If It Had Happened Otherwise - сборник АИ 1931 от Черчилля, Честертона и Моруа

[Paltus]

Искал упоминания об этой книге на ФАИ, к удивлению, не нашел. Хотя это просто бриллиант.

 

В 1931 году некий Джон Сквайр выпустил сборник АИ-рассказов (или эссе) "Если бы это случилось иначе". Ничего не слышал про этого Сквайра, но получилось как в анекдоте "не знаю, кто это, но шофер у него Брежнев" - в сборник написали Черчилль, Честертон, Андрэ Моруа, Хилэр Беллок (это который "у нас есть Максим, у них его нет") и ряд звезд поменьше. Каждый написал по рассказу:

 

1. Хилэр Беллок - "Если бы телега Друэ застряла". Побег Людовика 16 удался, Франция стала бедной и отсталой британской марионеткой, в в ХХ веке ПМВ выиграла сохранившаяся СРИ.

 

2. Гилберт Честертон - "Если бы Хуан Австрийский женился на Марии Шотландской".

 

3. Уинстон Черчилль - "Если бы Ли НЕ выиграл битву при Геттисберге". Повествование ведется от лица историка из мира победившего Юга, который пытается представить, что было бы, если - см. название рассказа. Да, за десятилетия до этого вашего Дика в высоком замке, не зря же Черчилль кроме всего прочего нобелевский лауреат по литературе. Кстати, получившая независимость Конфедерация, США и Британия в итоге сливаются в Альянс Англоговорящих, и это предотвращает ПМВ.

 

4. Хэл Фишер - "Если бы Наполеон сбежал в Америку". Но не в Северную, а в Южную и примкнул к Боливару.

 

5. Филипп Гедалла - "Если бы мавры в Испании победили". Мавританская Гранада уцелела, стала со временем конституционной монархией и положила начало либеральной и гуманистической ветви ислама. Испания, соответственно, слабее. В ПМВ Испания воюет за Центральные державы, а Гранада за Антанту (как видим, детской болезни альтистории "глобальные развилки ничего не меняют" уже сто лет в обед).

 

6. Рональд Нокс - "Если бы всеобщая забастовка победила". К власти в Британии пришли коммунисты.

 

7. Эмиль Людвиг - "Если бы у императора Фридриха не было рака". Разумный и миролюбивый кайзер правил долго и построил Германскую империю с человеческим лицом. ПМВ отменяется.

 

9. Андрэ Моруа - "Если бы у Людовика XVI был хоть атом твердости". С 1770-х король проводит необходимые реформы и в итоге благополучно правит до 1820. Без французской помощи США не получают независимости, но в итоге добиваются представительства в парламенте и за счет растущего населения контролируют Британию. Также Моруа (возможно, впервые) описывает существования огромного множества параллельных миров.

 

9. Гарольд Никольсон, "Если бы Байрон стал королем Греции". Сюжет в названии.

 

10. Джон Свайр (составитель) - "Если бы в 1930 году было обнаружено, что Бэкон действительно был Шекспиром". Это уже не АИ, а криптоистория. Написано в комическом ключе. 

 

11. Милтон Уолдмен - "Если бы Бут промахнулся по Линкольну". Линкольн умирает двумя годами позже, когда Конгресс хочет объявить ему импичмент за разжигание Гражданской войны и плохое руководство в её ходе.

 

Насколько мне известно, русского перевода нет, да и английский текст с ходу не гуглится. А жаль, выглядит очень заманчиво.

Изменено 21 June пользователем Paltus

[ЛАВ]

В ПМВ Испания воюет за Центральные державы, а Гранада за Антанту

Это как????) 

[Paltus]

Это как????) 

 

как видим, детской болезни альтистории "глобальные развилки ничего не меняют" уже сто лет в обед

[ЛАВ]

    Цитата как видим, детской болезни альтистории "глобальные развилки ничего не меняют" уже сто лет в обед

Это я видел) Меня интересует другое) Там именно Гранада выжила???) Не Аль-Андалус в большем размере???) Поскольку как она могла серьёзно ослабить Испанию???) Да, и выжить она могла???) (Ну, допустим, ещё лет на 100-200)

Изменено 21 June пользователем ЛАВ

[Paltus]

Это я видел) Меня интересует другое) Там именно Гранада выжила???) Не Аль-Андалус в большем размере???) Поскольку как она могла серьёзно ослабить Испанию???) Да, и выжить она могла???) (Ну, допустим, ещё лет на 100-200)

Это нужно, чтобы кто-то текст нашел. Я только короткое описание в вики видел.

[ясмин джакмич]

3. Уинстон Черчилль - "Если бы Ли НЕ выиграл битву при Геттисберге". Повествование ведется от лица историка из мира победившего Юга, который пытается представить, что было бы, если - см. название рассказа. Да, за десятилетия до этого вашего Дика в высоком замке, не зря же Черчилль кроме всего прочего нобелевский лауреат по литературе. Кстати, получившая независимость Конфедерация, США и Британия в итоге сливаются в Альянс Англоговорящих, и это предотвращает ПМВ.

Особенно Черчилль прошёлся по рокировке Дизраэли и Гладстоуна, сменившими свои политические партии

Искал упоминания об этой книге на ФАИ, к удивлению, не нашел. Хотя это просто бриллиант.

Я пытался это перевести, однако нормального формата текста для работы не мог найти 

Это нужно, чтобы кто-то текст нашел. Я только короткое описание в вики видел.

"Хрустнул костяшками*
Смотрите и учитесь, коллеги, у дилетанта-энтузиаста как надо бриллианты гранить
 

[ЛАВ]

Я только короткое описание в вики видел.

Это понятно) Я пытался понять про Гранаду) 

Да, и выжить она могла???) (Ну, допустим, ещё лет на 100-200)

Ну, если Мехмед II погибнет в битве при Белграде, а вероятность была, то это продлит существование Гранады (на десятилетия, да) Но, пожалуй, для большего срока нужно уконтрапупливание минимум Хуана II-го в нежном возрасте)

[Paltus]

Я пытался это перевести, однако нормального формата текста для работы не мог найти 

А какой формат вам удобен и какой вы смогли найти?

[ясмин джакмич]

"Если бы Ли НЕ ВЫИГРАЛ битву при Геттисберге", Уинстон Черчилль, 1930 г, в редакции 1961 г. в "Историческом журнале Висконсина" 

"If Lee Had NOT Won the Battle of Gettysburg" by Winston Churchill: 

In this speculative essay, first published in Scribner's Magazine in December, 1930, the distinguished statesman and historian assumes as a fact that Lee did triumph Gettysburg and with skill and irony surveys the course of world history as it evolved after those momentous July days in 1863. This article is reprinted with the personal permission of the author.

THE quaint conceit of imagining what would have happened if some important or unimportant event had settled itself differently has become so fashionable that I am encouraged to enter upon an absurd speculation. What would have happened if Lee had not won the battle of Gettysburg? Once a great victory is won it dominates not only the future but the past. All the chains of consequence clink out as if they never could stop. The hopes that were shattered, the passions that were quelled, the sacrifices that were ineffectual are all swept out of the land of reality. Still, it may amuse an idle hour, and perhaps serve as a corrective to undue complacency, if at this moment in the twentieth century-so rich in assurance and prosperity, so calm and buoyant-we meditate for a spell upon the debt we owe to those Confederate soldiers who by a deathless feat of arms broke the Union front at Gettysburg and laid open a fair future to the world. It always amuses historians and philosophers to pick out the tiny things, the sharp agate points, on which the ponderous balance of destiny turns; and certainly the details of the famous Confederate victory of Gettysburg furnish a fertile theme. There can be at this date no conceivable doubt that Pickett's charge would have been defeated if Stuart with his encircling cavalry had not arrived in the rear of the Union position at the supreme moment. Stuart might have been arrested in his decisive swoop if any one of twenty commonplace incidents had occurred. If, for instance, General Meade had organized his lines of communication with posts for defense against raids, or if he had used his cavalry to scout upon his flanks, he would have received timely warning. If General Warren had only thought of sending a battalion to hold Little Round Top, the rapid advance of the masses of Confederate cavalry must have been detected. If only President Davis's letter to General Lee, captured by Captain Dahlgren, revealing the Confederacy plans had reached Meade a few hours earlier, he might have escaped Lee's clutches. Anything, we repeat, might have prevented Lee's magnificent combinations from synchronizing, and if so Pickett's repulse was sure. Gettysburg would have been a great Northern victory. It might have well been a final victory. Lee might indeed have made a successful retreat from the field. The Confederacy with its skilful generals and fierce armies, might have survived for another year, or even two, but once defeated decisively at Gettysburg, its doom was inevitable. The fall of Vicksburg, which happened only two days after Lee's immortal triumph, would in itself by opening the Mississippi to the river-fleets of the Union have cut the Secessionist States almost in half. Without wishing to dogmatize, we feel we are on solid ground in saying that the Southern States could not have survived the loss of a great battle in Pennsylvania, and the almost simultaneous bursting open of the Mississippi. However, all went well. Once again by the narrowest of margins the compulsive pinch of military genius and soldierly valor produced a perfect result. The panic which engulfed the whole left of Meade's massive army has never been made a reproach against the Yankee troops. Every one knows they were stout fellows. But defeat is defeat, and rout is ruin. Three days only were required after the cannon at Gettysburg had ceased to thunder before General Lee fixed his headquarters in Washington. We need not here dwell upon the ludicrous features of the hurried flight to New York of all the politicians, place-hunters, contractors, sentimentalists and their retinues, which was so successfully accomplished. It is more agreeable to remember how Lincoln, "greatly falling with a falling State," preserved the poise and dignity of a nation. Never did his rugged yet sublime common sense render a finer service to his countrymen. He was never greater than in the hour of fatal defeat. But of course there is no doubt whatever that the mere military victory which Lee gained at Gettysburg would not by itself have altered the history of the world. The loss of Washington would not have affected the immense numerical preponderance of the Union States. The advanced situation of their capital and its fall would have exposed them to a grave injury, would no doubt have considerably prolonged the war; but standing by itself this military episode, dazzling though it may be, could not have prevented the ultimate victory of the North. It is in the political sphere that we have to look to find the explanation of the triumphs begun upon the battlefield. Curiously enough Lee furnishes an almost unique example of a regular and professional soldier who achieved the highest excellence both as a general and as a statesman. His ascendancy throughout the Confederate States on the morrow of his Gettysburg victory threw Jefferson Davis and his civil government irresistibly, indeed almost unconsciously, into the shade. The beloved and victorious commander arriving in the capital of his mighty antagonists found there the title-deeds which enabled him to pronounce the grand decrees of peace. Thus it happened that the guns of Gettysburg fired virtually the last shots in the American Civil War. T HE movement of events then shifted to the other side of the Atlantic Ocean. England -the name by which the British Empire was then commonly described-had been riven morally in twain by the drama of the American struggle. We have always admired the steadfastness with which the Lancashire cotton operatives, though starved of cotton by the Northern blockade-our most prosperous county reduced to penury, almost become dependent upon the charity of the rest of England-nevertheless adhered to the Northern cause. The British working classes on the whole judged the quarrel through the eyes of Disraeli and rested solidly upon the side of the abolition of slavery. Indeed all Mr. Gladstone's democratic flair and noble eloquence would have failed, even upon the then restricted franchise, to carry England into the Confederate camp as a measure of policy. If Lee after his triumphal entry into Washington had merely been the soldier, his achievements would have ended on the battlefield. It was his august declaration that the victorious Confederacy would pursue no policy toward the African negroes which was not in harmony with the moral conceptions of western Europe that opened the highroads along which we are now marching so prosperously.

But even this famous gesture might have failed if it had not been caught up and implemented by the practical genius and trained parliamentary aptitudes of Gladstone. There is practically no doubt at this stage that the basic principle upon which the color question in the Southern States of America has been so happily settled owed its origin mainly to Gladstonian ingenuity and to the long statecraft of Britain in dealing with alien and more primitive populations. There was not only the need to declare the new fundamental relationship between master and servant, but the creation for the liberated slaves of institutions suited to their own cultural development and capable of affording them a different yet honorable status in a commonwealth, destined eventually to become almost world wide. Let us only think what would have happened supposing the liberation of the slaves had been followed by some idiotic assertion of racial equality, and even by attempts to graft white democratic institutions upon the simple, docile, gifted African race belonging to a much earlier chapter in human history. We might have seen the whole of the Southern States invaded by gangs of carpetbagging politicians exploiting the ignorant and untutored colored vote against the white inhabitants and bringing the time-honored forms of parliamentary government into unmerited disrepute. We might have seen the sorry force of black legislators attempting to govern their former masters. Upon the rebound from this there must inevitably have been a strong reassertion of local white supremacy. By one device or another the franchises accorded to the negroes would have been taken from them. The constitutional principles of the Republic would have been proclaimed, only to be evaded or subverted; and many a warm-hearted philanthropist would have found his sojourn in the South no better than "A Fool's Errand." But we must return to our main theme and to the procession of tremendous events which followed the Northern defeat at Gettysburg and the surrender of Washington. Lee's declaration abolishing slavery, coupled as it was with the inflexible resolve to secede from the American Union, opened the way for British intervention. Within a month the formal treaty of alliance between the British Empire and the Confederacy had been signed. The terms of this alliance being both offensive and defensive revolutionized the military and naval situation. The Northern blockade could not be maintained even for a day in the face of the immense naval power of Britain. The opening of the Southern ports released the pent-up cotton, restored the finances, and replenished the arsenals of the Confederacy. The Northern forces at New Orleans were themselves immediately cut off and forced to capitulate. There could be no doubt of the power of the new allies to clear the Mississippi of Northern vessels throughout the whole of its course through the Confederate States. The prospect of a considerable British army embarking for Canada threatened the Union with a new military front. UT none of these formidable events in the D sphere of arms and material force would have daunted the resolution of President Lincoln, or weakened the fidelity of the Northern States and armies. It was Lee's declaration abolishing slavery which by a single master stroke gained the Confederacy an all-powerful ally, and spread a moral paralysis far and wide through the ranks of their enemies. The North were waging a war against Secession, but as the struggle had proceeded the moral issue of slavery had first sustained and then dominated the political quarrel. Now that the moral issue was withdrawn, now that the noble cause which inspired the Union armies and the governments behind them was gained, there was nothing left but a war of reconquest to be waged under circumstances infinitely more difficult and anxious than those which had already led to so much disappointment and defeat. Here was the South victorious, reinvigorated, reinforced, offering of her own free will to make a more complete abolition of the servile status on the American continent than even Lincoln had himself seen fit to demand. Was the war to continue against what soon must be heavy odds merely to assert the domination of one set of English-speaking people over another? Was blood to flow indefinitely in an ever-broadening stream to gratify national pride, or martial revenge? It was this deprivation of the moral issue which undermined the obduracy of the Northern States. Lincoln no longer rejected the Southern appeal for independence. "If," he declared in his famous speech in Madison Square Garden in New York, "our brothers in the South are willing faithfully to cleanse this continent of Negro slavery and if they will dwell beside us in neighborly good-will as an independent but friendly nation, it would not be right to prolong the slaughter on the question of sovereignty alone." Thus peace came more swiftly than war had come. The Treaty of Harper's Ferry which was signed between the Union and Confederate States on the 6th of September, 1863, embod ied the two fundamental propositions, that the South was independent, and the slaves were free. If the spirit of old John Brown had revisited the battle-scarred township which had been the scene of his life and death, it would have seen his cause victorious; but at a cost to the United States terrible indeed. Apart from the loss of blood and treasure, the American Union was riven in twain. Henceforth there would be two Americas in the same northern continent. One of them would have revived in a modern and embattled form its old ties of kinship and affiliation with the Mother Country across the ocean. It was evident, though peace might be signed and soldiers furl their flags, that profound antagonisms, social, economic and military, underlay the life of the English-speaking world. Still slavery was abolished. As John Bright said: "At last, after the smoke of the battlefield has cleared away, the horrid shape which had cast its shadow over the whole continent had vanished and was gone forever." AT this date, when all seems so simple and clear, one has hardly the patience to chronicle the bitter and lamentable developments which occupied the two succeeding generations. But we may turn aside in our speculation to note how strangely the careers of Mr. Gladstone and Mr. Disraeli would have been altered if Lee had not won the battle of Gettysburg. Mr. Gladstone's threatened resignation from Lord Palmerston's Cabinet on the morrow of General Lee's pronouncement in favor of abolition induced a political crisis in England of the most intense character. Old friendships were severed, old rancors died, and new connections and resentments took their place. Lord Palmerston found himself at the parting of the ways. Having to choose between Mr. Gladstone and Lord John Russell, he did not hesitate. A Coalition Government was formed in which Lord Robert Cecil (afterward the great Lord Salisbury) became Foreign Secretary, but of which Mr. Gladstone was henceforward the driving force. We remember how he had said at Newcastle on October 7, 1862, "We know quite well that the people of the Northern States have not yet drunk of the cup they will try hard to hold it far from their lipswhich all the rest of the world see they nevertheless must drink. We may have our own ideas about slavery; we may be for or against the South; but there is no doubt that Jefferson Davis and the other soldiers of the South have made an army; they are making, it appears, a navy; and they have made what is more than either, they have made a nation." Now the slavery obstacle was out of the way and under the aegis of his aged chief, Lord Palmerston, who in Mr. Gladstone's words "desired the severance [of North and South] as the diminution of a dangerous power," and aided by the t@r . ;; _ _ _ l _ Society's Iconographic Collection W'illiam Ewart Gladstone, "greatest of Conservative Empire and Commonwealth builders." tempered incisiveness of Lord Robert Cecil, Mr. Gladstone achieved not merely the recognition but an abiding alliance between Great Britain and the Southern States. But this carried him far. In the main the f riends of the Confederacy in England belonged to the aristocratic well-to-do and Tory classes of the nation; the democracy, as yet almost entirely unenfranchised, anid most of the Liberal elemetits, symp)athized with the North. LordI Palmerstoni's niew government formed in September, 1863, although nominally Coalition, almost entirely embodied the elements of Tory strengrth and inspiration. No one can say that Gladstone's reunion with the Tories would have been achieved apart from Gettysburg and Lee's declaration at Washington. However, it was achieved, and henceforward the union of Mr. Gladstone and Lord Robert Cecil on all questions of Church, State, and Empire became an accomplished and fruitful fact. Once again the "rising hope of the stern and unbending Tories" had come back to his old friends, and the combination, armed as it was with prodigious executive success, reigned for a decade irresistible. It is strange, musing on Mr. Gladstone's career, how easily he might have drifted into radical and democratic courses. How easily f . . .:. e.. .......... ' ..4 EB~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~.e. .. . . . .. . Society's Iconographic Collection Benjamin Disraeli, "idol of the toiling masses." he might have persuaded himself that he, a Tory and authoritarian to his finger-tips, was fitted to be the popular, and even populist, leader of the working classes! There might in this event have stood to his credit nothing but sentimental pap, pusillanimous surrenders of British interests, and the easy and relaxing cosmopolitanism which would in practice have made him the friend of every country but his own. But the sabres of Jeb Stuart's cavalry and the bayonets of Pickett's division had, on the slopes of Gettysburg, embodied him forever in a revivified Tory party. His career thus became a harmony instead of a discord; and he holds his place in the series of great builders to whom the larger synthesis of the world is due. Precisely the reverse effect operated upon Mr. Disraeli. What had he to do with the Tory aristocracy? In his earlier days he was prejudiced in their eyes as a Jew by race. He had indeed only been saved from the stigma of exclusion from public life before the repeal of the Jewish disabilities by the fact of his having been baptized in infancy. He had stood originally for Parliament as a Radical. His natural place was with the left-out millions, with the dissenters, with the merchants of the North, with the voteless proletariat. He might never have found his place if Lee had not won the battle of Gettysburg. But for that he might have continued leading the Conservative party, educating them against their will, dragging them into all sorts of social policies which they resented, making them serve as agents for extensions of the franchise. Always indispensable, always distrusted, but for Lee and Gettysburg he might well have ended his life in the House of Lords with the exclamation "Power has come to me too late!" But once he was united by the astonishing events of 1863 with the democratic and Radical forces of the nation, the real power of the man became apparent. He was in his native element. He had always espoused the cause of the North; and what he was pleased to describe as "the selfish and flagitious intrigue (of the Palmerston-Gladstone government) to split the American Union and to rebuild out of the miseries of a valiant nation the vanished empire of George III," aroused passions in England strong enough to cast him once and for all from Tory circles. He went where his instinct and nature led him, to the radical masses which were yearly gathering strength. It is to this we owe his immense contribution to our social services. If Disraeli had not been drawn out of the Conservative party, the whole of those great schemes of social and industrial insurance which are forever associated with his name, which followed so logically upon his speeches-"Health and the laws of health" ("sanitas sanitatum omnia sanitas") -might never have been passed into law in the nineteenth century. It might well have come about in the twentieth. It might have been left to sprout of the new democracy of some upstart from Scotland, Ireland, or even Wales, to give to England what her latest Socialist Prime Minister has described as "our incomparable social services." But "Dizzy," "The people's Dizzy," would never have set these merciful triumphs in his record. We must return to the main theme. We may, however, note, by the way, that if Lee had not won the battle of Gettysburg, Gladstone would not have become the greatest of Conservative Empire and Commonwealth builders, nor would Disraeli have been the idol of the toiling masses. Such is Fate. BUT we cannot occupy ourselves too long upon the fortunes of individuals. During the whole of the rest of the nineteenth century the United States of America, as the truncated Union continued to style itself, grew in wealth and population. An iron determination seemed to have taken hold of the entire people. By the eighties they were already cleared of their war debt, and indeed all traces of the war, except in the hearts of men, were entirely eradicated. But the hearts of men are strange things, and the hearts of nations are still stranger. Never could the American Union endure the ghastly amputation which had been forced upon it. Just as France after 1870 nursed for more than forty years her dream of revanche, so did the multiplying peoples of the American Union concentrate their thoughts upon another trial of arms. And, to tell the truth, the behavior of the independent Confederacy helped but little in mitigating the ceaselessly fermenting wrath. The former Confederate States saw themselves possessed of a veteran army successful against numerous odds, and commanded by generals to whose military aptitude history has borne unquestioned tribute. To keep this army intact and-still more important-employed became a high problem of state. To the south of the Confederacy lay Mexico, in perennial alternation between anarchy and dictatorship. Lee's early experiences in the former Mexican war had familiarized him with the military aspects of the country and its problems, and we must admit that it was natural that he should wish to turn the bayonets of the army of northern Virginia upon this sporadically defended Eldorado. In spite of the pious protests of Mr. Disraeli's Liberal and pacifist government of 1884, the Confederate States after three years' sanguinary guerilla fighting conquered, subdued, and reorganized the vast territories of Mexico. These proceedings involved a continuous accretion of Southern military forces. At the close of the Mexican war, 700,000 trained and well-tried soldiers were marshalled under what the North still called "the rebel flag." In the face of these potentially menacing armaments, who can blame the Northern States for the precautions they took? Who can accuse them of provocation because they adopted the principle of compulsory military service? And when this was retorted by similar measures south of the Harper's Ferry Treaty line, can we be surprised that they increased the period of compulsory service from one year to two and thereby turned their multitudinous militia into the cadres of an army "second to none"? The Southern States, relying on their alliance with the supreme naval power of Britain, did not expend their money upon a salt-water navy. Their powerful ironclad fleet was designed solely for the Mississippi. Nevertheless, on land and water the process of armament and counter-armament proceeded ceaselessly over the whole expanse of the North American continent. Immense fortresses guarded the frontiers on either side and sought to canalize the lines of reciprocal invasion. The wealth of the Union States enabled them at enormous sacrifice at once to fortify their southern front and to maintain a strong fleet and heavy military garrison in the fortified harbors of the great lakes of the Canadian frontier. By the nineties North America bristled with armaments of every kind, and what with the ceaseless growth of the Confederate army-in which the reconciled Negro population now formed a most important elementand the very large forces which England and Canada maintained in the North, it was computed that not less than 2,000,000 armed men with trained reserves of 6,000,000 were required to preserve the uneasy peace of the North American continent. Such a process could not go on without a climax of tragedy or remedy. The climax which came in 1905 was perhaps induced by the agitation of war excitement arising from the Russo-Japanese conflict. The thunder of Asiatic cannon reverberated around the globe and everywhere found immense military organizations in an actively receptive state. Never has the atmosphere of the world been so loaded with explosive forces. Europe and North America were armed camps and a war of first magnitude was actually raging in Manchuria. At any moment, as the Dogger Bank incident had shown, the British Empire might be involved in war with Russia. Indeed we had been within the ace on that occasion. And apart from such accidents the British Treaty obligations toward Japan might automatically have drawn us in. The President of the United States had been formally advised by the powerful and highly competent American General Staff that the entry of Great Britain into such a war would offer in every way a favorable opportunity for settling once and for all with the Southern Republic. This fact was also obvious to most people. Thus at the same time throughout Europe and America precautionary measures of all kinds by land and sea were actively taken; and everywhere fleets and armies were assembled and arsenals clanged and flared by night and day. NOw that these awful perils have been finally warded off, it seems to us almost incomprehensible that they could have existed. Nevertheless, it is horrible even to reflect that scarcely a quarter of a century ago Englishspeaking people ranged on opposite sides, watched each other with ceaseless vigilance and drawn weapons. By the end of 1905 the tension was such that nothing could long avert a fratricidal struggle on a gigantic scale, except some great melting of hearts, some wave of inspiration which should lift the dull, deadly antagonisms of the hour to a level so high that -even as a mathematical quantity passing through infinity changes its sign-they would become actual unities. We must not underrate the strength of the forces which on both sides of the Atlantic Ocean and on both sides of the American continental frontiers were laboring faithfully and dauntlessly to avert the hideous doom which kindred races seemed resolved to prepare for themselves. But these deep currents of sanity and good-will would not have been effective unless the decisive moment had found simultaneously in England and the United States leaders great enough to dominate events and marvelously placed upon the summits of national power. In President Roosevelt and Mr. Arthur Balfour, the British Prime Minister, were present two diverse personalities which together embodied all the qualities necessary alike for profound negotiation and for supreme decision. After all, when it happened it proved to be the easiest thing in the world. In fact it seemed as if it could not help happening, and we who look back upon it take it so much for granted that we can not understand how easily the most beneficent government of which human records are witness might have been replaced by the most horrible conflict and world tragedy. The Balfour-Roosevelt negotiations had advanced some distance before President Wilson, the enlightened Virginian chief of the Southern Republic, was involved in them. It must be remembered that whatever may be thought of Mr. Gladstone's cold-blooded coup in 1863, the policy of successive British governments had always been to assuage the antagonism between North and South. At every stage the British had sought to promote good-will and close association between her southern ally and the mighty northern power with whom she had so much in common. For instance, we should remember how in the Spanish-American War of 1898 the influence of Great Britain was used to the utmost and grave risks were run in order to limit the quarrel and to free the United States from any foreign menace. The restraining counsels of England on this occasion had led the Southern Republic to adopt a neutrality not only benevolent but actively helpful. Indeed in this war several veteran generals of the Confederate army had actually served as volunteers with the Union forces. So that one must understand that side by side with the piling up of armaments and the old antagonisms, there was an immense undertide of mutual liking and respect. It is the glory of BalfourRoosevelt and Wilson-this august triumvirate -that they were able so to direct these tides that every opposing circumstance or element was swept before them. On Christmas Day, 1905, was signed the Covenant of the English-speaking Association. The essence of this extraordinary measure was crystal clear. The doctrine of common citizenship for all the peoples involved in the agreement was proclaimed. There was not the slightest interference with the existing arrangements of any member. All that happened was that henceforward the peoples of the British Empire and of what were happily called in the language of the line "The Re-United States" deemed themselves to be members of one body and inheritors of one estate. The flexibility of the plan which invaded no national privacy, which left all particularisms entirely unchallenged, which altered no institutions and required no elaborate machinery, was its salvation. It was in fact a moral and psychological rather than political reaction. Hundreds of millions of people suddenly adopted a new point of view. Without prejudice to their existing loyalties and sentiments, they gave birth in themselves to a new higher loyalty and a wider sentiment. The autumn of 1905 had seen the English-speaking world on the verge of catastrophe. The year did not die before they were associated by indissoluble ties for the maintenance of peace between themselves, for the prevention of war among outside powers, and for the economic development of their measureless resources and possessions. The association had not been in existence for a decade before it was called upon to face an emergency not less grave than that which had called it into being. Every one remembers the European crisis of August, 1914. The murder of the Archduke at Sarajevo, the disruption or decay of the Austrian and Turkish Empires, the old quarrel between Germany and France and the increasing armaments of Russia-all taken together produced the most dangerous conjunction which Europe has ever known. Once the orders for Russian, Austrian, German, and French mobilization had been given and 12,000,000 soldiers were gathering upon the frontiers of their respective countries, it seemed that nothing could avert a war which might well have become Armageddon itself. What the course and consequences of such a war would have been are matters upon which we can only speculate. M. Bloch, in his thoughtful book published in 1909, indicated that such a war if fought with modern weapons would not be a short one. He predicted that field operations would quickly degenerate into long lines of fortifications, and that a devastating stalemate with siege warfare, or trench warfare, lasting for years might well ensue. We know his opinions are not accepted by the leading military experts of most countries. But at any rate we can not doubt that a war in which four or five of the greatest European powers were engaged might well have led to the loss of many millions of lives, and to the destruction of capital that twenty years of toil, thrift, and privation could not have replaced. It is no exaggeration to say that had the crisis of general mobilization of August, 1914, been followed by war, we might to-day in this island see income tax at four shillings or five shillings in the pound, and have one and a half million unemployed workmen on our hands. Even the United States, far across the ocean, might against all its traditions have been dragged into a purely European quarrel. But in the nick of time friendly though resolute hands intervened to save Europe from what might well have been her ruin. It was inherent in the Covenant of the English-speaking Association that the ideal of mutual disarmament to the lowest point compatible with their joint safety should be adopted by the signatory members. It was also settled that every third year a conference of the whole association should be held in such places as might be found convenient. It happened that the third disarmament conference of the English-speaking Association-the E.S.A. as it is called for shortwas actually in session in July, 1914. The association had found itself hampered in its policy of disarmament by the immense military and naval establishments maintained in Europe. Their plenipotentiaries were actually assembled to consider this problem when the infinitely graver issue burst upon them. They acted as men accustomed to deal with the greatest events. They felt so sure of themselves that they were able to run risks for others. On the 1st of August, when the German armies were already approaching the frontiers of Belgium, when the Austrian armies had actually  begun the bombardment of Belgrade, and when all along the Russian and French borders desultory picket-firing had broken out, the E.S.A. tendered its friendly offices to all the mobilized powers, counselling them to halt their armies within ten miles of their own frontiers, and to seek a solution of their differences by peaceful discussion. The memorable document added "4that failing a peaceful outcome the association must deem itself ipso facto at war with any power in either combination whose troops invaded the territory of its neighbor." Although this suave yet menacing communication was received with indignation in many quarters, it in fact secured for Europe the breathing space which was so desperately required. The French had already forbidden their troops to approach within ten miles of the German frontier, and they replied in this sense. The Czar eagerly embraced the opportunity offered to him. The secret wishes of the Kaiser and his emotions at this juncture have necessarily been much disputed. There are those who allege that, carried away by the excitement of mobilization and the clang and clatter of moving armies, he was not disposed to halt his troops already on the threshold of the Duchy of Luxembourg. Others avow that he received the message with a scream of joy and fell exhausted into a chair exclaiming "Saved! Saved! Saved!" Whatever may have been the nature of the Imperial convulsion, all we know is that the acceptance of Germany was the last to reach the association. With its arrival, although there yet remained many weeks of anxious negotiation, the danger of a European war may be said to have passed away. MOST of us have been so much absorbed by the immense increases of prosperity and wrealth, or by the commercial activity and scientific and territorial development and exploitation which have been the history of the English-speaking world since 1905, that we have been inclined to allow European affairs to fall into a twilight of interest. Once the perils of 1914 had been successfully averted and the disarmament of Europe had been brought into harmony with that already effected by the E.S.A., the idea of "An United States of Europe" was bound to occur continually. The glittering spectacle of the great English-speaking combination, its assured safety, its boundless power, the rapidity with which wealth was created and widely distributed within its bounds, the sense of buoyancy and hope which seemed to pervade the entire population; all this pointed to European eyes a moral which none but the dullest could ignore. Whether the Emperor Wilhelm II will be successful in carrying the project of European unity forward by another important stage at the forthcoming Pan-European Conference at Berlin in 1932, is still a matter of prophecy. Should he achieve his purpose he will have raised himself to a dazzling pinnacle of fame and honor, and no one will be more pleased than the members of the E.S.A. to witness the gradual formations of another great area of tranquillity and co-operation like that in which we ourselves have learned to dwell. If this prize should fall to his Imperial Majesty, he may perhaps reflect how easily his career might have been wrecked in 1914 by the outbreak of war, which might have cost him his throne, and have laid his country in the dust. If to-day he occupies in his old age the most splendid situation in Europe, let him not forget that he might well have found himself eating the bitter bread of exile, a dethroned sovereign, and a broken man loaded with unutterable reproach. And this, we repeat, might well have been his fate if Lee had not won the battle of Gettysburg

[ясмин джакмич]

"If Lee Had NOT Won the Battle of Gettysburg" by Winston Churchill:

«Если бы Ли не выиграл битву при Геттисберге», Уинстон Черчилль.

 

В этом умозрительном эссе, впервые опубликованном в журнале Scribner's Magazine в декабре 1930 года, выдающийся государственный деятель и историк предполагает как факт, что Ли одержал победу в Геттисберге, и с умением и иронией обозревает ход мировой истории, как она развивалась после тех знаменательных июльских дней 1863 года. . Статья перепечатана с личного разрешения автора.

 

Причудливое представление о том, что произошло бы, если бы что-то важное или неважное событие решилось иначе, стало настолько модным, что я побудили выдвинуть абсурдную спекуляцию. Что бы произошло, если бы Ли не выиграл битву при Геттисберге? Когда великая победа одержана, она доминирует не только над будущее, но прошлое. Все цепи последствий звенят, как будто они никогда не смогут остановиться.

Надежды, которые были разбиты, страсти которые были подавлены, все жертвы, которые оказались безрезультатными, выметены из страны реальности. Все-таки это может развлечь праздный час, и возможно, послужит коррективом к излишней самоуспокоенности, если в этот момент двадцатого века столетие, столь богатое уверенностью и процветанием, такой спокойный и жизнерадостный - мы какое-то время медитируем по долгу, который мы должны этим Конфедератам солдаты, бессмертным ратным подвигом сломившие фронт Союза в Геттисберге и открыт справедливое будущее для мира.

Это всегда забавляет историков и философов, различать мелочи, острый агат точки, на которых тяжеловесное равновесие судьба поворачивается; и, конечно же, подробности знаменитая победа Конфедерации при Геттисберге представляет собой благодатную тему. На эту дату может быть нет никаких сомнений в том, что обвинение Пикетта потерпел бы поражение, если бы Стюарт со своей окружающая конница не прибыла в тыл позиции Союза в решающий момент.

Стюарт мог быть арестован в решающем наскоком, если бы произошел хотя бы один из двадцати банальных инцидентов. Если, например, генерал Мид организовал свои линии связи с постами для защиты от набегов или, если он использовал свою кавалерию для разведки своих фланги, он получил бы своевременное предупреждение.

Если бы генерал Уоррен подумал только о том, чтобы послать батальон для удержания Литл-Раунд-Вершина, быстрое продвижение масс Конфедерации кавалерия должна была быть обнаружена. Если бы только письмо президента Дэвиса генералу Ли, захваченное капитаном Дальгреном, сообщающим, что планы Конфедерации достигли Мида через несколько часов. раньше он мог бы вырваться из лап Ли.

Все что угодно, повторяем, могло помешать.

Великолепные комбинации Ли от синхронизации, а если так, то отпор Пикетта был неизбежен.

Геттисберг мог бы стать великим северным победа. Вполне возможно, что это была окончательная победа. Ли действительно мог успешно отступить с поля боя. Конфедерация с его умелыми полководцами и свирепыми армиями, мог бы прожить еще год или даже два, но после решительного поражения в Геттисберге его гибель была неизбежна. Падение Виксбурга, что произошло всего два дня после бессмертного триумфа Ли, само по себе открыв Миссисипи для речного флота Союза сократили сепаратистские государства почти пополам. Не желая догматизировать, мы чувствуем, что находимся на твердой почве, говоря, что южные штаты не смогли бы выжить поражение в великой битве в Пенсильвании и почти одновременный разрыв Миссисипи.

Однако все прошло хорошо. Еще раз по самой узкой из границ, компульсивное ущемление военный гений и солдатская доблесть породили идеальный результат. Паника, охватившая все левые силы огромной армии Мида никогда не был сделан упрек в адрес войск янки. Все знают, что это были крепкие ребята. Но поражение есть поражение, а разгром - это гибель.

Потребовалось всего три дня после того, как пушки в Геттисберге перестали греметь, прежде чем генерал Ли разместил свой штаб в Вашингтон. Нам нет нужды здесь останавливаться на нелепые особенности поспешного бегства в Нью-Йорк Йорк из всех политиков, охотников за местами, подрядчиков, сентименталистов и их свиты, что и было столь успешно осуществлено. Это приятнее вспомнить, как Линкольн, «Большое падение вместе с падением государства» сохранило равновесие и достоинство нации. Никогда его суровый, но возвышенный здравый смысл оказал большую услугу своим соотечественникам. Он был никогда больше, чем в час фатального поражения.

Но, конечно, нет никаких сомнений что простая военная победа, которую Ли завоевание в Геттисберге само по себе не имело бы изменили историю мира. Потери из Вашингтон не повлиял бы на огромный численный перевес Союза Состояния. Передовое положение их столицы и его падение подвергло бы их опасности серьезное ранение, несомненно, значительно продлило бы войну; но стоит сам по себе этот военный эпизод, каким бы ослепительным он ни был быть, не могло помешать окончательной победе Севера. Это в политической сфере, что нам придется поискать объяснение - триумфы начались на поле битвы.

Любопытно, что Ли представляет почти уникальный пример регулярного и профессионального солдат, добившийся высшего мастерства и как генерал, и как государственный деятель. Его господство в Конфедеративных Штатах на следующий день после его победы в Геттисберге Джефферсон Дэвис и его гражданское правительство непреодолимо, даже почти бессознательно,

Оставило в тени. Любимый и победоносный полководец прибывает в столицу своей могучей страны, антагонисты нашли там документы, подтверждающие право собственности, которые позволил ему произнести великие указы мира. Так случилось, что орудия Геттисберга произвел практически последние выстрелы в Американской гражданской войне.

Затем движение событий сместилось в сторону другая сторона Атлантического океана. Англия -название, под которым была Британская империя тогда обычно описываемый - был расколот морально пополам драмой американского борьбы. Мы всегда восхищались стойкостью, с которой хлопковые фабриканты Ланкашира, несмотря на то, что Северная блокада-наша самая благополучная. Графство дошло до нищеты, почти попало в зависимость от благотворительности остальной Англии, тем не менее, придерживаясь Северного причина. Британский рабочий класс в целом судил о ссоре глазами Дизраэли и твердо стоял на стороне отмены рабства. Действительно, все утверждения г-на Гладстона демократическое чутье и благородное красноречие не смогли, даже при тогдашнем ограниченном избирательном праве, привести Англию в состав Конфедерации.

Лагерь как мера политики. Если Ли после своеготриумфальный въезд в Вашингтон был всего лишь был бы солдатом, его достижения были бы закончилось на поле боя. Это было его августейшее заявление о том, что победившая Конфедерация будет не проводить никакой политики по отношению к африканским неграм, что не соответствовало моральным концепциям Западной Европы, открывшим дороги, по которым мы сейчас идем так благополучно.

Но даже этот знаменитый жест мог иметь потерпел бы неудачу, если бы ее не подхватил и не реализовал гений-практик и обученный. Парламентские способности Гладстона. Там на данном этапе практически не вызывает сомнений, что Основной принцип, на котором основан вопрос о цвете в южных штатах Америки было так счастливо обосновавшийся, обязан своим происхождением главным образом изобретательности гладстонцев и длительному государственному искусству Британии в борьбе с пришлым и более примитивным населением. Была не только необходимость объявить новые фундаментальные отношения между господином и слугой, но творение для освобожденных рабов институтов, подходящих для их собственного культурное развитие и способность к предоставление им другого, но почетного статуса в содружестве, которому суждено в конечном итоге стать почти всемирным.

Давайте только подумаем, что бы произошло если предположить, что освобождение рабов было, за которым следует какое-то идиотское утверждение о расовой принадлежности равенства, и даже попытки привить белых демократические институты на простых, послушных, одаренная африканская раса, принадлежащая к гораздо более ранней главе человеческой истории. У нас может быть видели, как все южные штаты захвачены бандами политиков-саквояжников, эксплуатирующих невежественные и необученные цветные голоса против белых жителей и привлечение проверенные временем формы парламентского правления получили незаслуженную дурную славу. У нас может быть видел жалкую силу черных законодателей, пытающихся управлять своими бывшими хозяевами. На отскок от этого должен неизбежно были сильным подтверждением местных белых превосходство. Тем или иным способом права, предоставленные неграм, были бы взято у них. Конституционные принципы была бы провозглашена Республика, только для того, чтобы от него уклониться или ниспровергнуть; и многие сердечные филантропы нашли бы его пребывание на Юге не лучше, чем «АДурное дело».

Но мы должны вернуться к нашей основной теме и к череде грандиозных событий, которые

последовал за поражением Севера при Геттисберге и капитуляция Вашингтона. Заявление Ли об отмене рабства, каким бы оно ни было с непреклонной решимостью отделиться от Американского Союза и открыл путь британцам для вмешательства.

В течение месяца был подписан официальный договор о союзе между Британской империей и Конфедерацией. Условия этого альянс одновременно наступательный и оборонительный произвел революцию в военной и морской ситуации.

Северную блокаду невозможно было продержать даже в течение дня перед лицом огромной военно-морской мощи Британии. Открытие южные порты выпустили накопившийся хлопок, восстановил финансы и пополнил арсеналы Конфедерации. Северные силы в Новом Орлеане сами немедленно оказались отрезаны и вынуждены капитулировать. Там могло бы не может быть никаких сомнений в силе новых союзников очистить Миссисипи от северных судов на протяжении всего своего пути через Конфедеративные Штаты. Перспектива отправки значительной британской армии в Канаду угрожал Союзу новым военным фронтом.

UT ни одно из этих грозных событий в D сфера вооружений и материальной силы подорвали решимость президента Линкольна или ослабили верность Северного Государства и армии. Это было заявление Ли отмену рабства, которое осуществлялось одним хозяином удар принес Конфедерации всемогущую союзником и распространил моральный паралич повсюду сквозь ряды своих врагов. Север вели войну против Сецессии, но поскольку борьба продолжалась моральный вопрос рабство сначала сохранялось, а затем доминировало политическая ссора. Теперь, когда моральный вопрос было отозвано, теперь, когда благородное дело, которое вдохновил армии Союза и поддерживающие их правительства, не осталось ничего, кроме завоевательной войны, которую нужно было вести.

 

 

при обстоятельствах бесконечно более трудных и тревожнее, чем те, которые уже привели столько разочарований и поражений. Здесь Был ли Юг победителем, воодушевленным, подкрепленным, добровольно предложившим сделать более полная отмена крепостного статуса на американском континенте, чем даже Линкольн сам счел нужным потребовать. Будет ли война продолжаться против того, что вскоре должно стать тяжелым испытанием просто для того, чтобы утвердить господство одной группы Англоговорящих людей над другими? Будет Кровь будет течь бесконечно расширяющимся потоком для удовлетворения национальной гордости или военного месть? Это было лишение морального вопроса, что подорвало упрямство северных штатов. Линкольн больше не отвергал Южный призыв к независимости. "Если он заявил в своей знаменитой речи в Мэдисоне Сквер Гарден в Нью-Йорке, «Наши братья» на Юге готовы добросовестно очистить этот континент от негритянского рабства, и если они захотят жить рядом с нами в добрососедской воле, как независимое, но дружественное государство, они не будут  правы, продолжая резню только из-за вопроса суверенитета».

Таким образом, мир наступил быстрее, чем война. Договор в Харперс-Ферри, который был подписано между Союзом и Конфедерацией Штатов 6 сентября 1863 года воплощают два фундаментальных положения о том, что Юг был независимым, и рабы были свободны. Если бы дух старого Джона Брауна снова посетил израненный в боях городок, который было местом его жизни и смерти, это было бы видели, как его дело одержало победу; но по цене для Соединенных Штатов действительно ужасной. Отдельно из-за потери крови и сокровищ Американский Союз был расколот надвое. Отныне были бы две Америки в одной и той же стране северный континент. У одного из них было бы возродился в современной и боевой форме старые узы родства и принадлежности к Родине-матери за океаном. Было очевидно, что, хотя мир может быть подписан и солдаты сворачивают свои флаги, в основе лежат глубокие антагонизмы, социальные, экономические и военные.

Жизнь англоязычного мира. Все еще рабство было отменено. Как сказал Джон Брайт: «Наконец, после того, как рассеялся дым поля боя исчезло, ужасная форма, отбросившая его тень над всем континентом исчезла и исчезла навсегда».

В этот день, когда все кажется таким простым и понятно, вряд ли хватит терпения опишите горькие и прискорбные события, произошедшие с двумя последующими поколениями.

Но мы можем отклониться в наших рассуждениях и обратите внимание, как странно изменилась бы карьера г-на Гладстона и г-на Дизраэли. если бы Ли не выиграл битву при Геттисберге.

Угроза отставки г-на Гладстона Кабинету лорда Пальмерстона на следующий день Заявление генерала Ли в пользу отмены смертной казни вызвало в Англии политический кризис. Старая дружба были разорвана, старые обиды умерли, и их место заняли новые связи и обиды. Господин Пальмерстон оказался на прощании пути. Ему пришлось выбирать между г-ном Гладстоном и лордом Джоном Расселом, и он не колебался. Коалиционное правительство было сформировано в который лорд Роберт Сесил (впоследствии великий Лорд Солсбери) стал министром иностранных дел, но отныне г-н Гладстон был движущей силов. Мы помним, как он сказал в Ньюкасле 7 октября 1862 года: «Мы прекрасно знаю, что жители северных штатов еще не испили чашу, которую они будут изо всех сил стараться держать его подальше от своих губ, который, как видит весь остальной мир, им, тем не менее, приходится пить. У нас может быть свой собственный идеи о рабстве; мы можем быть за или против юга; но нет никаких сомнений в том, что Джефферсон Дэвис и другие солдаты Юга создали армию; они создают, судя по всему,

военно-морской; и они сделали нечто большее, чем-либо они создали нацию».

Препятствие рабства было в стороне и под под эгидой своего престарелого вождя лорда Пальмерстона, который, по словам г-на Гладстона, «желал разделения [Севера и Юга] как уменьшения опасной державы», и при поддержке умерить резкость лорда Роберта Сесила, г-на Гладстон добился не просто признания но прочный союз между Великобританией и южными штатами. Но это понесло ему далеко. В основном друзья Конфедерации в Англии принадлежали к зажиточным аристократическим классам и тори; демократия, пока почти полностью лишенные избирательных прав, и большинство либеральных элементов симпатизировали Северу. ЛордИ

Новое правительство Пальмерстони сформировалось в сентябре 1863 года, хотя номинально оно было коалиционным. почти полностью воплотил в себе элементы Тори силы и вдохновение. Никто не может этого сказать Воссоединение Гладстона с тори будет были достигнуты помимо Геттисберга и Заявления Ли в Вашингтоне.

Однако это было достигнуто, и впредь союз г-на Гладстона и лорда Роберта Сесила по всем вопросам церкви, государства и Империя стала состоявшейся и плодотворной факт. И снова «возрастающая надежда сурового и несгибаемые Тори» вернулся к своему старые друзья и вся эта комбинация, вооруженная, как она добился ошеломляющего успеха на руководящих должностях, царствовали в течение десятилетия непреодолимым.

Странно, размышляя о карьере г-на Гладстона, как легко он мог впасть в радикальные и демократические курсы. Как легко он мог бы убедить себя, что он, Тори и авторитарный до кончиков пальцев, был подходит для того, чтобы быть популярным и даже популистским, вождь рабочего класса! Возможно, в это событие не сделало ему ничего, кроме сентиментального отцовства, малодушных капитуляции Британских интересов, а также легкого и расслабляющего космополитизма, который на практике имел бы сделал его другом каждой страны, кроме своей собственный. Но сабли кавалерии Джеба Стюарта и штыки дивизии Пикетта на склонах Геттисберга навсегда воплотили его в возрожденной партии тори. Его карьера таким образом, вместо раздора возникла гармония; и он занимает свое место в ряду великих строители, для которых более широкий синтез мир наступил.

Именно обратный эффект действовал на Господина Дизраэли. Какое он имел отношение к Тори? Аристократии? Раньше в их глазах к нему относились предвзято, поскольку он был евреем по расовой принадлежности. У него было действительно, был спасен от клейма исключения из общественной жизни только до отмены закона. Еврейские инвалиды из-за того, что у него есть был крещен в младенчестве. Первоначально он баллотировался в парламент как радикал. Его естественный место было среди миллионов оставшихся без внимания, с несогласные с купцами Севера, с безголосым пролетариатом. Возможно, он никогда нашел бы свое место, если бы Ли не выиграл битва при Геттисберге. Но для этого он мог бы продолжал возглавлять Консервативную партию, воспитывая их против их воли, таща их во все виды социальной политики, которой они возмутились, заставив их выступать в качестве агентов по расширению избирательных прав. Всегда незаменимый, всегда не доверяли, но Ли и Геттисберг он вполне мог закончить свою жизнь в Палате представителей лордов с восклицанием «Власть пришла ко мне слишком поздно!»

Но однажды его объединило удивительное события 1863 года с демократическими и радикальными силы нации, реальная сила человека стало очевидным. Он был в своей родной стихии. Он всегда поддерживал дело север; и что ему было приятно описать как «эгоистичная и гнусная интрига ( правительство Пальмерстона-Гладстона) с целью раскола Американского Союза и восстановления исчезнувшую империю из страданий доблестной нации Георга III», вызвало страсти в Англии достаточно сильную, чтобы бросить его раз и навсегда из кругов Тори. Он пошел туда, где его инстинкт

и природа привела его к радикальным массам которые ежегодно набирали силу. Это чтобы этим мы обязаны его огромному вкладу в нашу социальные службы. Если бы Дизраэли не нарисовали вышла из Консервативной партии, вся те великие схемы социального и промышленного страхования, которые навсегда связаны с его имя, которое так логично следовало за его выступления-"Здоровье и законы здоровья" («sanitas sanitatum omnia sanitas») — мог бы никогда не принимались в качестве закона в девятнадцатом веке. Это вполне могло произойти в двадцатом. Возможно, это было оставлено росток новой демократии какого-то выскочки из Шотландии, Ирландии или даже Уэльса, чтобы дать в Англию, что ее последний социалистический премьер.

Министр назвал «нашим несравненным социальных услуг». Но «Диззи», «Народные Диззи», никогда бы не поставила этих милосердных побеждает в своем послужном списке.

 

Надо вернуться к основной теме. Мы можем, однако, кстати, заметьте, что если бы Ли не выиграл битву при Геттисберге, Гладстон не стали величайшими из консерваторов строители Империи и Содружества, ни был бы Дизраэли кумиром трудящихся масс. Такова Судьба.

НО мы не можем занимать себя слишком долго на судьбы отдельных людей. В течение всего оставшегося XIX века Соединенные Штаты Америки, как усеченный Союз продолжал стилизовать себя, разрастался в богатстве и численности населения. Железная решимость, казалось, овладела всем люди. К восьмидесятым они уже были очищены от их военного долга, да и вообще от всех следов войны, кроме как в сердцах людей, были полностью искоренен. Но сердца людей странные, и сердца народов еще более странны. Американский Союз никогда не смог бы вынести ужасной ампутации, которая было навязано этому. Так же, как Франция после 1870 г. более сорока лет лелеяла свою мечту о реванше, то же самое сделали и множащиеся народы Американский Союз сосредоточил свои мысли после очередного испытания оружия.

И, честно говоря, поведение независимой Конфедерации мало чем помогло смягчая непрестанно брожущую ярость.

Бывшие Конфедеративные Штаты считали себя обладателями ветеранской армией, успешной и многочисленной, и под командованием генералов, чьи военные способности подтверждены историей непререкаемая дань уважения. Сохранение этой армии нетронутой и, что еще более важно, ее работоспособностью стало серьезной государственной задачей. К югу от Конфедерация находилась в Мексике, в вечном чередовании анархии и диктатуры.

Ранний опыт Ли в бывшем мексиканце война познакомила его с военными аспектами страны и ее проблемами, и мы должен признать, что было естественно, что он желаю направить штыки армии Северной Вирджинии на этот спорадически защищаемый Эльдорадо. Несмотря на благочестивые протесты Либеральное и пацифистское правительство г-на Дизраэли 1884 года, Конфедеративные Штаты после многолетней кровавой партизанской борьбы победила, подчинила и реорганизовала огромные территории Мексики. Эти разбирательства повлекли за собой постоянное наращивание вооруженных сил Юга.

В конце мексиканской войны было обучено 700 000 человек и проверенные солдаты были выстроены под то, что Север до сих пор называл «флагом повстанцев». В лицом этих потенциально угрожающих вооружений, кто может обвинить Северные Штаты в какие меры предосторожности они приняли? Кто может обвинить их провокации, потому что они приняли принцип обязательной военной службы? И когда на это ответили аналогичными мерами к югу от линии Договора Харперс-Ферри, может мы удивлены, что они увеличили период обязательной службы от одного года до двух и тем самым обратили свое многочисленное ополчение

в кадры «непревзойденной» армии?

Южные штаты, опираясь на свой союз с высшей военно-морской державой Британии, не тратили свои деньги на соленую воду. Их мощный броненосный флот был разработанным исключительно для Миссисипи. Тем не менее на суше и на воде процесс вооружения и контрвооружения шел беспрерывно на всем пространстве Севера. Американский континент. Огромные крепости охранялм границы с обеих сторон и искали как канализировать линии взаимного вторжения.

Богатство штатов Союза позволило им ценой огромных жертв, чтобы укрепить свои Южного фронта и поддерживать сильный флот и тяжелый военный гарнизон в укрепленном гавани великих озер Канады граница. К девяностым годам Северная Америка изобиловала всевозможными вооружениями. С непрерывным ростом Конфедерации армия, в которой примирившееся негритянское население теперь составляло важнейший элемент, и очень большие силы, которые Англия и Канада удерживала на Севере, было подсчитано, что не менее 2 000 000 вооруженных людей с обученными резервами в 6 миллионов человек были необходимы для сохранения непростого мира на Североамериканском континенте. Такой процесс не мог продолжаться без кульминации трагедии или средство.

Кульминация, наступившая в 1905 году, была, возможно, вызванное волнением военного волнения в результате русско-японского конфликта.

Гром азиатских пушек разносился вокруг на земном шаре и повсюду были обнаружены огромные военные организации, активно восприимчивые состояние. Никогда еще атмосфера мира был настолько загружен взрывными силами. Европа и Северной Америке были вооруженными лагерями и война первой величины фактически бушевала в Маньчжурии. В любой момент, как Доггер Инцидент с банком показал, что Британская империя может быть вовлечен в войну с Россией. Действительно в тот раз мы были на высоте.

И помимо таких случайностей британцы Договорные обязательства перед Японией могли бы автоматически привлечь нас.

Соединенные Штаты были официально уведомлены могущественным и весьма компетентным американским генеральным штабом, что вступление Великобритании в такую войну будет во всех отношениях благоприятная возможность заселиться один раз и навсегда все с Южной Республикой. Этот факт был также очевидно для большинства людей. Таким образом, одновременно время по всей Европе и Америке все виды мер предосторожности на суше и на море активно занимались; и везде флоты и были собраны армии и звенели арсеналы и пылал днем и ночью.

Теперь, когда эти ужасные опасности наконец предотвращены, нам кажется, что почти непонятно, что они могли существовать.

Тем не менее, ужасно даже подумать об этом. всего четверть века назад англоговорящие люди располагались по разные стороны, наблюдали друг за другом с непрекращающейся бдительностью и обнаженное оружие. К концу 1905 года напряжение было таким, что ничто не могло надолго отвратить братоубийственная борьба в гигантских масштабах, если не считать какого-нибудь великого расплавления сердец, какой-нибудь волны вдохновения, которое должно поднять скучное, смертельное антагонизмы часа до такого высокого уровня, чт -даже как математическая величина, проходящая через бесконечность меняет знак - они бы станут настоящими единствами.

Мы не должны недооценивать силу силы, которые по обе стороны Атлантического Океана и по обе стороны американских континентальных границ трудились добросовестно и

бесстрашно предотвратить ужасную гибель, которая родственные расы, казалось, решили подготовиться для них самих. Но эти глубокие потоки здравомыслия и добрая воля не была бы эффективной, если бы решающий момент не нашел одновременно в Англии и Соединенных Штатах лидеров, достаточно сильных, чтобы доминировать над событиями и чудесным образом поставленных на вершины национальных власть. У президента Рузвельта и г-на Артура Бальфура, премьер-министра Великобритании, присутствовали две разные личности, которые вместе воплотил в себе все качества, необходимые одинаково для глубокие переговоры и высшие решения.

Ведь когда это произошло, это оказалось самая легкая вещь на свете. На самом деле это казалось как будто этого не могло не случиться, и мы, которые оглянись назад, прими это как должное что мы не можем понять, как легко самое благодетельное правительство, из которого человеческое записи являются свидетелями, возможно, были заменены самым ужасным конфликтом и мировой трагедией.

Переговоры Бальфура и Рузвельта продвинулись на некоторое расстояние до того, как президент Вильсон в них был замешан просвещенный виргинский вождь Южной республики. Это должно быть вспомнил, что все, что можно придумать Хладнокровный переворот г-на Гладстона в 1863 году, политика последующих британских правительств имела всегда было призвано смягчить антагонизм между Севером и Югом. На каждом этапе Британцы стремились поощрять добрую волю и тесная связь между ее южным союзником и могучая северная держава, с которой она имела так много общего. Например, мы должны помните, как во время испано-американской войны 1898 года было использовано влияние Великобритании были сделаны все возможное и серьезный риск, чтобы ограничить ссору и освободить Соединенные Штаты государства от любой внешней угрозы. Запретительные советы Англии по этому поводу имели заставил Южную республику принять нейтралитет не только доброжелательный, но и активно помогающий. Действительно, в этой войне несколько генералов-ветеранов Армия Конфедерации фактически служила добровольцами в силах Союза. Так что тот должны понять, что наряду с накоплением вооружений и старыми противоречиями, существовала огромная подоплека взаимной симпатии и уважения. Это слава Бальфура, Рузвельта и Вильсона — этого августейшего триумвирата. -что они смогли так направить эти приливы, что каждое противоположное обстоятельство или элемент был пронесён перед ними.

На Рождество 1905 года был подписан Пакт англоязычной ассоциации. Суть этой чрезвычайной меры заключалась в кристально чистый. Была провозглашена доктрина общего гражданства для всех народов, участвовавших в соглашении. Не было ни малейшего вмешательства в существующие механизмы любого члена. Все, что произошло, было то, что отныне народы Британской империи и тех, кого счастливо называли в язык строки «Восстановленные Соединенные Штаты» считали себя членами одного тела и наследники одного сословия. Гибкость плана, который не вторгался в частную жизнь страны, которая оставила все партикуляризмы совершенно неоспоримыми, которая не меняла никаких институтов и не требовала никакого сложного механизма, была ее спасением. На самом деле это было морально-психологическое, а не политическая реакция. Сотни миллионы людей внезапно приняли новую точка зрения. Без ущерба для своих существующих привязанностей и чувств они породили в себе к новой, более высокой лояльности и более широкие настроения. Осень 1905 года увидела Англоязычный мир на пороге катастрофа. Год не умер, прежде чем они были связаны неразрывными узами поддержание мира между собой, предотвращение войны между внешними державами, и для экономического развития своих безмерные ресурсы и владения.

Ассоциация не просуществовала ещё и десятилетия, прежде чем ему пришлось столкнуться с чрезвычайная ситуация не менее серьезная, чем та, которая вызвал его к жизни. Каждый помнит

Европейский кризис августа 1914 года. Убийство эрцгерцога в Сараево, распад или упадок Австрийской и Турецкой империй, старая ссора между Германией и Франция и растущие вооружения России — все вместе взятое, привело к самому опасному союзу, который когда-либо существовала в Европе известен.  Приказы на русские, австрийские, Немецкая и французская мобилизации были дано и собралось 12 000 000 солдат на границах своих стран, казалось, ничто не могло предотвратить войну, которая вполне могло стать самим Армагеддоном.

Каковы ход и последствия такого война была бы вопросом, по которому мы можем только предполагать. М. Блох в своей глубокомысленной книге, вышедшей в 1909 г., указывал, что такие война, если бы она велась с использованием современного оружия, не была короткой. Он предсказал, что полевые операции быстро перерастут в длительные линии укреплений, и что разрушительное вполне может последовать тупиковая ситуация с осадной войной или позиционной войной, продолжающаяся годами. Мы можем знать, что его мнение не принимается ведущие военные специалисты большинства стран.

Но во всяком случае мы не можем сомневаться в том, что война в котором были задействованы четыре или пять величайших европейских держав, вполне могли привели к гибели многих миллионов жизней, и к уничтожению капитала, который двадцать годы тяжелого труда, бережливости и лишений не могли заменили. Не будет преувеличением сказать переживший кризис всеобщей мобилизации

За августом 1914 года последовала война, и мы, возможно, сегодня на этом острове подоходный налог составляет четыре шиллингов или пяти шиллингов за фунт, и имеем на руках полтора миллиона безработных рабочих. Даже Соединенные Штаты, далеко за океаном, возможно, вопреки всем своим традициям, были втянуты в чисто европейскую ссору.

Но в самый последний момент вмешались дружественные, хотя и решительные руки, чтобы спасти Европу от что вполне могло стать ее гибелью. Это было присуще Пакту англоязычных стран.

Ассоциации, что идеал взаимного разоружения до самой низкой точки, совместимой с их совместная безопасность должна быть принята подписавшей стороной члены. Также было установлено, что каждый третий год конференция всей ассоциации следует проводить собрания в таких местах, где можно найти удобный. Случилось так, что третья конференция по разоружению англоязычной ассоциации – Е.С.А. как это называется для краткости, на самом деле заседало в июле 1914 года. Ассоциация оказалась в затруднении в своей политике разоружения огромными военными и военно-морские учреждения сохранились в Европе.

Их полномочные представители действительно собрались для рассмотрения этой проблемы, когда перед ними встал бесконечно более серьезный вопрос. Они действовали как люди, привыкшие иметь дело с величайшие события. Они чувствовали себя настолько уверенными в себе что они могли рисковать ради других. На 1 августа, когда немецкие войска уже приближались к границам Бельгии, когда австрийские армии фактически начал бомбардировку Белграда, а когда вдоль границ России и Франции вспыхнули бессистемные пикетные обстрелы, Е.С.А. предоставил свои дружественные офисы всем мобилизованным державы, советуя им остановить свои армии в пределах десяти миль от своих границ и искать решения своих разногласий мирным путем обсуждение. Памятный документ добавлен «4что, если не будет мирного исхода, ассоциация должен считать себя ipso facto находящимся в состоянии войны с любым державу в любой комбинации, чьи войска вторглись на территорию своего соседа».

Хотя это учтивое, но угрожающее сообщение было встречено с негодованием во многих кварталов, оно фактически обеспечило Европе передышка, которая так отчаянно требовалась. Французы уже запретили свои войска приблизиться на десять миль к

Немецкой границе, и они ответили в этом смысле. Царь с радостью воспользовался этой возможностью, которую предложили ему. Тайные желания кайзера и его эмоции в этот момент, несомненно, вызвали много споров. Есть те, кто утверждать, что, увлеченный волнением мобилизации, грохота и грохота движущихся армий, он не был расположен останавливать войска уже на пороге герцогства Люксембурга. Другие утверждают, что он получил сообщение с криком радости и в изнеможении упал на стул с восклицанием «Спасены! Спасено! Спасен!» Что бы ни было природа имперской конвульсии, все, что мы знаем заключается в том, что принятие Германии было последним, чтобы попасть в ассоциацию. С его приходом, хотя еще оставалось много недель тревожных переговоров, возникла опасность европейской войны, можно сказать, ушел из жизни.

БОЛЬШИНСТВО из нас были настолько поглощены колоссальный рост благосостояния и свитком, или коммерческой деятельностью и научное и территориальное развитие и эксплуатация, которые были историей англоязычном мире с 1905 года, что мы были склонны позволить европейским делам впасть в сумерки интереса. Как только опасности 1914 года были успешно предотвращены и разоружение Европы было осуществлено в гармонию с тем, что уже произошло в результате ЕКА, идея «Соединенных Штатов Европы» должна была возникать постоянно.

Блестящее зрелище великой англоязычной группы, ее гарантированная безопасность, ее безграничная власть, скорость, с которой богатство было созданы и широко распространены в пределах своей границы, чувство плавучести и надежды, которые казалось, охватило все население; все это указало европейцам на мораль, которая никто, кроме самых тупых, не мог игнорировать это. Будь то Императору Вильгельму II удастся продвинуть вперед проект европейского единства.

Еще одним важным этапом на предстоящем Общеевропейская конференция в Берлине в 1932 году. Это все еще вопрос пророчества. Должен ли он достичь своей цели он возвысится до ослепительная вершина славы и почета, и нет будет более доволен, чем члены Е.С.А. стать свидетелями постепенного формирования еще одной великая область спокойствия и сотрудничества, подобная той, в которой мы сами научился жить. Если этот приз выпадет Его Императорское Величество, возможно, он задумается как легко могла быть разрушена его карьера в 1914 году с началом войны, которая могла стоили ему трона и лишили его страна в пыли. Если сегодня он займет его старость — самое великолепное положение в Европе, пусть он не забывает, что вполне может обнаружил, что ем горький хлеб изгнанник, свергнутый государь и сломленный человек, обремененный невыразимым упреком. И такова, повторяем, вполне могла быть его судьба если бы Ли не выиграл битву при Геттисберге.

А какой формат вам удобен и какой вы смогли найти?

Формат в котором были бы все указанные произведения сборника

[ясмин джакмич]

какой вы смогли найти?

https://crookedtimber.org/wp-content/uploads/2011/12/winston_churchill_on_gettysburg.pdf 

Гилберт Честертон - "Если бы Хуан Австрийский женился на Марии Шотландской".

https://kniga-online.com/books/detektivy-i-trillery/klassicheskij-detektiv/page-105-295510-moe-prestuplenie-gilbert-kiit-chesterton.html
Страницы 105-113

[Magnum]

Точно помню, что опус Черчилля обсуждался, особенно его Англофонный Союз, но что-то не нахожу. А весь сборник почти наверняка нет. 

 

Весь сборник, оригинальное издание: 

https://archive.org/details/dli.ernet.532973/mode/2up

криво отсканировано, но хоть что-то. 

 

[Paltus]

Формат в котором были бы все указанные произведения сборника

А-а-а, ясно. У нас произошло непонимание. Я решил, что вы имеете в виду формат файла. Ну, .doc, .txt, .pdf и т.д.

[John D. Long]

Ух, годнота какая!

[ясмин джакмич]

Весь сборник, оригинальное издание:  https://archive.org/details/dli.ernet.532973/mode/2up криво отсканировано, но хоть что-то. 

Благодарю коллега! Тут хотя бы копируется вообще. 

 

А-а-а, ясно. У нас произошло непонимание. Я решил, что вы имеете в виду формат файла. Ну, .doc, .txt, .pdf и т.д.

Мне хотя бы для гуглового перевода чернового нужно, чтобы хоть как то копировалось и текст был не слишком мелким - иногда при выделении текста и копировании часть символов кривая выходит. В нормальном файле я находил только статью Черчилля (https://crookedtimber.org/wp-content/uploads/2011/12/winston_churchill_on_gettysburg.pdf ), остальное относится ко второму тому/дополнению If: or, History Rewritten.
Конкретно https://archive.org/details/iforhistoryrewri0000john/page/n7/mode/2up не полный доступ. Коллега Магнум вдвойне велик, что нашёл оригинальный сборник в более менее приемлемом виде



 

If: A Jacobite Fantasy

 

by Charles Petrie

---

This article first appeared in the January 30, 1926 issue of The Weekly Westminster.

 

---

There can be little doubt that the famous Council of War held at Derby on December 5th, 1745, was the turning-point in modern English history, for had Prince Charles yielded to the almost unanimous advice of his counsellors he would have retreated to Scotland, and at this interval of time it is impossible to say what fate might have overtaken his expedition; in fact, it is by no means improbable that the House of Hanover might be reigning over the British Empire to-day in place of His Most Sacred Majesty King James VI and XI. It was the determination of the Prince Regent to advance, in spite of the apparent hopelessness of the future, that first showed the world that genius of which he gave such ample proof thirty years later, when, by his visit to America, he almost certainly prevented the loss of the British colonies in that continent.

The rebel army under the Elector's son had been outmanoeuvred, but the Prince hardly felt himself strong enough to march direct upon the capital, and he accordingly proceeded by way of Oxford, where he hoped to be joined by the Jacobites of Wales and the West. The depression visible upon every face save that of their leader has often been described by those who were with the army on the march from Derby to Oxford; hardly a man joined the colours, and while no news could be obtained of the levies of Sir Watkin Wynn and the Duke of Beaufort, the most ominous accounts were received of the Hanoverian preparations.

Nor did the situation improve when Oxford was reached on the afternoon of the 10th, for in place of the Vice-Chancellor only Dr. King of St. Mary Hall, and a few undergraduates, welcomed the Prince as he entered the city by what is now known as the Banbury Road. The army, by now thoroughly dispirited, was billeted upon the unwilling inhabitants, and there seemed no alternative but to retreat. "I went to bed that night," one of the survivors told Sir Walter Scott long afterwards, "with the vision of Tyburn before my eyes."

For the Prince and the leaders there was no rest. The Council met at a late hour, and it became clear almost immediately that even such men as Lord George Murray (as he then was) would follow His Royal Highness no further. The Council was unanimous for an immediate retreat to the North, and the Prince argued in vain for a delay of only twenty-four hours in Oxford. It was at this moment, when the iron was beginning to enter even into his soul, that there took place that incident which has so often since appealed to the imagination of painter and poet.

It appears that Magdalen Bridge was guarded by a detachment of the Manchester Regiment, with special instructions to keep a sharp look-out along the London road. the night was clear and frosty, and at about eleven o'clock lights were seen approaching at what was for those days a rapid pace. soon the sound of wheels and of horses' feet became audible, and the guard had hardly time to parade before there burst upon their astonished sight a coach-and-six driven at a breakneck gallop and escorted by a troop of dragoons in the Elector's uniform, but wearing white cockades. the equipage was halted and the cavalry disarmed, and there then descended from the coach with his wig on one side and his teeth chattering with terror His Grace the Duke of Newcastle, Prime Minister of Great Britain. The panic-stricken statesman was hurried to the Prince, before whom he fell on his knees ejaculating incoherently, "He's gone back to Hanover." It is perhaps the most dramatic episode in English history.

Next morning the inhabitants of Oxford were awakened by the bells proclaiming the second Restoration of the old Royal House, and the Vice-chancellor hurriedly invented excuses both in Latin and in English for his neglect of the afternoon before. The Prince received him with a good-natured tolerance reminiscent of his great-uncle, and merely expressed a hope that the University authorities would be as careful of his interests in the future as they had been of those of the Elector in the past. That afternoon the Welsh marched in, soon to be followed by the levies of the West: all told how in town and village alike men were declaring for King James, and that it was dangerous to wear the black cockade. The King was proclaimed by the Duke of Newcastle at Carfax, and so highly did the latter value his services that the Regent laughingly remarked, "I believe the old renegade thinks he is another Monk."

All danger was, however, by no means at an end, for the Hanoverian army lay on the Prince's flank at Bedford, and although the plans of the rebels had been disorganized by the flight of the Elector the Whigs had sufficient influence with the commissioned ranks to precipitate civil war if they were so minded. General Wade at Newcastle declared for the King as soon as he heard what had happened in London, and it was probably his influence which decided the army at Bedford. At any rate the men refused to march against the Prince, and when Lord George Murray arrived from Oxford to take command his reception was everything that the most fervent loyalist could have wished. A number of the senior officers were removed from their posts, but in view of the great personal courage of the members of the House of Hanover it is surprising how little support there was for that family in the army. Of course, the Regent's patriotic refusal to allow any French troops to be landed for his support once he had reached Oxford probably turned the scale in his favour, for had he appeared to continue to lean upon King Louis it is difficult to see how civil war could have been avoided. As it was, the arrival of the Duke of York with only a few companions made an irresistible appeal to British patriotism.

Some critics have animadverted upon the delay of the Regent in entering London in view of the fact that it was not until six weeks after the arrival of Newcastle at Oxford that a Stuart Prince was once more seen in the capital. On the other hand, it was essential that no untoward event should mar so important a ceremony, and the usurpation had lasted so long that many changes in the personnel of the public services had to be effected before it was safe for the man who but a few weeks earlier had a price upon his head to take up his residence in St. James's.

The arrival of the King in February, 1746, moved even the most uncompromising Whig to tears, and not a few of the older people must have thought of the infant waiting in the cold and wet by Lambeth Church over half a century before when they saw King James III enter the capital of his ancestors after a life spent in exile. Indeed, it was the personal character of the King which more than anything else guaranteed the permanence of the Restoration settlement, for it was in marked contrast not only with that of the two Electors, but even with that of his own father, as was proved by the clemency shown to the Hanoverian rebels of 1752, a clemency very far removed from the attitude adopted by James II towards the followers of the unhappy Monmouth.

It is interesting, but perhaps idle, speculation to conjecture what the history of these islands would have been had the House of Stuart not regained the throne in 1745. Of course, the Electors of Hanover continued to use the British royal titles until the French Revolution drove them into exile, and they were compelled to accept the pension so generously bestowed by King Henry IX, but they had as little influence in this country at the end of the eighteenth century as King James VI has in France, although the fleur-de-lis are still quartered in the royal arms.

The success of the royalist arms in 1745 proves how weak their government really was, and it is more than probable that after 1789 this country would have followed the example of France, and would have adopted a republican form of government. From this, as well as from many other dangers, it is no exaggeration to say that we have been saved by our Stuart monarchs. It is true that in Ireland the condition of affairs is deplorable, but there is not the slightest reason to suppose that it would be any better if a Hanoverian occupied the throne, for history has proved that unhappy country to be irreconcilable whatever form of government may exist in England.

The brilliant reign of Charles III undoubtedly fulfilled all the earlier promise of the Restoration campaign, and it must never be forgotten that the great commanders who eventually defeated Napoleon were all trained in his school of warfare. For twenty years Charles of England and Frederick of Prussia towered over the other rulers of Europe like colossi, and even to-day the memory of the greatest of all our monarchs is as fresh as when he died. A Hanoverian would have lost the American colonies without a shadow of doubt, and Washington might well have become another Bolivar instead of being renowned as one of the greatest British generals. The invention of steam, of course, did much to create better feeling between the mother-country and the Dominion of North America by enabling our monarchs to hold their Courts alternately in London and New York, but it was Charles III who saved the situation by his witty remark to Washington and his colleagues: "Gentlemen, we have one thing in common: my family have no more cause to like the House of Commons than you have."

The effect of the Restoration upon literature and art was enormous, and especially was this due to the patronage of the Duke of York, afterwards King Henry IX. One can hardly imagine the fate of the Muses under a prolonged Hanoverian regime, or picture Dr. Johnson at the Elector's Court. Horace Walpole, indeed, went into exile at Herrenhausen, where he died in extreme poverty at a great age, but every other man of letters welcomed the return of the old dynasty. In literature, as in all else, the usurpation was but an interlude in the national life, but it was one that will not have been without its purpose if it is regarded as a lesson upon the consequences of rebellion.

 

 

IF NAPOLEON HAD WON THE BATTLE OF
WATERLOO

BY G. MACAULAY TREVELYAN

In July 1907 the Westminster Gazette
offered a prize for an essay on this subject.
This was the successful essay.

  THE day of the signature of the Convention of Brussels, June 26, 1815, is the point of time that divides into two strangely contrasted halves the greatest career of modern times, and ushers in the reign of the Napoleon of Peace. When, in that little room in the Hôtel de Ville, now filled every morning by crowds of tourists, the red-coated patrician, who had once been regarded by his partial countrymen as the rival of the lord of armies, sat listening in proud and stoical humiliation to the torrent of words poured forth in dispraise of war by his perambulatory host, who, with clenched fists, invoked the Goddess of Peace, the laconic Englishman probably thought that he was present at a Napoleonic farce of the usual character. He did not guess that his conqueror had in all truth drained the cup of Peace, a draught as bitter to Napoleon as Defeat was bitter to his conquered foe. Wellington, indeed, during the terrible week between the battle and the Convention, had not uttered one complaint against Blucher for breaking tryst, nor shown to his staff-officers one sign of his agony -- beyond the disuse of his customary oaths.

  A new Napoleon had been evolved, the Napoleon of Peace, a mere shadow, in spiritual and intellectual force, of his former self. The Buonaparte of 1796 would have urged the advance of Ney's columns until they had destroyed the last of Wellington's regiments, and would himself, with the bulk of his army, have fallen on the traces of Blucher, instead of suffering him to effect a junction with the Austrians and Russians, and so present a barrier to the French reconquest of Germany. Nor would the Napoleon of 1813, who refused, in defeat, the most favourable offers of a settlement, have hesitated after such a victory as that of Mont St. Jean to undertake with a light heart the subjugation of Central and Eastern Europe. But the Napoleon of 1815, one week after his triumphal entry into Brussels, was offering to Wellington the same facilities to evacuate the scat of war which the English general had offered at Cintra, seven years before, to the defeated lieutenant of the Emperor. And this unexpected clemency was extended to England, in order as easily and as quickly as possible to remove from the scene of affairs and from the counsels of the Continental monarchs the paymaster and inveterate instigator of war, and so to clear the stage for Napoleon and the time-serving Metternich to arrange by collusion a permanent and lasting peace for all Europe, not exclusive of England herself.

  Whence came this extraordinary change in the intentions, one might say in the character, of the French Emperor? The history of what passed in the headquarters at Brussels between June 16 and 26 can never be fully known, though whole libraries have been written upon the subject. Secret agents of Metternich had been in Brussels as early as June 14, with orders, in case Wellington were defeated, instantly to offer Napoleon the Rhine frontier and the bulk of the Italian Peninsula, and to represent to him how utterly impossible it was that he should hold down Germany after the national movement of 1813. The latter argument, though based upon a just insight into the condition of the Fatherland, would have had little effect upon the man to whom it was addressed had he been sure of support from France herself. But, so far from being dazzled by the news of Mont St. Jean, Paris, on June 20, formed a determined alliance of all classes and all parties -- Liberals, Jacobins, Royalists, and old servants of the Empire, -- to insist upon peace. The representatives commissioned by the Chambers and by other bodies, official and unofficial alike, were welcomed in the Belgian capital, and supported in their petition by all the marshals and by almost every superior officer. But Napoleon's will, it appears, was not finally overcome until the great review of June 24, held outside the town for the purpose of testing the attitude of the common soldiers. Though most of them were veterans, they had too lately rejoined the camp to be altogether insensible to the national feeling; many of them had come out to liberate France, not to subjugate Europe -- a task which no longer seemed as easy as before the days of Borodino and Leipzig. The long shout for "Peace" that ran down the lines seems to have dazed the Emperor. He spoke no word to the assembled troops to thank them for the late victory, rode slowly back like one in a trance, dismounted in the square, passed through the ante-chamber staring vacantly at his marshals and Ministers as if on men whom he had never seen before. As he reached the threshold of his cabinet his eye lit upon the Mameluke by the door, who alone in all the crowd was gazing with intense devotion on his master. The Corsican stopped, and still in a reverie, interpellated the Oriental: "The Franks are tired of war, and we two cannot ride out alone. Besides, we are growing old. One grows old and dies. The Pyramids they grow old, but they do not die." Then, with intense energy, he added: "Do you think one will be remembered after forty centuries?" He stood for a moment, as if waiting for an answer from the mute, then dashed through the door, flung himself at the table, and began dictating messages of peace to Wellington and the allied Sovereigns.

  Napoleon's physical condition probably contributed no less than the attitude of the French army and people to the formation of his great resolution; during the critical week, the decision between peace and war seems to have been as much as he could attend to in his waking hours, which were greatly curtailed by his peculiar malady. Hence it was that he made no serious effort to follow Blucher's retreat through Namur, beyond leaving a free hand to Grouchy. Though he was not yet sufficiently cognisant of his growing feebleness to delegate to anyone either his military or political duties, he seems to have been subconsciously aware that the two together were beyond his strength. It is, therefore, not strange that he decided to accept the Rhine frontier and the hegemony in the Italian Peninsula as the basis of a permanent peace, and that his ever-increasing lassitude of body kept him faithful to the decision during the last twenty years of his life.

  Those years were a period of but slight change for Europe. Monarchs and peoples were too much exhausted to engage in war for the alteration of frontiers; internal reform or revolution was rendered impossible by the great standing armies, which the very existence of Napoleon on the French throne, valetudinarian though he was known to be, rendered necessary, or at least excusable, in England, Austria, and the German States. Hatred of the crowned Jacobin, and fear of renewed French invasions, gave to the Governments of the ancien régime a measure of popularity with the middle classes which they would not otherwise have enjoyed; it has even been suggested that reform might have made some notable step forward in England within twenty years of Mont St. Jean, had the great Tory champion succeeded in overthrowing the revolutionary Emperor on the field of battle.

  As it was, the condition of England was most unhappy. In spite of the restoration of trade with the Continent impeded indeed by the extravagantly high tariffs due to Napoleon's military ideas of economic science, in spite of our continued supremacy at sea, the distress grew yearly more intolerable, both among the rural and industrial populations. The taxation necessary for the maintenance of both fleet and army on a war footing allowed no hope of amelioration; yet while Napoleon lived and paraded his own army and fleet as the expensive toys of his old age, the Tory Ministers could see no possibility of reduction on their part. Probably they were glad of the excuse, for the great army enabled them to defy the Reformers, who became ever more violent as year after year passed by without prospect of change. If Mont St. Jean had been a victory for England, and if it had been followed by that general disarmament to which Wellington himself had looked forward as the natural consequence of Napoleon's downfall, Catholic Emancipation must have been granted to Ireland, and this concession would at least have averted the constant revolts and massacres in that unhappy country which so sorely tempted Napoleon to resume hostilitie's during the last ten years of his life. In Great Britain, where starvation and repression were the order of the day, there occurred in 1825 the ill-advised but romantic rebellion of Lord Byron, in whose army the rank and file consisted almost entirely of working men, and the leaders (except Napier) had no more knowledge of war than was possessed by such ruffians as Thistlewood and the ex-pirate Trelawny. The savage reprisals of Government established the blood-feud between one half of England and the other. The execution of Lord Byron made a greater noise in the world than any event since the fall of the Bastille, though it was not immediately followed by political changes. After two years of terror, Canning, who was always suspected by his colleagues of semi-populax sympathies, restored partial freedom of the Press in 1827, and it became apparent in the literature of the next decade that all young men of spirit were no longer anti-Jacobins -- no longer even Whigs, but Radicals. The worship of the dead poet went side by side with the worship of the living. The writings of Shelley, especially after his long imprisonment, obtained a popularity which was one of the most curious symptoms of the time. His "Men of England, wherefore plough?" was sung at all Radical gatherings, and his ode on the death of Napoleon (The Dead Anarch, 1836) passed through twenty-five editions in a year. The younger literary stars, like Tennyson and Arthur Hallam, blazed with revolutionary ardour. Excluded from Oxford and Cambridge, the Dissenters and Radicals formed a University at Manchester, which soon almost monopolised the talent of the country. Meanwhile serious politicians like Lord John Russell and the irrepressible Mr. Brougham abandoned the older Whig creed and declared for Universal Suffrage. No wise man, in the year after Napoleon's death, would have foretold with confidence whether England was destined to tread the path of revolution or to continue in the beaten track of tyranny and obscurantism. At least, it was clear that there was no longer any third way open to her, and that the coming era would be stained with blood and violence. Whiggery died with Grey -- that pathetic and futile figure, who had waited forty years in vain. The English character was no longer one of compromise; it was being forced by foreign circumstances into another and more violent mould.

  Similarly in the Continental States outside the limits of the Napoleonic Empire, the ancien régime was not only triumphant but to some extent popular and national, because the late persecutor of the German and Spanish peoples still remained as their dangerous neighbour, and was still by far the most powerful prince in Europe. In Spain the Liberals and Freethinkers were extirpated with an efficiency which Torquemada might have approved; the Inquisition was indeed abolished in consequence of Napoleon's threat of war in 1833, a year in which the Tories were unable to give Spain diplomatic support, because the execution of the eccentric "gypsy-Englishman" for smuggling Bibles into Andalusia had raised a momentary storm among their Evangelical supporters in the House and country. But the disappearance of the Inquisition made no real difference to the methods of Church and State in Spain, and the diplomatic incident only served, as it was intended, to restore the old Emperor's popularity with the French Liberals.

  Meanwhile the revolted Spanish colonies in South America continued their efforts for freedom with ever-increasing success until the interference of the English army, sent out by Government on pure anti-Jacobin principles, against the wish and the interest of the British merchants trading in those parts. "We must preserve," said Castlereagh, "the balance between monarchy and Republicanism in the New World as in the Old." But not enough troops could be spared from policing the British Islands to do more than prolong the agony of the Transatlantic struggle. The vast expanses of the Pampas became a permanent Field of Mars, where liberal exiles and adventurers of all countries, principally English and Italian, side by side with the well-mounted Gauchos, waged a ceaseless guerilla war on the English and Spanish regulars. Here Napier's brothers avenged his death on the army of which they had once been the ornaments; and Murat, riding-whip in hand, was seen at the head of many a gallant charge, leading on the Italians whose idol he had now become in either hemisphere. "The free life of the Pampas" became to the young men of Europe the symbol of that spiritual and political emancipation which could be realised only in exile and secured in rebellion and in war. Hence it is that the note of the Pampas is as prevalent as the note of Byron in the literature and art of that epoch.

  In Germany the national hopes of union and liberty were cheated by the monarchs, who continued, however, to enjoy safety, prestige, and the bodyguard of those great standing armies which were necessary to secure French respect for the Rhine frontier. The reforms previously effected in those German States which had been either subject to Napoleon's rule or moved by his example, were permitted to remain, wherever they made for the strength of the monarchic principle. The Prussian peasants were not thrust back into serfdom; the reformed Civil Service was kept in some of the "Westphalian" States; the Act of Mediation and the Abolition of the Prince-Bishoprics were maintained for the benefit of the larger princes. But all traces of the Code Napoléon were abolished in Hesse-Cassel and Hanover; while the University and National movements were effectively suppressed throughout the Fatherland under Austrian influence, paramount since the failure of Blücher in Flanders and the deal between Metternich and Napoleon at the Conference of Vienna in 1815. If Prussia obtained nothing else, she recovered her share of Poland whose cries were smothered by the Christian Powers of the East as easily as Greece was put down by the Turk.

  The only Germans who were at once contented and well governed were those on the left bank of the Rhine, who continued to be, in peace as in war, the quietest and most loyal of all Napoleon's subjects. The French were less easy to satisfy; they had, indeed, forced their lord to make peace, but could they also compel him to grant that measure of liberty which they now claimed? The solution of that question would scarcely have been possible except by violent means had the Emperor retained half of his old health and vigour. But it was solved provisionally from year to year, because the energies of the autocrat decreased in almost exact proportion to the increase of his subjects' demand for freedom. He cared not who wielded powers which he was no longer in a condition to exercise himself, and was ready, out of sheer indifference, to hand them scornfully over to Ministers more or less in sympathy with the Chambers. So long as he could keep his own eye on the censorship, it was rigid; but when he became too ill to read anything except the most important despatches, the censorship was again as feebly administered as in the days of the last two Bourbons. Under these conditions of irritating but ineffectual repression, French literature and thought were stimulated into a life almost as flourishing as in the days of the Encyclopædists. The Romantic movement undermined the Imperial idea with the intellectuals; the "breath of the Pampas" was felt in the Quartier Latin. It was in vain that the police broke the busts of Byron and forbade plays in which the unities were violated.

  Yet as long as Napoleon lived and let live the Liberals, the quarrel of the ruled against their ruler was but half serious. The movement towards a fresh revolution was rather a preparation for his death than a very deliberate disloyalty to the man who had saved France from the ancien régime. And whatever the workmen and students might think, the peasants and soldiers regarded the political and social condition of France after Mont St. Jean as almost perfect. The soldiers were still the favourites of Government; the peasants at length tilled in peace and security the lands which their fathers had seized from the nobles and the clergy. The religion of the vast majority of Frenchmen was respected, but the priest was confined to the church; the home and the women belonged to the father of the family, and the school to the state.

  Indeed, the chief cause of complaint against Napoleon's government, in the eyes of the majority of his subjects, was not political, social, or religious, but administrative. The executive machine at Paris, to which the life of the remotest hamlets was "mortised and adjoined," worked with an inefficiency resultant on the bad health of the autocrat. His personal attention to business became more and more irregular, and since the ineradicable tradition of the imperial service was to wait upon his initiative, France was scarcely better governed from the Tuileries in 1820 than she had been in 1807 from the camp-fires of Poland.

  In the treaties of Autumn 1815 the wily Metternich had succeeded by a masterpiece of cunning, in retaining the Venetian territories for Austria, as the price of abandoning at the conference the claims of Prussia to expansion in Germany. As in Northern Europe the Rhine, so in Italy the Mincio, became the geographic boundary between the Napoleonic system and the ancien régime -- both as yet rather feebly threatened by the rising spirit of Italian nationality. Murat, who had by his recent conduct fairly sacrificed the goodwill of both parties, lost his kingdom and fled to South America. No one dared to propose to Napoleon the restoration of the temporal power of the Pope; it had, indeed, no more claim to recognition than that of the Prince-Bishops, whose recently secularised territories none of the German Princes proposed to restore. Sicily, protected by the British ships, remained to the House of Bourbon. From the moment that the signature of peace the fear of the French invasion, British influence waned at Palermo, and the old methods of Sicilian despotism returned. But the fact that the King of Sicily was obliged by the Powers to renounce all his claims to the throne of Naples stood him in good stead with his insular subjects, whose jealousy was appeased by this act of separation.

  All the Italian peninsula, except the territory of Venice, was subject to the unifying influence of the French Imperial system. The Code Napoléon, the encouragement of the middle class, the abeyance of clerical influence in government and education in favour of military and official ideals, continued as before the peace. The Clerical and Liberal forces, still divided by the deadliest enmity, which would certainly break out in bloodshed if the foreigner were ever to be expelled from Italy, were alike hostile to the French. But, whereas the Clericals hoped to restore the ancien regime, either by extending the Austrian dominions or calling back the native Princes, and especially the Pope, the Liberals, on the other hand, dreamed of an Italian Republic. These two movements were represented to Italy and to the world, the one by the Prince of the House of Savoy, the hope of the reactionaries; and the other by the son of the Genoese doctor, the founder of the formidable "Societā Savonarola," in which many of the rising generation hastened to enlist themselves. In 1832 both these romantic young men fell victim Napoleon's police; Charles Albert was detected in disguise in Turin, and suffered the fate of the Duc d'Enghien. Mazzini, who had the year before escaped with difficulty from the Venetian Alps, where he had raised the national flag against Austria, attempted a rising against Napoleon in the streets of Genoa, but being opposed by the Italian soldiery, who found all that they wanted in the existing régime, was captured and shot, with twelve of his followers.

  The executions of the Savoyard Prince and the Genoese prophet served to remind Europe that Napoleon, in his old age, still remained, as in his youth, the enemy alike of the ancien régime and of democratic liberty. Which of the two would be the chief gainer by his death it was impossible to predict.

  On the evening of June 4, 1836, Napoleon was presiding, with even more than his habitual invalid's lethargy, at one of his Councils of State. The latest reports from Italy were presented, and a closer entente with the Austrian police was under discussion. The Emperor had been sitting, silent and distracted, his head sunk on his breast. Suddenly the word "Italy" penetrated to his consciousness. He looked up with fire in his eyes. "Italy!" he said; "we march to-morrow. The army of the Alps will deserve well of the Republic." Then, more distractedly, he murmured: "I must leave Josephine behind. She will not care." He had often of late been talking thus of his first Empress, whom he seemed to imagine to be somewhere in the palace, but unwilling to see him. It was the custom of the Council, dictated by the physicians, to adjourn as soon as he mentioned her name. The Ministers therefore retired.

  The rest of the story can best be told by M. Villebois, physician of the Imperial Household:

  "While the Council sat I was walking in the Tuileries Gardens below. It was a hot and silent night of June. The city was at rest and the trees slept with her. Suddenly from the open window of the Council Chamber, a noise, inconceivably unmelodious, makes itself heard. I look up, and behold the Emperor standing alone at the balcony, with the lights behind him framing him like a picture. With the gestures of a wild animal just set free, he is intoning, in a voice of the most penetrating discord, the Revolutionary hymn of France, which he has forbidden under penalty of the law to the use of his subjects. But to him, I know it, it is not a hymn of revolution but a chant du depart. I rush upstairs, and find a group of Ministers and lackeys trembling outside the door. No one dares enter. 'Doctor,' said old Marshal ----, 'he sang that cursed song like that the night before we crossed into Russia. On that occasion we stood in the room below and trembled, and one told me that he had sung it thus, in solitude, on the night before he first crossed into Italy.'

  "Pushing past the brave old man, I opened the door and entered alone. The sound had now ceased, but the song had penetrated through the summer night, and in the Rue de Rivoli a drunken ouvrier had caught it up and was thundering it out. I looked round for my master, and did not at first see him. Suddenly I perceived that Napoleon was lying dead at my feet. I heard the oaths of the ouvrier as the police seized him under the arcade."

(End.)