Мир Королевы Барбары

[Nagel]

Зачем? Ещё раз что-то такое?

Затем.

В вашем мире кто-то из держав будет молодым тигром - которые стремится отпихнуть старых хозяев мира.

И для него ничья по сути поражение как для РИ германии.

И он будет стремится к реваншу в союзе с другими "обделенными" и молодыми тиграми"(почти наверняка его союзником будет Япония)

А миллионы трупов никого не е..ут если это не приводит к социальным потрясениям. Ни коммунизма ни нацизам у вас нет, по европейским столицам пролетарии не бегают - так чего ради джентльменам не продолжить старую игру?

Или вы думаете что войны 17-19 веков были менее разорительны? И после тридцатилетки и после наполеноики ущерба было не меньше -тем не менее никто пацифистом не стал.

Силы национализма остановить консервацией монархий нельзя.

А большее развитие просвещения придаст им сил.

Это РИ Россия была темной -а Речь Посполитая культурная.

И грамотные новгородцы, великоруссы и украинцы(кстати почему народ из смеси казаков и малороссов носит московское имя украина - в этой АИ Россия исчезла ещё в 16 веке и назвать малороссию одной из своих "украйн" не успела) а также прочие молдаване зажгут вместе с сибиряками.

войну "продавил" своим авторитетом лично Гитлер

а немцы нехотя пошли воевать. Генералы в особенности.

Один человек не может заставить многомиллионный народ делать то что им откровенно не хочется. Пример - Италия при Муссолини.

Вот там действительно были личные хотелки и харизма дуче.

При первой же возможности итальянцы от него избавились.

[moscow_guest]

в этой АИ Россия исчезла ещё в 16 веке и назвать малороссию одной из своих "украйн" не успел

В РИ термин "украинные земли" (в чисто географическом, не национальном смысле) появился ещё во времена РИ-Украины Польской Короне.и

а немцы нехотя пошли воевать. Генералы в особенности.

Пошли, поскольку он их убедил в своей правоте после того, как "вырвал" из РИ-Даладье и Чемберлена пакт в Мюнхене. Если бы ему не удалось, его бы свергли и сделали бы вид, что ничего и не было.. А после формального условия безоговорочной капитуляции поздно было идти на попятную.

При первой же возможности итальянцы от него избавились.

От них, в отличие от немцев, безоговорочной капитуляции никто не требовал.

И грамотные новгородцы, великоруссы и украинцы(кстати почему народ из смеси казаков и малороссов носит московское имя украина - в этой АИ Россия исчезла ещё в 16 веке и назвать малороссию одной из своих "украйн" не успела) а также прочие молдаване зажгут вместе с сибиряками.

Зажгут. Но нет никаких объективных причин, запрещающих им договориться о федерации.

А миллионы трупов никого не е..ут если это не приводит к социальным потрясениям.

А почему они не приведут к социальным потрясениям? В РИ после ПМВ вполне себе были социальные потрясения, что в Венгрии, что в Германии, что в Италии, что в Польше, что даже в Англии и Франции (о России я даже не упоминаю).

Рабочие - они и в РИ бастовали не столько потому, что им так приказал Коминтерн, сколько потому, что им платили слишком маленькую зарплату. Коминтерн просто "подливал масла" в уже горящий огонь недовольства. Опять же, как только ситуация стабилизировалась (РИ-вторая половина 1920-х гг. до начала Великой Депрессии), как никакая "рука Москвы" сразу оказалась не в силах разжечь революцию.

[Nagel]

Если бы ему не удалось, его бы свергли и сделали бы вид, что ничего и не было..

Это явная натяжка. Никто не хотел один Гитлер хотел. Ага, и те кто не хотел потом воевали со всем миром. Если бы реально никто не хотел -закончили бы как итальянцы.

Но нет никаких объективных причин, запрещающих им договориться о федерации.

И нет никаких причин послать ляхов лесом. Между собой у них терок нет. Сами они сильные и развитые- Сибирь, Украина, Великоруссия, Москворуссия, Новгородская, Прибалтийская и Поморская комиссарии - это % 40 населения и ВВП пожалуй будет.

Ваша Речь Посполитая очень похожа на РИ Югославию.

В неё хорваты и словенцы пошли под угрозой оккупации Венгрией и Италией. После войны СФРЮ держалась на воспоминаниях о временах оккупации.

Как только внешняя угроза исчезла - хорваты и словенцы послали сербов.

Любой бюрократ хочет макисмум полономочий.

И поэтому будет бороться за независимость - быть президентом никомуне подотчетным куда приятней чем губернатором которого в любой момент могут за растрату посадить.

К центру идут на поклон когда "дэнэг нэт, савсэм". А когда они есть - на центр кладут с прибором.

[Nagel]

Рабочие - они и в РИ бастовали не столько потому, что им так приказал Коминтерн, сколько потому, что им платили слишком маленькую зарплату.

Социальные потрясения это не когда рабочие бастуют. А когда кроме забастовок и митингов они начнут создавать всякие "баварские Советские Республики"

А голодающие рабочие -проблема самих рабочих. Поголодают и или пойдут на работу или подохнут под забором.

Без коммунизма или другой идеологии которая способна организовать массы и создать революции и мятежи, бурчание под забором никого не пежит.

В 1990-е на просторах СНГ народ подыхал миллионами -и никого это не волновало.

Так и в Вашем мире -"что от испанки три миллиона в этом году померло ?- ах какие пустяки, как там наш новый заказ на аэропланы-бомбардировщики."

Пока власти не чувствуют реальную угрозу своим постам и жизням- народ может возмущаться на кухне сколько ему угодно.

[moscow_guest]

Без коммунизма или другой идеологии которая способна организовать массы и создать революции и мятежи, бурчание под забором никого не пежит.

Так идеология-то после местной Мировой Войны та же самая - АИ-социализм никуда не денется. Да и АИ-фашисты подтянутся. Как бы все эти идеологии не назывались - без них обойтись в той ситуации невозможно. Свято место пусто не бывает. Само появление радикальных массовых движений а-ля РИ-коммунистов и фашистов неизбежно независимо от факта, в какой стране придёт (и придёт ли) какое-нибудь из них к власти.

Взять опять же РИ-Латинскую Америку, где европейские влияния превращались в нечто весьма на исходные модели непохожее (как Кальес, Перон или Че Гевара). Разве там был дефицит идеологий и потрясений? Разве там не было радикальных движений (по евроцентрической инерции называемых "фашистскими" или "коммунистическими")? Вопросы, ясно, риторические.

Особенность начала XX в. (при любом внешнеполитическом раскладе неизбежная чисто в силу развития капитализма) - рабочие уже не "от сохи", они достаточно культурны, чтобы воспринять некую "научную идеологию", но ещё достаточно бедны, чтобы по-прежнему относиться к категории, которой "нечего терять, кроме своих цепей". То, что "где-то там" нет "отчизны рабочих и крестьян", спонсирующей радикальные (в РИ-"коммунистические") рабочие организации, приведёт лишь к размыванию идеологических границ, но никак не к "деидеологизации" рабочего движения.

Изменено 9 Aug 2013 пользователем moscow_guest

[moscow_guest]

Король и его народ (продолжение)

Прежде всего, изменилась позиция Цесарства. В апреле 1790 г. умер канцлер Кароль Радзивилл. Смерть давнего соратника и, главное, друга детства произвела на польского монарха удручающее впечатление. Цесарь провёл всю ночь при гробе канцлера, а потом, когда траурный кортеж двинулся из Киева в родовой замок Радзивиллов в Несвиже, проделал весь долгий путь вместе с ним, невзирая на весеннюю распутицу. Современники отмечали, что после похорон «Пане Коханку» характер Александра Собесского кардинально изменился – он стал мрачным и замкнутым, почти полностью перестав улыбаться.

Особенно хмурился он при новых тревожных известиях из Франции. «Этот Людовик», – как-то сказал он, – «своим бездействием добьётся того, что эти золотые бездельники и его загонят в гроб, как канцлера». Вообще французскую революцию и смерть князя Радзивилла он воспринимал, как причину и следствие, и постепенно стал воспринимать революционеров, как виновников смерти своего друга, а свою французскую политику – как поиск «отмщения» за его смерть.

Небольшой нюанс – Александр неоднократно при свидетелях употреблял в отношении депутатов французской «Конституанты» эпитет «золотые» – события «Стальной революции» и революции парижской сплелись в его сознании воедино. Некоторые позднейшие исследователи этой эпохи усматривали в этом признаки психического расстройства у «Александра Благословенного». Никто из современников, как поляков, так и иностранцев, не сомневался в «здравом уме и твёрдой памяти» властителя Цесарства Многих Народов.

23 июня 1791 г., прочитав только что доставленную специальным курьером депешу из Парижа, цесарь вызвал к себе нового канцлера Игнатия Потоцкого и получившего должность военного комиссара Ксаверия Браницкого. «Господа», – объявил Александр, – «чаша Нашего терпения переполнилась. Мы не можем более бездеятельно наблюдать за теми бесчинствами, что происходят в Королевстве Французском. Мы до последнего момента надеялись, что брату Нашему Людовику удастся с честью выйти из всех этих испытаний, Увы, последние известия из французской столицы развеяли эти Наши надежды. Король Франции, вне всякого сомнения, находится в плену мятежников. По Нашему мнению, отныне исключительно соединённая интервенция Великих Держав может возвратить мир и покой Франции».

Надо отметить, что подготовка к возможной интервенции началась в Цесарстве ещё до официального решения Александра о её начале. Так гетман Браницкий уже выдвинул в район Познани дополнительные контингенты войск, а Потоцкий, хотя и не давал без санкции цесаря официального согласия на заключение антифранцузского союза со Швецией, уже вёл на эту тему доверительные беседы со шведским послом, а также договаривался с герцогиней Софией о свободном проходе цесарских войск через территорию Бранденбурга.

София-Фридерика-Августа Бранденбургская, между тем, сама принимала в переговорах о создании коалиции контрреволюционных монархов самое деятельное участие. На то у неё были свои собственные немаловажные причины. Герцогиня достигла в управлении своим не особенно большим государством изрядных успехов.

Во-первых, она избавилась от традиционного бича Бранденбурга – своеволия и самоуправства местных сановников, а особенно генералов. Собственно, их «усмирил» ещё её старый фаворит фон Зейдлиц, ставший после вывода цесарских войск первым министром и фактическим правителем Бранденбурга, оттеснив на второй план слабого Станислава-Августа, и встав «вровень» с самой герцогиней. Та, впрочем, всегда умела «постоять за себя», так что некоторое время в Бранденбурге правила вместе «странная пара» – герцогиня София и её фельдмаршал. Зейдлиц, впрочем, оставил этот мир в 1773 г., так что София Понятовская получила, наконец-то, возможность править единолично.

Во-вторых, в Бранденбурге при Софии были установлены исключительно низкие налоги, что привело к росту в герцогстве торговли и промышленности. Бюргерство процветало, крестьяне тешились достатком, что приводило к постоянному притоку в Бранденбург новых подданных и дальнейшему росту производства и торговых оборотов. Население Бранденбурга составляло к тому времени примерно один миллион человек.

В-третьих, не остались бесполезными и действия «Блаженного Августа» («Augustus der Selig» – такое прозвище получил муж герцогини Софии за время своего «царствования») в сфере, которую можно определить, как «гуманитарную». Хотя герцог Станислав-Август и жил в Потсдаме, в своих «немецких Афинах», он никогда не забывал о Берлине (где основал в 1785 г. университет «Augustianum»), и о других городах герцогства (где открыл на свои средства ряд школ, прозванных «августианскими школами» – «die augustianische Schule»).

И, в-четвёртых, София проявила себя (уже можно сказать, «традиционно») в качестве великолепного дипломата. Уже говорилась о том, как она использовала Швецию для давления на Цесарство, и как она ухитрилась при этом приобрести независимость, не испортив при этом отношений с Киевом, а также, как искусно она заключила с Данией «Ольденбургскую сделку». Теперь герцогство Ольденбургское стало надёжным союзником Берлина, а сын Софии-Фридерики-Августы от предыдущего брака Пауль-Фридрих ориентировался в своей внешней политике на советы матери, не забывавшей ни вовремя отправлять ему письма, ни даже несколько раз лично посетить его в Ольденбурге. Не забывала герцогиня и о матримониальной политике, успешно выдав замуж двух своих дочерей за полезных германских принцев. Для своего сына она нашла невесту в соседнем герцогстве Мекленбург-Стрелиц – в 1785 г. в Потсдаме отпраздновали свадьбу между принцем Евгением-Августом Понятовским и Шарлоттой-Георгиной-Луизой-Фридерикой, дочерью герцога Карла Мекленбург-Стрелицкого. В 1787 г. у молодой пары родилась дочь Шарлотта, а в 1789-ом – сын Фридрих.

Таким образом, благодаря усилиям неутомимой Софии, герцогство Бранденбургское стало одним из богатейших и влиятельнейших государств Германии. Пока, впрочем, это богатство и влияние не «конвертировалось» ещё в прирост территории и военную силу. То есть, Герцогство, разумеется, имело в своём распоряжении хорошо подготовленную и хорошо вооружённую армию, но деяния этой армии на текущий момент ограничивались манёврами и маршами по отличным бранденбургским дорогам. Это положение дел должно было измениться – количество должно было перейти в качество.

Поэтому идея совместной интервенции монархов во Франции упала в Берлине на хорошо подготовленную почву. Это был тот самый шанс, который герцогиня София ждала всю жизнь. Она выступила с идеей проведения съезда заинтересованных монархов у себя в Бранденбурге. Точнее, в Потсдаме, где её муж лихорадочно готовил свой дворец Сан-Суси к приёму такого поистине небывалого количества высокопоставленных гостей.

Потсдамская конференция состоялась 25 августа 1791 г. Присутствовали: король Швеции Фредрик-Вальдемар I, император Священной Римской Империи Леопольд II, цесарь Многих Народов Александр I. И, в качестве заботливого хозяина, герцог Бранденбургский Станислав-Август Понятовский. Там же, к слову, присутствовал в свите цесаря Александра племянник герцога, сын его оставшегося в Цесарстве брата Анджея – полковник Юзеф-Антоний Понятовский. Разумеется, хотя современники и оставили множество воспоминаний об этом знаменательном событии, они обошли молчанием вопрос, увидел ли полковник Понятовский своего двоюродного племянника, и что он чувствовал позже, когда этим важнейшим персонажам новой истории приходилось встречаться при совсем других обстоятельствах.

Монархи постановили совместно потребовать от французов восстановления короля на троне (известия о «вареннском эпизоде» были ещё свежи) и обещали предпринять совместные действия, чтобы «создать для короля Франции возможность укрепить в полной свободе основы монархического правления». Таким образом, было принято принципиальное решение об интервенции монархической (называемой также «Первой» или «Потсдамской») коалиции во Францию.

Во Франции эта декларация, само собой, была воспринята, как угроза революции. Но в первую очередь, после принятия новой Конституции, французы были заняты выборами в новое Законодательное Собрание («Легислативу»). Участие в них принимали исключительно т.н. «активные граждане», т.е. граждане, платящие предусмотренный законом налог, в отличие от граждан «пассивных», не отвечающих имущественному цензу. Кроме того, по закону в «легислативу» не могли быть избраны члены «Конституанты». Новое Собрание оказалось более радикальным, чем предыдущее. Монархисты-«фейяны» уже не составляли там большинства, самой большой фракцией были центристы («Конституционная партия»), присутствовало также значительное количество левых («якобинцы») и крайне левых депутатов («Гора» или «монтаньяры», поскольку они занимали самые верхние скамьи с левой стороны). Несколько депутатов от североамериканских колоний присоединились, само собой к крайне правой фракции. Они, хоть и были крайне возмущены «зверским и беззаконным убийством представителей народа, защищавших своего короля» (т.е. капитана Санглье и его людей), но, тем не менее, не отказались ещё окончательно от участия в политической жизни метрополии.

Король, признав Конституцию, прибыл в Собрание и выступил там с примирительной речью. Но это не удовлетворяло дворян, которые массово покидали страну. Теперь уже не столько в Турине, сколько в принадлежащий Курфюршеству Трирскому Кобленц. Проблема «эмигрантов» становилась одним из важнейших вопросов французской в утренней и внешней политики. 31 октября 1791 г. «Легислатива» приняла декрет, обязывающий эмигрантов вернуться под страхом конфискации имущества. 29 ноября были приняты два других декрета – один требовал от курфюрста Трирского распустить армию эмигрантов, а другой – угрожал санкциями священникам, не присягнувшим Конституции. Это вызвало новый кризис в отношениях с королём – Людовик подписал обращение к курфюрсту, но отказался поставить свою подпись под декретом о священниках.

Одновременно росла международная напряжённость. Монархи собирали силы для войны во Франции, во Франции готовились к войне. Самыми горячими сторонниками войны были члены партии жирондистов – течения, выделившегося из фракции якобинцев. Сами якобинцы, наоборот, считая, что революция должна нести народам мир, активно против войны протестовали. Несмотря на их сопротивление, 20 апреля 1792 г. «Легислатива» объявила войну королю Чехии и Венгрии Францу II, сыну умершего накануне императора Леопольда, ещё не избранному официально императором Священной Римской Империи. Людовик XVI, рассчитывавший на быстрое поражение французских войск и восстановление своей абсолютной власти на иностранных штыках, подписал эту декларацию. Началась война, целью которой было уничтожение французской революции.

Изменено 2 Sep 2013 пользователем moscow_guest

[LAM]

Непонятна ситуация в Нидерландах в 80-е годы 18-го века? В реале "патриотов" задавили прусские войска, штатгальтер был женат на сестре прусского короля. Но у Вас Пруссии нет. У вас есть намёк, что там чего-то происхолило, и штатгальтеру помогли войска "немецких княжеств". Но как они там оказались?

[moscow_guest]

У вас есть намёк, что там чего-то происхолило, и штатгальтеру помогли войска "немецких княжеств". Но как они там оказались?

Здесь, понятно, Виллем V женится не на племяннице прусского короля (по причине отсутствия такового), а на какой-то иной (в нашем мире, вероятно, не существовавшей) принцессе. Но с большой вероятностью можно судить (учитывая РИ-браки его семьи), что она будет принадлежать к Брауншвейг-Вольфесбюттельскому дому, альтернативному из-за отсутствия прусских родственников из нашей РИ. А также вполне логично допущение, что этот АИ-Брауншвейг-Вольфенбюттель будет ориентироваться на Британию, поскольку здесь это "естественный центр притяжения".

Сам штатгальтер Виллем V ориентировался на Британию, а здесь, ясное дело, тем более. Соответственно, его британские родственники приложат все усилия, чтобы собрать коалицию против "батавской революции". Главной "оранжевой ударной силой" будет, понятно, Ганновер, затем Брауншвейг и кто-то ещё. "Патриоты" достаточно рыхлы и неорганизованы, так что, в конечном итоге, всё сведётся к реалу - революцию при бездействии Франции задавят соседи, только чуть другие.

[moscow_guest]

Король и его народ (продолжение)

Французы, однако, сами нанесли первый удар. Они сразу же атаковали Австрийские Нидерланды (Бельгию), рассчитывая на то, что их успех там вызовет восстание во владениях штатгальтера. Но французская королевская армия пришла за время революции в полное расстройство и оказалась неспособна к наступательным операциям. Уже через неделю с небольшим французы были разбиты под Турне и Кевреном и в беспорядке отступили обратно во Францию. Неудачи привели к недоверию солдат к «старым» офицерам – так 28 апреля взбунтовавшиеся солдаты убили во Фландрии маршала Дийона, обвинив его в измене.

Не без значения для неудачи французского вторжения оказались и секретные контакты между Марией-Антуанеттой и австрийским двором. Так, незадолго до объявления войны королева передала австрийскому губернатору Бельгии Мерси-Аржанто (бывшему послу во Франции) планы французской кампании против Австрии. О её зашифрованных письмах в стан противника, разумеется, известно никому из революционеров не было. Но подозрения, естественно, накапливались, и чем дальше, тем больше.

Вторжение французских войск в Бельгию привело в действие механизм «Потсдамской коалиции», являвшейся с формальной точки зрения, оборонительным союзом. В течение последних дней апреля войну Франции объявили Швеция и Цесарство. Тем не менее, они не торопились вступить в бой – после изгнания французской армии из Бельгии (осуществлённом силами самих австрийцев) на фронте установилось затишье. Войска коалиции, не спеша, собирались у французской границы.

Между «потсдамцами», однако, не было единства. Участники коалиции были, в конечном счёте, «союзниками на час», преследующими каждый свои собственные цели, в числе которых ликвидация последствий революции занимала не самое главное место. Так, император Франц стремился восстановить и усилить во Франции австрийское влияние, осуществлявшееся при посредстве королевы Марии-Антуанетты. Король Фредрик-Вальдемар, кроме того, что стремился ослабить Францию, как потенциального «горизонтального» союзника Цесарства. Герцогиня Бранденбургская намеревалась приобрести для своего герцогства какие-нибудь земли на западе Германии. Цесарь Александр надеялся не допустить усиления Австрии и Швеции за счёт Франции и, соответственно, за счёт Цесарства. Ясно, что при таких изначальных настроениях союзники никак не могли действовать решительно и согласованно – каждый шаг они были вынуждены делать «с оглядкой» на партнёров.

Шведской армией (и, формально, всеми войсками коалиции) командовал генерал-полковник Юхан-Кристофер Толль, бывший подчинённый фельдмаршала де Карналля и большой поклонник своего бывшего шефа. Толль был сторонником решительных наступательных действий, вследствие чего получил в придворных и военных кругах прозвище «генерал Вперёд» («general Fram»). Вместе с ним находился командующий войсками Бранденбурга курпринц Евгений-Август. Принц был противоположностью генералу – некоторые дипломаты называли его «господин Осторожный» («monsieur Prudent»). Привыкший во всём повиноваться своей властной матери он, даже действуя самостоятельно, вёл себя так, как будто герцогиня София стояла у него за спиной, не предпринимая необратимых действий до того, как тщательно взвесит все «за» и «против». Злые языки говорили, что аргументов «против» у него всегда оказывалось больше, чем «за».

Такой «послушный сын» был крайне полезен Софии Понятовской, ибо Бранденбург никоим образом не был заинтересован в «молниеносной» кампании, к каковой стремился «генерал Вперёд». Наоборот, герцогиня рассчитывала (и в письмах Евгению постоянно об этом напоминала) на войну длительную. Чем дольше длиться война, тем больше будут цениться союзники и тем больше, соответственно, им заплатят за верность. София же намеревалась сделать своего старшего сына ценнейшим союзником для всех. Собственно, она действовала не только в интересах Евгения-Августа, но и своего первенца Пауля-Фридриха – она убедила герцога Ольденбургского выслать против Франции несколько своих собственных полков, обещая взамен не забыть его при «дележе добычи». Итак, принц Евгений-Август командовал своей бранденбургско-ольденбургской армией, стараясь по возможности «гасить» наступательные порывы генерала Толля.

Тем временем во Франции назревал политический кризис. Законодательное собрание приняло ряд законов: о роспуске королевской стражи, об изгнании неприсягнувших священников и о призыве в Париж дополнительных сил Национальной гвардии. Людовик наложил своё вето на два последних, а также распустил правительство жирондистов, что привело к новым волнениям. Парижане ворвались в Тюильри и потребовали от короля отозвать своё вето. Людовик не оказал сопротивления и даже вышел к народу в красном фригийском «революционном» колпаке, но отменять своё предыдущее решение отказался. Народ, однако, удовлетворился видимой покладистостью своего монарха и оставил его в покое.

Положение продолжало обостряться – в войну, кроме Австрии, Швеции и Бранденбурга, официально вступило Цесарство. В австрийских Нидерландах появилась армия генерала Тадеуша Костюшко. Получив известие об этом, Законодательное Собрание объявило 5 июля 1792 г. «Отечество в опасности» («la Patrie en danger»). Населению раздавались пики, в общественных местах выставлялись на всеобщее обозрение знамёна.

Находившийся при штабе генерала Толля Ферзен подготовил от имени шведского командующего манифест к французам. В своей изначальной редакции этот документ грозил парижанам страшными карами в случае, если они «осмелятся поднять руку на Их Величества». Однако по настоянию принца Евгения-Августа, успевшего прочитать манифест перед его опубликованием, текст был коренным образом переделан: теперь из него были исключены угрозы, вроде угрозы судить всех членов Собрания и прочих «военным судом без всякой жалости». Окончательная редакция документа утверждала только намерение союзников «вести мирные переговоры ни с кем иным, кроме короля и назначенными им комиссарами». Ферзен был безутешен (потерпев провал в своих попытках освободить королевскую семью, он всячески старался «реабилитироваться» в глазах своего короля и, главное, Марии-Антуанетты), но был вынужден смириться с более «мирным» звучанием манифеста.

Именно в таком «умеренном» варианте «манифест генерала Толля» и был зачитан в Законодательном Собрании 1 августа 1792 г. Теперь роли депутатских фракций поменялись: воинственные жирондисты, напуганные поражениями французской армии, были готовы начать мирные переговоры, а миролюбивые якобинцы, наоборот, призывали к «революционной войне в защиту свободы». В итоге «Легислатива» согласилась направить к союзникам комиссаров, чтобы требовать мира на основе восстановления довоенного «статус-кво». Король, которому был направлен на подпись акт Собрания о назначении комиссаров для переговоров с «потсдамцами», торжествовал – всё шло в соответствии с его планом. 10 августа он утвердил комиссаров для переговоров с коалицией, которые отбыли на встречу с Толлем. Те не менее, начало мирных переговоров не означало ещё заключения мира – ни Толль, ни Костюшко, ни даже Евгений не соглашались просто уйти – они требовали признания за королём абсолютной власти, как это было до революции, не считая, естественно, территориальных уступок (здесь внезапно проявил твёрдость принц Евгений) и контрибуций.

Переговоры затягивались, а Толль не соглашался объявить на время их перемирие. Наступление продолжалось. Если Костюшко, имея приказ Браницкого избегать, по возможности, самостоятельных действий и, скорее сочувствуя «конституционалистам», чем их осуждая, не особенно стремился помогать Толлю, держась вместе с австрийцами, то Евгений, намеренный приобрести для своего герцогства земли на западе, наоборот, действовал вместе со шведом. Наступающей шведско-бранденбургской (точнее – шведско-бранденбургско-ольденбургской) армии сопутствовал успех – 2 сентября она заняла город Верден, где командующий гарнизоном покончил с собой, не желая сдавать город, но, не имея сил его защищать, затем 15 сентября – Сен-Менеу в Шампани (тот самый, в котором почтмейстер Друэ опознал переодетого Людовика), где командующий армией Дюмурье (бывший министр иностранных дел, отставленный королём) не решился дать Толлю бой и, наконец, 18 сентября вошла в город Шалон на реке Марна. Причиной того, что армия шла до Марны (чуть больше сорока километров от Сен-Менеу) так долго, стал «господин Осторожность» – принц Евгений, опасавшийся, что отступивший Дюмурье может организовать по дороге засаду и убедивший генерала Толля, что следует тщательно разведать весь путь до Шалона.

Его беспокойство оказалось, впрочем, беспочвенным – Дюмурье, зная, что силы Толля-Евгения превосходят его собственные (примерно 45 тыс. союзников против 20 тыс. французов), решил отступить за Марну. Таким образом, когда Толль вошёл в Шалон, он, к своему неудовольствию, обнаружил, что на другом берегу как раз напротив деревянного моста через реку Дюмурье успел развернуть артиллерию, грозившую превратить марш через этот мост в гекатомбу для наступающих. Но, разумеется, «генерал Вперёд» решил не останавливаться на рубеже Марны, а переправиться через реку выше по течению и продолжить так успешно начатое наступление на Париж.

Он продолжал искать переправу через Марну, когда 20 сентября получил донесение от принца Евгения, что вражеская армия заняла Сен-Менеу и движется к Шалону по той самой дороге, где несколькими днями ранее прошли они сами. Это была армия генерала Франсуа-Кристофа Келлермана, шедшая из Меца на соединение с армией Дюмурье. Узнав о том, что между ним и Дюмурье уже находятся силы Толля, Келлерман был уже готов повернуть назад, но, получив известие о намерении Дюмурье оборонять переправы через Марну, продолжил движение на юго-запад. Вечером того же дня близ селения Эпин (двенадцать километров от Шалона) произошло первое столкновение между авангардом Келлермана и арьергардом принца Евгения. Верх взял Келлерман и вынудил Евгения отвести свои силы за речку Вель, сам же разместил свои войска на её восточном берегу от Эпина (чуть на северо-запад от него) до Куртизоля на запад от него.

Неудача Евгения заставила Толля изменить свои планы – теперь, имея на тылах французов, он не мог себе позволить себе на переправу через Марну без ликвидации этой новой угрозы. Евгений-Август получил приказ атаковать Келлермана и если не разбить его, то отбросить.

21 сентября, как только над долиной Вель рассеялся туман, артиллерия Евгения открыла огонь по позициям Келлермана. Та не осталась в долгу и начала интенсивно обстреливать позиции бранденбуржцев и шведов. Потери от артиллерийского огня были невелики у обеих сторон, так что Евгений, понукаемый Толлем, решил атаковать Келлермана силами своей пехоты. Вель неглубока, и её можно перейти вброд, что и намеревалась сделать пехота принца. Но Келлерман, в свою очередь, заметил подозрительное движение напротив Эпин и сделал свои выводы, в свою очередь, приказав перейти в контратаку собственной пехоте. Французы перешли Вель у Куртизоля и с криком «Vive la nation!» («Да здравствует нация!») атаковали фланг наступавших бранденбуржцев до того, как те успели сами перейти реку.

Получив сообщение о неудаче бранденбургской атаки, Толль перебросил к Куртизолю дополнительные силы. Но атака шведско-бранденбургских колонн в районе Куртизоля завершилось такой же неудачей, как и первая у Эпина, тем более, что артиллерия Келлермана продолжала успешный обстрел наступающих войск противника. Примерно к пяти часам вечера артиллерийская дуэль прекратилась. Результаты были весьма неутешительны для союзников – теперь они оказались почти что в окружении (в довершение всего Дюмурье переправил часть своей кавалерии обратно через Марну, и она атаковала правый фланг войск Толля). Объединённые силы Дюмурье-Келлермана превышали по численности силы Толля-Евгения, так что единственным разумным решением (что теперь был вынужден признать и «генерал Вперёд») было только отступление вдоль Марны на северо-запад к Ла-Вёв и далее на Конде. На следующий день, 22 сентября 1792 г. союзники оставили Шалон, и ушли, оставив поле боя французам. Теперь уже Дюмурье преследовал по пятам отступавшего из пределов Франции противника.

Потери сторон в битве при Куртизоле были невелики – всего несколько сот человек с обеих сторон, но значение её было огромным. Фактически это был переломный момент в войне «потсдамской коалиции» против революционной Франции. Оказалось, что расчёты европейских монархов на разложение французской армии были совершенно беспочвенны – вместо ожидаемой деморализации французы были охвачены революционным энтузиазмом. Вдобавок, с чисто военной точки зрения, «куртизольская канонада» продемонстрировала превосходство реформированной Грибовалем французской артиллерии над артиллерией шведской, остававшейся со времён Фредрика Молодого без изменений.

Теперь после победы при Куртизоле и отступления армии интервентов (неудачу потерпели и остальные союзники – польско-австрийской армии не удалось взять Лилль) настроения в Париже изменились коренным образом. Французы уверовали в собственные силы и в свою способность защитить конституцию. Теперь французские «королевские комиссары» требовали уже только отступления войск «потсдамцев» на довоенные рубежи, но и роспуска военных формирований, сформированных эмигрантами из Кобленца. При этом они требовали этого в полном соответствии с требованиями «декларации Толля», то есть именем короля Людовика.

Король Франции оказался, таким образом, в положении более чем глупом – от его имени революционное Законодательное Собрание требовало от монархов, воюющих за восстановление его же «попранных прав», признать своё поражение. Уже неоднократно такие видные революционные политики, как Жак-Пьер Бриссо и Жорж-Жак Дантон (особенно последний) требовали открытого осуждения королём иностранной интервенции. Людовик, обычно делавший всё, что от него хотели революционеры, понимал, однако, что выполнив это требование, он окажется в ловушке – революционные перемены он не принял и с ними не смирился, по-прежнему надеясь на подавление революции силами иностранных штыков, а потому и не мог открыто и всерьёз выступить против тех, на чью помощь надеялся. Это полностью «подорвало бы его кредит» среди эмигрантов и убедило бы их в том, что он является не более, чем «марионеткой Легислативы», считаться с которым не стоит.

Поэтому он всё серьёзнее задумывался о побеге из Франции, хотя ранее, до битвы при Куртизоле, принципиально отказывался от всех предложений подобного рода, от кого бы они ни исходили. Однако теперь, когда «освобождение» шведской армией откладывалось на неопределённое время, в секретной переписке королевской семьи (в первую очередь, разумеется, Марии-Антуанетты) снова появилась тема «побега из Парижа». Сами письма королевы, правда, в руки революционеров не попали, но зато им удалось выследить одного из депутатов «Легислативы» (Шарля-Анри Пертюи, депутата от Квебека) передававшего одному из слуг королевы своё собственное шифрованное послание.

Собрание немедленно проголосовало за арест Пертюи. Тот был немедленно схвачен и допрошен, но давать какие-либо показания отказался, настаивая, что действует по приказу «Их Величеств». Этого оказалось достаточно – если не для «Легислативы», то для клуба Кордельеров и народа Парижа. Народ воспринял известие о «заговоре Пертюи», как явное свидетельство измены короля.

Обычно в саду королевской резиденции в Тюильри было множество гуляющей публики, но теперь он был пуст, поскольку во мнении «санкюлотов» он стал «территорией Австрии» или даже «территорией измены». Дантон, Демулен, Марат, Робеспьер и другие ораторы кордельеров призывали к ликвидации монархии. Конституционно-монархический клуб фейянов был распущен. В Париже в это время интенсивно формировались новые части на основе регулярно прибывавших подкреплений из провинций, так что город и его окрестности были переполнены вооружёнными людьми, готовыми к действию. Национальная гвардия, которая должна была обеспечивать в городе порядок, получила приказ охранять дворец Тюильри, но многие командиры предпочли уклониться от его выполнения и держать нейтралитет.

В Париже городские секции создали Парижскую коммуну с неограниченными полномочиями, ставшую, практически, революционным органом власти, независимым от «Легислативы». 10 октября 1792 г. по её призыву вооружённые отряды восставшего народа двинулись на Тюильри. Вначале они пробовали занять дворец мирно, но швейцарская гвардия короля открыла по ним огонь. Разгорячённые пролитой кровью, повстанцы начали штурм дворца. Комендант Национальной гвардии Мандат пытался организовать оборону, но большинство его людей, как уже было сказано, предпочло держать нейтралитет или даже перейти на сторону повстанцев. В сложившейся ситуации Людовик XVI не решился продолжать сопротивление и сдался на волю Законодательного Собрания, оставив защищавших его швейцарцев на произвол судьбы и парижан. Те продолжали защищать дворец, но у восставших было явное преимущество, как в людях, так и в артиллерии. Большая часть гвардейцев была убита при штурме, часть после (некоторым, в т.ч. командующему Национальной гвардией отрезали головы и подняли на пики) а часть их была арестована и заключена в тюрьмы. Что касается Законодательного Собрания, то оно приняло короля и его семью с уважением, но приостановило исполнение им своих обязанностей, а самого Людовика заключило вместе с семьёй в замок Тампль.

Парижская коммуна стала де-факто единственной властью в столице. Под её давлением «Легислатива» признала за ней исключительные права на исполнение функций столичной полиции и общей безопасности с правом ареста «подозрительных лиц» (к которым относились все несогласные с решениями Собрания) и учредила Чрезвычайный трибунал для суда над «роялистами», к которым, опять же, относились все это «подозрительные». В Париже и провинции начались массовые аресты. Но и это было ещё не всё. По мнению радикальных якобинцев, успехи армии на фронте могли быть сведены на нет «заговором роялистов» в столице.

В пользу этой версии свидетельствовало поведение бывшего командующего Национальной Гвардией, а до давнего времени – командующего одной из армий Лафайета, который (после долгой и безуспешной борьбы с решениями Собрания), узнав о свержении Людовика, перешёл на сторону интервентов, сдавшись цесарским войскам. Костюшко, лично (как и многие иные офицеры Цесарства) сочувствовавший революции на её на начальном этапе и восхищавшийся лично Лафайетом (являвшимся, как и он сам, масоном) поначалу принял его самым дружественным образом. Но, получив строгие приказы из Киева, где цесарь Александр был крайне недоволен ролью маркиза в «вареннском эпизоде», был вынужден арестовать его и отправить под конвоем в пределы Цесарства. В конечном счете, герой американской войны оказался в заключении в москворусской Костроме, где и был вынужден ждать «лучших времён».

Законодательное Собрание, отстранив от власти короля, объявило о выборах в новый государственный орган – Национальный Конвент (впервые – по принципам не цензового, а всеобщего, хотя и непрямого, избирательного права). Пока же шли выборы его депутатов, инициативу взяли на себя радикальные политики из радикальных клубов.

Изменено 6 Oct 2013 пользователем moscow_guest

[Nagel]

Ура! Прода!

[Дюрнкурт]

Прода! Виват!

[moscow_guest]

И это ещё не всё!

Они убили КенниЛюдовика XVI! :threaten:

[moscow_guest]

Король и его народ (окончание)

После принятия «закона о подозрительных» в Париже и некоторых других городах в конце октября начались массовые аресты. В столице было арестовано несколько тысяч человек. Городские тюрьмы были переполнены, по городу ходили самые невероятные слухи. Так стал набирать силу один из них, гласивший, что арестованные «роялисты» готовят восстание, что тюремная охрана заодно с ними, и что в «назначенный день» (обычно его наступление связывали с ожидаемым наступлением войск интервентов) они (в первую очередь уцелевшие при штурме Тюильри швейцарские гвардейцы) выступят с оружием в руках, а тюрьмы и монастыри, где они содержатся, превратятся в контрреволюционные крепости в центре революционной столицы.

Слухи эти звучали совершенно фантастически, но им верили. Столицу охватывали всё более и более радикальные настроения. Несмотря на то, что к расправе над контрреволюционерами призывали и некоторые газеты (как издаваемый Жаном-Полем Маратом «Друг народа»), движение было в основном стихийным, не имеющим конкретных организаторов и вождей. Парижские секции одна за другой принимали постановления, что «нет иного средства избежать опасностей и увеличить рвение граждан для отправки на границы, как немедленно осуществить скорое правосудие над всеми злоумышленниками и заговорщиками, заключёнными в тюрьмах».

В некоторых тюрьмах и превращённых в тюрьмы монастырях заседали «народные комиссии» («les comissions populaires»), массово приговаривавшие заключённых к смерти. Исключения были редки (хотя они всё-таки были) – в большинстве случаев попытки секций просить за некоторых заключённых наталкивались на жёсткий ответ комиссий «ходатайствовать за изменников бессмысленно!». В большинстве же мест заключения расправы с узниками проводились без излишних формальностей. Зачастую уничтожение заключённых производилось не в тюрьмах, а на улицах – толпа нападала на кареты и повозки, перевозившие заключённых из одной тюрьмы в другую (зачастую по приговорам тех самых «комиссий») и убивала их с криками «Да здравствует нация!».

В первую очередь смерти подверглись швейцарские гвардейцы, защищавшие Тюильри и неприсягнувшие священники. Был убит также так неудачно «попавшийся» революционерам канадец Пертюи. Были также убиты ещё два депутата «Легислативы» от Новой Франции, пытавшиеся остановить самосуд над их товарищем. Вообще Законодательное Собрание пыталось ограничить масштабы происходящего, отправив «в центры событий» несколько таких депутатских делегаций. Но и остальным депутатам успех не сопутствовал – толпа не желала их слушать, хотя больше из них никто не погиб – они не вызывали у революционеров такого отторжения, как уже зарекомендовавшие себя в качестве «роялистов» американцы.

Прочие власти Франции также не имели никаких возможностей остановить «ноябрьские убийства», да многие и не пытались этого сделать. Так якобинец Дантон, министр юстиции образованного после падения Тюильри нового правительства, прямо заявил «Мне наплевать на заключённых! Пусть с ними будет всё что угодно!», а жирондист Ролан, министр внутренних дел на следующий день после резни предложил в своей речи предать всё произошедшее забвению. Не взяла ситуацию под контроль и Коммуна – среди её членов было достаточное количество сторонников именно такого развития событий.

После получения известий о «правосудии народа в Париже» и призывов Марата убийства произошли и в других городах; там, правда, их масштаб был несравним со столичным – если в столице погибли более тысячи человек, то в провинции – не более сотни.

Через несколько дней в Париж пришло известие о новой крупной победе революционных армий – 6 ноября 1792 г. генерал Дюмурье разбил под Монсом соединённые австро-польские силы эрцгерцога Альберта и генерала Костюшко. Интервенты отступали к Брюсселю, Австрийские Нидерланды пали к ногам революционных солдат. Париж праздновал – казалось, сама История решила добавить к победе над врагом внутренним победу над врагом внешним.

Но смерть «троих американских мучеников» («les trois martyrs am?riquains»), как стали их называть франкоамериканцы, когда до них дошло известие о трагедии в метрополии, оказалась чреватой крайне важными последствиями для отношений «старой» и «новой» Франций, она, фактически, инициировала полный разрыв между этими двумя частями единого Французского Королевства. Оставшиеся в живых американские депутаты «Легислативы» немедленно покинули Париж и тайно отбыли на корабле в Канаду.

Там (в смысле, по всей Новой Франции) уже ширилось возмущение после сообщений об «октябрьской революции» и аресте короля. В Сен-Луи как раз в это время заседало Собрание Границы, обсуждавшее вопрос о «бесчинствах санкюлотов в метрополии». К конкретному решению оно, однако, прийти не успело, ибо в последний день его заседания в Сен-Луи как раз прибыл гонец из Канады, сообщивший о возвращении в Новую Францию «чудом спасшихся депутатов». Собрание приняло предложение интенданта Шуто о созыве общей «Ассамблеи Новой Франции» для обсуждения положения, сложившегося в результате «парижского мятежа».

Для созыва этой новой Ассамблеи был, по согласованию с представителями Канады и Луизианы, выбран город Монреаль. Город этот значительно разросся по сравнению со временами «Войны за отвоевание» и в последнее десятилетие XVIII в. представлял из себя уже действительно настоящий торговый город, а не просто форт с предместьями, как когда-то. Торговые обороты монреальского рынка уже превышали обороты рынков Квебека (когда-то Квебек был вообще единственным поселением Новой Франции, достойным называться «городом») и Сен-Луи. В городе имелась достаточно богатая (в основном, благодаря торговле с Европой и Соединёнными Штатами) буржуазия, объединённая в Торговую Палату. Именно недавно построенное (1789 г.) просторное здание Торговой Палаты (представлявшее собой копию ренессансной парижской Ратуши) должно было служить в качестве места собрания представителей франкоамериканцев, которым предстояло теперь решать свою судьбу независимо от столицы, власть которой они более признавать не соглашались.

«Ассамблея» собиралась в два этапа и в двух (если можно так выразиться) слоях. Во-первых, это были вожди племён (или их представители) с Собрания Границы, а также высшие сановники Луизианы и Канады, вместе называемые « сеньорами» («les seignieurs»). Во-вторых, избранные по тем же спискам, по которым год тому назад выбирались депутаты «Легислативы», представители народа, именуемые «популярами» («les populaires»). Только теперь депутатов от популяров было гораздо больше, чем в своё время посланников в столицу, так как представляли они своих избирателей уже не в далёкой метрополии, а у себя дома. Сеньоры, ясно, были лучше организованы и собрались раньше.

Уже 20 ноября в Монреале начались заседания «конвента сеньоров» («la convention des seignieurs»). Основным вопросом «Конвента» был, естественно, вопрос об организации власти в Новой Франции в условиях «отпадения метрополии». Сеньоры, разумеется, намеревались принять всю её полноту на себя, отведя популярам роль чисто номинальную, роль статистов при одобрении решений «Конвента». Но полностью проигнорировать мнение популяров было, однако, невозможно – предстоящая война в Европе (а в неизбежности войны с «парижскими мятежниками» никто не сомневался) требовала денег, а деньги были у буржуазии, т.е. тех самых популяров. Кроме того, и среди самих сеньоров не было единства – интендант Шуто и губернаторы Канады и Луизианы опасались (и небезосновательно), что вожди Границы, почувствовав отсутствие над собой «королевской длани», могут выйти из их повиновения.

Таким образом, голоса некоторых сеньоров, настаивавших на отмене созыва ассамблеи популяров, оказались в меньшинстве. 10 декабря в Монреале открылась первая сессия Ассамблеи Новой Франции. Началась она, естественно, с торжественного молебна «за здравие Его Величества короля Франции» в кафедральном соборе Монреаля (на тот момент – с ещё незаконченной внутренней отделкой). Затем депутаты, приветствуемые толпами горожан, перешли в здание Торговой Палаты, где принесли присягу на Библии в верности Людовику XVI, «пленённому злокозненными и безбожными мятежниками».

Присяга прошла без инцидентов – все депутаты Ассамблеи относились к роялистам, причём роялистам самым искренним. Самыми преданными Бурбонам были, разумеется, Стражи Границы, у которых фигура «доброго короля Луи» была окружена культом, почти что религиозным. Несколько более «прагматичным» подходом отличались коммерсанты городов долины Миссисипи и Святого Лаврентия: для них «священная особа монарха» была гарантом мира и стабильности – основ процветания промышленности и торговли. Для сеньоров же, как упоминалось выше, король всегда был «высшим арбитром», слово которого было последним в каждом споре между ними. И для всех них вместе было невообразимой вещью, как это вообще можно «арестовать» и «судить» того, кому самому самим Богом предназначено править, судить и миловать. Всё происходившее в метрополии представлялось франкоамериканцам (вне зависимости от сословных различий) как «ниспровержение основ», «дьявольский соблазн» или «светопреставление».

Поэтому Ассамблея однозначно и единогласно высказалась за немедленное объявление войны «парижским узурпаторам» и посылку в Европу нескольких регулярных полков Стражей и войск Канады. В Луизиане не было свободных сил (оборона Луизианы обеспечивалась, в основном, слабыми отрядами местных ополченцев), но тамошние жители в верноподданном порыве обязались сформировать для отправки в «новый крестовый поход» один полк пехоты и один – кавалерии. Для обеспечения необходимых для войны в Европе средств был установлен новый чрезвычайный налог, прозванный «европейским». На время «пребывания Его Величества и Его Высочества Дофина в плену» в качестве регента Королевства Французского Ассамблеей был признан граф Прованский.

Воодушевление было всеобщим. Перед Палатой собралась толпа горожан, выкрикивавшая: «Смерть санкюлотам!», «Смерть жирондистам!», «Смерть безбожникам!», а иногда даже и «Смерть парижанам!». После торжественного объявления с балкона Палаты похода в Европу в Монреале (а затем и в прочих городах) началась массовая запись волонтёров в «крестоносцы». Не без значения оказалась и инициатива адмирала Луи-Филиппа Риго де Водрейля (назначенного Ассамблеей командующим флотом). По его настоянию была принята декларация «К офицерам и матросам Флота Его Величества», призывавшая экипажи кораблей переходить на сторону роялистов.

Ассамблея завершила свою работу. Флот адмирала Водрейля начал перевозку войск в Голландию, где они поступали под команду формировавшего контрреволюционную армию принца Конде. Тем временем в Париже вовсю разворачивались грозные события. Созванный в конце ноября 1792 г. Национальный Конвент («la Convention Nationale») объявил Францию республикой. Теперь, после объявления вне закона клуба фейянов, во Франции не оставалось более сторонников монархии. В истории Франции наступила новая эра, что было зафиксировано в решении Конвента от 22 ноября 1792 г., объявленного отныне первым днём Первого Года Республики («la premi?re journ?e de l'An Un de la R?publique»). Немаловажную роль в этом сыграло одно из пророчеств Нострадамуса, поставившего в одном из своих «катренов» именно год 1792-ой, как момент принятия нового летосчисления. Идея «смены календаря» носилась в воздухе, и члены Конвента приняли её.

Шли приготовления к процессу бывшего короля, которого называли теперь не иначе, как «гражданин Луи Капет». Почему революционные законодатели выбрали для «свергнутого тирана» имя его жившего почти тысячу лет назад предка, а не родовую фамилию «Бурбон», так и осталось неясным. Где-то в конце года во дворце Тюильри обнаружили таинственный «железный шкаф» с королевскими документами, что вызвало немалую сенсацию, поскольку однозначно свидетельствовало о том, что двор массово использовал в своей политике подкупы и коррупцию. В частности, было установлено, что взятки от короля получал, между прочими, покойный граф Мирабо. Его тело извлекли из Пантеона героев, где оно покоилось, и с позором перенесли на кладбище казнённых преступников. Документы из «железного шкафа» послужили в качестве обвинительных улик на открывшемся 10 февраля 1793 г. процессе.

Король отдавал себе отчёт в том, что его судьба уже решена независимо от его показаний, но, тем не менее, решил защищаться перед Конвентом, не столько для того, чтобы спасти свою жизнь, сколько для того, чтобы спасти свою честь. Его обвиняли в различных «преступлениях»: в попытке разгона Генеральных Штатов, в пролитии крови народа 14 июля 1789 г., в пролитии крови 10 октября 1792 г., в наложении вето на закон создании лагеря федератов, в том, что он инициировал «потсдамскую конференцию» монархов и во многом другом.

Людовик отвечал мужественно и спокойно – насколько он был нерешителен, когда нужно было активно действовать, настолько же он был решителен теперь, когда мог только пассивно сопротивляться. Он подчёркивал, что не нарушал законов, поскольку ни один из них не запрещал ему делать то, что он делал, что он не стремился никогда к пролитию крови французов, что он узнал о событиях в Бранденбурге только постфактум, как и все остальные, что, в конце концов, кровопролитие при штурме Тюильри начал отнюдь не он. Между прочим, он поставил под сомнение свою подпись под рядом документов, а также отрицал, что был в курсе существования «железного шкафа» в своём дворце. В своём последнем слове Людовик сказал, что «его совесть чиста»

Тем не менее, 15 марта 1793 г. Конвент признал «гражданина Капета» виновным в «заговоре против общественной свободы и общей безопасности государства». Затем, 17 марта большинством голосов (незначительным, почти половина депутатов предлагала другие формы наказания, такие, как тюремное заключение или ссылка) он проголосовал за казнь «Луи Капета». Только один депутат от Вандеи отказался участвовать в голосовании, заявив, что особа короля священна и судить его – святотатство.

В своём последнем письме Конвенту приговорённый монарх просил отсрочки в три дня, чтобы попрощаться с семьёй без свидетелей, а также о том, чтобы позволить ей свободно уехать. Он просил также, чтобы Конвент помог финансово тем лицам, которые получали от него пенсии, поскольку среди них много стариков, женщин и детей, не имеющих других средств к существованию. В отсрочке казни Людовику было отказано, однако, позволено попрощаться со своей семьёй и причаститься у неприсягнувшего священника. 21 марта 1793 г. Людовик XVI был гильотинирован на Площади Революции и похоронен на кладбище церкви Мадлен. Рассказывают, что последними его словами, обращёнными к палачу и его подручным, были: «Господа, я невиновен во всём, в чём меня обвиняют. Я надеюсь, что моя кровь сможет обеспечить счастье французов».

Шёл Первый Год Французской Республики. Его третий месяц ещё не получил нового названия.

Изменено 6 Oct 2013 пользователем moscow_guest

[Тарас]

Браво! Этот АИ-рассказ должен быть отдельном pdf или docx файле после окончания написания. У вас талант, автор.

[moscow_guest]

Этот АИ-рассказ должен быть отдельном pdf или docx файле после окончания написания.

Целиком он лежит на моей странице "Самиздата".

У вас талант, автор.

Спасибо за оценку! :blush2:

[LAM]

Стало быть, в этой реальности про Лаперуза Людовик не спросил? А были ли путешествия Лаперуза в этом мире вообще?

Изменено 7 Oct 2013 пользователем LAM

[moscow_guest]

Стало быть, в этой реальности про Лаперуза Людовик не спросил? А были ли путешествия Лаперуза в этом мире вообще?

Предсмертные слова Людовика я процитировал по тексту французской вики, которая, в свою очередь, ссылается на воспоминания его палача.

Лаперуз же здесь вполне повторил свой РИ-путь, ибо нет никаких причин, чтобы это было не так. Вероятно, король задал свой вопрос раньше, не на эшафоте.

Изменено 8 Oct 2013 пользователем moscow_guest

[Nagel]

А почему канадцы не пытаются поддержать восставшую Вандею высадив там войска?

[moscow_guest]

А почему канадцы не пытаются поддержать восставшую Вандею высадив там войска?

Там ещё нет восстания - в РИ оно началось только в марте 1793 г. А отдельные беспорядки не в счёт.

[Сакир]

Но канадцы в Вандее будут?

[moscow_guest]

Разумеется. Идея захватить Нант и сделать из него базу для флота Водрейля будет носиться в воздухе.

[Nagel]

А кому достанется Гаити?

Не смогут ли канадцы подавить восстание рабов?

(блин перед глазами картина - Верный Королю Страж Границы в обшитой перьями треуголке снимает скальп у дохлого Дессалина )

Вуду против шаманов -кто круче

а как в этом мире обстоит с мировым исламизмом?

Ведь Турецкая империя=халифат. А нищих арабских подданных султанам придется чем то занять. А то бунтовать будут.

Опять же колонии у европейцев остались -поле для деятельности "борцов за истинную веру".

Изменено 19 Oct 2013 пользователем Nagel

[moscow_guest]

А кому достанется Гаити?

С Гаити будет великая эпопея! Собственно, восстание рабов там уже началось, надо будет при случае упомянуть.

а как в этом мире обстоит с мировым исламизмом?

А до него ещё пока что ой, далеко... ;)

[moscow_guest]

Две Марсельезы

Французская революция защищалась. И защищалась успешно. Старая польская пословица гласила: «Между губами и краем кубка много всякого случиться может» – и реальность полностью подтверждала народную мудрость. Контрреволюционной коалиции по-прежнему не удавалась «выпить содержимое своего кубка», как сказал с горечью Александр I своему комиссару Браницкому после его очередного доклада о положении дел на французском фронте. Все изначальные расчёты «потсдамцев» на панику и пораженческие настроения среди её защитников оказались несостоятельны. Наоборот, «патриоты» приняли исключительно близко к сердцу призыв Дантона: «отвага, отвага и ещё раз отвага!» – и дрались, что называется, как львы.

Ни временные поражения (как при Неервиндене 18 марта 1793 г.), ни измены генералов не уменьшили энтузиазма «синих недоразумений» («bleu bites»), как называли, по цвету их униформы, республиканских призывников-«конскриптов», естественно, поначалу их выучка и дисциплина оставляли желать много лучшего, но боевой дух был у них всегда на высоте. Так, когда в апреле 1793 г. побитый генерал Дюмурье перешёл на сторону роялистов, его армия не пошла вслед за ним, сохранив верность Республике.

Не все французы, однако, проявляли такой энтузиазм в отношении революции. Весьма неблагополучно обстояли дела на западе Франции, в департаменте Вандея (фактически, не только там, но и в некоторых соседних департаментах). Уже раньше там неоднократно происходили беспорядки, связанные с сопротивлением народа реализации декретов «Легислативы» против «неприсягнувших» священников. Теперь, после ареста короля беспорядки переросли в вооружённое восстание. Поначалу восставшие требовали «только» освобождения Людовика и прекращения «конскрипции» в революционную армию. Но после официального сообщения о казни «доброго короля Луи» повстанцы быстро заняли непримиримую позицию и напрямую объявили себя врагами Республики. Деревни Вандеи одна за другой поднимались против «узурпаторов» и уже к середине марта против Конвента выступила 100-тысячная армия местных крестьян.

Такой размах события приняли из-за того, что в Вандее (и вообще Бретани) социальные отношения несколько отличались от социальных отношений в остальной Франции. Здесь противоречия между «третьим» и первыми двумя сословиями не имели такого масштаба, как в иных провинциях. Весьма консервативное сельское население прислушивалось к мнению католических священников и к авторитету местного дворянства. Разумеется, все они были настроены весьма «роялистски» и никоим образом не были готовы признать провозглашённую в Париже Республику. Вместе с тем, революционные власти действовали здесь точно так же, как в «обычных» департаментах, что, естественно, вызывало у «местных» возмущение, переходящее в открытую ненависть и вооружённое сопротивление.

Итак, начало вандейского восстания застало правительственные войска врасплох. Повстанцам удалось нанести им ряд поражений и захватить ряд небольших городов (Машкуль, Шоле, Монжан, Сен-Флоран и др.). Везде, где повстанцам удавалось взять верх, они убивали захваченных в плен республиканцев. Особенную известность получила мартовская «машкульская резня», когда было убито несколько сотен сторонников Республики. До начала апреля 1793 г. южная Вандея оказалась под почти полным контролем повстанцев, имевших теперь достаточно сил, чтобы угрожать расположенному в устье Луары Нанту – крупнейшему порту в регионе.

Конвент объявил вандейских повстанцев вне закона и распорядился сформировать два дополнительных корпуса на западе страны. Их задачей было оттеснить роялистов к морю или Луаре и впоследствии уничтожить. Противники республиканцев, между тем, по мере возможности организовывались. Свои вооружённые силы они назвали «Католическая и королевская армия», хотя в реальности это была не столько «армия», сколько объединение достаточно самостоятельных партизанских отрядов. Тем не менее, эта «армия», как уже было сказано, добилась вначале значительных успехов, что объяснялось тем, что «белые» повстанцы лучше знали местность и пользовались (в отличие от «синих» – республиканских солдат) поддержкой местного населения.

К июню 1793 г. стало ясно, что первоначальный план Конвента потерпел неудачу. Военные действия в Вандее шли с переменным успехом, но с явным перевесом повстанцев. «Католическая и королевская армия» почувствовала себя настолько сильной, что в июне предприняла наступление на Нант. Следует отметить, что население долины Луары, а тем более самого Нанта, мятежа не поддержало. Отчасти это объяснялось тем, что горожане Нанта не были столь консервативны, как жители «лесной» («bocage») и «болотной» («marais») Вандеи, и были более образованы и податливы на новые идеи, отчасти тем, что жители «равнинной» Вандеей (т.е. долины Луары) традиционно «не любили» своих «южных» («лесная» и «болотная» зоны находились на юг от Луары) сородичей.

Надо отметить, что повстанцы быстро установили связь с роялистами на востоке морским путём – при посредстве британского флота и флота адмирала де Водрейля. Последний был весьма заинтересован идеей захвата Нанта – это предоставило бы ему удобную базу на побережье метрополии. Флота республиканцев он не боялся – ему регулярно приходили донесения, что флот Республики страдает от недофинансирования – экипажи месяцами не получают жалования, а корабли и их базы медленно, но верно приходят в упадок. Приносила свои плоды и «Декларация к флоту» – королевские офицеры бежали с республиканских кораблей и, в большинстве своём, пополняли его собственные кадры. В итоге королевский флот, несмотря на свою малую численность, всё больше и больше превосходил по качеству военно-морские силы Республики. Кроме того, союз с Британией и Испанией (Конвент объявил им войну на волне успехов Дюмурье в Бельгии) позволял Водрейлю быть уверенным в отсутствии противодействия на море.

Поэтому командующий королевским флотом отправил в Вандею своих эмиссаров, которые предложили повстанцам (в первую очередь переговоры велись с их «главнокомандующим» Жаком Кателино, бывшим торговцем полотном) совместную атаку на Нант с моря и с суши. Но повстанцы были настроены после своих весенних успехов весьма воинственно, и решили наступать на Нант сами и немедленно, не ожидая прибытия подкреплений из Америки. 29 июня Кателино повёл своих людей на штурм Нантских укреплений. Атака, однако, не удалась. Штурм провалился, «королевская и католическая армия» в беспорядке переправлялась на южный берег Луары, сам Кателино был тяжело ранен и в начале июля скончался.

После смерти Кателино для вандейцев началась «чёрная полоса». «Генералиссимусом» был избран Морис д'Эльбе, профессиональный военный, служивший до этого во французской и саксонской армиях. Всё лето и начало осени повстанцы терпели поражение за поражением. Положение усугублялось разногласиями между д'Эльбе и аббатом Бернье – если первый требовал от своих подчинённых «рыцарского» отношения к республиканским пленным, то последний, наоборот, требовал уничтожать их, как «слуг антихриста», убивая всех попадавшихся ему в руки республиканцев.

Пока в Вандее шла кровавая война одних французов против других, в Париже происходили не менее важные события. С момента провозглашения Республики власть в утверждённом Конвентом правительстве принадлежала партии «жирондистов» (от департамента Жиронда, где были избраны депутаты, составившие ядро этой партии). Жирондисты считались «умеренными» по сравнению с радикалами-якобинцами. Но по мере расширения военных действий настроения становились всё более и более радикальными, и чаша весов общественного мнения склонялась всё больше и больше на сторону якобинской «Горы». Жирондисты имели влиятельных врагов: главным из них был министр Дантон, которого вожди жирондистов обвиняли в соучастии в «ноябрьских убийствах» и «грабеже Бельгии» (они вполне обоснованно считали, что часть трофеев армии Дюмурье в Австрийских Нидерландах попала в руки любившего «красивую жизнь» Дантона).

Но самих жирондистов (особенно одного из их вождей Жака-Пьера Бриссо) обвинял в коррупции монтаньяр Камиль Демулен (бывший, пожалуй, более журналистом, чем политиком). В июне он опубликовал против них свой памфлет «История бриссотинцев», где обвинял жирондистов в измене революции и заговоре против неё со всеми её врагами: с Людовиком, с Марией-Антуанеттой, с Лафайетом, со шведами, с бежавшим Дюмурье.

Другим влиятельным (в первую очередь – среди парижских низов) был Жан-Поль Марат – официальный глава «монтаньяров», требовавший на страницах своей газеты «Друг народа» («Ami du peuple») всё новых и новых «жертв на алтарь Революции». В конце июня 1793 г. жирондисты добились-таки ареста Марата и предания его суду, но суд оправдал его (в Конвенте большую речь в его поддержку произнёс Демулен), после чего тот с триумфом вернулся в Конвент и с ещё большим энтузиазмом продолжил свои нападки на Жиронду.

Наконец, 14 июня Парижская Коммуна потребовала от Конвента исключения из своего состава двух с лишним десятков жирондистов. Экономическое положение в столице было тяжёлым, цены на хлеб регулярно росли и якобинцы «канализировали» недовольство народных масс в направлении партии жирондистов, «проваливших» в апреле «закон о максимуме» (который должен был установить уровень максимально допустимых цен на хлеб), ссылаясь на технические трудности.

С течением времени требования Коммуны возрастали, но Конвент ещё держался. «Друг народа» Марата требовал уже не просто исключения, а ареста и казни жирондистов и прочих «врагов народа». 30 июля 1793 г. толпа парижан ворвалась в Конвент, требуя исполнить-таки требование Коммуны и изгнать оттуда жирондистов. Бриссо и некоторые другие члены его партии были арестованы. Некоторым из жирондистов, попавшим только под домашний арест, удалось бежать в провинцию, где они подняли ряд восстаний против Конвента, впрочем, по большей части неудачных. Но ряд этих восстаний сыграл свою роль в истории революционных войн.

Во-первых, для судьбы вандейского восстания значительную роль сыграло восстание жирондистов в Нанте в середине августа. Республиканские генералы были вынуждены снять с фронта часть своих сил и отправить их на подавление восстания в своей цитадели. Так под Люсоном ослабленные силы генерала Тенка (всего около 2-3 тыс.чел.) были разбиты превосходящими силами «генералиссимуса» д'Эльбе (30 тыс.чел.), что переломило неудачный для «королевской и католической армии» ход летней кампании в её пользу и позволило ей перейти в контрнаступление.

Вместе с вандейцами действовал также полк ополчения Стражей Границы, высадившийся с кораблей Водрейля в районе Сабль д'Олонн (90 км на юг от Нанта). «Стражей» было мало, но они были большими специалистами в «малой войне» («la petite guerre», «la guerelle»), что сразу ощутили на себе республиканские части. Разумеется, в обращении с пленными «стражи» стояли гораздо ближе к позиции аббата Бернье, чем «генералиссимуса» д'Эльбе. В частности, они массово снимали скальпы со своих пленных, иногда живых. Иногда мёртвых. Особо поражал республиканских солдат, разумеется, вид тех пленных, кому удалось после этой процедуры остаться в живых и вернуться к «своим». Не стоит и говорить, что ожесточение «вандейской войны» после этого только выросло – теперь и республиканцы брали пленных очень редко. Разумеется, «синие» не скальпировали своих противников, как «вандейцы и индейцы» («des Vend?ens et des Indiens»), а просто убивали их. Слухи о «зверствах индейцев» росли и ширились, в свою очередь, способствуя мобилизации населения против роялистов, «натравливающих на людей американских дикарей».

Во-вторых, крайне важное для дальнейших событий (не только во Франции, но и в Европе вообще) значение имело восстание жирондистов в Тулоне 29 октября 1793 г. Пока жирондисты сражались на улицах Тулона с якобинцами, на рейде Тулона появилась соединённая эскадра британского адмирала Худа и командующего королевским флотом Водрейля. Водрейль знал о готовящемся восстании от своих многочисленных эмиссаров, направленных к офицерам тулонской эскадры и намеревался использовать его в своих целях – раз ему не удалось захватить Нант, он намеревался захватить Тулон. Офицеры флота, кроме того, что были недовольны постоянными задержками жалования, были крайне взволнованы известиями из Парижа.

Там после ареста жирондистских депутатов и серии восстаний в провинциях началась кампания террора – на гильотину (прозванную «национальной бритвой») отправлялись не только активные противники нового правительства, но и просто «подозрительные», список которых рос с каждым днём. Так, якобинский клуб в Тулоне объявил «подозрительным» самого командующего флотом в Тулоне адмирала Трогоффа де Керлесси. Естественно, что в этой ситуации адмирал предпочёл поверить «Декларации к флоту» и перейти на сторону роялистов. Тулон был захвачен моряками-сторонниками Водрейля и тайными роялистами среди горожан. Местные жирондисты сочли за лучшее присоединиться к роялистам. 1 ноября 1793 г. над Тулоном вновь взвилось белое знамя с королевскими лилиями, а горожане присягнули «королю Людовику XVII».

Захват Тулона, однако, обнажил противоречия между контрреволюционными союзниками. Основным «трофеем», кроме собственно укреплённого города, были базирующиеся в порту две эскадры «Флота Средиземноморья» (или, как его по-старому называли роялисты – «Флота Леванта»): «шестая» и «седьмая». Их силы составляли 46 боевых кораблей, в том числе 16 кораблей линейных. Среди линкоров настоящее сокровище для любого адмирала представляли новейшие 118-пушечные флагманы «Коммерс де Марсей» («Commerce de Marseille») и «Ориент» («L’Orient»). Естественно, среди союзных адмиралов немедленно возник спор, как именно эти трофеи делить.

Водрейль, разумеется, хотел забрать себе всё, в чём его, естественно, поддерживали как его собственные офицеры, так и подчинённые «сменившего фронт» Трогоффа. Худ со своей стороны требовал передачи части кораблей ему, под британское командование. Водрейль, естественно, возмутился и отказал, сославшись на то что «честь французского флота не позволяет ему спустить знамя». Худ в ответ возразил, что отказ в этом «законном требовании» повлечёт за собой разрыв союза Королевства Великобритании и Королевства Франции, а также, что он, адмирал Худ, будет считать весь французский флот вражеским «со всеми для него последствиями». Водрейль возразил, что французские моряки всегда готовы к бою и что, кстати, флот Худа никоим образом не превышает в силах объединённый флот Королевства Франции, а если считать только флот британский (половина кораблей эскадры Худа принадлежала союзным испанцам), то и уступает ему. Англичанин, в свою очередь, возразил, что в распоряжении британского Адмиралтейства есть достаточно кораблей, чтобы компенсировать эту разницу и жёлчно поинтересовался у своего канадского собеседника, сколько линкоров может ему ещё выслать его король. Водрейль промолчал (крыть было нечем – сейчас на рейде Тулона стоял практически весь военно-морской флот роялистов) и мрачно процедив сквозь зубы «Прощайте, адмирал» сел в шлюпку и отплыл на свой флагман «Сен-Лоран», построенный на канадских верфях.

Запахло порохом. Недавние союзники, казалось, были готовы немедленно начать сражение между собой. Положение спас испанский командующий Федерико-Карлос де Гравина-и-Наполи, отнюдь не желавший нежданно-негаданно оказаться между двух огней, причём союзных. Испанец проявил исключительный дипломатический такт, позволивший избежать вооружённого столкновения между французами и британцами. Для этого ему, правда, пришлось несколько раз пересечь на шлюпке дистанцию между флагманами одного и другого адмирала. Эта «челночная дипломатия» принесла свои плоды – Водрейль, скрепя сердце, согласился поделиться с британцем. Разумеется, все требования по передаче «Коммерс де Марсей» и «Ориент» он отклонил безоговорочно. В качестве дополнительного аргумента он перенёс на «Коммерс де Марсей» свой флаг. С Худом они сошлись на передаче последнему пяти 74-пушечников – французские моряки мрачно смотрели издали, как спускаются вниз недавно поднятые флаги и гюйсы с лилиями и на их место поднимаются полотнища с «Юнион Джеком».

Тем не менее, Тулон оставался в руках роялистов. Восстания как жирондистов, так и роялистов в прочих городах Юга были тем временем подавлены. Сам Тулон был осаждён армией генерала Карто, но попытки взять его были тщетными – огонь с городских укреплений и с моря успешно пресекали все атаки.

Во Франции тем временем набирал свою силу «большой террор» («le grand terreur»). Поначалу он был направлен против мятежных жирондистов. Участники их восстаний отправлялись в тюрьму, а затем на плаху под нож «национальной бритвы». Кроме того, та же участь ожидала всё более многочисленных «подозрительных». Избавившись от жирондистов, Конвент принял-таки «закон о максимуме», и теперь к «подозрительным» стали относить всех торговцев и коммерсантов, не продающих хлеб (а позже и иные товары) себе в убыток. «Продовольственную проблему» это, впрочем, не решило – если раньше хлеб был просто дорогим, то теперь он стал ещё и дефицитным товаром. Голодные санкюлоты, естественно, искали виновников голода, и изобретение д-ра Гийотена работало вовсю.

Под влиянием мрачных известий из столицы и разочаровавшись в якобинском Конвенте, в Париж из Нормандии приехала молодая девушка Шарлотта Корде. 13 сентября 1793 г. она была принята в доме «Друга Народа» Жана-Поля Марата. В то время, когда он, сидя в ванне (единственная для него возможность не чувствовать боли от своей экземы), читал список бежавших в Нормандию жирондистов (Шарлотта встречалась с некоторыми из них у себя в Кане) и обещал отправить их на гильотину, она нанесла ему удар кинжалом. Марат умер на месте. Шарлотту схватили, судили и 27 сентября гильотинировали.

Марат же был торжественно похоронен на кладбище монастыря Кордельеров, превращённого в клуб одноимённой партии. В его честь коммуна Монмартр была переименована в Мон-Марат («Mont-Marat»), а город Гавр – в Гавр-Марат («Havre-Marat»). Со всей Франции не прекращались паломничества на могилу «мученика Революции» и «Друга Народа».

31 ноября встретили свою судьбу вожди партии жирондистов – было казнено 21 человек из этой партии. В середине октября в Вандее повстанцы потерпели крупное поражение от правительственных войск, были прижаты к Луаре и были вынуждены переправиться на правый берег, покинув, таким образом, свою землю. При этом погиб их «генералиссимус» д'Эльбе. Но, тем не менее «вандейцы и индейцы» отнюдь не собирались складывать оружия, понимая, что пощады от республиканцев им не дождаться, и предприняли «экспедицию» в Нормандию, где продолжали биться (иногда успешно, а иногда и не очень) с «синими» солдатами.

Военные действия на других фронтах шли вяло. Испанцам так и не удалось перейти Пиренеи, а наступление войск сардинского короля Виктора-Амадея III в Савойю было отбито Келлерманом, и французы сами вторглись на сардинскую территорию. Таким образом, к концу 1793 г. почти вся территория Франции была свободна от иностранных войск.

Ну, то есть, почти свободна – Вандея и Тулон сопротивлялись по-прежнему.

А Конвент, наконец-то 5 ноября законодательно утвердил новый революционный календарь. Теперь во Франции больше не было «январей», «февралей» и прочих «июней». Год начинался теперь с кануна того месяца и того дня, когда была провозглашена Республика – с 21 ноября, то есть не с «ноября» и не с «21-го», а с «1 фримера». Следующим за «фримером» («месяцем заморозков») шёл «нивоз» («месяц снега»), за ним – «плювиоз» («месяц дождя») и т.д. Каждый месяц состоял строго из 30 дней, ни больше, ни меньше.

«Лишние» пять дней между окончанием последнего месяца «брюмера» («месяца туманов») и началом очередного «фримера» назывались «санкюлотидами». В високосные годы к пяти обычным санкюлотидам добавлялась ещё одна, именуемая «Праздник революции» («La F?te de la R?volution»).

Недели также были отменены – вместо них декрет Конвента устанавливал «декады» (по три в каждом месяце). Соответственно, отменялись также «понедельник» («lundi»), «вторник» («mardi») и т.д., вместо которых устанавливались «первый день» («primidi»), «второй день» («duodi») и т.д. вплоть до «десятого дня» («decadi»).

Итак, теперь Франция должна была жить не по устаревшим догмам христианства, а по науке, в соответствии с «естественной религией», учитывающей все известные и ещё неизвестные законы природы.

К концу 1793 года среди вандейских повстанцев, а также солдат прочих контрреволюционных сил распространилась песня, слова и музыку которой написал один из канадских офицеров Пьер-Гийом Верье. Военная песня, как и все военные песни, должна была вдохновлять солдат, идущих в бой. Песня, естественно, отражала менталитет франкоамериканцев, религиозных и преданных королю. Припев её звучал так:

Que le bon Dieu nous accompagne

Dans nos vall?es et nos campagnes,

Que la vertu et la foi

Nous meneront dans nos combats!

(Пусть добрый Бог сопровождает нас

В наших долинах и наших сёлах,

Пусть доблесть и вера

Ведут нас в наши битвы!)

Песня «Бог сопровождает нас» («Dieu nous accompagne») сразу же стала невероятно популярной среди роялистов – в той же степени, в какой среди их противников была популярна написанная годом раньше «Марсельеза». Собственно, с течением времени её и прозвали «Марсельезой роялистов». Поначалу «белые» протестовали, но потом привыкли. Теперь две армии смертельных врагов сходились в битве с двумя «Марсельезами» – каждый со своей.

Изменено 20 Oct 2013 пользователем moscow_guest

[sanitareugen]

Это у меня дефект слуха или...

Белая армия, марш-марш вперёд.

Добрый король нас в бой зовёт.

Ведь от Вогезов и до Пиреней

Белая армия синих сильней!

Так пусть же белый

Сжимает смело

Свой штык мозолистой рукой

И все должны мы

Неотвратимо

Идти в последний смертный бой!