Мир Королевы Барбары

[Nagel]

Самим американцам "возвращение под крыло короля" не нужно - они уже вполне осознали себя, как независимую нацию, а Новую Францию, как главную угрозу ещё не осознали.

Это пустой треп простите. "Осознали" "независимость". Люди борются за конкретные выгоды для себя. И когда они видят что новые "независимые"США точно так же давят и грабят свое население, а главное не дают стране развиватся осваивая Запад - так нафига такая "незалежность"?

РИ США набрали больших долгов за время войны за независимость. И чтоб их выплатить пришлось вводить новые налоги(ага швабодааа), очень непопулярные, и давить волнения из-за этого. Здесь же народное недовольство не имеет канал спуска на Запад. Объясните мне как правительство США будет бортся с бунтом(непременным). Когда народ скажет - дайте землю и долой новые налоги?

В РИ этого очень боялись.

И канализировать смогли только земельными раздачами. Здесь их нет. Тупо нет. Вы это понимаете?

[moscow_guest]

И канализировать смогли только земельными раздачами. Здесь их нет. Тупо нет. Вы это понимаете?

И именно поэтому им предстоит неизбежная война с франкоамериканцами. Но война за конкретные земли, а не на уничтожение франкоамериканцев.

Люди борются за конкретные выгоды для себя.

Именно так. Если они могут отбить у Новой Франции некоторые территории сами (а могут - Новая Франция ещё не освоилась жить без помощи из метрополии), то зачем им делать то же самое, но ценой отказа от независимости? А помогать независимым США Британии нет никакого резона - это для них обмен шила на мыло. Для неё достаточно, что "старая" и "новая" Франции после революции "на ножах", а, соответственно, опасности возникновения "французской империи, над которой не заходит солнце", больше нет.

[Nagel]

Если они могут отбить у Новой Франции некоторые территории сами

Так пусть отбьют. По Миссисипи.

Для неё достаточно, что "старая" и "новая" Франции после революции "на ножах", а, соответственно, опасности возникновения "французской империи, над которой не заходит солнце", больше нет.

А как же легитимизм? США - союзник революционеров. Значит надо бороться с якобинской заразой.

[LAM]

До "сецессии" Сибири а ля США там нет ещё достаточного количества "горючего материала" - его число после восстания "садовников" изрядно поубавилось.

Для настоящей сецессии может и нет, но любители поговорить об этом в среде "сиберийских" деловых людей наверняка найдутся. В ответ на не нравящиеся им решения киевского правительства и действия комисарской администрации.

И вообще, картина Цесарства пока получается неправдоподобно благостная. Ведь элита такого государства должна быть очень неоднородной, гораздо более неоднородной, чем элита РИРИ (Российской империи Реальной Истории). Эта неоднородность неизбежно должна проявляться в противостоянии различных групп элиты по этническому, конфессиональному, региональному признаку. А у Вас этого нет. Бунтуют только маргиналы - казаки, сектанты. Даже эпоха "золотой вольности" - это разборки достаточно близких по своей культурной ментальности столичных группировок, почти без участия региональных элит.

Да, исторические события могут создать привычку подчиняться цесарю. Но влияние событий, подобных Американской революции, в том и состоит, что они расширяют сознание людей за рамки привычных представлений.

Изменено 11 Jun 2013 пользователем LAM

[Женя]

Так пусть отбьют. По Миссисипи.

Ну Миссисипи - естественная транспортная артерия. Левый берег обезопасят обязательно. Т.е. брать будут неизбежно ВСЮ Луизиану.

Кстати, в этой АИ некуда бежать лоялистам. В реале они - значимо - убежали в Канаду. А тут куда? надо за ними пару хотя бы северных штатов оставить.

[LAM]

А как же легитимизм? США - союзник революционеров. Значит надо бороться с якобинской заразой.

Да, единственая возможность для "новофранцузов" уцелеть в противосоянии с США - эта мощная поддержка Великобритании. Вплоть до установления неформального протектората над "бурбонской Америкой" по типу реальных отношений между Англией и Португалией.

[moscow_guest]

Финансовые проблемы победоносного монарха

Франции удалось поставить во главе заокеанской республики своего человека, так, во всяком случае, казалось из Версаля. Напомним, что Франции принадлежали в Северной Америке огромные территории Канады, Луизианы и Границы, где были размещены французские королевские войска. «Le soleil ne se couche jamais dans le ciel fran?ais» («Солнце никогда не заходит на французском небе»), – сказал на одном из версальских приёмов король Людовик XVI.

Действительно, Французское королевство находилось на вершине могущества: Шёнбруннский договор 1756 г. и сестра императора Священной Римской Империи на её троне гарантировали мир и безопасность на восточных границах, сильный флот обеспечивал коммуникации между метрополией и её колониями. Сами колонии, как североамериканские, так и антильские, в отличие от их бывших британских соседей, были настроены максимально лояльно в отношении короны и не показывали ни малейшего намерения к «сецессии» на манер США. Сами же Штаты после избрания «профранцузского» Франклина, по общему мнению, превратились почти что во французский протекторат.

Увы, на всё это перечисление успехов следовало одно большое «но» – все они обходились государственной казне крайне дорого. Огромных затрат требовало поддержание в боевой готовности королевского флота, созданного покойной «мамой» Генриеттой и «адмиралом адмиралов» Морепа. Несмотря на нелюбовь короля Людовика к своей сводной бабке и её «морскому alter ego», «маринофилом» он был ничуть не меньшим, чем она. Так, в 1786 г. он начал строительство нового военного порта в Шербуре, что также было предприятием отнюдь не дешёвым. Для снижения дефицита министр (генеральный контролёр) финансов Калонн провёл в 1785 г. денежную реформу, в результате которой золотые монеты (луидоры) стали легче. Это, впрочем, вызвало недовольство буржуазии и даже позволило парижскому парламенту обвинить его в растрате.

Кроме военных расходов были расходы «дипломатические». В 1784 г. между императором Иосифом II и Республикой Соединённых Провинций возник конфликт, связанный с требованием императора установить режим свободной торговли по р.Шельда, результатом чего должно было стать увеличение доходов принадлежавшего Габсбургам Антверпена. В случае если голландцы отказались бы принять его требование, Иосиф угрожал объявить им войну. Этот конфликт поставил под вопрос дальнейшее существование «Договора Статус Кво», ибо иностранное вторжение в Голландию требовало от участника договора (в данном случае Франции) вмешательства в конфликт с целью не допустить изменения её статуса. Конфликт, однако, завершился мирно – Голландия, хоть и не приняла австрийских условий, согласилась выплатить императору несколько миллионов золотом в качестве компенсации. Из этой суммы четыре миллиона доплатил король французский – вполне разумная плата за сохранение мира и одновременно за предотвращение усиления австрийского влияния у своих границ.

Тем не менее, эти расходы были расценены французским общественным мнением, как результат «дьявольской интриги королевы-австриячки». По общему мнению, Мария-Антуанетта специально добилась перевода французских денег своему брату, чтобы разорить Францию. Чем дальше расходились слухи, тем более вырастали суммы, и тем более вырастала вина «австриячки». Надо сказать, что, если в данном конкретном случае королева была невинна, то того же самого, увы, нельзя было сказать о множестве случаев иных. Королева, действительно, была расточительна, как был расточительным весь версальский двор. Так, весной 1785 г. король Людовик купил для Марии-Антуанетты дворец в предместье Сен-Клу. Приобретение обошлось казне в 6 миллионов ливров. Обустройство дворца обошлось ещё в столько же. Всё это происходило на фоне растущей бедности народа.

В конце года общественное мнение Франции было возбуждено «аферой с ожерельем» («L'affaire du collier»). Шайка мошенников во главе с некоей мадемуазель де ла Мотт обманным путём «вытянула» из кардинала де Рогана 400 тысяч ливров. При этом она утверждала, что является доверенным лицом и… хм-м-м… «очень близкой подругой» Марии-Антуанетты и даже подделала её подпись на договоре с ювелирами, продавшими кардиналу ожерелье «для королевы», а также «подделала» саму королеву, организовав встречу кардинала со своей представившейся Марией-Антуанеттой сообщницей.

Кардинал, искренне поверивший мошеннице, рассчитывал, что успешное завершение деликатной роли посредника при сделке откроет ему путь к министерскому креслу. Мошенники рассчитывали, что кардинал будет «покрывать» их (и заплатит ювелирам) даже после того, как сориентируется, что его обманули, чтобы не выставить себя в глазах двора, в качестве идиота. Но всё пошло совсем не так, как планировалось. Кардинал так ничего и не понял и отправил ювелиров к королеве. Король Людовик собирался поначалу «замять» это дело с помощью семейного совета семьи Роган. Но Мария-Антуанетта дала волю своему гневу (как-никак, это именно её выставили в совсем даже неприличном свете) и приказала арестовать кардинала – прямо здесь в Версале, на глазах толпы придворных.

Судебный процесс де Рогана должен был вести парижский парламент. Это судебное учреждение, увы, было настроено далеко не «роялистски» и в конце мая 1786 г. признал (впрочем, вполне справедливо) кардинала невиновным, дав повод парижанам устроить демонстрацию в честь «справедливых судей». Общественное мнение вообще сразу взяло сторону кардинала и мадемуазель де ла Мотт, точнее, с ходу поверило в виновность Марии-Антуанетты, в то, что «дыма без огня не бывает». Сама Жанна де ла Мотт, приговорённая-таки парламентом к пожизненному заключению, через непродолжительное время бежала из тюрьмы. Опять же, пошли слухи, что бежать ей помогла сама королева, чтобы скрыть свои темные дела. Если и так, то она просчиталась – в Лондоне героиня аферы выпустила мемуары, где настаивала на своей правоте и на том, что она исключительно исполняла поручения своей коронованной госпожи. Вся эта история страшно навредила французской монархии и в значительной мере подорвала её и без того потрёпанный авторитет среди подданных.

К подобным проблемам с престижем добавлялись проблемы с деньгами. Точнее, наоборот, проблемы с престижем династии накладывались на длящийся уже несколько лет финансовый кризис. Согласно оценке исключительно популярного при дворе министра Калонна, «невозможно ввести ещё высшие налоги, взятие займов является разорительным, самой только экономии недостаточно». Он предлагал королю провести целый ряд реформ – по его словам, следовало «реформировать всё, что есть неудовлетворительного в государственном строе». Генеральный контролёр рассчитывал на поддержку т.н. ассамблеи нотаблей («L'Assembl?e des notables»). Ассамблея собралась в конце февраля 1787 г., но не дала министру ожидаемой поддержки. Нотабли, хоть и были представителями привилегированных классов (от принцев крови до верхушки горожан), высказались против плана Калонна. В апреле того же года Людовик XVI (под влиянием как своей супруги, так и общественного мнения) отправил Калонна (получившего к тому времени прозвище «г-н Дефицит») в отставку.

Его место занял президент Ассамблеи кардинал Ломени де Бриенн. Ему, изначально поддержанному Марией-Антуанеттой, пришлось считаться с ещё большим дефицитом, чем его предшественнику. Он попытался ввести новые налоги – земельный налог («imp?t foncier») и гербовый сбор («droit de timbre»). Первый из них ударял по интересам землевладельцев, второй – по интересам буржуазии (которой по роду своих занятий часто приходилось писать различные прошения, заявления и судебные иски). Это встретило резкое сопротивление парижского парламента, который отказался регистрировать этот новый закон. С августа 1787 г. по май 1788 г. правительство и парламент ведут сложную позиционную войну, сопровождающуюся демонстрациями парламента, арестами его членов, отступлениями правительства (кардинал де Бриенн отказался от попыток зарегистрировать новые налоги), контрнаступлениями (попытка утвердить крупный заем), снова уступками (обещание созвать Генеральные Штаты) и, наконец, завершающий удар короля – 8 мая 1788 г. король отобрал у парламента ряд полномочий (в частности, право регистрировать законы для всей страны) в пользу Пленарного Трибунала.

Но и это победа оказалась лишь кажущейся и непродолжительной. Сопротивление парламента сменилось сопротивлением народа. Заволновались Бретань, Беарн, Дофине. Жители Беарна клялись именем своего земляка Генриха IV защищать права своей провинции, такие же клятвы давали жители Дофине над могилой Байярда. Различные собрания заявляли свои протесты, причём зачастую дворянство, судейские и народ выступали вместе. Армия, тем не менее, сохраняла дисциплину и исправно подавляла возникавшие то там, то здесь народные бунты.

Кардинал де Бриенн решил сделать «ход конём» – и в июле 1788 г. объявил о скором созыве Генеральных Штатов, рассчитывая при этом, что выборы поссорят различные сословия (имевшие, в общем-то, различные интересы, зачастую диаметрально противоположные). Но дела обстояли гораздо хуже, чем оценивал кардинал – в августе оказалось, что имеющихся в казне 400 тыс. ливров не хватит даже на то, чтобы покрыть государственные расходы за один единственный день.

«Хватаясь за соломинку», Ломени де Бриенн стал расплачиваться по государственным обязательствам срочно выпущенными ассигнациями. Неожиданное введение этой крайней меры вызвало панику в Париже. Заволновались и «верхи» – Людовик XIV стал всерьёз рассматривать идею возвращения в правительство отставленного им самим несколько лет тому назад швейцарца Жака Неккера, имевшего репутацию «чародея финансов». Тогда, когда Неккер ещё был министром, король не согласился с предложенными им реформами, но сейчас, имея перед собой пустую казну, народные волнения и недовольство аристократии, он был вынужден сделать «шаг навстречу» опальному министру. Де Бриенн получил отставку.

Итак, Неккер вернулся, но это отнюдь не успокоило умы. К финансовому кризису добавился кризис продовольственный. Сезон 1788 г. оказался неурожайным, и цены на хлеб выросли. Неккер, однако, настаивал на скорейшем созыве Генеральных Штатов в расчёте, что его популярность позволит ему удержать ситуацию в руках, не допустив всеобщего взрыва. По его мнению, для стабильности государства следовало увеличить роль Третьего Сословия (т.е. буржуазии) в созываемых Генеральных Штатах, чтобы противодействовать опасной коалиции дворянства, духовенства и парламента. Для этого он предлагал удвоить число депутатов Третьего Сословия, в чём его поддерживали такие набиравшие популярность политики, как граф Оноре-Габриэль де Мирабо.

Против этого высказались, во-первых, вторая Ассамблея нотаблей, собравшаяся в ноябре 1788 г. (стоит отметить, что участвовавший в нём Луи граф Прованский, брат короля, высказался «за» этот проект, а другой брат короля, Карл, граф Артуа – решительно против), а во-вторых – парижский парламент, предложивший сохранить привилегии аристократии, но обеспечить созыв Генеральных Штатов на постоянной основе. Выбор был за королём – и Людовик XVI его сделал. 27 декабря 1788 г. Королевский Совет утвердил удвоение числа депутатов Третьего Сословия. К слову, кто-то, оставшийся истории неизвестным, заменил в день голосования висевший в кабинете короля портрет его деда Людовика XV на портрет неудачливого короля Англии Карла I.

Выборы были многоступенчатыми и посословными. Впрочем, Третьему Сословию не возбранялось выбирать в качестве «своих» кандидатов представителей первых двух. Имущественный ценз выражался исключительно в том условии, что избиратель должен был платить какой бы то ни было налог. Выборы проводились не только во Франции, но и в колониях. Так, остров Иль-де-Франс в Индийском океане прислал двоих депутатов, остров Гваделупа в Карибском море – пятерых, из индийских владений Франции прибыло два депутата, двое же прибыло с острова Мартиника, шестеро – с острова Сан-Доминго. Новая Франция прислала в Париж десять представителей – четверых от Канады, четверых от Границы и двоих – из Луизианы (к этому времени Канада, Луизиана и Граница официально стали независимыми друг от друга административными формированиями, подчинявшимися, тем не менее, единому губернатору Новой Франции).

Однако ситуация во Французском Королевстве продолжала обостряться. Отмена цензуры (это сделал ещё кардинал де Бриенн в мае 1788 г.) привела к резкому росту количества печатных изданий: газет и брошюр, где авторы, каждый по-своему, излагали своё видение будущего Франции. Большой фурор в обществе произвели работы аббата Сиейеса «Эссе о привилегиях» (1788 г.) и «Что такое третье сословие?» (январь 1789 г.), где он осуждал привилегии аристократии и обосновывал необходимость пропорциональной (в отличие от сословной) системы выборов. Общественное мнение к моменту собрания Генеральных Штатов в мае 1789 г. было настроено уже гораздо более радикально, чем в момент объявления выборов. Теперь даже сам Неккер начинал опасаться лавинообразного роста требований народных масс. В своём выступлении на заседании Штатов он говорил о технических проблемах финансовой политики, стараясь всячески обходить вопросы политические. В ходе заседаний оказалось, что большинство депутатов Третьего Сословия, а также значительная часть духовенства и дворянства поддерживают программу «патриотов», т.е. программу превращения Франции в конституционную монархию.

Не были здесь исключением и депутаты из Северной Америки – уже ставшие регулярными созывы Пограничного Собрания (а с течением времени и численным ростом буржуазии Собрания, хоть и иные по составу, сложились и в Канаде и в Луизиане) приучили их к идее совместного обсуждения важных проблем перед принятием окончательного решения. Правда, в отличие от депутатов из метрополии они обосновывали необходимость этого решения вполне монархически: «добрым подданным не следует загружать драгоценное время Его Величества размышлением над вопросами, которые они могут решить сами». Именно они, следует заметить, были инициаторами депутации к королю с выражением соболезнований по поводу смерти его малолетнего сына Луи-Жозефа. Депутации, которую король, тем не менее, не принял.

Итак, под давлением буржуазных депутатов Неккер шёл всё дальше и дальше по пути уступок. В середине июня он предложил совместные заседания всех сословий с общим же голосованием по важным вопросам, ликвидацию налоговых привилегий дворянства и духовенства, свободный допуск представителей Третьего Сословия ко всем чинам и должностям. События развивались лавинообразно: 17 июня Третье Сословие решило преобразовать Генеральные Штаты в Национальное Собрание («l'Assembl?e nationale»), а 19-го июня духовенство решилось присоединиться к Третьему Сословию.

Людовик не решился распустить Штаты и ограничился полумерами – 20 июня под предлогом ремонта зал заседаний был закрыт, и депутатов туда не пустили. Тогда они собрались в расположенном по соседству зале для игры в мяч и торжественно поклялись не расходиться, пока не примут конституцию. Людовик был вынужден уступить, но не смирился. 23 июня на заседании Штатов выразил согласие на их регулярный созыв для утверждения налогов (но не законов), равенство сословий опять же в сфере налогов, личную свободу и свободу печати. Но этого было уже слишком мало. Но когда в конце речи король потребовал, чтобы сословия заседали отдельно, депутаты отказались ему подчиниться, наоборот, к буржуазии и духовенству присоединилась часть дворянства во главе с герцогом Филиппом Орлеанским.

11 июля стало переломным днём истории Франции – Людовик отправил Неккера (который неоднократно выступал против декларации 23-го июня) в отставку и приказал ему покинуть территорию Франции, что тот и сделал, не желая провоцировать беспорядки. Они, тем не менее, начались и без его участия. 12 июля, после получения этого известия, в Париже началось народное восстание. Всё это время командующий королевскими войсками маршал де Брольи не двинулся из Версаля, не будучи уверенным, какие приказы он должен исполнять, а какие нет. 13 июля 1789 г. восставшие захватили городской арсенал и вооружились. 14 июля 1789 г. восставшие захватили Бастилию и убили нескольких солдат и офицеров её гарнизона.

«Это бунт?», – спросил, узнав об этом, король Людовик XVI. «Нет, сир, это революция», – ответил ему герцог де Лианкур.

Разумеется, если в своих мемуарах герцог написал правду.

Изменено 21 Jul 2013 пользователем moscow_guest

[Женя]

Я кстати придумал вам, как надо получить две страны на континенте.

1. Реакция победит в континентальной Франции.

2. Заморские территории присоединятся к США в качестве штатов, чтобы защититься; их примут, потому что это даст возможность миграции - а в противном случае их будут воевать.

3. Через полвека после этих событий разразится ГВ, в ходе которой "приморские английские" провинции будут драться с "миссисипскими французскими". Последних будут поддерживать ВБ и Франция - что не даст их затоптать и как раз и родит две страны.

[moscow_guest]

Если уж они присоединятся к США, то возврата не будет - в лучшем случае от Новой Франции останется парочка наполовину франкоязычных штатов на Среднем Западе. На свободные земли сразу хлынет поток переселенцев, так что всякое вооружёное сопротивление в дальнейшем станет невозможным.

Единственный вариант - отступать, огрызаясь, под напором США и при этом постараться стать лучшим другом Великобритании, а также привлекать иммигрантов на Запад, благо земли там хлебные.

Изменено 2 Jul 2013 пользователем moscow_guest

[Женя]

На огрызаться не хватит сил - раздавят. Тут смотрите как - отдайте "канаду" англичанам и сделайте из неё трек на юг. Вот вам будет более плотное заселение франкоштатов. Плюс от победивших роялистов побегут люди. В результате исходный франкосубстрат не сильно размоется. Да, будут "белые арендаторы" - потому что земля занята; аналог рабов, только белых. Да, они не будут воевать сначала в гражданку, а потом им отдадут землю, и они воевать начнут. И да, они откажутся от англоязычной идентичности в пользу франкоязычной - потому что "враги же".

Так победим!

[Nagel]

Мир получается сильно милитаризованный.

Нет мясорубки второй мировой, желающих повоевать и попартизанить очень много прямо в центре Европы - одна разделенная Германия будет источником восстаний хуже РИ Балкан - жизнь там будет сильно бедней РИ. Японцы опять же не битые.

Великие колониальные державы Европы не надломились и продолжают друг с другом враждовать.

США и Луизиана с Канадой на ножах.

Национализм в Европе не маргинален а силен.

[moscow_guest]

Король и его народ

Столица взбунтовалась против своего суверена, а суверен оказался к этому совершенно не готов. Людовик XVI вообще не отличался решительностью, в своей предыдущей деятельности он то попадал под влияние людей из своего окружения, то «восставал» против него, тут же попадая под влияние других, но никогда он не проводил своей собственной, последовательной линии. Он, впрочем, всегда считал, что короли имеют божественное право править своими подданными, но не был готов к тому, чтобы это право защищать – силой или хитростью. В июле 1789 г. сила, однако, была не на его стороне. Париж находился под полным контролем восставшего народа, тем более что 15-го король приказал вывести войска как из Парижа, так и из самого Версаля. Людовик решил действовать «политически» – обратился за помощью к Национальному Собранию, отклонив предложение принца Конде выехать к в Мец к армии, чтобы с её помощью «подавить бунт черни».

В Париже тем временем шло формирование вооружённой силы народа – Национальной Гвардии. Во главе её депутат стал герой войны в Америке – маркиз де Ла Файет. Маркиз, хоть и был избран в Национальное Собрание (тогда ещё Генеральные Штаты) от дворянства, стоял за ликвидацию феодальных привилегий (в качестве демонстративного шага он стал писать свою фамилию слитно – просто «Лафайет»). При этом он сохранял преданность монархии вообще и королю Людовику лично, становясь, таким образом, важным посредником между монархией и народом. 17 июля, когда король прибыл в «свою верную столицу», именно Национальная Гвардия сопровождала его в проезде по улицам города. Во время этого визита Людовик и новые власти Парижа демонстрировали полное согласие: король прикрепил к своей шляпе кокарду в революционных сине-бело-красных цветах, а мэр столицы предложил поставить памятник Людовику XVI на той площади, где ещё стояла уже предназначенная к сносу Бастилия.

Тем не менее, это было только иллюзией. Король не желал примириться с произошедшими переменами и, тем более, возглавить их. Что же касается наиболее упорных противников революции, то они уже в этот день начали покидать пределы Франции. Граф Артуа, младший брат Людовика, наиболее «непримиримый», переехал в Турин, ко двору своего тестя Виктора-Амадея III. Туда же «потянулись» и прочие «контрреволюционеры», сделав столицу Пьемонта столицей эмигрантов. В самом Версале тоже не в дефиците были голоса, упрекавшие короля в «опасной мягкости».

Тем временем во Францию вернулся изгнанный перед самой революцией Неккер. Он сформировал новое правительство, и Людовик вздохнул спокойно – он полагал, что возвращение популярного швейцарца утихомирит страсти. Но его надежды не оправдались – Неккер был совершенно не готов к роли «парламентского премьера», тем более что он не отличался ораторскими способностями. Дополнительным «минусом» для Неккера стали подготовленные им для короля критические замечания против утверждённой Собранием отмены привилегий дворянства и духовенства и против утверждения Декларации Прав Человека и Гражданина.

В сентябре Париж снова заволновался. Буржуазию волновало нежелание короля признать постановления «Конституанты» (от «Assembl?e nationale constituante» – «Национальное учредительное собрание»), народ – вызванная засухой дороговизна хлеба. В октябре толпы возмущённых парижан, вооружённых различным холодным оружием, двинулись на Версаль. Король снова проявил нерешительность, не решившись не на бегство, ни на сопротивление. Прибывший вслед за ними Лафайет обещал Людовику безопасность, но 6 октября события вышли из-под его контроля – утром начались столкновения между народом и королевской гвардией. Народ требовал переезда короля в Париж – и Людовик уступил, потерпев, таким образом, ещё одно поражение.

Поражение, с которым он, однако, не желал мириться. По приезде в Париж Людовик всячески отказывался нанести визит в ратушу, ссылаясь на усталость. Тем не менее, и здесь ему пришлось уступить – когда королевский кортеж проезжал мимо дворца Тюильри, он не рискнул отдать приказ кучеру свернуть в ворота дворца, а позволил поехать дальше. Вообще из всех возможных вариантов действий: оказать вооружённое сопротивление революции и принять произошедшие изменения, Людовик выбрал третий, наихудший – ничего не предпринимать, ожидая, пока «Конституанта» сама скомпрометируется в глазах народа и проблема, таким образом, решится сама собой. При этом король (и особенно королева) даже не пытались скрыть своего недовольства новым положением дел, отталкивая пытавшихся вступить с ним в контакт представителей «умеренных», не желавших дальнейшего углубления революции и вполне довольных сложившимся на данном этапе режимом «ограниченной монархии». Не использовал он также возможностей встреч с народом во время своих редких выездов из дворца и прогулок вокруг него.

Политическая тактика Людовика сводилась к подписанию всех принимаемых Учредительным собранием декретов, даже таких, с его точки зрения, «одиозных», как декрет об уничтожении дворянского звания – притом, даже вопреки мнению своего премьера Неккера. Король полагал, что такое радикальное нововведение вызовет возмущение во Франции и нанесёт удар по позиции «Конституанты». Но вышло «с точностью до наоборот» – французы приняли это решение депутатов с восторгом. Может показаться странным, но в тот период короля и королеву в не меньшей степени беспокоила также активность «пьемонтцев» во главе с графом Артуа, а также многочисленные контрреволюционные заговоры, обычно подготовленные из рук вон плохо и поэтому регулярно проваливавшиеся. Людовик и Мария-Антуанетта опасались, что в случае победы «Турина» они, королевская чета, превратятся в марионеток победившей контрреволюционной партии. В свою очередь, эмигранты трактовали поведение короля в Париже, как свидетельство его того, что он является не более чем пленником в руках бунтовщиков, и, соответственно, вели свою политику, не оглядываясь на него. Вообще, при европейских дворах «французских представителей» в те времена было трое: официальный посол, тайный эмиссар короля, тайный эмиссар «туринцев». Естественно, они взаимно всячески мешали и компрометировали друг друга, так что Франция постепенно превращалась из субъекта в объект международной политики.

Эмигранты прилагали огромные усилия, чтобы свергнуть «новый режим» при помощи внешней интервенции. Для этого эмиссары графа Артуа живописали при всех европейских дворах ужасы революции. Посланники Людовика XVI тоже добивались внешнего вмешательства, но по-другому. Король рассчитывал, в первую очередь на своего свойственника, императора Священной Римской Империи Иосифа II, а после его смерти в 1790 г. – его брата Леопольда II. Он рассчитывал на вооружённую демонстрацию австрийцев вблизи восточной границы, после которой перепуганные депутаты «Конституанты» должны были обратиться к нему, как посреднику. Людовик должен был договориться с императором о выводе его войск с французской территории, после чего в ореоле миротворца и во главе приграничной армии вступил бы в Париж, где вынудил бы депутатов отозвать свои решения. А в случае необходимости, отозвать и самих депутатов.

Но туринские эмигранты были более радикальны. В их планы входило ниспровержение революции вооружённой силой, причём иностранные армии должны были играть в этом вторжении решающую роль. После успеха граф Артуа собирался не только разогнать «Конституанту», но и подчинить своему влиянию своего брата-короля.

В первую очередь, эмигрантов поддерживал, естественно, сам Виктор-Амадей. Но Пьемонт был слишком слаб, чтобы даже думать о каком-либо вооружённом вмешательстве в дела Французского Королевства самому, без союзников. Император Леопольд оставался лояльным союзником своего шурина и, ведя переговоры с ним (впрочем, к идее вторжения подходя тоже без восторга), игнорировал его брата. Точно так же не проявлял энтузиазма в отношении дела эмигрантов двор в Мадриде, точно так же, как отказался открыто вмешаться в события во Франции британский кабинет.

Однако эмигрантам удалось найти союзника на другом конце европейского континента. Им оказался шведский король Фредрик-Вальдемар I Гогенцоллерн. Вступив на трон после смерти в 1786 г. своего великого дяди Фредрика II (так и умершего в возрасте 74 лет с прозвищем «Молодой Фред»), этот любитель искусства и красивых женщин желал теперь превзойти своего предшественника и на военном поприще. Борьба с французской революцией обещала дать ему такую возможность. Разумеется, Швецию и Францию делило изрядное расстояние, но король шведский был готов потратиться на переброску своих войск морем при помощи флота. Вопрос, понятно, упирался в то, кто и как компенсирует ему эти военно-морские расходы. На эту тему шла обширная переписка между Стокгольмом и Веной, но австрийский император, как уже говорилось, не горел желанием «впрягаться в эту галеру» и связывать себя обязательствами, а тем более – расплачиваться за военные упражнения своего шведского «брата» собственными землями в Нидерландах (на что намекал в письмах императору Фредрик-Вальдемар).

Швед зондировал также почву в отношении возможность передачи ему права сбора пошлин в некоторых голландских портах (хотя бы на время экспедиции), но против этого выступила уже Британия, а также её союзник штатгальтер Вильгельм V Оранский. Правитель Соединённых Провинций чувствовал себя неуверенно, несколько лет тому назад в стране произошло восстание, подавленное только после вмешательства соседних германских государств. Подавление восстания привело к репрессиям, подданные Вильгельма жили в страхе, и штатгальтер опасался, что появление новых иностранных войск, а также связанные с этим новые поборы (в дополнение к грабежам, которые допускали армии германских «союзников») приведут к новому восстанию. При таких собственных делах его мало интересовали проблемы соседней Франции, поэтому он отвечал на все «дружеские предложения» Фредрика-Вальдемара вежливо, но решительно отрицательно.

Изменено 22 Jul 2013 пользователем moscow_guest

[moscow_guest]

Мир получается сильно милитаризованный.

Будет нечто похожее на состояние международных отношений перед РИ-ПМВ.

Восстания в Европе будут, куда же без них. Словаки, разные немцы, опять же великорусы и т.д..

Тем не менее войны из-за колоний выдохнутся, как ни крути, большинство колоний, как и в РИ, будут скорее приносить убытки, чем доходы. Ну и, естественно, торговые войны, таможни и пошлины.

Но всё исключительно "по-джентльменски", только в белых перчатках, стараясь избегать лобовых столкновений. АИ-ПМВ здесь всё-таки была, и память о том, как всё рухнуло в кровавую кашу из-за ерунды, таки осталась.

[Nagel]

Будет нечто похожее на состояние международных отношений перед РИ-ПМВ.

не совсем. У вас нет мирового уоммунизма и нет нацизма. Старый мир ещё очень силен.

А международные отношения ри 20-30-х шли к войне которую у вас устранили по щучьему веленью - победоносно наступавшие австрийцы и поляки вдруг внезапно поняли "разверзшуюся бездну" и помирились. Так не бывает. Люди учатся только на своей крови. Большой. И то не сразу. После ВМВ вон корейская была.

А арабы до сих пор играют в войнушки(ну ничего грядущая суннито-шиитская их научит)

В РИ желающих воевать просто повыбили. Все "пассионарии" ушли в трупы на полях сражений.

А у вас они живы здоровы и поводов воевать у них выше крыши -одна разделенная и нищая Германия чего стоит.

Но всё исключительно "по-джентльменски", только в белых перчатках, стараясь избегать лобовых столкновений

Во первых это наносное и быстро слетает. После ПМВ всем плевать было на джентльменство.

А во вторых "белые перчатки" это для своих - для белых мистеров из высших слоев.

А бунтующих негров или рабочих можно и по методу сэра Хью тренчарда воспитывать(почитайте про его выкладки, как раз милые вам 20-е).

и память о том, как всё рухнуло в кровавую кашу из-за ерунды, таки осталась.

Коммунистические революции были?

[moscow_guest]

У вас нет мирового уоммунизма и нет нацизма. Старый мир ещё очень силен.

Вполне силён, но несколько лет европейской бойни не прошли мимо сознания её участников и их потомков.

А во вторых "белые перчатки" это для своих - для белых мистеров из высших слоев.

Ну так восстания своих "вассалов" великие державы, естественно, подавляют беспощадно. Не говоря о бунтах колониальных народов.

Коммунистические революции были?

Были, естественно. Но неудачные.

В РИ желающих воевать просто повыбили. Все "пассионарии" ушли в трупы на полях сражений.

Так и в РИ на Западе особых пассионариев не осталось после ПМВ - исключительно любящие красивую жизнь (а после войны прекрасно отдавая себе отчёт в её хрупкости) джентльмены в белых штанах а-ля "Великий Гэтсби". Никто, к примеру, в РИ-Англии, Франции или США не горел желанием лесть в новое пекло, наоборот, все, как один, готовы были как угодно "умиротворять" отморозка Гитлера, только бы он не заставлял их начинать всё сначала. Собственно РИ-ВМВ - это штучка лично РИ-А.А.Шикльгрубера, вся прочая элита той же Германии боялась войны, как чёрт ладана (заговор генералов в РИ-1938 г. о том свидетельствует).

А у вас они живы здоровы и поводов воевать у них выше крыши -одна разделенная и нищая Германия чего стоит.

Германия здесь - рыхлая периферия, войны и восстания здесь "не считаются". Примерно, как в РИ-1990-е г. в Европе никто не считал серьёзной войной гражданскую войну в Югославии.

Изменено 23 Jul 2013 пользователем moscow_guest

[Nagel]

Германия здесь - рыхлая периферия, войны и восстания здесь "не считаютс

Ничего себе периферия, под боком у двух великих держав!

или США

Явно хотели. Только по умному лезли.

Это нсчитая итальянцев, венгров, СССР опять же.

Так и в РИ на Западе особых пассионариев не осталось

Всяких нацистов и коммунистов пруд пруди, это в нашей АИ Мосли иЛя Року не удалось прийти к власти.

Проигравшая страна, демобилизованная армия -самое то для нацизма. Он и в РИ вырос в среде всяких фрайкоров.

[moscow_guest]

Ничего себе периферия, под боком у двух великих держав!

Как и РИ-Балканы. Не субъект, а объект политики. Сфера влияния для раздела, а не игрок.

Проигравшая страна, демобилизованная армия -самое то для нацизма. Он и в РИ вырос в среде всяких фрайкоров.

Так и у нас Гитлер пришёл к власти только "по очкам", а вовсе не детерминированно. Чуть иной расклад - и радикалы пролетают. А там новый экономический подъём - и в условиях нового "prosperity" о них вообще забудут. Но зато здесь такие АИ-нацисты вполне сохраняют респектабельность и в 1950-х гг и позже.

[Nagel]

Сфера влияния для раздела, а не игрок.

Только немцам это не нравится. Как РИ полякам. И после мировой они обязательно объединятся - национализм немецкий уже есть, есть язык единый.

Тем более как минимум одно великой державе Германия выгодна - Британии как континетнальная шпага.

И центром объединения будет Ганновер.

Великие державы не всесильны, и главное их сила не вечна. После ПМВ они все будут ослаблены и немцы добьются своего.

[moscow_guest]

После ПМВ они все будут ослаблены и немцы добьются своего.

Ослаблены - не значит "уничтожены". В РИ державы, разделившие Польшу, просто прекратили своё существование, а здесь-то "протекторы Германии" вполне остаются в игре.

Изменено 25 Jul 2013 пользователем moscow_guest

[Nagel]

Так и у нас Гитлер пришёл к власти только "по очкам", а вовсе не детерминированно. Чуть иной расклад - и радикалы пролетают.

Вы кроме Гитлера не видите других радикалов? Гитлер был маргинал, но у него нашлись массы приспешников, которые возникают в любом случае в динамично развивающейся стране которая продула мировую войну.

Национализм силен по всей Европе и отменить его не выйдет - старые монархии уже не работают.

Ну так восстания своих "вассалов" великие державы, естественно, подавляют беспощадно. Не говоря о бунтах колониальных народов.

Увы. С доводами сэра Хью вы не знакомы.

Он бомбежки предлагал использовать для подавления бунтов и стачек расово британских работяг и шахтеров...

У старого мира социальная база узкая. У вас либерлаизма нет - колонии на местах, нацизм вы щучьим веленьем отменяете.

Кто остается -коммунисты.

[Nagel]

а здесь-то "протекторы Германии" вполне остаются в игре.

Так какого черта им расслабляться?

Наслаждатся

в белых штанах а-ля "Великий Гэтсби".

Если все сильные и никого мировая война не сломала так давайте господа заново сдадим карты и продолжим игру?

ВЫ противоречите сами себе- если все остались сильными после мировой войны - то все продолжат драку лет через пять

Если же война укатала великие державы - то им та Германия сто лет в обед, им у себя бы революцию затушить.

У вас досталось Цесарству - гражданская война с Сибирью, падение монархии.

Значит оно вышло из игры.

Британии Германия выгодна. Значит она будет.

[Nagel]

Были, естественно. Но неудачные.

Кто их подавил? У вас ведь нет нацистов- а именно такие идеи смогли выбить у коммунистов массовую поддержку в Италии и Германии, и задавить в Испании.

[moscow_guest]

Если все сильные и никого мировая война не сломала так давайте господа заново сдадим карты и продолжим игру?

ВЫ противоречите сами себе- если все остались сильными после мировой войны - то все продолжат драку лет через пять

"Сильными" - это не то слово. "Позитив" по сравнению с РИ - в том, что государства не развалились и продолжили своё существование, а также в том, что никто не навязал никому ничего вроде РИ-Версальского договора. Мир оказался "компромиссным", но воспоминания о кровавой бойне - точно такими же. В РИ именно эти воспоминания заставили, скажем, французов прятаться за линией Мажино и избегать наступательных действий, как чёрт ладана, а РИ-британцев в 1938 г. с восторгом объявлять о "мире для нашего поколения" после пакта в Мюнхене.

Кто их подавил? У вас ведь нет нацистов- а именно такие идеи смогли выбить у коммунистов массовую поддержку в Италии и Германии, и задавить в Испании.

У коммунистов/нацистов (здесьмежду ними нет жёсткой границы) хватало противников и среди обычных консерваторов. Всё зависит от конкретного соотношения сил на конкретный момент.

Король и его народ (продолжение)

К дипломатической активности шведов настороженно присматривались в Киеве. Перспектива создания «шведского плацдарма» у границ традиционного союзника Цесарства не давала заснуть цесарю Александру и его канцлеру-другу детства Каролю Радзивиллу «Пане Коханку». Оба они понимали государственный интерес в выходящем на первое место «французском вопросе», но считали предпочтительным сохранять осторожную дистанцию и не допускать иностранной интервенции в дела Франции.

Поэтому в Киеве посланники графа Артуа были приняты поначалу весьма холодно. Их не допустили до личной встречи не только с Александром Собесским, но и с канцлером. Радзивиллом. «Пане коханку» позволял говорить с собой исключительно на светских приёмах и недолго. При этом он отделывался общими фразами о «сочувствии Его Цесарской Милости бедственному положению Королевства Французского», «моральной поддержке истинных слуг французского трона» о «надежде на скорое прекращение терзающей королевство смуты» и прочих ничего не значащих банальностей.

Объяснялось такое «безразличие» польского двора очень просто – цесарь и канцлер не хотели своим вмешательством на стороне, по словам канцлера Радзивилла, «туринских интриганов», ещё более ухудшить положение «законного монарха». В Киеве по-прежнему воспринимали Людовика XVI, как своего потенциального союзника. Поэтому Александр сохранял подчёркнуто тёплые отношения с официальным послом Франции, а также достаточно тесный контакт с тайным эмиссаром короля бароном де Бретейлем. И, разумеется, цесарю не нравилась сама идея вооружённого вмешательства третьих стран во внутрифранцузские дела – он серьёзно опасался, что Австрия и Швеция, при содействии Британии, смогут полностью подчинить Францию своему влиянию. И тогда оказалась бы разрушена сама возможность воссоздания в будущем новой «горизонтальной» коалиции, и создана, в итоге, конфигурация «вся Европа против поляков», чего цесарь, понятно, желал избежать любой ценой.

В результате со стороны всё выглядело так, как будто цесарь и Цесарство сочувственно относятся к происходящим во Франции переменам. Это обнадёживало французскую либеральную буржуазию, хотевшую видеть в Киеве поддержку для «дела свободы». Это было неудивительно – французы издавна знали о «Польше» две вещи: что там есть бескрайние степи с лесами, и что тамошний «император» правит, прислушиваясь к мнению своих подданных. И хотя французские «философы» (то есть, в широком смысле – приверженцы Просвещения) ставили английскую политическую систему выше польской, Цесарство, где «с незапамятных времён» существовал выборный Сейм, тоже было у них на очень хорошем счету.

Реальное же отношение Александра Собесского к французской революции было куда более сложным. Он, понятно, давно привык к сосуществованию и сотрудничеству с выборным парламентом и даже не мыслил о том, что возможно обходиться без него, так что упрямство Людовика, никоим образом не желавшего в какой бы то ни было форме делиться властью с «сословиями», было ему чуждо. Но известия о «бунте 14-го июля» и беспорядках, охвативших Французское Королевство, настроили цесаря против произошедшей там революции. Пожалуй, ключевым моментом в этой перемене послужило постоянно повторявшееся в донесениях из Франции слово «la libert?».

У «польского императора» ещё с детских лет были свои счёты со «свободой», то есть с «золотой вольностью». Для него это означало хаос в стране, проигранные войны, ссылку родных, круглосуточный надзор за ним самим, неуверенность в завтрашнем дне. Одним словом, «золотая вольность» воплощала в глазах цесаря Александра Собесского всё или почти всё зло этого мира. Понятно, что такие же чувства питал к ней и его канцлер – друг детства и герой «Стальной революции» Кароль Радзивилл «Пане коханку», а также его министры, сенаторы и послы на Сейм. Разумеется, в Цесарстве изредка издавались брошюры и памфлеты, утверждавшие, что не всё было так плохо в «золотые времена», но их было мало и не они делали погоду в общественном мнении «польской империи».

В общем, французский посол получал в Киеве заверения о дружественных намерениях «Светлейшего Пана», барон де Бретейль получал настойчивые советы перейти, наконец, к решительным действиям в пользу короля (и золото на этих действий организацию), а люди графа Артуа не получали ничего. Тем временем, пока за границей все судили и рядили, что именно им делать с Францией, события внутри страны развивались лавинообразно.

12 июля 1790 г., в годовщину восстания, положившего начало революции, Учредительное Собрание утвердило «Гражданскую конституцию духовенства», фактически превратившее священников в служащих на содержании государства. Вообще-то светский контроль над духовенством вполне вписывался в «галликанскую традицию», существовавшую и при «старом режиме», но в те времена никто не требовал, чтобы служители культа складывали присягу на верность государству. Ещё раньше, в ноябре 1789 г. «Конституанта» по предложению епископа по фамилии Талейран одобрила конфискацию имущества Церкви и её последующую распродажу в качестве «национальных добр» («biens nationaux»), а в феврале санкционировала роспуск религиозных орденов, имуществу которых также предстояло пойти с молотка. Эта акция имела не только идеологические (большинство депутатов были решительными сторонниками Просвещения), но и вполне «приземлённые» причины - «Конституанта» намеревалась таким образом выплатить часть огромного национального долга.

Этот закон вызвал сильный протест в среде многих священнослужителей: так, большинство епископов отказалось принести требуемую законом присягу. Из регионов, наиболее активно сопротивлявшихся реформе Церкви, следует отметить западные департаменты, где протест вылился в кровавые столкновения между в основном поддержавшим «присягнувших клириков» населением городов и стоявшими за «упрямыми клириками» крестьянами.

Что же касается североамериканских колоний Франции, то там всё прошло мирно – в том смысле, что как население, так и местная администрация полностью проигнорировали положения «Конституции». Церковные службы шли, как обычно, а кюре, обычно использовавшие амвоны в качестве «средств массовой информации», на этот раз просто ничего не сообщили своей пастве о своём новом статусе. Нельзя сказать, конечно, что это был сознательный «заговор молчания» – просто среди франкоамериканских священников было много «христиан во втором поколении» из местных индейцев. И они искренне, даже истово, веря в догматы, которые приняли их отцы (редко деды), просто не могли не только принять, но и даже и осознать суть перемен, которые вводили у себя в значительной степени «лаицизированные» элиты метрополии. Вообще информация о «гражданской конституции» до Нового Света доходила – и публиковалась в газетах Квебека, Монреаля, Монкальма, Сен-Луи, Нового Орлеана, но попросту не воспринималась их читателями, настолько она противоречила всему кругу их понятий и представлений о жизни. Точно так же, к слову, как прошла мимо восприятия франкоамериканцев информация об административной реформе и разделе провинций на департаменты. В Канаде, на Границе, в Луизиане просто никто не приложил положений закона о новом административном делении к себе – и в результате Новая Франция сохранила своё старое деление на три большие автономные провинции.

«Гражданская конституция» вызвала, кроме углубившихся раскола французских граждан, и международные осложнения. Так Папа Римский Пий VI осудил «безбожную» реформу Церкви, а также «Декларацию прав человека и гражданина». Решительно выступил против «склонения служителей Божиих к апостазии» воинственный швед Фредрик-Вальдемар (в отличие от своего религиозно индифферентного дяди он сам был горячим католиком) – и, само собой, удвоил дипломатические усилия по организации интервенции, не побрезговав обратиться за помощью к своему «традиционному врагу», цесарю. Александр по-прежнему занимал выжидательную позицию, но не ответил своему «брату» с севера отказом, обещав «обдумать его важное предложение».

Во Франции тем временем, народ праздновал своё единство во время «праздника федерации» в годовщину падения Бастилии. Казалось, антагонисты, наконец-то примирились. Король присягал на верность нации, а Национальная Гвардия кричала «Да здравствует король!». Но на самом деле Людовик XVI не смирился со своим новым положением, представлявшимся ему «унизительным» и не перестал искать способа освободиться из-под влияния «Конституанты» и «поставить народ на место».

В принципе, по состоянию дел на начало 1791 г. король обладал во Франции властью, лишь немногим меньшей, чем, хотя бы «киевский цесарь» и, несомненно, значительно большей, чем король Великобритании. У него были хорошие шансы взять ситуацию под контроль, опершись на те силы в обществе вообще и в Учредительном Собрании в частности, которых устраивала остановка революции на точке конституционной монархии. Виднейшим их представителем были командующий Национальной Гвардией Лафайет и популярный депутат «Конституанты» граф Мирабо. Национальная Гвардия, состоявшая из представителей умеренной буржуазии, была готова пойти вслед за своим предводителем, если бы тот решил встать на сторону короля, которому был лично предан, а Мирабо прилагал все усилия, чтобы не дать Собранию хоть бы на каплю усомниться в монархических принципах. Но Мирабо скончался в апреле 1791 г., а король, а тем более его супруга, не доверяли Лафайету, считая его «выскочкой» и «предателем». Это решило всё дело, Людовик XVI, не доверяя никому из парижан, решил бежать за границу в Брюссель, во владения своего австрийского шурина Леопольда.

Приготовлениями к побегу занимался на начальном этапе шведский дворянин Аксель Ферзен. Он договаривался с командующим приграничной армией маркизом де Буйе, чтобы тот выделил своих людей для охраны короля, он вёл преписку с королём Фредриком-Вальдемаром, он вербовал помощников для этого дела. Одним из таких помощников оказался депутат Собрания по имени Антуан де Санглье, капитан «Стражей Границы». Если быть точным до конца, то не Ферзен завербовал капитана Санглье, а капитан Санглье нашёл Ферзена. Швед был неосторожен, тем более неосторожна была королева Мария-Антуанетта и, в результате, слухи о грядущем побеге просачивались в среду депутатов «Конституанты». Большинство из них не придавали им значения, но не таков был депутат от Границы. В своё время капитан со смешной фамилией («le sanglier» т.е. «кабан» – сокращение от полного имени его отца, индейца племени чикасо, «могучий кабан» – «le sanglier vigorieux», а дворянскую частицу «де» офицер Стражей заслужил за свои подвиги) участвовал в Войне за Независимость США и там привык к тому, что «дыма без огня не бывает». Он стал задавать вопросы, сопоставлять факты и, в конце концов, услышал фамилию «Ферзен».

Санглье взял на себя подготовку побега на месте, оттеснив пылкого шведа на второй план. Ему удалось убедить королеву сократить количество багажа, заменить свою тяжёлую карету на более лёгкую, наконец, отказаться от своих лакеев, заменив их переодетыми депутатами Новой Франции, имевшими, в отличие от первых, хорошую военную подготовку и готовых умереть за своих короля и королеву.

20 июня 1791 г. коронованные беглецы покинули дворец Тюильри. Согласно выправленным Ферзеном подложным документам, экипаж принадлежал «графине Уманской, подданной цесаря Многих Народов, с детьми и сопровождающими лицами». В качестве «графини» выступила гувернантка королевских детей г-жа де Турзель. Сами королевские дети превратились в «дочерей графини Уманской» (дофина переодели девочкой), королева стала «гувернанткой», а король же – её дворецким. Депутаты-франкоамериканцы заняли места на запятках кареты (сам Санглье играл роль кучера), переодевшись в ливреи выдуманных капитаном Санглье цветов – чтобы во избежание подозрений не напоминать цветов какого бы то ни было конкретного дома.

Вся организационная часть в столице оставалась в ведении Ферзена, лучше знавшего Париж, чем недавно приехавший туда капитан. Дворец «графиня с сопровождающими лицами» покинули на небольшом экипаже, позже пересели в дорожную карету. Через парижскую заставу ла Виллет экипаж проехал без затруднений, поскольку охраны там не было – все ушли праздновать свадьбу одного из своих товарищей. Здесь Ферзен попрощался с августейшими особами, и они двинулись в дальнейший путь под охраной подложных документов и верного капитана Санглье.

Утром в оставленной королевской резиденции один из слуг обнаружил, что короля нет на месте, а на его столе лежит документ, озаглавленный: «Обращение Людовика XVI ко всем французам перед выездом из Парижа» («D?claration de Louis XVI ? tous les Fran?ais ? sa sortie de Paris»). 16 страниц рукописного текста были полны обвинений по адресу «Конституанты», частью принципиальных, как обвинения в ограничении королевской власти, частью незначительных, как претензии, что во время праздника Федерации он и его семья были размещены в разных местах.

Весть об исчезновении короля быстро распространилась по столице. Учредительное Собрание, стремясь «ограничить последствия» этого события, в своём официальном заявлении заявило, что король «был похищен». Лафайет, как командующий Национальной Гвардией, разослал во все стороны курьеров с приказом немедленно задержать короля, как только он будет обнаружен.

Вечером 21 июня карета «графини Уманской» проехала через городок Сен-Менеу (двести с небольшим километров от Парижа), где Людовик был опознан начальником местной почты по фамилии Друэ, заметившим странное сходство между лицом «дворецкого» и портрета на ассигнате в 50 ливров. Тот немедленно сообщил о своих подозрениях в муниципалитет, где было решено остановить карету далее по дороге. «Далее по дороге» был расположен город Варенн. Именно там карету короля должны были встретить верные ему гусары герцога Шуазеля. Но герцог, ожидавший короля уже несколько дней, поверил, что задержка означает отказ от побега, и увёл своих людей из города.

В результате этой оплошности Шуазеля король встретил в Варенне не своих сторонников, но своих врагов. Последних собрал прибывший туда Друэ, объявивший о своих подозрениях местным властям. Той же ночью в город прибыл адъютант Лафайета Ромёф, который объявил об аресте королевской семьи и его возвращении в Париж. Услышав это и поняв, что всё пропало, капитан Санглье и его люди, до этого момента никем нераспознанные, выхватили спрятанные под ливреями томагавки и бросились на национальных гвардейцев. Неизвестно, чем именно руководствовался Санглье, бросаясь в свою последнюю атаку, то ли он собирался взять в заложники Ромёфа, то ли, воспользовавшись замешательством, вывезти короля на одном из стоявших вокруг экипажей или же верхом. Всё, что осталось в распоряжении последующих исследователей, это сухие факты: четверо депутатов Учредительного Собрания (трое от Границы и один – от Канады) убили пятерых национальных гвардейцев и два десятка попавшихся им на пути горожан, прежде чем были убиты сами. Самого капитана де Санглье убил лично Ромёф, получив, в свою очередь, рану в грудь, оказавшуюся, впрочем, несмертельной.

Особое впечатление на вареннцев произвели томагавки – ранее они никогда не видели такого оружия, как, впрочем, и «индейцев», как таковых. Возмущённая и шокированная гибелью своих сограждан толпа хотела тут же предать смерти «хозяев этих американских дикарей», то есть короля и его семью. От немедленной расправы они спаслись благодаря вмешательству раненого Ромёфа. Его окровавленная повязка оказала, как ни странно, успокаивающее воздействие на толпу, «придав веса» его словам.

Людовик XVI вернулся в Париж под конвоем Национальной Гвардии и был помещён под домашним арестом в Тюильри. Везде господствовало возмущение – даже среди тех депутатов, которые настаивали ранее на версии о «похищении» короля – ведь после распространения слухов об «Обращении перед выездом» их позиция выглядела более чем глупо. Более радикальные клубы, как клуб Кордельеров (от названия монастыря, где он разместился) прямо требовали провозглашения республики.

Парижан крайне возмутили «индейцы». Так стали называть всех вообще франкоамериканцев, а в частности – депутатов от североамериканских колоний. Известия о кровавых деяниях капитана Санглье, дойдя от Варенна до столицы, разрослись, как снежный ком – теперь получалось, что десятки, если не сотни индейцев вырезали чуть ли не половину города. Спасая себя, Людовик XVI заявил, естественно, что он не отдавал «кучеру» приказа нападать на народ, тем более что это была правда. Большинство «Конституанты» было настроено умеренно и стремилось «спустить на тормозах» всё это дело с побегом. Поэтому от оставшихся в Париже депутатов-североамериканцев потребовали публичной декларации, что они не имеют ничего общего с «преступными деяниями их товарищей в Варенне».

И здесь проявилось различие в менталитете «французов» и «индейцев» – последние на могли пойти на «сделку с совестью», осудив своих, хотя бы и мёртвых, товарищей. Вместо «публичного отречения» они (с некоторыми, правда, оговорками) заявили на заседании Собрания, что были в курсе приготовлений депутата де Санглье, что они полностью его поддерживают, что они остались в Париже, чтобы объяснить «забывшим о верности» депутатам правоту короля, и что они по-прежнему считают себя верными слугами «Его Величества» несмотря на все постановления «Конституанты». Для радикальных кордельеров и левых якобинцев они стали «врагами народа» по определению, для умеренных якобинцев и вообще конституционалистов и даже откровенных роялистов, депутаты-«индейцы» стали «пятым колесом в телеге», элементом, возбуждающим ненужные и опасные страсти.

Поэтому на них ополчились все – и справа и слева. Левые – желая покарать «изменников делу Революции», правые – желая отвлечь внимание общественного мнения от своих попыток восстановить власть короля. Да и сами «индейцы», как уже говорилось, не отличались тем, что называется «политическим чутьём и гибкостью». В общем, «индейцы» оказались в политической изоляции – отныне их воспринимали больше, как курьёз, чем как партнёров или конкурентов в политике. Тем не менее, свою службу монархистам они всё-таки сослужили, проголосовав 16 июля за неприкосновенность королевской особы – что избавляло Людовика XVI от угрозы суда за «эпизод в Варенне», но не принесло никаких дивидендов «индейцам», по-прежнему остававшихся вне какой-либо фракции.

Решение 16 июля раскололо французское общество. Ещё более раскололи его события следующего дня, когда Национальная Гвардия, во главе с лично Лафайетом, расстреляла мирную демонстрацию республиканцев на Марсовом Поле. Этот расстрел подорвал позицию Лафайета в общественном мнении, что утешило Марию-Антуанетту, не переносившую «американского героя» на дух.

В ожидании «лучших времён» король лавировал между «конституционалистами» и роялистами. И те и другие сходились на том, что королю должна быть возвращена полнота власти в обмен за согласие с принятой 3 сентября 1791 г. конституцией. Король выразил своё согласие – и 14 сентября сложил присягу на верность новой Конституции, вводившее его положение в «рамки закона». Его согласие не было, однако, искренним – в конфиденциальных депешах для Бретейля он прямо писал, что «не может принять революции и этой абсурдной и уродливой конституции». Он ждал развития событий, которые должны были развернуться в позитивную для него сторону. Доходившие до него сообщения свидетельствовали, что вооружённое вмешательство европейских монархов становится всё ближе и ближе.

Изменено 26 Sep 2013 пользователем moscow_guest

[Nagel]

а также в том, что никто не навязал никому ничего вроде РИ-Версальского договора.

так это и плохо.

Раз первая бойня закончилась ничьей и все уцелели(т.е. война закончилась не решительным поражением а непонять чем) -так начнут готовится ко второй.

С ещё большим энтузиазмом.

[moscow_guest]

так это и плохо.

Раз первая бойня закончилась ничьей и все уцелели(т.е. война закончилась не решительным поражением а непонять чем) -так начнут готовится ко второй.

Ничего плохого.

РИ, опять же. Британия и Франция видели в начале 1930-х, что Германия проводит откровенную ревизию Версаля, а потом и просто открыто его посылает, но ничего не делали. Почему? Потому что не желали ещё одной мировой войны, помня о предыдущей. Собственно, немецкие генералы желали её ничуть не больше - войну "продавил" своим авторитетом лично Гитлер. Если бы не он, всё закончилось бы обычными дипломатическими манёврами и, максимум, серией ограниченных пограничных конфликтов.

А в данной АИ тем более - несколько лет форсированного мочилова с горой трупов, чтобы всё закончилось... вообще почти что пшиком, где победители и побеждённые (таковые всё-таки будут "по очкам") оказались в равном почти что положении (то есть в глубоком дерьме). Зачем? Ещё раз что-то такое? Боже упаси! Неоткуда здесь взяться энтузиазму.

Изменено 5 Aug 2013 пользователем moscow_guest