доступ на Черное море, и начала бешенными темпами осваивать его торговые маршруты, которые после падения Утремера стали главным каналом торговли между востоком и западом. Обосновавшись как в Трапезунде, к которому выходили караваны, идущие через владения Хулагуидов, так и в Крыму, где находился конечный пункт караванов, идущих через Золотую Орду, Генуя обскакала Венецию, бессильно наблюдавшую обогащение конкурента но не могущую ничего поделать с объединенными флотами Генуи и Византии.

 

 

Но когда венецианцы были изгнаны с последнего греческого острова - ситуация резко изменилась. Византия уже не имела причин так держаться за Геную, а ее практически монопольное положение на Черном море все больше и больше не устраивало элиту империи. Во времена Комнинов Византия вообще не пускала итальянцев на Черное море; но теперь восстановить это положение было невозможно по двум причинам. Во-первых, закрытие проливов для итальянских судов было лучшим способом примирить Геную и Венецию и вовлечь их в антивизантийскую коалицию; во-вторых  - черноморский рынок со времен Комнинов неимоверно вырос. Товаропотоки, шедшие через проливы на запад, включали не только пряности и прочие товары далеких Индии и Китая. Образование на северных берегах Черного моря вместо былого "Дикого поля" организованного государства Золотая орда, с городами и благоустроенными торговыми трассами, увеличило в разы морскую торговлю местными товарами. На запад шли хлеб, лес, меха, соленая рыба, металлы (н.п. пафлагонская медь) и пр.. Было совершенно очевидно что Византии на данном этапе не под силу принять на себя весь объем черноморской торговли

 

 

 

Поэтому было решено войти в эту торговлю "без резких движений". Столичное купечество (состоявшее из переселившихся в отвоеванный Константинополь купцов крупнейших региональных центров) провело ряд совещаний с правительственными чиновниками; по результатам решено было создать внешнеторговую компанию, официально получившую древнее славное имя навикуляриев. Собственно никто не собирался реставрировать забытые старые формы корпоративной организации или "изобретать велосипед"; за образец попросту взяли египетскую купеческую корпорацию каремитов, которая еще со времен Аюбидов занималась морской торговлей в Индийском океане, и устройство которой было превосходно известно благодаря тесным связям с мамлюкским Египтом. Недостаток оборотного капитала у ромейских купцов покрывался отчасти императорской субсидией (которая должна была в дальнейшем принести казне долю от прибылей компании), а отчасти - заемными средствами итальянских банков, которыми неоднократно пользовались те же египетские каремиты.

 

 

Собственно греческое банковское дело "в крупных размерах", осуществляемое некогда столичными корпорациями аргиропратов и трапезитов, погибло с разграблением Константинополя в 1204 году, и в освобожденном Иоанном Ласкарисом Константинополе первые банки создали те же генуэзцы. Это были отделения генуэзских банков, обслуживавшие именно черноморскую торговлю Республики Святого Георгия, занимавшиеся кредитованием, учетом векселей, клиринговыми операциями и пр.. Так например 27 июня 1281 г. братья Фурио заключили в константинопольской Пере договор с Орто о том, что они получили от него 178 иперперов, которые они должны вернуть венецианскими дукатами через 15 дней после благополучного прибытия в Каффу корабля с товарами. Часто встречается формула, по которой взятая сумма должна быть возвращена кредитору "или назначенному им его представителю" (tibi vel tuo certo misso) . Подобные операции называются в актах нотариев nomine cambii sive vendicionis. В некоторых документах встречается уже термин «банк» (banchum). Так, в документе Каффы от 18 июля 1289 г. некий Негро, получив в Каффе в кредит товары на сумму 411 иперперов, должен оплатить их в Пере через "банк Пастурелло" через 8 дней после своего прибытия в Константинополь.

 

 

Но нельзя было брать кредиты у генуэзцев на дело, ведущее к ущербу тех же генуэзцев. Поэтому за кредитами обратились к другим знаменитым банкирам Италии - флорентийцам, которые, судя по "Справочнику купца" Франческо Бальдуччи Пеголотти к этому времени так же обосновались в "Романии". Не имея выхода к морю, но отчаянно нуждаясь в морской торговле, прекрасная Флоренция создавала торговые конторы в различных средиземноморских портах, осуществляя перевозки своих товаров (в первую очередь сукон) на чужих кораблях, раз уж не было возможности заиметь собственный торговый флот. Для Византии партнерство с Флоренцией представлялось вдвойне выгодным - во первых Флоренция, не будучи "морской республикой" с военным флотом, не представляла никакой угрозы для империи и не могли "предъявить претензии" с оружием, во вторых - флорентийские купцы, отчаянно ища пути для успешной конкуренции на заморских рынках с венецианцами и генуэзцами, безусловно должны были чрезвычайно заинтересоваться ромейскими предложениями. Так оно в итоге и получилось - флорентийские банкиры (в те времена параллельно являвшиеся и купцами), обосновавшись в  Константинополе, вскоре из кредиторов "навикуляриев" превратились в партнеров и пайщиков, выведя ромейскую морскую торговлю на общесредиземноморский уровень.

 

 

Процесс неожиданно пошел "обвальными" темпами в связи с событиями в Золотой Орде. В начале 1308 году хан Золотой Орды Тохта узнал что генуэзские торговцы, пользуясь голодом и бедственным положением ордынских кочевников, скупали их детей и продавали в рабство на Ближний Восток. Взбешенный хан отправил войско на Каффу. Не рискуя вступать в бой с монголами, генуэзцы погрузились на корабли и вышли в море, а город подожгли, чтобы он не достался ордынцам. Тогда хан обрушил свой гнев на их соотечественников, находившихся в это время в Сарае и других ордынских городах, и повелел конфисковать их имущества. Генуэзцы были лишены всех привилегий и изгнаны из Золотой Орды.

 

 

В иной ситуации хану пришлось бы вскоре мириться с Генуей - основным торговым партнером. Но "свет уже не сходился клином" на генуэзцах. Во-первых ромейская корпорация навикуляриев как раз начала осуществлять свои первые операции в черноморской торговле, во-вторых - на Черном море снова появляются венецианцы. В 1308-1310 годах разразился конфликт Венеции с папским престолом из-за Феррары; папа Климент наложил интердикт на Республику и даже двинул против нее с берегов Роны крестоносное воинство. Угроза крестового похода на Византию все еще существовала; таким образом бывшие враги внезапно оказались "в одной лодке". Из Византии поставлялось продовольствие в подвергнувшуюся в Италии торговой блокаде Венецию; василевс даже предложил Республике военную помощь, и хотя венецианцы не решились принять ее от схизматиков (что могло означать усугубление конфликта с папством) но был заключен византийско-венецианский союзный пакт. В рамках этого пакта и в целях подрыва генуэзской монополии на Черном море василевс открыл проливы для венецианских судов на тех же условиях что и для Генуи - уплата пошлины с каждого корабля. Ромейская казна лишь выигрывала от роста товарооборота через проливы, а весь объем торговли с Золотой ордой все одно был для ромеев пока что неподъемным. Генуя не лишилась возможности торговли на Черном море, но ее позиции были радикально подорваны. Тохта так и не пошел на примирение, и лишь его преемник Узбек в 1313 году позволил восстановить Каффу и вернул генуэзцам привилегии; но теперь генуэзцы стали на Черном море лишь "одними из", и вынуждены были делиться прибытками с венецианцами, а так же с ромеями и их флорентийскими партнерами.

 

 

Пользуясь ситуацией, Византия приобрела у хана Тохты свой собственный "экстерриториальный" порт в Крыму - Херсонес Таврический, который после монгольского нашествия влачил жалкое существование, и теперь, вернувшись в руки Византии, вступил в новый период расцвета. Собственно и в РИ Палеологовской Византии греки в этот период принимали участие в ордынской торговле. Так францисканский монах Пасхалий в 1335 году едет из Таны в Сарай с греческим караваном; греки не только посещали Сарай, но многие и постоянно проживали там. Но в АИ ромеи двинутся по караванным трассам и изделиями собственного развитого ремесла, а так же с "партнерским" флорентийским сукном, по свидетельству Пеголотти весьма популярным у татар.

 

 

О маршрутах восточных поездок ромейских и итальянских купцов можно судить по РИ книге Пеголотти. Из Херсонеса их путь сушей или морем лежал в Тану в устье Дона, которую в нашей АИ делят греки и венецианцы. Оттуда по суше на повозках, запряженных волами, лошадьми или верблюдами ехали в Сарай и Хаджитархан (Астрахань). Дорога занимала от 12 (на верблюдах) до 25 (на волах) дней. Тана являлась, таким образом, основным транзитным пунктом, своего рода воротами на Восток. От Хаджитархана дорога шла на Сарай — Сарайчик — Ургенч — Отрар — Алмалык (Бишкек) — Ханбалык (Пекин). Весь путь от Таны до Китая продолжался 284 дня.

 

 

 

   Тана использовалась для поездок не только в Китай, но и в Индию через Астрахань, Ургенч и Газну. Тот же путь избирали татарские и западноевропейские послы, перемещавшиеся между Западной Европой и империей монголов. Иногда купцам приходилось зимовать в Тане или Астрахани, если лед мешал им двигаться по рекам. Так, один караван венецианских купцов, направлявшийся в Ургенч и Газну, на 50 дней «застрял» в Астрахани из-за оледенения (propter glaciam). Купцы были принуждены резать и продавать кусками привезенные ткани по гораздо более дешевым ценам, чем те, которые они собирались назначить.

 

 

   Пеголотти дает любопытные советы путешественнику. Прежде всего, он должен отрастить бороду и не бриться, так как на востоке безбородых людей не уважают. В Тане ему следует нанять переводчика и двух слуг, также знающих «куманский» язык. Кроме того, желательно там же, в Тане, взять с собой женщину. Конечно, можно обойтись и без нее, рассуждает Пеголотти, но к купцу будет больше почтения, если его сопровождает женщина, особенно, если она знает куманский язык. В Тане следовало запастись мукой и соленой рыбой. Мяса же в изобилии можно было закупить во всех местах по пути следования. Дорога от Таны до Китая была безопаснейшей и днем и ночью и достаточно обустроенной караван-сараями (здесь Пеголотти воспроизводит ситуацию, существовавшую с начала XIV века до 1340-х гг. и обусловленую стабилизацией Pax Mongolica после окончания Великой Распри). В случае смерти купца, все его имущество собирают ханские чиновники и передают ближайшему родственнику умершего. Опасность возникает лишь в случае смерти хана, до избрания его преемника. В такие моменты начинается "безвластие" и бывало что чужестранцам чинили разные насилия (novitade).

 

 

Как активное включение Византии в трансконтинентальную торговлю, так и сам фактор сильной империи, поддерживающей "свой порядок" на морской трассе через проливы, привели к новому расцвету Константинополя. Итальянские корабли зачастую делали две "ходки" к черноморским портам - первую отправляясь весной и возвращаясь осенью, а вторую - отправляясь осенью и возвращаясь весной; во втором случае следовало перезимовать в пути. А где купцу перезимовать с большим комфортом и деловой пользой, как не в Константинополе?  В этом мире, где Константинополь был отвоеван без Нимфейского договора, укрепленная Галата, защищающая вход в Золотой Рог, осталась ромейской крепостью, но генуэзцы построили  свой "сеттльмент" дальше по северному берегу Золотого Рога, в Пере. Венецианцы, получив снова доступ в проливы, получили для зимовки и поселения Пигридион, расположенный еще дальше по северному берегу Золотого Рога, практически напротив Влахернского дворца. От генуэзской Перы венецианский Пигридион был отделен возникшим еще при Комнинах по ту сторону Золотого Рога мусульманским кварталом, где ныне проживали в основном служащие империи турки, а так же останавливались торгующие по морю с Золотой Ордой египетские купцы. Уничтоженный при крестоносцах этот квартал был теперь отстроен заново со своими мечетями (постройку каковых там дозволил в свое время Мануил Комнин).

 

 

Пера  и Пигридион быстро обросли причалами и складскими пакгаузами; здесь, пройдя в Неории через ромейскую таможню и уплатив пошлину, швартовались венецианские и генуэзские суда, возвышались гостиницы, католические церкви и монастыри францисканцев. Но огромные объемы торговых отношений с греками влекли итальянцев на противоположный берег Золотого Рога, в Константинополь, в его деловой центр - форум Константина, Августеон и отрезок Месы между этими двумя площадями, окаймленные по всему периметру сплошной галереей портиков. Здесь располагались банки (в том числе флорентийцев, обосновавшихся внутри столицы), нотариальные и адвокатские конторы, "офисы" крупнейших столичных киноний с выставленными образцами товаров. Здесь же - магазины наиболее престижных товаров (ювелиров, аптекарей, мирэпсов (торговцев благовониями), книготорговцев, меховщиков, и наконец - огромный "дом ламп", где при ярком свете выставлялись роскошные ткани, и где кроме столичных модниц завсегдатаями были купцы, прямо здесь заключавшие сделки на оптовую закупку этих тканей. Здесь, под портиками, в галереях эмволов, и за столиками удобно расположившихся на втором этаже (над портиком) престижных столичных ресторанов с открытыми галереями, встречались купцы всех национальностей. Оба центральных форума и связывавший их участок Месы снова, как встарь, превращались в огромную товарную биржу, где заключались сделки не только касающиеся морской торговли, но и на оптовую закупку ремесленных изделий, на экспортные поставки зерна, вина и масла из ближайших сельскохозяйственных регионов, выдавались ссуды, учитывались и взаимозачитывались векселя. Константинопольские нотариусы, снова превратившиеся в одну из престижнейших и богатейших корпораций, работали не покладая рук заверяя контракты, копии которых ложились в архив Константинопольского эпарха; нарушение их подлежало ведению имперских морских судей - "парафаласситов", при необходимости имевших право арестовывать имущество нарушителя "на суше и на море во всех владениях империи Романии".

 

 

 

Здесь следует коснуться и денежной политики империи. На момент активного включения Византии Ласкарисов в трансконтинентальную торговлю основной монетой, ее обслуживающей, стал трапезундский серебрянный аспр. Это обусловливалось как богатством Трапезунда собственным серебром (серебряные рудники Аргирополя), так и географическим положением Трапезунда в конечном пункте одной из двух ветвей Великого Шелкового Пути. Явная гипертрофия монетного производства, наблюдаемая в ту эпоху в Трапезунде, предполагает вполне определенную модель экономики. Такая модель была реализована например в Венеции в 1330-е годы. Торговый профицит, который Адриатическая Республика имела с Европой в период расцвета левантийской торговли, погашался за счет поступления европейской монеты и европейского серебра. Это серебро уходило на Восток для того, чтобы погасить дефицит левантийской торговли. Но была одна маленькая деталь: серебро и золото уплывало на галерах не в том виде, в котором оно пришло в Венецию. Республика перечеканивала его в собственную монету, и плата за эту перечеканку стала существенным подспорьем для государства из-за обилия протекавшего через лагуны благородного металла. Реализовать такую модель монетного производства можно, естественно, только в торговом центре, в котором смыкаются разные маршруты торговли. Появление подобной модели в Трапезунде в этом плане было естественно. К началу XIV века трапезундский аспр уверенно господствовал в расчетах за восточные товары, и хан Золотой Орды Тохта, проводя в 1310-1311 гг. денежную реформу, отчеканил новый золотоордынский дирхем по единому стандарту веса и пробы - стандарту трапезундского аспра.

 

 

Переломить эту ситуацию Византия не могла и не хотела, а всего лишь стремилась поддерживать стабильность курсов (и соответственно - заключаемых в Константинополе контрактов). Стабильность денежной системы была среди приоритетов, но при существовании в государстве биметаллической денежной системы добиваться стабильности, в том числе и сопоставимости цен в золоте и серебре, можно было разными способами. Позволительно было менять официальный курс серебряной монеты по отношению к золотой (так поступали в Венеции), можно было зафиксировать курс, и, в зависимости от изменений рацио благородных металлов, модифицировать монету. Иоанн IV не колеблясь приспособился к уже сложившимся условиям и сделал выбор в пользу серебряного аспра, чей вес не отклонялся от "трапезундского стандарта". Поэтому в случае изменения рацио между золотом и серебром его монетчики были обязаны менять при перечеканке пробу золотого иперпера, чтобы сохранить соотношение между золотой и серебряной монетой «1 к 12», на котором долгие века строилась денежная система Византии, соотношение, от которого зависела и структура цен и движения монетной массы. Эта схема как облегчала восточную торговлю, так и обеспечивала стабильность цен внутри империи. Что касается расчетов с западными контрагентами (которые велись в золоте) - несмотря на колебания золотой пробы иперпера курс оставался относительно стабильным, составляя в среднем два иперпера за дукат (ситуация, имевшая место в РИ в правление Андроника II). Так что позднейшие историки непременно обвинят василевса Иоанна IV и его ближайших преемников в удачных финансовых махинациях. :-)

 

Изменено 18 May 2016 пользователем Georg

[Georg]

 

 

 

ГЛАВА IV. Управление.

 

В сабже таймлайна описывалось положение аристократии в Никейской империи. В Возрожденной Византии усугубился "служилый" характер знати, ее зависимость от условного землевладения, проний, получаемых в соответствии с занимаемой должностью. Высоким оставался престиж родовой аристократии. Только им жаловались высшие по иерархии аристократические титулы кесаря и севастократора (титул деспота присваивался лишь принцам императорской фамилии). Символически их официальный статус выражался при обряде коронации, когда именно деспоты, севастократоры и кесари держали щит, на котором поднимали инаугурируемого императора.

 

 

Важным фактором стало более четкая служебная "ниша" потомственной аристократии. По прежнему в их руках практически без исключений оставалось занятие командных постов в армии - великого доместика (главнокомандующего сухопутными войсками), протостратора (его заместителя), великого коноставла (командующего иноземными наемниками), великого стратопедарха (военного министра, ведающего всей армейской инфраструктурой, интендантством и пр.), мегадуки (главнокомандуюшего флотом). Армиями, когда их не возглавляли непосредственно великий доместик или протостратор, командовали непременно военачальники с титулом севастократора или кесаря. Наконец аристократической должностью был пост дуки - военного губернатора фемы, являвшейся важной ступенью в курсус хонорум каждого мегистана. В назначении на все эти посты (и получении связанных с ними высших поместных окладов) мегистаны всецело зависели от воли императора, но попытка возведения на соответствующую должность незнатного выскочки встречало единодушное возмущение всей титулованной аристократии. Император в принципе обладал возможностью продавить такое назначение, но прибегал к нему редко - сформировавшаяся в Никее знать, с раннего детства подготовляемая к военной карьере, выдвигала из своих рядов достаточное количество талантливых, энергичных и "сведущих в военной науке" полководцев и военных администраторов. В войнах императора Иоанна IV на всем протяжении его правления на должности командующих армиями появляются представители всего 5 фамилий - Палеологов, Тарханиотов, Кантакузинов, Филантропинов и Музалонов, плюс происходивший по матери из Филантропинов сын крещеного половецкого хана Сиргиан.

 

 

Монополией родовой знати оставались и высшие придворные должности. Фактически важнейшей из них был протовестарий - как и в королевствах запада, в Византии хранитель императорского гардероба  превратился де-факто в заведующего личной казной императора, его доходами и расходами (часто негласными), императорскими поместьями и пр., воспроизведя по своей функциональности должность позднеантичного  comes rei privata. На этот пост императоры назначали наиболее близких и доверенных людей, и эта была единственная придворная должность, которая не стала монополией родовой знати.

 

 

На прочие должности двора назначались родовитые аристократы. Это были великий примикирий - церемонимейстер; паракимомен - "спальник" (должность, некогда зарезервированная за евнухами, но со времен Комнинов, когда евнухи исчезли из придворного обихода а императоры начали интенсивно участвовать в походах и разъезжать по империи, снова ставшая почетной и аристократической, так как к "распорядителю опочивальни" перешли функции обеспечения личной безопасности императора); пинкерн - чашник; доместик трапезы - кравчий; протокиниг - ловчий; протоиеракарий - сокольничий; скутарий - оружничий. Все они, кроме заведования соответствующей частью дворцового хозяйства и императорского обихода могли исполнять различные получения и даже командовать войсками - как делал это пинкерн Алексей Филантропин, в РИ отвоевавший в 1290 у турок захваченные было ими азиатские фемы. Собственно и вышеупомянутый протостратор изначально представлял собой придворную должность "конюшего", но "так сложилось исторически" что эта должность "по совместительству" превратилась во второй по значению военный пост империи.

 

 

Но из сфер гражданской администрации, финансов и юстиции родовая аристократия окончательно вытесняется. В Никее с ее упрощенным патримониальным управлением эти сферы были невелики и во многом не отделены от военной администрации. С отвоеванием Константинополя и греческого запада оказалось необходимым наладить полноценную администрацию, реформировать судебную систему, организовать правильный сбор налогов с обширных территорий с различными типами хозяйства. Императоры категорически не желали отдавать эти сферы под контроль аристократии; но с другой стороны и сама аристократия, воспитываемая в рыцарских традициях и априори ориентированная на военную карьеру, не слишком интересовалась гражданской службой. В эпоху Комнинов эти сферы удерживала старая гражданская "сенатская аристократия" Константинополя, но латинское завоевание уничтожило ее. И теперь, как собственно и в РИ при первых Палеологах, на гражданские должности нахлынули не "аристократы", а "интеллектуалы". Это были выходцы из городского патрициата крупных городов, таких как Фессалоника и Никея, где блестяще организованные высшие школы готовили всесторонне образованных интеллектуалов - юристов и риторов. И в РИ виднейшие министры первых Палеологов, по совместительству являвшиеся видными учеными-энциклопедистами - такие как Акрополит, Пахимер, Метохит, Хумн, Кидонис - происходили именно из этой среды. При этом обилие претендующих на госслужбу молодых людей из городского патрициата крупных городов империи и высокая служебная конкуренция, а так же стремление закрепившихся в элите империи высших чиновников продвинуть своих чад в ряды более престижной военной аристократии,  приводили к тому что чиновничьи "династии", которые могли бы из поколения в поколение достигать высших гражданских должностей в империи, в поздней Византии так и не сложились - "свежие кадры" из городских элит постоянно обновляли административный аппарат.

 

 

Высшей гражданской должностью официально считался месадзон - первый министр, но не каждый император нуждался в "деснице" - Иоанн IV, отправив в отставку Торника, вообще не назначал месадзона, а при двух его преемниках этот пост замещался эпизодически. В полной силе должность месадзона воскресла лишь в середине XIV века, в смутное правление слабого Иоанна V.

 

 

Сложная система министерств - "секретов" - была упрощена еще при Комнинах. На второй ступени после месадзона стояли "министры". Это были великий логофет - имперский канцлер; великий логариаст - глава финансового ведомства империи, заведовавшего раскладкой и сбором налогов, государственной казной (в отличии от личной императорской, коей ведал протовестиарий), составлением и контролем бюджетных смет; протоасикрит - верховный судья и глава юридической службы империи (его помощниками состояли "претор народа" - глава столичного аппеляционного суда, и номофилак - "хранитель законов" и глава юридического факультета императорской Академии). Стоявшие еще ниже главы ведомств - логофет дрома, логофет геникона, логофет стад, великий диойкет и пр. - ведали различными отраслями государственного хозяйства от дорог и почт до государственных мануфактур. Особое место в этой схеме занимали протонотарий - глава императорского секретариата, и его помощник - хартуларий, выполнявшие за василевса "чёрную работу" с разбором потока документов, составлением указов и рескриптов. Значение (и влияние) императорского секретариата по понятным причинам сильно возрастало, когда должность месадзона оставалась незамещенной. Наконец одной из важнейших и почетнейших должностей империи оставалась должность эпарха (префекта) Константинополя.

 

 

Синклит - имперский сенат - по прежнему исполнял функции верховного законосовещательного органа. До создания Иоанном IV Вселенского Суда (о котором поговорим в следующем разделе, посвященном праву) синклит исполнял так же функции и верховного суда империи. Чтобы стать сенатором, нужно было получить одну из перечисленных выше высших должностей империи. Статус сенатора сохранялся и после отставки с данной должности, оставаясь пожизненным (но не наследуемым). Как указывалось в таймлайне, в начале правления Иоанна IV синклит еще оставался аристократическим органом, но с ростом значения гражданских служб "мегистаны" утратили преобладание в синклите, а в большинстве оказались "городские интеллектуалы" с гражданских должностей - их приходило в синклит больше уже потому что ротация на гражданских должностях (где императору не приходилось считаться с аристократией) шла быстрее.

 

 

Во главе провинциального управления стояли дуки - губернаторы фем, совмещавшие военную и гражданскую власть, и происходившие как правило из военной аристократии. При дуке в качестве помощника состоял гражданский чиновник-юрист - асикрит, зачастую бравший на себя большую часть административной работы  (в перспективе это должно было развиться в подобие французского тандема губернатор - интендант). Фема делилась на уезды - "катепаникон", которыми управлял уже чисто гражданский чиновник - кефалий, возглавлявший уездный суд.

 

 

Указанный период  и в РИ характеризуется, как выражается Лайу, "мощной тенденцией к городской автономии". Некие "хартии" относительно самоуправления византийские города получали еще при Комнинах, но в смутный период, последовавший за катастрофой 1204 года многие города вынуждены были сами взять ответственность за свои судьбы, сформировав городские правительства и городские ополчения, организованно вступая в переговоры с греческими и латинскими монархами и подчиняясь им на определенных условиях. Итогом было, по выражению Лайу, появление "греческого православного полиса", имеющего собственные органы самоуправления и контролирующего определенную сельскую "хору".

 

 

Так, в известном хрисовуле Андроника II эпирскому городу Янине "граждане Янины" прямо-таки противостоят императору как договорная сторона. Они освобождались от некоторых налогов, не были обязаны нести военную службу вне города, принимать на постой войска. Торговцы освобождались от налогов на свои сделки по всей империи. Еврейское население ремесленников и торговцев, многочисленное в этом городе, пользовалось привилегиями наравне с православными жителями Янины. Город располагал своими судебными учреждениями и коммунальной милицией.

 

 

Показательна в этом отношении и серия актов, пожалованных городской общине Монемвасии, этого купеческого и пиратского «византийского Гибралтара», в результате которых торгово-ремесленное население Монемвасии получило значительные привилегии, особенно в области торговли. Пошлинные льготы, пожалованные купцам Монемвасии, ставят их, но крайней мере формально, в равное положение с привилегированными итальянцами.

 

 

Фессалоника при ее добровольном переходе под власть Иоанна Ватаца так же предстает подобным "православным греческим полисом". В Фессалонике действовало собственное полисное право, различное для "жителей города" и "жителей хоры". Неизвестное нам число представителей патрициата и богатейших горожан составляло сенат ("буле"), из числа членов которого выбирались архонты, стратиги и судьи. Для: избрания городских должностных лиц имелись сословные и имущественные ограничения. Созывалось народное собрание.

 

 

В 1246  г.  вопрос о сдаче македонского Меленика  Иоанну Ватацу рассматривался    народным собранием. Собрание послало к Иоанну Ватацу делегацию, в состав которой    входили выборные от  должностных лиц города, от "войска" и от "лучших граждан".

 

 

Во всех примерах самоуправляемых греческих городов предстает одна тенденция - хотя для решения важных дел созывается народное собрание, но все городские должности занимают представители городского патрициата - "динатов", "лучших граждан" и пр.. Патрициат этот владел землей в окрестностях своих городов. Лицо этого городского патрициата (из рядов которого кстати, как описывалось выше, рекрутируется и государственное чиновничество) отчасти прослеживается по документам. В 1294 г. ионийский землевладелец Гуделис сделал богатый вклад Лемвийскому монастырю. Как видно из документов, кроме земельных владений, ему принадлежали лавки и ремесленные эргастирии в Смирне и Нимфее. Некоторые помещения он сдавал в аренду, получая за них большую арендную плату. В 1313 г. македонянин Косьма Панкалос подарил по завещанию свое имущество константинопольскому монастырю Пандократора: кроме имения в районе города Серры, он имел в этом городе дома, три ремесленных эргастирия и две пекарни. Одну из этих пекарен он купил, а другая была выстроена по его приказанию. В 1338 г. Феодора Кантакузин передала монастырю Кутлумуш некоторое имущество, в состав которого, кроме садов, виноградников, земли и скота, входили также ремесленные помещения, сдававшиеся в аренду, и пекарня.

 

В общем и целом - складывается впечатление что в условиях XIII века стихийно воскресло позднеантичное сословие куриалов, в Ранней Византии как управлявшее городами, так и поставлявшее кадры для государственной администрации.

 

 

Не сохранилось никаких сведений об устройстве управления приморских городов Ионии, которые в этом мире несомненно будут главным "центром тяжести" экономического развития империи. Но расположенная вдали от побережья, по соседству с турецким нагорьем Филадельфия по отрывочным сведениям предстает неким аналогом кастильских приграничных городов эпохи Ренконкисты - "вилья". Городов, все жители которых владеют землей в его окрестностях, разводивших огромные стала овец, поголовно военизированных (по словам Акрополита все жители Филадельфии "чрезвычайно искусны в метании стрел"), управляемых городским рыцарством (типа кастильского "кабальерос вилланос") по имущественному цензу способным нести конную службу, и представлявших для государя чрезвычайно ценную военную силу.

 

 

 

Константинополь как столица империи не имел органов самоуправления, будучи подчиненным власти эпарха. Но (так же как и современный ему Париж, подчиненный власти прево) в кризисные моменты мгновенно мог "самоорганизоваться" благодаря массе горизонтальных связей (как самоуправления кварталов  - "гитоний" во главе с выборными "гитониархами", так и множеству корпораций и киноний). В РИ Иоанну Кантакузину в 1347 году не составило труда обратиться к "гражданам Константинополя" и созвать "для рассмотрения плана улучшения финансов империи" народное собрание столицы, на котором были представлены купцы, ремесленники и даже представители беднейших слоев населения.

 

 

 

Если перейти от городов к селам - там мы так же обнаружим картину общинного самоуправления. Все жители села — в первую очередь, крестьяне различных категорий и мелкие земельные собственники вплоть до мелкофеодальных вотчинников - стратиотов, а так же скрепленное с ними тесными узами белое и черное духовенство - в административном плане составляли единое целое, сельскую общину. Византийская община обладала и значительной судебной самостоятельностью, сохранявшейся в XIV вв. Земельные тяжбы разрешались в суде, состоявшем из местных жителей. Из актов Лемвийского монастыря мы узнаем, например, что в 1280 г. были созваны местные стратиоты и домохозяева (икодеспоты) деревни Мантея, которых акт называет "судьями". В 1235 г. для решения некоей тяжбы были созваны местные жители, которые разбирали дело вместе с городскими чиновниками Смирны. Иногда для судебного разбирательства созывалась вся община; так, в начале XIII в. митрополит Мануил творил суд в присутствии «почти всей земли». Наиболее отчетливо деятельность сельского самоуправления представлена институтами "местных старцев", "заслуживающих доверия мужей", "благородных мужей", "старцев". Они располагали значительными правами в сфере регулирования поземельных отношений и коллективных податных обязанностей

жителей села.

 

 

 

 

 

От системы управления перейдем к налоговой системе. Еще академик Сказкин в своей трехтомной "Истории Византии", касаясь периода Никейской империи отмечал:

 

"Размеры и формы взимания определялись в соответствии с требованиями финансового публичного права. Государственные чиновники входили на территорию владений частных земельных собственников и составляли описи владений и доходов, называемые практиками.  Наличие в Византии ренты публично-правового характера отличало ее от феодального Запада, где доминировала частноправовая рента. Распространение в Византии этого типа ренты объяснялось существованием сильной государственной власти и развитой налоговой системы."

 

Существом диоклетиановой податной системы было известное соответствие между размерами и качеством земли и размером подати; это соответствие достигалось при помощи классификации по сложной шкале, по которой эпопты высчитывали основной поземельный налог - зевгаратикий. Первым  критерием были размер участка и качество земли. Поздневизантийские руководства для землемеров разделяют все земли на три разряда: плодородная земля, 1 модий которой оценивается в 1 перпер, песчаная земля — по 1/2 перпера за 1 модий, и пастбища —по 1/3 перпера за 1 модий. Реальный налоговый практик из Мореи выделяет в соответствии с размерами поземельного налога четыре разряда пахотной земли: за одни земли следует платить 1 перпер с 15 модиев, за другие — 1 перпер с 20 модиев, за третьи — 1 перпер с 25 модиев и, наконец, за «земли полевые и тощие с рощей» — 1 перпер с 30 модиев.

Второй критерий - доходность выращиваемой культуры. Четко различаются различаются земли пахотные, луговые, виноградники и сады. По самой высокой ставке облагались винградники как наиболее доходные.

Третий критерий - рабочая сила самого хозяйства. Практик разделяет крестьян на дизевгаратов (владельцев двух пар быков), зевгаратов (одной пары быков), воидатов (владельцев одного быка) и актимонов - бедняков, владеющих и не владеющих ослами. Все эти категории (кроме неимущих ни земли, ни скота) платят различную подать.

Окончательный размер поземельного налога высчитывается по совокупности всех трех критериев. Соответствие размеров земли и подати, которое лежало в основе римской системы обложения, могло быть достигнуто только в результате тщательного измерения земли. «Трактат об обложении» подробно останавливается на способе измерения земли по маленьким частям. Феофилакт Болгарский и Михаил Акоминат жалуются на чрезмерную тщательность эпоптов, которые измеряли землю «блошиной стопой». При очередных переписях размер подати понижался как в случае ухудшения качества земли (заболачивание, засоление, размыло оврагом, занесло песком), так и уменьшения обрабатывающей ее рабочей силы (в этом смысле весьма примечательно сохранившееся в актах заявление кефалия катепанства Смирны XIII в. Иоанна Костомира о том, что он освобождает Лемвийский монастырь от уплаты ренты за некоторый участок земли, так как сидевший на нем крестьянин Какава перешел на императорскую землю, где он подвергается обложению и несет военные повинности).

 

Данный способ исчисления размеров подати не уничтожал ни круговой поруки, ни коллективной податной ответственности территориальной общины перед государством. Характер круговой поруки раскрывает решение сельского схода жителей села Дрианувена уплачивать налог, совокупно начисленный на стась Архонтицы, распределив подать между собой "по силам каждого". А сохранение коллективной податной ответственности крестьянства подтверждает обязанность париков метоха Св. Николая в хорионе Комитисса вносить три иперпира за отсутствующих односельчан (вплоть до следующей переписи, которая зафиксирует их отсутствие).  При отчуждении земли покупатель принимал на себя обязательство платить продавцу некоторую ренту, так называемую эпителию, как компенсацию взымаемого с прежнего владельца налога - до момента пока объект недвижимости не переоформлялся на нового владельца в налоговом ведомстве.

 

Диоклетиановского "подушного" налога в средней и поздней Византии не существовало. В свое время В. Г. Васильевский полагал, что подушная подать сохраняется до конца империи и носит в XIII—XV вв. наименование "аэрикон", но в дальнейшем публикация новых византийских актов Безобразовым доказало что аэрикон представлял собой судебную пошлину. Вместо подушного налога в Византии взымался "подымный" налог - "капникон" - в размере 2/6 номисмы с очага, то есть де-факто - с объекта недвижимости. Этот налог был общим как для сельского, так и для городского населения.

 

Опись земель проводили специальные чиновники - эпопты, высокообразованные специалисты с хорошей подготовкой в математике, геометрии и экономических вопросах, командируемые из столицы. Сбор же налогов согласно составленным эпоптами описям осуществляли чиновники другого, параллельного ведомства - практоры; это разделение функций было предпринято для предотвращения злоупотреблений. В довершении скажем что по хозяйственным данным и РИ налоги первых Палеологов не выглядят разорительными для крестьянства. В первом разделе уже приводились данные Каждана о большинстве "крепких хозяйств" в той же Македонии. И кроме того - в сельских местностях Македонии вплоть до середины XIV в. наблюдается, согласно современным научным данным, явный демографический подъем. Только с 1340-х годов РИ, когда во время Гражданской войны в Южной Македонии и Фракии развернулось опустошительное вторжение турок, а вслед за ним разразилась пандемия чумы, отрицательные демографические изменения приобрели необратимую силу.

Изменено 16 Oct 2017 пользователем Georg

[Georg]

 

 

ГЛАВА V. Право.

 

Весьма убедительно и логично выглядит идея И. А. Ильина, что «форма правления в государстве определяется прежде всего монархическим или республиканским правосознанием народа». Если же попробовать приложить идеи Ильина к Византии, то вдруг обнаруживается, что для византийцев оппозиция монархия-республика была совершенно лишена смысла. Значимой для византийского правосознания была оппозиция законная власть или тирания: законная власть управляет согласно законам и заботится о благе народа, тираны же правят своевольно и заботятся только о своем благе.

 

Более того, должность императора в византийском праве продолжала формально оставаться республиканской римской магистратурой, так как в империи никогда не было закона о престолонаследии и каждый император заново избирался "сенатом, армией и народом". Разумеется, в описываемый период эти выборы уже были фикцией (как, впрочем, и выборы главы государства в ряде современных стран). Но император должен был отдавать дань традиции. Ибо, согласно своему официальному титулу, византийские василевсы правили «милостью Бога и волей народа». Император был обязан, формально, но все же обязан получить одобрение народа, то есть аккламации. Императорские же династии возникали через институт «соправителей-преемников», которых василевсы проводили через избрание и аккламацию при жизни. Интересно, что помазание патриархом не являлось таким же обязательным условием легитимации, как это «чисто формальное» одобрение народа - император, прошедший законным образом процедуру провозглашения "сенатом, войском и народом", считался законным вне зависимости от наличия или отсутствия церковного благословения. Получается, что в Византийской империи не только население, но и сами императоры обладали республиканским и вполне светским правосознанием. Если учесть, что византийское законодательство, за частичным исключением родившейся в "темные века" Эклоги Исавров, целиком основывалось на римском праве - получается прав был (со своей "теократической" колокольни) Владимир Соловьев, назвавший Византию «псевдохристианской империей». Ибо в сравнении с католическим Западом, где законодатель прямо черпал законодательные нормы из Священного Писания, византийский законодатель до такой крайности, за редким исключением, не опускался. Византийское законодательство оставалось светским.

 

Современный человек считает само собой разумеющимся, что в обществе уживаются религия и светская культура, жизнь социума регулируется правом, существует юриспруденция в качестве особого вида деятельности и профессионалы-юристы. Но в описываемый период Византия была единственным "государством, соединившим эллинистическую культуру, христианскую религию, римское право и юридическую профессию как особый вид деятельности".  Византия всегда последовательно провозглашала такие правовые принципы, как равенство всех граждан перед законом, которые на Западе будут провозглашены только спустя столетия после 1453 г.. Советский византолог Сюзюмов писал:

«Византия — страна, где действовало римское право, основой которого является частная собственность, где законы ограждали неприкосновенность частной собственности не только от отдельных лиц, но и от государственной власти. Частная собственность в Византии тоже была суверенной!»

А один из виднейших современных византологов запада, оксфордский профессор Пол Магдалино, отмечая поразительное сходство государственных институтов Византии и современных государств «не только третьего мира», исключая, разумеется, «электоральное представительство и более изощренные техники коммуникаций, принуждения и контроля», соглашается с тем, что только для Византийского государства в Средние века оправданно применение таких современных терминов, как «гражданская служба», «государственный деятель», «орган государства», «министерство», «полиция», «дипломатия», «судебная машина» и т.п., хотя он же призывает исследователей не забывать о том, что речь идет все же о средневековом государстве. Последний призыв в общем контексте его высказывания выглядит даже несколько курьезно.

 

 

 

Все это оставалось актуальным и для рассматриваемой нами эпохи, но катастрофа 1204 года пробила в стройном римско-правовом здании имперской юстиции бреши, ставшие источником "нарастающей энтропии". РИ Палеологам пришлось с этим справляться, придется и АИ - Ласкарисам, причем вряд ли иными методами чем это делали в РИ Палеологи. К рассмотрению данного процесса и обратимся.

 

В эпоху Македонской династии, когда экономика и социальные институты империи восстановились из "темных веков", благодаря законодательствам Василия Македонянина, Льва Мудрого и Константина Багрянородного было восстановлено здание римского права и римской судебной системы. Восстановлено творчески - Лев Мудрый откровенно заявлял в своих новеллах об оставлении устаревших положений и учете современных реалий. В конце XI века, когда империя погрузилась в смуту, это стройное здание зашаталось. Комнины, вытащившие империю из этой смуты, предприняли ряд "либерализационных" преобразований (по большей части закреплявших то, что уже де-факто свершилось на практике в смутные десятиелтия) - в упрощении и сокращении административного аппарата, упразднении системы корпораций и государственного регулирования в хозяйстве, расширении городского самоуправления, в общем - "уменьшении контроля государства над обществом". В частности и императорский суд потерял монополию судебных решений. В обстановке смуты и коллапса государственного аппарата, имевшего место во второй половине XI века, суд епископа, со времен Константина Великого сохранявший функции третейского, вновь приобрел ощутимое значение. Законодательство Комнинов закрепило этот факт - хотя государственная судебная система восстановилась, церковные суды практически монополизировали дела о "преступлениях против нравственности", брачное право и связанные с ним имущественные тяжбы. Граждане сохраняли право выбора, вести ли дело такого рода в светском суде или в церковном. Для переноса в церковный суд дел такого рода достаточно было требования одной из сторон.

 

 Граждане проголосовали ногами в пользу церковных судов, так как их санкции всегда были мягче чем постановления судов государственных. Например похищение девушки "по согласию с похищенной" по постановлениям канонистов должно было закончится браком, в то время как гражданский суд грозил бы похитителю штрафом, а то и членовредительством (урезанием носа), а "похищенной по ее согласию" - возвращением к законным опекунам. Наиболее курьезной оказалась ситуация с разводами. Римское право предусматривало свободу "развода по взаимному согласию сторон". На протяжении нескольких веков поздней античности церковные деятели, основываясь на евангельской максиме "что Бог соединил, то человек да не разлучает" требовали запретить свободу разводов (оставив возможность развода лишь по конкретным причинам - прелюбодеяние, импотенция, впадение в ересь, мотовство....). Но безуспешно - и законодательство, и массовое "правосознание" Поздней Античности отвергали подобный запрет. Наконец его удалось ввести в эпоху клерикализации ромейского социума в "темные века" - конкретно в Эклоге Льва Исавра. Законодательство Македонской династии сохраняло эту норму, и хотя в обретавшем вновь светский характер обществе этот закон явно профанировался и ушлые адвокаты изобрели обкатанную процедуру достижения развода через "самообвинение в прелюбодеянии" - но отменить его никто не решался. В конце  XII века дела о разводах целиком перешли в ведение церковных судов - и канонические юристы, столкнувшись со всем спектром "человеческих драм" в этом вопросе, даже не вспомнили о былом ригоризме церковников. Выдающиеся канонисты XIII века - такие как митрополиты Иоанн Навпактский и Димитрий Хоматиан, «иногда даже напоминали истцам о неправомочности их иска и тем не менее, руководствуясь здравым смыслом и принципом «икономии» и проявляя правовую инициативу, почти всегда шли навстречу истцам». А к середине XIII века, основываясь на их "авторитетных суждениях" канонические юристы сформулировали новую "законную" причину развода — "непримиримая ненависть супругов" (по формулировкам представляющую много сходства с современным понятием "объективного потрясения брачного союза") и де-факто начали снова разводить "по взаимному согласию супругов".

 

 

К моменту когда грянула катастрофа 1204 года - Церковь обладала уже отлаженным судебным аппаратом с квалифицированными судьями. И когда в одночасье рухнула ромейская государственность и входившая в нее судебная система (на завоеванных территориях латиняне судились по своим "ассизам" и жалования ромейским судьям не платили) - церковные суды в  ряде мест оказались единственными судами "ромейского права", где могли судиться греки. В итоге к моменту изгнания латинян епископы и патриарх привыкли распространять свою судебную компетенцию на ряд дел, ранее ни коим образом не касавшихся церковной юрисдикции.

 

Для иллюстрации приведем один достаточно типичный в сложившейся ситуации случай - процесс между неким Панопулом и Фомой Калакири. Панопул занял у Калакири 300 иперперов и принял на себя обязательство вернуть их в конце года вместе с 45 иперперами набежавших процентов, под условием потери дома в случае невыплаты всей суммы в срок. Этот случай делает интересным то обстоятельство, что кредитор решил укрепить сделку тем, что обратился в императорский суд за экспертизой законности заключенного соглашения. Императорский суд признал и сделку, и проценты по ней законными, а проценты в размере 15% годовых счел даже «умеренными». Следует заметить, что фактический ссудный процент колебался в то время от 15 до 30% годовых.

 

По прошествии установленного срока Панопул был не в состоянии вернуть требуемую сумму и под угрозой потери дома обратился в церковный суд. Ответчик Калакири, вызванный к патриаршим судьям, указал на то, что дело уже рассматривалось в императорском суде. Императорский суд ответил на запрос патриаршей судебной канцелярии и информировал ее о своем решений по этому делу. Панопул должен был потерять дом и видел уже себя побежденным, но, скорее всего, он получил дельную юридическую консультацию и обратился в тот же патриарший синодальный суд уже не по поводу заключенной сделки, а потребовал суда и защиты в качестве жертвы неоправданно высоких процентов.

 

Действительно в деле «Панопула против Калакири» налицо явное превышение максимально допустимой ставки в 12%, которая установлена законодательством Юстиниана и признавалась за «справедливый процент». Формально в случае ее превышения кредитор теряет право на проценты. Однако императорский суд, который признал и сделку, и процентную ставку по ней законными, принимал во внимание не только букву закона, но и текущую деловую практику. Императорский суд исходил из правоприменительной практики, пытаясь решить дело по «доброй совести» — bona fides, и рассматривал письменное обещание должника выплатить проценты как "стипуляцию", допускаемую и Юстинианом. Церковный же суд придерживался «строгого права» — ius strictum, которое не допускало превышения установленной нормы «справедливого процента», попавшей к тому же из кодекса Юстиниана в каноническое право.

 

Итак, несмотря на то что сроки выплаты по закладной уже прошли, а иск, возбужденный Калакири, в императорском суде продвигался своим чередом в его пользу и он уже получил право собственности на дом Панопула, патриарший суд вынес свое решение, по которому Калакири должен был довольствоваться возвращением долга в 300 иперперов без процентов и вернуть Панопулу его дом под угрозой отлучения от Церкви. Возмущенный Калакири, уже имеющий на руках решение императорского суда в его пользу, в конце концов все же был вынужден подчиниться решению суда патриарха и вернуть дом Панопулу.

 

В данном случае и тот и другой суд оставались в едином правовом поле позднеримской правовой традиции, по-разному истолковывая одни и те же законы. Однако императорский суд в гражданских делах располагал исключительно экономическими мерами воздействия, проигрывая церковному суду в жесткости санкций, ибо отлучение от церкви означало в то время фактически некий вид «гражданской казни». Отлученный от церкви, кроме морального воздействия, становился недееспособным во всей сфере гражданско-правовых отношений, де-факто приравниваясь к сумасшедшему.

 

Для рассматриваемой нами темы важным является тот факт, что патриарший суд в рассмотренном деле проигнорировал предыдущее решение императорского суда, буквально "продавив" свое собственное.

 

Но "юридическая энтропия" в стране, "собранной по частям" после латинского завоевания, не исчерпывалась конфликтами светской и церковной юрисдикций. В самоуправляемых "греческих православных полисах"  выборные муниципальные судьи составляют в качестве пособий сборники законов, берут их из императорских кодексов - и примешивают к ним нормы местного обычного права, нередко противоречащие государственному законодательству. В западных регионах империи (Албания, Эпир, Фессалия, Пелопоннес) сохраняется немало земельных магнатов, со времен латинского завоевания обладающих судебным иммунитетом в своих владениях - и тоже нередко судящих по местным нормам, если не по желанию левой ноги. Все это "пересечение юрисдикций" было конечно раем для ушлых адвокатов (рука такого адвоката явно видна и в вышеупомянутом деле «Панопула против Калакири»), но создавала правовой бардак в то самое время, когда возросшая экономическая активность населения империи порождала огромный вал исков, едва не "сметавший" разномастную судебную систему страны. Множество лазеек, порожденных этим "пересечением юрисдикций" приводило к тому, что иные процессы могли тянуться десятилетиями. Гораздо более судейской коррупции византийцев XIV века возмущала невозможность окончательного решения дела даже за взятку, ибо для права важна не столько справедливость, которая всегда относительна, сколько исчерпанность конфликта. Всеобщее возмущение вызывала именно непредсказуемость работы судебной системы, а в силу этого - ее полная неэффективность.

 

Поскольку не было возможности унифицировать законодательство целиком и полностью, так как императорская власть не обладала возможностью лишить "юрисдикций" ни церковные суды, ни суды самоуправляемых городов - выход был найден в создании единого апелляционного суда высочайшего авторитета, имеющего право принимать апелляции и выносить окончательное решение по любым делам, изымая их из любой "юрисдикции". Этому же органу, как отмечает советский исследователь, ставились так же задачи "покончить с коррупцией и (что для социальной структуры империи еще важнее) нанести удар по иммунитетным правам крупных феодалов; фразеологизмы ипостагм не оставляют в этом сомнения и не могут скрыть антиаристократическую тенденцию".

 

В РИ данная реформа была проведена Палеологами, но я не вижу ни причин, ни возможностей для Ласкарисов действовать иначе. Единственно отличными я вижу сроки реформы. В РИ ее начал Андроник II, но реформа встала и реально была проведена при его энергичном внуке Андронике III. Без "аристократической революции" Михаила Палеолога императоры смогут действовать с куда меньшими оглядками, поэтому в таймлайне я отнес создание "Вселенского Суда" на правление Иоанна IV.

 

Начиная реформу, василевс выступил на Ипподроме перед народом с большой речью, в которой дал обещание "избрать судей из архиереев или вообще лиц священного звания и из членов сената, и чтобы когда они при­несут присягу, суд действительно стал выносить при­говоры неподкупно". Во время официальной церемонии, состоявшейся после торжественного патриаршего богослужения в храме Св. Софии, император, «избравши четырех мужей (о которых он сам рассудил, что они будут достойно служить гражданским судам), из которых один был епископом, среди божественного храма вручил власть судить, передав им божественное и священное Евангелие, а также царский меч, и вместе с тем потребовав от них самых страшных клятв относительно того, чтобы они производили суды нелицеприятно и неподкупно; он поставит их в положение бесспорного осуждения, если они будут уличены в нарушении присяги, так как дал им оклады и  поместья, вполне достаточные для годового содержания».

 

И так, вселенские судьи подбирались "из архиереев или вообще лиц священного звания, и из членов сената". Окончательное решение о замещении вакансии в составе коллегии "Вселенского Суда" принимал император, но синклит или патриарший синод могли забаллотировать его, если могли доказать "несоответствие" кандидата. От "вселенского судьи" требовалось глубокое знание права и большая опытность в судебных делах, а так же незапятнанность репутации. Предоставляемые им по должности "оклады и поместья" делали их богатыми людьми; смещение вселенского судьи с занимаемой должности могло иметь место лишь при доказанном факте нарушения им своей присяги. Есть еще один чрезвычайно существенный аспект рассмотренной выше судебной реформы: коллегия «вселенских судей» учреждалась при совместном участии Церкви и императорской власти, о чем свидетельствуют как наличие епископов (являвшихся квалифицированными каноническими юристами) в составе коллегии, так и прямое указание одной из простагм василевса, в которой сказано, что «вселенские судьи ромеев избраны и поставлены святою Церковью Божией и моей царственностью». Благодаря этому Вселенский Суд обрел право кассировать постановления церковных судов так же как и светских.

 

О широте полномочий коллегии свидетельствуют те места декрета, в которых говорится о подсудности «вселенским судьям» самого императора («если уличат и обвинят в неправде», включая пробацию императорских указов на предмет соответствия "ромейским законам"), близких к нему лиц, лиц, находящихся на службе при императорском дворе, правителей областей, прочих архонтов высших и низших, стратиотов и вообще лиц любого другого сословия. «А если кто-либо из них осмелится не повиноваться вселенским судьям ромеев и нисколько не будет защищать то дело, о котором они скажут, — кто бы ни были осужденные ими, какой бы степени не достигли, хотя бы находились в родстве и свойстве с императором, — то если оказавший неповиновение будет правителем области или окажется облеченным другой должностью, вселенские судьи должны посредством предъявления настоящего указа тотчас отстранить его от должности. Если же у того, кто осмелится не повиноваться (будет ли он из приближенных к императору архонтов, или из прочих высших и низших архонтов империи, или другого какого-либо сословия), не окажется административной должности, то судьи имеют полное право захватить его дом и хозяйство и подвернуть его другому наказанию и осуждению, какое они назначат. Судьи также обязаны судить и тех лиц, которые находятся во главе управления и против которых будут со стороны подчиненных возбуждены жалобы, и принимать то решение, какое признают справедливым, а равно они должны совершать и исполнять и относительно всех прочих ромеев то, что на них возложено и определено».

 

Таким образом, юрисдикция вселенских судей распространялась на всех ромеев без различия звания и общественного положения, а также на всю территорию империи, — и это отнюдь не было пустой фразой: источники довольно подробно информируют нас о последующей деятельности вселенских судей не только в Константинополе, но и в провинции (в Фессалонике, Мистре, Серрах,  на Лемносе и т. д.). Важной особенностью института «вселенских судей» , делавшей его «страшным» для всех, было декларирование права суппликации византийских граждан, когда любой ромей, потерпевший неправду, мог непосредственно обращаться с апелляцией к суду «вселенских судей », минуя все прочие инстанции ординарного суда любой юрисдикции. Само собой Вселенский Суд довольно быстро превратился в крупное учреждение, оброс штатом секретарей и письмоводителей, а так же следователей, высылаемых с расследованиями на места.

 

К работе Вселенского суда был привлечен и местный епископат. Согласно законам Юстиниана епископу вменялся в обязанность надзор за тюрьмами. Епископ был обязан посещать узилища «каждый седьмой день». Администрации император приказывал допускать епископа в «тюрьмы всех видов, в городах и селах, находящиеся в ведении эпарха». Епископ не имел полномочий освобождать узников, но мог жаловаться прямо императору на произвол властей и тюремщиков. Кроме того, человек, попавший в сферу внимания епископа, уже не мог бесследно исчезнуть в тюрьме - власти должны были за него отчитаться. Епископ ведет даже своеобразную статистику: сколько уголовников, сколько неоплатных должников, а сколько «сидят» за административные правонарушения. Местные власти получат выговор, если в тюрьмах будут держать людей "без состава преступления" или за незначительные проступки.  Теперь эта процедура оказалась под контролем "Вселенского Суда", затребовавшего у епископов отчета об инспекции тюрем: «Все заключенные инспектируются вами в начале каждого месяца и вы записываете и предоставляете отдельно о каждом из находящихся в узилище о том, по какой причине заключен под стражу, и о сроке, который имеет в тюрьме».

 

(Византийская тюрьма выполняла роль современного «изолятора», то есть там находились подозреваемые в преступлениях в ожидании суда, и это в теории могли быть и совсем невиновные люди. В этой связи понятно, почему на Церковь были возложены обязанности контроля за тюрьмами. Ибо там находится самая болевая точка соприкосновения общества и государства, где невинный человек может попасть в шестеренки государственного механизма. Чиновники же сами себя контролировать не могут ни теперь, ни 1000 лет назад.)

 

Созданием Вселенского Суда не исчерпывались меры по наведению порядка в ромейской юриспруденции. Юристы задаются целью создать такие юридические сборники, в которых оба законодательства — гражданское и церковное — должны были получить свое гармоничное и по возможности органичное соединение, снимая "конфликт юрисдикций". Указанная тенденция проявилась уже в работе анонимного автора любопытной и еще малоизученной компиляции, известной под названием Пространного Прохирона, датируемой как раз концом XIII века. Но лишь к середине XIV века накопление прецедентов постановлений "Вселенского Суда" позволило перейти к разработке полностью отвечающего потребностям византийской юриспруденции кодекса. Так появилось в 1345 г. знаменитое "Шестикнижие",  "сокращенно составленное достопочтенным номофилаксом (глава юридического факультета Академии), господином Константином Арменопулом".

 

В первой книге Шестикнижия (18 титулов) рассматриваются общие принципы имущественного права, вопросы гражданского состояния, судопроизводства, реституции и т. д.; вторая книга (11 титулов) говорит о владении, собственности, морском и домостроительном праве; третья (11 титулов) — об отчуждении, договорном и залоговом праве, найме, товариществе и т. д.; четвертая книга (15 титулов) трактует вопросы брачного и семейного права; пятая (13 титулов) — темы наследственного права (наследование по завещанию, обязательные наследники, фальцидий, законная доля, не завещанное наследование, отказ от наследования и др.). а также опеки; шестая (15 титулов) содержит положения уголовного права.

 

Собственно в Шестикнижии "нет ничего нового" - это компиляция, составленная из уже существующих сводов византийского права и призванная служить пособием для судей. Но материал былых кодексов подается в сильно сокращенном и упрощенном, освобожденном от всякой риторики виде. Эта лаконичность и точность выражения, абстрактность мысли, заключенной в расположении, его повелительный тон сближают, по мнению некоторых ученых, Шестикнижие с юридическими гражданскими кодексами современности, делают его их предшественником. Сказанное еще в большей мере относится к отмеченной выше системе расположения материала, которая не похожа ни на один прежний законодательный сборник. «Освободившись здесь от всякой зависимости от его источников, и в частности от основы своего труда — от Прохирона, Арменопул становится предшественником системы, которую предстояло выработать юридической науке Запада спустя пять веков, — системы пятичастной классификации гражданского права (общие принципы, имущественное право, обязательственное право, семейное право и право наследственное)».

 

Очевидно, именно в этом прежде всего ключ необычайной популярности Шестикнижия на протяжении веков у разных народов, хотя несомненно были и другие причины: компактность, удобство, ясность, доступность в сочетании с достаточной полнотой юридического материала обусловили жизнеспособность арменопуловского труда, отвечая новым явлениям и веяниям реальной жизни. На протяжении 500 лет Шестикнижие сохраняло на Балканах значение правового источника и судебного руководства, было переведено на латинский, немецкий, русский, румынский, болгарский, английский, новогреческий языки. Когда же (в РИ :-)) в XIX веке Греция обрела независимость, ее парламент, не смотря на то что в нем задавали тон приверженцы французского "Просвещения", отверг проекты кодификации гражданского права Греческого королевства путем перевода на греческий язык наполеоновского кодекса, и принял Шестикнижие Арменопула в качестве гражданского кодекса. В условиях XIX века Шестикнижие было признано "работающим" сводом законов, не уступающим кодексу Наполеона.

 

Изменено 18 Jan 2016 пользователем Georg

[Georg]

 

 

ГЛАВА 6. АРМИЯ И ВОЕННОЕ ДЕЛО.

 

 

В данном разделе мы рассмотрим тему, в которой в РИ коренилась главная причина гибели Византии. Предстоит уяснить вопрос - почему процесс "Возрождения Византии", столь удачно начатый Ласкарисами практически с пустого места, при Палеологах пошел впять. Экономические причины этого уяснялись в Главе 2, но одними экономическими причинами невозможно объяснить коллапс византийской военной организации в РИ XIV веке в сравнении с блестящими успехами Никеи XIII века. Для выяснения этого данная глава будет разделена на 3 части - в первой по возможности осветим военную организацию Никейской империи на момент развилки, во второй - РИ военные преобразования Михаила Палеолога и их последствия, третья будет посвящена армии и военному делу нашей альтернативной Византии в первой половине XIV века. Выкладываться эти три части будут по очереди, ибо всю главу сразу не осилить.

 

6.1 Структура армии Никейской империи на середину XIII века.

 

В сабже таймлайна вкратце освящалась военная организация и военное дело Никейской империи по материалам соответствующей статьи Жаворонкова. Но обретенная с того времени матчасть (особо хочется отметить волгоградскую диссертацию Владимира Золотовского "Военная организация Византии при первых Палеологах", где дается обширная библиография западных исследований) позволяют расширить рассмотрение.

 

6.1.1 Стратиоты.

 

Основу вооруженных сил при Ласкарисах все еще составляли не прониары, а "классические" стратиоты, конные воины, социально-экономическое лицо которых рассматривалось в Главе 1. Система наделения воинов земельными участками с целью их материального обеспечения была установлена еще в период расцвета фемной организации. Современники вместе с термином «стратиоты» употребляли широкие и многозначные фразы - «получавшие годовой доход» или «имевшие доход от земли». Содержание этих фраз четко определяет отличие стратиота-землевладельца от воинов-наемников.

 

В Шестикнижии Арменопула зафиксирован минимальный размер отдельного воинского владения - стоимость его должна составлять как минимум четыре литры золотом за владение конного воина и две литры за владение воина, служившего во флоте (пехотные стратиоты в Византии исчезли еще при Комнинах). Указанные размеры стоимости участков определялись размером получения от них доходов, а не рыночной стоимости земли. Доход от владений должен был быть достаточным для покрытия необходимых затрат. Именно владения стратиотов - "икономии" - должны были им обеспечивать средства, необходимые для полного вооружения и экипировки, для участия в походах и военных действиях. Материальное положение воинов было различным, что соответственно вносило различие и в способности нести расходы на вооружение и экипировку. Стратиоты Ласкарисов делились на трикаваллов (у воинов для похода было три коня),  дикаваллов (по два коня), и монокаваллов (по одному коню). Во время боевых действий стратиоты получали денежное жалование. В мирное время занимаясь хозяйством, стратиоты были обязаны явиться в полном снаряжении для участия в военном походе или боевых действиях; самостоятельная экипировка и постоянная боевая готовность составляли основную часть службы стратиотов в мирное время. Стратиоты уплачивали поземельный налог на льготных условиях, а от всех прочих налогов и повинностей были освобождены.

 

Сохранялись и правоотношения, защищавшие воинское владение от раздела или полного изъятия. Автор сообщает, что когда воин придет с жалобой на то, что его икономию захватили, государство накладывает на нарушителя штраф в размере 36 золотых номисм. Половина этой суммы выдается воину, а остальные деньги поступают в казну. В случае же если воинское владение было куплено, а не захвачено, нарушитель должен выплатить казне 24 золотые номисмы, икономия возвращается стратиоту безвозмездно. Следует заметить, что вообще стратиотское землевладение было наследственным и нераздельным (передаваемым одному наследнику), икономии не отнимались у малолетних наследников,  но при отказе от выполнения воинской повинности стратиот лишался своей икономии.

 

Пополнение рядов стратиотского войска Никеи производилась двумя путями. Первым был перевод в стратиотское сословие разбогатевших крестьян-землевладельцев ("икодеспотов"); так Феодор II во время своего похода на болгар вербовал в армию "всех кто имел оружие и пригодного для боя коня". Вторым путем было пожалование земель из фонда государственной земельной собственности, и подъемных, позволявших наладить стратиотское хозяйство. Имелись случаи и массового поселения "этнической группы" воинов на отведенной им территории с самостоятельным разделом земли. Во второй половине правления Иоанна Ватаца около десяти тысяч половцев, бежавших от татар, были включены в никейскую армию и наделены землей для поселения в различных регионах империи. Первое поколение половцев отождествлялось с иноземными наемниками на службе империи. Однако последующие поколения "куманов" воспринимались византийцами как соотечественники - воины-стратиоты, наделенные земельными участками.

 

В главе 1 мы приводили данные хиландарского практика, изданного Ф. И. Успенским. Согласно этому практику, во второй половине XIII в. в большом селе Градец существовали владения нескольких стратиотов: Георгию Вардану принадлежало 26 дворов париков, «детям Киприяновым» — 19, Газию Сирияну — 8, Мануилу Девельцину — 7. Как видим, доход многих стратиотов во времена Македонской династии был бы достаточен для службы в катафрактах (катафракта тех времен кормили 12 хозяйств париков), но времена изменились, и стратиоты больше не тянули на тяжелую кавалерию. При той стоимости вооружения и рыцарских лошадей, которой они благодаря появлению "дестрие" и усложнению доспеха достигли во второй половине XIII века (см. коллега Wizard http://fai.org.ru/forum/topic/18127-mir-vozrozhdennoy-vizantii-obsuzhdenie/?do=findComment&comment=1142973) на одного рыцаря теперь  должно было работать как минимум 60 крестьянских хозяйств. Имея более легкие доспехи и сидя на более легких конях, ромейские стратиоты априори не могли противостоять западным рыцарям в лобовом столкновении. Поэтому ставка делалась на маневренность и искусство стрельбы из лука - традиционного оружия конного воина-ромея.

 

 

6.1.2. Прониары

 

Прониары, которые в работах некоторых исследователей предстают главной силой армии времен Ласкарисов, в действительности составляли численно небольшую, но важную часть ромейской армии. Доходы с проний жаловались командному составу (от "лохага", командующего сотней воинов), и, кроме того, прониары составляли численно относительно небольшую ударную кавалерию, по стандартам вооружения приближавшуюся к западным рыцарям и способную сражаться с ними в боевом столкновении.

 

Пронии представляли из себя пожалование налоговой квоты с земли, выделяемой при определенных обстоятельствах и на определенных условиях императором. Земли, с которых определялся посотис, несколько отличались от воинских владений, поскольку помимо обрабатываемых земель в них могли быть включены промысловые угодья, речные промыслы и другие источники государственных доходов, передаваемые на содержание прониара. В территории, обеспечивавшие пронии, представленные в грамотах ХIII-XIV вв., часто включали не только группы отдельных сельских земель, но и целые поселения. Крестьяне выплачивали прониарам установленные налоговыми "практиками" подати, часть из которых поступала в императорскую казну , а часть служила доходом для прониара . Главное отличие пронии от стратиотской икономии состояло в том, что пронии при Ласкарисах жаловались лишь на определенный срок — жизни, службы или милости императора.  Прониар не имел права ни продавать ни передавать по наследству посотис, ни даже приобретать у крестьян землю в собственность на территории пронии. Другим существенным различием между прониарскими и стратиотскими владениями было то, что стратиоты как правило жили в икономиях и сами занимались хозяйством. Доход же от прониарских владений полностью зависел от налоговой квоты с населения пронии, прониар не вел там хозяйства и имел возможность проживать вдали от пронии, жалуемой ему на определенный срок. В такой ситуации государство могло легко изымать, передавать и обменивать пронии, скажем перемещая прониаров в другие регионы - препятствий со стороны прониаров не возникало, если они сохраняли тот же уровень дохода. Таким образом Ласкарисы еще относительно легко могли перебазировать элитные отряды тяжелой ударной кавалерии между различными регионами и фронтами империи.

 

Размер посотиса зависел от чина и должности - повышение по службе зачастую вело к увеличению пронии. Икономидис указал что обычные прониары, получая с проний в большинстве случаев от 70 до 80 номисм, будучи включенными в территориальные объединения прониаров — аллагии, приводили с собой в войско одного или двух воинов-слуг. Бартусис, перечисляя доходы прониаров, указал и посотис в 320 иперперов в год, получаемый частично сельскохозяйственными продуктами и частично наличными деньгами.

 

 

6.1.3. Пехота

 

Мнение ряда исследователей о проблеме социальной базы византийской пехоты заключалось в том, что основной составляющей этого вида войск в Никейской империи были акриты. Не вызывает никаких сомнений, что условия несения воинской службы, проходившей преимущественно в горной местности, и высокий уровень искусства стрельбы из лука у акритов, непосредственным образом способствовали распространению этого вида тактического применения отрядов акритов. В РИ во время бунта против Михаила VIII, заняв ущелья, акриты-лучники нанесли войскам Палеолога такие потери, что правительство было вынуждено разрешать проблему не силовым методом, а посредством традиционной организации заговора среди противников . Очевидно население юга малоазийских территорий империи также, как и вифинцы, пополняло отряды пехоты. Описание сражения при Новых Патрах указывает на большую пехотную составляющую византийской армии, представленную преимущественно пешими лучниками. При этом исходя из того, что командовавший армией Иоанн Палеолог включил в нее военнослужащих подконтрольной ему «восточной армии» , можно с уверенностью говорить, что большинство пехотинцев являлись акритами. Акриты вербовались в походные армии отдельно для каждой кампании, и после ее завершения возвращались в свои пограничные поселения.

 

Кроме того при Иоанне Ватаце заметный вес приобретают пехотные отряды, в мирное время дислоцируемые в крепостях, среди которых Жаворонковым зафиксировано появление тяжелой линейной пехоты - гоплитов. Немногочисленная тяжеловооруженная пехота гоплитов в основном выполняла задачу прикрытия лучников, остававшихся главной силой греческой пехоты. Гоплит имел меч, копье, боевой топор и пращу. В качестве защиты - шлем, чешуйчатый панцирь и щит (Акрополит). Эти отряды несли постоянную службу и получали как денежное жалование, так и натуральное содержание. Иоанном Ватацем, создавшим эти отряды, были приписаны к крепостям соседние или специально для этого организованные поселения крестьян, которые снабжали гарнизоны всем необходимым.

 

При необходимости пополнить ряды пехоты у императоров всегда оставалась в запасе старая добрая римская конскрипция. Сообщения об обязанности провинций предоставлять определенное количество пеших воинов встречаются уже в средневизантиискую эпоху . Анализ данных источников палеологовского времени указывает на сохранение в законодательстве указанной повинности. В грамоте Гаврилопуло все торговцы обладали привилегией не принимать участие в военных походах . Это означает, что они не были обязаны повинностью, возложенной на все население. Аналогичные привилегии, как указывалось ранее, получили и жители Янины. В соответствующей грамоте сообщается, «что сами воины, зачисленные в отряды и имевшие икономии, должны служить» , однако то обстоятельство, что от обязанности служить освобождаются все остальные жители города, означает, что все они в теории были обязаны рекрутской повинностью. Впрочем в правление Ласкарисов в источниках не зафиксировано реальных случаев принудительного набора конскриптов.

 

Практиковался и найм на службу добровольцев (наемников) из числа граждан. Эти группы могли комплектоваться из мигрантов — обезземеливших крестьян, и невоеннообязанных патриотов. Они принимались на службу без составления договоров, как это было с наемниками. Главным средством обеспечения служили деньги и, очевидно, часть трофеев.

 

 

6.1.4 Акриты

 

Восточные рубежи Византии защищали акриты, образовывавшие отдельную категорию между воинством и мирным населением. Как и стратиотам, акритам императоры выделяли земли. Основной обязанностью акритов было обеспечение безопасности рубежей империи . Защита империи обеспечивала акритам и собственное благосостояние. Включенные в состав акритов воины, обеспеченные землей и налоговыми льготами, расселялись колониями, и обременялись воинской обязанностью охранять восточные византийские рубежи. Территория расселения акритов обусловила отличие их положения от стратиотов. Последние были задействованы в воинской службе только на время военных походов и кампаний. Акриты же в условиях соседства туркменских кочевых уджей практически постоянно находились в состоянии войны, охраняя собственные земли от набегов неприятелей или же совершая рейды на территорию противника. Большинство акритов имело греческое происхождение, но в их рядах зафиксированы так же крещеные половцы и туркмены (в этой связи очень показательны сообщения Пахимера, указавшего, что после наступившего в результате реформы Михаила Палеолога ухудшении материального положения акриты переходили на службу к туркам).

 

 

Обременительные условия службы сделали возможным особое отношение императоров к акритам. Определяющим фактором, вероятно, был не род службы, а местожительство, которое налагало на пограничных воинов большие обязательства, нежели у воинов, чья служба была временной и не противодействовала мирным занятиям. Вполне естественно, что акритам были переданы определенные льготы, способствовавшие их исключительному положению среди остальных категорий воинов. Главной из них была финансовая привилегия, неоднократные упоминания о которой не оставляют сомнений в ее действенности. Если стратиоты, имея льготу по поземельному налогу, не были освобождены от него полностью, то акриты не платили в казну вообще ничего. Обрабатывавшие земельные участки, «неизвестные казне», получавшие сверх того регулярные донативы («ежегодные императорские дары») и использовавшие набеги на вражеские территории как способ дополнительного обогащения, акриты представляли одну из наиболее обеспеченных социальных групп Никейской империи. Никейские императоры использовали статус неучтенных земель, как средство материальной мотивации ромейских пограничников и лояльных империи тюрков.

 

Ласкарисы использовали акритов в военных целях на обширной территории - от Никеи до Магнезии и Филадельфии. Из них набирался состав крепостных гарнизонов восточной границы, вооруженных луками, имевших хорошую профессиональную подготовку и активно использовавших в боевых действиях знание рельефа местности . Так, в пассаже, посвященном мятежному выступлению вифинских акритов, историк указал, что прибывшие для подавления мятежа имперские отряды в боевом столкновении не смогли нанести им поражение. Акриты создали укрепленный повозками лагерь, предназначенный для обороны жен и детей . Сопротивление имперским войскам было организовано посредством засад, вылазок и регулярных массированных обстрелов из луков, имевших высокую результативность в связи с использованием природных условий горного ландшафта и лесистой местности.

 

Акритские подразделения обеспечивали оборону передовых рубежей империи, тогда как остальные жители азиатских провинций за их спинами вели мирное существование на протяжении практически всего правления Ласкарисов.

 

 

 

6.1.5. Наемники.

 

После оккупации крестоносцами Константинополя в 1204 г. 800 крестоносцев ушли из победоносного войска, захватившего невиданную добычу, и перешли на сторону побежденных. Георгий Акрополит сообщает лишь, что это были «благородные мужи» [Acropolit 1: 16], то есть рыцари (учитывая что рыцарь - это предводитель "копья", в число 800 очевидно входили рыцари с последовавшими за ними оруженосцами и сержантами). Так был основан "иностранный легион" Никейской империи - латинская аллагия или просто "латиникон".

 

Никто так и не знает мотивов этих рыцарей, но материальный мотив в этом поступке отсутствует полностью - Феодор Ласкарис, к которому они примкнули, еще не имел на тот момент ни прочной базы, ни надежных источников доходов, и высокой платы наемникам просто физически не мог предложить. Екатеринбургский доцент С. Я. Гаген (чья монграфия "Византийское правосознание" была в частности использована при написании Главы 5), уподобляет эту ситуацию тому как "если бы летом 1941 г. группа немецких офицеров, членов НДАСП из благородных семей, дезертировала из победоносного вермахта, явилась к Сталину и предложила свои услуги по обороне СССР за зарплату и паек советского лейтенанта". В битве при Антиохии-на-Меандре в 1211 году эти рыцари произвели таранную атаку на армию Румского султана Гияс-эд-дина Кей-Хосрова, попали в окружение, и пали все до единого, защищая Феодора Ласкариса. Своей самоотверженностью эти латиняне дали Феодору I возможность одержать победу над турками и спасли Никейскую империю, которая в тот день могла бы умереть не родившись.

 

Гаген, размышляя над их мотивацией, пишет что на обыденном уровне западного правосознания в XIII в. существовало представление о том, что захват и разграбление христианского Константинополя воинами, принявшими крест,  является преступлением, и среди участников похода нашлись такие, кто не смог успокоить свою "христианскую совесть", убедив себя что все произошло "по суду Божьему", как большинство крестоносцев. Учитывая их дальнейшие действия, действительно сложно подобрать им иное объяснение.

 

Булла Иннокентия III об отлучении от церкви всех католиков, которые примкнули к Феодору I Ласкарису и сражались против Латинской империи и ее союзников [PL 216, 353—354], доказывает, что "латиняне" и далее продолжали уходить от победителей к побежденным, пополняя никейский "латиникон". Латинская аллагия при Феодоре I стала, как стародавнее войско тагм, кузницей командных кадров, туда посылали молодых ромеев обучаться латинскому способу боя. Она участвовала во многих сражениях на Балканах и в войнах с Латинской империей. Организационная структура "латиникона" оставалась чисто западной - рыцари и предводительствуемые ими "копья" из оруженосцев и сержантов. Большинство воинов латиникона были французами, но встречались так же итальянцы и испанцы.

 

 

"Офицерский состав" латиникона в греческих источниках обозначался как "императорские преданные рыцари". После этого звания шло наименование "сир" и имя.  В обществе они занимали особое место и считались приближенными и верными людьми императора. Отметим среди них сира Гуйю, Коитеса, Аминселеса, входящих в круг приближенных Феодора II.

 

В отличии от времен Палеологов, зачастую нанимавших на краткосрочной основе (для конкретной войны) целые отряды со своими командирами (как пресловутая "Каталонская компания"), при Ласкарисах рыцари, поступавшие в латиникон, подписывали индивидуальный контракт и несли службу на долгосрочной основе. Нередко за службу латиняне получали не денежное жалование и натуральную "ругу", а пронии. Наиболее крупными держателями земли в окрестностях Смирны были сир Адам и сир Гари, имевший в пронии три деревни (Потамус, Мантайя и Панаретос). Известны случаи, когда такие рыцари совершенно натурализовались в империи. Верховное командование латиниконом всегда осуществлял ромейский аристократ - для этого была создана специальная должность "великого коноставла".

 

Собственно латиникон при Ласкарисах являлся единственным контингентом иностранных наемников. Половцы, переселившиеся в Византию при Иоанне Ватаце, изначально тоже считались иноземными наемниками - их контингент получил наименование "скификон". Но уже во втором поколении все эти половцы, приняв православие, приобрели статус ромейских граждан и были включены в стратиотское сословие.

 

Изменено 17 Feb 2016 пользователем Georg

[Georg]

 

6.2 Военные реформы Михаила Палеолога и их последствия (РИ).

 

После отвоевания столицы в 1261 г. перед Михаилом VIII Палеологом остро стоял вопрос о последующем распределении сил. Сформировавшиеся на западе коалиции угрожали не только безопасности границ, но и Константинополю. Необходимо было уничтожить плацдармы крестоносцев на Балканах, могущие послужить базой нового крестового похода - что подразумевало активные наступательные действия в Греции и Албании.

Восточные территории были обеспечены сбалансированной системой обороны, достаточной для отражения разбойных нападений разрозненных турецких отрядов, не представлявших реальной угрозы безопасности государства. В отношении азиатской части государства стратегия заключалась в сохранении существовавшей границы по линии Сангарий —Меандр. Палеолог не предвидел близкого окончательного развала Румского султаната и масштабной миграции туркменских племен с нагорий Армении и Джазиры к границам Византии. Очевидным было богатство и процветание населения "акры" (военной границы) и кажущаяся избыточность текущего количества свободного от налогов населения "акры" для ее защиты. Казалось что сбалансированная система обороны, подкрепленная договорами о дружбе с Румским султанатом и Хулагу, составила необходимые условия для того, чтобы получаемые всем сельским населением этого региона доходы от плодородных малоазийских земель и торговли направить на восполнение возраставших военных расходов, требуемых для содержания создаваемой Палеологом многочисленной армии профессиональных воинов-наемников, призванных стать основной ударной силой империи в борьбе с латинскими противниками.

 

 

Но кроме военных задач на западе перед Палеологом стояла иная, не менее важная задача - укрепление собственной власти. Палеолог был коронован как регент-соправитель (каковыми к примеру считались Роман Лакапин при Константине Багрянородном и Никифор Фока с Иоанном Цимисхием в малолетство Василия II и Константина VIII). Лишить императорского звания и ослепить мальчика Иоанна Ласкариса и приобщить к императорской власти собственного сына Андроника он решился только оказавшись в Константинополе, обретя ореол освободителя святого града и новую опору в розданных в пронии аристократии европейских фемах. Михаил прекрасно понимал, что население азиатских фем, преданное Ласкарисам, никогда не будет лояльным его власти, и какой-нибудь честолюбивый аристократ может обрести в Азии удобную почву для мятежа.

 

 

Для укрепления своей власти в Азии Палеолог решил создать в азиатских фемах "правящий слой", всем ему обязанный, который мог бы удерживать местное население в повиновении. Еще до провозглашения императором и венчания на трон Михаил, согласно Пахимеру, обещал чиновникам дополнительное жалованье,  а армии и народу, что «будут щедро одарены» . Кроме того, Григора подчеркнул, что «за свои щедрость, доблесть и праведность василевс получил поддержку таксиархов и лохагов». Как видно, узурпатор предпринял ряд мер, направленных на подкуп офицерского состава армии. В рамках этих мер в юридический статус проний были внесены важные изменения, приведшие к постепенному слиянию пронии с родовой феодальной собственностью: Палеолог обязался "увеличить пронии и превратить их в наследственные, независимо от того, пали ли их держатели на поле боя или умерли своей смертью, независимо от того, есть ли у них наследники или они еще находятся во чреве матери". Прониары и должны были теперь стать опорой новой династии в Азии.

 

Сделав ставку на этот слой, Михаил VIII в начале 1260ых проводит военно-административную реформу, цель которой в глазах многих критиков Византии (пинавших империю за не следование западноевропейской феодальной модели и как следствие -  "отсутствие сильного рыцарского войска") - выглядела бы несомненно благой. Палеолог взялся реформировать ромейскую армию по западным образам и создать полноценных рыцарей. Таковыми должны были стать прониары, которых подтягивали к западноевропейским образцам по тактике, вооружению и конскому составу (по Нимфейскому договору Михаил Палеолог предъявил Генуе требование на разрешение и поддержку ввоза рыцарских лошадей из Италии и Франции).

 

В ходе реформы было предпринято как расширение, так и увеличение количества проний, расширение административной, судебной и налоговой власти прониара над населением пронии (так что прониар превращался из получателя налоговой квоты в полноценного ленника), а главное - "передача прониарам попечения и командования стратиотским ополчением на востоке". Прониарское войско усиливалось стратиотскими отрядами в соответствии с территориями и связанными с ними стратиотскими участками, включенными теперь в состав конкретных проний . В этих условиях прониары реализовывали свои командные функции в качестве командиров десятков и полусотен, которые превращались в некие аналоги рыцарского "копья", а стратитоты - в приданных прониарам "сержантов".

 

В то же время Палеолог проводит мероприятия по увеличению количества иноземных воинов-наемников, обеспечение которых проводилось за счет снижения затрат на содержание ромейских войск и контингентов, укомплектованных населением империи. Последнее было возможно в результате передачи обязанностей по содержанию рядовых воинов-ромеев прониарам, одной из статей расходов которых стала выплата жалования стратиотам. Сбор со стратиотских икономий поземельного налога (который, хотя и по льготной ставке, стратиоты должны были платить) передавался тем же прониарам. В хрисовуле Михаила Палеолога Патмосскому монастырю св. Апостола Иоанна Богослова от сентября 1262 г. сообщается о стратиотах селения Малахий как о держателях наследственной земли, записанной в кадастры, и обязанных воинской службой. Здесь же сообщается, что малахиоты могли выплачивать "морту" либо казне либо "тому, кто имел в это время Малахий, в качестве пронии". Таким образом, малахиоты, как стратиоты, получившие земельные держания на условии воинской службы, находились под фискальным и военно-административным контролем прониара. Прониарам были переданы обязанности не только организационного, но и материального контроля над стратиотскими подразделениями.

 

 

Император волен был построить феодальный механизм на чуждой ему ромейской почве, но не в силах был заставить его работать, ибо невозможно волей императора вдохнуть феодальный дух и традиции в головы и сердца людей, воспитанных в совершенно иной "системе координат".  Прониары, получив соответствующий объем полномочий и наследственный статус владения, увидели себя не ленниками (понятие каковых отсутствовало в ромейском правосознании), а вотчинниками-динатами, и приняли соответствующую линию поведения. Во времена Ласкарисов отряды прониаров можно было легко "перебазировать" в другой регион империи, забрав у них текущие пронии и выдав новые, равноценные по сумме посотиса,  в новом регионе базирования. При Михаиле VIII прониары в своем новом статусе естественным образом "врастали в землю", а значит - прониарское войско теряло мобильность. При Михаиле, пока прониары еще сами нуждались в поддержке императора для укрепления своей власти над населением и стратиотами проний, они раз за разом выступали по приказу василевса в его европейские военные кампании, ведя с собой стратиотов, но к моменту воцарения Андроника II императорская власть стремительно теряла контроль над прониями восточных фем.

 

 

Со своей стороны стратиоты, при Ласкарисах привыкшие иметь дело с императором и его "логофетом стратиотикона", без энтузиазма приняли эту реформу, посадившую им на шею "сеньора" - они были ромейскими воинами-гражданами, не имевшими понятия о феодальной иерархии. Возникающие конфликты, и меры, к которым приниары прибегали для утверждения своей власти (покровительство лояльным и притеснения неугодных), вели к деградации стратиотского войска. По словам Пахимера, "злоупотребление и неурядицы" привели к тому, что "многие воины не могли восполнять собственные затраты вследствие расхищения их икономий". В данном случае речь идет о злоупотреблениях со стороны прониаров, которые привели к ослаблению боеспособности подчиненных им стратиотов. Историк сообщает, что многие, подкупая "местных правителей", могли, присовокупив к своим владениям другие территории, заниматься земледелием, а не воинской службой . В тоже время "прочие воины стали настолько бедны, что не могли участвовать в сражениях".

 

 

Усугубляли положение нарастающие фискальные требования Константинополя. В ситуации когда Македония была разорена длительными войнами с Эпирскими Ангелами, а Фракия, еще не оправившаяся от хозяйничанья половецкой орды (поселенной там Иваном Асенем), подверглась двухкратному нашествию золотоордынских татар (мстивших Палеологу за союз с Ильханством) - азиатские фемы оставались главной фискальной базой империи. Налоговый пресс давил не только ионийские города - возрастали требования поземельного налога, и прониары старались, оберегая свое достояние, переложить затраты на стратиотов. В результате, как сообщает Пахимер, многие малоазийские прониары "сделали непригодными свои пронии" еще до турецкого вторжения. К началу правления Андроника II зависимость стратиотов от прониаров, чья власть усиливалась и ускорила тенденции к децентрализации политической системы империи, не могла не только обеспечить поступления в казну c малоазийских территорий, но и определила резкое понижение боеспособности стратиотских контингентов.

 

 

 

 

 

Еще более разрушительные последствия реформа Михаила Палеолога имела в регионах восточной границы. С целью увеличения регулярных податных поступлений в казну направив осенью 1261 г. в Анатолию этериарха Ходина , Михаил VIII провел фискализацию участков акритов, переведя их "списочный состав" в стратиотское состояние. Обрабатываемые жителями "акры" земли, ранее находившиеся в статусе «неизвестных казне», после создания каталогов и соответствующего внесения в кадастр, обретали статус государственных - казенных земель. Участки, принадлежавшие акритам, "включенным в воинские списки", передавались им в статусе стратиотских икономий, обложенных налогами по льготной стратиотской ставке. После перевода акритов в стратиотское состояние, они получали «определенные выплаты», и несли службу «все то время, которое им платили». Таким образом списочный состав акритов должен был получать регулярное жалование, в то же время уплачивая налог по льготной ставке со своей земли. Что же касается тех жителей акры, которые, не состоя в списках и не получая жалования, жили на границе и участвовали в ее обороне - после отмены состояния «неизвестных казне» эти "элефтеры" были переведены в категорию государственных париков, а их земельные участки обложены налогами, переходящими казне. По данным Пахимера, после внесения земель в реестр часть поступавших денег должна была идти на оплату службы пограничников, а оставшаяся отправлялась в казну.

 

В тоже время осуществлялось еще одно изменение правового статуса акритских земель. Указом Ходина, действовавшего от имени императора, параллельно с созданием стратиотских списков на границе были пожалованы пронии. В сочинении указано, что помимо внесения земли в каталоги Ходин принял на службу наиболее знатных воинов и назначил им жалованье в 40 иперперов . Исходя из суммы можно с уверенностью предположить, что Ходином были созданы пронии, посотис которых составлял указанную сумму. Держания в 40 иперперов предназначались прониарам, представлявшим командный состав акритского подразделения. Как сообщает историк, выплаты в сорок иперперов должны были производиться именно из суммы налоговых сборов, получаемых с переписанных пограничных земель. Остаток должен был направляться вимператорскую казну. Пахимер сообщает здесь о создании проний, в которые входили земли, принадлежавшие акритам-стратиотам. Назначенные прониары, осуществляли функции военно-административной власти, контролируя набор и управление акритами-стратиотами, прикрепленными к пожалованным прониям. Таким образом, учтенные земли, ранее свободно, без ограничений и без фискальных обязательств обрабатываемые акритами, были переданы акритам-стратиотам на условии воинской службы и они же вошли в состав проний, новообразованных Ходином.

 

Проведенная Михаилом Палеологом реформа "военной границы" поразительно напоминает меры правительства Речи Посполитой на Украине первой половины XVII века - посадить по пограничным городкам "шляхетных" старост и подстарост; ограничить количество "реестровых казаков", обеспечив их жалованием; "нобилитацией" и пожалованием должностей привлечь к себе казацкую верхушку; "не включенных в реестр" казаков записать в крестьяне и отправить "до плуга" к пану. Результаты там и здесь во многом были сходными - в 1262 г. вспыхнуло восстание вифинских акритов. В среде восставших появился слепой юноша, выдававшийся ими за Иоанна IV Ласкариса. Посланное против восставших войско оказалось бессильным против засевших в горах акритов - понеся большие потери, войска Палеолога отступили. После продолжительных столкновений восстание было подавлено не силой, а традиционным для византийской военной практики подкупом "старшины" - предводителей акритов, которым были пожалованы пронии. По окончании мятежа часть воинов, получивших денежное вознаграждение как стратиоты, осталась в Романии, другие же были "жестоко наказаны". Большое количество акритов ушло к туркам, согласившимся не только принять бунтарей, но и сокрыть самозванца, именовавшего себя Иоанном IV.

 

 

На протяжении ближайших двух десятилетий происходит прогрессирующий развал обороны восточной границы. Палеологу и его прониарам первоначально удалось сформировать на границе отряды стратиотов из "реестровых" акритов,  но власть и самостоятельность малоазийиских прониаров, усиленная наследственным характером пронии, создали условия для фискальных злоупотреблений с их стороны. Средства, которые должны были собираться в азиатских провинциях на жалование пограничникам, либо вообще не могли быть собраны, либо не доходили, что привело к практически перманентным невыплатам жалованья оставшимся акритам. Акритская организация, как повествует Пахимер, была окончательно разрушена прекращением выплат жалованья пограничным отрядам . Аналогичным образом описывает ситуацию Григора. Историк акцентирует внимание на том, что приграничные воины отказались нести службу и покинули вверенную им территорию после прекращения ежегодных выплат, поступающих из императорской казны. Попытка правительства целиком переложить выплату жалования акритам на пограничных прониаров за счет доходов их проний провалилась из-за банальной нехватки этих доходов - крестьяне, лишенные акритского статуса и записанные в парики, уклонялись от уплаты податей, бунтовали и перебегали к туркам.

 

 

 Пахимер подчеркнул, что безопасность Византии с востока поддерживалась до тех пор, пока пограничники, уже лишенные свободы от податей, получали ругу, однако, в результате того, что их «архонты часто задерживали выплаты», многие из акритов, поставленные в тяжелые условия существования, бежали. Как следствие, противник не только мог «грабить ближайшие земли», но и захватывать пограничные крепости, из которых совершались набеги и подвергались разорению «жители весьма отдаленные». А это в свою очередь «создавало беспокойство ромейским войскам», требуя «удерживать их, оставляя другие земли», «особенно западные».

 

 

Развал обороны восточной границы потребовал того, чего не было с 1210ых годов - операций против турок крупными силами полевой армии, отзываемой с западного фронта (где из-за этого приходилось откладывать операции против латинян и Ангелов). Уже последствия акритского восстания 1262 года вызвали прорывы турок на земли империи и потребовали крупных войсковых операций для восстановления границы. По словам Георгия Пахимера, сразу же по окончании успешной кампании 1263 г. против эпирского деспота Михаила Ангела  в том же году  Иоанн Палеолог направил свою армию в Малую Азию . На протяжении следующего года, вероятно, с весны по позднюю осень, армия Иоанна освободила от вторгшихся турецких отрядов земли долины Меандра и города Траллы и Магедон . Так как следующая операция Иоанна Палеолога на западе состоялась лишь в 1267 г., полководец вплоть до нового западного похода находился в анатолийском регионе и предпринимал рейды для освобождения территории от турецких банд.

 

Новая активизация турецких отрядов в конце 1270-х гг. имела своим результатом разрушение Тралл и опустошение долины Меандра. Престолонаследник Андроник, направленный с войском в регион Меандра, был разбит турками и откатился к Нимфею и Магнезии. Граница прорывалась турецкими отрядами по всем направлениям, и ситуация стала столь серьезной, что Михаил VIII самолично возглавил последний за период его правления восточный поход в 1280 году. Как указал Пахимер, императором и его войском была проведена значительная фортификационная работа. Во многих местах возможного перехода через границу по приказу императора установили засеки. По берегу р. Сангарий укрепляли и создавали древо-земляные стены, дополнительно снабженные малыми крепостями. В итоге граница была восстановлена, но возведенные фортификации не могли возместить недостаток людей - профессиональных воинов-пограничников - для ее обороны. К тому же данные Пахимера, свидетельствующие об изменении береговой линии рек , являющихся пограничной линией и несущих в себе все перечисленные выше фортификационные укрепления, относительно второй половины 90-х гг. XIII в., сообщают что указанные укрепления были уничтожены природной стихией. "История династии Османов" повествует о перманентной войне мелких набегов и засад, в которой одна за другой исчезали созданные Палеологом на границе пронии. Осман-бей небольшими силами своего бейлика за 15 лет непрерывной "малой войны" завоевал владения трех прониаров - крепости Дорилей, Билокоми и Айнелокоми - и захватил обширный участок "военной границы", простирая свои набеги до стен Никеи.

 

В 1293 г., когда ситуация в Азии вновь стала критической и граница пала почти по всему периметру,  император Андроник II назначил пинкерна Алексея Филантропина (который и в таймлайне, если помнят читатели, занял достойное место) командующим армией и управителем Малой Азии  (очевидно, дукой фемы Фракисион). Ударную часть армии Филантропина составлял отряд, укомплектованный критской кавалерией (критские архонты, бежавшие с оккупированного венецианцами острова , прибыли в империю, где Андроник II расселил их вместе с семьями в Ании и Эпире, назначив им пронии). Молодой и не имевший серьезного опыта командования аристократ оказался блестящим полководцем и организатором. В 1294 - 1295 гг. его армия одержала несколько блистательных побед над турками и вернула все захваченные ими ромейские территории. Как указывает Пахимер, полководческий талант и щедрость пинкерна обусловили переход к нему на службу многих турецких отрядов .  Кроме усиления собственного войска турками, Филантропин повысил боеспособность ромейского контингента: «проявив щедрость по отношению к воинам». Малоазийские стратиоты, влившиеся в армию Филантропина, получили подъемные; Филантропин усилил вооружение пехотинцев и перевел их в конное войско.

 

Но едва турецкая угроза была устранена - тут же проявилось отношение жителей азиатских провинций к династии Палеологов. Азиатские греки и турки единодушно "признав его единственным правителем",  предложили пинкерну отказаться от подчинения императору и самостоятельно править в регионе. На подавление «мятежа» Андроник II направил наемное войско под командованием провестиария Ливадария, Вероятно, предполагая активное сопротивление восставших, протовестиарий попытался договориться с лидерами критского отряда. Источники не указывают условия, предложенные Ливадарием, но Пахимер сообщает, что восстание было остановлено применением традиционного метода, реализованного при активном участии критских предводителей. Подкупленные императором критяне в ходе сражения перешли на сторону императорского войска, схватив и выдав находящегося в их рядах Филантропина. Мятежный полководец был наказан вполне традиционно для случаев неповиновения императору - ослеплением. Потеряв своего командира, многочисленное и боеспособное войско Филантропина было дезорганизовано и распалось, его турецкая часть продолжала разрозненно действовать в этом регионе, но уже против ромеев.

 

Территории, отвоеванные Филантропином, оставшиеся без хорошо организованной армии, были вновь отданы под контроль отрядов местных прониаров, потерявших боеспособность ввиду регулярных вылазок турецких отрядов, масштабной миграции населения и отсутствия четкой системы материального обеспечения. Меж тем с востока в связи с репрессивными мерами Газана в отношении кочевников двигалась новая волна тюркской миграции, в ближайшие несколько лет "с головой" накрывшая беззащитные азиатские фемы. На этот раз на их отвоевание Андроник послал иноземных наемников - сперва конный контингент Ногаевых аланов, а после их поражения от турок - "Каталонскую кампанию" Роже де Флора. Вымогательства и жестокости "каталанов" окончательно разорвали связь между  империей и ее азиатскими гражданами; в Магнесии, бывшей "столице" Филантропина, из-за насилий и грабежей "освободителей" вспыхнуло восстание греков во главе с избранным народом "архонтом" Атталиатом; каталонский гарнизон был вырезан и Роже де Флор безуспешно осаждал Магнесию в августе 1304 года. После мятежа Каталонской кампании Лидия и Иония с Геллеспонтом были захвачены турками в считанные годы, и в первые десятилетия XIV века Византия удерживала лишь островки - Никомидию, Никею, Кизик, Гераклею Понтийскую - постепенно утраченные к 1330ым годам. Во внутренних областях оставались изолированные от империи независимые греческие коммуны, которые удерживали самостоятельность, играя на противоречиях бейликов и периодически откупаясь. Последняя такая республика азиатских греков - Филадельфия в Лидии - была завоевана лишь султаном Баязетом в 1392 году

________________________________________________________________________________

 

Как видим, военная реформа Михаила Палеолога, призванная создать полноценное рыцарское войско из прониаров, изыскать средства на наемников путем изъятия "излишков" доходов акритов и стратиотов, и укрепить собственную власть путем создания в азиатских фемах лояльного узурпатору "правящего слоя" из прониаров -  привела к весьма неожиданным результатам. К развалу обороны границы, деградации и разорению стратиотского ополчения Азии, потере константинопольским правительством административного и фискального контроля над превратившимися в феодалов прониарами, и в итоге  - к завоеванию бывшей Никейской империи турками, на заключительном этапе оного поддерживаемыми местным населением. Немало потомков ромейских воинов Никейской империи, сменивших самоидентификацию на тюркскую и мусульманскую, стояло в рядах "сипахи" Мехмеда Завоевателя, штурмовавших Константинополь в 1453 году.

 

 

Но может быть хотя бы на короткий срок военная реформа Палеолога возымела эффект в военном плане, и создала войско, способное на равных сражаться против сокрушительных чарджей французского рыцарства? Посмотрим же, как воевала отреформированная Палеологом армия на "западном фронте".

 

Блестящая победа при Пелагонии над объединенной армией Манфреда Сицилийского, Михаила Эпирского и Гильома Виллардуэна, приведшего с собой все военные силы Латинской Греции, была одержана старой никейской армией, использовавшей тактику, позволяющую задействовать все сильные стороны никейской "военной модели" - тактику "боевого сопровождения". Отрядам тяжеловооруженных воинов и акритских пеших лучников надлежало захватить стратегически важные позиции на высотах. В тоже время легковооруженная мобильная конница, укомплектованная никейскими конными лучниками-стратиотами и половцами, должна была беспрестанно наносить удары по отрядам врага, следуя за их передвижениям по равнине. Используя преимущество в маневренности, ромеи не давали им покоя ни днем, ни ночью стремительными и частыми нападениями, засадами, уничтожением фуражиров. Финальная массированная атака тяжелой и легкой конницы, произведенная на измотанного противника, привела к полному разгрому латинян и пленению Виллардуэна; в битве погибло столько баронов и рыцарей латинской Греции, что парламент Ахейского княжества, созванный в Никли, вошел в историю как "вдовий парламент".

 

 

Первой полноценной кампанией ромейской армии, отреформированной Палеологом, было вторжение в Пелопоннес в 1263 году армии под командованием севастократора Константина Палеолога, паракимомена Макреноса и великого доместика Алексея Фила. Это была армия, уже организованная по образцу крестоносных - с рыцарями-прониарами, стартиотами, расписанными в их "копья", усиленным контингентом западных наемников - "латиникон", и наконец - контингентом наемных турок. Под Приницей этой армии, наступавшей на столицу Ахейского княжества Андравиду, противостояло 300 французских рыцарей со своими "копьями" под командованием Жана де Катава, «опытного в военном деле, неустрашимого и ловкого в обращении с оружием воина». Замечательна речь, которую де Катава согласно Морейской хронике произнес перед своими рыцарями, призывая их не бояться численного превосходства ромейской армии. Было бы хуже, заявил де Катава, если бы греки «были немногочисленными, но одноплеменниками. Они же являются чужеземцами из разных земель, не доверяющими друг другу и не обученными для ведения войны с франками», их войско не будет стойким в бою. Так оно и произошло - несмотря на то, что первый чардж был не очень удачен для французов (ромейские прониары показали достойный уровень конного боя, так что "треть франков была выбита из седел"), контратака резервного отряда совершенно дезорганизовала боевой порядок ромеев. Жан де Катава, увидев замешательство противника, стремительно пошел вперед, направляясь к палатке самого севастократора, которую он видел издали. Константин Палеолог в этой ситуации мгновенно потерял управление своей разноплеменной армией, которая распалась и устремилась в беспорядочное бегство.

 

Михаил VIII прислал подкрепления, кампания была возобновлена, Константин Палеолог двинулся в Арголиду и осадил Никли. По сообщению «Морейской хроники», во время осады Никли произошло событие, приведшее к полному поражению византийских сил в Ахайской кампании. Предводители корпуса турецких наемников Мелик и Салик предъявили севастократору требование выплатить задержанное им за шесть месяцев жалованье. На требование турок Константин Палеолог ответил отказом, объяснив это полной бесполезностью турецкого войска. В ответ на это весь турецкий наемный контингент взбунтовался и перешел на службу к Гильому Виллардуэну. Измена турецких наемников привела к отступлению и сокрушительному разгрому ромейской армии в горном проходе у Макри Плаги, с пленением высших командиров - Фила, Макреноса, Каваллария, а также многих представителей византийской военной аристократии. Этот разгром вынудил Палеолога расстаться с мечтой об отвоевании Пелопоннеса, перейдя к обороне "Морейской фемы".

 

Новое крупное полевое сражение с латинянами произошло 1274 г., когда в Фессалию под командованием деспота Иоанна Палеолога и Алексея Каваллария была направлена армия, включавшая в себя как сухопутные, так и морские силы. Состав армии можно восстановить, используя данные Пахимера о воинах, служивших под началом Иоанна Палеолога. В его войско входили многие пафлагонцы, месовифинцы, фракиссийцы, мизийцы и фригийцы. Наряду с ними в армии присутствовали многолюдные отряды «скифов» и «итальянцев» . Таким образом, армия состояла из стратиотских отрядов азиатских прониаров, а так же двух наемных контингентов - латинского и турецкого.  По данным Пахимера, войска деспота продвигались по Фессалии почти беспрепятственно. Города сдавались, даже не пытаясь оказать поддержку своему деспоту Иоанну Ангелу, учитывая значительное превосходство сил Иоанна Палеолога. Иоанн Ангел, осажденный было в Новых Патрах, сумел тайно ускользнуть из осады и добрался в Фивы, где заключил союз с герцогом Афинским Жаном де ла Рошем. Герцог с тремя сотнями рыцарей, проведенный "тайным путем" хорошо знавшим местность Иоанном Ангелом, внезапной атакой обрушился на ромейский лагерь, гарнизон Новых Патр сделал вылазку. Повторилась ситуация Приницы - мгновенная потеря управления армией, паника и повальное бегство разноплеменных войск Палеолога, имевших подавляющее численное превосходство над нападавшими.

 

На фоне сиих трех эпик фейлов армии Палеолога в полевых битвах с латинянами выделяется одна важная победа - разгром армии Карла Анжуйского, возглавляемой маршалом де Сюлли, при Белиграде (Берат) в Албании. Там сражение происходило по "никейской схеме" - противника завлекли в засаду, разгромили, и "на плечах" ворвались в дезорганизованый лагерь латинян. Битва от начала до конца прошла по замыслу ромейского командования - без "неожиданностей". Но как показывают три предыдуших сражения, любая "неожиданность" оказывалась для "лоскутной" армии Палеолога роковой. Особенно контрастно сравнение с битвой при Пелагонии, где "единородная" ромейская армия "никейского" образца, состоявшая из ромеев и уже ассимилирующихся в империи половцев,  рассредоточенная в "боевом сопровождении" противника на огромном расстоянии, сохраняла управляемость и связность и четко выполняла свои задачи. Армия Палеолога, склеенная из латинян, турок и ромеев (причем у ромеев стратиоты, отданные под власть прониаров, не ладят со своими новоиспеченными сеньорами) теряет управляемость и ударяется в панику раз за разом. Так что при Новых Патрах оказывается разгромленной силами Афинского герцогства - силами, составлявшими едва лишь треть той армии Латинской Греции под командованием Вилардуэна, которая была уничтожена ромеями при Пелагонии.

 

 

 

При преемнике Михаила, Андронике II, ситуация в ромейской армии вступает в "клиническую" фазу. Потеря контроля над азиатскими фемами не дает возможности использовать в Европе их прониарско-стратиотские контингенты, как это делал Михаил VIII. По словам Пахимера, увеличение налоговых сборов и произвол прониаров привели к ослаблению основной боевой единицы — стратиота. Выше мы приводили как иллюстрацию данные Успенского из Хиландарского практика, согласно которому во второй половине XIII в. в большом македонском селе Градец существовали владения нескольких стратиотов: Георгию Вардану принадлежало 26 дворов париков, (сидевших как арендаторы на его земле), «детям Киприяновым» — 19, Газию Сирияну — 8, Мануилу Девельцину — 7. К 1300 году все икономии стратиотов в селе Градец исчезли в следствии разорения своих владельцев, и были  поглощены крупным привилегированным собственником - афонским монастырем Хиландар. 

 

Как следствие, это должно было привести к сокращению набора национального контингента, необходимого для успешного ведения боевых действий, и способствовало расширению роли службы наемников-иностранцев; но отсутствие денег в казне делало невозможным и постоянное содержание наемных контингентов типа "латиникона".  Андроник II вынужденно перешел к практике найма целых отрядов воинов-иноплеменников на краткосрочной основе. Это позволяло снизить расходы на оплату службы наемников, одновременно увеличив их численность, используя их в конкретных операциях наняв на конкретный срок, минимально ограниченный четырьмя месяцами. При необходимости срок их службы продлевался. Исходя из частоты применения наемников в военных действиях на Балканах, Пелопоннесе и в малоазийском регионе, а также их роли в конкретных операциях, можно утверждать, что наемники в период правления Андроника II составляли главную ударную часть византийской армии в полевых кампаниях; отряды ромеев-стратиотов и прониаров из Македонии и Фракии использовались как вспомогательный контингент. Роль наемников во флоте также существенно возросла: император не выделил средств на переоснащение и доукомплектование собственного флота, а переориентировал военно-морские силы с основой на наемные контингенты. В правление Андроника II наемные эскадры генуэзких и венецианских "морских кондотьеров" в подавляющем большинстве случаев применялись в условиях сиюминутной необходимости, в рамках разовых морских экспедиций; это было обусловлено возможностью сократить расходы на флот, оплачивая лишь конкретные акции наемников.

 

Ромейская империя, лишенная национальной армии, стремительно двигалась к собственной гибели.

Изменено 14 Nov 2018 пользователем Georg

[Georg]

 

6.3 Армия Ласкарисов в первой половине XIV века.

 

 

 

 

6.3.1. Вооружение.

 

 

Загубленное в РИ Палеологами стратиотское войско, состоявшее по большей части из людей, с детства осваивавшихся со стрельбой с коня, представляло превосходный боевой материал для перевооружения монгольскими луками. Как показывает РИ опыт Великого княжества Московского, при наличии степных "инструкторов" "дворянское ополчение" осваивает монгольский лук зело успешно. У ромеев здесь есть два важных преимущества - наличие готовых конных лучников, которых нужно лишь переучить на иную модель лука, и наличие системы государственных оружейных мастерских, способных централизованно освоить и запустить в производство сложный в изготовлении композитный монгольский лук. К началу XIV века, как и в РИ Иране, уже не только гос. мастерские, но и "все оружейники на базарах" освоят производство этого лука.

 

Кроме монгольского лука с монгольским трапецевидным колчаном, каждый стратиот имел из наступательного вооружения саблю византийского типа ("парамерион"), кинжал, копье с крюком и с петлей для ношения за плечом, нередко и палицу. От половцев, многочисленных в рядах стратиотов, распространилось искусство использования арканов.

 

Главной обязанностью стратиотов, как указывалось выше, была постоянная готовность к выступлению в поход с собственной лошадью. Наличие хорошего коня было основным признаком профессионального и должного военного обеспечения воина. Конский состав у стратиотов был представлен в основном лошадьми "нисейской" породы, близкой с современному ахал-текинцу. Малая Азия в РИ прославилась разведением и экспортом этих "аргамаков", и недостатка в породистых лошадях Византия, в отличии от той же России, испытывать никак не будет.

 

Защитное вооружение было разнообразным, и зависело от состоятельности стратиота. Оптимальным доспехом, сочетавшим достаточную гибкость для стрельбы с коня "во все стороны" с прочной защитой , был доспех кольчужно-пластинчатого типа. Поэтому у стратиотов, которые могли себе это позволить, распространился монгольский "бехтер" (на Руси известный как "бахтерец")  - кольчуга с рукавами и подолом (дополненная кольчужными чулками), у которой на груди, спине и боках было прикреплено по нескольку рядов мелких пластин или "досок" из железа или меди. Другим популярным доспехом у стратиотов был распространявшийся в XIII веке (благодаря определенному прогрессу металлургии) новый тип кольчуги - так называемая "панцирная кольчуга", состоявшая из колец уплощенно-прямоугольного сечения. Подобные покровы характеризовались значительной устойчивостью против разрывающего эффекта колющего оружия и попадания стрел, благодаря жесткому сечению колец. Кроме того, панцирные кольчуги, как правило, были легче обычных, так как значительная ширина кольца позволяла уменьшить его толщину, а значит, и облегчить всю конструкцию.

 

Стратиоты победнее вынуждены были довольствоваться дедовской "лорикой" - традиционной кольчугой, а стратиоты низшей имущественной категории - и вовсе обходится без оной. Для таковых заменителем стального доспеха выступал тканевый или кожаный панцирь. Это одна из древнейших форм защиты корпуса, хорошо известная со времен классической Эллады под термином «линоторакс» — «льняной панцирь». В эпоху Средневековья за ним закрепился термин «кабадион». По описаниям военных трактатов, таких как Тактика Льва VI, Стратегикон Маврикия, Praecepta militar?a, Syllogy tacticorum, кабадия состояла из нескольких слоев льна и шелка, проложенных ватой или войлоком и плотно простроченных. Слои ткани и войлока могли вощиться и проклеиваться уксусом или кислым вином. Например, Никита Хониат в начале XIII в. описывал доспех Конрада Монфератского (время правления Исаака II Ангела —1185—1190 гг.) как панцирь, составленный из восемнадцати слоев льна, пропитанных соленым кислым вином. Простежка изображается исключительно в виде диагональных пересекающихся линий, образующих серии ромбов. Столь легко вооруженные воины в бою должны были следовать в задних рядах "паратаксиса".

 

Разнообразны были и типы боевых наголовий, опять таки зависевшие от способности их приобретения. Использовались кольчужные капюшоны, поверх них -  малые бацинеты (шлем, чей корпус закрывает голову не ниже висков), полные бацинеты, защищавшие голову до основания шеи, и шлемы с полями. 90% археологических находок боевых наголовий в балканском регионе составляет "малый бацинет", куполовидный или сфероконический.  Шире всего представлены шлемы монолитные (паяные или сварные), но стратиоты победнее использовали и сегментные (клепаные) шлемы.

 

Щиты всадников были представлены круглыми (коническими), наподобие азиатских калканов, миндалевидными и треугольными.

 

Конь стратиота так же не оставался без защиты, призванной предотвратить или по крайней мере уменьшить поражающий эффект стрел. «Катафракта неврика» - защитная конская попона - представляла собой тот же стеганый кавадий, только "пошитый" на коня. Правда ее применение было ограниченным - в жаркую погоду такие попоны слишком изнуряли бы лошадей.

 

Такова была "основная масса" ромейской конницы, именовавшаяся как "род войск" просто "кавалларии" - всадники. Но наряду с ней существовала и тяжелая кавалерия "рыцарского типа". Термин "катафрактарий" отошел в прошлое, и ныне ромейский тяжелый кавалерист, носивший пластничатый панцирь "бригандинного" типа - "клибаний" - получил древнее, известное еще с позднеримских времен наименование "сверхтяжелого" всадника - "клибанарий".

 

В качестве клибанариев служили как правило прониары, но отождествлять прониаров с клибанариями нельзя. Прониар отличался от стратиота не родом войск, и тем более не юридическим статусом (прониар, не принадлежавший ни к аристократии, ни к иноземным наемникам, юридически был включен в  "стратиотское сословие"), а формой служебной собственности. Икономия стратиота была наследной собственностью, хотя и "обремененной" обязанностью службы; "прония" была временным пожалованием квоты государственного налога с определенной территории. Один и тот же человек мог быть владельцем стратиотской икономии, и в то же время - обладателем пронии (ситуация достаточно стандартная для командиров стратиотского ополчения начиная от лохага (сотника), которые, продвигаясь по службе, получали пронии (либо постоянные денежные оклады казны) в соответствии с чином.

 

 

В клибанариях служили обладатели проний, дававших посотис от 80 иперперов, позволявший иметь полный комплект рыцарского вооружения, коня породы "дестрие" и содержать одного-двух легко-вооруженных всадников-оруженосцев - "йаницаров". Вооружение клибанария серьезно отличалось от вооружения обычного "каваллария". В качестве защитного вооружения здесь господствовал традиционный для Византии пластинчатый панцирь. В описываемую эпоху такой доспех, под монгольским влиянием распространившись по всей Европе, породил западноевропейскую "бригандину" и русский "куяк"; в Византии его назвали древним термином, обозначавшим пластинчатый доспех - "клибаний".

 

Как и западная бригандина, клибаний надевался поверх легкой кольчуги, представляя собой "второй защитный слой". Пластины клибания имели несколько основных разновидностей: прямоугольные, квадратные, полуовальные, прямоугольные со скругленным нижним краем. Они крепились к мягкой подоснове (тканевой или кожаной) посредством шнуровки через горизонтальный ряд отверстий в верхней части. С 1250 г. широко распространились пластины с дополнительным креплением в виде одной или нескольких заклепок в центре. Подобные пластины сообщали доспеху повышенные прочностные свойства, особенно против колющего воздействия, но почти совершенно лишали его гибкости. Другой вариант, отличавшийся меньшей жесткостью, состоял из пластин с двухрядной шнуровкой.

 

Для защиты плечевого сустава использовались монолитные наплечные пластины выпуклой формы. Другим дополнением к доспеху могли выступать пластинчатые ожерелья. Они имели чешуйчатую или ламеллярную конструкцию и состояли из оплечий с высоким воротником-стойкой, закрывавшим шею и подбородок.  Еще одно приспособление, призванное усилить доспех, появилось также в конце XIII в. Это была монолитная выпуклая стальная бляха, позднее получившая название «зерцало». В большинстве случаев она изображается в виде правильного круга, реже — в виде восьмиугольника, а в единичных случаях имеет прямоугольную форму. Крепилась она поверх клибания, прикрывая область диафрагмы. Зерцала с равной вероятностью пристегивались поверх доспеха или включались непосредственно в его состав, за счет шнуровки или приклепывания. Зерцала явились ярким признаком конного защитного снаряжения «эпохи пластинчатого доспеха», который сменил «век кольчуги».

 

Для защиты головы клибанария использовался кольчужный капюшон и шлем с забралом. Пластинчатые прикрытия конечностей были представлены в основном плечевыми щитками и подолами. И те, и другие пристегивались или шнуровались к доспеху; они могли иметь ламеллярную или чешуйчатую конструкцию. Предплечья и голени закрывались специальными защитными приспособлениями типа изображенных в миниатюрах ламеллярных наголенников. В XIII—XIV вв. имели ограниченное хождение специфические шинные наголенники, известные по изображениям и археологическим находкам с VIII—X вв. Предплечья и голени также могли закрываться латными накладками, наподобие хорошо известных русских наручей из с. Сахновка Киевской области.

 

Наступательное оружие прониара было представлено стандартным рыцарским комплектом - "таранное" рыцарское копье, полутораручный меч, палица и кинжал. Но наряду с прямым мечом ромейский клибанарий (так же как и былой катафракт согласно "Стратегике" Никифора Фоки) должен был иметь и саблю - парамерион. Элитный ромейский воин должен был владеть техникой боя обоими этими видами клинкового оружия. Щиты использовались того же типа что и у каваллариев, но в XIV веке постепенно распространяется заимствуемый с запада "тарч" с вырезами для упора копейного древка.

 

Конь клибанария, представленный стандартным рыцарским "дестрие", был защищен спереди стальными доспехами на стеганой подкладке - нагрудником, налобником и сегментными кольцами для защиты шеи.

 

 

 

Пехота, как описывалось выше, состояла из двух частей - немногочисленной регулярной тяжелой, базирующейся по крепостям, и многочисленной иррегулярной легкой (лучники), набираемой из акритов. Вооружение "гоплита" было представлено длиннополой кольчугой с рукавами, шлемом с полями и кольчужным капюшоном, ростовым каплевидным щитом, мечом-спатой и длинным копьем-контосом. Лучники - "токсоты" кроме луков имели мечи или корды, из защитного вооружения - стеганый кавадий, "шлем с полями" и круглый наручный щит.

 

В начале XIV века в вооружении ромейского лучника происходит определенная революция. Как и в РИ в Малой Азии, и как и в РИ именно в тюрко-ромейской "контактной зоне" появляется новая модель лука, который в РИ вошел в историю под именем "турецкого лука". В данной АИ сей бренд будет известен на Западе как "греческий лук". Эти луки, сочетавшие в себе компактность, мощность и отменную упругость оставались самыми совершенными луками вплоть до появления луков из современных синтетических материалов. Сила натяжения турецкого лука достигала 80 кг; этот лук способен пробить обычной стрелой на расстоянии, превышающем 100 ярдов, доску толщиной в половину дюйма, причем "наконечник и древко стрелы буду торчать на 3-4 дюйма" - пробивная сила, не уступающая раннему огнестрелу.

 

Все материалы тщательно отбирались. Сначала делалась деревянная основа, для изготовления которой предпочитали использовать татарский клен (Acer Tartaicum) из Малой Азии. Иногда использовалась вишня, но считалось, что луки из нее со временем деформируются. Роговые пластины вырезались из рогов крупного рогатого скота (буйволов и быков), разводившихся в западной Анатолии. Ножные сухожилия быков и буйволов использовали для оклейки спинки лука и приготовления клея.

 

Мастера лучники предпочитали использовать древесину ветвей, а не ствола. Срезанные ветви 8-10 сантиметров диаметром расщеплялись пополам, чтобы получить заготовки для двух луков. После предварительной обработки заготовку размачивали в холодной воде, потом нагревали на огне и придавали нужный изгиб на специальной доске.

 

Затем на брюшке лука специальным ребристым скребком процарапывались параллельные канавки. Такие же канавки процарапывались на внутренней стороне роговых пластин, и служили для улучшения качества склейки. Роговые пластины намазывались горячим сухожильным клеем с внутренней стороны, и плотно приматывались веревкой к рогам лука. После застывания клея веревку снимали, и приступали к наклейке сухожилий.

 

Сухожилия предварительно разбивали и расчесывали, так что они превращались в пучки тонких прозрачных волокон. Пучки тщательно промачивали сухожильным клеем и выкладывали вдоль спинки лука. Толщина и равномерность сухожильного слоя в значительной мере определяли свойства лука, и поэтому говорилось что "искусство мастера определяется его умением выкладывать сухожилия".

 

После накладки сухожилий, лук оклеивался тонкой кожей или шелком, окрашивался и расписывался. Готовый лук больше года должен был "дозревать" в темном, сухом помещении. Наиболее ценные экземпляры выдерживались по пять и более лет, поскольку считалось, что чем дольше "выдержка" лука, тем он лучше (к сожалению, это не применимо к тем лукам, которые можно сейчас видеть в музеях, поскольку обычно они экспонируются в натянутом состоянии, что приводит к деформациям, ссыханию и утрате гибкости.

 

"Греческий лук", благодаря государственным военным мастерским принятый на вооружение столь же успешно как и монгольский, стал "коронным оружием" греческой пехоты. Его дальнобойность и пробивная сила позволяла не только "тормозить" с помощью пеших лучников сокрушительные атаки западной рыцарской конницы; пехота, вооруженная такими луками, могла, укрываясь от стрел "на излете" за ростовыми щитами, успешно поражать конных лучников, вооруженных "монгольским луком" (который, имея преимущество в скорострельности, уступал "новой модели" в дальности и пробивной силе). На столетие "греческий лук" стал "новым словом" византийской армии как на западе, так и на востоке. Тяжелая пехота, бесполезная против конных лучников, так и не развилась у ромеев в XIV веке в самостоятельный род войск, оставаясь в роли прикрытия пеших лучников на случай атаки кавалерии.

 

 

Достаточно большим неудобством было то, что набрать пехоту можно было лишь в восточных пограничных фемах, поэтому Иоанн IV начал основывать военные колонии акритов в европейской части империи. Эти поселенцы в дальнейшем были известны под именем "телематарии"; из них на западе, как из акритов на востоке, формировался слой "постоянного резерва наемников", примерно аналогичный тому что Эдуард I создал своей военной реформой из английских йоменов. В мирное время телематарии занимались сельским хозяйством как фермеры-землевладельцы; в случае войны их призывали в армию, требуя воина с определенного количества "очагов" (с каждого или нескольких), и на время действительной службы платили денежное жалование. На турецкой границе в ситуации частых набегов туркмен владение луком было в какой-то мере вопросом выживания; для переселившихся на запад "телематариев" оно таковым быть перестал. Для поддержания боеготовности телематариев и распространения "искусства лука" использовались меры, во многом похожие на служащие той же цели меры английских королей. Традиция спортивных соревнований отнюдь не умерла у греков с закатом поздней античности, во всяком случае - воскресла с "македонским возрождением". Наш византинист Рудаков, анализируя произведения византийской агиографии, приводит житие святого Николая Метаноите из Спарты XI века, в котором автор жалуется на соседство городского стадиона с храмом, в котором служил святой - в дни спортивных соревнований ("всенародных игр", на которые сходилась "вся Спарта" и приезжал стратег фемы Пелопоннес) храм пустовал во время литургии, а вопли болельщиков заглушали богослужение. В городах востока, в первую очередь Филадельфии, искусство стрельбы из лука стало престижнейшим видом спорта на таких соревнованиях; теперь, благодаря целенаправленной политике императоров (пропаганда, призы, почести) - оно обрело таковой же статус и на западе.

 

 

Кроме монгольского лука, у монголов были заимствованы так же определенные элементы "пассивной обороны". Так больше распространение для защиты пеших лучников получили монгольские станковые щиты - чапары. Было так же усовершенствовано по монгольскому образцу устройство "гуляй-городов". Как показывает хроника Пахимера, укрепленный лагерь из повозок был стандартным элементом тактики никейских акритов. Но при Иоанне IV ромеи усоврешенствовали свой "гуляй-город" введением бронированных боевых повозок со станковыми щитами в постоянный арсенал ромейской армии.

 

Благодаря наличию централизованной системы "военной промышленности" империя имела полный арсенал гравитационных осадных баллист, обслуживаемых постоянным инженерным корпусом, легко собираемых, разбираемых и перевозимых. Но в описываемый период в ромейской армии появляется и оружие "нового поколения" - первый огнестрел. Середина XIII века является эпохой быстрого распространения пороха - почти синхронно египтянин Хасан аль-Раммах и ромей Марк Грек в своих трактатах приводят рабочие рецепты изготовления черного пороха. Первые "модфы", отмеченные в истории, загрохотали в середине XIII века в Гранаде. Арабские "рукописи Альмакузум" в 1320 г. подробно описывают первые передвижные пушки с пригодным порохом. "Хасан аль-Раммах ввел неоспоримое новшество - ракетная торпеда, состоящая из двух плоскостей, прикрепленных друг к другу и наполненных порохом или смесью поджигателя" - эти своеобразные ракеты использовались мамлюками чтобы распугивать в бою монгольских лошадей. Имея порох, мастерские, арсеналы и тесные связи с Египтом, Византия естественным образом позаимствовала технологию. Первые пороховые орудия типа "модфы" нашли в византийской армии этого мира применение именно там, где они были наиболее эффективны - в гуляй-городах. Модфы удобно крепились на боевых повозках, а их психологическое воздействие (грохот и пламя), наиболее эффектное в отношении лошадей противника, было на порядок более полезным чем сам поражающий эффект ядер.

 

 

Кроме указанных категорий военнослужащих на время военной кампании Ласкарисы призывали в армию (требуя их от городов и общин) определенное количество "нестроевых", которым так же уплачивали небольшое жалование. Их использовали на строительстве укреплений, обозных работах, вспомогательных действиях в бою. Так согласно "Стратегике" Никифора Фоки при каждой колонне состоит по 8 человек "не вошедших в строй", на обязанности которых лежит разносить воду бойцам. Позади каждой колонны согласно тому же Никифору Фоке стоят вьючные лошади с грузом 15 тысяч стрел, которые должны быть заранее связаны в пучки по 50 штук. Стрелки, истощив запас стрел в своих колчанах, получают отсюда новый; для их разноски так же используются нестроевые.

 

По прежнему на высоте оставалась медицинская служба. Специальный штат "депутатов" - военных санитаров - должен был выносить раненых их боя и оказывать первую помощь. Медицина в Византии по прежнему стояла на высочайшем уровне, и у раненого ромея было больше шансов выжить, чем у его западноевропейского современника. Иной раз остается лишь удивляться тому, как византийские лекари великолепно справлялись со своими обязанностями, исцеляя раненых в боях воинов, находящихся в критическом положении. Восхитительное лекарское мастерство неизвестного врача позволило воину Аселу Декае выздороветь после тяжелейшего ранения копьем в шею. Как оказалось, после хирургического вмешательства у него всего лишь несколько хуже стала поворачиваться голова и изменился тембр голоса [Акрополит. XXIV]. Сильно исколотый ножами латинян в кровопролитной морской битве у Димитриады адмирал Алексей Филантропин был "проникающе" ранен в почки и находился при смерти, но благодаря заботливому уходу и компетентности докторов благополучно оправился от болезни [Пахимер. V, 1].

Изменено 22 Nov 2019 пользователем Georg

[Georg]

 

6.3.2. Тактика.

 

Заимствуя от соседей, латинян и монголов, ряд инноваций относительно вооружения, в тактическом плане ромейская армия следовала наработанным веками рецептам византийской военной науки. Молодые аристократы штудировали "Стратегикон" Маврикия, "Тактику" Льва и "Стратегику" Никифора Фоки наряду с более специализированными трактатами.

 

Прежде всего наличие многочисленной и маневренной легкой и средней стрелковой конницы диктовало тактику, позволявшую полноценно воспользоваться всеми преимуществами этого рода войск. Разработанная в средневизантийский период методика "парадроме" требовала по возможности оттягивать генеральное сражение и максимально ослаблять противника с помощью осуществляемого отрядами конных лучников "боевого сопровождения". Сущность боевого сопровождения сводилась к контролю за перемещением врага. Одной из его главных задач было создание условий, затрудняющих передвижение противника, дезорганизации и физического ослабления его войска посредством организации засад, частных столкновений с передовыми и фланговыми отрядами, уничтожения фуражиров. Обеспечивая постоянное сопровождение противника малыми отрядами конных (в горной местности пеших) лучников, действуя мобильно, византийцы постоянно наносили урон его личному составу. При Пелагонии Михаил Палеолог советовал своему брату избегать фронтального столкновения и вместе с тем частыми неожиданными нападениями и обстрелом стремиться сломить войско противника. Преимущество в мобильности так же максимально использовалось для занятия ключевых позиций - высот, горных проходов, дефиле, где имелась возможность задержать врага и нанести ему максимальный урон. Наконец легкая кавалерия была "глазами" армии, непрерывно осуществляя разведку и контролируя перемещение вражеских войск. Если дело доходило до полевой битвы - ее завязывали те же конные лучники. Уклоняясь от рукопашной, конные лучники непрерывным обстрелом провоцировали противника на атаку заранее подготовленной позиции, на которой занимала оборону пехота.

 

 

Еще в позднеримский (он же "ранневизантийский") период пехота стала оборонительным родом войск была и насыщена пешими лучниками. Тяжеловооруженные воины должны были "стоять несокрушимой стеной", прикрывая лучников и составляя опору боевого порядка, вокруг которой (и через которую) маневрировала главная ударная сила армии - конница. Однако появление на полях сражений западноевропейской таранной рыцарской конницы на дестрие с середины XI века делала эту византийскую пехотную модель малоэффективной в боях с западным противником. Даже при использовании сильнейшего на тот момент в Европе венгерского лука его дальности и пробивной силы было недостаточно чтобы остановить рыцарскую атаку, преодолевающую на полном галопе 500 метров в минуту. Ласкарисы хорошо усвоили это на заре Никейской империи, когда в 1205 году при Адрамитии Генрих Фландрский сокрушительным рыцарским чарджем смял и вырубил греческую пехоту из лучников и копейщиков. Нанесенный тогда братьям Ласкарисам (старший брат Феодора I Константин был смертельно ранен в этом сражении) разгром был сокрушительным, и с тех пор в боях с латинянами греческая пехота не решалась появляться на открытых позициях. Так оставалось и на протяжении большей части правления Иоанна IV - лучники, даже уже осваиваясь с монгольским луком, наносили эффективные удары, оставаясь под защитой "естественных" укреплений - с укрепленных высот при Белиграде, из-за искусственно созданного болота при Кефиссе, с горной позиции при Макри Плаги и со стен замка и с окрестных горных позиций при Каринтене.

 

 

Появление на одной стороне континента английского "лонгбоу" и на другой стороне - "греческого лука" у ромеев (в РИ "турецкого" у Османов), в сочетании с наличием превосходного многочисленного мобресурса лучников (чего ни одна страна Европы кроме Англии и нашей Византии более не имела) произвело тактический переворот. Лучников стали использовать многотысячными массами и в плотных боевых порядках (в РИ как у англичан, так и у ранних Османов, у которых количество пеших лучников - "яя" - в битвах на Косовом поле и при Никополе исчисляется десятком тысяч), причем упор теперь делался не на точность, а на скорострельность и "стрельбу по площади". 3-4 тысячи лучников за ту минуту, в течение которой к ним приближался строй вражеской конницы, могли выпустить до 40 тысяч стрел на фронте всего в километр (не случайно хронисты сравнивали такой обстрел со снегопадом). При столь плотной стрельбе "по площадям" ошибки отдельных стрелков компенсировали друг друга и едва ли не каждый из нескольких тысяч вражеских всадников получал несколько попаданий. Причем стрелы, падая под углом около 45 градусов, поражали не только передний ряд спереди, но всю глубину вражеского строя, включая и хуже защищенные доспехом задние ряды (оруженосцев и сержантов), а так же тела лошадей, которых прочные доспехи (если они вообще присутствовали) защищали лишь спереди. Таким образом, увеличение количества лучников привело к качественным изменениям: как выразился более поздний французский хронист Филипп де Коммин, "в битвах нет ничего важнее их на свете, но только если они сильны и в большом количестве, потому что когда их немного, они бесполезны". Этот метод "массированного обстрела" приводил к большому расходу стрел: в крупных сражениях их выпускались сотни тысяч. В Византии резервный запас стрел позади каждого подразделения был предусмотрен еще "Стратегикой" Никифора Фоки.

 

Наличие немногочисленной, но хорошо обученной тяжелой пехоты (которая содержалась в крепостях согласно модели Иоанна Ватаца), способной прикрыть лучников стеной щитов и копий, в сочетании с эффективностью стрельбы позволило снова вывести пехотное подразделение в поле. Хотя гоплиты могли выставить не более двух-трех шеренг, но при том уроне, который лучники наносили атакующей коннице (в том числе и переранив лошадей, которые, получив ранение стрелой, начинали  биться под всадником и метаться из стороны в сторону круша строй) вместо плотно сбитой сокрушительной рыцарской баталии до линии гоплитов добирались разрозненные группы всадников, по большей части потерявших темп атаки - и каждого из них встречала пара пик, в то время как лучники продолжали стрелять через головы гоплитов. Кроме того (как в РИ и английские, и турецкие лучники - заграждения из кольев отмечены в битве при Никополе) - ромейская пехота всегда старалась оградится противокавалерийскими рогатками, быстро сооружаемыми из кольев, которые имели при себе лучники.

 

В Византии Ласкарисов XIV века регулярная гоплитская пехота была немногочисленна, но хорошо обучена. Лучники регулярной строевой подготовки не проходили, но их "на ходу" обучали выполнять простейшие строевые приемы - двигаться в ногу, растягивать и смыкать ряды, "следуя за ведущими", каковыми являлись обученные гоплиты. В результате на поле боя пехотная фаланга из гоплитов и лучников могла выполнять простые строевые эволюции. Разворачиваясь в боевой порядок, пехота строилась на поле боя в несколько фаланг, разделенных интервалами, в которые могли пройти 15 всадников в ряд. Фронт подразделения при наличии на это времени тут же защищался рогатками из кольев; гоплиты выстраивали первые линии, за ними строились в несколько шеренг лучники. При приближении противника гоплиты опускались на колено что бы не мешать стрельбе; лучники вели залповую стрельбу. Если противник прорывался к фронту подразделения - гоплиты встречали его стеной щитов и пик, лучники продолжали стрельбу по врагу навесом через головы гоплитов.

 

Боевые повозки, приписанные к каждому подразделению, следовали в бою за ним, и выстраивались позади фаланги, закрывая ее тыл. Такой прием был предусмотрен еще в "Стратегиконе" Маврикия, где такая группа повозок названа "карагон". Тот же Прокопий упоминает использование карагона в битве при Скала Ветерес против вандало-мавританского войска мятежника Стоцы, где Герман, "поставив все повозки в одну линию, вдоль них разместил пехоту, которой командовал Домник, для того чтобы, имея тыл в безопасности, смелее вести бой (XVII, 4)". Для обороны повозок в случае прорыва противника в тыл фаланги оставалась группа лучников. "Баллистофорные" повозки, снабженные мощными дальнобойными стрелометами - спрингалдами - разворачивали свое орудие (свободно поворачивавшееся во все стороны) в сторону противника чтобы стрелять через головы фаланги; повозки, оборудованые пороховыми бомбардами, приходилось выводить во фронт подразделения.

 

В случае если битва происходила на открытой равнине, в отсутствии удобных "естественных позиций" и при наличии у противника мощной ударной кавалерии - пехотный паратаксис мог и полностью окружить себя боевыми повозками; в этом случае противника вместо нескольких фаланг встречало несколько вагенбургов-редутов. Наконец, сомкнув паратаксисы в единую фалангу, пехота могла построить единый вагенбург, в котором кавалерия укрывалась как в крепости.

 

Кавалерия обычно атаковала и отступала через интервалы между пехотными подразделениями, ее построение было расчлененным на отдельные "паратаксисы" по фронту и в глубину. Центр кавалерийского фронта составлял паратаксис клибанариев, построенных в форме трапеции; в их задних рядах стояли конные лучники-стратиоты, призванные поддерживать атакующих клибанариев стрельбой навесом. Фланговые подразделения - "полки правой и левой руки", в конном бою прикрывали фланги, держа равнение на последнюю шеренгу центрального паратаксиса; но, составленные из более легких всадников чем клибанарии, могли стремительно выдвинуться в охват флангов противника. На правом конце правого крыла и на левом — левого выстраивались отряды, имеющие назначение обходить неприятеля во фланг. У «древних» отряд такого назначения на конце правого крыла назывался гиперкерастами, ???????????? - с этой оговоркой Никифор Фока употребляет этот термин. На конце левого крыла, где противник может иметь своих «гиперкерастов», отряд, имеющий назначение предупредить и отбросить их, называется апосовитами, ??????????.

 

Вторая линия кавалерии состояла из четырех паратаксисов, бросаемых в бой на различные направления по ситуации; между паратаксисами должны были быть интервалы для беспрепятственного прохода передних колонн назад и задних наперед. Отдельно становится конный резерв, ?? ?????, под начальством особого командира с особым знаменем.

 

Когда неприятель близко, командующий высылает конных лучников - "прокурсаторов", которые стараются устроить засаду, напасть на передовые отряды неприятеля и захватить пленных, чтобы можно было выведать от них, какова численность армии врага и каков план его военных действий. Такая стычка передовых отрядов может разыграться в сражение; если неприятель приближается, не выстроившись в боевой порядок, командующий должен выслать на помощь прокурсаторам два кавалерийских паратактсиса, составляющие оба крыла первой линии, а затем двинуться и сам.

 

Если же неприятель приближается в боевом порядке и выдерживает нападение прокурсаторов, то эти последние должны отступить и, пройдя через интервалы фаланг пехоты и первой линии кавалерии, зайти в тыл и встать на месте. Когда неприятель сделает нападение на пехоту и та обрушит на него залпы лучников, тогда три колонны кавалерии выходят через интервалы пехоты и делают попытку опрокинуть противника. Если же неприятель, отразив прокурсаторов, не хочет приближаться к линии пехоты - через интервалы пехоты должна выступить первая линия кавалерии, т.е. клибанарии и оба крыла, и атаковать, направив свой фронт на то место, где стоит главнокомандующий неприятеля. Гиперкерасты и апосовиты должны постараться сделать свой обычный маневр и окружить неприятеля с флангов. Прокурсаторы выступают вместе с клибанариями, прикрывая их с флангов и тыла. Если же противник не отступает под ударом клибанариев, то командующий должен выслать три кавалерийские колонны второй линии, чтобы они окружили неприятеля и заставили начать отступление.

 

Если неприятель начнет отступление, то выведенная в бой легкая кавалерия бросается в преследование, а клибанарии остаются на месте, или же со всей остальной армией медленно и в правильном строю подвигаются в сторону боя. Если же кавалерия не выдержит боя с неприятелем, то она отступает за линию пехоты, которая должна ее закрывать и биться с неприятелем, пока кавалерия не оправится и не сможет контратаковать.

 

 

 

 

6.3.3. Организация.

 

Фемные войска в мирное время находились в своих фемах; и если стратиоты и телемтарии занимались сельским хозяйством, то прониары и гоплиты несли более или менее постоянную службу. Гоплиты дислоцировались в своих крепостях под  командованием комендантов крепостей и своих походных командиров - кастрофилаксов и прокафименов; прониары, не имевшие стратиотских икономий, проживали большую часть года в городе - столице фемы, находясь в распоряжении дуки. Таким образом и те и другие могли использоваться для полицейских задач. При дуке состоял особый чиновник из ведомства логофета стратиотикона (некий аналог московского "Поместного приказа") ведавший проверкой служебной годности стратиотов и выплатой им жалования при выступлении в поход; а так же чауш - офицер, исполняющий функции военного инспектора фемы и организовывавший сбор стратиотского ополчения. В мирное время ради проверки служебной годности в феме проходили регулярные военные сборы.

 

При сборе ополчения происходило объединение стратиотов в "лохи" - сотни под командованием сотников - "лохагов". Лохаги, всегда выдвигаясь из рядов стратиотов по принципу выслуги, получали "по должности" пронии. Собранная со всей фемы кавалерия возглавлялась таксиархом, командующим фемной аллагией. Пехота собиралась в крепостях, являвшихся базами для сбора подразделений под командованием кастрофилаксов и прокафименов.

 

В Константинополе и окрестностях дислоцировались тагмы - подразделения, несшие регулярную службу. Контингент западных наемников разросся в XIV веке до двух тагм (в каждой из которых служило две сотни рыцарей, а общая численность тагмы с сержантами и "туркопулами" достигала тысячи всадников) - рядом с "латиниконом" появился еще и "алеманикон". Окончание сицилийской войны и поход Генриха Люксембурга в Италию привели к появлению значительного количества немцев на византийской службе; но в рядах латиникона они плохо уживались с французами и итальянцами. Наконец прибытие в Византию крупной рыцарской свиты с невестой деспота Василия (будущего василевса Василия III, сына Феодора III и внука Иоанна IV Восстановителя) принцессой Адельгейдой Брануншвейгской (племянницей императора СРИ Людовика Баварского) привело к тому что из немцев была сформирована полноценная тагма - "алеманикон", которую деспот Василий и возглавил. Кроме "латиникона" и "алеманикона" имелась третья тагма иностранных наемников - "скификон", набираемая из крещеных туркмен.

 

Кроме этого в столице несли службу и ромейские регулярные подразделения. Это была во-первых "великая этерия", в которой начинали военную службу сыновья знати, но туда же попадали наиболее заслуженные воины фемных контингентов; это элитное подразделение, подобно древним "протекторам-доместикам", являлось кузницей командных кадров. Во-вторых же - в военном лагере на окраине столицы дислоцировалась "великая аллагия" - крупнейшее регулярное подразделение, набираемое из фемных воинов. Состав великой аллагии постоянно ротировался - отслужившие срок возвращались в фемы, на их место приходили новые. Служба в великой аллагии была своеобразной "срочной" для молодых стратиотов, и позволяла как поднять уровень их подготовки путем регулярных учений и маневров, так и "подкормить" фемных воинов денежным жалованием, которым обеспечивались воины аллагии.

 

 

Кроме регулярных тагм имелись подразделения собственно императорской гвардии, задачей которых было обеспечение безопасности императора и дворца. На фронт эти  части выступали лишь в случае если император лично отправлялся в поход. Гвардия состояла из 4 отрядов - "варанга", "парамоны" ("Paramonai"), "муртаты" ("Mourtatoi") и "цаконы".

 

Варанга Поздней Византии была прямым потомком старинной варанги Македонцев и Комнинов, но если в старой империи варанга была крупным боевым подразделением, то в восстановленной империи она превратилась в отряд собственно императорской стражи. Набиралась она, по сложившейся при Комнинах традиции, преимущественно из англосаксов. В РИ Пахимер упоминает офицера варанги "Гарри из Энгликона". В английской хронике Адама Эска автор упоминает свое общение с византийскими послами в Риме в 1404 году, и при этом сообщает что английская "варяжская стража" в Константинополе еще существовала. Командир варанги именовался "аколуф".

В XIV веке данной АИ в Англии служба в византийской "варанге" стала чрезвычайно престижной среди английского рыцарства. "Культовым" оружием варанги по прежнему оставалась секира, с которой воины Стражи выступали на всех церемониях. Английская двуручная секира с пятифутовым, покрытым металлом древком, перед ударом которой не мог устоять даже миланский фулл плейт, являлась грозным оружием английского спешенного рыцаря, собравшим кровавую жатву на полях Столетней войны.

Вооружение "варягов" XIV века было типичным вооружением английского рыцаря. "Варяги" умели сражаться как в конном, так и в пешем строю, что на западе было характерно именно для английских рыцарей. Кроме своих непосредственных охранных и церемониальных функций варанга довольно быстро стала каналом "неформальных связей" Византии с Англией.

 

 

Парамоны ("Верные") набирались из греческих стратиотов азиатских фем - слоя, традиционно "преданного до живота" династии Ласкарисов. Их вооружение было типичным вооружением конных клибанариев. Командовал парамонами "аллагатор" - чин, наиболее престижный из всех офицерских чинов гвардии. Парамоны, наряду с варягами, сопровождали императора при всех выездах из дворца.

 

Муртаты вербовались из "туркопулов", крещеных турок, служивших в "скификоне", и, по свидетельству современника, как правило являлись не чистыми турками, но потомкам смешанных греко-турецких браков. Они несли типичное вооружение и снаряжение конных лучников. Муртаты, в отличии от варягов и парамонов не участвовали в дворцовых церемониях. Они сопровождали василевса, когда он выезжал из столицы, в их задачу входило обеспечение "безопасности маршрута" императорского кортежа и императорской походной ставки.

 

Цаконы, как четко свидетельствует их название, набирались из греков Лаконики (округов Монемвасии и Майны), а так же из критян. Это было гвардейское подразделение морской пехоты. В сопровождение василевса цаконы входили лишь тогда, когда император предпринимал путешествие на корабле. Но зато именно из цаконов была сформирована постоянная, "стационарная" охрана императорских дворцов.

 

____________________________________________________________________________

 

При определении направления и характера военных действий, выборе или даже при подготовке конкретных кампании и сражений первой инстанцией, определявшей общее направление действий, был император. Уже в ходе военной кампании вопросы стратегии и тактики решались индивидуально (при наличии ставленника императора - в качестве носителя высших командных функций) либо коллегиально - военным советом. Учитывая динамику событий и невозможность установления мобильного обмена данными между полевой армией и столицей, руководство действиями осуществлялось самими полководцами. Таким образом, при проведении малых операций и сражений инициатива исходила от конкретного стратига, командующего воюющим подразделением. В любом из указанных случаев руководитель операции, принимавший решение, нес личную ответственность перед императором. При удачном исходе стратиг мог рассчитывать на продвижение по службе и иные награды от василевса.

 

Вопросами снабжения армии оружием, снаряжением и продовольствием ведал военный министр - великий стратопедарх, имевший в каждой феме своего представителя - стратопедараха фемы. В его распоряжении находились военные мастерские, производящие оружие и доспехи, арсеналы, на которых содержался их постоянный запас. Благодаря их наличию Византии был поставлен на массовое вооружение сложный в изготовлении композитный лук. В ключевых крепостях создавались масштабные запасы зерна, соленого мяса и сала, оливкового масла и вина. Для обеспечения продовольственного снабжения армии собирался особый налог - "ситаркий", полностью соответствующий позднеримской анноне. Из средств ситаркия формировалась походная казна, из которой при марше по территории империи могли осуществляться закупки продовольствия "по твердым ценам".

 

 

 

 

Наиболее значимую роль в укреплении дисциплины в армии и повышении ее боеспособности выполняли:

а) для рядового состава:

•          методы материальной мотивации, а именно — жалованье и денежное вознаграждение, надежда на получение части трофеев, пожалование чинов и проний;

•          личные (щедрость и забота о воинах) и профессиональные (полководческий гений) качества военачальника, наличие которых соответствовало комплексу элементов, составлявших образ идеального, богоугодного полководца, в котором именно Божественное благоволение определяло исход сражений;

•          религиозные методы, к которым прежде всего следует отнести проведение молебнов как коллективных средств религиозного воздействия, а также индивидуальных средств защитного характера;

б)         для командного состава в большей мере использовались методы социально-материальной мотивации, а также средства социально-правового вознаграждения, которые можно охарактеризовать как общественно- престижные - титулы и брачные союзы;

в)         универсальным средством религиозного воздействия можно считать идею «священной войны», главной целью которой являлось обеспечение безопасности императора как ставленника Божьего и «главного» хранителя веры Христовой.

 

Высшие офицерские должности занимали в основном аристократы. Чаще всего назначения в своих интересах - политических, военных, социальных и экономических - осуществлял сам император. Распределение командных функций было связано не с титулом или дворцовой должностью, а с конкретными профессиональными или социальными качествами их носителей. Критериями отбора претендентов на высшие командные посты были доверие императора, происхождение и военный опыт. Василевсы не только обеспечивали таким образом безопасность империи, но проводили очень гибкую политику по отношению к ромейской знати. Дисциплина и моральный дух полководцев, их преданность императору обеспечивались пожалованиями титулов и заключением брачных союзов с представителями императорской семьи. Такие способы воздействия на командный состав наряду с пожалованием проний или вознаграждением золотом и подарками были традиционными со времен Комнинов.

 

Военное мастерство полководца, его поведение и отношение к подчиненным оказывало морально-психологическое воздействие на воинов. Образ истинного военачальника включал в себя несколько характерных черт, главными из которых были щедрость и отеческое (братское) отношение к собственным подчиненным . При описании сражений армий Иоанна Палеолога, Алексея Филантропина, Михаила Тарханиота, Марулиса, Сиргиана, историки и современники акцентировали свое внимание на указанных условиях формирования высокого морального духа воинов, находящихся в подчинении этим полководцам . Полководческое мастерство перечисленных военачальников отчетливо просматривается из положительных результатов общего числа сражений, в которых они принимали участие. Таким образом, служба полководцев как пример героизма и преданности богоугодному делу, прославленных своими победами, щедростью и отеческим отношением к своим солдатам, была неким идеалом, ценностным ориентиром для военнослужащих, фундаментом строившегося здания — военной организации возрожденной империи. "Харизматичные" полководцы, такие как Иоанн Палеолог и Алексей Филантропин сделали возможным расширение византийских владений.

 

Среди обычных воинов материальная мотивация была главной установкой формирования стойкости и доблести. Главным же инструментом мотивации военнослужащих выступали выплата жалованья, вознаграждение подарками и почестями, чинопроизводство и связанное с ним пожалование проний, распределение трофеев. Одним из главных качеств успешного полководца была «безграничная щедрость» . Так, по данным Пахимера Алексей Филантропин, проявляя щедрость к солдатам, не только разрешил разобрать трофеи, но и отдал им ту часть, которая по праву принадлежала ему.

 

Но наряду с материальной стимуляцией велика была роль морально-психологического состояния военнослужащих, в формировании которого духовная жизнь имела приоритетное значение. В народном религиозном сознании "православного воинства" важную роль играло проведение всеобщих молебнов. В.В. Кучма отмечает, что в боевую практику проведение молебнов вошло с нормами «Стратегикона» Маврикия, четко регламентировавшими организацию религиозной службы в армии". Являясь неотъемлемой частью жизни византийского воина, они вселяли в воинов уверенность, веру в получение божественной помощи.

 

Накануне знаменитой битвы при Белиграде, в которой были разгромлены вторгшиеся в империю войска Карла Анжуйского, для сплочения армии, укрепления ее боевого духа и усиления национально-конфессиональной консолидации был проведен комплекс религиозно-идеологических мероприятий. По свидетельству Пахимера, императором было предписано совершить молебен следующим образом: «патриарху и архиереям со всем клиром приказано было прежде всего возносить молитвы всю ночь; потом на заре патриарх и с ним шесть других главных (избранных) архиереев, одевшись в священные одежды, должны в присутствии прочих молящихся совершить освящение елея и, сделав до этого пуки папируса, окунуть их в тот освященный елей, а затем разделить между отправляющимися против неприятеля воинами, так чтобы хватило каждому из них, сколь бы не велико было число войска, и чтобы каждый шел против врага, имея с собой освященный папирус.

 

Приведенное выше описание таинства "заочного соборования", включенное в сочинение Пахимера в качестве ключевого момента событий у Белграда, противоречило существовавшей литургической традиции. Тем не менее ученый богослов даже не стремится упрекнуть за это императора, санкционировавшего проведение всех перечисленных священнодействий. Заочное совершение таинства, направленное на получение духовного благословения, обретает богоугодный смысл для богоугодного воинства. Не имевшие аналогов по масштабу и многообразию религиозно- идеологические мероприятия, изгнавшие, по словам Пахимера, из ромеев «всякую робость и воодушевившие их надеждою на содействие священных молитв» , вселив в византийское войско уверенность в божественной помощи, оказали положительное воздействие на исход сражения.

 

(Подобная идеологическая стимуляция не очень годилась для войн с православными, и представители ромейской интеллигенции довольно скоро отметили  это. В этом они следовали платоновским идеям разделения войн на междоусобные столкновения и собственно войны. По словам Платона, эти виды конфликтов четко различаются в способах и приемах ведения войны . Так первый из них должен быть более тактично выдержан, не должен быть вероломным и должен привести к меньшему смертоубийству. Второй вид приемлет все способы и приемы ведения войны, необходимые ради победы.)

 

Священная особа императора оказывала мощное идеологическое воздействие на византийских воинов даже когда император не участвовал в походе лично. В сражении у Димитриады (РИ), описанном Пахимером, символы власти царствующего императора обусловили сплочение и высокий уровень морального духа войска, ставшего залогом победы. В ходе сражения латиняне захватили корабль с императорскими знаменами. Это событие стало переломным в объединенной стратегической операции, проводимой сухопутными войсками Иоанна Палеолога и флотом Алексея Филантропина. По свидетельству историка, Иоанн Палеолог стремился предупредить деморализацию войска в связи с пленением врагом корабля. "Посыпая голову пеплом", полководец сумел воодушевить их и сплотить единой идеей — спасение знамен и имени императора. В результате сражения вражеский флот, за исключением двух или трех кораблей, был захвачен на абордаж.

По свидетельству Пахимера, протостратор Филантропин «по обыкновению», держал в руках императорский скипетр, «чтобы побуждать к мужественной битве». Сама фраза Пахимера свидетельствует о неоднократном применении этого способа поднятия духа византийского войска.В связи с указанным можно предположить, что изображения или символы императорской власти воодушевляли воинов во время сражений. В сочетании с воинской присягой они воздействовали на восприятие воинского долга, воспитывали чувство патриотизма, а повиновение начальникам обретало свои сущностные основы в религиозно-сакральной сфере.

 

Изменено 28 Aug 2018 пользователем Georg

[Georg]

 

6.3.4 Флот.

 

В РИ Михаилу Палеологу удалось сформировать весьма эффективный флот. Если в 1250ых гг. он насчитывал 30 галер, то в 1275 г. – не менее 80 галер. По словам Пахимера, «флот Михаила VIII плавал, и триеры, при­ставая к островам, немало их взяли; взятые же, быв немедленно ограж­дены крепостями, из подданства Латинян переходили во власть ромеев. В числе таких островов был взят Наксос, завоеван Парос, приобретены в разные времена Кос и Карист с Ореем, заняты между прочим высоты Пелопоннеса близ Монемвасии и, вместе со Спартою и Лакедемоном, присоединены к Ромейской империи». Григора сообщает, что византий­ский флот «покорил даже все лежащие в Эгейском море острова». Византийским флотом были взяты под контроль все Спорады, Кеос, Сифнос, Серифос, Сикинос, Иос, Аморгос, Астипалея, Санторин, Анафи, Кифера и Лемнос. В битве при Димитриаде была одержана убедительная победа над грозными венецианцами. Блестящие успехи флота в отвоевании греческих территорий у латинян при Михаиле VIII составляют контраст с не очень успешными действиями его армии в Греции, что было описано выше.

 

 Золотовский, анализируя комплектование флота Михаила Палеолога, делает вывод, что (в разительном контрасте с формированием армии) "во флоте Михаил Палеолог фактически реализовал замысел Феодора II Ласкариса о создании эллинской национальной армии...... Морские силы Византии, укомплектованные в подавляющем большинстве греками, в течение двух лет (1262-1263) смогли захватить «почти все острова Эгейского моря... бывшие в рабстве у латинян».  Таким образом, моделируя флот ромейской империи данной АИ, можно целиком ориентироваться на РИ флот Михаила VIII.

 

 Первые византийские экипажи были сформированы из ионийцев. С началом отвоевания Греции и Архипелага, когда началось резкое увеличение флота, к ним прибавились "гасмулы", происходивших от смешанных браков латинян и гречанок, цаконы (жители приморской Лаконики, преимущественно Монемвасии и Майны) и проселоны (греки с островов). Пахимер сообщает, что «на кораблях Алексея Филантропина для сражения назначено было мужественное племя гасмуликийское, называемые же проселонами употреблялись для гонки судов, и, к тому же, имел у себя лаконцев, которых державный выселил из Пелопоннеса, опустошил с ними острова и привез много неприятельского богатства». Многие из этих "новых кадров" до привлечения их в ромейский флот были пиратами, грабившими венецианцев и генуэзцев на их левантийских трассах.

 

 Основными видом боевых кораблей как у итальянцев, так и у греков, были галеры, имевшие подвесной руль и две мачты с латинскими парусами, которые, в зависимости от габаритов и количества рядов весел назывались у ромеев  овеянными древней славой именами "монера" (однорядная) и "триера" (скорее всего таки двухрядная галера). Эти типы кораблей характеризуются довольно высокой быстроходностью и маневренностью. Триера оснащалась значительным комплектом метательного оружия (в РИ каждая венецианская галера в экспедиции в Черное море в 1362 г. должна была иметь на борту 15 метательных орудий (ballista)). Все большее распространение во флоте получали, приходя на смену баллистам, пороховые бомбарды. В то же время все еще продолжали использоваться огнеметы, устанавливаемые на носу корабля. "Греческий огонь" в XIII веке уже был "секретом Полишинеля", при штурме Константинополя крестоносцами в 1204 его используют и греки и латиняне, причем и те и другие эффективно защищаются от него при помощи шкур, политых уксусом.

 

 Экипажи кораблей этого типа насчитывали от 100 до 250 человек. При этом каждый из членов команды был снабжен оборонительным и наступательным вооружением. Ромеи использовали преимущество своих луков и искусных лучников и на море, введя "греческий лук" на вооружении морской пехоты. В морских битвах навесной обстрел из этих луков причинял критичные потери вражеским экипажам еще до начала абордажной схватки.

 

 Основным видом транспортного судна в ромейском флоте был неф ("нав", как называли его греки). На знаменитой мозаике XIII века из венецианского собора святого Марка неф изображен с тремя мачтами, убывающими по высоте начиная с передней. Длина таких нефов достигала тридцати метров, ширина - восьми, а высота надводного борта - четырех (при осадке до  6 метров). Их двадцатипятиметровая мачта могла нести несколько пару­сов. Такие же корабли использовались в XIV веке и в ромейском флоте. Кроме транспортной функции они могли исполнять в бою (где, не имея весел и при тогдашнем относительно примитивном парусном вооружении они были жутко неуклюжи по сравнению с галерами) роль плавучих крепостей, несущих большое количество баллист и позволяющих лучникам стрелять с высоты. Венецианцы, использовавшие нефы для штурма морских стен Константинополя, подали всем пример нападения на "морские крепости" - Максим Плануд был свидетелем штурма стен, возведенных у самой воды, во время которого Алексей Филантропин ставил осадные башни и орудия на спаренные нефы.

 

 Для перевозки лошадей использовалась итальянская ускиера, в Византии именовавшаяся по старому - "гиппагога", но от средневизантийской гиппагоги отличавшаяся появлением запирающихся ворот в кор­ме, а иногда и по бортам, предназначенных для прохода животных по широкой сходне. Ускиера имела две сплошные палубы, способные принять до сотни лошадей. Но чаще на верхней палубе размеща­лась разного рода военная техника и обслу­живающий персонал, а иногда и пассажиры; там же в случае долгого рейса прогуливали лошадей, чтобы они не застоялись и постоянно были в боеспособном состоянии.

 

К началу XIV века флот снова разделился на императорский и фемный. Императорский флот базировался в Константинополе, в гавани Контоскалон, в мирное время каждую навигацию высылал эскадры в патрульные рейды. Его экипажи несли службу за денежное жалование на постоянной основе; лишь лучники могли набираться отдельно для каждой кампании. Фемный флот состоял во-первых из кораблей, которые обязаны были выставлять приморские города, а во-вторых - из кораблей "островных архонтов".

 

"Островные архонты" появились в процессе отвоевания Архипелага у латинян. Корсарская война в этот период была перманентной, и освобожденные от латинского владычества острова и континентальные области Греции страдали  от нападений с моря. Афинский ритор говорил от имени Афин:

 

«Я, несчастная, была матерью всяческой мудрости, наставницей всех добродетелей. Во многих боях, сухопутных и морских, я побеждала персов, а теперь надо мной берут верх и немногие разбойничьи барки, и все мои приморские места подвергаются разграблению. Я испила чашу из рук Господних и изнемогаю от голода, нищеты и жажды. Протяни же мне, умирающей, руку, влей в меня новую жизнь, дабы я причислила тебя к сонму Фемистоклов, Мильтиадов и праведных Аристидов.»

 

 Наличие в ромейском флоте тех лет прославленных пиратских капитанов подало Ликарио простую мысль, которую одобрил император - владения и замки изгнанных с островов Архипелага венецианских патрициев раздать в пронии этим самым капитанам, с обязанностью выставлять со своих проний галеры с экипажами (набираемыми среди жителей островов и оплачиваемых за счет доходов с пронии), а так же защищать свои владения от разбойничьих нападений и поддерживать порядок в Эгеиде, патрулируя акваторию. Император рассудил, что бывшие пираты свои пронии "оборонят зубами"; в то же время опасность лишиться пронии и респектабельного статуса заставит их воздержаться в дальнейшем от пиратских подвигов.

 

 Первоначально это задумывалось как временная мера, но так как морское дело требует профессионализма, для большинства островных прониаров не нашлось лучших преемников чем их сыновья, "выросшие в море". В отличии от сухопутной армии, на море целесообразность диктовала фактическую наследственность островных проний; и хотя де-юро она нигде не была закреплена, на практике в большинстве случаев осуществлялась. Безродные разбойники Калогиан, Никита Лео, Гиракис, Барнаба и Хартополо; огречившиеся итальянцы Делькаво и Булгарино, наконец потомственные "булевты" Монемвасии, возводящие родословные к "геронтам" древней Спарты, и по совместительству прославленные корсары - Демонояннис, Мамона и Софиано - стали основателями родов "островных архонтов", из которых в будущем вышло немало прославленных адмиралов империи.

 

Изменено 23 May 2016 пользователем Georg

[Georg]

Глава 7. Церковь.

 

Отвоевание Константинополя у латинян стало великой победой и торжеством не только для империи, но и для патриархии. Если сидящего в Никее патриарха одно время игнорировало греческое православное духовенство Эпира ("схизма", возникшая после коронации императорской короной Феодора Ангела, осуществленной Охридским митрополитом Димитрием Хоматианом) и Трапезунда, то юрисдикцию патриарха, воссевшего на престол в Святой Софии, никто не мог отвергнуть на его канонической территории (хотя в отношении реального подчинения и приходилось идти на компромиссы, например предоставив актокефалию Трапезундской митрополии). Никифор Влеммид за время своего регентства сумел придать патриаршеству особый авторитет, сделав его центром консолидации православных государств под предводительством духовного лидера. Его преемники старались поддерживать этот ореол, который служил им дополнительной опорой в случае конфликтов с императорской властью - патриархи, следуя идее Никифора Влеммида, подчеркивали, что они - архипастыри не только ромеев, но и "многих народов", что василевс является государем ромеев, патриарх же - духовным лидером "содружества наций". В связи с этим пришедшая с интернационального Афона идея православного единства, приверженность словам апостола "несть пред Господом ни эллина, ни иудея ни скифа" закрепилась в идеологии подчеркивающей свой экуменический характер патриархии.

 

В этом мире не будет церковных смут, в РИ терзавших Византийскую Церковь на протяжении всего правления Михаила VIII и значительной части правления Андроника II - "арсенитского раскола" (массовое народно-монашеское движение последователей патриарха Арсения, отлучившего Михаила VIII от Церкви за ослепление Иоанна Ласкариса и низложенного Михаилом; его последователи разорвали общение с патриархией) и не менее масштабной смуты по поводу Лионской унии (которой в данном мире нет). Авторитет патриархов в Византии остается таким образом незыблемым на протяжении всего описываемого периода.

 

Вернувшись в Константинополь, патриархи поспешили освоиться в освобожденной столице "как было до латинян".  Для управления патриархатом и патриаршей епархией в качестве вспомогательных органов при дворе Константинопольского патриарха организованы были особые учреждения с целым штатом из 45 должностных лиц, которые в свою очередь делились на 9 пятериц. Патриаршую власть представляли великий эконом, великий сакелларий, великий скевофилакс, хартофилакс и сакеллий (к началу нашего периода к "пятерице" добавился шестой член - протоэкдик). Они были представителями или начальниками особых присутственных мест, называвшихся советами, в ведении которых находились разные стороны патриаршего управления.

  Хартофилакс, часто в сане диакона, исполнял обязанности главного секретаря Патриарха. Он заведовал архивом кафедры, хранил грамоты и акты, в которых были определены права или преимущества церковных учреждений; выдавал грамоты на построение церквей и монастырей; руководил избранием и определением на церковные должности пресвитеров и диаконов; наблюдал за состоянием веры и благочестия в епархии; разрешал спорные вопросы, касающиеся церковной дисциплины, особенно по поводу брачных дел. Кроме того хартофилакс курировал деятельность церковного суда.

 

Великий эконом был главным из экономов, заведовавших церковным хозяйством.

 

Великий скевофилакс ставился для хранения церковной утвари и казны, а также для наблюдения за порядком при совершении богослужений, соединяя в себе обязанности ризничего, главного казначея, и благочинного храма Святой Софии.

 

Великий сакеларий назначался для управления монастырями, и в первую очередь монастырским имуществом.

 

В ведении сакелия находились приходские церкви Константинополя.

 

Протоэкдик возглавлял коллегию экдиков (церковных адвокатов), которые защищали интересы Церкви в гражданских судах, а так же составляли штат церковных судов. Обыкновенно в должности экдиков состояли дьяконы - профессиональные юристы.

 

Весьма высокое положение в системе церковного управления занимали так называемые патриаршие синкеллы, поначалу являвшиеся чем-то вроде келейников Патриарха, наблюдавших за порядком в их домашней жизни. Впоследствии, однако, синкеллы стали чрезвычайно влиятельными помощниками и даже заместителями Патриарха в делах церковного управления. Это почетное звание в стремились получить даже епископы.

 

  Высшим административным и судебным учреждением при патриархе был патриарший собор, или синод, в состав которого входили все проживавшие в данный момент в Константинополе православные епископы, без различия нации, диоцеза или патриархата, к которому они принадлежали. Обязательными его членами были также и высшие духовные чиновники патриаршего двора. Особенное значение в синоде имел хартофилакс. Патриарх являлся председателем синода, но когда он отсутствовал, то председательствовал хартофилакс. Постановления синода тогда только получали силу, когда скреплены были подписью и печатью хартофилакса.

 

Однако деятельность многочисленного "клира Святой Софии" далеко не ограничивалась церковной службой, управлением церковным имуществом и судом. Среди приписанных с Святой Софии священников и дьяконов уже в эпоху Комнинов выделился особый штат "дидаскалов". Дидаскалы первоначально были постоянным штатом патриарших проповедников, обязанных регулярно произносить проповеди в храмах Константинополя перед взыскательной столичной паствой, толковать Священное Писание, а так же составлять и произносить торжественные речи - "энкомии" - в честь императоров и патриархов в дни праздников, военных триумфов и т.д.. Для того чтобы попасть в дидаскалы, требовалось хорошее риторическое и богословское образование и определенный литературный талант - понятно, что столичные дидаскалы быстро стали интеллектуальной элитой византийского клира. Когда в правление Алексея Комнина в Орфаноторфеоне была открыта Константинопольская патриаршая Академия, именно дидаскалы заполнили штат преподавателей. Известный комниновский литератор Николай Месарит оставил ностальгическое воспоминание о буднях патриаршей Академии как раз накануне падения Константинополя - в 1202 году. Выйдя из храма, он увидел церковный двор полным людей, "занимающихся обсуждением и дебатами". Звучали всевозможные темы: среди студентов-медиков - зачатие плода, природа зрения, механизм ощущения; теория чисел среди тех, кто заинтересован в математике...... Некоторые участники договаривались предоставить решение спора патриарху - тогдашний патриарх Иоанн Каматир (1198-1206) имел репутацию ученого.

 

 Ласкарисы переосновали Академию в Никее; после отвоевания Константинополя она вернулась в Город, обосновавшись в монастыре Хора и в дальнейшем существовала наряду с императорской Академией (Константинополь таким образом имел два университета - светский и церковный). Ректором патриаршей Академии стал "магистр риторов" Мануил Оловол, ученик Никофора Влеммида, от которого до нас дошли схолии к Евклиду и Никомаху, к "Аналитикам" Аристотеля и комментированный перевод на греческий с латыни трактатов Боэция.

 (Деятельность Оловола в этом мире несомненно будет более плодотворной чем в РИ, где ему пришлось по жизни играть роль "узника совести". Молодой ученый, служивший в императорском секретиариате, принял участие в "заговоре Франкопула" против Михаила Палеолога за возвращение власти Ласкарисам, отбыл срок в тюрьме и был пострижен в монахи; выйдя, возглавил патриаршую Академию как ее первый ректор, но впоследствии выступил против Лионской унии, и, после пыток и членовредительного наказания - урезания носа и губ - так и не уступив, сидел в темнице до конца правления Михаила VIII.)

При той важности, которую Никифор Влеммид (унаследовавший в этом плане идеи выдвинувшего его патриарха Германа II) придавал проповеди, был целиком восстановлен и институт дидаскалов. Дидаскалы получали ругу из патриаршей казны, позволявшую вести "приличный образ жизни"; отсутствие требования целибата (большинство дидаскалов составляли женатые священники и дьяконы) приводило к появлению видных семей, из поколения в поколение посвящавших себя службе Церкви и поддерживающих образовательный стандарт дидаскала. Принятие монашества открывало перед столичными дидаскалами прямую перспективу высших санов - митрополий и архиепископств (из этой среды при Комнинах выходили знаменитые иерархи-гуманисты, такие как Евстафий Солунский и Михаил Акоминат).

 

 

Избрание патриарха Константинопольского осуществлялось архиерейским собором. Комнины, сумевшие получить статус "эпистемонархов Церкви",  фактически сумели подчинить себе процедуру выборов. Никейские императоры сохранили эту позицию - при Феодоре I, Иоанне Ватаце и Феодоре II на кафедру регулярно возводились кандидаты, одобренные императором. Казалось что при Влеммиде, поднявшем престиж "Вселенского патриарха" на небывалую высоту, патриархия стала всецело независимой от светской власти, но это было связано лишь с регентскими полномочиями Влеммида, соединявшего как регент светскую и духовную власть. При Иоанне IV, которому пришлось иметь дело с архиереями, усвоившими дух и традиции Влеммида, сложился компромиссный вариант - архиерейский собор избирал трех кандидатов, а император из них делал окончательный выбор.

 

 В провинциальных митрополиях и епископствах в этом плане "бывало всяко". Согласно кодексу Юстиниана избрание епископов совершалось "клириками и первыми гражданами" епархиального города; хиротония же производилась митрополитом и епископами данной митрополии. Поскольку "митрополит и епископы" могли забаллотировать избранного полисом кандидата по какому-либо поводу, сложился обычай что город "на всякий случай" избирает трех кандидатов.

 

Этот порядок господствовал в Поздней Античности - эпохе "городского общества", в котором епископ был одним из ключевых муниципальных магистратов. Но настали "темные века", былые процветающие города погибли в огне арабских и славянских нашествий, "полисы" обратились в "кастроны" с военным управлением и военно-поселенческим населением. Такой "город" зачастую попросту не мог выдвинуть кандидата на епископство, соответствующего "стандарту". В итоге сама собой сложилась практика что патриарх Константинополя, имея в столице всегда нескольких епископов для составления собора, этим "собором" избирал новых митрополитов и архиепископов на провинциальные кафедры, избирая их из клира Святой Софии; митрополиты и архиепископы таким же образом избирали в своих диоцезах епископов на вакантные кафедры местным архиерейским собором.

 

В X веке патриархи предприняли попытку распространить этот порядок и на процветающие города-эмпории, вполне способные найти себе епископа на месте, но встретили сопротивление местных элит. "Новый порядок" так и не удалось жестко утвердить до конца империи - в Византии, в которой с XI века быстро возрождалась городская экономика и городское общество, никогда не исчезала из церковного сознания идея избрания епископов народом или его частью, существовали разные тенденции, сменявшие одна другую в зависимости от личных взглядов патриархов и митрополитов. В XII веке, при Комнинах, знаменитые канонисты Феодор Вальсамон и Аристин на основании патриарших канонов доказывали что новелла Юстиниана об избрании епископов  "ныне не действует", но никто не мог обосновать "почему" - ведь данная новелла Юстиниана, включенная в "Василики", оставалась как в государственном своде права, так и в праве каноническом. По факту то и дело отдельные городские общины "не принимали" навязываемого им из Константинополя архипастыря, и патриарху приходилось идти на компромиссы, нередко утверждая местного кандидата. На Руси Великий Новгород, когда ему потребовалось сделать архиепископство "выборной полисной магистратурой" сделал это опираясь на новеллу Юстиниана, и возразить было нечего. В Византии этот вопрос и в РИ обострялся в связи с появлением "греческого православного полиса" (например того же Григория Паламу, посвященного в Константинополе в митрополиты Фессалоники, Фессалоника "отвергла"), и еще более обострится в этом мире, в котором византийский город значительно более развит.

 

 

 Провинциальные митрополии и епархии в миниатюре повторяли Константинопольскую Церковь по крайней мере в том, что каждый епископ имел свою "пятерицу" церковных чиновников. Как и в столице, на балансе провинциальных епархий непременно состояли всевозможные приюты, богадельни и больницы со штатом оплачиваемых Церковью врачей и служителей, а так же церковные школы. Главной финансовой базой епископств служило церковное землевладение и домовладение, пополняющееся оставляемыми по завещанию имуществами. Эта схема распространялась до приходского уровня - землевладельцы, городские и сельские общины, корпорации - строя церкви, обеспечивали их одновременно землей. Такой порядок закрепил законом еще Юстиниан Великий. Он установил, чтобы при устройстве новых храмов указывался и источник содержания при нем клира. Другую статью содержания клира составляли добровольные приношения верующих деньгами и натурой. Наконец, третью статью содержания духовенства составляла плата за требы и совершение таинств. Этот источник содержания не одобрялся Церковью, но оказался наиболее устойчивым. В Поздней Античности была попытка ввести в пользу содержания клира десятину, но в отличии от Запада десятина так и не была введена на Востоке.

 

Что касается епископов - кроме недвижимого имущества и приношений верующих в пользу епископских кафедр поступали суммы, которые взимались при посвящении на церковные должности. Против этой практики выступал Василий Великий, а Халкидонский собор 451 года категорически запретил брать деньги при поставлении в церковные должности. И тем не менее, этот обычай оставался в силе на протяжении всей истории Византии и был узаконен правительством. При императоре Юстиниане I определена была конкретная такса за посвящение, а епархии по степени доходности  были ранжированы на пять классов. Доходом епархии и определялось количество денежной суммы, которую обязан был вносить новопоставляемый епископ своему митрополиту, а митрополиты - патриарху. Плата епископам при посвящении ими духовных лиц определена была Юстинианом с таким расчетом, чтобы она не превышала годового дохода посвящаемого.

 

Отдельной статьей церковного бюджета, о котором было сломано немало копий, проходил "каноникон" - взнос, взымаемый епископом (для патриарших ставропигиальных монастырей - патриаршим сакелларием) с доходов подведомственных ему монастырей. В различные эпохи византийской истории он то запрещался, то вводился вновь, и этот вопрос приобрел особую остроту в описываемый период в связи со стремительным повышением благосостояния монастырей. При Комнинах излишки монастырских доходов зачастую шли военным, получавшим монастыри в "харистикий". Многие канонисты осуждали эту практику, равно как и претензию епископов на распоряжение монастырским имуществом (например Федор Вальсамон, полагавший что в отношении монастырей епископы имеют лишь право надзора). При Ласкарисах практика харистикиев исчезла, так как в азиатских фемах Феодор I "секуляризировал" и раздал стратиотам и прониарам земли захваченных латинянами столичных монастырей и Святой Софии, местные же монастыри были небогаты. Но в  первой половине XIV века происходит непрерывное увеличение благосостояния монастырей, превращающихся зачастую в процветающие "агрохолдинги", превосходно управляемые и использующие все преимущества благоприятной экономической коньюнктуры. Как отмечает екатеринбургский донцент Гаген (автор монографии "Византийское правосознание") "особенностью экономического сознания общества поздней Византии является то, что прагматический подход к жизни и соответствующую ментальность приобрели даже те, кто ранее презирал "торгашество" и "материальное", а именно аристократы и клирики всех рангов, включая монашество, ибо монастыри фактически превратились в аналоги капиталистических предприятий, которые занимались абсолютно всем, что могло принести прибыль". Так  Хиландарский монастырь имел корабли и пользовался правом беспошлинно привозить продукты со всей Солунской фемы. Корабли Ватопедского монастыря в середине XIV в. заходили в Константинополь и в другие города. В гаванях, принадлежавших Зографскому монастырю, останавливались корабли, груженные хлебом и другими продуктами. У монастыря Неа Мони на берегу моря были склады, и в гавани постоянно жили двое монастырских "служек". Монастырские владения имеют значительные по размерам домены, обрабатываемые частично путем сдачи земель в аренду, частично домениальными плугами, частично трудом крестьян-издольщиков. Монастырское хозяйство производит хлеб, вино и масло, и большая часть этих продуктов выбрасывается на рынок, в том числе и на экспорт. Каждый монастырь стремится иметь в своих владениях ярмарку и иногда даже запрещает другим учреждениям и лицам продавать тот или иной продукт на этой ярмарке.

 

 Возмущение современников вызывало вовлечение монастырей в "кредитно-банковскую деятельность", переходящую в банальное ростовщичество. В качестве ростовщиков сплошь да рядом выступают монастыри: Лемвийский, Хиландарский, Вазелонский...... богатые монастыри распространяют свои щупальцы, подчиняя себе и мелкие монастыри, и владения мелких феодалов. В басне XIV века «Синаксарь почтенного осла» автор зло издевается над монастырским ростовщичеством. Волк рассказывает в этой басне о том, как он грабил и убивал телят, а после того предавался покаянию:

 

"Потом я уходил на холм, в пустынную обитель,

И тотчас изменялся я и каялся во всем я,

И черным красил спину я и становился старцем,

Одевши схиму, был во всем игумену подобен."

 

Указанные тенденции набирали обороты еще со времен Комнинов (синхронно с подъемом городской экономики в Византии) и без катастрофы 1204 года проявились бы во всем цвете гораздо ранее. Знаменитый Евстафий Солунский (первый филолог-эллинист, осмелившийся делать конъектуры при издании древних текстов, предтеча филологов Ренессанса; профессор Патриаршей Академии, митрополит Фессалоники) в своем трактате "Об исправлении монашеской жизни" заявляет что "набег варваров не приносит соседям такого ущерба как святые отцы". Он показывает своему читателю сходку монастырской братии. Там выступает отец-игумен, но говорит он о чем угодно, только не о божественном. Нет, он ведет речь о виноградниках и нивах, о взимании ренты, он рассуждает о том, какой виноградник дает хорошее вино, какой надел плодороден, он говорит о смоквах — и уж, конечно, не о евангельском предании, связанном со смоковницей, а о приносимом ею доходе. Евстафий жалуется на воинствующее невежество монахов. Они распродают монастырские библиотеки, ибо не ведают ценности книг. Чему доброму научит невежественный монах — толкаться на людных улицах, пробираться по рынку, на вкус определять хорошо ли вино, пользоваться посохом для грабежа? Монахи бранятся на площадях, вступают в связь с женщинами. И пусть они лицемерно завешивают лицо до самого рта — стоит только случиться чему-нибудь непристойному, как черная повязка сама взлетает на темя.

 

На Западе в XIV веке экономическое процветание монастырей породило упадок аскетических идеалов - монахи превращались в "хорошо устроившихся членов богатого холостяцкого братства, гордящегося своими корпоративными традициями и сокровищами и исключительно ревниво относящимися к своим правам". "Продвинутые" слои западного общества по мере упадка "клерикализации" готовы были отнестись к подобной эволюции монашества даже с определенным пониманием. Монах в чосеровских «Кентерберийских рассказах», чьей страстью было инспектировать фермы и посещать охоту, «чью конюшню вся округа знала», и чья уздечка пряжками бренчала, когда он ехал верхом:

«Он не дал бы и ломаной полушки

За жизнь без дам, без псарни, без пирушки.

Веселый нравом, он терпеть не мог

Монашеский томительный острог,

Устав Маврикия и Бенедикта

И всякие прескрипты и эдикты......

А в самом деле, ведь монах-то прав,

И устарел суровый сей устав...»

 

Однако византийский социум по сравнению с западным был более светским и менее "клерикальным", византийская церковь (за исключением высшей иерархии) не знала целибата, монашество не было обязательным для карьерных перспектив в ряде областей как на средневековом Западе - и именно поэтому византийский социум относился без понимания к "обмирщению монастырей", требуя от монаха соответствия традиционному монашескому имиджу (раз уж пошел в монахи). На описанные явления византийские литераторы отвечали не чосеровским ироничным сочувствием, а едкой сатирой. "Обмирщение" при внешнем стремлении монастырей соответствовать аскетическим стандартам порождало довольно неприглядные отношения внутри братии, описанные еще при Комнинах Феодором Продромом в своем сборнике сатирических поэм (сорри, коллеги, не удержался и запостил целиком):

 

Едва лишь я подумаю о наших двух игумнах

(Увы, о повелитель мой, в обители их двое,

И эти двое — вопреки святительским уставам —

Отец и сын! ах, не сыскать богопротивней пары!),

Едва подумаю о том, что из–за них терплю я,

Как выхожу я из себя и сам себя не помню!

Ведь стоит мне хоть на чуть–чуть из церкви отлучиться

Да пропустить заутреню — ну, мало ль что бывает! —

Как уж пойдут, как уж пойдут попреки да упреки:

«Где был ты при каждении? Отбей поклонов сотню!

Где был во время кафисмы? Сиди теперь без хлеба!

Где был при шестопсалмии? Вина тебе не будет!

Где был, когда вечерня шла? Прогнать тебя, да все тут!»

И даже этак: «Стой и пой, да громче, да душевней!

Чего бормочешь? Не ленись, рот не дери впустую!

Да не чешись, да не скребись, да не скрипи ногтями,

Забудь про бани, про мытье, коли пошел в монахи!

Купи большие башмаки и в них ходи повсюду,

А не в сапожках напоказ с загнутыми носами!

Да пояса не распускай на щегольские складки,

Да рукавами не болтай, воротником не чванься,

Забудь о том, чтобы сидеть без дела в подворотне,

Забудь, как завтракают всласть оладьями на яйцах:

Как есть, так ешь не досыта, как пить, так пей не вволю,

А все заботы о съестном забудь, не вспоминая!

Ты не смотри, что тот, другой, вкуснее ест и больше,

Дурного слова не скажи про все его повадки,

Затем, что это — протопоп, а ты — пономаренок,

Затем, что в нотах он знаток и в хоре правит пеньем,

Меж тем как ты лишь рот дерешь, а в пенье — ни бельмеса.

Он счет деньгам у нас ведет, а ты таскаешь воду;

Он деньги в сундуке хранит, а ты — головки лука;

Он всех ученей, лучше всех Писание читает,

А ты и в азбуке едва ль сумеешь разобраться;

Он уж пятнадцать лет живет в монастыре меж нами,

А ты — полгода не прошло, как к нам попал в обитель.

Ты взад–вперед по улицам сандальями топочешь,

А он на славном скакуне повсюду разъезжает,

И на ногах его торчат воинственные шпоры.

Он много для обители пожертвований добыл,

А ты что делал? пас овец, гонял ворон, и только!

Он входит, полон важности, в палаты государя,

А ты лишь зря глазеешь вслед богатым колымагам.

Он счет ведет имуществам, он счет ведет богатствам,

А ты — бобам за пазухой да вшам под волосами.

Он ходит в шерстяном плаще, а ты одет в рогожу,

И на постели у него четыре покрывала,

А ты в соломе спишь всю ночь, и вши тебя кусают.

Четыре раза в месяц он бывает в бане, ты же

От рождества до рождества не видишь и лохани.

Он завтракает камбалой, он ест краснобородок,

А ты дешевенькой икры купить себе не можешь.

Он десять фунтов золота хранит в своем закладе,

А ты и медного гроша не сыщешь за душою,

Чтобы хоть свечечку купить, хоть постриженья ради!

Меж тем как он, ты видишь сам, поставил нам икону,

И два подсвечника при ней, и пурпурные ткани,

А ты — босой, едва одет, под рясой нет рубахи,

И на подштанниках твоих сияют пятна грязи.

Вот так и бегай взад–вперед, и будь всеобщим служкой!..

 

_____________________________________________________________________

Как и во все времена, "обмирщение Церкви" порождало ответное "реформаторское" движение. Его активом в Византии выступали монахи-исихасты.

 

В восточнохристианской традиции исихазмом называется разработанная система аскетической монашеской практики, направленной на богопознание и обожение. Иногда родоначальником исихазма неправильно считается св. Григорий Палама (XIV в.), но исихия была в ходу y монахов-анахоретов с глубокой древности (во всяком случае, уже Евагрий Понтийский и Макарий Египетский – IV в. – знают практику "умной молитвы", составляющую суть исихазма) и которая приобрела законченные формы задолго до Паламы. "Исихазм", имеющий корни в глубокой христианской древности, вообще не следует целиком отождествлять с "паламизмом" - богословским явлением, в котором понятия "высшей и низшей божественности", "различия в Боге" между Сущностью и Энергиями действительно стали богословской новацией.

 

Целью аскезы считалось обожение (тейосис), то есть уподобление Богу через Иисуса Христа, сделавшего человеческую природу участницей божественной жизни благодаря ипостасному единству божеской и человеческой природ. Хотя обожение и предполагало единение человека с Богом, но прежде всего оно подразумевало перенесение на душу в ее уподоблении Богу, таких божественных атрибутов, как "бессмертие, блаженство и сверхчеловеческая полнота и интенсивность жизни". Путь к обожению лежал через: 1) очищение (катарсис), 2) просветление (фотисмос) и 3) целеобретение (телейосис). Первая ступень характеризуется очищением души от всего мирского через полное мироотречение. Вторая предполагает просвещение души божественным светом, крайне обостренное чувство реальности предстояния пред Живым Богом. Третья ступень знаменует обретение мистического совершенства, единение с Богом и обожение. При этом можно говорить о наличии двух течений в восточнохристианской мистике: созерцательное и аскетическое. Первое из них стремится через мистический гносис к опрощению души ("не только грубые образные представления, но, вообще, все помыслы попаляет душа, приступившая к хранению ума") и ее единению с Богом или возвращению к Богу. Второе подчеркивает не столько момент гносиса, сколько любви и преданности (агапе, эрос) к Богу. Обе формы практики завершались экстазом ("вне-себя-бытием"), который имел в виду трансцендирование всех познавательных ограничений и интуицию Бога, предельное переживание "единения".

 

В начале пресловутого "спора Варлаама и Григория Паламы" Варлаам изложил свои впечатления о психофизических методах афонских монахов, приведших его в ужас:

"Они посвятили меня в свои чудовищные и абсурдные верования, описывать которые унизительно для человека, обладающего хоть каким-то интеллектом или хоть малой каплей здравого смысла, – верования, являющиеся следствием ошибочных убеждений и пылкого воображения. Они сообщили мне об удивительном разлучении и воссоединении разума и души, о связи души с демоном, о различии между красным и белым светом, о разумных входах и выходах, производимых ноздрями при дыхании, о заслонах вокруг пупа и, наконец, о видении душой нашего Господа, каковое видение осязаемым образом и во полной сердечной уверенности происходит внутри пупа."

 

В этом искаженном и нарочито гротескном описании явственно видны дыхательные упражнения, выполняемые для достижения контроля над психическими процессами, сосредоточение на психических центрах тела ("киноварные поля" даосизма, "чакры" индийских традиций), созерцание световых феноменов и теория символики цвета, и в целом - подход, предполагавший использование соматических процессов и структур для овладения сознанием. "Одностишная" ритмичная молитва исихастов целиком укладывалась в используемый психофизический метод. Исихасты конечно не считали свой "метод" какой-то "христианской йогой", автоматически приводящей к просветлению, подчеркивая необходимость "сердечной" молитвы:

"Теперь,... прилично изложить блаженного Никифора естественный некий метод вхождения внутрь сердца вниманием через дыхание, который способствует к сосредоточению помышлений ума... Паче всего, вообще, таковой подвиг успешно совершается умом, содействием божественной благодати, при сердечном, чистом и непарительном призывании Господа нашего, Иисуса Христа, а не одним этим естественным приемом схождения в сердце путем дыхания...."

 

Именно из Малой Азии Ласкарисов происходили церковные деятели (Григорий Синаит, Никифор Исихаст, Феолипт Филадельфийский, а впоследствии и сам Палама) возродившие исихию, хотя главным ее центром впоследствии стал Афон. Парадоксальным образом византийский исихазм XIV века тоже был элементом "Ренессанса". В теории это был «сугубо индивидуальный путь, где особо подчеркивается благотворность, если не прямая необходимость, уединения и молчания. Ясно, что на поверхности – это крайний индивидуализм.....». Индивидуализм, сопровождавшийся повышением интереса к личному духовному миру человека, выделению его как микрокосма во Вселенной и концентрации внимания вокруг духовных переживаний человека. Формат исихазма плохо вписывался в средневековую традицию больших институционализированных общежительных монастырей с их литургической и аскетической дисциплиной, возвращаясь к индивидуализму "пустынников" и "столпников" Поздней Античности. Исповедуемое исихастами сакраментальное и литургическое богословие не позволяло им кардинально противопоставлять соборно-церковному благочестию индивидуальную аскетику, основанную на Иисусовой молитве. Исихасты вырабатывали модель "скитского жития" - полное уединение в течение пяти дней недели, литургия и общение на духовные темы с братьями по субботам и воскресеньям; исихастский образ монашества представлял середину между общежитием и пустынничеством.

 

При этом исихасты сдержанно относились к некоторым современным формам почитания икон и мощей, из которых извлекали прибыль (на паломниках) крупные монастыри. Многие исихасты резко отрицательно относились к слишком богатому украшению церквей, из-за чего их даже обвиняли в иконоборчестве. Наконец монастырское землевладение подвергалось со стороны исихастов резкой критике - составленные исихастами жития посвящены восхвалению монахов, живущих "трудом своих рук". Из их среды периодически раздавались требования "очищения Церкви".

 

 

В РИ дебютом исихастов в высшей церковной власти стало на рубеже XIII-XIV веков патриаршество Афанасия I, которого Палама называли своим учителем и идейным вдохновителем наряду с Феолиптом Филадельфийским. Жестокие битвы сопутствовали каждому шагу Афанасия I. Уже обстоятельства его избрания указывают на то, что кандидатура будущего патриарха отнюдь не без сомнения была принята архиереями, подавшими императору традиционный список претендентов на экуменический трон. Первым в этом перечне был назван Охридский митрополит Геннадий, вторым — прот Афона Иаков, третьим — Афанасий. Василевсы обычно избирали кандидата, называемого первым, однако случилось непредвиденное: Геннадий Охридский, к принятию которого склонялся император, категорически отказался, его примеру последовал Иаков. Афанасий не стал отвергать предложения и был интронизирован.

 

Никифор Григора сообщает, что, утвердившись на патриаршем троне, Афанасий I обратил свое грозное лицо к архиереям и ученым клирикам, так что вскоре они, во множестве пребывавшие в столице, были вынуждены бежать из нее. К чему же сводится суть обвинений, под предлогом которых патриарх повел решительную борьбу с епископами? Одно из них состоит в том, что архиереи, отступив от заповедей, бросили свою паству и прибыли в Константинополь, заботясь лишь о собственной выгоде. Другое содержит множество указаний на совершенное падение нравов пастырей и присущие им пороки. «Известно твоему от бога царскому величеству, что ныне архиереи ни в чем ином обретались и обретаются, кроме как в пьянках, ссорах и раздорах». В том же зле обвиняет он и некоторых монахов, причем особенно акцентирует внимание на фактах использования перечисленными лицами тех или иных предлогов для личной выгоды. Афанасий заканчивает свое рассуждение в этом письме тем, что обличает «председательствующих синодально», которые «не ради истины между собой бранятся». Настойчиво повторяя одинаковые формулировки обвинений в разных местах одного и того же письма, патриарх как бы стремится приучить самодержца к мысли о безысходной порочности архиереев и тем самым лишить их надежд на расположение императора. Так, по его словам, имена неправедных пастырей написаны на позорном столбе, они заботятся о получении выгоды, беззаботно в развлечениях пребывая в столице. А вскоре он отмечает, что "вынужден оплакивать те беззакония, которые эти, развлекаясь, здесь совершили". Столь же серьезное обвинение выдвигает он, говоря о коррупции в среде епископов, особенно тех, которые удостоились быть членами судов. У них нет иного преимущества, кроме как подкупаться судящимися, отмечает Афанасий. Причину высокого накала страстей на сессиях суда патриарх также видит в продажности епископов: «...участвующие в заседании часто противоречат друг другу и до оскорблений нисходят не ради справедливости, но чтобы подать не попусту приносилась». Не свершая должного в синоде и судах, названные пастыри и церковные свои обязанности отринули — "они отказываются от молитв и бодрствований и насмехаются над теми, кто радеет об этом".

 

Суровые преследования Афанасий обрушил и на "ученых клириков" - столичных дидаскалов и функционеров патриаршего клира. Константинопольские дидаскалы - элегантные клирики в шелковых рясах с изящно постриженными бородками, знатоки греческой философии и ораторского искусства, завсегдатаи литературных салонов - не вызывали у Афанасия ничего кроме неприязни, категорически не вписываясь в его образ христианского пастыря. Должностные лица патриаршего аппарата были обвинены Афанасием в коррупции; ученые клирики, принимавшие участие в исследовании популярной среди столичной интеллигенции "герметической традиции", включавшей астрологию и алхимические опыты - в магических ритуалах ("чтобы чтить Бога учили бы народ, а не магией и кол­довством и прочими кощунствами осквернялись бы, из-за чего нисходит гнев божий"). Попытки патриарха ввести среди столичного клира суровую аскетическую дисциплину вызвали со стороны оного клира открытое противостояние и саботаж - в ответ патриарх начал массовую чистку аппарата, лишение должностей "ученых клириков" и замену на всех должностях белых священников и дьяконов целибатным монашеством.

 

Именно про­стыми монахами хотел заменить он всех должностных лиц в церкви, четкая иерархическая организация которой должна была, по его мнению, взять на себя многие функции государст­венного аппарата. Однако "обмирщение" верхушки монашества, вызванное активной экономической деятельностью монастырей, создавало несокрушимое препятствие замыслам Афанасия. Опора патриарха на монахов не была монолитной, поскольку монашество ослаблялось внутренней борьбой. Верхушка его, представляемая игуменами, протами, высшими должностными лицами монастырей, вовлеченная в активную экономическую деятельность, имела тенденцию к сближению с белым духовенством, что противопоставляло ее демократическим слоям монашества и вносило раскол в позицию черного духовенства.

 

Поэтому патриарх сурово ополчился на "монастырские стяжания". Под предлогом восстановления в монастырях дисциплины Афанасий отстраняет от управления некоторыми монастырями игуменов, назначая туда своих администраторов  - "строителей". Монахи-инспектора, назначенные патриархом, посещают монастыри и стараются истребить в них малейшие признаки богатства. “Они забирали монастырские деньги, — пишет Пахимер, — конфискуя их как повод к соблазну и думая угасить таким образом пламя страсти.” Наконец патриарх Афанасий прямо заявил что "недвижимые имущества, данные прежними императорами монастырям, должны быть отобраны и отданы военным..." - мера, на которую в РИ василевс Андроник II так и не решился. То, что подобное воззрение было характерно для исихастов, подтверждается позднейшими РИ действиями исихастского патриарха Филофея Коккина, который санкционировал изъятие половины всех монастырских и церковных земель для раздачи в пронии воинам.

 

С такой же энергией обрушился Афанасий и на богатства архиереев (до которого, впрочем, в отличии от монастырской казны, у патриарха руки оказались коротки). Он желчно критикует епископа Вичина, получавшего со сдачи в аренду церковных имуществ годовой доход в 800 иперперов, и митрополита Сард, имевшего в Константинополе пригородное имение и доходные мастерские. Главным же камнем преткновения с архиереями оказались столичные монастыри, которые после отвоевания Константинополя у латинян с целью их восстановления  были по большей части отданы под патронат различных архиереев. Так например монастырь Одигитрии принадлежал Кириллу, патриарху Антиохии (в связи с разрушением Антиохии мамлюками резидировавшему в Константинополе), монастырь Nea Mone — Иоанну, митрополиту Гераклеи Понтийской, обителью Theotoku tes Psuxosostios владел Григорий, митрополит Охридский. Находясь под властью своекорыстно настроенных иерархов, многие обители столицы являлись очагами сопротивления и опорными пунктами борьбы против Афанасия I. Не удивительно поэтому, какое страстное стремление имел патриарх к тому, чтобы перевести те монастыри под свой контроль.

 

Оппозиция патриарху стремительно расширялась. По забавной исторической аналогии (Иоанн Златоуст - Феофил Александрийский) оппозицию Афанасию возглавил православный патриарх Александрии, тоже Афанасий. Афанасий Александрийский, регулярно посещавший Константинополь с дипломатическими миссиями от султана Египта, имел в Константинополе два патронатных монастыря - Лавры Архистратига и Великого Поля, следовательно, имел опору в монахах этих обителей, и кроме того обладал большим авторитетом среди архиереев и весом при дворе. Именно он с первых дней правления Афанасия I резко встал в оппозицию и сочинил рассказ-предостережение, в котором Константинопольский патриарх выступал в образе некогда белой кошки, упавшей в чан с краской и переменившей цвет на черный, что нисколько не повлияло на суровость ее нрава — она стала убивать еще больше мышей. Вокруг него быстро стала формироваться архиерейская оппозиция, и хотя Афанасий Александрийский вынужден был в конечном итоге покинуть Византию и вернуться в Египет, но по его благословению ряд митрополитов и епископов разорвал литургическое общение с патриархом Константинопольским. Гнев архиереев на Афанасия был столь велик, что, по словам Григоры, они готовы были даже растерзать его, если бы он дальше стал удерживать за собою трон.

 

К тому же Иоанна Златоуста из Афанасия не получилось. Первоначально он стяжал популярность в народе столицы благотворительными акциями, осуществляемыми за счет изъятой монастырской казны. Но эта популярность вскоре была сведена на нет оголтелым ригоризмом первосвятителя, попытавшегося превратить Константинополь в форменную "Женеву Кальвина". Поскольку безыскусные проповеди монахов (заменивших в качестве проповедников изгнанных квалифицированных риторов-дидаскалов), ничуть не убеждали население предаваться молитве, посту и воздержанию, Афанасий в своем стиле попытался действовать административными мерами. В 1306 г. Афанасий издал новеллу, запретившую торговлю спиртным и театральные зрелища с 9 часов вечера в субботу до 9 часов вечера воскресенья из-за того, что-де церкви стоят пустые, а паства проводит выходные в театрах, кабаках, тавернах и разного рода увеселительных заведениях. Кроме того патриарх развернул настоящую войну с проституцией.

 

Андроник II (которого в те годы на карикатурах изображали с уздечкой во рту, концы которой держал патриарх) новеллу подписал, указав, правда, что законодательная инициатива исходит от патриарха. Но подобный закон в духе «радикального православия», напоминающего кальвинизм, не соответствовал ни церковному принципу ойкономии, ни правилу римских императоров «не раздражать народ»...... И наконец оставлял крупнейший международный порт-эмпорий на выходные без зрелищ, спиртного и проституток, что было критично не только для местных, но и для международной торговли (Константинополь был ведь наиболее популярной стоянкой, на которой торговые корабли, шедшие из Италии к черноморским портам Великого Шелкового Пути, пережидали сезон зимних бурь).

 

В конце 1306 года Афанасий оказался в полной изоляции. По его словам в то время как архиереи причиняли ему зло, а клир и монахи избегали встреч с ним, изливая на него оскорбления, брань и насмешки, он был "забыт и душой василевса" - даже мягкому Андронику II надоели выдаваемые в повелительном тоне "советы" патриарха. Наконец он утратил всякую поддержку и в народе столицы. «Я спросил требующих отрече­ния, по какой причине хотят сместить меня, и услышал - народ не желает тебя». Для характеристики Афанасия достаточно упомянуть составленное им в те дни послание, в котором он предал анафеме всех епископов, народ и даже царское семейство и затем спрятал грозную бумагу в нише храма Святой Софии, где она была случайно обнаружена, дав повод противникам патриарха говорить о "повреждении рассудка" святейшего. В конечном итоге Афанасий подписал отречение и ушел с кафедры практически "под свист и улюлюканье".

 

Эта история патриарха-реформатора, первого исихаста, достигшего высшей церковной власти, вызывает недоумение - как при таком явном неприятии исихастских реформ и стиля византийским социумом начала XIV века, в середине этого же века стала возможной победа исихастов, когда они надолго захватили патриарший престол, снова укомплектовали монашеством клир Святой Софии, захватили большинство епископских кафедр (по крайней мере во Фракии), загнобили своих оппонентов угрозой физической расправы - так что на пару десятилетий Константинополь даже перестал быть центром Возрождения, а ученые (в подавляющем большинстве стоявшие в оппозиции к исихастам) разъехались кто в Фессалонику и Мистру, а кто и прямо в Италию. И все это - при поддержке народа.

 

Ответ очевиден - это была уже не та Византия, не тот Константинополь, и не тот народ. В начале XIV века РИ Византия (экономика которой постепенно оздоровлялась благодаря рачительному управлению ученых министров Андроника II) была, по крайней мере в европейской своей части, вполне благополучной страной, а Константинополь - процветающим городом-эмпорием. Гражданская война 1340ых (во время которой турки впервые масштабно проникают в европейские фемы и совершают сквозные рейды через всю территорию Византии) и дальнейшие непрерывные вражеские нашествия привели к тотальному краху этого благополучия. Из бедствий, от которых православное богослужение просит Господа "избавити ны" - "глада, мора, труса (землетрясения), потопа, нашествия иноплеменных и междуусобныя брани" - РИ Византию на протяжении нескольких десятилетий  терзали все указанные бедствия (за исключением разве что потопа, а нашествие варваров, гражданская война, периодический голод, Великая Чума и повышение сейсмической активности были в наличии).

 

 За всю свою историю Византия не знала демографических катаклизмов такого размаха, такого невиданного уничтожения и разрушения производительных сил. С наступлением каждого нового этапа турецкого нашествия это разрушение принимало все более действенный характер. Экономические связи между различными областями, между городом,  проастием  и деревней  становились все более затруднительными - вплоть до невозможности нормально заниматься сельским хозяйством. В письме патриарха Каллиста I подчеркивается «тягостное и великое пленение и истребление, и рассеяние со стороны варварских безбожных и нечестивых врагов, которому подвергся и жестоко подвергается христианский народ, о чем невозможно ни слышать, ни говорить без слез». Мануил II Палеолог горестно писал, что населенные местности становились безлюдными вследствие бегства жителей из оккупированных районов в пещеры, леса и на вершины гор, но куда бы они ни убегали, они не могли избежать смерти, самой жестокой и самой бесчеловечной. Тот же император в послании Димитрию Кидонису сообщает, что столицу окружили турки, «упиваясь потоками крови и резней».

 

В этой обстановке апокалиптического ужаса, безысходности и безнадежности, полнейшей неуверенности  в завтрашнем дне, и осознания очевидности того что Византия уже не может своими силами остановить нашествие  - исихазм с его стремлением отрешиться от всего земного и соединиться с Богом стал органичной идеологией народа, возможностью бегства от творящегося ужаса, обретения утешения в "истовой вере" и "всецелом уповании". В такой ситуации было естественным то, что паламиты стали "властителями дум" народа в разоряемой турками Фракии и в набитом нищими беженцами Константинополе. По правде говоря РИ Византии образца 1360ых ничего иного и не оставалось.

 

Но есть ли какие-либо перспективы возобладания исихазма в мире Византии Ласкарисов? Очевидно что нет. Вышеприведенный пример с патриархом Афанасием убедительно показывает, что в экономически процветающей Византии паламиты РИ-образца не обретут поддержки ни в церковном клире ни в народе - одна "Великая Чума", как показывает пример Италии, не может послужить достаточным "апокалиптическим шоком" для водворения монастырской идеологии.

 

Аристократию же и высшие городские слои, приверженных быстро развивающейся возрожденческой культуре эллинизма, РИ-паламиты категорично отталкивали бы своим обскурантизмом. "Очищение помыслов" по мнению ряда исихастов было несовместимо с "человеческими науками". “Господь не запретил явно литературные занятия. Но Он не запретил также и брак, употребление в пищу мяса... Многие вещи делаются большинством христиан, не подвергая их осуждению, которые тем не менее строго воспрещены монахам из-за их особого образа жизни”. Подобная установка при ее последовательном осуществлении вела к ликвидации "ученого монашества" (ранее давшего Византии множество выдающихся деятелей культуры) и даже к выводу лучших сил византийского монашества "за рамки культурного процесса", что в ситуации данной АИ ведет к маргинализации. Но даже для мирян Палама в «Триадах» объявил стремление посвятить всю без остатка жизнь светским наукам делом предосудительным и даже демоническим. Меж тем как "властители дум" интеллигенции вроде Феодора Метохита и Никифора Григоры дошли до воззрений на научные занятия как на наиболее желательную для человека деятельность, доставляющую высшее наслаждение и вместо мистического созерцания Бога стали прославлять «созерцание сущих» — научно-теоретическое, философское познание действительности.

 

Отдельный большой вопрос - а будет ли в АИ вообще эта антиинтеллектуальная установка паламизма, обрекающая его на маргинальность в "Возрожденной Византии"? Если обратить внимание на "допаламитское" поколение исихастов, и его наиболее яркую и авторитетную фигуру - Феолипта Филадельфийского - уже он говорит о "тех что восстают на причастных священной двоице". Речь идёт о тех, которые всю свою духовную жизнь содержат в уме. Их рассудок, лишенный молитвенного опыта и чуждый всему мистическому, надсмехается над подвижниками. «Те, которые полюбили словесную мудрость — не познали меня (молитву), не полюбили и не увидели меня, ибо они удовлетворились мыслями собственных знаний, которые приобретаются начитанностью; они подобны людям, гуляющим ночью под лунным светом, который слаб и тускл... Водящиеся знанием, которое надмевает гордостью, ... оказываются во власти высокомерия, злобы, зависти, соперничества и празднословия». Позиция Феолипта здесь "чисто оборонительная" - защита исихии от нападок "интеллектуалов"; Палама тоже начнет свою богословскую деятельность с такой же защиты исихии от нападок Варлаама. Но обскурантизма Паламы, доходящего до запрета монахам заниматься науками, у Феолипта нет и близко, он считает интеллектуальное и мистическое познание совместимыми - «хотя некоторые утешаются и лунным светом, тем не менее, они познали и свет дня». Сам Феолипт был вхож в круг столичных интеллектуалов, некоторых из них (Никифора Хумна) имея даже в числе своих духовных чад, и удостоился панегириков со стороны самого Никифора Григоры. С другой стороны - и после Паламы исихасты не прониклись его обскурантизмом, и крупнейший исихастский идеолог второй половины XIV века Николай Кавасила категорически отвергал "антиинтеллектуальную" установку Паламы.

 

С текущей точки таймлайна не просматриваются пока судьбы византийского богословия во второй половине XIV века; вопрос требует дополнительного обсуждения (буду рад участию коллег). Экономическое развитие Византии этого мира диктует потребность в идеологии горожан - ремесленников, купцов, мануфактуристов - освящающей их деятельность. База для подобной идеологии унаследована Византией в готовом виде из Поздней Античности - я имею в виду идеи "мирского аскетизма" Иоанна Златоуста, труды которого кальвинисты (особенно английские) издавали в XVII веке многотысячными тиражами.

 

"Массовое развитие монастырей представлялось Златоусту побочным результатом несовершенства и «болезней» общества. Будучи сам аскетом, жестко придерживавшимся всю жизнь самых суровых правил монашеской жизни, Златоуст считал, что монахам не место в городе. В нем могут подвизаться только ненастоящие монахи. На основании своего восприятия Златоуст разрабатывает тему «монастыря в душе» — каждый может сам создать себе «внутренний монастырь», не нуждаясь в настоящем. Это необходимо и как подготовка к последующему действительному вступлению в монашество и как средство для благочестивого мирянина посильно возвыситься до почти монашеского подвига — возможное для более широкого круга людей, вынужденных жить в миру. С «монастырем» в душе человек может жить и в городе, не поддаваясь суетным соблазнам.

Оценивая существующие условия и тенденции социального развития, Златоуст ставит во главу угла концепцию «христианского полиса», христианской семьи как важнейшей ячейки общества. Это, по существу, христианизированный античный полис, преображенный через христианскую семью. Фактически в проповедях Златоуста проходит апология последней именно как инструмента преображения и углубления христианизации общества. Златоуст выступает за раннее создание семьи — «безопасной гавани» (ранние браки приучают к ответственности и отвращают юношей от "пустых забав"). Он не за воздержание, а за нормальную семейную жизнь как надежное средство от распущенности (сплоченная трудолюбивая семья — основа спасения от бедности). В связи с этим в проповедях и трудах Златоуста все большее место занимает проблема систематического христианского воспитания.

Античный полисный патриотизм реализовался в «градоцентризме», составлявшем, как считают, одну из характерных черт и ориентаций позднеантичной церкви. Он вполне понятен и в свете того, что город был центром христианства, христианизации округи, а клир в преобладающей массе рекрутировался из горожан. Поэтому для людей происхождения и типа Златоуста (не случайно в юности он своей мирской профессией избрал профессию адвоката — публичного защитника, чувствуя к ней и душевное предрасположение) монашеский подвиг казался в чем-то ограниченным. При всем глубочайшем почтении к нему в этой форме «индивидуального спасения» Златоуст усматривал некоторые черты эгоистической ограниченности — «самоспасения» как основной задачи. Златоуст в какой-то мере даже ставит "белое" священство выше монашества по его значению, ибо его главная задача — не индивидуальный подвиг, а неустанное распространение христианства, преобразование общества. Златоуст постоянно подчеркивал, что роль священника подобна роли апостолов, которые несли в свет христианского учения......

Златоуст рекомендует, в ряде случаев, отпускать рабов на волю, но все эти случаи весьма специфичны: речь идет о рабах — праздной челяди, т. е. своего рода излишних «предметах роскоши», которых он предлагает пристроить к делу и обучить полезному ремеслу...

Златоуст с уважением относится к труду ремесленников, как и Ливаний. И для того, и для другого важный элемент этого отношения — «достойное», непаразитическое существование. Нельзя сказать, что в массе своей (в изображении Златоуста) они бедны, но они крайне бережливы. Златоуст неоднократно упоминает о том, как берегут они орудия своего ремесла как главный источник существования. В то же время он упрекает не только знатных женщин, но и ремесленниц в страсти к нарядам и украшениям. Может быть, из христианских, антиязыческнх позиций, Златоуст осуждает их расходы на проведение празднеств. Пожалуй, он более отчетливо, чем Ливаний, подтверждает, что именно ремесленники составляли основную массу посетителей на зрелищах (они, «оставив свои занятия и орудия ремесла», проводили свое время там). Златоуст, явно понимая бесполезность своей критики, пытается увещевать их тем, что сидя дома, ремесленники могли бы больше заработать.

В то же время Златоуст подчеркивает в этой среде тягу к образованию. Не столько к тому, правда, полисному (страстным адептом которого был ритор Ливаний), а к тому, которое дало бы им возможность «выбиться в люди». В своих проповедях Златоуст неоднократно с уважением рассказывает о том, как семья ремесленника, отказывая себе во всем, обучает сына. Образование само по себе (даже без наличия денег) уже ценность, основа для определенного социального возвышения. Именно в этой среде имелась «низовая» основа поддержания развитой системы светского образования. Златоуст нигде не противопоставлял духовное воспитание светскому образованию, противостоял попыткам такого противопоставления и подмены первым второго. Он осуждал невежество духовенства и связывал необходимость знаний с результативностью христианской проповеди. Антиохийские условия (как и собственное образование) позволили Златоусту (в отличие от многих его духовных собратьев) четко признать необходимость их параллельного существования и значение каждого из них. В данном отношении IV в., при соучастии Златоуста, решил для Византии названную проблему в принципе. Уже упоминавшийся трактат «О воспитании» 393/394 — итог раздумий и практического осмысления данных проблем Златоустом. Фактически, это программа - оптимальное сочетания духовного воспитания со светским образованием. Характерно, что на ранних его ступенях Златоуст не переоценивает роль воспитателя «со стороны». Не духовенство и не школа, а мать должна быть источником начального воспитания. Это проливает свет на те возможность которые, по убеждению Златоуста, имела женщина в ранневизантийской семье его эпохи, уровень ее образованности, интерес и степень занятости.

Для Златоуста женщина в рядовой византийской семье — это прежде всего помощница мужу в его труде, ремесленница (или торгующая его изделиями), опора семьи и домашнего очага, главная воспитательница детей. Этот семейный мирок консолидировался и уплотнялся в своих внутренних взаимозависимостях, по мере того, как росло бремя трудностей и невзгод (проповедь Златоуста конкретно отражала нарастание данных процессов). Но Златоуст никогда не использует эти трудности для апологии монашеской жизни. Он, для своего времени, прежде всего исходит из возможности наличия условий для того, чтобы «в миру» нести свои трудности. Отсюда апология труда не только как долга, но и как средства спасения и достижения "жизни вечной", апология труда и бережливости — «воздержания». Осуждение посещения зрелищ связывается им не только с их «порочным» влиянием, но и с осуждением «праздного» времяпрепровождения.

С течением времени тема бедности у Златоуста выдвигается на все более значимый план, но это не восславление бедности в духе христианской заповеди. Бедные для него не бедняки, неимущие, а большинство населения. Это созидатели необходимых материальных благ, и Златоуст неоднократно развивает данную тему, подчеркивая значение их деятельности, ремесла, труда.

«Я не осуждаю тех, кто имеет дома, поля, деньги, рабов», «я не противник богачей; напротив, я стою за богатых». Пафос Златоуста направлен не на осуждение богатства вообще, а против «жадных богачей», стремящихся захватить все чужое, и порожден он был не его собственными чисто идеалистическими установками, а пониманием и давлением социальной ситуации. Златоуст выступает против богачей, «возжигающих пламя нищеты» и «ненависти» в гражданском коллективе полиса. Вряд ли стоит или идеализировать его отношение к бедным, или усматривать в нем лишь социальную демагогию.

Но у Златоуста существует и другой акцент — в каждом богатстве есть доля имущества бедных, законно владей и пользуйся своим имуществом, но твой долг выделять его часть на бедных: «наслаждайся довольством, а остальное, что будет излишним. .. обрати на удовлетворение нужд других». То, что эта идея опиралась на традиции полисного эвергетизма и "литургий" — бесспорно, а акцент на ней, возможно, также связан с силой данной традиции. На основе этого Златоуст разрабатывает развернутое учение о милостыне, которое занимает особое место в его воззрениях. В уже упоминавшемся одном из ранних его трактатов — «О священстве» — первой задачей церкви, священника, проповеди становится христианское воспитание, второй — призыв к «милосердию» и его организация."

 

В условиях нашей АИ в XIV веке эти идеи Златоуста станут актуальны как никогда. Но сумеет ли монашество их подхватить? Вряд ли, ибо лучшие силы монашества привержены исихазму и мистическому гнозису. В общем и целом это и к лучшему - в конце концов сам Златоуст считал что монахам не место в городе, и в данном мире это тем более актуально, что само византийское монашество в рамках исихастских идей возвращается от больших общежительных монастырей к тому самому состоянию, в котором оно было во времена Златоуста.

 

Духовными же лидерами горожан несомненно станут представители белого священства - образованного, свободного от монашеского диктата, "плоти от плоти" тех самых горожан (подавляющее большинство священников в городах избирается общиной, в большинстве случаев являющейся ктитором приходского храма). Мыслителям из среды городских "белых пресвитеров" очевидно и предстоит здесь подхватить идеи Златоуста в формировании новой идеологии городских слоев.

 

Изменено 3 Mar 2016 пользователем Georg

[Georg]

 

Глава 8. Система образования.

 

 

 

К началу XIII века византийская система образования делилась согласно позднеантичной традиции на три ступени - начальное (пропайдея), среднее (пайдейя) и высшее (философия).

 

Начальное образование получали у грамматиста (его называли также "педатрибом" или "педагогом"). В его школу поступали, как правило, в промежутке от пяти до девяти лет, чаще всего в шести- или семилетнем возрасте. Учеба обычно длилась три года; если же ребенок проявлял особое рвение и способности, время обучения сокращалось — самые талантливые могли пройти весь курс за один год. В школе грамматиста в первую очередь обучали чтению и письму. Здесь учащиеся приобретали навыки правильного (классического) произношения и правописания букв греческого алфавита. Вместе с тем они также получали элементарные знания по античной литературе, истории и библейской истории.

 

Элементарное обучение практически всегда оставалось частным. Грамматисты являлись самой низкооплачиваемой группой среди византийских учителей. Они получали мизерную и нерегулярную оплату от родителей своих учеников, а императоры, Церковь и муниципальные власти почти никогда не оказывали им финансовой поддержки. Государство вообще не проявляло интереса к начальному образованию, за исключением.... Ласкарисов. В РИ Иоанн III Ватац и Феодор II Ласкарис были единственными императорами, старавшимися увеличить количество начальных школ и преподавателей начального цикла при прямой финансовой поддержке государства.

 

 

Среднее образование (пайдея) состояло из двух основных циклов — грамматического и риторического, являвшихся сердцевиной гуманитарной подготовки юного византийца. Грамматическое образование византийцы получали в школе грамматика. Профессия грамматика была намного сложнее профессии грамматиста, и она требовала определенной квалификации и подготовки. В Поздней Античности каждый город оплачивал определенное количество штатных муниципальных грамматиков; в "темные века" они исчезли, но начиная с X в., финансовая поддержка стала оказываться грамматикам все чаще и чаще (особенно щедрой в этом отношении были в РИ эпохи Ласкарисов и Палеологов).

 

При изучении грамматики школьники должны были усвоить правила фонетики, морфологии, синтаксиса и познакомиться со стилистическими нормами литературного греческого языка. Изучение поэтики, второго компонента школьной программы, предполагало чтение и комментирование древнегреческих литературных текстов, а также овладение законами стихосложения. Чтение классических текстов сопровождалось толкованием их содержания и тщательным грамматическим анализом с последующим извлечением учениками выводов о природе языка, законах его организации и его истории. Грамматик  раскрывал ученикам особенности синтаксических построений и различия между ними, показывал отношения между главными и зависимыми частями предложения, объяснял причины использования антиномий и правила их употребления. Касаясь вопросов истории языка, он рассказывал об изобретении алфавита, о диалектах греческого языка, их происхождении, сходстве и различии. Излагая законы дросодии (системы стихотворных размеров), он сообщал ученикам о типах ударений, остром и тяжелом придыхании и о причинах их возникновения. Все эти сведения давались в последовательности и строгой системе.

 

Литературный цикл открывался Гомером, прежде всего "Илиадой". За Гомером следовали трагики и комедиографы (Эсхил, Софокл, Еврипид Аристофан), а также Гесиод, Пиндар, Архилох, Эпихарм, Менандр, Феокрит. "Поэтов" сменяли в первую очередь историки (Геродот, Фукидид, Ксенофонт, Плутарх). Обычно пользовались выборками. Так, в византийских школах широко циркулировала выборка из трех трагедий Эсхила, трех трагедий Софокла и девяти трагедий Еврипида.

 

На протяжении всего средневековья византийские грамматики пользовались позднеантичными учебниками, и лишь в наш период появляются новые учебники грамматики - "Диалог о грамматике" Максима Плануда, и "Грамматические вопросы" Мануила Мосхопула. Последний примечателен тем, что создан на базе не классического древнегреческого, а "димотики" - живого разговорного греческого языка, который как раз с XIII века начинает пробиваться в литературу.

 

В описываемый период в некоторых школах при изучении грамматики стали применять методы, присущие высшему, философскому, образованию, прежде всего метод научного собеседования в форме вопросов и ответов. Это было характерно главным образом для тех полидисциплинарных школ (например, для школы Максима Плануда), в программу которых наряду с грамматикой входили предметы и более высокого уровня (риторика, "математические науки").

 

 

Риторическое образование византийцы получали у риторов как в специализированных школах, так и в школах более широкого профиля, где она соседствовала с другими дисциплинами. Обычно к занятию риторикой приступали в шестнадцати или семнадцатилетнем возрасте, и курс обучения длился около одного-двух лет. Большинство риторических школ было частными. В поздней античности в городах имелись штатные оплачиваемые преподаватели риторики; исчезнув в темные века, оплачиваемые преподаватели риторики в РИ вновь появились именно в городах Никейской империи в правление Феодора II Ласкариса, выделившего средства на их содержание (в РИ позднее отмененное Палеологами).

 

В задачу ритора входило обучить искусству античного красноречия и на его основе привить ученикам умение четко излагать свои мысли, говорить  убедительно и аргументированно. Требовалось научиться заявлять тему, четко последовательно развивать ее, делить речь на части, умело сочетать главные и придаточные предложения, излагать мысли в развернутых периодах и тезисно, украшать высказывание стилистическими фигурами, произносить его благозвучно и гармонично, подчиняя слово ритму. Риторическое образование имело и свою особую сверхзадачу, а именно приобщить учащихся, через знакомство с высокими образцами античного красноречия, к классической культуре и классическому греческому языку.

 

Неудивительно, что материал для риторического обучения был представлен преимущественно речами классических ораторов. Безусловным приоритетом пользовался Демосфен, которого византийцы считали "истинным оратором". Реже обращались к Исократу, Лисию и Демаду. Что касается малых аттических ораторов, то степень их присутствия в школьных программах невозможно определить. Учителя риторики использовали также позднеантичные модели красноречия, прежде всего Ливания, Фемистия и Синезия. Преподавание велось по хрестоматиям, учебным пособиям и схолиям к древнегреческим авторам. В школах риторов на всем протяжении их истории использовались "Риторическое искусство" Гермогена Тарсского (III вв.) и "Прогимнасмы" Афтония Антиохийского (IV вв.), содержавшие как теорию риторики, так и практические упражнения.

 

После знакомства с образцами древнегреческого ораторского искусства и тщательного их анализа учащиеся переходили к разнообразным упражнениям. Учащимся давалось задание с помощью собственных аргументов опровергнуть или защитить какой-нибудь тезис, извлеченный из того или иного античного сочинения, составить литературный текст (басню, речь, небольшой рассказ и т. п.).

 

 

Высшее образование.

 

 

     Под высшим образованием в Византии следует понимать образование философское, которое получали у философов. На протяжении целого тысячелетия (IV—XIII вв.) философский цикл включал в себя как гуманитарные (диалектика, собственно философия, история философии), так и "точные" дисциплины (арифметика, геометрия, музыка, астрономия и физика). В сочетании с грамматикой и риторикой этот перечень учебных предметов в целом воспроизводит систему семи свободных искусств, которая где-то около 100г. до н.э. стала основой античных школьных программ и которая на средневековом Западе, начиная с Боэция (480-524 гг.), оказалась разделенной на тривиум и квадривиум. Однако в Византии так называемые дисциплины квадривиума (арифметика, геометрия, музыка, астрономия) долгое время оставались интегрированными в курс философского обучения, и только в XIII в. они отделились от философии и обрели, в значительной степени под западным влиянием, самостоятельную значимость.

 

В высшую школу поступали после завершения риторического образования, т. е. обычно после семнадцати лет. Первая дисциплина, предлагавшаяся студентам, называлась диалектикой. По сути дела, она представляла собой "введение к философии". Главным ее содержанием было учение о законах и формах человеческого мышления, о приемах логического доказательства и опровержения. В курсе диалектики студенты знакомились с философским инструментарием и постигали смысл основных философских понятий — бытие, субстанция, форма, качество, количество, время. пространство и т. д. Практическая цель курса заключалась в том, чтобы научить студентов выстраивать систему доказательств определенного тезиса, находить противоречия в логических построениях своих оппонентов и успешно опровергать их. На занятиях учащиеся приобретали умение делить целое на части и соединять части воедино, составлять силлогизмы, определять основные и производные посылки, решать диалектические и аподиктические логические задачи. Главным учебным пособием, как и в школах Запада, являлись три первые книги "Органона" Аристотеля и комментарии к ним Порфирия.

 

После диалектики наступал черед истории философии. В ранневизантийский период преподавание этого предмета предполагало ознакомление учащихся с основными философскими школами античности — пифагорейцами, платониками, перипатетиками, эпикурейцами, стоиками и неоплатониками. В средневизантийскую эпоху курс истории философии был значительно сокращен — в нем остались главным образом те философы, которых считали наиболее близко подошедшими к "истинной (библейской) мудрости", т.е. Платон, Аристотель и неоплатоники (Плотин, Порфирий, Ямвлих, Прокл). История философии излагалась обычно в определенной системе: каждый мыслитель удостаивался краткой биографической справки, а затем предлагался обзор его взглядов, которые рассматривались в контексте общего развития философской мысли.

 

После истории философии изучались "математические" дисциплины — арифметика, геометрия, музыка и астрономия, которые содержали теорию отвлеченного знания и должны были подготовить учащихся к постижению метафизики и вечных христианских истин.  Среди византийцев господствовало убеждение (его особенно отчетливо выразил Михаил Пселл), что, хотя древнегреческие философы и допускали много ошибок в учении о Боге, они, тем не менее, не погрешили в остальных областях философии и им удалось познать все сотворенное Всевышним именно таким, каким оно было Им сотворено.

 

Первой среди "математических" дисциплин преподавалась арифметика. Ее признавали особенно важной для изучения философии, поскольку многие античные мудрецы выражали свои суждения о мире и его элементах через числа и их отношения. С помощью платоновско-пифагорейской символики чисел считалось возможным разгадать тайны мироздания.  В качестве основных учебных пособий по арифметике во все века византийской эры неизменно использовался труд Никомаха Геразского "Введение в арифметику", и знаменитая "Арифметика" Диофанта Александрийского ("отца алгебры", который впервые ввел в формулы буквенную символику). Вслед за этими позднеантичными математиками изучались схолии к ним собственно византийских ученых - Домнина Ларисского, Романа Селевкийского, Льва Математика и Михаила Пселла.

 

После арифметики приступали к геометрии, которая понималась как "наука о пространственном воплощении чисел". Основными пособиями по этой дисциплине являлись "Начала" Евклида, схолии к ним Паппа Александрийского и Льва Математика, а так же "Метрика" Герона Александрийского. 

 

За геометрией следовала музыка — теория гармонии и звуков. В музыке, как в числах и геометрических фигурах, византийцы видели выражение неизменных законов вселенной и вместе с тем нравственных начал. Воплощая Божественное, она побуждала человека стремиться к прекрасному и совершенному и, в конечном итоге, к Богу. На уроках музыки изучались качественные и количественные характеристики звуков, их пропорции и отношения. Преподавали ее прежде всего по "Элементам ритмики" и "Элементам гармоники" Аристоксена Тарентского, по "Введению в гармонию" Клеонида и по "Гармонике" Клавдия Птолемея. Византийские же учебники, среди которых — "Введение в искусство музыки" Вакхия Геронта, анонимное "Музыкальное искусство" (X в.), сборник Дионисия (X в.) и трактат "О музыке" Георгия Пахимера, представляли собой, как правило, компиляции античных авторитетов. Новации в музыкальной теории, оказавшие влияние на музыку Ренессанса, появились в РИ Византии на рубеже XIV-XV веков, но это выходит за рамки освещаемого периода.

 

Завершала цикл "математических" наук астрономия, учение о небе и небесных телах. Курс астрономии охватывал широкий круг вопросов: форма и размеры вселенной, ее вечность/конечность, мировые периоды, характеристика неба и небесных тел (неподвижных звезд, зодиакальных созвездий, сфер, планет, лун), движение небесных тел (периоды обращения планет и т. д.), размеры Солнца, Луны и Земли и их местоположение во вселенной, области огня, воздуха, воды и земли, атмосферные явления и их происхождение. "Альмагест, или великое построение астрономии" Клавдия Птолемея оставался базовым при изучении астрономии на протяжении всей истории византийской школы. За ним шли собственно византийские учебные пособия - учебник по астрономии Анании Ширакаци, астрономический трактат Михаила Пселла и комментарии Льва Математика к "Альмагесту".

 

После дисциплин квадривиума шла физика, объектом изучения которой считались материальные, существующие самостоятельно и пребывающие в движении тела, т. е. наука о земле и о земном. Она предлагала обширный круг знаний, куда, помимо собственно физики, входили география, зоология, ботаника, минералогия, механика, оптика. Поэтому ее еще называли физиологией, т. е. наукой о природе и ее элементах. Физика была последней ступенью, ведущей к "чистому знанию". Будучи учением о видимых земных творениях Высшего Божественного Разума, она предваряла метафизику.

     Материал по этой многоаспектной дисциплине черпали из произведений Аристотеля "Физика", "О возникновении и уничтожении", "О небе", "Метеорологика", "О возникновении животных", "История животных" и т. д., а также из сочинений других античных авторов, таких как "Об истории растений" и "О причине растений" Феофраста, "Оптика" Евклида, "География" Клавдия Птолемея, "О характерных особенностях животных" Элиана. Византийские преподаватели активно писали комментарии на естественнонаучные труды древних, особенно Аристотеля: комментарии Фемистия на "Физику", Олимпиодора на "Метеорологику", Иоанна Филопона — на "О возникновении и уничтожении" и Симплиция — на "О небе" включались в академический курс физики.

 

Увенчивала курс философских наук метафизика. Получив знания о сотворенном Высшим Разумом подвижном и материальном мире, студенты постигали теперь науку о неподвижном и нематериальном бытии и о его элементах. Материалом на этой последней стадии обучения служили основополагающие философские сочинения Платона и Аристотеля и, как всегда, многочисленные византийские схолии к ним, особенно схолии IV-VI вв. (например Аммония Гермия, Олимпиодора и Иоанна Филопона). Среди работ великих греков на первом месте стояли "Метафизика" Аристотеля и двенадцать из поздних диалогов Платона, прежде всего те, в которых излагались его теория "идей" и телеология ("Пир", "Парменид", "Федр", "Тимей", "Софист", "Филеб"). Поскольку считалось, что богословское знание лишь отчасти доступно человеческому уму и лишь отчасти может быть раскрыто через законы мышления, то до него в процессе обучения философии не доходили. "Вторая философия" мыслилась византийцами как объект самостоятельного изучения на основе Библии и свидетельств Отцов Церкви для тех, кто уже овладел "внешней мудростью". Вот почему в этой христианской Империи до конца XI в. не было ни одного учебного заведения, в котором специально преподавалась теология, и лишь при Комнинах начал читаться специальный курс в патриаршей Академии в Орфанотрофеоне.

 

 

     Методы обучения в "высшей школе" значительно отличались от методов обучения в школе грамматика или ритора и, тем более, в элементарной школе. Заучивание как основное средство усвоения учебного материала присутствовало только на самой начальной стадии философского образования (диалектика), когда учащимся приходилось запоминать основные категории и понятия. В целом же преподавание философских дисциплин осуществлялось в двух формах: чтение лекций и обсуждение отрывков из сочинений античных мыслителей или отдельных философских проблем. Порой эти две формы переплетались — лекции прерывались вопросами слушателей, преподаватель давал пояснения и вступал в диалог с аудиторией. Лекции по физике могли сопровождаться демонстрацией опытов, как это имело место, например, на занятиях по оптике, гидравлике и механике в школе Михаила Пселла.

 

 

Наряду с общим образованием византийцы получали также и профессиональную подготовку. Однако в Империи не существовало специальных школ, которые формировали бы кадры учителей или администраторов. Знания, необходимые для этих сфер деятельности, передавались в процессе профессиональной практики, подобно обучению ремеслам: будущие учителя выходили из общеобразовательных школ, а будущие чиновники - из юридических.

 

Для изучения медицины открывались специализированные школы при крупных больницах, где практиковали видные врачи; наряду с изучением античных (Гиппократ, Гален), позднеантичных ("Синопсис" Орибазия, "Четверокнижие" Аэция) и ранневизантийских (12-томник "О внутренних болезнях" Александра Тралльского и семитомный хирургический сборник Павла Эгинского, считавшийся в Европе "классикой" хирургии аж до XVII века) авторитетов, студенты начинали "интернатуру", постепенно расширяя практику.

 

(О высокой организации больничного дела в Византии свидетельствует описание одной из больниц в Константинополе, основанной Иоанном II при монастыре Пантократора в XII веке. В ней было пять отделений, включая отделение женских болезней. Больница имела постоянный штат врачей-специалистов и их помощников, работающих в две смены. В каждом отделении было по два врача, которые принимали и приходящих больных. Врачи получали жалованье деньгами и продуктами, пользовались бесплатным жильем и монастырскими лошадьми, но не имели права частной практики без специального разрешения императора. При этой больнице так же работала школа для обучения врачебному искусству.)

 

В рассматриваемый период в медицинском курсе появляются "свежие" труды, как например книга по лекарствоведению (в латинском переводе «Opus medicamentorum») Николая Мирепса (XIII в.), так же как и хирургические труды Павла Эгинского использовавшаяся для преподавания в Европе вплоть до XVII в.. Крупнейшие в Византии XIV века медицинские училища располагались в Константинополе и в Охриде (Македония). По окончании образования, сдачи экзаменов специально назначенной коллегии врачей и получения соответствующих свидетельств окончившие медицинские школы могли получить государственные должности и звание архиатра. Однако в большинстве случаев они занимались частной практикой.

 

 

Для подготовки юристов существовала высшая школа в столице, возглавляемая "номофилаксом", по рангу он приравнивался к сенаторам и назначался пожизненно. Кроме действующих сводов права - "Прохирона" и "Василик" в этой школе во времена Македонской династии изучали латинские оригиналы Юстинианова кодекса, но позднее этого уже не требовалось. Для поступления в юридическое училище требовалось иметь за плечами полный курс риторики.

 

Византийская система образования исполняла специфические социальные и культурные функции. Можно говорить о ней как о канале вертикальной циркуляции, как о форме социальной мобильности. Доступность византийской школы делала ее, если воспользоваться выражением Питирима Сорокина, "социальным лифтом, движущимся с самого низа общества до самых верхов". Образование в Византии всегда было необходимым условием для доступа к высшим государственным или церковным должностям. В течение всей византийской истории оно, наряду со службой в армии, давало представителям средних и низших слоев возможность социального продвижения.

 

___________________________________________________________

 

Падение Константинополя нанесло сокрушительный удар системе образования Византии в следствии гибели столичных Академий и (что было еще более критично) столичных библиотек. О впечатлении, которое производили на образованных ромеев латинские завоеватели, дает яркое впечатление письмо знаменитого Афинского митрополита Михаила Акомината, утратившего свою библиотеку:

 

"Ты знаешь, что я немало привез с собой книг из Константинополя в Афины, да и там покупал новые. И не воображал я никогда, для кого собираю эти сокровища. Да и могло ли мне, несчастному, на мысль прийти, что делаю я это не для своих соплеменников, а для латинских варваров. Ведь они не в состоянии этих творений ни читать в подлиннике, ни разуметь с помощью перевода. Скорее ослы постигнут гармонию лиры, и скорее навозные жуки станут наслаждаться благовонием мирт, чем латиняне проникнутся очарованием красноречия."

 

Однако вместо упадка образования разгромленная Византия совершенно неожиданно ответила его новым подъемом. Школьное обучение окончательно стало для ромеев средством культурной и национальной идентификации. Образованность рассматривалась теперь уже не как признак особого социального и духовного статуса, а практически как "критерий нравственности". Быть ромеем одновременно означало быть блюстителем знания; отсутствие образованности считалось знаком варварства. В просвещении ромеи видели ту ценность, которая отличала их от других народов. Оно стало важным элементом доктрины культурной и национальной исключительности ромеев, определявшей само существование византийской цивилизации.

 

Поэтому в XIII веке мы наблюдаем невероятный факт - государственную поддержку и финансирование образования в тяжелейших условиях борьбы с завоевателями. Под покровительством Феодора Ангела расцвели философские ВУЗы в Фессалонике и медицинское училище в Охриде, но гораздо более масштабной стала просветительная деятельность Ласкарисов. Феодор I привлекает бегущих из Константинополя ученых, и высшие учебные заведения появляются в Никее, Прусе, Смирне и Эфесе. Во всех значительных городах Никейской империи появляются средние учебные заведения, финансируемые из местных бюджетов, как это было в Поздней Античности. И наконец - вещь, доселе невиданная - Иоанн Ватац и Феодор II разворачивают программу государственного финансирования школ грамматистов (начального образования), проводя сознательный курс на повышение грамотности народа. В РИ эти программы были "обрезаны" уже при Михаиле Палеологе, но есть все основания полагать что в АИ при Ласкарисах они продолжатся.

 

Отвоевание Константинополя снова превратило его в крупнейший образовательный центр. Императорская Академия была восстановлена на следующий же год  после освобождения Города; ее схолархом стал известный историк и философ Георгий Акрополит. Император, имевший основания быть недовольным Акрополитом, таким образом отправил его в почетную отставку с ранее занимаемого поста великого логофета (имперского канцлера); в официальной грамоте говорилось что "поскольку Акрополит был тогда более других умудрен в науках, благоразумный император освободил ученого от государственных забот, повелев помогать учащимся". 

 

Для поступления в Академию необходимо было иметь за плечами курс грамматики и сдать по ней экзамен; риторика была включена в академический курс, причем Акрополит сделал первым курсом Академии диалектику, и лишь после нее риторику; далее следовал курс "философских" предметов по вышеописанной программе. Преемником Акрополита в качестве схоларха стал его ученик Григорий Киприот, ставший впоследствии патриархом Константинопольским. Григория выделяют как замечательного знатока аттического стиля, разработавшего новую филологическую технику критики текста. Продолжая традиции Акрополита, Григорий Кипрский воспитал целое поколение византийских интеллектуалов, привив им любовь к знанию и учености в истинном смысле этого слова.

 

Второй ВУЗ был открыт под эгидой патриарха в монастыре Хора, располагавшем богатой, хотя и запущенной, библиотекой. В монастыре были возведены новые здания, в которых располагались лекционные залы, астрономические и механические приборы, библиотека. Первым схолархом стал ученик Никифора Влеммида, обучавший ранее наукам самого императора Иоанна IV - Мануил Оловол, упомянутый в предыдущей главе. Его преемник, ученый монах Максим Плануд, реформировал преподавание.  Пересмотру подверглись практически все школьные дисциплины и учебники, которыми пользовалось не одно поколение учителей. Плануд создал новый учебник по грамматике, сочинение о синтаксисе греческого языка. Основательную редакцию претерпел и Corpus rhetoricum - высокая требовательность к качеству текста заставляла Плануда постоянно заниматься поисками древних рукописей, редакцией и комментированием античных авторов.

В конце 1280-х—начале 1290-х годов Плануд обратился к обстоятельному изучению математических наук. Предметы квадривиума заняли важное место в программе обучения. Он создал учебник по математике, используя индийскую систему цифрового обозначения. В качестве учебника использовалась и «Арифметика» Диофанта — Плануд написал подробный комментарий к первым двум ее книгам, которые, видимо, соответствовали учебному плану школы. Для обучения астрономии обращались к сочинению Арата «Явления» - Плануд внес в него поправки, опираясь на Птолемея, и сопроводил свою редакцию «Явлений» схолиями, используя комментарий Теона Александрийского. В письмах Плануд пишет о своем сочинении «Гармония», в котором собрал и отредактировал важнейшие тексты древних авторов о музыке, своего рода corpus musicum.

 

Существенное место в программе планудовской школы отводилось медицине. Если раньше специальную подготовку в этой области можно было получить, лишь обратившись в медицинские школы при больницах, то в конце XIII — начале XIV в. медицина стала одной из полноправных дисциплин Академии Хора, где появляется полноценный "медицинский факультет". Так, в школе Плануда учился, а затем преподавал Меркурий, известный как автор сочинения «О пульсе». Ее закончил Иоанн Захария Актуарий, ставший впоследствии крупнейшим медиком Византии.

 

Наконец еще одной отличительной особенность Академии Хора стало изучение курса латинского языка и латинской литературы, давно забытых образованными ромеями. Труды Плануда, благодаря которым греческий Восток снова близко познакомился с сочинениями Овидия, Катона, Цицерона,  Макробия, Боэция, Блаженного Августина -произвели большое впечатление на современников.

 

Академия Хора была значительным явлением в культурной жизни эпохи - многие из ее выпускников стали видными государственными деятелями и учеными. Почтение, которое вызывал у своих учеников Максим Плануд, было связано не только с большими и разносторонними познаниями этого замечательного педагога, но и с его располагающим характером. Плануд состоял в переписке со многими из образованных современников, заслужив из их уст самую высокую похвалу. Принадлежащие перу Плануда схолии к Фукидиду, Плутарху, Филострату, Эзопу и многим другим авторам позволяют причислить его к выдающимся филологам своего времени, о которых несколько столетий спустя писал Виламовиц: «Этих византийцев следует рассматривать не как писцов, а как, исправителей текста. Они не коллеги прилежных тупых монахов, старательно копировавших то, что они не только не понимали, но полагали, что это невозможно понять, они — наши коллеги».

 

 

К началу XIV века Константинополь вновь становится крупнейшим византийским культурным центром. Феодор Иртакин писал в 1320 г. своему другу Лукиту: «Я славлю богатейший науками и золотом город императора Константина, счастливейший из городов всей земли, царицу и мать городов, породившую и вскормившую риторов, философов, особенно же — превосходных математиков и астрономов».

 

Но Константинополь уже не являлся единственным центром высшего образования. По прежнему процветают созданные Ласкарисами учебные центры в Никее, Прусе, Эфесе и Смирне - крупнейший энциклопедист эпохи Феодор Метохит именно там изучал логику и силлогистику Ари­стотеля, упражнялся в искусстве риторики, занялся физикой, познакомился с трудами Никомаха, Евклида, Аполлония Пергамского. Крупнейшим культурным центром империи оставалась Фессалоника, давшая множество научных, культурных и государственных деятелей. На ее кафедрах процветали математика и философия, право и медицина. Здесь в то время жили и работали замечательные ученые: Фома Магистр, Димитрий Триклиний, хартофилак Ставрикий, правовед Георгий Фобен. Еще дальше к западу трудами митрополита-энциклопедиста Димитрия Хоматиана в крупный образовательный центр вырос македонский Охрид. Охрид был вторым после Константинополя центром подготовки медиков, но теперь стал знаменит и философскими школами. Из переписки Григория Киприота с Иоанном Педиасимом, его бывшим товарищем по учебе, можно судить о предметах, которые преподавались в академии Охрида. Педиасим посылает из Охрида в столицу своего ученика Дукопула для завершения образования у Григория Кипрского. Григорий нашел его хорошо подготовленным в грамматике, поэтике, риторике, силлогистике, арифметике, физике и геометрии.

 

И наконец в этом мире трудами Ласкарисов и назначаемых ими в Афины ученых митрополитов начинает возрождаться былая научная слава Афин.  К началу XIV века Афинская Академия заняла третье место после Константинополя и Фессалоник, получив ту "нишу", которую в РИ заняла академия морейской Мистры.

 

Изменено 23 May 2016 пользователем Georg

[Georg]

 

Глава 9. Философия и наука.

 

9.1. Интеллектуальная атмосфера.

"Эпоха полигисторов".

 

Как говорилось в предыдущей главе, катастрофа 1204 года нанесла огромный ущерб Византии благодаря гибели школ и библиотек столицы, распаду сложившихся ученых сообществ. Но ромеи ответили приложением всех сил к подъему образования; складываются провинциальные центры вносили "свежую струю" в византийскую мысль. К концу столетия вырабатываются новые черты, отличавшие интеллектуальную атмосферу возрожденной Византии от прежних эпох:

 

1)  Эллинизм.  Тяга к национальному объединению, протест против иноземной оккупации обостряли чувство национального самосознания; основой и средством выражения этого настроения стала эллинская древность, зарекомендовавшая себя в качестве непреходящего образца художественного и научного творчества. Греческий язык и греческая культура, которые теперь подвергались прямой опасности, слова "Эллада" и "эллины" стали прочно ассоциироваться для византийцев с защитой своей культурной традиции. Новое открытие "эллинизма" означало более высокую степень отождествления с языком, культурой и историей древней Греции. Нарастание гуманистических тенденций в XIII—XIV вв. усиливается и приводит к возрожденческому движению. Интерес к античности в рассматриваемый период по сравнению с предшествующими эпохами и более глубок,  и более целенаправлен.

 

2) Невероятная для прежних эпох открытость внешнему миру, странным образом уживавшаяся с "эллинизмом". Ромеи долгое время чувствовали себя культурной нацией в окружении варваров, на чем выстраивалась доктрина ромейской исключительности. К примеру Византия уже не одно столетие была знакома с арабскими цифрами (ромеи, знавшие их истинное происхождение, называли их индийскими), но почти их не применяла - мешало как большое количество математических работ с традиционной греческой системой счисления, так и убеждение что негоже ромеям, обладателям древней культурной традиции, пользоваться "варварскими" цифрами. Но в XIII веке, когда вышеупомянутый Максим Плануд переложил труды Диофанта и Никомаха на  "индийскую систему счисления"  - она прижилась удивительно быстро, вытеснив традиционные греческие "алфавитные" цифры. В Византии снова изучается латынь; и хотя Западу Византия в научном и философском плане по большей части давала, а не брала, но крупнейшее творение тогдашней западной мысли, "Сумма Теологии" Фомы Аквината, была переведена на греческий и использована в богословской полемике во время "паламитских споров". В поисках научных заимствований для реально "плодотворного обмена" византийцы обращаются не на Запад, который пока мало что мог дать, а на Восток. Уже в 1280ых годах Георгий Хониад вывозит из хулагуидского Тебриза арабские астрономические труды, которые переводятся на греческий и используются в работе византийских астрономов; в дальнейшем связь с Тебризом и основанной там под покровительством Хулагуидов персидской школой и обсерваторией продолжалась. Не менее плодотворным был обмен с Каиром, в котором в результате монгольского нашествия собрались "сливки" арабской интеллигенции, и с которым шла оживленная переписка. Мало того - представители сложившегося в Каире арабского культурного центра сами начинают в плане "научного обмена" ориентироваться на Константинополь. В конце XIII века в официальной дипломатической переписке с Египтом египетская сторона начинает именовать Византию "воплощение пути философов и мудрецов", а василевса среди прочих титулов -  "царь эллинов" ("явана"). Достижения античной Греции, для которой и был зарезервирован термин al-уйпап, поль­зовались высочайшим авторитетом у образованных арабов; теперь они добавили к официальной титулатуре Византии, исходя из своих собственных представлений, почетные определения, приписывавшие Ви­зантии "эллинское наследство", ценителями которого они были сами.

 

 3) Энциклопедизм. Византийцы стремятся собрать, освоить  и систематизировать всю наличную сумму знаний человечества - о природе, мире и человеке. В византийском литературном и ученом мире появляется чрезвычайно характерная для этой эпохи фигура «полигистора» - ученого, обладавшего энциклопедическими знаниями. Универсализм — черта, присущая многим, даже самым выдающимся умам эпохи Возрождения, вплоть до Альберти и Леонардо да Винчи. В самой этой жажде широких, всесторонних, универсальных знаний отразился дух Ренессанса. Прекрасным образцом этого универсализма является творчество Феодора Метохита и особенно его Miscellanea — собрание 120 очерков по разным вопросам философии, этики, религии, политики, литературы, истории, астрономии, математики, физики. Укажем лишь некоторые темы, разработанные в этом сочинении: об иронии у философов, особенно у Платона и Сократа (очерк 8), о неясности аристотелевских сочинений (3), о человеческом свойстве хвалить добрые старые времена (41), о радостях наблюдения за небом (43), о красоте моря (44), о том, что лучше для человека — родиться или нет (ответ положителен — 58), о надежде (63), о дальнейшем распространении корыстолюбия (86), о демократии, аристократии, монархии (96 — 98), о практической пользе математики и особенно геометрии в рамках механики (70), о первоначально эллинском характере города Кирена (103), об истории Римской империи с самых начал (106, 108), об Эпаминонде и Пелопиде (114), об отдельных авторах, как Ксенофонт (20), Плутарх (71), Дион из Прусы (19), Филон (16), Иосиф Флавий (15), Синезий (18) и т. д.. Никифор Григора приветствовал письмом к Метохиту появление этого сочинения как открытие сокровищницы истории, как «рынок всего знания», который дает каждому то, в чем он нуждается. «Все виды, все роды знания представлены в ней, — говорит он. - Какие услуги не окажет она всем, кто культивирует науку в различных формах, всем правящим, управляемым, морякам, военачальникам, рабам и господам, страждущим, которые оплакивают капризы человеческой жизни, благополучно живущим, которые со смехом и шуткой принимают жизнь и ее невзгоды. Одним словом, это сокровище, которое содержит различные драгоценности, это аптека, которая предлагает любой род лекарства, это как разнообразная библиотека, как живой наставник».

 

Для воссоздания интеллектуальной жизни в Византии XIV века, особенностей форм духовного общения, литературного быта - требуется реконструкция сети тех неофициальных литературно-философских ученых сообществ, которые получили широкое распространение в Византии в ту эпоху. Темой собрания могло быть обсуждение какого-то нового сочинения, выступление того или иного автора с речью, панегириком или другим риторическим сочинением; просто беседа на философские и литературные темы; наконец, публичный диспут, перераставший зачастую в шумную дискуссию. Название «театрон», применявшееся к таким собраниям, объяснялось тем, что литературное действо понималось и протекало как театральное зрелище (происходила, таким образом, своеобразная «театрализация» литературы); нередко оно проводилось, судя по одному из писем Димитрия Кидониса, с участием певцов и музыкантов, которые сопровождали произнесение речей пением и музыкой."

 

В среде византийских интеллектуалов считалось хорошим тоном иметь свой собственный литературный салон. Известно, что их устраивали Феодор Метохит и Никифор Хумн. Нйкифор Григора в письме к своему заочному критику Иоанну Василику приглашает того явиться в «театр ученых», с тем чтобы в его (Григоры) присутствии устроить диспут по поводу его сочинений; он же в письме к паракимомену Алексею Апокавку хвалит адресата за покровительство литераторам и за то, что он способствует процветанию литературных «театров». Много упоминаний о такого рода литературных салонах — «театрах» содержится в корреспонденции выдающегося византийского эссеиста и государственного деятеля Димитрия Кидониса: в письме к фессалоникскому другу он пишет, что тот для публичной рецитации своих литературных сочинений устраивает «театр», подобающий Платону, и принуждает всех присоединиться к своим суждениям; в другом письме он иронически уподобляет себя одному из участников «театра», который, «плохо выступив в театре и поэтому освистанный слушателями, совершает еще одну ошибку, надеясь на то, что будет увенчан лаврами победителя»; говорит также об ораторе, который неумеренной болтовней так возбудил против себя «театр», что слушатели только что не метали в него камни.

 

Византийские интеллектуалы с большим юмором к самим себе и самоиронией описывают свои литературно-философские сборища, уподобляя их или вакхическим оргиям, или оргиям куретов и корибантов, т. е представителей древних экстатических культов Востока. В их салонах явственен элемент  шутки,   игры    Так,   например,   Григорий  Акиндин  шутит  в ответ на шутки Варлаама, подчеркивая в своем письме к нему, что как раз это и предполагает «свободный дух дружбы». Все это характеризует византийские литературные салоны — «театры» как несомненный аналог сходок итальянских гуманистов с их ludus serius («серьезной игрой»), и даже прообраз тех «академий» с потешными и бурлескными самоназваниями («мокрые», «гневливые», «бессмысленные», «юмористы», «праздные» и др ), которые позднее, не без активного участия греков-эмигрантов, распространились в XV веке по всей Италии.

 

Кружок императора, объединявший лучшие научные силы эпохи, был несомненно самым крупным в то время, образцом для прочих, «школой всяческих добродетелей» и «гимназией эрудиции», по определению Никифора Григоры. Последний оставил интересное описание одного из заседаний кружка, которое было посвящено проблемам астрономии. Сам император умело руководил дискуссией. Григоре было предоставлено слово. Между прочим, он попытался доказать, что с помощью астрономии можно было бы исправить дату Пасхи, сделать ее постоянной и праздновать в один день во всем христианском мире. Его доказательство, основанное на точных вычислениях (послуживших позднее на Западе основанием для "григорианской реформы календаря"), получило одобрение присутствующих, но император, опасаясь религиозных волнений, не счел возможным убеждать народы, различные по языку и цивилизации, в неотложности этой реформы.

 

"Театры муз" явились характерной для XIV века формой несословной, некорпоративной организации светской интеллигенции. Не смотря на разнородное социальное происхождение - от членов высших аристократических фамилий до людей, зарабатывающих на жизнь пером, интеллектуальная среда "театров" отличалась гомогенностью и сплоченностью, образуя сообщество ученых, жившее по своим определенным законам, которые весьма напоминают формы интеллектуального общения, характерные для итальянской гуманистической среды. Нельзя, в частности, не отметить почти полной аналогии между византийскими литературно-философскими «театрами» и сходками (convegni, symposia) итальянских гуманистов, лозунгом которых было гвариновское «l'uomo... fornito di ratio ed oratio e nato non tan to a vivere quanto a convivere». Думается, что наиболее устойчивые из византийских гуманистических кружков могут быть сопоставлены с итальянскими гуманистическими «академиями». Создавая свои accademia, итальянские гуманисты вдохновлялись, разумеется, садом Академа близ Афин, в котором Платон вел свои занятия, но не зря ведь и Димитрий Кидонис говорит о Мануиле Палеологе (который руководил в Фессалонике своим "театром"), что он «как бы восседал в Академии и ее садах», хотя название «академия» для обозначения гуманистических сообществ в Византии не удержалось.

 

Осознание единства и общности людей науки особенно четко выражено Григорой, который, обращаясь к Метохиту, говорит: «Твое появление среди нас — это пребывание в среде людей науки, получившей душу и тело и живущей с людьми, чтобы приобщить слушателей к мудрецам, облагоразумить непросвещенный слух и изгнать все, что является оскорблением истинной науки». Члены этой своеобразной Respublica litteraria тесно связаны между собой не только через систему салонов, но и через эпистолографию. Столичные интеллектуалы поддерживали постоянную переписку со своими собратьями, жившими в Фессалонике, на Кипре, Крите, в Трапезунде, Морее и т. д., причем эпистолографии отводилась роль особого рода рафинированной интеллектуальной связи между членами этого сообщества. При написании письма, предназначенного для какого-нибудь адресата, всегда имеется в виду его «опубликование», т. е. включение его в рукописные сборники наряду с законченными произведениями и предание гласности (именно в таком виде дошли до нас письма Григория Кипрского, Никифора Хумна, Никифора Григоры, Димитрия Кидониса, Иоанна Хортасмена, Михаила Гавры и многих других). Хорошо налаженной была система книгообмена, в письмах то и дело высказываются просьбы о присылке сочинений адресата и сообщается о высылке своих. Константинопольцы Максим Плануд и его ученик Триклиний заложили основы критики текста и введения конъектур. «Их творчество, — говорит Шевченко, — было первоклассным даже по нашим стандартам», и он не так уж далек от истины. Поразительно современно звучат, например, принципы обращения с цитируемыми текстами, сформулированные Никифором Григорой в ходе его полемики с Паламой. По его мнению, всегда нужно помнить хорошее филологическое правило: сперва установить правильность текста, а уж потом сравнивать толкования отрывков; текст должен представляться целиком, а. не обрываться при цитировании в тех местах, которые могли бы изменить смысл сочинения; всегда следует иметь в виду контекст, в котором содержатся те или иные положения цитируемого автора.

 

В письмах византийских ученых, в их философских и литературных трактатах ясно выражен интеллектуально-эстетический идеал того времени — "калокагатия", т. е. благородство и утонченность, идеал, заимствованный из античности, но выражавший новое эстетическое восприятие жизни, идеал, в котором сплавились воедино нравственные качества человека и его энциклопедизм и в котором ясно различима ренессансная идея гармонии рационального и прекрасного. Византийские гуманисты были чувствительны к красоте памятников, произведений искусства, ландшафтов. Феодор Метохит, например, повествует нам о наслаждении, которое он испытал при созерцании моря, неба, звездного хоровода, небесных и других видений. По его мнению, созерцать красоту природы и природных явлений и испытывать при этом наслаждение является врожденной способностью человека, отличительным свойством, выделяющим его из круга всех других живых существ, да и то это дано только тем из людей, у кого облагорожены чувства и кто в состоянии описать эти ощущения в поэтических образах. Удовлетворение эстетического чувства созерцанием прекрасного вида является не чем иным, как гуманистическим открытием природы, источника вдохновения. Культ античности и античной науки получает в это время необычайное даже для Византии распространение. Это выразилось не только в резком расширении круга комментируемых и переписываемых античных авторов, но и в стремлении выделить умственный труд, занятие наукой в специфическую сферу деятельности. В трактате «Этикос, или о воспитании», Феодор Метохит восхваляет красоту жизни в науке, определяет умственный труд как высшую форму наслаждения, составляет даже кодекс жизни ученого, согласно которому ученый во имя науки должен отказываться от мирских забот и от семейной жизни, ибо мещанская семейная жизнь с женой и детьми отвлекает ученого от поставленной цели; у ученого не должно быть зависти к своим собратьям по науке, он должен вести жизнь не только созерцательную, но и деятельную и т.д.. Для умонастроения этой культурной среды весьма характерны забота о литературной славе, честолюбие, любовь к своим творениям, идея бессмертия, приобретенного литературной и научной славой. Например, Метохит, Хумн, Григора, Магистр и другие в письмах и трактатах часто высказывали свое жгучее желание написать такое сочинение, которое обессмертило бы их навеки. Никифор Григора, побуждая философа Иосифа к написанию комментария к Аристотелю, добавляет: «чтобы известность, как большой корабль, пронесла твою славу через века целой и нетронутой», а в письме к севасту Калоидасу, подробно сообщая о своих научных трудах по астрономии, через которые надеется добиться славы, он напоследок высказывает заветную мечту написать в будущем такое сочинение, которое бы увековечило память о нем в умах потомков. Сам василевс Мануил II («философ на троне», которого на Западе называли вторым Марком Аврелием) мечтает о славе, которая пересекла бы границы византийского мира, когда посылает один из собственных философских опусов "знакомому" итальянскому гуманисту Гварино Веронскому с просьбой перевести его на латинский и итальянский язык.

 

 

(В РИ исихастская реакция и турецкое нашествие рассеяли гуманистов Византии. Италия стала для беглых греков quasi alterum Byzantium, как писал Виссарион венецианскому дожу Кристофоро Моро 31 мая 1468 г. Венецианский Крит, став первым и постоянным прибежищем византийских беглецов, еще долгое время будет служить тем «троянским конем», выходцы из которого (живописцы, писатели, ученые, просто библиофилы и писцы) будут наводнять Западную Европу. Начинают историю «эксода» с полным основанием с Мануила Хрисолор, который уже в 1396 г. принял приглашение Флорентийской республики и лично Колуччо Салутати и уехал в Италию преподавать греческий язык. Поощряя переводческую деятельность своих итальянских учеников (среди которых нужно прежде всего отметить Леонардо Бруни, Роберто Руфо, Палла Строцци, Пьетро Верджерио, Якопо д'Анджело, Роберто Росси и др.) и помогая им выработать навыки перевода по смыслу (знаменитое хрисолоровское transferre ad sententiam), Хрисолор явился тем самым основателем современного метода перевода. Вскоре развернули оживленную деятельность Феодор Газа в Ферраре, Иоанн Аргиропул во Флоренции и Риме, Димитрий Халкокондил в Падуе, Флоренции и Павии, Константин Ласкарис в Мессине, Марк Музурос в Венеции и Падуе, Иоанн Ласкарис в Париже, Андроник Каллист и Георгий Гермоним в Лондоне и многие другие. С "Эксодой" произошла как бы трансплантация византийского гуманизма на Запад; византийские гуманисты, выступив на Западе в качестве университетских преподавателей и пропагандистов античного наследия органически влились в ряды итальянских гуманистов, смешались с ними и растворились в их среде, но, растворившись, окрасили итальянскую культуру Ренессанса в свои определенные и неповторимые цвета.)

 

Изменено 9 Mar 2016 пользователем Georg

[Georg]

 

9.2. Философия.

 

Основной концептуальный аппарат достался византийцам рассматриваемой эпохи от поздней Античности - александрийского неоплатонизма V-VI веков, трудов Аммония Гермия, Олимпиодора Младшего, Иоанна Филопона и Давида Непобедимого. Александрийская интеллектуальная традиция была прервана разгромом высших учебных заведений восточных провинций империи во время персидского и арабского нашествий VII века. После долгого перерыва на период "Темных веков", когда научно-теоретическая деятельность в Византии как таковая отсутствовала, а школьно-академическая традиция была забыта, византийской мысли пришлось заново пройти тот путь к освоению идей Александрийцев, какой в поздней Античности уже был однажды пройден. От схоластического аристотелизма "эпохи Фотия" она прошла через увлечение концепцией Прокла в "эпоху Пселла" и через полемику проклианского неоплатонизма Евстратия Никейского и Сотириха Пантевгена с номинализмом Николая Мефонского в эпоху Комнинов - чтобы в XIII веке снова прийти де-факто к Иоанну Филопону (имя которого как еретика не выставляли на показ). Немалую роль в этом возвращении сыграл первый "полигистор" нового византийского возрождения, ГГ данной АИ Никифор Влеммид. В своей "Сокращенной Физике" Влеммид возрождает концепцию Филопона по вопросам движения, конечного и бесконечного, времени и пространства; переведенная на латынь Петром Испанским, "Сокращенная физика" Влеммида познакомила запад с концепцией "кинетической энергии" и привела к возникновению там "физики импето", доведенной до логического конца Галилеем. (Желающим познакомиться с физикой Филопона - сюда).

 

Согласно Аммонию Гермию и Иоанну Филопону, универсалии "до вещей" существуют в уме Демиурга как некие умные сущности ("логосы"), являющиеся первопричинами соответствующих отделенных от них универсалий "в вещах", особенности которых мы воспринимаем. Соответственно, Аммоний говорил о трояком способе существования универсалий: до вещей, в вещах и после вещей, приводя в пример узор на печати, ее оттиски на различных кусках воска и общие характеристики отпечатков, воспринимаемые человеком. В физическом, "тварном" мире формы (имеющие свой первообраз в "логосах" Божественного Разума) существуют в конкретных единичных вещах, или скорее, сами единичные вещи суть выражения форм, которые проявляют себя в них. Однако это проявление форм вовсе не означает, что проявляющееся (феномен) тождественно самой форме. Феномен не перестает быть репрезентацией формы, ее копией, способом, которым форма себя показывает. От того, что универсалия "в вещах" не имеет бытия, отдельного от совокупности репрезентующих ее вещей, она не становится менее реальной. Третья ступень существования универсалий - после вещей - это их отражение в уме "познающего субъекта".

 

Такой способ решения проблемы универсалий Л. Бенакис назвал "концептуальным реализмом", отмечая, что он отличен от всех других вариантов решения этой проблемы в Средневековье - его невозможно подвести ни под "реализм" ни под "номинализм" в их привычном понимании. "Концептуальный реализм" сложился в период христианизации позднеантичной философской мысли, в период полемики христиан и язычников о "вечности или сотворенности мира", и был основан на христианской интерпретации диалогов Платона, прежде всего "Тимея".  Её "канонизировал" Иоанн Дамаскин в "Точном изложении православной веры" - "Бог созерцал всё прежде творения, мысля вне времени".

 

Подобная парадигма предполагала движение познания от "универсалий после вещей" (в сознании познающего субъекта) к универсалиям "в вещах" и далее - интуицию "универсалий до вещей", логосов-первопричин.

 

 

 

Разумеется византийские платоники понимали ограниченность "сознания познающего субъекта". Никифор Григора полагает что органы чувств не дают уму представления о вещи во всей ее целостности, а только осколками; "частая и сплошная текучесть вещей в корне мешает отличать одну вещь от другой и даже в пределах одной вещи мешает называть ее в целом". На этом основании Григора отвергает основной способ познания Средневековья - "эмпирическую" гносеологию Аристотеля. В полемике с Паламой Григора заявляет:

 

"Аподиктическое доказательство (аподейксис) не позволяет, даже получив неоспоримое умозаключение, применять его, по крайней мере без сомнения, так как оно доставляет уму единичные вещи в отдельности через индуктивные фрагменты, и в целом преобразует это именно в сведение к неким мыслимым прообразам отпечатков и теней внешних вещей, словно (сведением) в книгу воображения. Получая из вне обманчивые тени, как мог бы ум приблизиться к истине?"

 

Таким образом, Никифор Григора вполне в духе александрийского неоплатонизма постулирует необходимость дополнения гносеологии Аристотеля (от частного к общему) платоновским учением об идеях - методом интуиции первопричин и постановки гипотезы о причинно-следственных связях. Именно этим путем в дальнейшем действовала европейская наука на стадии своего становления.

 

("Интуиции" в постановке гипотез нередко шли довольно экзотическим путем - так например Парацельс, основываясь на том, что железо ассоциируется с красной планетой Марс и с Марсом - богом войны, который весь в крови и железе, с успехом применял соли железа для лечения больных анемией; но ведь попал в точку ;-) ).

 

В творчестве философов XIV века - Никифора Григоры (и скорее всего и его учителя Феодора Метохита) "концептуальный реализм" трансформируется в "византийский платонизм" - происходит возрождение учения о "мировой душе" путем разработки концепции "тварности божьего промысла".

Согласно реставрации Фараксисом полемики Никифора Григоры с Григорием Паламой,  учение Григоры предполагает, что об энергиях относительно Бога можно говорить в двух смыслах. Во–первых, в том смысле, что для Божественной сущности характерна высшая мера осуществленности, т. е. энергийности. Энергия Бога в этом случае является внутренней для Его сущности и неотделимой от нее; у сущности и энергии один и тот же логос сущности; в мысли они различны, в реальности же тождественны. Другой смысл энергий — когда они представляют собой некие тварные действия Божии в этом мире, проявления Бога посредством феноменов тварного мира; так понимаемые энергии есть воления Божии, имеющие начало и конец во времени.

Таким образом "универсалии до вещей", логосы-первопричины всего сущего и конечная цель познания, признавались "тварными"; первопричины таким образом изымались из трансцендентности и становились доступными для научного познания вне зависимости от богословия.

Читатель, знакомый с русской философией "Серебрянного века" сразу обнаружит что идея "Тварной Софии", выдвигаемая Владимиром Соловьевым, Павлом Флоренским и Сергием Булаговым, явилась прямым продолжением этой концепции Никифора Григоры и его последователей.

 

Завершало поздневизантийскую методику познания "программа построения математического естествознания на основе платонизма", впервые выдвинутая учителем Григоры Феодором Метохитом. Метохит критикует своего "вечного оппонента", аристотелика Никифора Хумна за то, что "его мышление в сфере физики статично и целиком покоится на качественной физике Аристотеля"; Метохит упрекает своего противника в незнании Платона, в упущении одной из важнейших его посылок – количественного аспекта теории элементов, что в конечном счете является следствием недооценки значения математики. Для построения картины мира по мнению Метохита необходимо активно использовать астрономию с ее количественной моделью неба и законами движения. Идеи Метохита (подхваченные его знаменитыми учениками Мануилом Вриением и Никифором Григорой) целиком созвучны будущей знаменитой фразе Галилея:

«Книга природы написана на языке математики, ее буквами служат треугольники, окружности и другие геометрические фигуры, без помощи которых человеку невозможно понять ее речь; без них – напрасное блуждание в темном лабиринте».

 

Если мы обратимся к "теории познания" Галилея - в ней постулируются 4 этапа:

 

1-я фаза – восприятие явления, чувственный опыт, опыт Аристотеля. Как говорил Галилей – привлекающий наше внимание к изучению определенной частной группы явлений.

 

2-я фаза – рабочая гипотеза. Это центральный момент открытия, возникающий из внимательного, критического рассмотрения чувственного опыта путем творческого процесса, сходного с интуицией художника.

 

3-я фаза - математическое развитие, нахождение логических следствий из принятой рабочей гипотезы.

 

4-я фаза – опытно-экспериментальная проверка следствия.

 

Остается под сомнением,  дошла ли Византия до четвертой фазы. В философских трудах императора Феодора II, заявившего что "опыт многое разъясняет и дает право поставить вопрос о наличии или отсут­ствии чего-либо". Абсолютным терминологическим нововведением Григоры является здесь ранее отсутствовавшее разделение понятия "опыт" на два термина. Григора совершенно четко различает используемый Аристотелем термин "????????" (опыт) в аристотелевском смысле, как итог "эмпирического" воздействия внешних вещей на органы чувств; и заимствованный у Синезия Киренского термин "????? " (от которого произошло современное греческое "??????? " - "эксперимент"), которым он обозначает "опыт как результат практической дея­тельности познающего субъекта". Возможно что здесь "еще рано говорить о возникновении представления об эксперименте в ренессансном смысле этого слова".... Равно как остается открытым вопрос, занимался ли "допросом природы под пыткой" сам Никифор Григора (во всяком случае точно известно что он конструировал физические и астрономические приборы, н.п. новую модель астролябии, а Николай Кавасила в написанном в защиту Паламы псогосе ("поношении") на Григору обвиняет философа главным образом в материалистическом способе мышления, в том, что тот, "стараясь познавать вещи телесно, изгоняет душу из тел".... Но как бы то ни было, именно у Никифора Григоры появляется идея об "активности познающего субъекта" в отношении вещей материального мира.

 

Во всяком случае первые три этапа были сформированы в полном объеме и переданы на запад через "платоновские академии" Италии XV века. В РИ поступательное научно-философское развитие Византии был прервано в середине XIV века "исихастсткой реакцией и турецким нашествием", приведшим к масштабной "утечке мозгов" в Италию (продолжавшейся с середины XIV века до самой гибели Византии). Исходя из этого и можно судить о перспективах дальнейшего научного развития Византии в данной АИ..... что впрочем выходит за рамки освещаемого периода.

 

Изменено 3 Oct 2017 пользователем Georg

[Georg]

 

9.3.Наука.

 

Ни в какой другой области знаний не обнаруживается до такой степени отличие наших представлений от картины мира средневекового человека, как в области естествознания. Современная наука давно избавилась от многих понятий, которые были важны для ученого Поздней Античности, Средневековья и Ренессанса, базировшегося на неоплатонических философских доктринах; понятий, которые в эпоху Возрождения служили основой тогдашней "научной картины мира", от которой отталкивались в постановке гипотез. К таковым принадлежат, к примеру, представления о конечной причине и цели: всякое явление не существует само по себе, оно создано Творцом для определенной цели — от движения небесных светил, необходимых для того, чтобы дать людям свет и тепло, до растений, имеющих цвет, запах и форму, потому что оно предназначено для определенного употребления. Мир, созданный совершенномудрым Творцом, устроен разумно, и математические свойства составляют истинные и неизменные характеристики реальных вещей. 

«Математики, как и врачи, должны согласиться с тем, чему учит в своих сочинениях Гален: природа не делает ничего бессмысленного, и наш Создатель столь мудр, что любое из Его творений имеет не одну цель, а две, три, а часто и больше.......

Математический порядок природы непросто понять, но сам по себе он прост; и нельзя произвольно увеличивать число кругов в теории, объясняющей движение планет. Математическая простота - в гармонии и симметрии частей.»

 

С этими представлениями тесно связано и другое убеждение, не менее важное для понимания общей концепции средневековой науки о природе: подобные вещи производят подобные действия. Этот принцип основывается на широком разнообразии «родственных» отношений: похожая субстанция, похожее географическое происхождение, похожие цвет, форма, структура. У истоков данной концепции стоял знаменитый Посидоний из Апамеи (он же Посидоний Родосский), современник Суллы и Мария, универсальный мыслитель, указавший пути культурной эволюции на исходе эллинистической эпохи, ознаменовавший собою, по формулировке А.Ф.Лосева, "переход от раннего стоицизма через стоический платонизм к неоплатонизму". Вселенная Посидония – живой организм, аналогичный человеческому организму, проникнутый трепетными истечениями тончайшего огня, и каждая часть этого организма наделена отзывчивой чуткостью к судьбам других частей. Параллелизм между макрокосмом и микрокосмом, концепция вселенной как живого существа есть суть герметического мышления. Безусловным считается влияние небесных явлений на земные, на события человеческой жизни. Поскольку Вселенная - живое существо, в котором все части взаимосвязаны и ощущают друг друга, каждое действие и вмешательство человека дает свой эффект и имеет свои последствия. Отношения подобия объединяют также подлунный и небесный миры. Обратимся к бо­танике: каждая планета, каждое созвездие зодиака оказывают влияние на определенную, свою группу растений, с которой их соединяют отношения сходства. С пе­риода эллинизма вплоть до конца Ренессанса доктрина единства космоса и «симпатии», соединяю­щей все его части, имела значение догмы. Коперник был не только астрономом, но и занимался медициной, используя выводимую из доктрины «всемирной симпатии» теорию влияния звезд на организм человека, и невозможно отделить Коперника – герметического медика и астролога от Коперника-астронома, действовавшего как истинный ученый. Отстаивая центральное положение Солнца во Вселенной, Коперник прибегает к авторитету Гермеса Трисмегиста, который называет Солнце "видимым Богом". В свою очередь Кеплер прекрасно знал Corpus Hermeticum; его идея гармонии сфер пронизана неопифагорейским мистицизмом. Парацельс ощущал себя герметическим магом и алхимиком, и именно в рамках герметической магии пришел к тому выводу, что тело человека является химической системой из трех элементов – серы, ртути и соли. Ртуть - элемент, общий для всех металлов, сера - основной элемент всех горючих веществ, а соль является залогом устойчивости и сопротивляемости огню. Болезни возникают из-за нарушения баланса между этими химическими элементами, а не "жидкостями", о которых твердили последователи Галена. С деятельностью Парацельса зародилась и получила развитие ятрохимия (iatros - врач), которой удалось достичь больших успехов. Но его объяснения, если взглянуть на них с точки зрения современной науки, выглядят просто фантастическими. Так, например, основываясь на том, что железо ассоциируется с красной планетой Марс и с Марсом - богом войны, который весь в крови и железе, Парацельс с успехом применял (а сегодня мы имеем уже научное обоснование этого) соли железа для лечения больных анемией. В медицинской науке Парацельса смешиваются элементы теологии, философии, астрологии и алхимии, но главным для будущего развития является то, что от взаимодействия идей Парацельса рождается программа исследований, основанных на новой идее: человеческое тело - это химическая система.

_________________________________________________________________

 

 

Эта, выражаясь языком программиста "среда", в которой зарождалась новоевропейская наука, в РИ пришла в XV веке на Запад из Поздней Византии, где  интерес к герметической традиции, тесно связан­ной с неоплатонизмом, был очень велик. Обратившись к каталогам греческих астрологических рукописей, можно увидеть, что подавляющее большинство кодексов, содержащих гермети­ческие тексты, датируются XIII—XV вв.. В Италии Кватроченто "герметическая" космология приобрела огромную популярность - начиная с момента, когда Марсилио Фичино по просьбе Козимо Медичи перевел с греческого "Corpus Germeticus".

 

Ромеи XIV века попытались синтезировать "античную мудрость" с тем, что было достигнуто в средние века (причем не только в Византии, но и широко обращаясь к достижениям других народов, прежде всего арабо-персидской науке), и - "изложить книгу природы на языке математики". Глубинной основой этого процесса было переосмысление античного наследия в новом ракурсе. Речь шла уже не о простой рецепции духовного богатства античности (эта работа, начатая энциклопедистами X века, была в Византии завершена в эпоху Комнинов), но о духовной дискуссии с античностью. Попытка переосмысления достижений античной культуры через призму современных реалий, и превращение их в фактор живого мировоззрения - являются идейной основой византийского гуманизма.

 

Между эрудитами разгорались горячие споры о месте астрономии и математики в системе наук. Эти споры отражают духовную атмосферу своего времени, характер и границы научного мышления, отношение к научным авторитетам Платона и Аристотеля. В центре полемики стояли Феодор Метохит и Никифор Хумн, не уступавший в эрудиции своему противнику, но не разделявший увлечения современников астрономией и математикой. Метохит исходил из неоплатонической посылки, определявшей математику как опору всех наук. Эта мысль не нова — она была ясно выражена в трудах его предшественников. Георгий Пахимер во введении к своему «Квадривиуму» ссылался на мнение Плотина, для которого математические науки приближали к вещам бестелесным, включая метафизику чисел неопифагорейцев, видевших в отношениях между числами "глубокую ткань Вселенной". Идеи неоплатонизма, столь широко распространенные среди византийских интеллектуалов, были, таким образом, тесно связаны с интересом к математическим штудиям .

 

Метохит видит ущербность идей Аристотеля (а вслед за ним и Хумна — сторонника качественной физики Аристотеля) в недооценке математической основы при объяснении физических явлений. Аристотелевская идея упорядоченного мира, где движение — явление преходящее, основывается на естественной связи, объединяющей легкие и тяжелые тела отношениями противоположности, которые зависят от их качественной природы. Эта концепция позволила Аристотелю определить «верх» и «низ» Вселенной согласно свойствам элементов, составляющих ее. Оппозиция же тяжести служит упорядочению четырех элементов в космосе. Анализ сочинений Хумна показывает, что его мышление в сфере физики статично и целиком покоится на качественной физике Аристотеля. Метохит упрекает своего противника в незнании Платона, в упущении одной из важнейших его посылок — количественного аспекта теории элементов, что в конечном счете является следствием недооценки значения математики. Критика Метохита открывает важные перспективы, в РИ реализованные наукой лишь в начале XVII в., когда были предприняты попытки решения проблем, поставленных новыми открытиями в области астрономии, которые сразу же выдвинули математику на передний план.

Таким образом, идеи Метохита были своего рода провозвестницей научной революции XVII в., значительно расширившей применение математических методов в изучении физического мира.

 

В математике ромеи XIV века осуществляют соединение античной традиции с новыми методами, пришедшими благодаря арабскому влиянию из Индии. Датский исследователь Йохан Людвиг Хейберг (открывший знаменитый "палимпсест" Архимеда) писал, что важнейшие проблемы средневековой математики, среди которых особого внимания заслуживает история десятичной системы, можно решить, лишь ясно представляя различные влияния, соединившиеся в Византии. Труды византийских математиков нашего периода (Георгий Пахимер, Максим Плануд, Димитрий Триклиний, Мануил Мосхопул, Николай Равда) с современной точки зрения не отличались оригинальностью, их главной темой были комментирование классиков - но в ходе этого комментирования "античное наследие" было в полной мере собрано, заново систематизировано, переложено с греческих и римских алфавитных цифр и формул на язык "индийской системы счисления", синтезировано с трудами арабских и средневизантийских математиков, обогащено новой терминологией, подготовив математический "аппарат" Ренессанса.

 

 

Наряду с математикой особую популярность у византийской интеллигенции эпохи получают занятия астрономией. Астрономию использовали в рамках концепции того же "властителя дум" - Феодора Метохита, считавшего что астрономия с ее количественной моделью неба и законами движения идеально подходит для построения "научной картины мира". Почин положил сам Метохит - основательно изучив труды Теона Александрийского, Птолемея, Евклида и  Аполлония Пергского, он написал «Первоосновы астрономической науки», главной целью которых было создание пособия к астрономическим таблицам Птолемея на основе его же Алмагеста и трудов Теона. «Таким образом, большой океан учения Птолемея, где всякое плавание казалось невозможным, можно пересечь теперь безо всякой опасности, опираясь на плот, каковым является краткое изложение и объяснение великого логофета»,— оценивал труд Метохита Иоанн Хортасмен.

 

 От Никифора Григоры, наиболее знаменитого ученика Метохита, до нас дошли два сочинения об астролябии — угломерном приборе, употреблявшемся для измерения положения небесных тел. В одном из сочинений он излагает способ конструирования астролябии, другое, написанное несколько позже, посвящено ее прак­тическому применению и расчетам (с помощью которых Григора предсказал два солнечных затмения). Интерес представляет календарная реформа, предложенная Григорой. Проблемы хронологии и определения даты Пасхи всегда были важны для византийцев. Юли­анский календарь, лежавший в основе литургического, постепенно опережал весеннее равно­денствие, и это вызывало опасение, что Пасха сдвинется к лету, угрожая нарушить ее традици­онную весеннюю датировку. Календарная реформа Григоры, основанная на точных астроно­мических расчетах, должна была устранить этот недостаток. На деле она предвосхищала зна­менитую григорианскую реформу, проведенную более двух столетий спустя папой Григорием XIII. Император, отдавая должное новаторству Григоры, не решился провести его реформу в жизнь, и она осталась в Византии нереализованной.

 

 

Судя по восторженным отзывам о Никифоре Григоре авторов европейского Ренессанса - (Джорджо Валла даже включил Григору в каталог величайших астрономов наряду с такими античными авторитетами как Птолемей, Теон и Апполоний) его "научное наследие" (как возможно и наследие других византийских ученых) было значительно богаче вышеприведенного, но в итоге не все это наследие дошло до нас под его именем - "копирайт" в те времена грехом не считался, и в процессе перевода греческих книг на латынь и итальянский (причем оригиналы по большей части погибали затем за ненадобностью) труды ромеев в дальнейшем нередко приводились деятелями Ренессанса "без ссылки на первоисточник". ;-)

 

 

 Но в тот же период, когда Метохит систематизирует астрономию в рамках традиции Птолемея, в византийской астрономии зарождается новое направление, получившее в дальнейшем развитие на Западе в открытиях Коперника  и Кеплера. У его истоков стоял Григорий Хиониад - врач, астроном, философ и православный епископ, в начале XIV века направленный ко двору ильхана Газана в Тебриз в качестве дипломатического представителя и в то же время - епископа, возглавившего местную православную общину. Тебриз на тот момент оказался уникальным и единственным в мире научным центром - ильхан Хулагу, страстный приверженец астрологии, привез с собой китайских астрономов, и в то же время привлек своему двору местных арабо-персидских ученых. Советником ильхана становится один из величайших ученых востока - Насир ад-Дин Туси. Бывший исмаилит, сыгравший значительную роль в сдаче Аламута монголам и сразу же попавший в фавор к Хулагу, Туси вошел в историю как "отец тригонометрии". В основанной Хулагу в Тебризе школе и обсерватории Туси, Шамс ад-Дин ал-Бухари и другие персидские ученые начинают совместную работу с привезенными Хулагу китайцами, производя трансконтинентальный "обмен идеями", шансы на каковой редко удавались в истории.

 

 

К этому кругу и примыкает в Тебризе епископ Григорий Хиониад, ставший первоначально учеником Шамс ад-Дина ал-Бухари. Хиониад перевел и прокомментировал «Таблицы Санджари» аль-Хазини, и «Таблицы Иль-Хани» и «Введение в астрономию» самого Туси. Сохранился отрывок астрономического трактата Хиониада, в котором отец Григорий использует в астрономических расчетах знаменитую механическую "лемму Туси" - "если даны два круга с радиусами R и 2R и малый круг катится без проскальзывания по большому, касаясь его с внутренней стороны, то произвольная точка M окружности малого круга совершает прямолинейное колебательное движение вдоль диаметра большого круга".

 

 

(Применение теоремы Туси в астрономии уничтожало аристотелевское противопоставление двух видов движений: свойственных небесным телам равномерных круговых движений и свойственного земным телам «местного» прямолинейного движения. Получив прямолинейное движение как результат сложения двух круговых, Туси перебросил мост через эту пропасть и показал, что в движении небесных тел прямолинейное движение участвует равноправно с круговым. В результате небесная и земная кинематика оказывались объединёнными в единую науку с законами, универсальными для всех изучаемых тел.)

 

 

Работы Хиониада вызвали живой интерес в Византии и получили продолжателей - во второй половине XIV века астрономические расчеты по "персидским таблицам" Хиониада вели Георгий Хрисококк в Константинополе и Иосиф Лазаропул в Трапезунде; полные тексты трудов к сожалению не сохранились и о них известно по большей части по переписке. В РИ лемма Туси послужила основой для гелиоцентрической планетарной системы Николая Коперника; и, как показал в своих исследованиях известный историк науки Отто Нейгебауэр, Копернику она стала известна из греческого источника, из вышеупомянутого трактата самого Хиониада, либо из работ его последователя Георгия Хрисококка (у которого в Константинополе учились два видных деятеля итальянского Ренессанса - эмигрировавший в Италию Виссарион Никейский и итальянский гуманист Франческо Филельфо).

 

 

Надо сказать что в Византии гелиоцентризм вовсе не имел такого "революционного" значения как на западе, где в устах Коперника он стал "открытием" - в Византии концепция Аристарха Самосского всегда считалась допустимой гипотезой. Еще в XII веке Михаил Итал, глава Константинопольской академии, философ и врач, которого его современник поэт Феодор Продром называл "новым Платоном", в своем панегирике императору Мануилу Комнину (который сам был блестящим знатоком астрономии и астрологии) уподоблял василевса Солнцу, которое "по мнению некоторых ученых мужей" является центром небесных сфер, и вокруг которого вращаются Земля и планеты. Так что если те же Хрисококк и Лазаропул применяли методы "Персидских таблиц" Хиониада к гелиоцентрической модели - никто из современников не увидел бы в этом ничего выдающегося. Концепция Птолемея до самого конца существования РИ Византии считалась более обоснованной и респектабельной; но и в Западной Европе концепция Коперника оставалась не более чем гипотезой и оспаривалась вплоть до открытий Кеплера.

 

___________________________________________________

 

Медицина в Византии рассматривалась как часть философии в широком понимании, которая включала в себя и науку о природе, и науку о человеке. Иоанн Актуарий, один из самых замечательных медиков поздневизантийского времени, объяснял побудительные причины занятий медициной, ссылаясь на давнюю свою склонность к «естественной части философии» (??????? ????? ??? ??????????).

Иоанн Актуарий систематизировал медицинские знания своего времени, изложив материал точно и содержательно, его труды оказались нагляднее, нужнее и полезнее для практикующего врача, чем труды Галена, на опыт которого он опирался. Актуарий не был открывателем в своей области, но сочинения его содержат не только его собственные наблюдения, но и опыт медицины других народов. Примечательно и то обстоятельство, что Актуарий был знатоком астрономии. Знание этой науки в средние века было необходимой частью образования врача. В сочинении «О диагностике» Актуарий устанавливает критические дни болезни, связывая их с положением Луны и Солнца в зодиаке, с зависимостью органов человека от зодиака. Эта традиция восходит к сочинениям Гиппократа и "Герметическому корпусу". Упомянутый выше епископ-астроном Григорий Хиониад, принадлежавший кстати к числу личных друзей Актуария, также был известным медиком. Врачом был и Григорий Хрисококк.

 

Среди медиков поздневизантийского периода большой, известностью пользовался Николай Мирепс, получивший звание «актуария» еще при никейском дворе. Его собрание рецептов, переведенное на латинский язык в XIV в., приобрело популярность не только в Византии, но и на Западе. В целом же история поздневизантийской медицины изучена крайне мало. Рукописи XIV—XV вв. содержат богатый материал, который до сих пор остается малоизвестным. Свои сложности имеет и изучение текстологической традиции, многие тексты, включенные в медицинские сборники, анонимны и трудны для датировки. И все-таки даже немногочисленные опубликованные сочинения дают представление об удивительно высоком уровне медицинских знаний в поздней Византии.

 

 

Особого внимания заслуживают практическая медицина и постановка больничного дела, достигшие таких успехов, каких не знала в тот период Западная Европа. Забота о попечении больных и немощных, с одной стороны, лежала на церкви, распространявшей на них заповедь о любви к ближнему, с другой — всегда поддерживалась центральной властью, органично вытекая из имперской идеологической доктрины. Церковь издавна создавала приюты при монастырях и епархиях, которые принимали всех страждущих и нуждающихся в лечении. Многие из таких приютов разрастались в больницы со штатом практикующих врачей и систематической подготовкой новых. Особую известность среди них получило учреждение, основанное в XII в. Иоанном Комнином при монастыре Пантократора, и больница при монастыре Продрома, основанная сербским королем Стефаном Милутином.

 

Больницы, как правило, располагали библиотеками. Рукописи с сочинениями античных и византийских медиков здесь не только читались, но и постоянно переписывались, превращаясь в процессе многократного копирования в сборники глав и фрагментов, предназначенных для быстрой ориентации в практике. В течение последних столетий они приняли форму "иатрософов", куда, помимо традиционного материала, включались наблюдения и собственный опыт врачей. Иатрософы являются ценным свидетельством врачебной практики, своего рода справочниками, пользующимися большим спросом в больницах. Здесь содержались самые необходимые сведения о болезнях, их симптомах и способах лечения, сведения о кровопускании, правила диеты. Большинство этих сборников анонимны и практически совсем не изучены.

 

Во время передачи "византийского наследия" Ренессансной Италии византийским медицинским трудам известные деятели Ренессанса - Джорджо Валла, Алессандро Бенедетти и Никколо Leoniceno, были убеждены в превосходстве греческой медицины как над современной им западноевропейской, так и над арабской. Во всяком случае в западных университетах византийские медицинские труды - "Семь томов" Павла Эгинского по хирургии и «Opus medicamentorum» Николая Мирепса по фармакологии - остаются "каноническими" вплоть до середины XVII века.

 

______________________________________________________________

 

Растения представляли для византийцев прежде всего практический интерес — они были средством лечения и средством магии. Ботаническое знание очень часто выступает в рукописях в виде алфавитных лексиконов, которые появляются на дополнительных или пустых листах кодексов, написанных более поздней рукой. Большая часть рукописей, содержащих эти тексты, относится именно к позневизантийскому периоду, когда вкус и интерес к научным сочинениям были особенно велики. Много медико-фармакологических сочинений, где содержатся сведения о растениях, собрано в упомянутых выше иатрософах. Это главным образом собрания рецептов, где старая медицинская традиция смешана с разного рода магией, широко практиковавшейся в медицине. Ни сочинения Диоскура, ни трактаты Павла Эгинского и других византийских медиков не смогли избежать влияния герметической традиции. Представления о «материальных демонах», властвовавших над лечебными и ядовитыми растениями, было широко распространено.

Оценивая вклад византийцев в развитие науки о растениях, Брюне писал: «Византийские авторы предоставили для изучения растений, особенно целебных, знания, следы которых сохранились и в наши дни. Византийцы собрали, развили и передали современности свойства многочисленных растений, применение которых было распространено и в ученой, и в народной среде».

Не осталась без внимания в поздней Византии и зоология, интерес к которой сосредоточился преимущественно на практической стороне: пчеловодство, шелководство, домашние животные, охота составляли главный интерес. Особую ценность представляют сочинения, посвященные охоте с использованием птиц и животных. Большой популярностью пользовалась соколиная охота, и известному врачу Димитрию Пепагомену принадлежит трактат об уходе за соколом, написанный по просьбе императора. Во введении он пишет, что целебные травы и камни — благословенный дар природы, который используется для лечения охотничьего сокола. Аналогичное сочинение он посвятил уходу за собаками. Зоологические сюжеты были популярны в литературе. В парадоксографическом жанре создана поэма Мануила Фила «О свойствах животных» — с описанием птиц, рыб, мифических животных. К середине XIV в. относится «Пулолог», написанный по аналогии с «Физиологом». Однако эти сочинения скорее литературного, чем научного, жанра.

Представление о природе, основанное на учении о единстве мира, «симпатии» всех явлений, распространилось и на минералогию, и на алхимию. Византийская алхимия, одна из важнейших областей средневекового знания, изучена пока крайне мало. Как жаловался один из исследователей герметической традиции Жерар Гейм по поводу византийской алхимии: "её символический язык и рисунки очень сложно интерпретировать; она основана на применении секретных формул в гораздо большей степени, нежели арабские алхимические практики".

 

______________________________________________________________

 

 

В завершении скажем несколько слов о той области научных знаний Византии, которая оказала серьезное влияние на Великие Географические Открытия - географии.

 

В плане изучения георгафии в Поздней Византии особый интерес представляет небольшое произведение «Сокращенный очерк сферической, географии». Очерк был составлен в учебных целях и адресован некоему школьнику Филону. Он содержит извлеченные из трудов Птолемея сведения о протяженности ойкумены в стадиях и градусах, о движении Солнца, часовом делении земной поверхности, равноденствии и солнцестоянии, о климатических поясах, в которых лежит ойкумена, и проходящих через нее параллелях. Оригинальность этого памятника состоит в том, что он снабжен чертежами, иллюстрирующими положения теории Птолемея. На чертежах представлены земной круг с экватором, полюсами и климатическими зонами, Вселенная в разрезе (в плоскости земного и небесного экватора) с разделением на часы, круг небесный с обозначением зон Зодиака и их проекций на круг земной. Таким образом, уже в школе византийцы знакомились с птолемеевской географией, используя достаточно сложные географические схемы.

 

Все сохранившиеся византийские манускрипты Птолемеевой «Географии» относятся к последним столетиям истории империи (XIII—XV вв.). Некоторые из них снабжены картами. В ряде рукописей карты образуют своеобразный атлас, состоящий из карты мира и 26 региональных карт. Переписчики включают атлас в текст VIII книги «Географии». В других случаях текст иллюстрирован 65 картами, рассредоточенными по всей книге (1 карта мира, 64 — региональные).  Составителем, бесспорно, являлся византийский географ (Миллер полагал, что им был Никифор Григора). Упомянутые карты частей света имеют сетку параллелей и разделены на климатические зоны. Своеобразие их состоит в том, что ширина географических поясов, заключенных между двумя параллелями, постепенно увеличивается (от 42 до 100 мм). Иными словами, Земля представлена в оригинальной проекции, напоминающей проекцию Герарда Меркатора (1512-1594), появившуюся на Западе на 200 лет позднее.

 

 

«География» Птолемея впервые появилась на Западе в начале XV в. (1406 г.) в переводе Якопо д’Анжело (ученика Мануила Хрисолора), осуществленном в Италии по византийской рукописи с упомянутыми картами Никифора Григоры. Карты были переведены на латынь Франческо ди Лапакчино и Доменико Бонинсеньи не позже 1409 г.: потом они неоднократно копировались и легли в основу карт европейских мастеров, иллюстрировавших Птолемееву «Географию». Впервые «География» была издана типографским способом в 1475 г. в Винченце (без карт), но уже в 1477 г. в Болонье ее опубликовали вместе с географическим атласом. С появления переведенной на латинский язык «Географии» Птолемея и сопровождающего ее атласа мира начинается, в сущности, история европейской картографии нового времени.

 

 

Птолемеевская и страбоновская линии в развитии византийской географии переплетались и взаимодействовали, дополняя друг друга. Великолепным знатоком творчества Птолемея и Страбона был знаменитый Георгий Гемист Плифон. Трактат под названием «Исправления некоторых неверных утверждений Страбона» был задуман Плифоном в качестве комментария к I книге эксцерптов («Об очертании обитаемой части Земли»), где собраны выдержки из II книги «Географии» Страбона. К стоявшей перед ним задаче Плифон подошел чисто рационалистически: игнорируя популярные в византийской и античной литературе географические мифы (о чудовищных людях, счастливых индийских брахманах и т. п.), он опирается на конкретные сведения, считавшиеся в его эпоху совершенно достоверными. Как отмечал издатель трактата, даже ошибки Плифона «носят научный характер и не зависят от предрассудков». Главным источником верифицированной географической информации для Плифона явились труды Птолемея, и его комментарий с некоторыми дополнениями предлагает читателю исправления представлений Страбона на основе положений Птолемея. Уже в 1-м параграфе трактата Плифон, ссылаясь на Птолемея, указывает, что Каспийское море представляет собой озеро, а не залив океана.  Опираясь на Птолемея, Плифон уточняет границы между Азией и Африкой (Ливией), считая рубежом между ними “Аравийский залив” (Красное море), а не реку Нил. В некоторых (впрочем, немногих) случаях Плифон проявляет самостоятельность и высказывает на основании собственных умозаключений суждения, противоречащие традициям древних классиков. Наиболее показательный пример — его возражения Страбону относительно необитаемости тропического пояса Земли. Отмечая, что экваториальные области Африки населены эфиопами, а густонаселенный остров Тапробана (Цейлон) также частично расположен южнее экватора (здесь Плифон ошибается), византийский ученый заявляет, что вся тропическая зона обитаема. В двух случаях Плифон использует не Птолемея, а другие, более современные источники. Он описывает Скандинавию на основе карты, которую ему показал итальянский гуманист Паоло Тосканелли (тот же, в свою очередь, получил ее из рук некоего датчанина). Благодаря использованию этой карты Плифон имел возможность сообщить читателям ряд сведений о Скандинавии, не фигурировавших прежде в византийской литературе. Скандинавский полуостров, именуемый в тексте «остров Датия», Плифон отличает от Фулы, под которой, вероятно, подразумевает Исландию. С севера Датию омывают воды пролива, отделяющего ее от необитаемого материка, над которым в течение значительной части года властвует полярная ночь. В этом «материке» легко угадать Гренландию, прежде совершенно неизвестную византийцам.

 

 

Второй случай, когда Плифон отступает от Птолемея, связан с описанием территории нашей страны. Автор именует ее Росией (??????), отмечая, что в древности она называлась Сарматией. Здесь, на Северо-Востоке, граница ойкумены проходит по берегу Венедского залива, «называемого местными жителями Холодным морем», в котором живут «рыбы земноводные с большими белыми клыками». Так впервые в византийской литературе появляются сведения о Белом море, а заодно и о живущих в нем моржах. В Венедский залив впадает река Тивин (первое в грекоязычной литературе упоминание о Северной Двине), причем линию от нее до истоков Танаиса Плифон считает границей между Европой и Азией. Населяют побережье Венедского залива пермии, народ, «живущий охотой», а восточнее и южнее их живут мордивы и месторы. Месторы кормятся рыбой из озер в верховьях реки Рас (Волга). Этнонимы Плифона поддаются достаточно точной идентификации. Речь идет об угорских народах: пермяках (коми), мордве и мещёре.

 

 

Трактат Плифона «Исправление некоторых неверных утверждений Страбона» был написан вскоре после возвращения автора с Ферраро-Флорентийского собора. Столкнувшись с тем, что итальянские гуманисты, прекрасно знакомые с Птолемеем, практически не знали Страбона, Плифон решил способствовать популяризации на Западе столь почитаемого в Византии географа и с этой целью составил сборник его эксцерптов. Трактат об ошибках Страбона Плифон завершил замечанием: ошибки эти незначительны и написанное Страбоном по большей части верно.

 

Изменено 16 Apr 2016 пользователем Georg

[Georg]

 

Глава 10. Художественная литература.

 

 

 

Первые серьезные попытки привнесения народного греческого языка - "демотика" - в литературу относятся, как известно, к XII в.. С XIII в. круг литературных произведений на народном языке значительно расширился. В этом приобщении литературы к народной языковой и поэтической стихии находит, по-видимому, выражение процесс более острого восприятия и осознания этой стихии как род­ной, «национальной», кровно связанной со всем греческим миром, оказавшимся вдруг на поро­ге пропасти.

 

Народному языку открывается, однако, не вся византийская словесность. Это прежде всего художественная литература, так сказать — беллетристика. Такие же области, как исто­риография, риторика, философия, филология, продолжали развиваться в основном на традици­онном классическом языке. Более того, стремление к глубокому, совершенному знанию языка Гомера и Платона, Геродота и Демосфена становится в последние века существования Визан­тии важнейшим аспектом «национального» самоутверждения, ощущения эллинской культур­ной преемственности, неугасимости греческого гения. «Мы,— заявлял Гемист Плифон,— эл­лины по происхождению, о чем свидетельствуют наш язык и отцовское воспитание».

 

При принципиальном разграничении в литературе двух потоков византийской культу­ры — классической и народной — случается и нарушение языковых граней. Во-первых, это происходит тогда, когда писатель, владеющий классическим языком, но желающий сделать свое произведение доступным более широкой массе, приближает его язык к народному. Ему противопостав­ляется «направление снизу вверх», подразумевающее случаи, когда писатель решается входить в литературу с произведением, написанным на народном языке (для XIII—XV вв. такие случаи уже довольно обычны). В этот период к двум названным случаям добавляется третий — когда, входя в литературу с нелитературным языком, писатель старается обогатить свой язык, «повы­сить» его уровень привнесением в него элементов литературного языка.

 

 

Случай движения «сверху вниз» представлен романом «Каллимах и Хрисорроя», автор которого, принадлежавший к высшей знати, к самой императорской семье, приобщенный к классическому языку, оживляет язык своего сочинения привнесением живой народной струны. Эта языковая тенденция отнюдь не случайна — она тесно связана с процессом трансформации греческого романа, становящегося ведущим жанром византийской литературы XIII—XV вв.

«Каллимах и Хрисорроя» открывает качественно новую серию романов, называемых рыцарскими в отличие от любовно-приключенческих романов и эллинистической эпохи, и XII столетия. Несомненно, однако, что народноязычный, стихотворный рыцарский роман XIII— XIV вв. подготовлен всем развитием жанра в предшествующее время, т. е. в XII в. Действи­тельно, лирический характер, и почти поэтическая форма первого из романов "комниновского возрождения" — «Исминия и Исмина» Евматия Макремволита — свидетельствовали об отклонении от традиционных норм произаческого жанра; роман «Роданфа и Досикл» Феодора Продрома был написан уже не про­зой, а ямбическим триметром, представляя собой попытку сочетания поэзии с традициями ри­торической прозы (что делало роман искусственным); попытка дальнейшего преобразования жанра — в «Дросилле и Харикле» Никиты Евгениана, восстанавливающего в рамках поэтической формы лирическое направление, привносящего в роман демократизм, ли­рику народного толка; дальнейшее отклонение от архаической формы в «Аристандре и Каллитее» Константина Манасси, использовавшего уже не ямбический триметр, а пятнадцатисложный («политический») стих, приближало роман к народной поэзии.

 

 «Каллимах и Хрисорроя» - новый жанровый этап, в котором синтезируются элементы романа, сказки, героического эпоса. В «Каллимахе и Хрисоррое» рассказывается о некоем царе варваров, имевшем трех сыновей, которым он велел отправиться в дальний путь для свершения героических подвигов. Оказавшись перед неприступной горой, юноши одолели ее по настоянию младшего брата. Спустя три месяца на их пути возникает замок, охраняемый чудовищами. Двое из братьев от­ступают перед опасностью, и лишь третий решает преодолеть высокую стену замка с помощью волшебного кольца, подаренного старшим братом. В одном из залов юный Каллимах обнару­живает подвешенную за волосы красавицу, которую, как выясняется позже, истязал дракон, стараясь склонить к супружеству. Каллимаху удается сразить спящего дракона. Воспылавшие любовью друг к другу Каллимах и Хрисорроя клянутся в супружеской верности перед изобра­женным на стене Эротом. Счастье, однако, продолжается недолго: некий царь, охотившийся в окрестностях их дворца, увидел Хрисоррою и был очарован ее красотой. На помощь ему при­ходит старуха-колдунья. Сопровождаемый ею и войском царь подступает к дворцу юных суп­ругов. Откликаясь на голос старухи, звавшей на помощь, Каллимах покидает дворец. Будто бы благодарная за сочувствие, старуха дарит юноше золотое яблоко, оказавшееся смертоносным. Хрисоррою похищают. Вещий сон приводит братьев к распростертому на земле Каллимаху. С помощью того же яблока, обладавшего, как оказывается, и животворной силой, юношу воз­вращают к жизни. Поиски Хрисоррои увенчались успехом: Каллимах и Хрисорроя встречаются в саду царя-похитителя. Их тайные свидания замечены евнухами, и влюбленных предают суду. Однако пламенные, исполненные любовной страсти речи молодых супругов трогают царя, и он велит казнить не их, а колдунью. Влюбленным дарованы свобода и воз­можность продолжать счастливую жизнь в своем сказочном замке.

 

Уже в прологе произведения дана концепция не сказ­ки, а романа: радость и горе всегда перемешаны; слава, богатство, красота, любовь, отвага яв­ляются источником радости, хотя таят в себе угрозу несчастья, потери любимого человека. Любовь несет с собой блаженство, разлука полна горечи. Читателю поведают о сладостной го­речи любовных мук.

«Сладостная горечь любовных мук» — понятие, восходящее к античной лирике и ха­рактерное для эллинистического романа. С романом связана не только идейная концепция «Каллимаха», но и большая часть риторического аксессуара (система тропов, фигур, серия эк-фрасисов). Вместе с риторикой и лексикой эллинистического романа в мир средневекового входят мифологические фигуры: Эрот, Афродита, Хариты, Нереиды.

Любопытно, что протагонист назван по имени («Каллимахос» — славный воин) лишь в 75-й строке поэмы, когда герой вдруг оказывается перед подвешенной за волосы Хрисорроей. Таким образом, наречение героя, как и в западном рыцарском романе, связано с осознанием им своей личности, с поворотным моментом в его жизни. Герой перестает быть просто «третьим сыном царя», обретя красивое и значимое имя в тот миг, когда в его жизнь входит Хрисорроя.

 

 Встреча героев при необычных для греческого романа обстоятельствах (девушка пред­стала перед героем совершенно нагой, во всем блеске своей юной красоты) придает их отно­шениям с самого начала чувственный оттенок. Византийский роман не только не ослабляет чувственный элемент эллинистического романа, но углубляет и обостряет его. Из романов XII в. это прежде всего характерно для романа Евматия Макремволита, одной из сцен которого навеяно описание Хрисоррои во время купания: «Кто в состоя­нии описать это волшебное, изумительное зрелище — переливающееся хрусталем тело Хрсоррои, благородство его линий, которому пребывание в ванне придало еще больше очарова­ния и привлекательности» (типично византийская апология наслаждения, связанного с банями и купанием). «Описание всего этого подвластно только языку Афродиты», — продолжает автор, и тут же пытается как-то смягчить, скрасить эротизм описания чисто человеческим и христианским состраданием к измученной девушке. Каллимах ласкает раны Хрисоррои, следы мучений, причиненных драконом, и эти ласки наполняют его душу «наслаждением и   блаженной   прохладой». Поклонение телу, восхищение его красотой, воспевание связанного с ним наслаждения превращаются в «Каллимахе и Хрисоррое» в один из основных мотивов. «Отныне я буду служить твоему телу», — заявляет Каллимах. Ночь приносит влюбленным упоение Эротом, освещает их светом любви, дает вкусить наслаждение красотой тела.

 

 Таково одно из свойств любви героев — страстность, чувственность, своеобразный гедонизм. С другой стороны, эта любовь отличается величайшей чистотой, моральной безупречностью, целомудрием. Хрисорроя стойко защищает свою чистоту, не покоряется дракону, несмотря на причиняемые ей страшные муки. По сравнению с эллинистическим романом и византийским романом XII века здесь имеется один специфический штрих - самоотверженная защита целомудрия обусловлена не данной возлюбленному клятвой, а нравственным принципом. Хрисорроя сопротивляется домоганиям чудовища, поскольку считает для себя принципиально невозможной, неприемлемой связь с нежеланным, антипатичным существом..

 

Любовь героев, как это обычно для греческих романов,— сильнейшая страсть, физиче­ская и духовная. «Исполненная страсти привстала девушка. Окрыленный любовью юноша предстал перед ней. Языку не под силу описать, с какой страстью, с каким волнением в сердце, с каким упоением бросились они в объятия друг другу». Им ничего более не надо для счастья. Удаленные от всего света, они испытывают полное блаженство в прекрасном саду — типич­ном средневековом locus amoenus. Потеря друг друга — это конец, катастрофа. Ищущий возлюбленную Каллимах — это лишившийся рассудка от любви и отчаяния безумец, типичный обезумевший от страсти и потери возлюбленной рыцарь средневековой западной и восточной литературы (Ивэн, Флоримон, Ланселот, Тристан, Тариэл, Меджнун). «Он шел, плача и причи­тая, со стонами и вздохами, не рад был солнцу и свету дня».

 

В греческом любовном романе большая часть приключений героев совершается на чужбине, вдали от родной земли. Герои должны как можно раньше покинуть родной край, ку­да они возвратятся к концу повествования, преодолев все препятствия и соблазны. В отличие от греческих любовных романов, как античных, так и византийских, где юноша и девушка отправляются в путь вместе, в рыцарских романах на путь приключений становится только юноша, рыцарь. Если в «Каллимахе» причиной, заставившей героя покинуть родину, было желание отца узнать о подвигах сыновей, в «Велтандре и Хрисанце» героя побуждает к бегству немилость царя к младшему сыну.

 

Велтандр — истинный рыцарь, «охотник и меткий стрелок», прекрасный лицом, стройный и храбрый, кудрявый и светловолосый, с красивыми глазами и беломраморной гру­дью. Горячая мольба брата не может поколебать его решения покинуть родной дом. В осве­щенной луной цветущей роще, сидя у родника, перебирает он струны кифары и поет свой гру­стный мирологий. Рыцаря настигают посланные отцом вельможи. Они призывают царевича вернуться во дворец, где его ожидают венец и царские почести. Юноша продолжает сидеть нем и недвижим. Только когда рассвет начинает окрашивать вершины гор и верхушки деревь­ев, герой встает, опоясывается мечом и, прощаясь, просит оставить его в покое, если они не хотят сделать своих жен вдовами. Когда вельможи пытаются задержать Велтандра, он выхва­тывает меч и убивает десятерых из них. «Не на меня падет грех за это убийство,— говорит он,— убийцы вы сами».

 

Этот эпизод, как и последующий, где Велтандр перебил банду разбойников, отмечен влиянием гиперболических сцен «Дигениса Акрита», т. е. связан с эпическим началом в «Велтандре». Совершенно иным — рыцарем западного типа — предстает герой в сцене встречи с царем Антиохии, когда, преклонив колена, он клянется быть ему верным вассалом, а затем демонстрирует свою ловкость в соколиной охоте. Однако до встречи с царем Велтандр уже пережил главное из своих приключений: он уже побывал в сказочном дворце Эрота.

 

Античный мотив любви, вспыхнувшей по воле Эрота,— общее место в греческих и западных любовных романах. Наметившийся было в романе Евматия Макремволита мотив постепенного созревания чувства в византийском любовном романе не находит дальнейшего развития. Рыцарский роман возвращается к более элементарному, фольклорному варианту возникновения чувства по внушению Эрота, соответствующему в сказке так называемому «осознанию недостачи». Грозному и могущественному Эроту Велтандр подчиняется без колебаний, прежде чем увидит свою возлюбленную. Новые эмоции герой начинает выражать после смот­рин девушек, устроенных по воле Эрота, когда юноша останавливает свой выбор на прекрас­ной Хрисанце.

 

Следующая встреча Велтандра с Хрисанцей происходит уже в реальном мире — во дворце царя Антиохии. Увидев Велтандра, она сразу узнает в нем судью конкурса красоты во дворце любви. Услышав имя юноши, она мгновенно проникается страстью. Два года и два ме­сяца влюбленные будут испытывать тайное томление. Велтандр из окна дворца видит прогуливающуюся по саду Хрисанцу, которая со стонами произносит его имя и проливает потоки слез. «Как притушить огонь, пылающий в моей груди, доколе скрывать мою боль и муки! Лучше бы я никогда не видела, никогда не знала тебя» (популярный мотив любовного романа).

 

 Велтандр не может сдержать себя и выпрыгивает из окна в сад. Как только влюбленные видят друг друга, оба сразу же теряют сознание от избытка чувств. «И покоились на земле их полумертвые тела» — говорит поэт. Придя в себя, влюбленные обращаются друг к другу со словами, проникнутыми нежностью, юмором и истинно куртуазной «галантностью». «Ты ищещь свою ветвь, ты требуешь ее?»— спрашивает Хрисанца. «Не требую, госпожа, по прошу как твой верный раб, чтобы быть стражем и защитником той, что принадлежит мне». За этим диалогом следует смех влюбленных, «бесконечные поцелуи» и объятия. «Без чувств лежат они до полуночи». Лишь «совершив то, чего жаждали», расстаются они на рассвете с поцелуем.

 

 В этой сцене, равно как и в аналогичных сценах эллинистическо-византийских романов и «Каллимаха», нет недостатка в эмоциях, острых душевных переживаниях, вызывающих обмороки, потерю сознания. Однако здесь есть и нечто совершенно новое и неожиданное с точки зрения традиции как древних, так и "комниновских" романов, а именно то, что при первом же свидании герои «совершают то, чего жаждали». Всякое сомнение по поводу того, что подразумевается под этими словами,   рассеивает   другое место романа, где поэт вспоминает сцену первого свидания влюбленных: - «когда впервые соединились в саду... когда лег с ней и лишил ее девственности». Это обстоятельство отличает этический принцип «Велтандра» от морали героинь античного романа, от нравственных норм героинь романа XII века — Исмины, Родамны, Дросиллы, в согласии с которыми они сохраняют непорочность до дня бракосочетания.

 

 Тот факт, что Хрисанца в этом отношении — женщина уже из другого мира, подтверждается той легкостью, простотой и непринужденностью, с которыми она отдается возлюбленному при первом же свидании. Вспомним пылкую мольбу Исмины: «Исминий, пощади мою девственность; не срезай до срока колосьев, не срывай розу, пока она не раскрылась, не тронь зеленого винограда... Я люблю тебя, вестник, и не скрываю своей любви, я ранена в сердце и не таю своей раны, я вся горю и не отрицаю этого пламени, однако не отдам своего сокровища — буду блюсти девственность и сохраню ее для тебя». Герои «Велтандра» не вспоминают о необходимости брака, официального супружества. Более того: акт христианского бракосочетания в этом произведении не ставится ни во что и становится предметом шуток. Чтобы скрыть свою любовь, замести следы свидания, влюбленные разыгрывают фиктивное бракосочетание Велтандра со служанкой, обряд которого приглашают совершить самого патриарха Антиохии. Юмористическое отношение к акту христианского бракосочетания проявляется и в описании деталей ритуала («велел привести писца, нотариуса» и т. д.). Фиктивная свадьба Велтандра и Федроказы на протяжении целых десяти месяцев дает возможность влюбленным более свободно общаться друг с другом.

 

 На фоне традиций романа это новая ситуация, представляющая тем больший интерес, что инициатива ее принадлежит женщине-аристократке, которая, как героиня романа, предстает перед нами наделенная новыми, живыми чертами: она целеустремленна и независима. По мужски опоясавшись и вооружившись, она решительно направляется в отцовский дворец, чтобы спасти попавшего в беду возлюбленного. Она умна и ловка, деятельна и насмешлива.

 

 Когда стражи задерживают Велтандра в ее дворце, она на ходу выдумывает историю о романе Велтандра со служанкой Федроказой, а в дальнейшем, с тем чтобы придать этой истории большую убедительность, оказывает притворное сопротивление отцу, когда тот дает согласие на брак Велтандра с Федроказой. Когда же опасность позади, Хрисанца с шуткой воспринимает все происходящее и со смехом обращается к возлюбленному: «Если ты посмеешь еще раз войти в мой дом и похитить у меня служанку, я не знаю, что сделаю, как расправлюсь с тобой. Велю спустить на тебя собак».

 

 Следует отметить, что некоторые героини "комниновского" романа также не были лишены инициативности, — вспомним Исмину, ее активность во взаимоотношениях с Исминием. Однако активность и независимость Хрисанцы все же иного характера, равно как и ее отношение к любви, отмеченное большей непосредственностью   и   отрицанием   всяких   условностей. Это отнюдь не означает, что любовь Хрисанцы, в отличие от любви "комниновских" романов, неглубокое и несерьезное чувство. Непосредственность и свобода здесь отнюдь не являются признаками вульгарности, а отсутствие патетики не подразумевает легкости, присущей,  например, "критским любовным  песням". Подлинная сила и острота этого чувства проявляются, когда герои оказываются в драматических ситуациях. Во время побега из Антиохии, после того как герои попадают в бурю, Хрисанца думает, что Велтандр погиб. Она горько оплакивает возлюбленного. Знакомая сцена: так же оплакивают друг друга герои всех любовных романов, так же оплакивали друг друга Каллимах и Хрисорроя. Однако плач Хрисанцы обладает особой силой, слова ее звучат не риторически, а с подлинным трагизмом. По существу, это ее первое обращение к возлюбленному в подобном, серьезном, тоне, серьезными словами и с глубоким пафосом. В отличие от героев других романов, Велтандр и Хрисанца не обращались друг к другу при встречах с патетическими речами, украшенными метафорами и эпитетами. Именно этот контраст между патетикой, нынешней драматической ситуацией и юмором, характерным для их общения в счастливую пору их жизни, придает особую силу причитаниям Хрисанцы: «Велтандр, свет очей моих, душа моя и сердце, как увидеть мне тебя мертвым, как взглянуть на тебя бездыханного? Горе мне, горе». Наподобие героиням других романов, она решает умереть, но только-только собирается  осуществить свое намерение,  как вдруг (тоже мотив античного романа) слышит голос возлюбленного.

 

 Сцена, в которой влюбленные мечутся вдоль берегов разбушевавшейся реки, стремясь друг к другу, также навеяна античным мотивом. Отчаяние влюбленных подчеркивается сентиментальной деталью: вместе с ними по берегам реки мечутся две птицы — горлицы, — также потерявшие друг друга: самка сопровождает Хрисанцу,   самец — Велтандра.

 

 Последние, проникнутые подлинным драматизмом, сцены романа, в которых проявляется вся сила и полнота любви героев, свидетельствуют также и о других качествах их характера, духовного мира — глубокой человечности, сердечности, с которой они оплакивают погибших во время наводнения Федроказу и других слуг. Гибель в конце романа верных слуг, деливших с героями беды и невзгоды, — драматическая нота, подобная той, какую в романе Никиты Евгениана создает гибель второй влюбленной пары — Клеандра и Каллигоны. Так же как и в «Дросилле и Харикле», сцена смерти создает контрастный фон обретенному наконец счастью героев, их возвращению на родину, безмерной радости близких и слуг, обряду бракосочетания, совершаемому епископом, празднику любви  и  верности. 

 

По сравнению с «Каллимахом», основанным на сказке, «Велтандр» — «более литера­турный этап» в развитии греческого романа, что проявляется прежде всего в структуре произведения, органично связанной с художественным мировосприятием и эстетикой автора. Развитие действия в «Велтандре» столь же прямолинейно, как и в «Каллимахе»: повествование следует пути героя, последовательность сцен соответствует естественной хронологии эпизодов, сюжет совпадает с фабулой.

 

Иначе построен третий, самый большой по объему из дошедших до нас роман «Ливистр и Родамна» (свыше 4000 строк). Он основан на переплетении рассказов, чередовании повествовательных планов с контрастными сопоставлениями, эмоциональным многообразием, нюансировкой. Наслоение рассказов (рассказ в рассказе) доходит иной раз до совмещения 6—7 повествовательных пла­нов. В этом отношении греческому рыцарскому роману свойственна та же эволюция, что и ан­тичному роману (от Харитона до Гелиодора) и сходным художественным процессам в других литературах.

 

Ливистру, как и Велтандру, любовь внушает Эрот, являющий ему во сне образ пре­красной Родамны — дочери царя Хриса. После двухлетних скитаний Ливистр подходит к Аргирокастрону — серебряному дворцу Хриса — и располагается перед ним на расстоянии, по­зволяющем видеть появляющуюся на башне Родамну. Ливистр пытается привлечь внимание красавицы, вызвать ответное чувство любовными письмами, посылаемыми с помощью стрел. Сопротивление гордой красавицы (orgueilleuse ?amour французского романа) в конце концов сломлено, и она тоже берется за перо. Ее первое послание проникнуто высоким, «космиче­ским» пафосом: «К небу взывала я, клялась облакам, земле и воздуху, что никогда не склонюсь перед силой любви. Теперь же вижу, что гордыня моя сломлена, что свободная доныне станов­люсь рабой твоих желаний».

Ливистр, взволнованный письмом, подхватывает ее слова, вторя им: «Клянешься небу и облакам... Но ведь ты сама частица этого неба, рожденная облаками и опустившаяся на зем­лю с небес!»

 

 

Царю Хрису, который прочит Родамне в мужья египетского царя Вердериха, Родамна решительно заявляет, что любит Ливистра, и тут же предлагает идею поединка между соперниками. За победой Ливистра в поединке следует свадьба. Изображение поры счастливой суп­ружеской жизни героев почти целиком заполнено описанием фонтана и других красот дворца, восхитительной внешности героини. Такой способ заполнения вакуума времени и действия характерен и для других средневековых романистов, не умеющих описывать счастье любви. Такая любовь вообще не является темой любовного романа. Тема романа — борьба за любовь через преодоление препятствий. И они возникают незамедлительно: побежденному Вердериху удается похитить Родамну, и Ливистр в сопровождении друга Клитовоса отправляется на ее поиски. На этом повороте судьбы Родамна — типичная героиня греческого любовного романа, прямая наследница Хариклии из «Эфиопики» Гелиодора. Она наотрез отказывается стать же­ной египетского царя. Ее не соблазняют ни сказочное богатство, ни безграничная власть, не страшат угрозы.

 

 

Более оригинален и интересен образ героини в новом контексте, в нетрадиционном для греческого романа декоре. Это придорожная гостиница, где обосновывается Родамна, чтобы узнать что-либо от путников о Ливистре. В этой хозяйке гостиницы, поэтичной и обая­тельной, трудно узнать некогда гордую и надменную дочь царя Хриса. Любовь и страдания придали ей мягкость, простоту и естественность. Сидя у порога, вглядывается она в даль зату­маненными от слез глазами. Вся она — надежда и ожидание. Постоялец Клитовос (друг Ливистра, незнакомый Родамне) интересует ее лишь постольку, поскольку может рассказать о Ливистре. И когда Клитовос, не называя имени Ливистра, приступает к рассказу, Родамна начи­нает узнавать события, имеющие отношение к ней самой. Ее волнение выражается сначала в слезах, стонах, нетерпеливых репликах, а при упоминании имени Ливистра она лишается чувств. Еще одна трогательная реалистическая деталь: очнувшись, Родамна упрекает Клитовоса: «Где же ты оставил Ливистра? Как ты мог бросить его одного?» Утром, встав с зарей, она будит Клитовоса: «Вставай, чужеземец, к тебе обращается хозяйка...» Сила любви и дружба вновь возвращают супругов в объятия друг друга.

 

 

Наряду с идеалом возвышенной любви дружба — один из значительных гуманистических аспектов греческого романа. В византийском романе можно проследить развитие темы дружбы и образа друга: вначале это герой, имеющий лишь вспомогательную функцию, выпол­нив которую он бесследно исчезает (Евматий Макремволит); далее — это герой с собственной судьбой и сдержанным отношением к собственной драме, контрастирующим с патетикой и фанатизмом главного героя (Феодор Продром); наконец — это герой, наделенный чертами идеального друга, деятельно участвующего в судьбе протагониста, но с более трагической соб­ственной судьбой, становящейся подлинной драмой для главных героев (Никита Евгениан). В «Ливистре и Родамне» тема дружбы обретает иное измерение — она оказывается в русле того интереса, который в ту же эпоху возникает в отношении дружбы как морально-этической про­блемы у итальянских и византийских гуманистов. Друг Ливистра Клитовос — его второе я, человек, готовый на смерть ради друга, прокладывающий ему путь и ободряющий, хотя и сам испытывает страх и боль, что придает его жертвенности особую красоту и значимость. Вернув Родамну в объятия Ливистра, Клитовос прощается с другом. Однако желанием оказать ответ­ную услугу загорается Ливистр, готовый ради друга вновь расстаться с обретенной наконец супругой. Идея дружбы в ренессансном звучании оказывается в центре проблематики романа — человек для человека, человек — человеку. Ливистр внушает Клитовосу: вместе с тобой буду жить, вместе с тобой буду страдать, вместе с тобой буду скорбеть, вместе с тобой буду скитаться, умру вместе с тобой.

 

 

Византийский рыцарский роман — продукт средневекового мировоззрения и эстетики. Мир его — «наполовину настоящий» и «наполовину ненастоящий». В нем не существует четкой границы между естественным и сверхъестественным. Вместе с тем рыцарский роман пред­ставляет собой продолжение греческого любовного романа, имеющего свои традиции, свои принципы отношения к реальному и ирреальному. Можно сказать, что эллинистический лю­бовно-приключенческий роман — жанр реалистического направления в том узком понимании реализма, когда описываются в основном действия и явления в пределах естественных, физи­ческих законов при минимуме участия божественных сил. "Комниновский" роман XII в. подражал античному и в этом отношении: атмосфера византийских романов того периода по преимуществу реалистична, чудеса почти отсутствуют. Романисты воссоздавали античный мир со всем его декором, включая олимпийских богов, которые, однако, не участвуют в действии, являясь ге­роям лишь во сне. Географический фон — то вымышленный, то вполне конкретный. В отличие от любовных в рыцарских романах не ставится задача воссоздания античного мира. Их мир - современное христианско-феодальное общество, более или менее знакомый авторам и читате­лям историко-географический ареал. В силу этого вопрос об отношении романиста к религии и мифологии, к божественному и земному, христианскому и нехристианскому обретает иное значение.

 

«Потусторонний мир иногда начинается с противоположного берега реки». Река, ко­торая приводит Велтандра в волшебный замок, находится в окрестностях Тарса, куда он попа­дает через Турцию и Армению. Волшебное царство Эрота, расположенное в 10 днях пути от Тарса, в 5 днях пути от Антиохии, вписывается в реальную географию Малой Азии. Это мир чудес: механических животных и металлических растений, «подобных живым», настоящих и ненастоящих вещей, вызывающих «сверхудивление» героя. Подобно вытекающей из замка огненной «реке любви» (культивируемый романами образ «вода — пламя», восходящий к биб­лейскому символу), здесь все построено на контрасте, совмещении несовместимого: идилличе­ской красоты и горьких стенаний, конкретного (изваяния определенных людей с точным пред­сказанием их судьбы) и метафизического (царство Любви), условности (смотр дочерей 40 ар­хонтов, в числе которых Хрисанца) и натурализма (детальный перечень физических недостат­ков девушек) и т. д. Бытовые черты свойственны даже образу «владыки эротов». Если у Евматия Макремволита встреча с Эротом происходит во сне, в «Велтандре» она описывается как происходящая наяву. Однако изображенная картина оказывается «фантастикой в фантастике», Так как исчезает не все — остается сказочный дворец, из которого герой выходит тем же пу­тем. Соотношение реального и фантастического особенно осложняется, когда по прибытии в Антиохию не только Велтандр узнал Хрисанцу, но и она узнает его.

 

 

В рыцарском романе как бы сосуществуют два потока: первый, идущий от эллинистическо-византийского любовного романа с системой художественных средств и образов, воз­никших на почве реального видения и отображения действительности, и второй — собственно медиевальный, сказочно-фантастический. Это создает трудности для романистов, которые при переходе из реального плана в фантастический часто остаются, психологически и эстетически, на почве реального видения. Так, повествуя о невероятных событиях (полет на конях, чудес­ные превращения и похищения), герои просят слушателей поверить, что рассказываемое не ложь.

 

 

Волшебное не бывает последовательно и абсолютно волшебным: сидя на волшебных конях, герои ищут брод, удобное место для взлета. Рассказывая о сверхъестественных вещах, они испытывают потребность извиниться за то, что не могут их объяснить («знаю, что переле­тел через море, но не знаю как»). Интерес к механизму чудес — характерная для византийцев черта, особенно ярко проявляется в отношении чудес, механизм которых осязаем и объясним, т. е. чудес технических, инженерных, архитектурных. В романах, где герои встречаются с де­монами и крылатыми эротами, их больше всего удивляют игрушки: механические птицы и звери, оригинальные конструкции зданий и т. д. В «Велтандре» большинство выражающих восхищение эпитетов относится именно к техническим чудесам. В «Каллимахе» равный вос­торг вызывает стол, накрывающийся сам собой (сказочное явление), и движущиеся ветви дере­ва (технический феномен). С особым удивлением описываются в «Ливистре» различные авто­маты царского дворца, дальними прообразами которых в ряде случаев являются механико-технические и архитектурные чудеса Константинополя.

 

 

Как уже отмечалось, мир рыцарских романов XIII—XV вв. в отличие от "комниновских" романов XII в. не условно-античный, а средневековая действительность. Возникает вопрос: по­чему же в таком случае христианство занимает в них столь ограниченное место? Умолчание о христианстве, характерное для всех романов, по-видимому, не что иное, как закон жанра, тот его аспект, в котором он выступает как преем­ник жанра греческого любовно-приключенческого романа (подобное неприятие, иммунитет литературного жанра по отношению к христианству присущ и другим художественным литературам средневековья, например французской chanson de geste). Мир греческого романа — мир любви, определенная система идейно-художественных топосов, связанных с мифологией и литературной традицией, в которой христианская религия с ее формами, этикетом и лексикой не может обрести сколько-нибудь значительного места. Мир романа навсегда останется владением Эрота.

Изменено 7 Apr 2018 пользователем Georg

[Georg]

 

Глава 11. Музыка.

 

 

В истории византийской музыки комниновский XII век ознаменовался крупным событием, значение которого трудно переоценить. Именно с XII в. начинается распространение нового типа нотного письма, названного в XX в. «средневизантийской нотацией». Она отличалась от предшествующей («палеовизантийской») несравненно более широкими возможностями. Если «палеозантийская нотация» описывала важнейшие явления музыкального процесса лишь приблизительно  то новая, «cредневизантийская», фиксировала их достаточно точно.

Ее внедрение в художественную практику означало коренной перелом в музыкальной жизни. Теперь византийские мелурги не сталкивались ни с какими существенными трудностями при записи музыкального материала. В рукописях могли фиксироваться любые звуковысотные последовательности, и их ритмические формы могли быть также более разнообразными (хотя и не в такой степени, как звуковысотные). Все это способствовало раскрепощению творческой фантазии. Создатель музыки мог быть теперь уверен, что рукопись донесет до певчих подробные детали его замысла, начиная от точной величины интервала между звуками и кончая характерными приемами исполнения.

 

 

Новый стиль получил название калофонического (??????????? — прекраснозвучный). Его важная черта — главенство музыки над текстом, так как основной целью византийских мелургов становится яркое и эмоционально насыщенное развитие музыкального материала вне непосредственной зависимости от текста. В калофоническом стиле постоянно используются бесчисленные повторения одних и тех же слов и даже фраз. Кроме того, здесь систематически применяется рассечение слов посредством введения в них серии бессмысленных слогов. Более того, в некоторых случаях в одно песнопение внедряется текст из другого. В результате таких приемов полностью разрушается первоначальная последовательность текста, а при его пении восприятие содержания как бы отодвигается на задний план и все внимание слушателя сосредоточивается на процессе движения и развития музыкального материала.

 

Не следует думать, что создатели калофонических произведений не учитывали смысловой направленности распевающихся текстов. Необходимо помнить, что круг церковных песнопений, их тематика и тексты были хорошо известны византийским слушателям. Они приобщались к этим произведениям с детства и почти постоянно сами были участниками их исполнения. Поэтому для каждого из них был четко определен смысл любых «отпустительных», «херувимских», «блаженных» и других песнопений. Следовательно, уже сама начальная фраза, которая даже в новом стиле излагалась чаще всего без «калофонических искажений», давала слушателю ясное представление о тематике звучащего произведения. Значит, все последующие отступления от текста не влияли на понимание основной направленности его содержания, а калофонические распевы воспринимались как импровизация на «заданную тему». Слушатель получал сжатую информацию о теме в самом начале песнопения, а все последующее калофоническое развитие рассматривалось как ее искусное музыкальное воплощение.

 

Калофонический стиль был победой светского музицирования над устаревшими традициями церковной музыки. Он дал возможность византийским мелургам влить в музыкальную жизнь новую струю народных интонаций. Некоторые кратимы в рукописях получают названия "народное", "фессалийское", "европейское", "персидское" и т. д. Все это говорит об интонационных связях кратим с музыкой определенных областей и даже народов. Часть кратим называлась по созвучию с используемыми в них слогами. Например, если кратима распевалась на слоги «а-не-на» (?????), она называлась «ненанисмата», если на слоги «те-ре-ре» (??????) — «теретисмата» или «теретисма». В последнем случае явно видно желание возродить одноименную песню, известную в народе еще с языческих времен.

 

Желающим ближе познакомиться с калофонической музыкой - серия реставраций Христопулоса Халариса:

https://music.yandex.ru/artist/2796989/albums

Изменено 5 Jul 2017 пользователем Georg

[Georg]

 

Глава 12. Изобразительное искусство.

 

Я не намерен подробно описывать византийское  изобразительное искусство нашего периода - на сей предмет достаточно доступной литературы. Хочу лишь внести ясность по поводу мифов, существующих относительно византийского искусства данного периода.

 

 

О византийском искусстве указанного периода слишком долго судили по тем изображениям, что дошли до нас в храмах и монастырях Греции эпохи Османского владычества - "канонической" иконописи с господством "плоскости" и "обратной перспективы", которую долго считали "истинно православной", противопоставляя объемному "фряжскому письму". Так что исследовавший в начале XX века новгородскую иконопись века XIV Д. А. Ровинский, не имевший вместе с своими современниками никакого понятия об искусстве поздней Византии, упоминал о “подражании древним итальянским картинам” в новгородских иконах 14-го века и приводил примеры икон, будто бы исполненных по рисункам Чимабуэ и Перуджино [Д. А. Ровинский. “Обозрение иконописания в России”. Спб. 1903, стр. 10—11.].

 

 

 

 

Но вскоре история нашла правильную оценку искусства, которым был ознаменован XIV век Византии. Заключения, к которым пришли исследователи христианского Востока в первой половине XX века, позволяют говорить с полным основанием о третьем расцвете византийского искусства в XIV столетии. К этому столетию относятся мозаики Кахрие-Джами в Константинополе (в церквях, обращенных в мечети, где мозаики были заштукатурены турками) и фрески церквей Мистры в Пелопоннесе, а так же фрески церквей Старой Сербии (которые ранее приписывались итальянскому влиянию, но оказались стилистически едины с открытыми греческими мозаиками и росписями XIV века). “Новое искусство вдохновляет их, искусство живое и искреннее, полное движения, экспрессивности, живописных черт, искусство, увлеченное реалистическими и правдивыми наблюдениями. Чувствуется, что художники того времени не дремлют в традиционной неподвижности, но учатся видеть природу и жизнь. Они любят индивидуализированные типы, иногда даже народные и простые. Они вкладывают в свои произведения наивность и неожиданную свежесть, которая не исключает, впрочем, изысканного изящества, мастерство композиции и способности возвыситься до замечательного стиля. К редкому чувству декоративных качеств они присоединяют чувство и понимание несравненного цвета. Их веселый, сияющий колорит, плотный и нежный в одно и то же время, внушает иногда удивительное очарование. В этих вместе и наивных и мастерских работах византийское искусство пробудилось для своего последнего возрождения, которое от начала 14-го и до самого 15-го века вызвало к жизни целый ряд прекрасных произведений. В ту самую минуту, когда, казалось, это искусство пришло к полному истощению, оно еще раз явило себя полным жизненных сил и готовым обновиться, и некоторые создания этой его эпохи могут быть без всякого преувеличения сравнены с лучшими произведениями итальянских "примитивов"” [Diehl. Op. cit., p. 694.].

 

 

Открытие "заштукатуренных" турками мозаик из захваченных мусульманами византийских храмов уже тогда привлекло внимание таких выдающихся ученых, как Н. П. Кондаков и Н. П. Лихачев, и заставило их создать новые теории о взаимоотношениях живописи русской, византийской и раннеитальянской [Н. П. Кондаков. “Иконография Богоматери. Связи греческой и русской иконописи с итальянской живописью раннего Возрождения”. Спб. 1911. Н. П. Лихачев. “Историческое значение итало-греческой иконописи. Изображение Богоматери в произведениях итало-греческих иконописцев и их влияние на композиции некоторых прославленных русских икон”. Спб. 1911.]. В позднейших исследованиях предстала "итало-греческая" живопись как некое нерасчлененное единство - с тех времен, когда короли Сицилии и дожи Венеции в XI-XII веках приглашали византийских мастеров по фрескам и мозаикам. В XIII-XIV веке искусство византийцев и их недавних учеников - итальянцев - развивалось стилистически синхронно. В эпоху, когда в Италии творили Чимабуэ и Перуджино, вплоть до времен Джотто - в византийской живописи внедрялись те же новации (что и позволило Лихачеву говорить об "итало-греческом" искусстве как некой реальности в XIII - XIV веках).

 

С фресок Кахрие-Джами:

 

Спас

 

Апостол Петр.

 

 

Апостол Павел.

 

 

В РИ перелом наступил во второй половине XIV века. Военно-политический крах империи, потеря провинций - привели к разорению светской аристократии и городских элит, которые уже не в силах были выступать ктиторами храмов и заказывать росписи. Роль "генерального заказчика" перешла исключительно к Церкви - а в Церкви одержали победу исихасты, и с их победой возобладало требование строго держаться канонов. В византийской живописи к XV веку происходит "откат" обратно к плоскости и "обратной перспективе". Они и стали господствовать и в греческом искусстве времен Османского владычества. Древние храмы, захваченные турками и обращенные в мечети, вообще лишались изображений согласно исламскому табу на них - их заштукатуривали, как в Кахрие-Джами.

 

 

К сожалению мы ничего не можем сказать о светской живописи. Ее наличие в Византии еще эпохи Комнинов засвидетельствовано источниками. Она вдохновлялась античными образцами и могла быть весьма фривольной - знаменитый канонист Феодор Вальсамон называл "эротоманиаками" некоторых византийских вельмож за те росписи, которыми они покрывали стены своих покоев. Но византийские дворцы в РИ перешли в собственность  мусульман, и нечестивые изображения были уничтожены.

 

 

В данной АИ "итало-греческое искусство" как единый феномен Ренессанса будет существовать и в XV веке, поступательно развиваясь от "эпохи Джотто" к эпохе.... ну условно скажем Рафаэля, хотя в данном мире грек может .оказаться круче.

 

Дополнение от 02.10.2020

Несколько мыслей о будущем религиозного искусства Возрожденной Византии, порожденных чтением Бычкова.

Как мы выяснили выше, в церковной живописи РИ "Ренессанса Палеологов" проявлялись те же тенденции, что и в Италии эпохи Треченто, где ярчайшим представителем этих тенденций стал Джотто. Некоторые наши современники почитают средневизантийский стиль церковной иконописи, в котором доминировали "плоскость" и "обратная перспектива", "истинно православным", церковное искусство Ренессанса - "языческим", а появившийся под западным влиянием на русских землях с XVII века "фряжский" стили иконописи "неправославным". Однако в православном вероучении отсутствует какое-либо основание для подобных утверждений.

В одной из ранневизантийских альтернатив мы уже рассматривали церковное искусство ранней, позднеантичной Византии. Оно было прямым наследником античной живописи в стиле "фаюмского портрета", что прекрасно видно к примеру по сохранившимся образам времен Юстиниана Великого из монастыря святой Екатерины на Синайском полуострове.  Апостол Петр:

Искусство это пришло в упадок во время коллапса и деградации империи в VII веке, и было добито иконоборческой "зачисткой" при Константине V. Но отцы Седьмого Вселенского Собора, восстановившего иконопочитание в 787 году, ностальгровали именно по тому самому позднеантичному искусству.

Главным аргументом в защиту антропоморфных изображений Христа на Седьмом соборе служила убежденность иконопочитателей в том, что такие изображения служат доказательством истинности божественного воплощения. В определении Собора записано, что он утверждает древнюю традицию «делать живописные изображения, ибо это согласно с историей евангельской проповеди, служит подтверждением того, что Бог Слово истинно, а не призрачно вочеловечился, и служит на пользу нам; потому что объясняющие друг друга вещи без сомнения и доказывают взаимно друг друга» (XIII 377С).

Изображение в данном случае играло для иконопочитателей практически роль документальной фотографии, а поэтому оно в их понимании и должно было быть предельно фотографичным. Если есть фотография, то, следовательно, был и материальный оригинал, запечатленный на ней. Не случайно христианская традиция начинает бесчисленный ряд изображений Христа с «нерукотворных образов», сделанных по легенде самим Иисусом путём прикладывания к своему лицу матерчатого плата, на котором и запечатлевалось его точное изображение, т. е. механический отпечаток, аналогичный фотоснимку.

 

На Соборе было особо подчеркнуто, что словесное описание (например, «Жертвоприношения Авраама») не дает столь сильного эмоционального эффекта, как живописное изображение (XIII 9DE). Отдавая приоритет живописи перед словом в вопросе эмоционально-психологического воздействия, отцы Собора имели в виду именно иллюзорно-натуралистические религиозные изображения, выполненные в манере эллинистической живописи. К сожалению, подобные изображения, видимо, почти полностью были уничтожены в период иконоборчества. До наших дней сохранились лишь их отдельные фрагменты, однако византийские описания некоторых из этих произведений дают нам возможность составить о них более или менее ясное представление. В частности, на Соборе было зачитано уже описание Астерия Амасийского серии картин с изображением мучений девы Евфимии (XIII 16D-17D). Из этого экфрасиса можно понять, что именно натуралистический характер изображения способствовал возбуждению сильной эмоциональной реакции византийского зрителя. Один из участников Собора заметил после того как было зачитано описание Астерия: «Хороший живописец при помощи искусства всегда представляет факты так, как и написавший икону мученицы Евфимии» (XIII 20А). Другой участник добавил: «Эта икона выше слова» (XIII 2 °C). Именно такой тип изображений представлялся отцам Собора наиболее подходящим для культовой живописи.

Бычков в своей "Малой истории византийской эстетики" делает парадоксальный вывод - "ближе к пути, предписанному отцами VII Вселенского собора, развивалось западноевропейское искусство".

Тем не менее - после "Торжества православия" византийская художественная практика не пошла по этому пути. Как известно, византийские мастера выработали особый изобразительный язык, далекий от иллюзорно-натуралистических приемов передачи действительности. Как так получилось?

А корни сего - как выясняется лежат в религиозно-философский полемике эпохи "второго иконоборчества", когда главным "мозгом" иконоборцев стал Иоанн Грамматик. Дискуссия шла теперь на очень серьезном философском уровне - обе стороны за время полувековых споров подтянули свой образовательный уровень, серьезно просевший за время "Темных веков" Византии, и полемизировали теперь внутри восстановленного неоплатинического философского "пространства дискурса".

 

Еще при Константине V иконоборцы активно цитировали послание Григория Назианзина об  особой роли  человеческой  души-посредницы  Христа между  Божественной  природой  Слова  и  грубостью  материального  тела  Христа. В антропологической схеме, рожденной Платоном ("Тимей"), нематериальный интеллект может войти в соединение с материальным телом только с помощью души, обладающей необходимой двоякостью.  Когда  эта  парадигма  используется  в  христологическом  смысле, душа  Христа  также  служит  посредницей  между  нематериальным  Божеством Логоса и материальным телом Христа, при этом само физическое тело носит характер "инструмента". Само собой при такой трактовке попытка изображения Христа - полный неадекват, "бездушный образ". Иконоборцы (в рядах которых были столь выдающиеся платоники как Иоанн Грамматик) следовали здесь всецело в рамках воззрений Платона как на дуальность разумной души и материального тела, так и на изобразительное искусство (да, от одиозного наследия Оригена, несмотря на клятвы Шестого собора, византийское богословие избавилось еще не до конца и в VIII веке).

Иконопочитатели же отстаивали взгляд, в итоге закрепившийся в православной догматике - человек есть не дуальность разумной души и играющего инструментальную функцию тела, а единый нераздельно-слитный душевно-телесный организм, для которого разделение в момент смерти тела - аномалия, последствие катастрофы "грехопадения", и который восстанавливается в грядущем Воскресении. И только в таком нераздельном виде Бог-Сын мог принять "всецело" человеческую "природу" в Воплощении.

Далее возможность адекватного изображения Христа доказывалась уже с опорой на концепцию Плотина о "внутреннем эйдосе" - идеальном визуальном прообразе предмета («Внешний вид здания,— писал Плотин,— если удалить камни, и есть его внутренний эйдос» (En. I б, 3)). Если Христос истинно вочеловечился, то он вместе с плотью приобрел и «видимый образ», который может и должен быть изображен на иконе. Если же Христос не имеет такого изображения, то, следовательно, он не имеет и «видимого образа», а значит он и не был истинным человеком. «Одно — печать и другое — отпечатанное изображение; однако и до отпечатывания отпечаток [находился] на печати. Но печать была бы недействительной, если бы она не имела отпечатка вообще. Соответственно и Христа пришлось бы признать недеятельным и недействительным, если бы он не был видим в изображении искусства» (III 4, 9). Поэтому-то, по логике Феодора Студиита, изображение Христа и является важнейшим свидетельством истинности его вочеловечивания.

 

И именно с этого момента - в аргументации Студиита появляется взгляд на образ, явно отличный от вышеприведенных взглядов отцов Седьмого Вселенского собора. В контексте всей теории образа Феодора, основанной, повторимся, на концепции "внутреннего эйдоса" старика Плотина, появляется специальное требование к живописи не пытаться изображать душевные движения и состояния человека - как преходящие. По теории Феодора должен изображаться во всех своих конкретных деталях изначально заданный в замысле Творца, как бы «онтологический портрет» человека, а не сиюминутное состояние его внешности, отражающее, в частности, и душевные движения. В этом плане Феодор существенно расходится в понимании миметического образа с теми отцами VII Вселенского собора, которые высоко оценивали психологизм ранневизантийских изображений. Для него важен, говоря словами Плотина, «внутренний эйдос» изображаемой вещи, являющийся производной "сущности" вещи и запечатленный в её внешнем виде.

 

Таким образом, «миметическое изображение» в понимании Феодора — это не натуралистическая копия внешнего вида человека, но как бы «фотография» его онтологического облика, практически не подверженного никаким изменениям, ни внешним, ни внутренним, его "лик", а не меняющееся "лицо". Именно в направлении создания таких изображений и развивалось византийское искусство в послеиконоборческий период.

Откуда "ноги растут" у этого подхода Студиита - все исследователи согласны. Из первоисточника, то бишь из Плотина. В контексте своей эманационной теории Плотин усматривает сущность красоты в приобщенности к идее, эйдосу, внутренней форме. Главной характеристикой прекрасного, и не только в мире визуальных форм, но и вообще, становится степень выраженности эйдоса в иерархически более низкой ступени бытия. Соответственно - изобразительное искусство для адекватного представления предмета должно избегать тех изменений, которые являются, по мнению Плотина, следствиями несовершенства зрения: уменьшения величины и потускнения цветов предметов, находящихся вдали; перспективных деформаций, изменения облика вещей вследствие различия освещения. Все предметы следует изображать так, как мы видим их вблизи при хорошем всестороннем освещении, изображать их все на первом плане, во всех подробностях и локальными красками.  Далее, так как материя отождествляется с массой и темнотой, а все духовное есть свет, то живопись для того, чтобы прорвать материальную оболочку и достичь души, должна избегать изображения пространственной глубины и теней.

 

Итак, что у нас получается на выходе. Иконоборчество в своем теоретическом обосновании было очередной из многочисленных "интервенций" античной философии в христианскую догматику. Эта интервенция была отражена с помощью античного же философского инструментария (другого "пространства дискурса" не существовало..). но ценой появления средневизантийского плоскостного "канона" иконописи.  Западное религиозное искусство ни в чем не противоречит православной догматике, ибо соответсвует взглядам Седьмого Вселенского собора, а иных соборных постановлений с тех пор не издавалось.... а средневизантийский канон иконописи возник под влиянием неоплатонической философии, и возобладал не на уровне вероучительных постановлений, а на уровне "общественного мнения", породившего "традицию".

 

Впрочем для победы этой традиции были объективные обстоятельства, пожалуй даже "непреодолимой силы". Во-первых за время катастроф "Темных веков" уровень мастерства художников сильно просел - былая "школа" базировалась в полисах, и крах городской экономики в VII веке радикально подорвал ее, а погром при Константине V добил. Реальную перспективность, "золотое сечение" и игру светотеней наличные кадры IX-X веков банально не потянули бы.

Во-вторых же - античное изобразительное искусство образцов "фаюмского портрета" базировалось на эллинистической философии, которая была порождена именно обособлением индивидуума, человеческой личности, освобождением ее от жестких рамок общины и рода, происходившего в эпоху эллинизма и Римской империи.
Но в катастрофе Темных веков - что на византийском Востоке, что на германо-романском Западе - для самого выжывания социума индивидууму было необходимо засунуть свою индивидуальность в известное место и жестко следовать своим сословным обязанностям в рамках "трехчастной модели" социума, традициям рода, общины и консорции. Это неизбежно отражалось и на искусстве, порождая пренебрежение индивидуалистическими чертами, и уж тем, более, свят-свят, "психологизмом", и ориентацию на стандартизированный "онтологический образ", соответствующий "замыслу Творца", которому каждый обязан следовать.
Естественно, что красота человеческого тела совершенно не волнует мыслителей этого времени. Иоанн Дамаскин, в отличие, например, от позднеантичного "отца христианской антропологии" Немесия Эмесского, трактат которого он переписывает во многом почти дословно, практически не замечает красоты человеческого тела. Ему чужды восторги Немесия по ее поводу, он обращает внимание только на утилитарную целесообразность всех органов человеческого тела. Даже в парности и симметричности органов чувств он не видит, в отличие от Немесия, ничего эстетического, но рассматривает второй орган (ухо, глаз) лишь как резервный на случай повреждения первого.

 

Так что для возрождения и развития "классики" изобразительного искусства был нужен тот самый "гуманизм", который стал идеологическим стержнем Ренессанса. И который опять же естественным образом нарастал по мере того, как средневековое общество становилось более экономически и технически развитым, богатым, комфортным и безопасным, и снова можно было позволить себе такую роскошь как "индивидуализм" и внимание к человеческой личности. Как мы выяснили - в Византии и Италии этот процесс начинался синхронно, но в РИ в Византии был насильственно оборован ее крахом.

Как будет развиваться церковное изобразительное искусство (со светским-то все ясно) в Византии этого мира? Новый стиль, как это понятно на примере фресок Кахрие-Джами, будет развиваться так же как в Италии. Но это ИМХО отнюдь не приведет к исчезновению стиля "обратной перспективы". Полагаю старый и новый стили иконописи будут существовать параллельно, а их применение будет зависеть от вкусов заказчика. У монастыря они одни, у светского ктитора иные...работа всем найдется. Примерно как в России стиль "фряжского письма" с XVII века сосуществует с традиционным, порождая в том числе и произведения в различной степени синкретические.

 

Изменено 2 Oct 2020 пользователем Georg

[Georg]

 

Глава 13. Архитектура.

 

 

Не собирался подробно разрабатывать эту тему, но поскольку "Энциклопедия" задумывалась как пособие для АИ-писателя, коснуться ее необходимо. ;-)

 

 

Об архитектурных вкусах ранних Ласкарисов можно судить по тому, что построили они сами. Развалины Нимфейского дворца и поныне возвышаются среди полей близ города. Он был возведен в первые годы прав­ления Иоанна III Ватаца, после того как император сделал Нимфей своей любимой резиденци­ей.

 

 

Здание, построенное у подножия холма в форме простого прямоугольника, было четы­рехэтажным. Первый этаж представляет собой массивный цоколь, сооруженный из огромных камней, что характерно для римской архитектуры. Двухметровая толщина стены первого этажа с узки­ми окнами, служившими бойницами, придавала зданию вид крепости. Сохранившиеся арки и паруса сводов, так же как и наличие столбов, говорят о том, что внутри первый этаж имел посередине ряд колонн, которые разделяли прямоугольное пространство на более мелкие сводчатые по­мещения ⁴. Начиная со второго этажа, фасад здания сложен из пятиярусных полос кирпичей, а за ним следует ряд обтесанного песчаника. Второй этаж, где находилась главная зала, и третий были также сводчатыми, на что указывает использование тяжелых стенных пилястров между окнами.

 

 

Все четыре фасада характеризуются геометрической простотой, не нарушаемой ни карнизами, ни аркадами, и производят впечатление элегантности. Декоративной особенностью фасадов является регулярное чередование с уровня второго этажа равных по ширине горизон­тальных слоев темно-красного кирпича со светло-серым тесаным камнем. Эти слои шли па­раллельно друг другу через все четыре стены. Кроме того, какая-то часть дворца была украше­на керамическими глазурованными плитками с многоцветным орнаментом. Каждый этаж со второго по четвертый (последний сохранился частично) имел по шесть симметрично располо­женных окон на западной и восточной сторонах и по два — на южной и северной. По мону­ментальной лестнице, находившейся в северной части здания параллельно северному фасаду, можно было подняться на второй этаж и попасть в дворцовую залу.

 

 

 

Что касается храмовой архитектуры - развитая крестово-купольная система со свойственной ей центричностью продолжала господствовать и в Поздней Византии, но со времен Комнинов намечаются новые стилистические тенденции - резкое, как никогда ранее, повы­шение подкупольного пространства относительно всех остальных объемов здания и общая повышенность пропорций: вертикаль в композиции здания с течением времени становилась преобладающей. Красота здания явно ассоциировалась с его высотой, устремленностью ввысь, к небу. Символом неба, небесного свода ведь и являлся купол. Этот эстетический принцип свойствен всей византийской архитектуре, но теперь он рельефно выступил не только в ин­терьере, но и снаружи: новое соотношение объемов храма, в котором доминировал купол на относительно высоком барабане, создавало уступчатость масс здания, пирамидальный ритм их и тем самым определенную градацию масс. С течением времени эти новые качества архитек­туры проявлялись все отчетливее.

 

 

Новые качества собственно архитектуры породили и новое понимание архитектурной плоскости, и новую трактовку фасада, что выразилось в глубоком их расчленении вертикаль­ными тягами; они усиливали ощущение повышенности пропорций. Пространства между тягами прорезались огромными окнами с цветным стеклом - храм, весь устремленный в высь, благодаря этому был залит светом. Эта эстетика выси, пространства и света явно перекликается с западной готикой; но реализовали ее византийцы в традиционной крестово-купольной модели.

 

 

Византийское зодчество рассматриваемой эпохи (как светское, так и церковное) отмечено еще одним новым качест­вом - усилением роли де­кора. Речь идет не только о многоуступчатых тягах, подчеркивающих рисунок фасада; появились и новые декоративные средства, значение которых все более возрастало — цвет и кирпичное узорочье. Прежде всего это выражалось в использовании цветовых эффектов самой кладки, сочетающей ряды красного кирпича и ряды светлого камня. Сочетание это уже утратило конструктивное значение и являлось чисто декоративным, о чем говорят памятники XI в.: чередование кирпича и камня было, собственно, не кладкой, а только облицовкой стены. В эпоху Ласкарисов эта тенденция усилилась. Декор был основан на сочетании кирпича и инкрустированного в кирпичную кладку кам­ня, образующего самые различные узоры (шахматный, зигзаги, плетенки и пр.); пояса этого декора разделены нитками цветных (глазурованных) вставок в виде четырехлистника. Узоры почти сплошь покрывают верхнюю половину фасада, обращенного внутрь дворца.

 

 Все более популярной становилась узорчатая кирпичная выкладка, появившаяся еще в Х в. Ее постепенно усложняли, а в XIII—XIV вв. дополнили вставкой глазурованных изразцов и даже глазурованных блюд. В то время кирпичное узорочье и использование изразцов при наружной облицовке получили в византийской архи­тектуре наибольшее развитие и стали очень популярными.

Изменено 9 Feb 2017 пользователем Georg

[Georg]

 

Глава 14. Быт и нравы.

 

Население Константинополя за время господства латинян значительно сократилось. Если в период расцвета в столице проживало до 500— 600 тыс. жителей, то после "освобождения Города" едва насчитывалось 40—50 тыс. (тогда как в Фессалонике в первой четверти XIV в. было 40 тыс. жителей). Однако Константинополь все еще оставался одним из наиболее красивых городов ойкумены, центром православного мира, крупным торговым портом. Фессалоника производила на современников большое впечатление своими дворцами и колоннадами. Прекрасны были дома и дворцы Мистры.

Византийские города были окружены стенами. По замечанию Иоганна Шильтбергера, константинопольские стены насчитывали 1,5 тыс. башен. Акрополь считался твердыней города. Попасть в город можно было через несколько ворот.

 

В столице и в Фессалонике главные ворота назывались Золотыми. Ворота Навплии и Железные ворота вели в Мистру. Стесненные стенами, города застраивались очень густо. Наиболее широкой улицей Константинополя была торговая, называемая с древних времен Месой. Меса Мистры достигала в ширину 3 м и кое-где была перекрыта сводами. В Серрах центральная улица именовалась «царской дорогой» (через город действительно проходила Via Egnatia) и заканчивалась площадью. Боковые улицы были шириной не более 2 м.

 

Невозможно представить себе жизнь поздневизантийских городов, как крупных, так и провинциальных, без ярмарок, без больших торговых дней. Наряду с большими традиционными ярмарками, проходившими раз в году в определенное время, имелись и постоянные рынки, где продавались продукты сельского хозяйства. Рынки зачастую были крытыми, как в городах мусульманского востока, лавки располагались обычно в тени сводов и колоннад, перекрывавших в отдельных местах центральные улицы крупных городов. Часто торги организовывались прямо на городской площади. Многие рынки, находившиеся в городе или близ городских стен, принадлежали монастырям.

 

В Константинополе, Фессалонике и ряде других приморских городов наиболее шумным и людным местом был порт. В Константинополь постоянно прибывали иностранные суда, поскольку город являлся одним из крупных центров международной торговли. В Фессалонику, «всеобщий рынок земли», привлекала иностранные корабли широко известная октябрьская ярмарка в честь покровителя города св. Димитрия. Морской порт Фессалоники принимал корабли из Франции, Фландрии, Италии.

 

 

Население Константинополя было этнически пестрым. Помимо греков, армян, евреев, здесь находились колонии западных купцов — венецианцев, генуэзцев, пизанцев, флорентийцев, каталонцев. Во многих городах были кварталы, населенные представителями какой-либо одной народности. Особенно интересно в этом отношении положение евреев. Еще в эпоху Комнинов Евстафий Солунский жаловался что граждане Фессалоники слишком близко и запросто общаются с евреями "как с друзьями и соседями". В XIV веке в ряде городов исчезают еврейские кварталы - хотя  традиционные места компактного проживания евреев сохраняются, но они имеют полное право приобретать недвижимость и проживать в любом месте города. Если при этом вспомнить городскую хартию Янины, в которой значится что горожане-евреи должны пользоваться "всеми правами и привилегиями" наравне с православными гражданами Янины - можно сделать вывод о довольно высокой степени "эмансипации" евреев в поздней Византии.

 

Византийская аристократия издавна жила в городах. Постепенно города разрастались, но старые аристократические кварталы неизменно оставались в центральной части. Делились кварталы города порой и по профессиональному признаку. В одном из актов XIII в. упомянута константинопольская улица ремесленников-поясников; в XIV в. в столице существовал квартал сапожников, изготавливавших обувь для военных.

 

Хорошо сохранившимся архитектурным памятником той эпохи является многократно описанный в научной литературе дворец деспота Мореи. В нижних помещениях правого крыла дворца проходили приемы и обеды. Спальные комнаты членов семьи деспота располагались в одном из четырех зданий правого крыла. Здесь же находилась и молельня. На втором этаже левого крыла имелся огромный зал, освещавшийся двумя рядами окон. Это был тронный зал, где проходили особо торжественные церемонии. Одной из грандиозных построек XIII в. являлся дворец Нимфеон.

 

Дома знати и богатых горожан были преимущественно двух- или трехэтажными, с плоской или двускатной крышей (Schatz. № 112. 306). На стыке черепиц крепилась свинцовая прокладка. Плоские крыши обычно использовались как солярии. В «Диалоге богатых и бедных» (середина XIV в.) о такого рода постройках сказано: «У вас приятные жилища — вы наслаждаетесь в хорошую погоду нежнейшим ветерком (с крыш) ваших трехэтажных домов». Многие византийские дома XIV в., построенные в основном из белого камня, имели выступающие балконы и полукруглые окна, над которыми поперечно выкладывался красный кирпич. Двери и ставни часто были железными, украшенными гвоздями с большими головками. Дома в большинстве случаев имели узкий фасад, выходящий на улицу, и двор с колодцем, подсобными помещениями, виноградным прессом. Нижний этаж дома обычно использовался для хозяйственных нужд. Иногда там же располагались кухня, жилье для прислуги, склады. Под полом выкапывалась яма для хранения продуктов. Около дома нередко находился небольшой сад из фиговых или других деревьев. Наличие внутренних открытых двориков расширяло площадь жилья. В Пергаме дома возводились обычно в виде замкнутого прямоугольника с квадратным двором в центре. Иногда же они располагались в линию вдоль узкого дворика. Двери одного дома не должны были находиться против входа в другой.

 

 

Дома в провинциальных городах часто имели множество хаотических пристроек, сделанных в разные годы без всякого плана. Не случайно Феодор II Ласкарис противопоставлял средневековые здания Пергама красивым и гармоничным античным постройкам. Комнаты в домах Коринфа, Афин, Эфеса часто были узкими, неправильной формы, что определялось отсутствием свободных площадей для новых построек.

Византийские сельские поселения были различными по размерам и характеру. Наряду с большими деревнями встречались поселения, незначительные по размерам и числу жителей. Так, в балканской деревне Мамициона, принадлежавшей Хиландарскому монастырю, жило 450—500 человек. Название же расположенной на севере Балканского полуострова деревни — Моноспития (Однодомовка) — говорит само за себя.

Деревни делились на стаси — крестьянские подворья одной семьи. Центром стаси являлся окруженный забором или кирпичной стеной одноэтажный дом, крытый черепицей, тростником или соломой. К дому обычно примыкали виноградники, сад с фиговыми деревьями, орешником, маслинами. Во владение стаси могли входить небольшой водоем и мельница. Пашня могла находиться рядом с домом, но чаще была расположена в отдалении, иногда чересполосно с земельными участками других крестьян. Участки порой были ничтожными — до одного модия (примерно 0,084 га). Крестьянские меры определения площади земли не случайно, наверное, назывались пинакион (дощечка) и лорис (пояс). Границы между земельными участками обозначали камнем или столбом, а иногда окружали пашню канавой. Вокруг больших деревень лежали неподеленные (общинные) земли: луга, где жители деревни косили траву, рощи, где рубили лес, собирали каштаны и ягоды. Община сохранилась и в поздневизантийское время. Руководил общиной обычно совет «старцев». Имелись в деревнях и большие (неразделившиеся) семьи. В описях XIV в. встречаются перечни общего имущества женатых братьев, сыновей одного отца. Но нормой в деревне являлась небольшая парная семья.

 

Крупные земельные комплексы составляли владения императорской семьи, представителей знати, монастырей, церковных корпораций. Собственники этих владений большей частью жили в городе, а хозяйство вели управляющие. Иногда владения феодалов-динатов были расположены в стороне от участков крестьян, иногда же включали в себя целые деревни.

 

Византийские термы по устройству напоминали римские, но были значительно меньших размеров, являясь как бы миниатюрной копией древних терм . В Константинополе некоторые из них принадлежали монастырям. Место строительства частных бань строго регламентировалось. Как в городе, так и в пригородах баня должна была отстоять на 20—30 шагов от соседних строений.

 

Дома знати отличались богатым интерьером. Деревянные двери, отделяющие внутренние помещения, украшались резьбой или инкрустацией, потолки иногда покрывали позолотой. Пол обычно был вымощен плитами белого мрамора. Внутренние лестницы, каменные или деревянные, часто имели несколько площадок. Парадный зал дворца Мистры вдоль всей длины стен был окружен единой каменной скамьей, невысокой по византийскому обычаю. На частных приемах по старой традиции беседовали полулежа. Ложе являлось непременным атрибутом богатого интерьера. Декор комнат дополнялся коврами и драпированными тканями. Занавеси из тканей иногда заменяли двери, в особенности в спальнях.

 

О внутреннем убранстве домов простолюдинов известно меньше. Верхний этаж, если он был, поддерживался обычно деревянными столбами. Обычным видом мебели являлись низкие круглые или квадратные сиденья без спинки, а также полукруглые стулья. Пол покрывали плетеными циновками. Вокруг длинного, покрытого скатертью стола для трапезы стояли низкие сиденья на трех ножках.

 

Трапезе византийцы уделяли большое внимание. Застольем отмечалось любое событие — от рождения ребенка в доме до избрания нового патриарха. Пища в семьях знати была разнообразной: молодая баранина, мясо козлят, медведей, говядина, птица. Свежая рыба дополняла мясные блюда на праздничном столе. В поздневизантийской басне «Рассказ о четвероногих» свинья похвалялась, что ее мясо едят «и с хорошей зеленью, и с тыквой, и вареное, и отдельно, без всякого другого; еще и прекрасное благоухающее жаркое — то свежее, то соленое, как изготовят. Солят же и хранят меня в течение всего года, и кладут в кувшины и бочки, и приготавливают студень и другие подобные вещи: челюсть, язык, окорока, колбасу, спинные части, бока с толстым салом, и жирную [мучную еду] и фаршированные изделия». Баранье мясо, согласно этой же басне, «тучно, и приятно, и полезно для желудка». В каждодневном рационе византийцы предпочитали кефаль и морского окуня. Употреблялись в пищу также омары, раки, устрицы, каракатицы. Сливочное масло употреблялось как в свежем, так и в топленом виде. Растительное масло изготавливалось прежде всего из оливок, а также из миндаля, мирта (для целебных целей). Ценили мягкие сорта сыра. Употребляли в пищу разнообразные овощи —  морковь, бобы, горох, чечевицу, а также салат и спаржу. Приправами служили хрен, петрушка, сельдерей, тмин, майоран, чеснок. Обычными для византийской кухни были и репчатый лук и лук-порей. Мед и тростниковый сахар употребляли при приготовлении сиропов из айвы, роз, слив, яблок, гранатов. Из мучных изделий были распространены крендели и блины (их ели с медом). Хлеб из крупчатки считался лучшим. Черный хлеб или ячменный был пищей низших слоев населения и монахов-аскетов.

 

В качестве напитков употреблялись молоко, простокваша, пахта. Нередко к столу подавали свежую прохладную воду. Византийцы называли ее «новой водой» (??????). Пили также кипяченую воду (??????), иногда с добавлением тмина, а порой — перца и аниса (тминная вода — ????????????). Вода умеренной температуры использовалась для разведения вина.

 

Обед чаще приходился на полдень и начинался с фруктов. Затем ели свежую рыбу и молодое мясо. После этого переходили к жирной пище, жаренной на огне: говядине, утиному, гусиному, журавлиному или павлиньему мясу. На десерт полагался сыр: его «знатные люди после обеда немного (съедают), небольшой кусочек для [лучшего] пищеварения». Жирный сыр ели с салатом, капустой или свеклой. На ночь подавали более легкую пищу, обычно фрукты — айву, яблоки, приготовленные с гвоздикой и корицей (Мед. тр. С. 258). Разумеется, все это относилось к знати и богатым горожанам, у которых имелся «постоянно роскошный стол».

 

В «Путешествии Мазариса в подземное царство» говорится о сытной, но менее разнообразной пище — свинине, масле, пшеничной муке, диком салате, мятных маслинах и на праздник панафинейской похлебке. В одной из басен разнообразный стол (финики, сыр, хлеб, плоды, мед) мыши-горожанки, зависимой от хозяев, противопоставлен простой трапезе деревенской мыши, питавшейся зерном в сарае: «Гораздо лучше жить скромно, но спокойно, чем наслаждаться роскошью, полной страха». «Бедные» Алексея Макремволита говорят как о своей пище о грубом хлебе и соленой рыбе. Простолюдины нередко ели ячменный хлеб, приготовленный пополам с мякиной. Воинам в походе выдавали солонину из свиного и овечьего мяса: ее готовили впрок в виде окороков.

 

В монастырях устанавливался строгий рацион, обусловленный религиозными праздниками. В обычные дни, когда не было поста, стол здесь был более скромным, чем у мирян. Исключалось мясо животных, а птичье мясо разрешалось есть только больным. Поэтому при монастырях держали кур. Монахи питались рыбой, раками, устрицами. Димитрий Кидонис как об обычной монашеской еде писал о бобах и родниковой воде. Василевсу как-то в одном из монастырей подали на ужин раковины и свежую воду, хотя императору хотелось крепкого, неразбавленного вина. Однако и духовенство отнюдь не строго следовало правилам. Митрополит Навпакта, знаменитый юрист Иоанн Апокавк, считал хороший стол совершенно необходимым. Когда келарь одного епископа послал ему слишком мало масла, митрополит потребовал жестоко наказать виновного.

 

У византийцев, как и у всех южных народов, культивировавших виноградники, вино входило в каждодневный рацион. Качество вина зависело от достатка. В знатных семьях пили тонкие ароматные вина, в домах бедняков — дешевое, порой старое кислое вино. Вино, разбавленное водой, пили все, даже беременные женщины. Зимой вино не разбавляли. Однако постоянное употребление вина считалось проявлением развращенности. Медики рекомендовали употреблять вино во время еды для лучшего пищеварения: «Вино... следует пить в середине еды, а лучше всего выпить вино после еды — столько, сколько необходимо для увлажнения пищи в желудке и для прекращения жажды, чтобы не случилось горения и засыхания пищи в желудке. После окончательного приема пищи пусть выпьет вина, сколько необходимо». В вине ценился прежде всего аромат. Щедрым подарком императора считалась бочка ароматного вина (Пахимер).

 

От поздневизантийского времени сохранилось немного посуды. Из письменных источников известно, что на столах знати часто стояли золотые кубки для вина, золотая и серебряная посуда. Изящен по форме кубок Мануила II, сохранившийся в Ватопедском монастыре. Бронзовый сосуд короля Кипра Гуго IV Лузиньяна был богато инкрустирован серебром.  Бедняки пили вино из глиняных кружек. Керамические византийские сосуды XIII—XIV вв. обычно орнаментировали фигурами птиц и животных синего, красного и зеленого тонов. В кухонном обиходе использовали глиняные горшки с двумя ушками. Вино и продукты хранили в погребах в пифосах высотой до 1 м..

 

Произведения византийской живописи позволяют уточнить некоторые детали в сервировке стола. На миниатюре Мануила Цикандилиса в центре стола, покрытого скатертью, находится большое овальное блюдо на низкой ножке: на нем лежит жареный поросенок, которого разрезает ножом один из сидящих за столом. Другие участники трапезы держат стеклянные бокалы с вином. На столе стоят также вазы — высокая и низкая, стаканы, лежат ножи. Прямо на скатерть положено несколько морковок с ботвой. Слуги несут блюдо с едой, а на длинном вертеле — дичь (или курицу). Тут же стоит на задних лапах просящая лакомства собака.

 

На иконе «Троица» (XIV в.) из музея Бенаки в Афинах на белой, тонкой, почти прозрачной скатерти изображены золотая с киноварными линиями чаша, богато украшенные кувшин с прогнутыми ручками, стеклянный графин, ножи. На другой иконе «Троица» рядом со стоящей в центре стола красно-коричневой чашей для причастия нарисованы меньшая по размеру зеленоватая чаша, графины, стакан. Посуда, стоящая на столе,— керамическая, обычная для бедных домов. На скатерти, как и на других изображениях застолья XIV в., ясно различимы салфетки с красными полосками, морковь с зеленой ботвой.

 

 

В отличие от стран Западной Европы в Византии с античных времен употребляли вилку (??????). Ручки ножей (больших и маленьких) изготавливались из кости, а иногда из резной слоновой кости (такие ножи являлись предметом роскоши).

 

Одежда византийцев соответствовала их социальному положению, должности, месту в обществе. Ту или иную одежду надевали в соответствии с торжественностью случая. Главным признаком царской одежды, как и в прошлые века, оставалась красная обувь — сапожки или сандалии. Парадное одеяние императора состояло из златотканого саккоса, перепоясанного широким поясом (лоросом), а также императорского венца — стеммы, представляющей собой широкий золотой обруч с крестом из драгоценных камней в очельи. В поздневизантийское время стемма имела тулью (аир), напоминающую персидскую тиару, с крестом вверху. Непарадному платью императора (??????) соответствовал венец с лилиями или квадрифолием по краю обруча. В императорском гардеробе имелась также калиптра, высокая шапка, украшенная жемчугом, драгоценными камнями и покрытая сверху дорогой материей. Один из головных уборов императора назывался фиал (?????), так как он напоминал фонтан и был украшен перьями и драгоценными камнями.

Императорским цветом считался красный (порфирный). Однако в зависимости от случая василевс мог носить одежды иной расцветки. На фреске Беноццо Гоццоли Иоанн VIII изображен в зеленом кафтане с декором из шитых золотым флеронов. Мануил II и на приеме у французского короля, и во время поездки в Англию носил белое шелковое одеяние, хотя пурпур оставался по традиции императорским цветом. Трапезундские Комнины тоже носили красные сапожки и облекались в порфиру.

Некоторые из царских атрибутов были характерны для одежды деспотов. В пурпур могли быть одеты и севастократоры. Женщины из знатных семей часто носили красное платье с длинными узкими рукавами.

 

 

Признаком принадлежности к знатному роду являлись и златотканые одежды. Материи, тканные золотом и серебром, обычно имели мелкий рисунок или из переплетающихся листьев плюща и аканфа, или из фигур птиц и животных. Нередко такие ткани имели изображение императорского герба — двуглавого орла. Из ткани с «царскими орлами» шилась одежда для севастократоров. Золотые орлы украшали также обувь.

 

Наиболее распространенным видом одежды сановной знати и высокого чиновничества был кавадий — плотно прилегающий кафтан с длинными застегивающимися полами, являвшийся также парадной одеждой сановников. Деспоты носили пурпурный кавадий, усыпанный жемчугом. Кавадий великого доместика был двуцветный со златотканой каймой. Император, надевая кавадий, носил не стемму, а фиал.

 

Головной убор сановного лица или чиновника также зависел от его положения в обществе. Скиадий — шапка великого доместика — был красным с золотом и красным, натянутым на проволоку аиром и с красными подвесками. Скиадий же протасикрита шился из пурпурной и белой парчовой ткани, с широкими полосами вокруг по тулье, с трилистником из материи наверху. Некоторые должностные лица (мистик, логофет) носили не скиадий, а большой сферический клобук из шелка светлых тонов — факеолиду.

 

Регламентировался и цвет обуви — сапог или сандалий. Деспот носил белую с пурпуром обувь, кесарь — голубую, протовестиарий — зеленую, паниперсеваст — желтую.

 

При поздневизантийском дворе, судя по данным Псевдо-Кодина, доминировал красный цвет одежды. Широко использовались также одежды из белых парчовых тканей, что тоже способствовало созданию эффекта особой торжественности.

 

Правила изготовления и употребления одежды, несмотря на, казалось бы, строгую официальную регламентацию, не всегда соблюдались: элементы царской одежды стали доступными многим представителям знати. Никифор Григора с сокрушением отмечал ослабление традиций. Ранее императорский головной убор — калиптру — разрешалось носить только старейшим из придворной знати, причем калиптра покрывалась в таких случаях более скромным материалом, чем царская, юношам же было положено ходить с непокрытой головой. При жизни Григоры этот обычай был низведен до того, «что стали носить калиптры все: и юноши, и старики, как во дворце, так и под открытым небом, притом калиптры, покрытые разнородными материалами по собственному усмотрению каждого...». Приближенные к императору люди, не имевшие права на одежду со знаками высокого достоинства, могли носить ее с разрешения василевса. Так, фаворитка императора Иоанна Ватаца не только носила красную обувь, но даже попона и поводья ее коня были пурпурными, как у василиссы. Император мог дарить дорогие одеяния в знак особого расположения. Мазарис вспоминал «блестящие шелковые белые одеяния, которыми ...одарил великий государь».

 

Памятники поздневизантийского искусства позволяют восстановить некоторые из парадных одежд представителей византийской знати. На миниатюре к хрисовулу 1374 г. Алексей III Комнин (император Трапезунда) одет в черный саккос, имеющий бордюр золотого цвета с красным орнаментом. Лорос, которым подпоясан саккос, был тоже златотканым. Золотая корона, украшенная свисающим жемчугом, увенчивается крестом из драгоценных камней. Супруга Алексея III Феодора одета в длинное красное платье из материи, по полю которой вытканы двуглавые золотые орлы. Ее голову венчает золотая корона трапециевидной формы с камнями и жемчугом по верхнему краю и с жемчужными подвесками. Великий логофет Константин Акрополит на серебряном окладе иконы Богоматери из собрания Третьяковской галереи одет соответственно описанию Псевдо-Кодина. На нем — длинный однобортный прилегающий кафтан, застегнутый донизу на мелкие пуговицы и перетянутый узким поясом с пряжкой и спускающимися концами. На голове логофета — небольшого размера шапочка с прикрепленной спереди металлической пластинкой, имеющей изображение Христа. Голова супруги Константина Марии увенчана диадемой с жемчужными подвесками и драгоценными камнями. Великий дука Апокавк на миниатюре рукописи изображен в длинном кафтане, расшитом позолоченными грифонами. В почти одинаковых кавадиях изображены великий примикирий Иоанн, Алексей Апокавк, Константин Палеолог. Это неширокие однобортные кафтаны с узкими рукавами, с глухим вырезом под горло, без воротника.

 

Наряду с кафтанами сохранялась и старая мода на туники и плащи. На Феодоре Метохите (мозаика Кахрие Джами) — золотая туника, поверх которой надет широкий зеленый плащ с рукавами из ткани, украшенной мелкими красными цветами. На миниатюре из рукописи Хроники Никиты Хониата Алексей V Дука Мурзуфл одет в тяжелые одежды в виде перепоясанного саккоса с однотонной отделкой по низу рукавов и подолу. На ткани впереди — два больших круга с грифонами; по окружности вокруг грифонов вытканы бегущие, почти вытянутые в горизонтальную линию звери.

 

Почти одинаковы платья Марии Комнины Торникиссы Акрополитиссы (оклад иконы «Богоматери Одигитрии», Гос. Третьяковская галерея) и Ефросиньи Дукини Палеологини (миниатюра конца XIV в., Оксфорд) — с цельнокроеным рукавом, спущенным плечом, со стоячим, плотно прилегающим воротничком, широкими прорезями рукавов.

 

Парадные златотканые одежды надевали только в праздничные дни, во время дворцовых церемоний или по случаю приема иностранных послов. Ношение парчевой одежды в будни считалось предосудительным. Император сделал внушение сыну, поехавшему на охоту в златотканом одеянии: парча подобает только тогда, когда она увеличивает престиж ромеев, иначе это попросту мотовство.

 

Дополнением к парадным одеждам императора, высоких сановников, военачальников, богатых горожан обоего пола являлись украшения из золота, серебра, благородных камней и жемчуга. Это были кольца, ожерелья, браслеты, цепи, серьги, геммы, а также украшения на одежде, диадемах, головных уборах. Некоторые из украшений являлись талисманами. На золотые перстни наносились иногда надписи и монограммы.

 

Несмотря на строгие предписания, многие стремились внести в свой костюм что-либо индивидуальное в соответствии с личным вкусом, достоинством, возрастом. Знать меняла одежду в зависимости от времени года и погоды. Зимой для защиты от холода использовались меховые накидки. Богатые дамы носили большие пелерины из заячьего или иного меха. Мехом подбивались зимние одежды патриарха. Заячьи шапки, как говорится в басне «Рассказ о четвероногих», носят и врач, и богатый торговец. Использовались также в зимнее время толстые суконные одежды на подкладке. Одеждой простых людей служили плащи из грубой необработанной шерсти, войлочные шапки или капюшоны.

 

 

Обувь также различалась по времени года. Из овечьей, свиной и другой кожи изготавливались и башмаки — ?????????, и сандалии — ?????????, и туфли — ???????.

 

Иностранное влияние в поздневизантийскую эпиху отразилось на пошиве одежды и головных уборов. На улицах было трудно по платью определить, кто ромей, а кто перс или латинянин. Возникает мода на пестрые восточные тюрбаны. На голову Феодора Метохита в мозаичном изображении монастыря Хоры надет огромный полосатый тюрбан-факеолида. Появились и «крылатые» шляпы, напоминающие итальянские головные уборы.

 

Наиболее традиционной оставалась одежда духовенства. На время богослужения архиереи облачались в длинный стихарь с широкими рукавами. Поверх него надевалась епитрахиль, представляющая собой две широкие ленты, надеваемые на шею и сшитые впереди. Епитрахиль, спускающаяся до пола, обычно украшалась крестами и бахромой на концах. На поясе с правой стороны находилась доходящая до колен подвеска из жесткого материала — эпигонатий. В зависимости от значимости службы священнослужитель надевал большой или малый омофор — прямую длинную полосу, накладывавшуюся на плечи таким образом, чтобы один конец свешивался спереди, другой — сзади. Верхняя часть полосы вышивалась крестами и подбивалась гладким, без рисунка шелком. Большой омофор надевался только во время литургии. Златотканый саккос, напоминающий далматику западной церкви, составлял элемент одежды патриарха. Головным убором священнослужителя был клобук цилиндрической, немного расширенной кверху формы с черным или (для митрополитов и патриархов) белым покрывалом, спускающимся на плечи.

 

 

Обычной одеждой монахов являлась ряса, широкая, с длинными полами и рукавами. Она шилась из темной, без рисунка ткани. Монахини, судя по книжным миниатюрам, носили черные или коричневые мантии, надеваемые на длинное темное платье. Мантия могла быть короче или длиннее, но обязательно широкой, создававшей многочисленные складки. Голову монахини покрывал спускающийся на плечи черный или коричневый платок. Монахини из верхних слоев общества могли носить красно-синюю одежду. Инокини монастыря ??? ????? получали посезонно, в апреле и октябре, одежду, выдаваемую на год или на два. Это были две туники, одна полотняная накидка, три пары чулок. В женском монастыре Богородицы ??;?? ??????? ?;’?????? также выдавались в год две белые туники, черная мантия, две пары обуви. Через каждые три года монахиням давали, сверх того, мантию, две кофты, чепчик и накидку.

 

Византийские мужчины поздневизантийской эпохи по давней традиции носили бороды, длинные или средней длины, пышные или расчесанные надвое; бороды даже завивали. Делегация Мануила II обращала на себя внимание европейцев прежде всего бородами, непривычными для европейцев. Однако в XIV в. некоторые представители высших слоев по образцу латинян стали брить бороды. Деспот Феодор, выбрав себе в жены итальянку, стал брить лицо.

 

 

Баня в поздневизантийское время по-прежнему оставалась и средством гигиены, и местом развлечений. Наряду с общественными строились бани и в загородных владениях, и при городских домах состоятельных людей. Баня считалась очень полезной для организма человека. Существовали специальные рекомендации относительно использования ее как средства укрепления здоровья. Мыться полагалось натощак, но без ощущения чувства голода. Тучным людям рекомендовалось после того, как выступит пот, натереть все тело составом из люпина, сухой кожуры цитруса и измельченных листьев розмарина. Худые же натирали тело дынями, выжимками из тыквы с бобовой мукой и сухими измельченными цветами роз. При купании в бане использовались такие травы, как майоран, мята, ромашка, увеличивавшие потоотделение. Чтобы эффект был более ощутимым, перед мытьем следовало натереть все тело грубым полотном.

Иногда в банях имелись, по античной традиции, помещения для занятия гимнастикой. Патриарх Афанасий, выступая против склонности к неге и развлечениям, требовал закрытия бань на воскресный день, когда верующие должны присутствовать на литургии в храме св. Софии.

Византийцы знали средства ухода за кожей лица, за волосами. Если на лице появлялись морщины, следовало на сутки намазать его растворенными в уксусе сухими корками дыни с небольшим количеством камеди, после чего вымыть лицо с чечевичной мукой. Считались полезными для борьбы с морщинами растворенные в старом вине семена редьки с горьким миндалем. Кожу лица предохраняли от мороза маслом из лилий или нарциссов, а от жары — розовым маслом в сочетании с яичной мукой, выжимками из дыни и другими компонентами. Чтобы волосы были пышными, рекомендовалось мыть голову с мукой из люпина, смешанного с соком свеклы. При выпадении волос голову мазали специальной смесью, которую готовили посредством кипячения в течение длительного времени свежих листьев мирта, розового масла, ладана и других составных частей, соединенных с водой. При окраске волос в черный цвет пользовались соком анемона. Блондинкой можно было стать, намазав голову на три дня осадком старого вина, смешанного со смолой сосновых шишек в размере половины осадка и розовым маслом. Иногда волосы и бороду для получения черного цвета красили вороньими яйцами.

 

 

Будучи южанами, византийцы считали допустимыми вопреки законоположениям очень ранние браки. Для правящих кругов заключение брака являлось политическим актом. Несмотря на близкое родство, был заключен брак эпирского деспота Михаила и императорской дочери Анны. В определении собора в связи с заключением этого брака отмечалось, что поскольку связи царей способствуют миру между государствами, то канонические правила в отношении них следует ослабить. В 1355 г. было вынесено следующее соборное определение по поводу "неканонического" обручения дочери болгарского царя Иоанна Александра Кераци и сына василевса Иоанна V: «Рассудив, какую пользу может принести этот союз христианам, грекам и болгарам и какой вред нечестивым, мы единогласно одобряем его и выражаем согласие, чтобы он совершился беспрепятственно».

 

 

Недозволенные по возрасту браки встречались не только в аристократической среде. Среди документов Иоанна Апокавка находится акт о расторжении брака между 30-летним мужчиной и 6-летней девочкой, мать и отчим которой были подвергнуты епитимье. Апокавк решал также дело о расторжении брака двух молодых людей по той причине, что они были повенчаны еще детьми. Памятники византийской литературы полны упоминаний о повторных браках. В целом же многократные браки, так же как и непозволительные связи, считались грехом. Однако супружеская измена была обычным явлением. Михаил Палеолог, будучи женат на Феодоре, увлекся вдовой Иоанна Дуки Анной. Он был готов оставить свою жену, на что та отреагировала жалобой патриарху. Подобные ситуации возникали и в среде простолюдинов. Так, солдат Стефан Мавроманик жаловался коменданту Навпакта на неверность жены. Она между тем убежала (и не в первый раз) от Стефана и проводила время с неким Феодором. На этот раз Стефан обратился с жалобой к митрополиту Иоанну Апокавку. На суде выяснилось, что и муж вел себя порой непорядочно по отношению к жене и ее родителям. Брак был расторгнут, так как "невозможно продолжать совместную жизнь в условиях вражды и подозрительности".

 

 

Причиной развода могло стать и невыполнение одним из супругов своих обязанностей по отношению к семье. Некая Евдокия начала дело о разводе против своего мужа Феодора, который бродяжничал и не мог создать семье никаких условий жизни. Его редкие визиты домой имели следствием лишь увеличение членов семьи, материальное обеспечение которой целиком лежало на Евдокии, подрабатывавшей прядением шерсти и льна. Когда Феодор окончательно исчез, она обратилась с жалобой к митрополиту, который счел возможным расторгнуть брак.

 

По разному складывались судьбы внебрачных детей. В высших кругах чаще всего старались обеспечить их благополучие, особенно если они были царской крови. Побочный сын деспота Константина от служанки по достижении 15-летнего возраста был приближен ко двору его дедом-василевсом с целью женить его на какой-нибудь представительнице знатного рода из соседних стран. Брак использовался в придворных кругах для увеличения престижа рода. Незнатные, но близкие к императору люди с его помощью женились на девицах из родовитых семей. Георгий Музалон, друг Феодора Ласкариса еще по детским играм, стал мужем Феодоры из дома Кантакузинов. Не случайно Алексей Макремволит восклицал: «Почему мы не используем брак для того, чтобы обеспечить добродетельность и святость, а используем его для торговли и мошенничества?».

 

Белое духовенство вступало в брак. Наличие семьи не являлось серьезным препятствием для избрания на патриарший престол. Иоанн Калека, будучи женатым и имея двоих детей, стал патриархом, приняв постриг перед хиротонией. Правда, монашеская группировка пыталась протестовать против его кандидатуры, но император оказал давление, и избрание состоялось.

 

Женщины в царской семье по-прежнему играли заметную роль. Правда, это было прежде всего связано с продолжением рода, с таким важнейшим вопросом, как вопрос о наследниках престола. В поздневизантийскую эпоху у знати ценилось хорошее воспитание женщины, ее умение вести себя достойно, образованность. Императрицу Ирину, дочь Феодора I Ласкариса и супругу Иоанна Ватаца, Никифор Григора хвалил именно за это. Импонировало Григоре и то, что Ирина «любила движение» и часто совершала конные прогулки. Любовь к верховой езде среди знатных дам не была редкостью. Один из путешественников описывал, как императрице Марии, третьей жене Иоанна VIII, одетой в плащ и остроконечную шляпу с тремя перьями, при выходе ее из храма св. Софии была подана скамеечка, позволившая ей по-мужски сесть на красивого коня, в роскошно украшенное седло.

 

Дочь Феодора Метохита заслужила похвалы своего учителя Никофора Григоры за ее даровитость и любознательность. Супруга деспота Константина Евдокия «не была лишена светского образования; при случае она свободно разговаривала обо всем... ученые называли ее пифагореянкой Феано и второй Ипатией».

 

Однако выше всего византийцы ценили в женщине кротость, грациозность, мягкость характера, т. е. все то, что во все времена именуется женственностью. Та же Евдокия, с очарованием красноречия, мягкой манерой общения, приятным звучанием голоса, обладала необычайной грацией и миловидностью. Физическая красота женщины ценилась не менее духовной. Красивыми считались женщины среднего роста, мягких форм, с тонкой талией, достойной осанкой, нежной кожей лица, легким румянцем, с большими выразительными глазами и жемчужно-белозубой улыбкой. Вторая жена Иоанна VIII София Монферратская, обладавшая прекрасной фигурой и золотистыми волосами, струящимися по спине, но слишком высокая и с уродливым лицом, напоминала, по мнению Дуки, пословицу: «Сзади пасха, спереди — великий пост». Не случайно этот брак оказался кратковременным, несмотря на серьезные политические мотивы его заключения.

 

 

Византийцы признавали способность женщины к политическим делам как возможное, но редкое качество. Ирина, дочь Феодора I Ласкариса, отличалась умом и оказывала существенную помощь царственному супругу. Феодора Кантакузина, мать Иоанна Кантакузина, характеризуется современниками как женщина острого ума и наблюдательности.

 

Немало написано византийскими писателями и о дурных качествах женщин. Одной из наиболее одиозных фигур в поздневизантийской историографии предстает неоднократно упомянутая в таймлайне императрица Виоланта-Ирина Монферратская. Она положила немало сил на то, чтобы возвести на престол своих сыновей, рожденных от второго брака и в силу этого не имевших надежд на наследование престола. Стремясь возвысить дочь, Ирина дарила своему зятю, сербскому кралю, царские калиптры, более богатые, чем у самого императора. Поскольку император не поддерживал усилий Ирины непременно возвеличить своих детей, она пошла на скандальное осложнение отношений с мужем, предавая гласности детали их интимной жизни.

 

Многие представители императорской династии были женаты на иностранках. Сын Мануила II Иоанн, будущий император Иоанн VIII, был женат первым браком на княжне Анне, дочери Великого князя Московского Василия Димитриевича. Наиболее частыми в силу экономической и политической ситуации являлись браки императоров и деспотов с итальянками. Такие браки не могли не способствовать распространению итальянских обычаев при дворе.

 

Коронация императора совершалась в храме Святой Софии. К XIV в. она приобрела более религиозный характер, нежели в предшествующие века. Перед коронацией произносился текст символа веры, что сопровождалось торжественными обещаниями императора оставаться верным сыном церкви. Затем следовала театрализованная пышная церемония поднятия на щите. Императора поднимали на щите так, чтобы он был хорошо виден стоящей вокруг толпе. Щит с императором поднимали впереди патриарх и первый вельможа государства, а по бокам и сзади — другие высокие сановники. В случае коронации соправителя — сына императора его тоже поднимали на щите, который держали впереди отец-василевс и патриарх, а по бокам и сзади — сановники высокого ранга. В XIV в. ритуал коронации был дополнен актом миропомазания, ранее в Византии не применявшимся. Вслед за выходом из алтаря партриарха в полнейшей тишине по его знаку поднимался на амвон император для совершения миропомазания, после чего звучало «Свят!», провозглашаемое патриархом и трижды повторенное архиереями, а затем народом. Вынесенная из алтаря стемма возлагалась патриархом на голову императора при возгласах «Достоин», трижды повторенных вслед за патриархом священнослужителями и народом. При коронации сына-соправителя стемму возлагали император и патриарх. Коронуемый принимал непосредственное участие в совершаемой литургии. В определенный момент он входил в сопровождении дьяконов в алтарь, брал кадило, кадил на престол и на патриарха, который, приняв кадило, кадил на императора. После коронации следовали пиршества, продолжавшиеся несколько дней. Народу щедро разбрасывались серебряные монеты, иногда — золотые.

 

Церемония избрания нового патриарха, состоявшая из нескольких этапов, включала этап его интронизации. Церемония совершалась в Большом императорском дворце, где в одном из триклиниев устанавливалось деревянное возвышение, которое покрывалось материей пурпурного цвета. На этом помосте ставился императорский золотой трон, скрытый златоткаными занавесями. Во второй части триклиния, также отделенной занавесями, располагались архонты в парадных одеждах. В пространстве между стеной и царским местом стоял трон голубого цвета, покрытый златотканой материей. Император и кандидат в патриархи, скрытые занавесями, проходили к своим тронам и садились. Затем занавеси, делившие триклиний на три части, поднимались; император и патриарх одновременно вставали. Архонты провозглашали здравицу в их честь. Патриарха вели к возвышению, на котором стоял императорский трон. Патриарх принимал из рук императора золотой патриарший жезл, украшенный драгоценными камнями и жемчугом, благословлял его и направлялся к своему трону. Занавеси опускались. Император удалялся в свои покои. Патриарх верхом на коне, покрытом белоснежной или белой с золотыми украшениями попоной, отправлялся в храм св. Софии. Торжество заканчивалось трапезой, которую новоизбранный патриарх устраивал в своих палатах для архиереев.

 

 

Одной из сохранившихся в поздней Византии древних публичных церемоний являлся праздник триумфального вступления императора-победителя в Константинополь. Путь победителя до церкви, где проходил торжественный молебен, был усыпан миртами и лаврами. Из толпы, наблюдавшей шествие, слышались возгласы никитрии — клича в честь победы. Стены домов украшались ветвями лавра и розмарина, крестами и венками из цветов, вывешивались ковры, роскошные ткани, серебряные светильники. Торжества в Константинополе по случаю победы иногда сопровождались демонстрацией народу поверженных и взятых в плен врагов. Так, после победы над армией Карла Анжуйского при Белиграде закованных в цепи пленных возили по улицам столицы, посадив на лошадей по-женски — боком.

 

 

Толпы народа стекались и при посещении императором или его наследником какого-либо города. Феодору Ласкарису была устроена торжественная встреча в Филадельфии, чуть было не испорченная тем, что мул, на котором выехал встречать наследника престола градоправитель, испугавшись шума и ликующих криков народа, вдруг понесся вскачь, заставив седока кричать от страха, что позабавило наследника престола.

Один из праздников столицы был связан с приездом императорской невесты, которая была должна прежде всего посетить монастырь Пиги. Вслед за этим следовал прием невесты женихом и его отцом. Предсвадебные торжества особ императорской семьи являли собой пышное зрелище. Песни для хора, певшего на свадебных торжествах высоких особ, писали обычно известные риторы, бывшие иногда и влиятельными сановниками. Так, хартофилак царского двора Николай Ириник (XIII в.) написал по случаю бракосочетания Иоанна III Дуки Ватаца и дочери Фридриха II Гогенштауфена Анны для первого хора слова песни на тему о зеленом плюще, обвивающемся вокруг пальмы. Хор пел: «Сегодня только начал плющ вкруг пальмы стройной виться, увидит завтра стар и млад, какой любовью любит невесту милую жених, как пылко обнимает, целует локоны ее вкруг шеи лебединой». В основе песни второго хора, стоящего с противоположной стороны, лежал образ железа и магнита: «В бою непобедим — сражен тростинкой тонкой, слабой. Кольчуга, меч, походный плащ отброшены далеко... Железу любится магнит, жених своей невесте — отважный вождь прелестнейшей из девушек прелестных» (Памятники. IX—XIV вв. С. 333—334). Песнопения звучали и в церкви во время венчания, и при выходе свадебной процессии из храма. В стихах Николая Ириника слышны отзвуки народных свадебных песен.

 

Пиры и празднества по случаю заключения брака болгарского царевича Михаила и дочери василевса продолжались на лугах вдоль реки Тунджа, в предместье Адрианополя, восемь дней. Венчание Иоанна VIII с Софией Монферратской представляло для современников «праздник из праздников и торжество из торжеств».

 

Траурные события тоже представляли собой торжественное зрелище, особенно похороны императора, членов его семьи или высоких сановников. Иоанн Кантакузин описал церковную, службу по поводу похорон императора. Печальное событие собрало в столицу множество людей. Число иереев было столь велико, что даже св. София не вмещала их всех. Пышность и роскошь обстановки, обилие света, множество собравшегося народа, торжественность скорбных мелодий позволили свидетелю похорон назвать их прекрасным, изумительным зрелищем.

 

Траур по умершему императору также был регламентирован. Для знатных лиц предусматривались специальные парадные одежды. Траурным для императора был белый цвет, для сановников и всего народа — черный. На девятый день после смерти совершалась панихида с исполнением траурных гимнов. Теперь сановники могли сменить черную одежду на зеленую.

 

Пышными были похороны и знатных людей или просто богатых горожан. Исполнялись псалмы и иные песнопения, произносились хвалебные речи, горело множество свечей, толпились при выносе тела сановники, раздавались стенания родственников, причитания плакальщиц (Al. Makr. Dial. Р. 214.30—215.1). Бурные и громкие проявления горестных чувств считались естественными в то время. После речи Никифора Григоры у гроба василевса «поднялся величайший вопль...». Некая кесарисса, оплакивая умершего мужа, «царапала себе щеки и ногтями извергала из них струи крови». Стефан Сахликис, сравнивая похороны богача и бедняка, отмечал, что, когда хоронят первого, «громко бьют в колокола, собираются священники, возносят к небу псалмы», на похоронах же бедняка «очень тихо поют, в колокола не бьют, хоронят, возвращаются и больше ни слова».

 

 

Важнейшим событием в жизни византийцев были религиозные праздники — Рождество Христа и Богородицы, Пасха, Троица, многочисленные памяти святых. Церковная служба по случаю праздника была пышной, она собирала много верующих, особенно если литургию совершал патриарх или митрополит. Праздник начинался со звона колоколов. Славословие, благодарственные гимны, звонкие хоры мальчиков, одежда священников, обилие света в храме создавали атмосферу особой торжественности.

 

 

Православному богослужению был свойствен драматургический элемент. Наиболее впечатляющим был чин пещного действа. Русский путешественник конца XIV в. Игнатий Смоленский в неделю перед Рождеством видел этот чин в константинопольском храме св. Софии и описал его. Пещное действо происходило в неделю святых праотец (если Рождество приходилось на понедельник или вторник) или в неделю святых отец, т. е. примерно за неделю до торжества. Разбиралось большое паникадило, находящееся в центральной части собора над амвоном, который сдвигался за левый клирос и на его месте воздвигалась деревянная решетчатая печь (немного похожая на убранный амвон), а вокруг нее — железные шандалы с витыми свечами. На крюк, где висело ранее паникадило, вешалось изображение сделанного из пергамена ангела, которого можно было при помощи веревки поднимать и опускать.

 

Действующие лица чина имели особую одежду: отроки одевались в стихари из тонкого полотна с бархатными оплечьями; их шапки с меховой опушкой и с медным крестом в верхней части были сделаны из кожи, подкрашенной белым с золотом. Халдеи, мучители отроков, были одеты в красные суконные платья. На их головах были шапки, похожие на шапки отроков, но из худшего материала и без креста. Роли отроков исполняли певчие, а халдеев, по всей вероятности, прислуга церкви.

Чин пещного действа входил в состав утренней службы. Он соответствовал седьмой и восьмой песням канона, исполнявшимся антифонно хорами правого и левого клиросов.

Когда клирики начинали седьмой стих, наставник направлялся к иконе, сделав перед ней три поклона, кланялся до земли архиерею и обращался к нему: «Благослови, владыко, отроков на назначенное место представить», на что тот отвечал согласием. Затем выводили связанных длинным полотенцем отроков. Они останавливались посредине храма, а халдеи показывали им пальмовыми ветвями на пещь. Драматическое действо развивалось далее на фоне диалогов действующих лиц: при произнесении определенного стиха халдеи падали ниц, ангел с громом спускался сверху в пещь, отроки зажигали в венце ангела три свечи, затем обходили пещь и т. д.

 

Театральность была присуща всем службам, особенно праздничным. Николай Кавасила так описывает внесение честных даров в алтарь: «Священник, совершив громогласно славословие Богу, идет к дарам и, благоговейно подняв их на главу, выходит. Неся их таким образом, он входит в алтарь и нарочито идет по храму спокойно и торжественно. Сами же [верные] поют и со всяким смирением и благоговением склоняются пред ним, прося, чтобы он при возношении даров помянул их. А он идет в предшествии светильников и фимиама и в таком чине вступает в алтарь». Несомненно, эффект воздействия на верующих был велик. Кроме того, они чувствовали себя участниками происходящего действа. Ритуал многих праздников соблюдался издревле. Таким было, например, обыкновение в день Введения Богородицы во храм приносить для благословения чаши со зрелой пшеницей и спелыми плодами.

 

 

Религиозные праздники, отмечались не только церковными службами. На Рождество в императорском дворце выступали музыканты — флейтисты, трубачи, цимбалисты, свирельщики. На пиксиде из слоновой кости, относящейся к поздневизантийскому времени, наряду с торжественными фигурами императоров изображены фигуры музыкантов и танцоров в движении. Часто торжества соединялись с, казалось бы, несовместимым — с фарсом, шутовством. Возвращение на престол патриарха Исайи сопровождалось уличной процессией, состоявшей из веселой скоморошничающей группы, в которой «шли с веселыми песнями флейтисты и флейтистки, танцоры и танцовщицы. Одна из флейтисток, выделявшаяся среди всех красотой, сев на коня в мужской одежде... бесстыдными и пошлыми шутками легко вызывала нескромный смех...». Праздники сопровождались обильными трапезами, роскошными пирами и попойками. По праздникам патриарх получал от императора крупные суммы серебряных и золотых монет, которые завязывались в платок и разбрасывались народу на всем пути церковного шествия.

 

Впечатляющими были праздники, организуемые монастырями. Константинопольский монастырь Богородицы Одигитрии, по свидетельству путешественников XIV и XV вв., традиционно устраивал по вторникам церемонии выноса иконы. Вокруг монастыря собирались толпы народа как из столицы, так и из других городов. Мужчины стояли впереди, женщины сзади. Изображение Богоматери, написанное на камне, поднимал один из 20 человек, специально для этой церемонии одетых в длинные одежды из красного льна. Икону выносили на площадь, которую несущий должен был обойти 50 раз. Затем его сменяли другие — и так в течение всего дня под звуки исполняемого певчими «Господи, помилуй!». В этот день был открыт рынок, где продавались самые разнообразные продукты.

 

 

В константинопольском женском монастыре св. Феодосии праздничными днями были каждая среда и пятница. Здесь хранились мощи святой в серебряной открытой раке. На поклонение мощам, признанным чудотворными, собирались толпы больных людей, жаждущих исцеления. Больные лежали и стояли у входа в монастырь. Собравшиеся ставили свечи, раздавали милостыню. Певчие пели с утра до двух часов дня. Привлекал больных и монастырь Пиги (Источника), в воду которого верили как в целебную.

Монастырь ??? ????? славился своей литургией, совершаемой четыре раза в неделю, помимо праздников и воскресных дней. Торжественным днем монастыря было восьмое сентября, когда сюда являлись члены императорского двора. Служба проходила особенно торжественно, при обилии освещения. Монастырь ??;?? ??????? ?;’?????? в день праздника Богоматери украшался гирляндами из роз. Зрелище было столь впечатляющим, что турки назвали его "мечетью роз". Некоторые монастырские праздники справлялись только в присутствии своей братии. Народу после службы раздавали хлеб и вино.

 

 

Живы были в народе и старые языческие обычаи, среди которых прежде всего следует назвать празднества русалий и брумалий. Русалии, проводившиеся в субботу накануне Троицы, сопровождались играми, танцами, выступлениями мимов. Зрители обычно вознаграждали выступающих какими-либо дарами. В ходе праздника в одной из македонских деревень возник конфликт, когда разгулявшаяся молодежь стала требовать сыра у пастуха. Отказавшийся выдать требуемый дар пастух был убит. Разбиравший этот казус архиепископ Димитрий Хомати-ан называл народные обряды русалий и брумалий «бесовскими игрищами». Народные гулянья, поздневизантийского времени обычно сопровождались хороводами, песнопениями. В трактирах, на перекрестках дорог, в притонах пели под кифару и плясали, кривляясь, пьяные и шуты. Нередко дома знати посещали бродячие скоморохи. По описанию Феодора Ласкариса, зашедшие однажды в его дом скоморохи изображали сцены из народной жизни, в том числе свалку с тумаками и пощечинами, что особенно нравилось зрителям. Двое из пришедших скоморохов разыгрывали сценки, используя принцип контраста — один был высоким, другой маленьким; первый был крикуном, второй говорил тихо; один был глуп, другой хитер.

Жители столицы, как и в прежние времена, любили редкие зрелища. Около 1280 года в столицу был привезен из Эфиопии камилопард (жираф) — животное, как описывает современник, с небольшим, как у осла, телом, горбатой спиной, длинной шеей, маленькой головкой, светлой с красно-коричневыми пятнами окраской, тонкими ногами с раздвоенными копытцами. Камилопарда, «будто какое-то чудо... каждый день водили по площадям для удовольствия зрителей».

 

В поздней Византии сохранялся, как и в других странах в средние века, интерес к жестоким публичным зрелищам. Вероятно, Анна Савойская, мать Иоанна V, не являла собой исключения, обнаружив склонность бывать на казнях, что доставляло ей необычайную радость и наслаждение. Меры наказания оставались по-прежнему жестокими. Виновных или неугодных ослепляли, им отрезали язык, вырывали ноздри, секли, подолгу держали на весу. Георгием Пахимером описана следующая экзекуция. Осужденному остригли на голове волосы, но не под корень, а так, «чтобы оставить пищу огню». Потом голову обложили просмоленным материалом и подожгли, чтобы она обгорела. Наконец, ему отрезали нос и полуживого отпустили на свободу. Существовал, видимо, и определенный ритуал при совершении казней. Так, «осужденному на казнь глаза завязывали красным льняным покрывалом».

 

 

Велик был интерес византийцев ко всякого рода зрелищам, связанным с риском и опасностью. Большое впечатление производили выступления заезжих актеров. Так, трюки странствующих акробатов из Египта, побывавших до этого в Аравии, Персии, Иверии, Армении и других землях, собрали много зрителей в Константинополе. Современник назвал их представление «необыкновенным и чудесным». Один из трюков заключался в том, что акробат забирался на корабельную мачту, воткнутую в землю и соединенную вверху нетолстым канатом с другой мачтой, и, упершись головой в ее вершину, поднимал обе ноги вверх. Затем он начинал вертеться колесом, цепляясь за протянутый между мачтами канат попеременно то руками, то ногами. Акробат стрелял из лука, стоя на середине натянутого каната; с мальчиком на плечах он проходил по всему канату. Другой из актеров, «вскочив на лошадь на всем скаку и погоняя ее, стоял прямо то на спине, то на гриве, постоянно перебирая ногами и смело принимая вид летящей птицы. Иногда он вдруг соскакивал с бегущей лошади, хватался за ее хвост и неожиданно появлялся опять в седле... опускался с одной стороны седла и, обогнув брюхо лошади, легко поднимался на нее уже с другой стороны и снова скакал. Занимаясь такими фокусами, он не забывал в то же время подгонять коня бичом». Жонглеры носили поставленную на голову торцом палку длиною в локоть с полным сосудом воды на ее верхнем конце или длинное копье, снизу доверху обвитое веревкой, по которой взбирался мальчик. Один из фокусников, бросая вверх стеклянный шар, ловил его то мизинцем, то локтями. Во время представления один из актеров сорвался с мачты и тут же умер. Успех выступления был необычаен, а со зрителей собраны «большие деньги».

 

Среди излюбленных развлечений знати следует назвать охоту. Она требовала содержания огромных псарен. Собак привозили порой из других стран. В начале XIV в. один из представителей знати, близкий к императорскому двору, выписал себе охотничьих собак из Арагона.

Участие в императорской охоте обещало не только развлечение, так как позволяло завязывать более короткие отношения с вышестоящими сановниками, а иногда даже с самим василевсом. Главный ловчий в ястребиной или соколиной охоте (протиеракарис) был весьма почитаемой фигурой при дворе из-за своей приближенности к императору.

 

 

Знатные мужчины участвовали в спортивных и военных играх. Михаил Палеолог с друзьями любил конные скачки, развлекался «бросанием копья и гоньбою шара». Игра с маленьким, величиною с яблоко, кожаным мячом (циканием) была одной из излюбленных в среде аристократической молодежи XIII в.  Две группы всадников, держа в правой руке палку с затянутой струнами петлей на конце (похожую на ракетку), пытались захватить мяч и гнать его к определенному месту. Игра проводилась в помещении типа манежа (в циканистирии), но иногда молодежь гоняла мяч и прямо на площади перед дворцом.

В первой половине XIV века, когда влияние латинян стало особенно заметным, распространилась мода на спортивные игры, заимствованные в Италии. Никифор Григора заметил, что одной из таких игр, проводимых в Дидимотике, был придан «особый блеск». Игра состояла из двух частей. Первая представляла собой поединок, который у итальянцев назывался джострой. Участники игры делились на филы, димы и фратрии. Затем от каждой части состязающихся выходил желающий помериться мастерством и ловкостью. Сражающиеся один на один бойцы были закованы с ног до головы в латы и вооружены копьем. Тот, кому удавалось сбить своего противника с лошади, провозглашался победителем. Вторая часть игры по итальянскому образцу называлась турниром. Две вооруженные палками стороны выбирали по жребию своих предводителей. Начиналось сражение, в котором по условиям игры могли быть раненые и даже убитые. Когда бой заканчивался, обе стороны во главе со своими предводителями шли попарно в торжественном строе, возвращаясь на прежнее место. Император угощал вином участников состязания.

 

 

На константинопольском ипподроме в XIV в. по-прежнему происходили привлекавшие зрителей конные соревнования, однако Ипподром уже не являлся центром общественной жизни столицы, как в прошлые столетия.

 

 Одной из любимых детьми игр была ампра. Играющие делились на две группы, каждая из которых имела своего вождя, склад и место, окруженное рвом. В этом складе (ампре) держали пленных. Одна группа играющих детей преследовала другую. Прикосновением руки противник превращался в пленника. Проигрывала та группа, все игроки которой попадали в плен. О том, что игра была известна в XIV в., имеется свидетельство в Морейской хронике - военачальник Фракии, глядя на мужчин, наступающих и отступающих во время, битвы, вспомнил детскую игру ампру.

Другой детской игрой, имитирующей военные столкновения, был петрополемос. Игра проходила обычно за городскими стенами и после окончания сражения победители триумфально вступали в город. Две группы играющих разделялись рвом и метали друг в друга — руками или пращой — камни. Игра была довольно опасной и кончалась нередко травмами или даже смертельным исходом. Дука Крита в 1369 г. запретил эту игру и ввел в случае непослушания следующие кары: мальчиков, достигших 13-летнего возраста, наказывали розгами и штрафом в 5 иперпиров, а детей младшего возраста подвергали порке; штраф для зачинщиков игры возрастал до 10 иперпиров.

 

Наряду с военными играми мальчишки любили и более мирные, но не совсем безобидные развлечения (например, искать птичьи гнезда в углублениях городских стен, лазая по ним). Мужчины не пренебрегали порой и «детскими» развлечениями: в «бабки» играли как дети, так и взрослые.

Однако не только военные и спортивные игры интересовали мужчин. Среди увлечений знати в источниках упоминается садоводство. Патриарх Нифон «умел искусно растить деревья, ухаживать за виноградниками, производить постройки». При императорском дворе поощрялись занятия науками и литературой. В кругах знати считалось признаком хорошего тона иметь свой интеллектуальный кружок, где читались вслух и обсуждались сочинения писателей древности или опусы современников, близких к этому кругу. Многие из образованных людей предоставляли свой дом для подобных сборищ, именуемых современниками «театрами». Чтение риторических сочинений иногда сопровождалось музыкой и пением. «Театры» часто становились местом, где разгорались бурные дискуссии по философии, риторике, астрономии. Страсти порой накалялись до такой степени, что зрители либо «скакали от удовольствия», либо, наоборот, чуть ли не камни кидали в неугодных ораторов. Напротив, удачные выступления вызывали бурные рукоплескания и прочие проявления шумного восторга. В поздней Византии очень ценилась книга. Многие императоры и знатные библиофилы скупали ценные манускрипты, собирая большие библиотеки.

 

Однако и склонность к празднествам, связанным с обильным застольем, веселым разгулом, ночными похождениями и азартными играми, была в высшей степени характерна для поздневизантийской знати и зажиточных горожан. Димитрий Кидонис противопоставлял спорящих о Сократе тем, для кого привычным делом были игра в кости и выпивка. Поведение пьяницы описано в произведении народной литературы XIV в. «Плодослове». Напившись вина, мужчины «захмелеют и не будут ведать, что они делают; и будут они болтать несвязные слова всяческую несуразицу... и будут они шататься, опираясь о стены, от одного хлева до другого; и валяться будут они, как осел валяется на траве и, падая, заголяет себе зад. На улицах будут они дрыхнуть, в грязи гваздаться, свиньи будут их обнюхивать, и кошки облизывать. И бороды у них вылезут, и куры будут их клевать, они же и не почуют...».

 

Поздневизантийские авторы писали о публичных домах с флейтистками и танцовщицами, о "любителях женских спален", и даже о "любителях мальчиков". Часто в вечернее время можно было видеть молодых людей, разгоряченных вином, разъезжающих «на горячих конях и наполняющих топотом непристойных скачек улицы, площади, театры». Огласить улицы неприличной громкой песней было привычным для константинопольской молодежи, порой и из состоятельных семей. Персонаж поздневизантийской сатиры «Мазарис» — обученный отцом искусству пения сын придворного музыканта, вместо того чтобы исполнить что-нибудь при дворе или в церкви, «горланит в обществе развращенных и нечестивых юношей, пляшет и дурачится, беснуясь, как сумасшедший... на углах... и перекрестках, в трактирах и вертепах продажных женщин, бряцает на кифаре, распущенно пляшет и совершает другие непристойности...».

 

Андроник Младший (отчасти послуживший прототипом Василия III этой АИ), вступив в юношеский возраст, стал искать удовольствий и развлечений, столь обычных для столичной молодежи, но непристойных, с точки зрения Никифора Григоры, для царского отпрыска. Сначала это были прогулки, псовая охота, а затем и ночные похождения. Однажды, испытывая пылкие чувства к знатной даме («гетере нравом») и ревнуя ее к любовнику, он расставил вокруг ее дома засаду, что привело к нелепой случайности — убийству проходившего здесь, закутавшись в плащ, его родного брата, деспота Мануила. Дед-император еще до ссоры, вызванной этим убийством, отказался пополнять кошелек внука. В таких случаях молодым людям из знатных семей приходилось либо делать долги, либо вступать на путь азартных игр. Алексей Макремволит писал, что из среды знати выходят «азартные игроки и сибариты». Стефан Сахликис не случайно советовал отказаться от азартных игр, не участвовать в ночных экскурсиях, а также предостерегал от козней гетер. Он говорил, что азартный игрок похож на рыбу, попавшую на крючок. Дух подобных развлечений не был чужд и духовенству. По замечанию Георгия Пахимера, митрополит Адрианополя больше думал о нарядах, лошадях и упражнениях с оружием, чем о делах духовных. Игуменьи женских монастырей Константинополя, подобно своим коллегам-современницам из Венеции, напоминали Стефану Сахдикису гетер.

 

В поздней Византии была весьма популярна игра в кости. Она имела много вариантов. Никифор Хумн писал, что на масленицу все играют в кости и шашки. Популярна была игра в тавли и затрикий (род шахмат). Играли византийцы и в игру, называвшуюся у венецианцев "ока". Она представляла собой род настольной игры. Спиралевидный эллипс был разделен на 63 квадрата, отмеченных цифрами или рисунками (гусь, мост, гостиница, источник, лабиринт, тюрьма, смерть). Подбрасывался кубик, и гусь (ока) ставился на соответствующий квадрат. Фигурка могла двигаться вперед и назад соответственно смыслу изображенного на рисунке. Попавший в число, обозначавшее смерть, начинал игру сначала. Тот, кто первым достигал числа, получал определенную сумму, размер которой оговаривался заранее. Игра в кости принимала порой столь азартные формы, что дука Кипра в 1350 г. запретил ее. Монах Феодул (XV в.) считал, что игра в кости может развлекать лишь дурных юношей. Такая азартная игра, как карты, появилась в Византии в XV веке. На картах были изображены герои мифологии и истории — Афина, Гера, Гектор, Александр Македонский, Карл Великий.

 

Изменено 13 Feb 2017 пользователем Georg

[Georg]

Видеоиллюстрации.

 

Константинополь:

 

Вижу "автор ограничил доступ", но я человек запасливый. Файл тут: https://yadi.sk/i/9jsVb57U3107gg

 

Ипподром:

 

 

Архитектура:

 

 

Искусство:

 

 

Акведуки и цистерны (медиа не вставляется):

https://www.youtube.com/watch?v=uX4UJv-eIjQ

Изменено 24 Sep 2019 пользователем Georg