Товарищ Ким

[Егор Шевельов]

 

Мне всегда казалось, что человек — это не столько субъект истории, сколько её заложник. Мы живём между слайдами, как в плохо смонтированной лекции: родился, женился, развёлся, защитил диссертацию. А между слайдами — серость, бытовая вязкость, мелкая дрожь выбора, который всё равно ничего не меняет.

 

Я преподавал востоковедение двадцать лет, и успел убедиться, что прошлое гораздо честнее настоящего. Там хотя бы понятно, кто кому враг, где добро, где подлость. Я знал наизусть документы времён японской интервенции в Маньчжурии, цитировал речи Сунь Ятсена и разбирал политику Коминтерна как шахматную партию. За кафедрой был уверенней, чем в собственной кухне.

 

Когда в конце рабочего дня я вышел с кампуса, небо налилось сталью. Москва по осени всегда серее, чем нужно. Я читал тогда курс о корейском национальном движении, подробно — о деятельности Ким Ир Сена и северокитайском подполье. Студенты слушали вполуха — им куда интереснее были тиктоки и искусственные айдолы. Дочка — Даша — была как раз такой.

 

Перед самой лекцией она прислала видео: Хацунэ Мику в полицейской форме поёт марш «Интернационала» на японском. «Это для твоей лекции, пап!» — написала. Я рассмеялся. У неё был особый талант сочетать наивность с хакерской дерзостью. Мне казалось, она живёт в мире, где всё — игра, даже история.

 

Я свернул со Сретенки на стройку — срезать дорогу через полузаконченную многоэтажку. Таблички «Проход запрещён» не остановили — слишком хотелось домой. В наушниках играла Кукушка. Лужи отражали кран, бетонные плиты лежали неровно. Я прошёл мимо арматуры, и тут — звон.

 

Не крик, не боль — просто звон. Как если бы кто-то ударил по колоколу внутри черепа. И тьма.

 

 

Я очнулся в пыли.

 

Над головой — небо, до жути чистое, с лёгкой дымкой, как на старых открытках. В нос — пыль и гарь. Я резко сел — рядом валялся Маузер. Настоящий. В руке — звонкая боль, будто кто-то только что вырвал из пальцев пульт от телевизора и сунул железо.

 

— Товарищ Ким! Вы живы?! — услышал я на корейском.

 

Я знал язык. Нет, не просто знал — читал классику, разбирал по слогам хангыль в рукописях. Но в ушах он звучал иначе — грубее, отчаяннее. Я обернулся.

 

Передо мной стояли трое. Молодые. Один с окровавленной повязкой на руке, другой с японским карабином. Лица — грязные, загорелые, измождённые.

 

— Японцы с фланга, товарищ Ким, если не отойдём — прижмут!

 

«Ким», — подумал я. «Товарищ Ким». Я посмотрел вниз. На мне была вытертая шинель. Карман разорван. В запястье — дрожь, как после сна, но всё тело чувствовало себя живым. Страшно живым.

 

— Где… мы? — пробормотал я, всё ещё по-русски.

 

Они переглянулись. Один сказал с растерянной осторожностью:

 

— Уездный центр Дуннин. 6 сентября. 1933 год.

 

Историк во мне сработал быстрее, чем сознание. Нападение партизан Ким Ир Сена на японский гарнизон в Дуннине. Начало легенды. Её потом многократно переписывали, но факт зафиксирован в китайских и корейских источниках.

 

Меня тошнило. Воздух был кислый, как в банке с маринованным временем.

 

— Прикажите что-нибудь! — выкрикнул один из бойцов. — Пулемёт у них на крыше.

 

Я посмотрел в ту сторону. Деревянное здание с японскими иероглифами, серый купол, из окон — вспышки. Где-то вдалеке хлопнул миномёт. Земля дрогнула.

 

И тогда я понял: я — в теле Ким Чен Ира. Или, вернее, его отца. Хотя чёрт его разберёт, в 1933 году тут всё было перемешано: биография, псевдонимы, легенды, партийная мифология. Кто-то говорит, что он был здесь. Кто-то — что нет. А теперь я — точно здесь.

 

И что бы я сейчас ни приказал — оно войдёт в историю. Или станет её альтернативой.

 

Я поднялся. Пальцы не слушались, мозг ещё гудел. Но я вдруг очень отчётливо понял, каково это — стоять перед выстрелом истории, не будучи героем.

 

Я собрался было заговорить, но в этот момент из-за угла выскочил японский солдат с винтовкой, и инстинкт, древний как рефлекс, заставил меня выстрелить первым.

 

Маузер рванул вперёд, отдача — в плечо, кровь — в лицо. Я не помню, что сказал. Наверное, что-то глупое, вроде «Бежим» или «В укрытие!»

 

И тогда всё завертелось.

Добро пожаловать в Маньчжурию, профессор.

[glinkovski]

Хорошо!

Свой пост перенес в тему с Попаданцем в Кима..

Тут только Вы..и-восторги и табуретки неравнодушных читателей!))

Изменено 17 June пользователем glinkovski

[Владимир Станкович]

На АТ вы бы могли иметь успех но это надо регистрироваться получать комстатус и писать -выкладывать хоть по главе в день -ну в три

[Егор Шевельов]

успех но это надо регистрироваться получать комстатус

На АТ читатели менее благоприятствующие к разному.

За ту концовку что я запланировал меня в клочья разнесут.

[TunderTunder]

Попаданчество в попаданца? Иначе не пойму присутствие молодого Кима в ВМВ... Это как Брежнева на постер ВОВ приклеить.

[Егор Шевельов]

Глава 1. Легенда с грязным лицом

 

Порох впитывается в кожу, как дешевый табак в старую куртку. Я шёл сквозь дым, чувствуя, как колени подгибаются от усталости, а легкие протестуют против каждой затяжки воздуха. Спина промокла, ботинки превратились в месиво — то ли от крови, то ли от дождя, то ли от реальности, в которой я вдруг оказался живой иконой национального мифа.

 

Мы добивали японский гарнизон в Дуннине. Я — человек, которого ещё утром интересовал только анализ пропагандистских штампов в южнокорейской историографии, — теперь махал рукой бойцам, вел их в атаку и кричал, чтоб подожгли склад. И они слушались. 

Тела японцев лежали в переулках, среди выбитых окон и сожжённых вывесок. Несколько человек из моего «отряда» тащили ящики — боеприпасы, сухпай, бинты. Кто-то подобрал граммофон. Один особенно юный, с лицом студента, нес меч — трофей, как будто в театральной постановке о войне.

 

Я всё ещё чувствовал, как отдача от Маузера бьётся в предплечье. Стрельба — это не кнопка, не кино. Это грязь, шум, паника. Но и странное, абсолютно животное чувство контроля. Как будто вот теперь, с кровью на рукаве, я наконец что-то решаю.

 

 

Наша база — если можно так назвать три землянки, кухонную яму и две маскировочные сетки — располагалась в паре ли севернее деревни. Укромное место, между сопками, там, где даже японцы ленились зачищать.

 

Когда мы дошли до лагеря, я наконец смог сесть. Буквально — просто сел. На камень, на пень, на усталость. Меня трясло.

 

— Товарищ Ким, — подошёл один из бойцов, кажется, Чан Мин Хо, — вот список потерь. Семь раненых, двое погибших. Мы отбили три винтовки, немного риса и…

 

Он затих, глядя на меня с тревогой. Я, очевидно, выглядел плохо.

 

— Спасибо, — сказал я, и, вдруг осознав, как опасна пауза, добавил, — вы молодец. Всем сказать, что мы показали врагу, кто здесь хозяин.

 

Он кивнул и ушёл.

 

 

В землянке, где лежали карты, бинты и треснутый компас, я остался один. Тишина была скомканной, как в старом архиве.

 

Я смотрел на свои руки. Узловатые, чуть темнее, чем мои — кожа смуглее, пальцы натружены. Я — в теле Ким Ир Сена..

Проблема заключалась не только в теле. Вопрос был: что дальше?

 

Я мог попытаться вернуться в своё время, но как? Или — просто умереть здесь, убив десяток японцев и растворившись в легенде. Но если я остался здесь всерьёз и надолго, то стою на пороге будущего, которое знаю. И которое могу изменить.

 

И вот тут началась настоящая паника.

 

Потому что я знал, что Ким Ир Сен — не просто борец с империализмом, а строитель диктатуры пусть и невольный. Отец культа.

Вечером в лагере раздавали кашу из проса. Огонь потрескивал, кто-то пел вполголоса корейскую народную песню, вроде «Ариран». Молодые партизаны ели, как на пикнике, улыбались. Им было по семнадцать, восемнадцать. Кто-то шутил о том, как японцы бежали. Кто-то показывал дырку от пули на штанине, как трофей. Они верили, что живы. А значит — победят.

 

Я смотрел на них. И впервые ощутил тревогу не за себя, а за них. Потому что я знал: победа — это не конец. Победа — это начало цепочки компромиссов, крови, новых врагов и внутренних чисток.

 

И, если я он, у меня есть выбор. Либо сыграть в историю по нотам, сделать всё, как было. Либо — попробовать повернуть. Не стать тем Кимом. Не строить Пхеньян из бетона и страха. Не создавать армию, которой будут маршировать дети в касках.

 

Впервые за этот день я улыбнулся. Грустно. Криво.

 

«Сначала — выжить. Потом — думать», — сказал я себе. Но знал, что всё уже началось.

 

 

История снова открылась мне. Как боль, как шанс. Как капкан, в котором я защемил  сам себя.

 

Попаданчество в попаданца? Иначе не пойму присутствие молодого Кима в ВМВ... Это как Брежнева на постер ВОВ приклеить

 А с чего вы взяли что это вторая мировая?

В руках у бойцов Калаши,танк явно тридцатьчетверку не напоминает.

 

[TunderTunder]

руках у бойцов Калаши,танк явно тридцатьчетверку не напоминает.

Согласен. Корпус от ранней 34ки с контрациональным наклоном влд, башня от прототипа 44ки, с раздутой комбашней что туда стрелка можно посадить, ну и 105/125мм пушка без дульного тормоза... Мда.

[Егор Шевельов]

Корпус от ранней 34ки с контрациональным наклоном влд, башня от прототипа 44ки, с раздутой комбашней что туда стрелка можно посадить, ну и 105/125мм пушка без дульного тормоз

 

Офигеть. Вы проанализировали танк на основе кривизны рисовки нейросети..

Я не задумывал никакой особой мысли просто забросил в сетку 20 обложек романов и попросил нарисовать обложку для книги про попаданца 

[glinkovski]

в сетку 20 обложек романов и попросил нарисовать обложку для книги про попаданца

Вот ИИ и..генерализировал))

 

Нарисовав очередное отражние Сталина в очередном Мире)),Ким он там или не Ким)),

на фоне очередного горящего рейхстага...

 

все корейцы,разумеется- русские и,даже,пальцами глаза тянуть не пытаются..))

 

Почему так? Пушка танка- ответом..

 

Нафига..Чем у нас..ну не может быть-

толще!

На гармошке-сыграем пожару..

мы в корее,китае и польше..

 

 

 

ИИ-Мощь!

ИИ-пять!

Прекрасное обобщение Смыслов,посылаемых в Мир- Россией

лишь ..вопрос- они нужны  Миру?

Скоро мы все вместе- увидим..))

Изменено 17 June пользователем glinkovski

[Егор Шевельов]

Глава 2. Хитрость выше героизма

 

Когда пули перестают свистеть, приходит очередь математики. Войну, как и экономику, не выигрывают чистым героизмом. Я знал: если хочу выжить и что-то изменить — нужно наладить структуру. Начать с простого. С логистики. С денег. Романтика революции заканчивается, когда у тебя нет бинтов, а командир голодает наравне с рядовыми.

Первым делом я нашёл двух партизан, которым мог доверять. Ли Ён Су — пожилой проводник, который вёл отряды по тайным тропам ещё до начала восстания. И молодой парень, Пак Тхэ Мин, смышленый, не особо разговорчивый, но с глазами человека, который знает, когда молчать. Обоих я вызвал под предлогом разведки.

 

— Нам нужны тропы через Чанбайшань. Не только для бойцов. Для груза. — Я говорил медленно, чётко.

— Для оружия? — Ли прищурился.

— Пока — для жизни. Потом, может, и для оружия. Но сначала — еда, бинты, табак. Поняли?

 

 

Вторая задача — связь с городом. Раньше, в университете, я преподавал восточную политику, объяснял студентам, как корейская диаспора в Шанхае формировала независимость на визитках и личных связях. Теперь всё это мне понадобилось.

 

Я нашёл старый радиоприёмник. Настроил на частоту, которую использовали «наши» в районе Владивостока. Пак передал записку через связного с торговцем Чо Сын Намом — он работал на грани закона, переправляя грузовики с чаем, куревом и раз в год — с оружием.

 

В записке я написал просто:

 

> «Нужны бинты, сушёная рыба, табак. 10 кг. Оплата серебром, гарантирует Ким Ир Сен».

Через пять дней Пак и Ли вернулись с мешком: бинты, мятный табак и даже пачка русского хозяйственного мыла.

Они не говорили ничего. Но смотрели на меня как на колдуна. Или как на бандита — и то, и другое работало.

 

Я знал, что теперь всё зависит от сбыта. Нужно было найти покупателя. Мы устроили встречу с торговцем по имени Тан, китайцем из деревни внизу, который кормил и партизан, и японцев — по настроению. Я сказал, что у меня есть табак, чистый, неперемешанный с опилками. Его глаза загорелись.

 

— Пять цзяо за катушку? — спросил он.

— Шесть, и без вопросов. — я смотрел ему прямо в лицо.

 

Мы пожали руки. Деньги он принесёт через два дня. Я не сомневался — у таких людей деньги всегда появляются. Даже в войну.

 

 

Первую прибыль мы разделили строго: половину — на нужды отряда. Вторая — в небольшую заначку. Я дал распоряжение: купить несколько пачек пороха и листовки.

 

— Какие листовки? — спросил Пак.

— Против японцев. Но не просто лозунги. Истории. О том, как в Осаке бастовали рабочие. Как в Сеуле чиновник сбежал. Люди должны верить не только в винтовку. В слово тоже.

В ту ночь я смотрел на костёр, рядом дремал кто-то из бойцов. Всё ещё пахло гарью. Но теперь был план. Мы начинали маленький бизнес на костях империи. Это была не революция. Это был спецпроект с элементами авантюры...

[TunderTunder]

20 обложек романов и попросил нарисовать обложку для книги про попаданца 

Забросте в сетку лучше 20 концепт артов с девиантарта или арстешина. Если на входе информационный мусор то на выходе можно ожидать то же самое...

[TunderTunder]

Вот идея получше.

ГГ умирает в ядерном взрыве, и в следующий раз приходит к убеждению что термоядерная война неизбежна чисто математически, а значит нужно спешить до появления межконтинентальной баллистики... 

 

[Егор Шевельов]

Глава 3. Золотая революция

 

Между винтовкой и словом есть ещё один язык — деньги. Слишком долго левые пренебрегали этим диалектом. Я же знал: ни одна революция не выживает без бухгалтерии. Если ты не умеешь продавать, покупать и отмывать — тебя купят и продадут.

 

 

Сначала была торговля оружием. Китайские милитаристы в то время были как дети в оружейной лавке — вечно голодные и постоянно дерущиеся между собой. У каждого — амбиции маршала, дисциплина банды и враг за соседней рекой. Я связался с одним из них — генералом Чжаном, командующим провинциальным гарнизоном в Цзилине.

 

Он хотел винтовки и патроны. Я хотел золото и гарантии. Мы нашли компромисс: несколько партий старого оружия с японских складов, выкупленного через третьи руки. Поставки шли через корейских посредников, а сопровождали их бывшие бойцы из партизан — теперь уже логисты.

Часть вырученного мы снова вкладывали в контрабанду — но уже не пушек, а опиума и золота. Маньчжурия была сырьевым раем: рудники, тайные плантации, забытые японцами склады. У меня появился человек в Харбине по имени Сун — бывший бухгалтер у подпольной химической фабрики. Он знал маршруты, людей, и ненавидел японцев.

Золото и опиум шли на юг — в Шанхай, а потом в Гонконг. Там работали фирмы с красивыми названиями: "Dongyang Maritime Solutions", "Yeong & Co.", "Export International Group". На бумаге — всё чисто. На деле — грязнее не бывает.

Пока японцы охотились за прокламациями и саботажниками, я открывал счета в гонконгских банках через подставных корейцев и китайцев. Деньги возвращались ко мне в виде пожертвований на независимость или оплаты «поставок сельхозинструмента».

Легализация была не просто необходимостью — это было оружие, куда более острое, чем клинок. Потому что государство — даже в изгнании — начинается с бухгалтерии.

 

В 1936-м я впервые вышел на людей из Коминтерна. Через одного переводчика от китайцев, я получил аудиенцию с агентом, представившимся как "товарищ  Браун". Он был вежлив, хмур, говорил только по-немецки.

С того момента я начал работать параллельно с Мао. Не напрямую, конечно. Через людей, которые носили мандарины, оружие и пропаганду. Мы поставляли им золото, медикаменты, иногда — редкую прессу. Я получал от них разведданные, убежища, имена.

 

Меня звали теперь иначе — для китайцев я был Линь Чжэнь, для корейцев по-прежнему Ким Ир Сен. Иногда даже я забывал, кто я был до этой плиты, упавшей мне на голову в Питере.

 

К 1938 году у меня было:

— Две постоянные тропы поставки через Чанбайшань.

— Фиктивная судоходная компания в Гонконге.

— Трое связных в Шанхае, один — в Чунцине.

— Доход от золота и опиума, оборачиваемый в оружие, еду, лекарства.

— Связь с подпольем Мао и доступ к коминтерновским деньгам.

— И репутация человека, который всегда держит слово и всегда знает цену.

[imnot]

А если бы это была памятная плита Маннергейму, то можно было бы попробовать ещё и в японском тылу организовать официальные отряды самообороны корейского полуострова, за их кошт и с вооружением.

[Егор Шевельов]

Глава 4. "East Midlands Merchants Ltd."

В 1939 году в Гонконге появилась новая инвестиционная компания:

East Midlands Merchants Ltd.

На бумаге — солидная структура с британским капиталом, уставом, зарегистрированным по всем правилам колониального права. Директор — майор в отставке Уолтер Кингсли, участник Бурской войны, знаток виски и карточных долгов. Финансовый инспектор — некий мистер Холлидей, с лицом лондонского гробовщика и биографией, которую лучше не проверять. Ещё двое директоров были ирландцами, у которых случайно обнаружились паспорта Сомалиленда.

 

Все они были подставные, хотя этого не понимали. Их объединяла любовь к азарту и слабость к деньгам. А я — их наниматель — был для них добродушным «корейским коммерсантом с китайскими связями».

 

Создание фирмы — это был только первый акт. Следующим шагом стала разведка.

 

Моя цель — Альфред Робертс, владелец небольшой бакалейной лавки в Грэнтэме, графство Линкольншир. У него была дочь — девочка со стальными глазами и неприятным стремлением к дисциплине. Маргарет. Пока — всего лишь дочка лавочника. В будущем — политик, способный разрушить британские профсоюзы, социалистическую мечту и сделать невозможным любую левоцентричную альтернативу.

 

Я собирал информацию через британских левых в колониях — журналистов, бывших фабианцев, республиканцев, сбежавших из Европы. Они считали меня экзотичным союзником, в чём-то даже романтичным. Один из них — бывший редактор «Daily Herald» — помог организовать слежку через торговые сети, где мелькала фамилия Робертс. Оказалось, лавка — прибыльная, но малозначительная. Сам Альфред — типичный мещанин, но с амбициями. Он хранил вырезки из речей Чемберлена, мечтал стать Мэром. Это и стало его уязвимостью.

 

 

Я решил выйти на контакт через цепочку подставных писем, подписанных от имени East Midlands Merchants Ltd., мы предложили Альфреду сделку: купить его лавку по цене на 40% выше рыночной, с условием, что он сохранит титул "управляющего" на новом месте — в колониях. Всё выглядело как редкий шанс: переезд, расширение бизнеса, гарантия стабильного дохода.

 

Робертс колебался. Впрочем, недолго. В 1940 году, после консультации с женой, он принял предложение. Всё оформлялось законно. Контракты. Печати. Визы. Мы выдали ему "новый шанс".

 

Операция «Перемещение» началась в мае 1940 года. Робертса с семьёй перевезли в Брисбен, под предлогом расширения сети магазинов. Там им отвели "кураторский" пост в местной торговой кооперации. Никакой политической сцены. Никаких школьных олимпиад для девочки. Всё — по плану.

 

Маргарет Робертс — теперь всего лишь амбициозная британка в австралийской провинции. Лондонская школа экономики, Хоксхедские дебаты, оксфордский круг — всё исчезло, как пепел на ветру. 

Возможно, это было жестоко. Но я знал цену упущенной возможности. В моём XX веке Тэтчер была чумой для рабочего класса. Приватизации. Рональд Рейган. Удар по профсоюзам, по памяти о коллективной борьбе. Если я хотел строить новый мировой порядок, даже локальный — мне нужно было выкашивать сорняки заранее.

 

В конце 1941-го я узнал, что семья Робертс всё ещё в Брисбене, торгует чаем и сухофруктами. Их дочь поступила в местный колледж. Она участвовала в местном конкурсе ораторского мастерства и заняла второе место.

Всё было тихо. Всё — как должно.

 

 

[Magnum]

заняла второе место

Да вы, батенька, гуманист. 

 

 

[Егор Шевельов]

вы, батенька, гуманист

Ну а как иначе?). Станет депутатом австралийским. 

 

Изменено 18 June пользователем Егор Шевельов

[Егор Шевельов]

 

Глава 5. Как я стал легендой

(1938–1939)

 

Я вошёл в тридцать восьмой с вычищенной шинелью, затянутым ремнём и ощущением, что реальность плотнее воздуха. Она давила. И при этом звенела, как сталь в мороз. Я больше не мог быть просто командиром. Мне нужно было стать мифом.

 

Партизанская война в горах Чанбайшаня давно перестала быть романтикой. Мы не шли в лоб, не брали города. Мы грызли, как ржавчина. Ночами взрывали мосты, резали кабели, поджигали склады. Днём — исчезали в тумане. Я понял: оружие — это не только пули. Это страх, история, шепот.

 

Я начал создавать эти истории.

 

Каждая операция сопровождалась «утечками» — как случайный слух в чайной, как письмо, найденное патрулём. Я кормил китайскую прессу, подкладывал «свидетелей» британским репортёрам, нашёптывал легенды по деревенским тропам. Миф рос, как плесень на стенах империи.

 

Весной тридцать восьмого я отправил гонца в Гонконг. Вернулся он не один: с двумя англичанами. Один — благородного покроя, кембриджский интеллектуал с лордскими манерами. Второй — поэт, с глазами, как щёлки революционного патрона. Их привезла моя же компания — «East Midlands Merchants Ltd.». Формально — «для изучения кооперативного движения среди горных крестьян». На деле — для создания мифа.

 

Я велел соорудить лагерь: костры, песни, патефон с Маяковским, бойцы с искусственно порванными шинелями и глазами, полными фанатичной надежды. Меня снимали у костра — молчаливого, с книгой. Вождь среди своих. Один из них.

 

В «Manchester Guardian» вышло:

 

«На склонах Чанбайшаня рождается вождь. Он не принадлежит ни Москве, ни Пекину. Его зовут Ким Ир Сен. Он говорит редко, стреляет метко. Его отряды — это оборванцы, но каждый — будто светится изнутри. Он не командует — он живёт с ними.»

 

Печаталось это в Лондоне. А дрожь шла — в Москву.

 

К концу года я уже держал на коротком поводке три канала связи с советской разведкой, налаженную логистику через мою фиктивную компанию, десятки британских «антиимпериалистов» в Китае и контроль над переходами в Корею. Я стал нужным.

 

Из Москвы потекли подарки: радиоаппаратура, патроны, медикаменты. Но важнее — уважение. Меня начали слушать. Сталин был занят внутри — он крошил собственную элиту, а я стал внешним партнёром. Не агент. Партнёр.

 

Я начал продавать информацию. Точечно. Только то, что имело стратегический вес, но не ставило под удар китайских товарищей. Мне важно было одно — баланс. Баланс и выгода. Я торговался с империями, как купец на базаре.

 

В то же время «East Midlands Merchants» превращалась в империю.

 

Бирма — джут и древесина.

Гонконг — реэкспорт металлов, аптечные контракты.

Сингапур — чай, опиум, деньги без родины.

 

Директора — старые британские офицеры, поклонники охоты, виски и тишины. Все понимали, на чьи деньги они строят склады. Никто не спрашивал.

 

Я научился легализовывать капитал так, как гангрена растёт по здоровой коже: незаметно, неотвратимо. Через «инвестиции в инфраструктуру», через фиктивные судебные тяжбы, через купленных адвокатов в тропиках. Британское право оказалось прекрасной маской для революции.

 

Иногда я смотрел на своё отражение. И не узнавал — ни Кима, ни профессора. Передо мной стоял человек с винтовкой и сейфом. Директор по стратегическому мифотворчеству. У него была фирма, армия, радиосвязь, три версии будущего и возможность выбирать.

 

Мне было сорок семь. Где-то в Кремле шёл новый виток чисток. В Токио офицеры чертили стрелки на карте Халхин-Гола. А я — сидел в бамбуковой хижине, ел рис с солёной рыбой и писал донесение на имя товарища Павлова.

 

В графе «Цель на ближайшие два года» я указал:

 

«Закрепить контроль над Чанбайшанем. Устранить конкурентов. Объединить отряды под своим командованием. 

Я знал: большая война приближается.

Я не знал, на чьей окажусь стороне.

Но я знал точно: я буду нужен.

А нужный человек в эпоху катастроф — это и есть бог.

 

 

Глава 7. Отступление как стратегия

(1940–1942)

 

Война — это не только бой. Это ещё и архив.

Выигрывает тот, кто знает, что стоит сохранить.

Выживает — тот, кто уходит вовремя.

 

К началу 1940-го воздух в горах Чанбайшаня стал иным — плотный, тревожный. Даже птицы, казалось, летали тише. У меня было чувство, знакомое по университетским временам: когда экзамен приближается, а ты знаешь — списать не получится. Япония готовилась к зачистке. Слишком много наших стало «исчезать». Не в бою — бесследно. Сжираемые ночью, как цифры в сожжённой книге.

 

Москва подтвердила. Информация пришла сразу от двух «полевых библиотекарей» — так я называл учителей и сторожей, что собирали слухи в школах, чайных и постоялых дворах.

 

Это был знак.

 

Я отдал приказы. Чёткие, резкие, как удар ножом по карте:

 

— Сожгите штабы. Перенесите склады. Бумаги не оставлять.

— Золото разделить по 3–5 килограммов. Только доверенным.

— Радио — забыть. Только голос и закладки.

— Шифры — менять ежедневно. Документы — на микрофильмы.

 

За три месяца мы закопали свои жизни по всей Маньчжурии. Тайники устраивались в развалинах даосских монастырей, в заброшенных колодцах, в чреве старого барабана, оставленного у деревни под видом реликвии. Один я устроил даже в гнезде воронов — дымовые шашки, оружие, и инструкция на японском, чтобы сбить преследователей с толку. Легенда внутри легенды.

 

В каждом тайнике — оружие, медикаменты, карта, пара слитков. И надпись:

«Если ты остался один — это твоя армия.»

 

Отход в СССР начался в декабре. Мы уходили волнами, малыми отрядами, как пульс под кожей. Я шёл с третьей группой — 78 бойцов, 6 женщин, двое детей, один старик с измождённым лицом и глазами, в которых жила Русско-японская война. Он клялся, что не собирается её повторять.

 

Шли восемь дней. Три трупа. Один обмороженный. Два японских патруля ушли по следу. Мы оставили их в расщелине, как неоплаченные долги. Снег закрыл следы — чисто, как будто нас никогда и не было.

 

Переправу через Уссури я организовал через советскую контрразведку. Нас встретил связной — с самоваром, пьяный, но собранный. Пахло махоркой и кедровой смолой. Когда я передал ему контейнер с микрофильмами и золото — он вытянулся, будто стал вдруг солдатом.

 

— Вас ждут в Хабаровске, — сказал он.

— Надеюсь, не для расстрела?

— Пока что — для отчёта.

 

Архив я отдал молча. Там было всё. Четыре года. Списки, карты, схемы поставок, структура «East Midlands», донесения, даже письма от британских студентов. Я подписал:

«В случае моей смерти — читайте с начала.»

 

СССР принял нас прохладно, но с интересом.

Миф о «корейском вожде» знали. Не верили — но мифы в Москве уважали. Особенно те, что подкреплены патронами и бухгалтерами.

 

Меня поместили в санаторий. Лечили печень, проверяли психику. А затем — направили в учебный лагерь для подготовки анти-японских групп. Я преподавал тактику, писал инструкции, иногда писал доносы. Иногда — на тех, кто писал на меня.

 

Тем временем Лондон дышал через меня. «East Midlands Merchants Ltd.» в Калькутте стала каналом: деньги шли в Коминтерн, оттуда — в газеты, типографии, студенческие кружки. Через три недели в Glasgow Evening Post появилось:

 

«Ким Ир Сен — вождь, которого боялись японцы, и которому аплодируют рабочие Глазго.»

 

Я редактировал эти тексты сам. На машинке, в холодном вагончике под Владивостоком. Через подставного «переводчика». Иногда даже писал целиком.

 

Я не знал, что будет дальше.

Но я знал, кто я теперь:

 

— человек с архивом,

— с золотовалютным фондом в подземных тайниках,

— с контактами в трёх разведках.

 

В декабре 1942 пришла записка:

 

«Москва рассматривает вас как политический актив. Готовьтесь.»

 

Я сидел у окна, пил заварку, смотрел на снег.

Снег был чистый. Без крови.

И всё же я знал — кровь ещё будет.

Но теперь — уже не моя.

 

Это была не развязка. Это была сцена перед занавесом.

Тишина перед фанфарами.