Макс Мах. Под луной

[Max_Max]

Я в общем-то первый кусок как-то выкладывал, но за год или два забыл, где и когда, и как называлось. Поэтому извиняйте, но выкладываю повторно, однако с продолжением

Писать буду, как будет писаться. Может, быстрее, а может, медленнее.

Хотелось бы услышать критику. Где-то так

Приятного чтения....

Макс Мах

Под луной

В этот час к вокзалу, куда приходят поезда с юга, пришел поезд. Это был экстренный поезд, в конце его сизо поблескивал синий салон-вагон, безмолвный, с часовыми на подножках, с опущенными портьерами за зеркальными стеклами окон.

Б.Пильняк, Повесть непогашенной луны

Пролог

1.1

Поезд подошел уже за полночь. Встал, окутавшись паром, на запасных путях – чуть ли не у самого депо – прогремел сочлениями, словно устраивающаяся на отдых стальная тварь, замер: только и жизни, что дыхание часовых, клочьями тумана поднимающееся в холодный октябрьский воздух, да свет, выбивающийся кое-где из-за плотно зашторенных окон.

- Чай пить будешь? – Спросил хозяин салон-вагона, раскуривая трубку.

Трубку он раскуривал, не торопясь, "растягивая удовольствие", явно наслаждаясь теми простыми действиями, что почти машинально выполняли его руки. Руки же эти были руками рабочего человека, какого-нибудь слесаря с завода или крестьянина из деревни, и широкое скуластое лицо им под стать. "Простое" лицо. Но вот глаза… Глаза у человека, одетого, несмотря на глухую ночь, по всей форме - то есть, в сапоги, брюки галифе, и френч, перетянутый ремнями - глаза у него были отнюдь не простые. Умные, внимательные, "проницающие"… Хоть и "улыбнуться" могли. Сейчас улыбались:

- Ну?

- Буду. Спасибо. – Собеседник был моложе, интеллигентней, и как бы не из евреев, но вот какое дело, было в этих людях нечто, что точно сближало их, превращая едва ли не в родственников, в членов одной семьи. Но, разумеется, родственниками они не были.

- Слышал? – Не оборачиваясь, спросил старший застывшего в дверях ординарца.

Слышал, конечно. Как не услышать, даже если нарком говорит тихим голосом? Ординарец ведь не первый день на службе. Еще с Гражданской остался, попав в "ближний круг" в Азии, да так и прижился. Не стучал и глупостей до чужих ушей не допускал. А служил исправно, так зачем же другого искать?

Однако всегда есть слова, что не только при посторонних не скажешь, но и при своих - подумаешь еще, "а стоит ли?" И было что-то во взгляде молодого собеседника, что не укрылось от внимательных глаз хозяина салон-вагона, насторожило, заставило, собравшегося было расслабиться в компании с младшим товарищем, собраться вновь.

"Что?" – Спросили глаза старшего, когда собеседники остались одни.

- Скажи, Михаил Васильевич, я похож на сумасшедшего? – медленно, словно бы взвешивая слова, спросил человек, которому предстояло вскоре стать "военным министром" Украины.

- Говори, Иона. – Предложил Фрунзе, выдохнув табачный дым. – Здесь можно. Минут пять… можно.

Якир бросил короткий, но не оставшийся незамеченным взгляд на закрытую дверь, потянул было из кармана галифе портсигар, но остановил движение, и посмотрел наркому прямо в глаза.

- Через несколько месяцев, Михаил Васильевич… – Сказал он ровным голосом. – Когда точно, не скажу. Не знаю. В феврале или марте… Зимой… Еще снег лежал… Обострение язвы… Политбюро приняло решение – оперировать…

- Политбюро? – Самое странное, что Фрунзе не удивился. Он только побледнел немного и сильнее прищурился.

- Сталин. – Коротко ответил Якир. Он тоже побледнел сейчас. Пожалуй, даже больше, чем Фрунзе. – Вы не встанете с операционного стола… - Сказал он, переходя на "Вы". - Сердце не выдержало или еще что… Точно не помню.

- Не помните… - Переход на "Вы" оказался заразительным, но и то сказать, занимало сейчас Фрунзе совсем другое. Взгляда он не отвел, хотя глаза вдруг стали какие-то "рассеянные", о трубке забыл, но при этом казался спокойным. – Что еще расскажешь?

- Конспективно… - Как бы через силу произнес Якир. - За недостатком времени… - Взгляд становится тяжелым. - Льва Давыдовича вышлют в двадцать девятом или тридцатом. Уедет в Турцию, потом в Мексику. Зиновьева расстреляют в 1936. А меня, - бледные губы растягиваются в подобие улыбки. - В 37 вместе с Тухачевским, Корком, Эйдеманом… Рыкова еще и Бухарина… Но их по другому процессу.

- А с ума, значит, не сошел?

- Нет.

- Тогда, что?

- Не знаю. – Покачал головой Якир. – Девять дней уже… с этим живу. Проснулся утром, а оно тут. – Коснулся он указательным пальцем своего лба. – А стреляли в затылок, как и сейчас…

- Он? – Фрунзе не уточнил, кого имеет в виду, но собеседник понял.

- Он. – Кивнул. – А еще Молотов, Каганович, Ворошилов, Микоян…

- А Серго? – Странно, но Фрунзе не спешил закончить этот бредовый во всех смыслах разговор.

- Застрелился в 1936.

- Киров?

- Его застрелил муж любовницы в тридцать четвертом… Вы не понимаете, я … я года до пятидесятого все помню. Иногда с подробностями… Форму свою помню. У нас в тридцать пятом персональные звания ввели, так мы с Уборевичем командармов первого ранга получили… Кажется, еще Шапошников, но про него я не точно помню… Нехорошо… Вы мне не верите?

- Верю. – В голосе Фрунзе прозвучала вдруг тяжелая нечеловеческая усталость. И еще что-то.

"Тоска?"

Но в этот момент с легким стуком в дверь, в салон вернулся ординарец Фрунзе.

"Ну, и что мы будем с этим делать?" – Молча спросил Якир.

"Будем… жить". – Твердо ответил нарком.

1.2

Возможно, что на самом деле все было не так. И разговор, описанный выше, состоялся не ночью, а ранним утром. И вел его не наркомвоенмор Фрунзе, а командарм Гаврилов. И, разумеется, разговаривал Гаврилов вовсе не с заместителем командующего военными силами Украины и Крыма Ионой Якиром, которого нет, и никогда не было в повести Пильняка. А с командиром стрелкового корпуса Двинским, молодым, энергичным красным генералом, хорошо показавшим себя там, где "порох, дым, ломаные кости и рваное мясо…" И это Двинский метался следующей ночью в постели, захваченный жутким в своей правдивости сном. И проснулся во втором часу ночи среди мокрого от пота белья, и сидел до рассвета на кровати, глядя в серую муть за окном. Сидел, не одевшись - в бязевых кальсонах и нижней рубахе - курил, думал, поглядывая по времени на лежащий рядом именной браунинг "Боярд", играл желваками… Однако же вопрос: сидел ли? Мог ли седеть? Ведь в повести Пильняка нет никакого Двинского. Там есть старый друг командарма Попов, а вот Двинского… Был, правда, Лайцис, но ту книгу - "Голый год" - Борис Пильняк так и не дописал: умер от тифа в двадцать втором, чуть-чуть не успев с рукописью…

А Якир… Его ведь не зря считали умным человеком. Якир – пусть и недолго – даже в Базеле учился. Студент, одним словом. А в те годы, следует заметить, не то что студент, но и просто выпускник реального училища или – бери выше – гимназии знал, не мог не знать, основы формальной логики. И выходило, что, едва лишь увидев будущее в своем "вещем" сне, Иона Эммануилович это будущее отменил. Самим фактом своего знания – сокровенного, богом или чертом "вдохновенного" – отменил. А, заговорив обо всем этом с другим – с Михаилом Васильевичем Фрунзе – тем более изменил это гребаное будущее, спустив со склона грядущего смертельно опасную лавину вероятностей. И Фрунзе умирал теперь то на операционном столе, то, отказавшись от операции. В Москве, Киеве, Одессе, где эсеровский террорист расстрелял его в упор из маузера "Боло", в Ленинграде, Харькове, Минске… Или оставался жив, входил в Политбюро, становился Генеральным, пережив застреленного женой Сталина… Могло случиться и так. Теперь могло. Будущее перестало быть тайной, но не стало от этого более определенным. Ночь, туман, неверная земля под ногами… и веер вероятностей, словно колода карт в руках судьбы…

1.3

Автор считает своим долгом предуведомить доверчивого читателя и объяснить вдумчивому, что все имена и фамилии, а так же географические названия и исторические факты, упомянутые в книге, - суть вымышленные. Любое их совпадение с реальными именами и фактами – случайно, как непреднамеренны и случайны совпадения с обстоятельствами жизни и деятельности, чертами внешности и характера реальных исторических персонажей. Описываемые в книге местности, пейзажи и строения так же скорее являются плодом авторского воображения, чем кропотливым описанием реальных мест и архитектурных объектов. И еще раз, все описанное в этой книге является авторским вымыслом. Это АЛЬТЕРНАТИВНАЯ ИСТОРИЯ, а значит, все было не так…

Глава 1. Жизнь моя…

1.

Ему нездоровилось. Мутило, и еще голова… Голова кружилась, словно бы он сдуру забрался на карусель. И никак не открыть глаз, и не вспомнить, хоть умри, что там случилось накануне – вчера, позавчера? - и отчего ему так плохо… Отчего?

Кравцов задумался, было, но куда там! Разве есть время на пустое? Вокруг ад и огонь! Над степью пыль, и черное солнце слепо глядит сквозь выцветшие добела облака.

- Где девятая дивизия?! – Орет он сорванным голосом. – Где этот долбанный Мухоперец?!

Связи нет, девятой дивизии нет, и счастья нет, как не было. А артиллерия белых, знай себе, лупит. И возникает вопрос, откуда у Кутепова столько стволов? А снаряды?

Но факт: белые выстрелов не считают. Бьют наотмашь. Земля дрожит, и песок скрипит на зубах.

- Товарищ командарм! Товарищ Кравцов! То…

- Ну?! – оборачивается он к связному. – Ну! Не молчи, товарищ, телься, твою мать!

- Комдив Журавский! – Кричит посыльный.

Он весь в грязи и крови. Глаза сумасшедшие.

- Комдив…

- Ну!

- Комдив того. – Вдруг растерянно говорит боец. – Убит товарищ Журавский… Комиссар теперь… товарищ Богорад, но… нас все равно скоро… посекут всех. Патронов немае…

И все.

"Не мае", - сказал боец, и время остановилось.

Кравцов увидел черный силуэт связного на фоне вспышки дикого белого огня, и умер. То есть, он, вроде бы, подумал тогда…

"Интересно девки пляшут…" – с удивлением, но без страха подумал Кравцов.

Его остановил толчок в грудь. Толкнуло. Он встал, в смысле, остановился, и вдруг увидел себя со стороны. Вернее, сверху. Увидел немолодого мужчину, каким как-то совсем неожиданно успел стать за последние несколько лет. Мужчина… Ну, что там! Роста среднего, животик, под глазами мешки, и волосы давно уже – но он рано начал седеть – не перец с солью, а скорее, соль с перцем. И соли много больше, чем перца.

Кравцов посмотрел на себя с сожалением. Равнодушно отметил, что оставил машину в неположенном месте – ну, так кто же знал! "На минуточку" же остановился, сигарет в ларьке купить. Но теперь, разумеется, оштрафуют…

Ну и хрен с ним! – Решил он и поднялся выше, охватывая взглядом проспект, площадь, памятник Ленину…

- Проходите, Максим Давыдович! Душевно рад вас видеть!

Владимир Ильич выглядел неважно. Видимо, не оправился еще от прошлогоднего ранения. Кравцов попытался поставить диагноз, но куда там. Ни опыта, ни знаний настоящих, да и то, что знал, на фронте забыл. Но, с другой стороны, сам был семь раз ранен, и то, что такое железо в собственном мясе, знал не понаслышке.

А с Лениным тогда проговорили долго. Совсем неожиданно это было. Все-таки Предсовнаркома… Но было о чем поговорить, и Владимир Ильич не пожалел на старого партийца времени. И потом, нет-нет, а присылал весточку, или "парой слов" обменивался, когда сводила их вместе неспокойная жизнь. На 8-й партконференции, например, или в ЦК, где Кравцов, впрочем, бывал лишь наездами. Но Ильич его помнил. И в декабре прислал телеграмму, опередившую официальное назначение на Армию буквально на несколько часов…

Кравцов вспомнил. Заболел Григорий Яковлевич Сокольников, и 8-я армия в разгар боев осталась без командующего, но у Троцкого, разумеется, в обойме не холостые…

- Товарищ Кравцов!

Ну что же ты так кричишь, Хусаинов! Зачем?! Разве не видишь, я же умер уже…

Умер…

Умер? – Подумал Кравцов, поднимаясь куда-то под облака. Но подумал "без нерва". Просто так.

Умер. Эка невидаль…

- Товарищ Кравцов? – Голос тихий, осторожный. Женщина как будто и сама не уверена, зачем спрашивает.

Но она спрашивает, и Макс понимает вдруг, что жив, хотя и плохо жив, нехорошо. Голова кружится, и в горле сухо, как летом в степном Крыму, на солончаках…

- Пить…

Ну, то есть, это он думал, что произносит эти звуки, но на самом деле вряд ли даже замычал. Однако женщина его услышала и поняла. Или просто догадалась…

Вода оказалась удивительно вкусной. Он попил немного, но быстро устал и заснул.

2.

Врачу. Исцели себя сам. Ну, где-то так и есть, только не в переносном смысле, а в самом, что ни на есть, прямом. Прямее некуда, но не в этом дело.

Кравцов чувствовал себя скверно, что не странно. После комы и органического слабоумия – доктор Львов сказал, dementia е laeaione cerebri organica – когда почти семь месяцев никого не узнавал, ни на каком языке не говорил, пускал слюни и самостоятельно даже не пил, ничего лучшего ожидать не приходилось. На руки и ноги, на бедра и живот, то есть, на все то, на что можно было посмотреть без зеркала, второй раз, собственно, и смотреть не хотелось. Кожа да кости. Мощи, одним словом. И кожный покров по стать определению: темный, сухой, морщинистый. Встать с кровати удалось только на десятый день, да и то шатало, как березку под шквальным ветром. Свет резал глаза, тихие звуки отдавались в висках колокольным боем. Ноги не держали, руки тряслись, как у старика. Впрочем, стариком он теперь и был. 32 года, восемь ранений, последнее – смертельное…

Но доктор Львов, судя по всему, не жилец. Выглядит ужасно, чувствует себя, наверняка, еще хуже.

- Ну-с, батенька! – Бородка, как у Ильича, и картавит похоже, но не Ленин. – Как самочувствие?

- Ну, что вам сказать, Иван Павлович. – Сделал попытку усмехнуться Кравцов. – Хотелось бы лучше, но это теперь, как я понимаю, только с божьей помощью возможно, а я в бога не верую. Так что…

- Атеист? – Прищурился Львов. – Или агностик.

- Вы член партии? – спросил Кравцов. – Большевик?

- Социал-демократ… - Устало ответил Львов. – В прошлом. Теперь, стало быть, беспартийный.

- Ну, тогда… - Кравцов все-таки смог изобразить некое подобие улыбки. – Но только между нами. Скорее, агностик.

- Ну, и ладно. – Согласился доктор Львов. – Что делать-то теперь собираетесь?

И в самом деле, прямо-таки по Чернышевскому. "Что делать?" Вопрос, однако. Поскольку, "вернувшись из небытия", "очнувшись" и несколько оклемавшись, на что ушло три с лишним недели, оставаться и дальше в интернате для инвалидов войны Кравцов не мог. Даже если бы захотел. Но он, разумеется, и не хотел.

- Не знаю. – Покачал он головой. – Не знаю пока. Наверное, поеду в Питер. Доучиваться…

Идея была интересная, спору нет, но прийти могла только в такую больную голову, как теперь у Кравцова. Впрочем, что-то же делать надо было, ведь так?

Максим Кравцов окончил гимназию в девятьсот восьмом. Не гладко, но уверенно, хотя и с двумя исключениями за "слишком длинный язык" и "неправильные знакомства". Тем не менее, окончил и совсем неплохо, хотя и без медали, на которую мог рассчитывать. Начал было учиться на врача в Петербурге, но в десятом вылетел из университета и чуть было не сел. А ведь мог, и если бы действительно сел, то надолго, и хорошо если не на каторгу загремел. Имелись в его деле "нюансы", о которых лучше не вспоминать: известное дело, молодость, и революция кружит голову похлеще вина. Спасибо родственники помогли деньгами, и он уехал в Италию. Почему туда, а не в Париж или Базель, куда ехало абсолютное большинство политэмигрантов, вопрос занимательный, конечно. Вот только ответить на него сложно. Вернее не столько сложно, сколько стыдно. Революционер-то он, конечно, революционер – партийный стаж аж с "Обуховской обороны" – но, по пути в Швейцарию Кравцов банально встретил женщину. Ну, как водится: молода, красива, и южная кровь играет в округлом во всех правильных местах теле. Любовь, страсть, и Кравцов неожиданно для самого себя оказался в Падуе.

Анна Мария была замужем и успела к двадцати годам родить двух детей, но об увядании не могло быть и речи: гладкая чуть смуглая кожа, словно тончайший шелк... И старый богатый муж в стиле комедии дель арте. Просто Карло Гольдони какой-то. "Слуга двух господ" или, скажем, "Трактирщица". И следует сказать, Кравцова – вероятно, по молодости лет – это нисколько не смущало. Напротив, по ощущениям, все было просто чудесно. Красавица с огромными миндалевидными глазами цвета светлого янтаря и с золотыми вьющимися волосами, чудесный город, и старейший в мире университет. И легкое белое вино, и терпкое – красное, и граппа в приличных для русского человека количествах под не совсем привычную для жителя севера, но вкусную закуску… Однако в четырнадцатом грянула война, и в Кравцове стремительно проснулся патриот. Возможно, причиной тому была некоторая географическая удаленность не только от Святой Руси, но и от многочисленной и разнообразной русской диаспоры. Хотя, и политические взгляды сбрасывать со счетов, было бы действием поспешным и неверным. В эсеровской идеологии все это содержалось в латентном состоянии, как зерно в оттаивающей после зимы земле. Впрочем, некоторые эсдеки при упоминании о "подлых германцах" демонстрировали никак не меньший прилив ажитации. Интернационалисты, понимаешь!

Тем не менее, сам-то Кравцов в феврале пятнадцатого был уже на фронте, и получается, что за вычетом нескольких коротких отпусков, госпитальных перерывов, и короткого периода безвременья, в начале 1918, он прожил на войне едва ли не лучшие годы своей жизни. И было совсем не очевидно, что вспомнит теперь забытую за ненадобностью латынь или анатомию. В конце концов, уже долгих пять лет умение правильно выбрать артиллерийскую позицию, поднять матом бойцов в штыковую, или произнести пламенную речь перед голодными и оборванными "солдатиками", было куда важнее, чем методы пальпации или перкуссии.

- Наверное, поеду в Питер. Доучиваться…

[Сибиряк Комнатный]

Судя по началу , это будет что то довольно объемное. И многообещающее... Рановато еще делать выводы.

Хотелось бы услышать критику.

А надо? Критика - это ПВО литературы. "Сами не летаем и другим не даем" - говорят эти суровые охотники на пегасов. Парите спокойно , в восходящих потоках читательского признания.

[MilesV]

Местами - завораживает...

Возможная критика - почтой ;)

[Max_Max]

Судя по началу , это будет что то довольно объемное. И многообещающее... Рановато еще делать выводы.

А надо? Критика - это ПВО литературы. "Сами не летаем и другим не даем" - говорят эти суровые охотники на пегасов. Парите спокойно , в восходящих потоках читательского признания.

Коллега, где вы научились так формулировать мысли? Я в восхищении

А по существу, вы правы, наверное. Бес попутал. У меня случаются такие взбрыки: то полкниги лежит по году, нигде не показанная, то вдруг поллиста выкладываю

"Местами - завораживает...

Возможная критика - почтой "

Ну ты, типа, адресК знаешь Пиши.

Изменено 22 Sep 2011 пользователем Max_Max

[Magnum]

Однако же вопрос: сидел ли? Мог ли седеть?

Эта опечатка взывает к исправлению!

"Боярд"

Прошу прощения за кощунство, он он "Байард".

Да и браунинг лучше убрать, это сэкономит время в будущем, ведь обязательно кто-нибудь придерется...

А надо? Критика - это ПВО литературы.

Пардон за банальность, но иногда это ПВО разгоняет облака!

[Max_Max]

Эта опечатка взывает к исправлению!

Прошу прощения за кощунство, он он "Байард".

Да и браунинг лучше убрать, это сэкономит время в будущем, ведь обязательно кто-нибудь придерется...

Спасибо Исправлю.

[Сибиряк Комнатный]

Пардон за банальность, но иногда это ПВО разгоняет облака!

Согласен. Особенно , если они (облака) способны лишь на мелкий , противно моросящий дождь. Дождь не дождь , туман не туман , взвесь влаги и мерзости , бр-р-р...

Но здесь совсем не тот случай. Будем ждать продолжения. :to_keep_order:

[Нико Лаич]

Скачал. И с нездоровым интересом приступаю к чтению!

[Max_Max]

Спасибо, Олег. Очень дельные замечания. Тогда уж подскажите, коллега, чем заменить артиллерийскую позицию? Окопом полного профиля? B)

Резкие переходы сделаны нарочно. Это как бы два разных человека, но их единство и противоположность несколько перепутаны :)

[Max_Max]

3.

Со стороны, вероятно, их встреча выглядела весьма мелодраматично. Хоть сейчас записывай в роман, но, если разобраться, на хороший роман тянула и вся жизнь Кравцова. А уж этот день выдался и вовсе из ряда вон. День этот был весь, как бы, соткан из литературных реминисценций. От и до…

Интернат помещался на богатой даче кого-то из "бывших". Впрочем, за годы революции и гражданской войны комплекс зданий, состоящий из двухэтажного, в псевдоклассическом стиле особняка, кирпичного флигеля и нескольких деревянных построек, сильно обветшал и выглядел скорее руинами, чем медицинским учреждением. Жизнь в Советской России в 1921 году была на самом деле не просто бедная, а, прямо сказать, нищенская. И "дом презрения", в котором собрали "увечных воинов" и безнадежных доходяг, которых больше некуда было деть, соответствовал времени и небогатым возможностям молодого пролетарского государства. Тем более приятно было покинуть это унылое место, где царило отчаяние, давившее на психику почти физически ощутимой тяжестью, и где пахло карболкой, известью, нечистотами и мышами.

До города Кравцова довез ехавший за продуктами завхоз интерната Жовтов. Не на бричке и не в автомобиле, а на простой крестьянской телеге, но и за то спасибо. Кравцов все еще был слаб, напоминая полутруп не только внешним видом. По ощущениям, в пору было в гроб ложиться, но кто ж его такого в "домовину" пустит? Говорят, туда и то краше кладут. Однако, так или иначе, а о том, чтобы дойти до города на своих двоих, не могло быть и речи.

Телега тащилась медленно, со скрипом и стуком: дорога разбитая, а лошадка – лядащая, едва способная передвигать ноги. Но за разговором "ни о чем", и под весенним неожиданно теплым солнышком, под крепкий дух махорки и аромат "просыпающейся" земли, почему бы и нет? Ехали помаленьку, и Кравцов с любопытством изучал окрестности. Все было, как будто, знакомо, но как бы и ново одновременно. Все – любая глупая мелочь – привлекало взгляд, вызывало неподдельный интерес, а то и удивление. И все время мерещилось что-то, остававшееся, впрочем, на самом краю сознания, словно бы видишь его, да никак не ухватишь. Кравцов даже не пробовал, предполагая причиной свое нездоровье. Только все время ощущал нечто похожее на скорбь.

Чувство утраты?

Возможно.

Вот только, Кравцов никак не мог вспомнить, что же он потерял, и где? Но он даже предположить что-нибудь разумное не мог.

Завхоз – добрая душа – довез его почти до места. Там и идти-то уже было всего ничего. Метров двести по проспекту, среди несколько "пообносившихся", но все еще как бы "парадных" заданий, через площадь и по улице. Но там уже совсем рядом…

Кравцов понял, что задыхается, и остановился, опершись на теплую стену дома. Цокольный этаж был облицован гранитом, а с невысокого крыльца на Максима Давыдовича с укоризной смотрел часовой. Оглянулась проходившая мимо женщина, покачала головой. Матросы в черных расклешенных штанах, шедшие навстречу, вопросительно глянули, мол, не нужна ли помощь, товарищ? Однако Кравцов помощи не хотел. У него, в тощей "цыплячьей" груди, еще оставалась гордость солдата. И, пересилив слабость, на дрожащих, но идущих ногах, он продолжил путь. Оттолкнулся от шершавого гранита, кивнул успокоительно "братишкам", да и пошел. Дошел до ступеней крыльца, отдышался, хоть и не без стыда, и стал подниматься. Пять ступеней, а показалось, что всю Потемкинскую лестницу бегом осилил.

"Труба дело!"

- Предъявите, товарищ, партбилет!

Вот напасть-то. Он же и пришел сюда, собственно, чтобы партийность свою подтвердить.

"Ох, ты ж!"

В партию большевиков Кравцов вступил еще в июне семнадцатого. До июльских событий, что, как он знал, весьма ценилось не только в Орготделе, но и вообще в партии. А позже, в восемнадцатом, ЦК принял решение начислять партстаж бывшим членам левых партий с момента вступления. И получилось, что Кравцов, примкнувший к эсеровской боевке во время революции Пятого года, разом оказался одним из немногочисленных старых большевиком. Но старый или новый, никакого документа, подтверждающего членство в ВКП(б), у него на руках не было.

- Может быть, это сгодится? – Кравцов сунул руку в карман висевшей на нем, как на пугале, шинели и достал грязноватую тряпицу, некогда бывшую носовым платком. Развернул на ладони, и глазам враз обалдевшего часового предстали два ордена "Красного Знамени".

Орденоносцев, как предполагал Кравцов, в Советской России за время его болезни сильно не прибавилось. А два ордена на тот момент, когда его шарахнуло по башке, кроме Кравцова имели только Гай да Корк. Может быть, еще кто-то, кого он по слабоумию сейчас забыл, но немного. Один или два, никак не больше.

- Э… товарищ… - Выдавил часовой и заперхал, подавившись слюной. – Э…т…то что? О…р…рдена?!

И через пять минут буквально сидел Макс Давыдович в кабинете инструктора Городского Комитета ВКП(б) Рашели Кайдановской и пытался объясниться по существу.

- Моя фамилия Кравцов. – Говорил ей Кравцов, пытаясь не думать, каким чудовищем он должен выглядеть в глазах этой молодой красивой женщины. – Командующий 8-й Армией…

- Вы меня извините, товарищ, - возражала ему Рашель Семеновна. – Но командарм 8 Кравцов погиб во время штурма Новороссийска!

"Ну, да… Живой труп!"

- Да, не погиб я! Егорова спросите! – Вспылил Кравцов, еще более сердясь на эту женщину за то, что она такая молодая и красивая, а он беспомощен, словно тень. – Лашевича, Берзина! Да, Ленину, черт вас подери, телеграфируйте! Меня Владимир Ильич лично…

"Чушь, - понял он вдруг. - Бред, и глупость".

Он увидел себя со стороны, - живые мощи, лихорадочно горящие глаза маньяка, седые космы на обтянутом темной кожей черепе, - и ему стало стыдно.

- Ладно! – Махнул он рукой. – Извините, товарищ.

- Погиб, значит, погиб… - Он встал со стула.

"И в самом деле! Может быть, так и лучше? Погиб, похоронен, и дело с концом!"

Кравцов повернулся и пошел к двери, чувствуя как уходят последние силы.

- Стойте! – Крикнула женщина ему в спину. – Да, куда же вы! Постойте! Я сейчас телефонирую в штаб… Если вы Кравцов, вас же Якир знает, ведь так?

"Якир? А он тут причем?"

Иону он знал неплохо, помнил по девятнадцатому году и по Реввоенсовету 8-й армии… Но…

"Зачем?"

- Да, стойте же! – Женщина обежала его кругом и закрыла собой проем двери, так что Кравцов едва в нее не врезался.

Пришлось остановиться. А инструктор горкома стояла так близко, что дух захватывало от запаха женщины.

"Идиот! – Одернул он себя. – На себя посмотри!"

- Якир? – спросил он вслух.

- Якир. – Подтвердила женщина. – Он в Одессе сейчас. Так я…

- Телефонируйте. – Согласился Кравцов, мгновенно забыв, что только что собирался гордо удалиться в небытие.

[Max_Max]

Эх, коллега! Спать не даете, а мне в пять вставать...

Кравцов бывший офицер и поэтому мне кажется, что гордость у него должна быть другая.

Ой ли?! Не смотрю в справочники и Интернет, но по памяти назову Блюхера, Фабрициуса и Федько, у которых было по четыре (!) ордена Красного Знамени.

Вы текст читаете невнимательно, коллега. Это не тот СССР. Русским же языком написано Гай получил второй орден в ноябре 1920 или июле, не помню, но и неважно. А здесь решение ВЦИК принято, скажем, в январе.

И еще, коллега, понимаете, как бывает... вот по жизни вы правы, а худлит требует мата. И не знаю даже как объяснить. Требует и все. И артпозицию, и солдатиков. Это же в мыслях солдатики, а на в рапОрте или не дай бог приказе. Но дельные советы я по-прежнему готов принять и обсудиуть.

[Нико Лаич]

Извините, забылся.

Спорить не буду. Как говорится "хозяин - барин".

[Сибиряк Комнатный]

а худлит требует мата. И не знаю даже как объяснить. Требует и все.

И кровь и слёзы и любовь?... И широта души?

"дом презрения"

Надеюсь , Вы не намеренно ТАК написали?

А в целом , очень хорошо! Дальше! :D

[Max_Max]

я не так еще могу в смысле правописания :D

[moscow_guest]

Интересное начало - в таком несколько "отстранённом" стиле. Буду ждать продолжения.

[Max_Max]

4.

Как ни странно, Якир приехал сам, и случилось это, на удивление быстро. Рассматривая вопрос философски, следовало бы спросить, а с какой стати? Кравцов попробовал представить себя, как поступил бы в такой ситуации он сам, и с сожалением должен был признать, что в лучшем случае, послал бы порученца.

"В лучшем…"

Он все-таки решился закурить. Бог весть, сколько времени не курил, да и не хотелось, вроде. А тут вдруг "заскучал", сидя в крошечном кабинетике инструктора Кайдановской. "Поплыл", и проснулась в почти умершем организме давно забытая страсть.

"Плоть смертна, - подумал он с тоскливой иронией. – Лишь душа…"

Но что есть привычка, если не эманация души?

- Не угостите табачком? – спросил он, матеря себя в душе, за просительный тон.

Словно мальчишка какой! Попрошайка рыночный…

- Конечно! – Улыбнулась женщина, а улыбка у нее была живая, светлая. – Курите на здоровье!

И она подвинула к нему по столешнице кисет и тонкую пачечку настоящей курительной бумаги.

Кравцов тронул бумагу кончиками темных узловатых пальцев. Бумага оказалась по-настоящему качественной, тонкой и рыхлой с шероховатой поверхностью…

"Рисовая бумага? Однако!"

Кравцов оторвал листик и развязал кисет. Ну, он, в принципе, знал, что случиться, поскольку товарищ Рашель уже успела "подымить" при нем два или три раза, но все равно удивился. Такого качественного табака он давно не курил. То есть в прошлой жизни, разумеется. В этой он не курил пока вовсе.

- Богато живете!

- Да уж… - Смущенно улыбнулась инструктор. – Контрабанда… Нехорошо, конечно, но…

- Все путем, товарищ Кайдановская.

Пальцы не слушались, но это полбеды. Его вдруг посетили опасения. А что если Иона его не признает? Или не захочет признать…

В гражданскую много чего происходило даже и между своими. Впрочем, "свои" – понятие относительное, а не абсолютное. Возможны изменения. Иногда серьезные. Во всяком случае, во время августовских событий 1919, партийный командир Кравцов весьма скептически отнесся к "директиве" наркома Подвойского. Ему совсем не очевидны были причины, по которым один бандит, Георгий Котовский, может быть комбригом в 45-й дивизии Якира, а другой - Винницкий-Япончик, не может быть у первого командиром полка. Убийство Япончика дурно пахло. Так Кравцов и сказал начдиву-45 Ионе Якиру. Но это в августе девятнадцатого, а после были еще осень и зима, и отношения с Якиром, словно бы, пошли на лад… Впрочем, тогда Кравцов был командармом, а теперь он – никто.

Он все-таки скрутил самокрутку и с грехом пополам закурил. Но, лучше бы, этого не делал. Горло как наждаком продрало, и легкие, словно бы, схлопнулись, перестав вмещать воздух.

- Вы… Вы как, товарищ? – Вопросы перепуганного инструктора не сразу дошли до "закатившего глаза" Кравцова.

"Я?" – Он с удивлением обнаружил себя на полу. Перед глазами плыли цветные круги, и встревоженное лицо Рашель Кайдановской расплывалось и "ускользало".

- Я… - Собственный голос показался скрипом ржавых петель.

- Живой! – Облегченно выдохнула Кайдановская. – А то уж я испугалась. Вы так…

Но тут за тонкой дверью раздался быстро усиливающийся шум. Голоса, громкие звуки шагов в подкованных железом сапогах. В дверь стукнули, и она тут же – почти без паузы – распахнулась.

- Показывайте покойника! – Потребовал кто-то перетянутый ремнями, и Кравцов наконец нашел в себе силы сесть.

- Здравствуйте Иона Эммануилович. – Сказал он, узнав военного.

Якир практически не изменился. Такой же молодой, энергичный, черноволосый… Впрочем рассмотреть детали Кравцов пока не мог. Приходилось исходить из общего впечатления, а оно именно таким и было: Якир.

- Так. – Лицо Якира, по-видимому, дрогнуло.

Во всяком случае, Кравцову показалось, что вид "живого трупа" произвел на начтива-45 некое "сильное" впечатление.

- Таак… - Правда жизни открывалась перед Якиром медленно, с трудом и не без боли, что говорило в его пользу. – Макс Давыдович? Ведь я не сплю?

- И не надейтесь. – Кравцов встал, с трудом выпрямив слабое, немощное тело. – Но если не признаете, по гроб жизни являться буду…

И тут Кравцов "вспомнил" когда и как умрет Якир, и встревожился. Знание было неправильное, но главное – неуместное и несвоевременное, и его следовало на время убрать подальше.

"На какое время?" – Очень по-деловому спросил себя Кравцов и мысленно пожал плечами. Ответа у него не было, было лишь ощущение, что "с этим всем следует погодить".

"Погожу". – Решил он, глядя Якиру в глаза.

- Значит действительно живой. – Покачал головой Якир и, шагнув к Кравцову, крепко обнял его, прижимая к широкой груди.

Порыв был несомненно искренним. Объятие – крепким. Запах пота и табака узнаваемый, солдатский…

"Не ссучился… - Решил Кравцов, позволяя бывшему начдиву тискать себя в дружеских объятиях. - Пока".

***

- Рассказывайте. – Предложил Якир.

- Да, нечего вроде. – Пожал плечами Кравцов. – В марте двадцатого, выходит, меня "убило", а очнулся я только месяц назад. Значит, тоже в марте. Год списан вчистую, как не было. Так о чем говорить?

- Пенсию инвалидную хотите? – прямо спросил Якир.

- Так врачи, навряд ли… - Начал было Кравцов, не хотевший никого обманывать.

- А кто их спрашивать будет? – пожал широкими плечами Якир. – Вы были ранены. Это факт, но "что и как" – это дело командования. Полагаю, я могу решить это своей властью.

- Если я выгляжу так же, как себя чувствую…

- А я вас на дивизию и не поставлю. – Отмахнулся командующий Киевским округом. – Да, мне никто и не позволит. Начдив – номенклатура ЦК. Дивизиями Лев Давыдович ведает, а вот в штаб округа, "для особых поручений"… почему бы и нет?

- В строй…

- В строй. – Подтвердил Якир, внимательно рассматривая Кравцова, словно увидел его впервые. – Отъедитесь маленько, придете в норму… А там, глядишь, и на дивизию выдвинем, или на корпус. Вы ведь, Максим Давыдович, в Красной Армии не последний человек. Тем более, здесь на Украине. Здесь вас многие помнят…

- Григорий Иванович, например… - Осторожно предположил Кравцов.

- Котовский в Бессарабии. – Как бы невзначай обронил Якир. – Вроде бы недалеко… От Одессы рукой подать. Но все-таки не здесь. Но вас и в Москве кое-кто помнит, и вообще...

- Кое-кто. – Согласился Кравцов, подумав о Михаиле Михайловиче Лашевиче и о Егорове, с которым был скорее дружен, чем наоборот. Впрочем, за время Гражданской с кем только не сводила судьба! Но если в отношении некоторых – Гиттиса, например, или Серебрякова - это был всего лишь факт их и его биографии, то с другими – как, скажем, с Уборевичем – Кравцова связывало чувство настоящего боевого товарищества. Ну, и репутация, разумеется, у него имелась тоже. Как без нее!

- Значит, согласны? – расставил точки над "И" Якир.

- А вы, стало быть, сомневались? – поинтересовался Кравцов.

- Не так, чтобы сильно. – Улыбнулся Якир. – Но кто вас знает?

"Увечного", - мысленно закончил за Якира Кравцов.

- Тоже верно. – Сказал он вслух, гадая, что же теперь?

- Тогда, так. – Мягко, но властно положил ладонь на стол Якир. – Сейчас вас отвезут на одну из наших дач. Есть у нас тут несколько строений на Фонтанах, для разных надобностей. Поек усиленный, морской воздух, и газетные подшивки… Вы ведь языки знаете, Макс Давыдович?

- Знаю. – Пожал плечами Кравцов. – Итальянский, французский… немецкий похуже, английский и латынь – через пень колоду…

- Ну вот и славно. – Кивнул Якир. – У нас тут после эвакуации интервентов масса книг по военной тематике осталась, читать только некому и некогда. А вы вроде бы в отпуске, - снова улыбнулся он. – Но и на службе. Почитайте… вдруг, что дельное найдете. Опять же партийные документы, газеты… Свежим, так сказать, взглядом. Мне было бы интересно услышать ваше мнение. Ну, как?

- Звучит заманчиво. – Усмехнулся Кравцов. – Мне ли привередничать?

[Сибиряк Комнатный]

Недостаток пока один... Очень меееедленно и не спеша выкладываете. А ускорить никак ?

[Max_Max]

5.

"Дачкой" оказался вполне обжитый каменный дом, окруженный погруженным в небрежение фруктовым садом и "лоскутным" забором, кое-где кирпичным, а кое-где и дощатым, но неизменно высоким. При воротах, в сторожке, имелась вооруженная охрана, а в самом особнячке обитало несколько солдат и младших командиров, своими повадками, возрастом и речью живо напомнивших Кравцову старорежимных фельдфебелей. Впрочем, к нему они касательства не имели. Только если печь истопить – ночи все еще были прохладные – или покашеварить: питались все вместе из одного котла, но не так и плохо по нынешним не слишком сытым временам. Суп, какой-никакой, каша, отварная картошка, и мясо перепадало, хотя чаще все-таки рыба. А в остальном – благодать. Красноармейцы сами по себе, но и Кравцов предоставлен своим собственным страстям. Комнату ему выделили большую, светлую с эркерным окном. Кровать – с настоящим постельным бельем, подушкой и шерстяным одеялом - стол, пара стульев, да пошедший трещинами старый гардероб с вделанным в центральную дверку мутным, "поплывшим" от возраста и жизненных невзгод зеркалом. В шкафу Кравцов до времени хранил всего лишь две смены белья, шинель, да кое-какие мелочи, типа иголки и мотка ниток, подаренные ему по доброте душевной странной командой не поймешь какого военного учреждения, помещавшегося на "дачке". Впрочем, уже на следующий день после вселения один из "вахмистров" свел Кравцова в обширный подвал и, сделав широкий жест тяжелой крестьянской рукой, предложил брать, "все, что потребно". Под низкими арочными сводами, выведенными из красного кирпича на растворе, стояли ящики и плетеные корзины, заполненные весьма разнообразным добром, в том числе и книгами. В тот же день Кравцов помаленьку и с передышками, а то и вовсе с помощью "господ старослужащих" перетащил к себе наверх три десятка книг на четырех языках, немецкую пишущую машинку "Рейнметалл", богатый письменный прибор, остававшийся пока, правда, без чернил, и замечательную бронзовую пепельницу, которая на самом деле ему была совершенно ни к чему.

А уже вечером приехал на бричке порученец из штаба. Привез два комплекта формы, новую шинель, нижнее белье и сапоги, а еще портупеи, "наган" в кобуре, четыре пачки патронов - "Тут за домом можно пострелять," – стопку пищей бумаги, чернила и перо, огромный фибровый чемодан с подшивками "Правды", "Известий" и еще каких-то местных, украинских, газет, и мешок с "усиленным пайком". Якир не обманул: в посылочке нашлись сыр, сало, буханка белого хлеба, полголовки сахара, чай, табак, две бутылки красного вина, изюм и курага.

"А жизнь-то налаживается", - покачал головой Кравцов, рассматривая доставленные ему богатства, но он даже представить, не мог, насколько был прав.

"Сон в руку". – Подумал Кравцов, увидев следующим утром за завтраком новое лицо.

Невысокий крепкого сложения темноволосый командир отрекомендовался Миколой Колядным и рассказал, что прибыл прямо из Харькова, где закончил кавалерийские курсы.

- Кравцов. – Представился бывший командарм. – Максим.

Колядный, которому на вид было лет двадцать пять, нахмурился было, взглянул пытливо в лицо Кравцова, но, видимо, не узнал и сразу же расслабился. И с чего бы узнать? Фамилия, разумеется, знакомая, но в последний раз виделись они в девятнадцатом году. И это была их первая и единственная очная встреча, после которой Кравцов успел изрядно измениться.

- Военспец? – почти равнодушно поинтересовался Колядный. – Из офицеров?

- Вроде того. – Отмахнулся Кравцов, соображая, мог ли знать товарищ Эдельвейс, что Будда не просто "поставил командование в известность", но и завел на "товарищей бывших анархистов" целое следственное дело?

"Мог и не знать". – Мысленно кивнул бывший командарм, но решил не рисковать понапрасну.

Он ведь теперь снова был жив, и оказалось, что жить куда лучше, чем не жить. Ну а дальше все понятно и без того, чтобы размазывать манную кашу по тарелке. Береженого бог бережет, даже если "береженый" – социалист-революционер или, прости господи, большевик. Поэтому, потолковав с новым знакомцем о том, о сем, Кравцов убыл к себе "в нумера" и почти до полудня наслаждался изысками французской военной мысли. Полковник Монтень снова, как и в молодости, приятно удивил Максима Давыдовича своей энергией и оригинальностью тактических идей. Впрочем, увы, в наличии имелось лишь сжатое изложение доктрины французского офицера в вышедшей в 1913 году книге "Победить". Чисто случайно Кравцов знал, что в ответ на "всеобщее одушевление и глубокий интерес публики к предмету" несколько позже издательство опубликовало в трех томах исходный текст книги, но этого издания в "собрании" вражеских раритетов не оказалось. За неимением гербовой… Впрочем, если по совести, писать Монтень умел ничуть не хуже, чем его знаменитый однофамилец.

"Или они родственники?" – задумался было Кравцов, рассматривая варианты дальнейшего чтения.

Возможности поражали воображение и заставляли вспомнить о некоем пирате - "Как, бишь, его? Бромлей, что ли?" – которого как раз и погубили его возможности. Ну а Кравцову предлагалось на выбор: почитать новье от мэтра Фоша – книга маршала "О принципах войны" была действительно свежая, всего лишь девятнадцатого года издания, - или взяться за "истинного гения артиллерии" Ланглуа. Не менее интересным представлялся и труд бригадира Коне, рассматривающий, вроде бы, мобилизационный потенциал Франции перед Великой войной. Все так, но жизнь не стояла на месте, и в районе полудня бывший командарм решил, что выждал достаточно времени и может уже отправляться "по делам". Он проверил наган, сунул его в карман галифе, болтавшихся на нем как на скелете – каким Кравцов теперь и был на самом деле, - и, набросив на плечи шинель, вышел из своей светелки.

- Съезжу в город. – Сказал он дежурному по "дачке". – Зайду в горком партии и обратно, но, может быть, и загуляю.

- Ну, да. – Серьезно кивнул краском Верхов, обстоятельно скручивавший из газетного обрывка приличных размеров козью ножку с ядреным украинским самосадом. – Вам только в шалман и по бабам.

- Так и я об том же. – Хмыкнул Кравцов. – Прощевай, товарищ Верхов. Не поминай старика лихом.

- Много не пейте. – Напутствовал его между тем краском, физиономия которого была едва ли не из чугуна сваяна. – И бабе своей определенно накажите, чтобы по-верховому перлась, а то, неровен час, откинетесь от усердия, и все.

- Я учту. – Кивнул Кравцов и вышел из дома.

Колядного видно не было, но это не являлось доказательством "присутствия отсутствия". Однако, так или иначе, лучше было идти и "что-то делать", чем сиднем сидеть и ждать, пока товарищ Эдельвейс сопоставит простые истины и решит, что "нет человека, нет проблемы".

Мысль неожиданно заставила задуматься. Она звучала, как фраза из книги, но вот из какой книги она взялась, Кравцов вспомнить так и не смог. Зато в ходе поисков напоролся еще на пару фраз, которые ему скорее понравились, чем наоборот.

"Ничего личного". – Звучало лаконично и со смыслом.

"Я сделал ему предложение…" – А вот это стоило обдумать. И притом самым тщательным образом.

"А куда он денется?" – мысленно пожал плечами Кравцов, подходя к конечной остановке трамвая.

С апреля месяца восстановили движение 18-го маршрута до 8-го Фонтана. Кравцов в этой жизни на трамвае еще не ездил, но знал, что на линии бегают четырехосные "пульманы" производства бельгийской фирмы "Невелис", и имел при себе четыре разовых билета, приобретенных его "организацией" с 25% скидкой. Впрочем, денег Кравцов за билеты – хоть со скидкой, хоть нет – не платил, так получил. Задаром. Вместе с усиленным пайком и пропуском.

На круге Максим Давыдович простоял почти полчаса. Небо было чистое, солнце жарило, похлеще товарища Троцкого на митинге. Было пыльно и жарко, но тощая плоть Кравцова, едва обтягивающая ссохшиеся от долгого бездействия кости, тепло почти не впитывала и еще хуже сохраняла. Временами его знобило даже на такой жаре и в тяжелой шинели. Вероятно, и выглядел он не слишком хорошо. Во всяком случае, скопившиеся перед прибытием трамвая обыватели попридержали прыть и дали "увечному воину" почти беспрепятственно залезть в вагон и сесть на одну из деревянных лавок, установленных поперек вагона.

- Не правильно сел, мил человек. – Сказал дядька в канотье. – Этот поезд не идет в Ланжерон.

Он подмигнул Кравцову и, перекинув спинку сидения, усадил командарма лицом по ходу движения.

Кондуктор дернул за веревку. Прозвенел колокольчик, и вагон тронулся.

- Далеко собрались? – поинтересовалось канотье.

- До Александровского участка. – Улыбнулся Кравцов, предвкушая продолжение.

- Так это, знаете ли, через весь город. А вы, извините за вопрос, не из местных?

- Нет.

- Так я вам сейчас расскажу за нашу Одессу! – Радостно сообщил дядька и тут же перешел к делу. – Эта дорога на Аркадию. Но вы ведь не знаете, что такое Аркадия, или все же да? Вот в том доме, вот в том, том – с мансардой – жил раньше Майорчик… Не слышали?

Не слышал. Читал глазами. Будда, Валдис Будрайтис – оперработник Особого Отдела Восьмой армии составил довольно-таки подробное досье на людей, замешанных в убийстве Моисея Вольфовича Винницкого. Была в том уголовном деле и справка на Мейера Зайдера по кличке Майорчик служившего адъютантом командира 54-го имени Ленина советского революционного полка…

- Большой человек! – Говорил между тем добровольный гид. – Говорят у самого Котовского…

Котовский вроде бы дружил с Япончиком. Будрайтис считал, что дело не только в том, что они вместе сидели в тюрьме. Особый отдел располагал многими интересными фактами из биографии комбрига…

"Комкора. – поправил себя Кравцов. – Теперь он на корпусе. А интересно бы узнать, где нынче находится та папочка…"

Но сейчас Кравцова живо интересовал совсем другой вопрос. Знал ли товарищ Колядный о существовании этого самого дела, и, если знал, догадывался ли, что Кравцов тоже читал собранный Будрайтисом "материал"?

Смерть Япончика была совсем не так проста и незатейлива, как рассказывали потом. Однако Кравцов доподлинно знал, что Никифор Урсулов не сам придумал расстрелять комполка Винницкого. Но, бог с ним, если все еще жив. Дело в другом. В кровавом следе, протянувшемся через всю эту историю. Стрелял Урсулов, выполняя приказ то ли Подвойского, то ли Котовского. Но Будрайтис был уверен, интересы коммунистов и анархистов в этом конкретном случае сошлись. Речь, как прокуковала одна разговорчивая "кукушка" шла о больших тысячах, возможно, и миллионах в золоте и валюте… Хотя существовала и другая версия: Япончик просто слишком много знал, а кое-кто уже начал подчищать биографию, готовясь войти в "новый светлый мир" совсем не тем человеком, каким был при "проклятом царизме". И вот Япончик застрелен, отпет в Одесской хоральной синагоге и похоронен на еврейском кладбище. Зачем же примчался в Одессу комиссар полка Фельдман? Почему потребовал вскрыть могилу? Что он ожидал там увидеть? Этого Будда узнать не смог. Секретаря одесского совета Сашу Фельдмана убили на Привозе налетчики, мстившие за смерть своего "короля". Такова была официальная версия. Фельдман прибыл в Одессу осенью девятнадцатого по заданию штаба Махно, был опознан на базаре и убит бандитами. Позже именем комиссара – видного украинского анархиста – был назван Приморский бульвар… Вот только стрелял в Фельдмана не какой-нибудь паршивый налетчик, а бывший подпоручик Стецько – известный в то время как отчаянный боевик анархистской дружины Эдельвейс. Стрелял он, а свалили на бандитов. Но Будда много чего тогда раскопал, и не все это исчезло вместе с Особым Отделом расформированной армии. Кое-что твердо запечатлелось в больной голове бывшего командарма. И было среди этого "кое-чего" много такого, что и сейчас – и даже без документов – могло стоить Стецько, так быстро сменившему фамилию и партийную ориентацию, головы. Разумеется, он мог работать в ЧК, или быть оперативником Региступра, но было у Кравцова подозрение, что это не так. И следовательно, Эдельвейс был "открыт для предложений, от которых не мог отказаться…"

К тому времени, как он добрался до горкома, было уже больше двух. Тем не менее, Кравцов все еще был жив, а инструктор Кайдановская оказалась – по крайнему случаю, как выяснилось чуть позже, - на месте.

- Здравствуйте, товарищ Кайдановская. – Сказал Кравцов, входя в кабинет.

- Максим Давыдович!? – вскочила из-за стола женщина, но выражение ее лица говорило скорее об удивлении, чем о радости. Впрочем, чего еще мог ожидать Кравцов? Если он и был когда-то видным мужчиной, то времена эти давно миновали.

- Помешал?

- Да, нет! Что вы! – Она явно искала взглядом ордена на груди да и нашивки какие-нибудь, наверное. Однако ни того, ни другого Кравцов пока не носил.

- У вас есть сейф? – спросил он, проигнорировав немой вопрос и переходя прямо к делу.

- Сейф? – удивилась Рашель Семеновна.

- Ну, да, сейф. – Кивнул на стоящий в углу несгораемый шкаф Кравцов. – Мне, видите ли, один документ надо бы в надежном месте сохранить, а сейфа у меня нынче нет.

- А что за документ? – озаботилась вдруг инструктор Кайдановская. – Если…

- Ничего, что могло бы вас скомпрометировать. – Перебил ее Кравцов. – Слово коммуниста. Верите?

- Ну…

- Это мое завещание. – Сказал тогда Кравцов, протягивая Кайдановской запечатанный сургучом пакет.

- Завещание? – подняла брови женщина.

- Вроде того. – Кивнул Кравцов. – Но читать его пока не надо. В смысле, пока я жив.

"А потом и вовсе незачем…"

Это был всего лишь "риторический жест". Попытка создать условия, чтобы, говоря со Стецько, чувствовать себя увереннее. На самом деле на трех листочках плохой писчей бумаги была изложена краткая версия "материалов Будды", и одному богу известно, сколько еще таких историй было припрятано в сейфах, тайниках и нычках здесь, в Советской России, и там, за ее кордонами. За плечами у многих ныне здравствующих товарищей оставались годы подполья, революция, и гражданская смута, и много чего такого, что, как говорится, война спишет. Но спишет или нет, это ведь вопрос случая, не так ли?

[MilesV]

"Дачкой" оказался вполне обжитый каменный дом,

<{POST_SNAPBACK}>

Весьма недурно.

Табуретки письмом, ибо хронические "особенности авторского стиля" детектед.

[moscow_guest]

Смутное впечатление, что ЗДЕСЬ батька Махно остался "на плаву" и после Гражданской Войны?

[Сибиряк Комнатный]

Смутное впечатление, что ЗДЕСЬ батька Махно остался "на плаву" и после Гражданской Войны?

Есть такое дело. Но с такими темпами повествования , мы об этом не скоро узнаем. :drinks:

[Max_Max]

Смутное впечатление, что ЗДЕСЬ батька Махно остался "на плаву" и после Гражданской Войны?

Есть такое дело. Но с такими темпами повествования , мы об этом не скоро узнаем.

Остался-то он остался, но не все так просто, и не он у нас в ГГ. Впрочем, о судьбе комбрига Махно мы узнаем уже в следующем кусочке, который будет выложен буквально на днях.

[Нико Лаич]

Скопировал продолжения, пошел читать... Заранее обещаю, что замечаний делать не буду! :dntknw:

[MilesV]

Заранее обещаю, что замечаний делать не буду!

<{POST_SNAPBACK}>

А вот это, подозреваю, совершенно зря :dntknw:

[Max_Max]

Действительно, Нико, я вас чем-нибудь обидел? Начдив, бант офицерских орденов все по вашим строгим, но справедливым замечаниям. Вот по поводу алкоголя и женщин не обещаю Как только ГГ восстановит физическое здоровье... как раз и сухой закон в СССР отменят... :)