Сыны Триглава

[Каминский]

Вы подыгрываете Сфере!!! 

В смысле?!

Из таких мощных волос как у этой девки можно корабельные канаты делать

Чем богата

[Magnum]

В смысле?!

Христианская магия одолела язычников. 

 

[Каминский]

Христианская магия одолела язычников.

Ну не играть же в одни ворота каждый раз. Да и есть вопросы насчет того, насколько та магия христианская

[Каминский]

[Каминский]

Под дланью Трехликого

 

Молодой месяц, взошедший на небо, отразился на глади Одерского залива, когда ночь спустилась над Щециным. Куда меньше и скромнее Волина-Венеты, тем не менее, его южный пригород слыл чуть ли не за вторую столицу Велети. Венета считалась средоточием силы и богатства, но над всеми богатствами мира властвовал Триглав, бог с золотой повязкой на глазах и серебряным полумесяцем на козлиных рогах — и главный храм повелителя трех миров стоял как раз в Щецине. Слово жрецов Трехликого стоило лишь немногим меньше чем слово великого князя — и Драговит и его наследник Люб неизменно прислушивались к советам немногословных волхвов в черных одеяниях. И хотя в самом Волине давно стояли собственные храмы Триглава, сердце его культа билось в огромном святилище на Щецинском холме. Перед трехглавым идолом жрецы приносили кровавые жертвы из птиц, скота, людей и рыб — от каждого из миров, для каждой головы всепожирающего бога. Здесь же проводились самые важные гадания и обряды, внутренние стены храма покрывало оружие и всякая золотая утварь — дары, что стекались сюда со всей Велети. Треть каждого подношения во всех храмах Триглава отправлялась в Щецин и никто на всем Янтарном море мог сравниться богатством с его жрецами.

 

Однако и их зловещей власти мог быть брошен серьезный вызов.

 

На берегу Одры, у подножия холма, где стоял храм Триглава, притулилась большая изба с обширным подворьем, огражденным крепким частоколом. На коньке крыши красовалось изображение трехглавого змея — как очередное напоминание, что за бог властвует в этом городе, а также о том, что изба эта принадлежала Ядуну, верховному жрецу Трехликого.

 

Хозяин избы, несмотря на позднее время, не спал — и потому что ночь считалась временем его бога и потому, что этой ночью он принимал гостей. Сейчас Ядун восседал за богато накрытым столом в просторной горнице: высокий сухопарый мужчина в долгополой черной одежде из дорогой заморской ткани. На груди были вышиты серебром три черепа — козлиный, рыбий и птичий; с шеи на серебряной цепочке свисал золотой кумирчик с тремя головами. Бритую голову жреца прикрывал трехглавый черный колпак, расшитый белыми и красными бусами. Худое лицо обрамляла черная козлиная бородка, проницательные серые глаза недоверчиво рассматривали восседавших за столом трех человек.

 

Напротив Ядуна сидел Люб, князь Велети; по правую руку от него разместился посланник Фризии Стюрмир, сын Йорни, а по левую — мачеха князя, жрица Моряны Рисса. Стюрмир несколько оторопел, когда увидел, что вдова Драговита совсем не изменилась за эти, без малого десять лет, с тех пор как он видел ее в последний раз: златовласая красавица с глазами цвета моря и белоснежной, без единой морщинки, кожей и сейчас выглядела едва ли не моложе Люба. Она снова сменила наряд, надев простое зеленое платье, без каких-либо узоров — за исключением вышитых над левой грудью девяти синих рыбок, чьи тела образовывали своего рода водоворот. На груди женщины висел зуб незнакомого зверя, окованный серебром, указательный палец украшал медный перстень с изумрудом.

 

Именно Рисса настояла, чтобы эта встреча проходила в Щецине.

 

— Обо мне в Венете ходит разная память, — сказала она на первой встрече с князем, — и дурная и хорошая. Как по мне лучше, если как можно меньше народу будет видеть нас вместе.

 

— С каких это пор тебя стало волновать, что о тебе, да и обо мне думают люди? — буркнул в ответ Люб, — это ведь я сам тебя и пригласил.

 

— Припекло потому что, вот и пригласил, — ехидно улыбнулась Рисса, — но ведь еще раньше ты сам меня и спровадил из Волина.

 

— Никто тебя отсюда не гнал, — возразил Люб, — просто не стал удерживать, когда ты решила перебраться в логово, что ты себе смастерила на востоке .

 

— Тебе с того логова прямой прибыток, — заметила Рисса, — или мало через Ладогу хазарского да арабского серебра в Волин утекло?

 

— Немало, кто спорит, — пожал плечами Люб, — но сейчас мне нужны не только серебро, но и люди и много. Твой князь сможет дать мне воев?

 

— Вои сейчас Волху и самому надобны, — сказала Рисса, — в восточных землях всегда неспокойно. Да и далековато будет Ладога от Венеты. Впрочем, — она хитро сощурилась, — есть путь и покороче — но есть условие, чтобы нужные тебе вои прошли тем путем.

 

— Что еще за условие? — подозрительно спросил Люб.

 

— Скажу когда будем в Щецине.

 

На том и порешили — а вскоре и из самого Щецина пришли вести, что Ядун хочет видеть Люба в храме Триглава. Приглашение оказалось настолько вовремя, что Люб был готов заподозрить Риссу в сговоре с хозяевами Щецина — если бы не знал, что жрецы Триглава всегда недолюбливали его мачеху. Но новый общий враг казался настолько опасным, что даже недавние соперники отбросили перед ним былые раздоры.

 

Об этой опасности говорил сейчас и сидевший за столом Ядун.

 

— Триглава чтят и в земле сорбов, — рассказывал жрец, — и ко мне давно доносятся тревожные вести. Князь Древан боится тебя, Люб — и самой Велети и ее союза с данами и фризами, считает, что мы хотим поделить его земли, также как мы сделали с саксами.

 

— Вот же старый дурень, — фыркнул Люб, — на что мне его чащобы?

 

— Может и незачем, — пожал плечами Ядун, — но этих страхов ему хватило, чтобы перейти под руку Ростислава, князя Нитры и Моравии, а теперь еще и аварского кагана.

 

— Я уже знаю все это, — досадливо передернул плечами Люб, — и что теперь? Мне нужно готовить к обороне все Поморье, от Вислы до Лабы — но особенно Одру. По ней из земель сорбов всего ничего до Венеты.

 

— Если Ростислава что-нибудь не отвлечет, — заметила Рисса.

 

— О том я и хотел сказать, — кивнул Ядун, — сорбы с давних пор враждуют со сленжанами, что держат городища по Одре и Бобру. И среди них немало тех, кто верен Триглаву — и тех, кто еще помнит как их деды и отцы страдали под аварским игом. Сейчас, когда авары вернутся вместе с моравами — да еще и жрецами Распятого, врагами старых богов, — никто в Сленжанской земле тому не обрадуется.

 

— Захотят ли они принять нашу сторону в грядущей войне? — усомнился Люб, — раньше они только держали оборону от сорбов, но никогда не нападали первыми.

 

— Их черед все равно придет, рано или поздно — пожал плечами Ядун, — но в союзе с нами они еще могут хоть на что-то надеяться. Если мы уговорим их выступить на сорбов, то выгадаем время, чтобы подготовиться самим.

 

— И кто же их будет уговаривать? — спросил Люб.

 

— Я отправлю кого-то из волхвов в Глогув, — ответил Люб, — тамошние жрецы могут прислушаться к голосу Щецина — особенно если с ними пойдет кто-то из людей князя.

 

— Знать бы только кого лучше послать, — недовольно протянул Люб. Его взгляд упал на Стюрмира и его лицо просветлело.

 

— А может, ты и пойдешь? — воскликнул он, — княжескому посланнику в Глогуве, может, и не так обрадуются, но если он будет еще и посланником короля Фризии — даже в сленжанской глуши слышали о вашей земле. Тогда сленжане и впрямь могут решить, что сразу две державы поддержат их против моравов.

 

Стюрмир замялся с ответом: с одной стороны Бюрхтнот слал его в Венету не за тем, чтобы Фризия ввязывалась в славянские распри, с другой — он же сам хотел, чтобы Люб поддержал его в войне в Англии. А как убедить союзника воевать за тебя, если ты сам не собираешься помогать ему в беде?

 

— Я не требую фризских воев для Волина, — верно истолковал его замешательство Люб, — вы далеко и у вас, я знаю, есть свои сильные враги. Нужно только, чтобы сленжане поверили в эту помощь — а там уже, дадут боги, уже и остальные втянутся.

 

— Это поможет, но лишь на время, — заметила Рисса, — если верно то, что говорят о Ростиславе, сленжане его не остановят — чай не сильнее аваров.

 

— У тебя есть для нас другие союзники? — недовольно спросил Люб.

 

— Есть, — кивнула Рисса, — причем из бывших врагов. Старый кривайтис пруссов сейчас при смерти — и они ищут нового верховного жреца. Если им станет кто-то дружественный нам — пруссы, кривичи, а может и жмудины с куршами и земиголой, встанут за нас. Да и мазовшане, среди которых немало породнившихся с пруссами, не останутся в стороне.

 

— Звучит красиво, — кивнул Люб, — осталось только найти верховного жреца. У тебя есть такой на примете?

 

— Есть, — кивнула Рисса, — сам князь Волх.

 

— Что? Разве его примут пруссы?

 

— У него есть галиндская кровь, — пожала плечами Рисса, — и когда-то он обучался волхованию у тамошних жрецов, а теперь он и сам большой чародей. Среди подданных Волха теперь и кривичи Избора — а они тоже чтят Кривайтиса своим верховным жрецов. К тому же, у вендов ведь есть торговые городки в землях пруссов и те давно бы хотели расширить эту торговлю. Серебром можно сделать многое, особенно добавить к серебру сталь — послав воев Велети в прусские земли, чтобы поддержать нужный нам выбор.

 

— Нам с юга грозят моравы, а ты хочешь, чтобы я слал людей в восточные леса, — раздраженно спросил Люб, — только не хватало нам ввязаться в еще одну войну.

 

— Если ты все сделаешь правильно, никакой войны не будет, — сказала Рисса, — я же говорю, многие в прусских землях сами мечтают о новых торговых путях. Есть еще и Двина, а по ней сидят курши и земиголы, селы и летты. Все они чтут кривайтийса верховным жрецом и они же, давно мечтают отвести себе ручеек от серебряной реки с Волги.

 

— А ты с Волхом желаешь пригрести к рукам богатства Янтарного берега, — усмехнулся Люб.

 

— У каждого своя корысть, — пожала плечами Рисса.

 

— А какая корысть у тебя? — спросил Люб, — не верю я, что дело лишь в том, чтобы усадить твоего князя в жрецы пруссов, что ты бьешься только за янтарь и серебро. Сколько я тебя помню, ты никогда не оставляла надежд вернуться на Запад.

 

— Ты знаешь меня лучше, чем я думала, — рассмеялась Рисса, — но у тебя, — точнее твоего нового друга, — есть то, что поможет мне и в этом.

 

— И что же?

 

— Принц Этельнот.

 

Она глянула на ошарашенного Стюрмира и тот, забывшись, даже приподнялся на стуле.

 

— Принц Кентский — не раб и не лошадь, чтобы дарить его кому попало! Он воспитанник Бюрхтнота и ценный заложник для Фризии…

 

— Который потерял свою ценность с тех пор как Уэссекс захватил Кент, — перебила его Рисса, — и силой вы не сможете вернуть ему трон.

 

— А ты сможешь? — сощурился Люб.

 

— Может быть, — уклончиво сказала Рисса, — и в любом случае — я хочу иметь свою долю, если вы и впрямь сможете захватить Британию.

 

Люб пожал плечами.

 

— Этот мальчишка слишком ценный дар, — сказал он, — впрочем, в грядущей войне он нам ничем не поможет — разве что как боец. Но если такова плата за то, чтобы получить пруссов и иные народы Янтарного берега на своей стороне…что скажешь Стюрмир?

 

Стюрмир думал недолго: если Велеть потерпит поражение, Фризии можно забыть о походе в Британию — скорее сами англы, вместе с франками, явятся к Дорестаду.

 

— После победы, — коротко бросил он, глянув на Риссу. Та поморщилась, но кивнула.

 

Глубокой ночью, когда Люб и Стюрмир пошли спать, Ядун провел Риссу в большой подвал под храмом. Вдоль стен, освещенных трепещущим пламенем лучины, под резными идолами духов-хранителей, стояли почерневшие котлы и глиняные горшки, полные золотых и серебряных монет. Иные монеты выглядели очень старыми — изображения на них почти стерлись, — другие же блестели совсем новенькой чеканкой. Глаза Риссы алчно блеснули при виде такого обилия драгоценного металла, она погрузила руку в один из котлов, с нежным звоном пересыпая монеты.

 

— Так много людей желает заполучить их, — задумчиво произнесла она, — князья, каганы, даже басилевсы, — и так мало знает о той силе, которой обладает золото и серебро. Не той силой, что позволяет им купить все и всех — но колдовской силой, обретенной за столетия.

 

— Нет никого богаче Триглава и всех подземных богов, — отозвался за ее спиной Ядун, — все сокровища земные в их неодолимой длани. Немудрено, что и золото и серебро и разные самоцветы получают от них свою чародейскую силу.

 

— Силу гномов и драконов, что хранят проклятые клады, — пробормотала Рисса, сосредоточенно роясь в разных котлах. Наконец, она с торжествующим воплем выпрямилась, держа в руке серебряный кругляшок, — а вот и она!

 

Выбранная ею монета была очень старой — и все же на ней хорошо сохранилось изображение женщины с двумя рыбьими хвостами вместо ног и тремя собачьими головами от талии. Рисса перевернула монету — на ней красовалось что-то напоминающее башню.

 

— Денарий Секста Помпея, правителя Сицилии, — произнесла Рисса, крутя монету в руках, — вот Скилла, а вот и маяк Мессаны. Очень редкая монета, откуда она у здесь?

 

— Не помню, — зевнул Ядун, которому ничего не говорили названные Риссой имена, — сюда много чего попадает. Пойдем, поздно уже. Завтра только не забудь Триглаву на алтарь три серебряные монеты положить — что взяла у бога, то в тройном размере возместить надо.

 

Рисса кивнула и, сунув монету за пазуху, вслед за жрецом вышла из подземелья.

Изменено 1 February пользователем Каминский

[Каминский]

[Каминский]

Сыны Фрейра

— Выпьем же за славу нашего рода! За колосящиеся поля и за пастбища и за тучный скот, что пасется на них, за амбары, полные всякого добра и сундуки с золотом и серебром. За красоту наших жен и за достойных сыновей, что продолжат наше дело!

 

С этими словами король Бьерн поднял золотой кубок с медом и залпом опрокинул его. Золотистый напиток стекал по светлым усам, перевитым янтарными бусинами, и роскошной окладистой бороде, однако король не переставал пить, пока не осушил кубок до дна. Утерев рот, он с жадностью набросился на лежащий перед ним на блюде поджаристый, истекающий жиром свиной бок.

 

На большом троне, расписанном резными узорами, инкрустированным золотом и мамонтовой костью, восседал Бьерн Богатый, конунг Уппсалы и всех земель по обеим берегам фиорда Меларен. Правитель свеев был высоким дородным мужчиной, лет сорока, с мясистым лицом на котором хитро поблескивали голубые глаза. Широкие плечи прикрывал синий плащ, расшитый золотом, и скрепленный золотой же фибулой. Могучие запястья охватывали золотые браслеты с рубинами и сапфирами; с шеи свисал амулет в виде золотой фигурки вепря. За широкой спиной виднелась дверь, ведущая в Длинный Дом — там, где праздновали воины короля, тогда как сам Бьерн накрывал пир в тех покоях, где принимали лишь самых дорогих гостей. Здесь полыхал большой очаг, на закопченных от дыма стенах висели мечи, топоры и прочее оружие, взятое с боем или купленное на торгу в Бирке, а также охотничьи трофеи Бьерна. В углу стояла небольшая кумирня с миниатюрными изваяниями трех богов, наиболее почитаемых свеями: громовержца Тора, бога-воителя Водана и дарителя плодородия Фрейра, с его чрезмерно огромным, по отношению ко всему телу мужским достоинством. Пузатый, хитро улыбающийся сын Ньерда, чертами лица напоминал самого короля, ненавязчиво напоминая, что Бьерн, как и все короли рода Инглингов, вел свой род от Ингви-Фрейра. Две самые любимые жены конунга усердно подливали гостям мед и эль — статная красавица Хельга, полногрудая зрелая женщина с золотыми косами и синими глазами и Эдна, дочь ярла Бирки, стройная девушка с льняными волосами и серыми глазами, чья женственность еще только начинала расцветать. Чрева обоих женщин выпирали из-под украшенных золотом и серебром платьев, показывая, что слова Бьерна о продолжении рода не расходятся с делом.

 

Помимо самого властителя свеев за столом восседал его племянник Рандвер, — светловолосый молодой человек в коричневой тунике и алом плаще, — и самые славные хирдманны удостоенные чести пировать за королевским столом. Напротив же Бьерна, спиной к входной двери, разместился тот самый гость, ради которого и накрыли стол — Халоги, конунг Халогаланда. Он свалился королю как снег на голову — придя не морем, как все прочие гости, но явившись с севера. Лишь боги знали, зачем владыке столь дальнего края пришлось делать длинный и опасный путь через густые леса и покрытые ледниками горы — якобы для того, чтобы поклониться святыням Уппсалы.

 

— Я давно в раздоре с новым конунгов вендов, — объяснил Халоги, — да и на Северном пути у меня немало недругов. Так что путь по суше хоть и длиннее, но безопаснее.

 

Не то, чтобы это объяснение пришлось по душе конунгу свеев, но он все равно не мог не приветить столь знатного гостя: посадив за стол в Длинном Доме немногочисленных хирдманнов явившихся с конунгом Халоголанда и даже низкорослых проводников-финнов в их диковинных нарядах. Сам же Халоги сидел за одним столом с владыкой свеев, хотя у Бьерна и не лежала душа к известному своей дурной славой конунгу. Бьерну невольно становилось не по себе, как от уродливых черт хозяина Халогаланда, делавших его похожими на безобразного рыжего тролля, так и от недоброй улыбки, то и дело трогавшей губы Халоги, когда он слушал высокопарные речи Бьерна.

 

Вот и сейчас он помедлил с тем, чтобы присоединиться к тосту Бьерна, на его лице мелькнула пренебрежительная ухмылка от слов хозяина Уппсалы.

 

— Богатство и жены это радости бонда, — сказал он, — конунга же веселит совсем иное. Звон стали, льющаяся кровь, выпущенные кишки врага — вот подлинная радость мужчины.

 

— Ты упрекаешь моего дядю в трусости в его собственном доме? — Рандвер вскинулся, сверкая синими глазами, но Бьерн положил руку ему на плечо, усаживая родича на место. Мимолетно он поморщился — с тех пор как двое сыновей Бьерна погибли на море, конунг назвал племянника наследником — почему он и восседал на пирах по правую руку от Бьерна. Однако горячий норов Рандвера, неприятно напоминавший Бьерну покойного брата, заставлял его сомневаться, что из парня получится хороший конунг. Особые надежды Бьерн все больше возлагал на еще не рожденных наследников в чревах его жен, молясь всем богам, чтобы прожить достаточно до тех пор, когда его дети вступят в пору зрелости.

 

— И в мыслях не было как-то оскорбить славного Бьерна, — примирительно ответил Халоги, но в глазах его промелькнула издевка, — я знаю, что он сражался при Бравалле и что скальды и по сей день славят его доблесть в сражениях.

 

— Битва была славной, но горьким оказалось поражение, — сказал Бьерн, — мой брат Харальд Боезуб бился, словно свирепый вепрь, свеи, геаты, гуты, даже эсты с куршами сражались за него, но Один не дал нам победы. С тех пор геаты вновь отложились, а гуты и вовсе держат сторону Велети. Велика оказалась для Свеаланда цена за гордыню моего брата.

 

— Времена изменились, — заметил Халоги, — Драговит мертв, Венетой правит его сын Люб — и недалек тот день, когда покоренные Драговитом конунги — от саксов до померан захотят сбросить ярмо. Самое время свеям вернуть былую славу и отомстить за конунга Харальда.

 

Глаза Рандвера хищно вспыхнули при этих словах, он с надеждой посмотрел на дядю, но тот лишь подал знак младшей жене, чтобы она вновь наполнила его кубок.

 

— Один не дал нам победу тогда, — сказал он, — и с тех пор я превыше всех богов чту первопредка Фрейра, а ему не по нраву лязг клинков и льющаяся кровь. Мои закрома полны, мои стада обильны, мои жены красивы и плодородны — что еще нужно для счастья мужчине? А кому охота тешить валькирий — тот идет на восток, конунгу Волху всегда надобны храбрые воины, чтобы ловить рабов.

 

— Волх — всего лишь пес на цепи Люба, что хранит хозяйское добро в восточных закромах, — горячо ответил Рандвер, — а Волхом вертит как хочет распутная ведьма, вдова Драговита. Бесчестно служить им, пока мой отец до сих пор не отомщен.

 

— Твой отец пал в честной битве, погребен под великим курганом, где ему каждый год приносят щедрые жертвы, — спокойно ответил Бьерн, — тут не за что требовать отмщения. Что же до наших воинов на востоке, то их доблестью в Бирку и Упсалу течет поток серебра — и милостью Фрейра с каждым годом тот поток становится все шире. От добра добра не ищут, племянник — и лучше сидеть за богатым столом и целовать красивых женщин, чем ползти с распоротым животом, теряя внутренности на окровавленной земле. Я, хвала Фрейру, хоть и много воевал в молодости, сейчас предпочитаю битвам простые радости жизни. А ты, если хочешь воевать — иди на восток, но не жди моей поддержки.

 

Рандвер вспыхнул при этих словах, кинув возмущенный взгляд на дядю, но тот лишь усмехнулся в густые усы, вновь пригубив из кубка.

 

— Если нашему гостю охота отомстить сыну Драговита, — продолжал Бьерн, — Один ему в помощь, но не нашими же руками. Сам ведь он не взял достаточно людей, чтобы помочь нам в войне — так почему же мы должны биться за его обиды?

 

Халоги криво усмехнулся, бросив быстрый взгляд на насупившегося Рандвера.

 

— Мне будет сложно пробиться сюда на своих кораблях, — сказал он, — а вести войско по суше…много ли от него толку без флота. Но я не собираюсь склонять тебя к тому к чему не лежит душа. Позволь мне лишь поклониться богам в храме Уппсалы и помянуть Харальда Боезуба и других конунгов у великих курганов.

 

— Обычно мы проводим поминальные обряды осенью, — пожал плечами Бьерн, — но я понимаю, что конунг Халогаланда живет слишком далеко, чтобы часто посещать святилище в Упсале. Раз уж ты пришел сейчас, то как покровитель великого храма и всего Курганья я позволяю тебе свершить все подобающие обряды.

 

Халоги, как бы в благодарность склонил лохматую рыжую голову, но его острые зубы блеснули в хитрой усмешке, когда конунг Халогаланда незаметно подмигнул все еще дующемуся Рандверу.

 

Чахлый костер горел среди погребальных камней расписанных рунами, в ста шагах от Великих Курганов Упсалы. Народная молва говорила, что в них похоронены сами боги — Тор, Один и Фрейр, — когда истек срок их земной жизни и боги, оставив земные тела вместе со своей земной жизнью, вознеслись в свою небесную обитель. Однако жрецы великого храма в Упасале, также как и знать, говорили, что здесь погребены лишь великие древние конунги. Вокруг больших курганов простирались надгробья поменьше, где нашли свой последний покой правители и просто выдающиеся воины свеев. Для Халоги же, стоявшего меж могил и шепчущего заклинания, это место было, прежде всего обителью недоброй силы, где он мог взывать к обитателям Хель и Нифельхейма.

 

Никто из его хирда не сопровождал Халоги в его походе к курганам — даже самым преданным своим людям конунг-колдун не доверял увидеть то, чем он занимается у могил. Его сопровождали только двое финских нойдов — колдунов, что помогали Халоги во многих его обрядах. Они же подтащили к костру дрожащего голого мужчину — раба из эстов, купленного Халоги на торгу в Бирке. Конунг не боялся, что его кто-то увидит — в эту ночь, посвященную давно погибшей пророчице Валупург, мало кто из свеев осмеливался посещать места упокоения усопших.

 

— Взываю ко древним людям, что живут в домовинах, говорить с ними я вправе…

 

Халоги достал нож с рукояткой из моржовой кости и насечкой рун на лезвии — и одним ударом перерезал горло рабу. Алая кровь с шипением хлынула в костер, пока сам конунг, склонившись над телом, вырезал из тела раба сердце и легкие, положив их под рунический камень. Здесь же лежали и иные принадлежности темного действа: шкура, содранная живьем с черной кошки вместе с когтистыми лапами, волчий череп, змеиный выползок и иные принадлежности колдовского ремесла. Один из нойдов, в одеянии из звериных шкур и шапке с рогами оленя, стоя рядом с Халоги, колотушкой из оленьей кости бил в круглый бубен, украшенный изображениями богов, увешанный фигурками духов-покровителей, косточками из лисьих причиндалов, медвежьими клыками и когтями. Второй шаман перебирал между пальцами веревку с завязанными узелками — и по-особому насвистывал лихой ветер над курганом, словно души всех людей, погребенных здесь, явились сегодня. Меж тем Халоги резал на земле руны, шепча тайные заклятия, призывая в помощь Драугдроттина, предводителя живых мертвецов-драугров, и Локи, как Отца Ведьм, и его дочь Хель — богиню мертвых; могильного дракона Нидхегга, цвергов, свартальвов, драконов и прочих недобрых созданий, готовых помочь всякому человеку в его недобром ремесле.

 

Бой бубна, свист ветра, заклинания и призывы — все стихло, когда вершина кургана вдруг дрогнула. Комья земли осыпались, когда могила расселась и оттуда поднялся мертвец — скелет покрытый ошметками гнилой плоти, в обрывках богатого облачения и ржавой кольчуги. Нечистым огнем полыхнули его глаза, костлявая рука потянулась к горлу Халоги, но тот и сам смело шагнул навстречу могильному отродью. Костлявые руки стиснули его бока, гнилые зубы клацнули у горла, в лицо пахнуло нестерпимым смрадом — но колдун выкрикивая заклятия, сам в ответ, что есть сил сдавливал бока восставшего мертвеца.

Внезапно тот превратился в огромного черного кота, терзавшего когтями бока Халоги, но тот не прекращал своей хватки. Кот перекинулся в огромного пса, потом в белого жеребенка, со сломанным хребтом, потом в могильную свинью, но Халоги продолжал давить мертвецу хребет своими ручищами, не обращая внимания на лязгавшие перед его лицом огромные клыки. Пот лился по нему ручьем, вены вздулись на лице, превратив его в подобие ужасной маски, но колдун не собирался уступать, зная, что с ним случится, если он хоть на миг даст слабину. Два нойда, подскочили к мертвецу с боков, вонзив в его тело костяные ножи — и мертвец, издав протяжный мяукающий вой, наконец, ослабил хватку. В тот же миг Халоги, ухватив шкуру черной кошки, набросил ее на голову драугра, пока дергавшийся под его руками оживший остов стал превращаться во что-то иное.

 

Конунг Халогаланда покинул Уппсалу также внезапно, как и появился: собравшись однажды ночью вместе со своими немногочисленными спутниками, он растворился в северных лесах, сгинув как наваждение, рассеянное солнцем подступающего лета. Но перед уходом он, как и положено, принес жертвы в святилище Упсалы: в священной роще, окружившей храм, он сам повесил в жертву Фрейру, Тору и Одину кабанчика, козла и раба. Вместе с Халоги, жертвы богам принес и Рандвер: конунг Бьерн, занемогший после обильных возлияний на пиру не смог пойти с гостем, отправив вместо себя племянника. Поэтому он так и не узнал, что на поминальной тризне в Курганье, Халоги о чем-то много толковал с Рандвером и что оба остались весьма довольны этим разговором. Никто не знал и то, что тогда же молодой воин тайком передал Халоги пояс, украденный им у дяди.

 

Спустя несколько дней после отъезда Халоги, глубокой ночью конунг Бьерн лежал на широком ложе, устланном мехами. С обоих боков к нему прильнули жены, мирно посапывая в такт громкому храпу мужа. Но вот он дернулся, шевельнув осоловелыми веками — и с его губ сорвался сдавленный хрип, когда невероятная, громадная тяжесть вдавила его в ложе. Бьерн распахнул глаза и с ужасом увидел, что на нем сидит какая-то тварь: огромная, черная, с расплывчатыми очертаниями. Единственное, что он видел ясно — огромные, словно плошки, глаза, светящиеся алым огнем. Бьерн попытался поднять руки, чтобы защититься, но вес чудовища оказался слишком велик. В уши ударил жуткий мяукающий вой и Бьерн закричал, когда острые когти впились в его грудь. Он почувствовал, как рвется его плоть, ломаются ребра, горячая кровь хлынула, когда его внутренности вывалились на кровать. Рядом бились в агонии Хельга и Эдна, когда их тоже потрошило чудовищное существо, с чавканьем пожирая вырванные из утроб окровавленные плоды. Последнее, что увидел Бьерн, прежде чем тьма поглотила его, была морда демона перед его собственным лицом, оскал клыков и ненависти — и он, в последнем проблеске угасающего сознания, успел узнать в этой образине искаженные черты давно умершего человека.

.

— Не такой смерти заслуживал мой дядюшка, лучший из всех, кто мог сменить моего отца на престоле конунга свеев, — говорил Рандвер, держа в руках зажженный факел, — боги пусть будут мне свидетелями — с нелегкой душой я принимаю его ношу. Мой дядя умер не так как подобает конунгу, но я искуплю его вину великим походом на восток и кровавыми жертвами вымолю у Одина для него место в Вальгалле.

 

Стоявшие вокруг воины угрюмо смотрели на лежащие на куче хвороста три окровавленных свертка — никто из них не желал бы глянуть дважды на то, что они увидели ворвавшись в комнату конунга, услышав его крики: три страшно изуродованных трупа, стены, забрызганные кровью и внутренностями, и когтистый отпечаток огромный лапы в запекшейся крови. Хотя у многих при взгляде на откровенно наслаждавшегося своей ролью молодого конунга появлялись сомнения в том, кто причастен к смерти Бьерна, ни у кого не оказалось достаточно смелости, чтобы открыто заявить об этом. К тому же, Рандвер, своим призывом к новому походу, воодушевил слишком много хирдманнов Бьерна, уже мечтавших о подвигах и добыче в восточных землях. Потому все закрывали глаза на то, что Рандвер, с трудом скрывает свою радость от смерти дяди — также как и на огромного, неведомо откуда взявшегося черного кота, крутившегося у ног нового конунга Упсалы.

Изменено 2 February пользователем Каминский

[Magnum]

Он был слишком добр для этого жестокого мира. 

 

[Каминский]

Он был слишком добр для этого жестокого мира. 

Увы(

[Каминский]

[Каминский]

Любовный четверик

 

— Нечего нам делать в этом змеином гнезде! Вернемся домой!

 

За время своего пребывания в Венете Этельнот сменил наряд: несмотря на теплое солнце, он щеголял бархатной свитой, отороченном куньим мехом и новенькими красными сапогами с загнутыми носами. На шее его красовалась золотая гривна — еще один подарок князя Велети, рядом с которым христианский крест принца Кента смотрелся несколько несуразно, также как и накинутый поверх свиты зеленый плащ с белым конем Кента. Впрочем, сам он, похоже, не особое беспокоился такому разнобою в своем наряде когда горячо обращался к Эльфгиве, что стояла на одной из вышек у ворот княжеского детинца, рассеяно глядя на блестевшую на солнце гладь Волинского залива. В отличие от соплеменника, она уже давно носила только вендские платья — лучшие из тех, что могли сотворить венетские мастерицы, — также как и украшенная жемчугом и янтарем кика. На крепкой круглой груди по-прежнему красовалось янтарное монисто, подаренное Любом.

 

— Домой, — спросила она, — а куда? В Дорестад?

 

— В Дорестаде мы тоже пленники! — сплюнул принц, — наш настоящий дом — в Англии.

 

— И кем мы там будем? — невесело улыбнулась Эльфгива, — такими же пленниками, только у короля Эгберта? У Сассекса больше нет королей, также как и у Кента.

 

— Этелинги наших королевств давно уже поступили на службу Уэссексу, — возразил Этельнот, — в том числе и те, в чьих жилах течет кровь прежних королей. Но зато это будет христианская страна и христианский владыка…не то, что здесь.

 

— Тебе кто-то мешает молиться в Венете? — Эльфгива насмешливо посмотрела на молодого человека, — Люб, кстати, говорит, что в здешних корчмах тебя видят чаще, чем в церквях.

 

— Нашла кого слушать, — фыркнул Этельнот, — такому закоренелому язычнику всегда в радость внести поклеп на христианина.

 

— Думаешь, Любу нечего делать, кроме как клеветать на тебя? — рассмеялась Эльфгива, — спустись на землю. Ты — принц в изгнании, Люб — владыка великой державы, что держит половину Янтарного моря, а я — его невеста и скоро буду его женой.

 

Даже не глядя на Этельнота, она безошибочно угадала злобную гримасу, исказившую лицо кентца и сокрушенно вздохнула про себя — неспособность принца заявить о своих чувствах, прячась за красивые слова о вере и родной земле, порядком утомляли принцессу Сассекса. Всякий раз, когда он заводил подобный разговор, она чувствовала невольный стыд — словно это она, а не ее сородич, позорила себя столь несуразными речами.

 

— Этой державе уже недолго осталось, — с плохо скрытым злорадством выпалил Этельнот, — в здешних церквях я встречал христиан из моравских и аварских земель. Они говорят, что Ростислав, князь Нитры подчинил уже много земель — а захватит еще больше. Они же говорят, что Люб слишком молод, чтобы сравняться с таким соседом.

 

— Меньше слушай, что болтают недруги моего князя, — отмахнулась Эльфгива, — и меньше болтай сам — а то ведь такие речи кое-кто может и изменой счесть. Лучше подумай, как подобрать наряд получше — моя свадьба уже через месяц, а ты ходишь как чучело.

 

С этими словами она развернулась и спустилась во двор, оставив обескураженного и озлобленного принца стоять одного.

 

— А она дерзкая девчонка, — послышался за спиной Этельнота одобрительный голос, — совсем как я в свое время.

 

Этельнот мог поклясться, что никто не смог бы незаметно подняться к нему — и все же этой девушке, казавшейся немногим старше Эльфгивы, это удалось. Никогда молодой принц еще не видел такой красавицы с золотыми волосами и сине-зелеными глазами, — да еще и одетой в такой диковинный наряд. Она носила сапоги из незнакомой чешуйчатой кожи, расшитые бусинами черного янтаря, и короткую, до бедер, тунику из черной ткани, украшенную серебряными узорами в виде кусающих друг друга рыб и змей. Но особенно внимание молодого человека привлекла юбка девушки — черная с красной вышивкой, она не прикрывала даже колени, обнажая длинные ноги. Подобного откровенного бесстыдства Этельнот не видел ни у одной язычницы, — как и глубокого выреза на тунике, оставлявшей открытой руки и плечи. Меж соблазнительных округлостей блестела старинная серебряная монета с полустертым изображением какого-то чудовища, вокруг которого красовались свежие, явно недавно вырезанные руны. Еще один диск, тоже серебряный, но размером с небольшую тарелку, украшал кожаный пояс, охватывавший тонкую талию.

 

Девушка мелодично рассмеялась, и парень почувствовал, как его уши заливает краска.

 

— Такой стеснительный, — сказала она, с бесстыдной откровенностью окинув взглядом смущенного принца, — и такой красивый. Я и забыла, какие мужчины рождаются на родине.

 

— На родине? — Этельнот насторожился, услышав саксонские нотки в голосе, — мы знакомы?

 

— Теперь уже да, — девушка улыбнулась, — я Рисса, вдова князя Драговита. Но родом я из Нортумбрии.

 

— Я слышал о тебе! — воскликнул Этельнот и тут же смешался, вспомнив, ЧТО именно он слышал об этой женщине. Однако, глядя на ослепительно красивую девушку, мило улыбавшуюся молодому человеку, ему с трудом верилось во все жуткие слухи ходившие вокруг мачехи князя. Недавнее раздражение и огорчение, вызванное общением с Эльфгивой куда-то сгинуло без следа — тем более, что принцесса Сассекса и в подметки не годилась этой златовласой красавице.

 

— Интересный наряд, — Этельнот кивнул на юбку девушки, снова невольно мазнув взглядом по голым ногам Риссы, — никогда такого не видел.

 

— Много веков прошло с тех пор, как кто-то одевал его в последний раз, — девушка сделала неуловимое движение бедрами так, что разрез на ее юбке распахнулся еще сильнее, обнажая стройное бедро, — такие наряды носили здесь еще до Рима, даже до кельтов. Нравится?

 

Принц кивнул, чувствуя, что его уши вновь вспыхивают пунцовым — само одеяние настолько не соответствовало его представлениям о том, что подобает носить девушке, что принц даже побоялся раскрыть рот, чтобы высказать свое отношение к необычному наряду.

 

— Ты не выглядишь настолько старой, — неловко пошутил он, — откуда бы тебе знать, что носили в такую старину?

 

— О, я знаю многое, — Рисса игриво подмигнула Этельноту, — если ты и вправду слышал обо мне, то вряд ли удивишься этому. Могу и тебе кое-что рассказать — и показать, если захочешь.

 

Она вновь улыбнулась, приблизившись к Этельноту почти вплотную: ее губы зазывно приоткрылись, в глазах мелькнула опасная бесовщинка. Молодой принц, словно завороженный, качнулся вперед, когда позади него послышалось негромкое хмыканье и кентец смущенно отпрянул, про себя ругаясь последними словами — надо же быть таким недотепой, второй раз за сегодня к нему подошли незаметно. А что будет в настоящем бою?!

 

— Рад, что вы уже познакомились, — усмехнулся Люб, поднимаясь на вышку, — должно быть приятно встретить земляка так далеко от дома. Хорошо выглядишь, матушка.

 

— И тебе спасибо на добром слове, сынку, — в тон ему ответила Рисса.

 

— Этельнот, не оставишь нас? — небрежно сказал князь, — нам надо поговорить наедине.

 

Тон, которым это было сказано, не оставлял Этельноту иного ответа кроме как, коротко поклонившись, не начать спуск со стены, время от времени бросая тоскливые взгляды на Риссу. Та, казалось, уже забыла о новом поклоннике, обратив все внимание на пасынка.

 

— Нечестно играешь, матушка, — укоризненно сказал Люб, когда Этельнот отошел достаточно далеко, — уговор был, что ты получишь его после победы, а ты уже сейчас клинья к этому сопляку подбиваешь. Да и вырядилась как… ты все же княгиня, а не девка с корчмы.

 

— Спасибо бы сказал, пасынок, — усмехнулась Рисса, — меньше на твою невесту засматриваться будет. А что сопляк — так не немногим старше тебя. Могли бы и мы…в свое время.

 

— Отцовскую вдову в жены взять? — хмыкнул Люб, окинув Риссу оценивающим взглядом, — я понимаю, конечно, что он в тебе нашел, но я скорее возьму на ложе волчицу.

 

— Ну и дурень, — рассмеялась женщина, — сам не знаешь от чего отказываешься. С этой твоей дурочки с Сассекса ты того не получишь.

 

— Эта дурочка, кстати, мне кой-чего рассказала о своей родине, — ответил Люб, — говорит, что ничего не слышала ни о какой такой дочери короля Нортумбрии.

 

— Мало ли чего она не слышала, — отмахнулась Рисса, — где Сассекс, а где Нортумбрия — если сам не знаешь, так поспрашивай у тех кто знает

 

— У тебя что ли?

 

— Да хоть бы и у меня, — сказала молодая женщина, — мне ведомо многое. Например то, что уже этой ночью Дивайтис, старый кривайтис умер в прусском святилище Ромуве. Уже горит священный костер, на котором уйдет к богам старый жрец, а сигоноты и вайделоты рассылают вестников по прусским и литовским лесам о выборе нового кривайтиса.

 

— Вот оно что, — Люб нахмурился, — ты как знала, когда в Щецине это предлагала.

 

— Это знали все, даже сам Дивайтис, — отмахнулась Рисса, — он давно говорил, что готов уйти к богам — все и ждали этого со дня на день.

 

— Тогда почему ты все еще здесь? — спросил князь, — разве ты не должна быть рядом с Волхом, чтобы он заявил свои права на жречество.

 

— Волх уже знает, — кивнула Рисса, — он, вместе с войском из кривичей и наревы, идет через земли латыголы. А здесь я потому, чтобы отправиться туда вместе с тобой.

 

— Ты совсем ополоумела? — возмутился Люб, — у нас с юга моравы с аварами подпирают, а ты хочешь, чтобы я пошел в прусские земли. Да там каждый второй, поди, почтет за честь у князя Велети из груди сердце вырвать.

 

— Может так, а может и нет, — рассмеялась Рисса, — сейчас пруссам не до Велети — у них и своих раздоров хватает. Да и не так уж они вас и ненавидят — натанги, вармы и помезане давно с Велетью торгуют, иные из них даже сами готовы твои подданство принять. А если сейчас еще и появится поставленный тобой кривайтис — так желающих еще больше будет. Все языки — от пруссов до куршей — встанут под твою руку против Ростислава.

 

— Если он не поспеет к Волину раньше, — недоверчиво протянул Люб. Он задумался — риск велик, но Рисса права — сам собой Волх не сможет навязать себя пруссам и князь Велети станет для него лучшим подспорьем, чтобы склонить чашу весов в нужную сторону

 

— Ладно, быть по тому, — кивнул он, — прямо сейчас, значит, прикажу готовить лодьи. Пора и впрямь навести порядок на Янтарном берегу.

 

— Вот и я про что, — сказала Рисса, и хотела было добавить что-то еще, когда во двор вышла Эльфгива. Сначала она улыбнулась Любу, но заметив, кто стоит рядом с ним сразу же изменилась в лице. Рисса же, ничуть не смутившись, улыбнулась и помахала рукой, на что Эльфгива, гордо вскинув голову, развернулась и ушла обратно в крепость.

 

— А она красавица, твоя невеста, — игриво сказала Рисса, — может, мы еще и станем подружками.

 

Люб внимательно посмотрел на мачеху.

 

— Если все, что ты задумала, пройдет как надо, — сказал он, — с благодарностью я не задержусь. Но от моей невесты держись подальше — ясно?

 

Не дожидаясь ответа, князь, грохоча сапогами, спустился во двор и тоже вошел в детинец. Рисса осталась на стене, ее полные алые губы кривились в коварной улыбке.

 

— Ясно, что же неясного? — негромко пропела она, — чего князь не узнает, то его и не рассердит.

[Каминский]

[Каминский]

На Вандальской горе

 

С обширного ложа, устланного медвежьей шкурой, Стюрмир поднялся с трещащей головой — очередной пир накануне не прошел для него даром. Рядом с ним, разметавшись пышными телесами по меховой постели, мирно похрапывала какая-то деваха со спутанными рыжевато-каштановыми волосами. Какое-то время Стюрмир вожделенно созерцал аппетитные округлости ягодиц, так и просящиеся в крепкую мужскую руку, но с сожалением отстранился и, поднявшись с кровати, принялся натягивать портки и рубаху.

 

Делу время, а потехе час, как говорят славяне.

 

Благо дел у Стюрмира хватало: с тех самых пор как он, взяв всех фризских хирдманнов, что вместе с ним сопровождали принцессу Эльфгиву к жениху, на трех лодьях поднялся вверх по Одре, направляясь в Сленжанскую землю. Вместе с ним двинулась и сотня княжеских воев, отобранных самим Любом, а также жрец Триглава Марибор из Щецина — высокий угрюмый мужчина в черном плаще, накинутом на черную же сорочку с серебряной вышивкой. В длинные, до плеч, темные волосы были вплетены янтарные бусины, в каждой из них заключены разные тварюшки — мошки, жучки, мелкие пауки и прочие насекомые. На груди же болтался уже привычный трехглавый идол из серебра, на поясе из потертых золотых монет висел длинный нож с костяной рукоятью.

 

Судя по мрачному худому лицу, обрамленному черной бородой, — все жрецы Триглава, которых видел Стюрмир, выглядели как-то одинаково, не то подражая Ядуну, не то просто по складу ума, — попутчик из Марибора был бы весьма угрюмым, так что фриз с раздражением подумал, что Ядун мог выбрать им спутника и повеселее. Впрочем, уже на пиру, что дал в честь посланников Велети и Фризии, Мечеслав, князь дедошан, после первой же чаши меда Марибор подобрел: важно кивал раздававшимся со всех концов здравицам в честь князя Велети и жрецов Щецина; благословлял каждое поданное на стол блюдо и сам не брезговал угощением, наворачивая за обе щеки жареное мясо и хмельной мед.

 

Глогув, стольный град дедошан, находился на Одре, к западу от нее тянувшихся тянулись лесистые холмы, а за ними, на реке Бубре стояли городки бобрян — не самого многочисленного сленжанского племени. От нападений сильных соседей, вроде сорбов, проживавших к западу, их защищали дедошане, ну, а тем, если пришлась бы такая нужда, пришли бы на помощь все племена, проживавшие между Одрой и Судетскими горами. Все здешние народы, — бобряне и дедошане, голенжане и ополяне, теребовляне и, собственно, сленжане или слензане, — несмотря на случавшиеся временами мелкие раздоры и стычки, жили в общем-то мирно, стараясь совместно давать отпор нападению любого ворога. Благо ворогов тех всегда хватало: на северо-востоке, за Одрой, жили поляне, а на юго-востоке — висляне, сыны змееборца Крака: племена многочисленные, богатые и воинственные. С запада сленжанам грозили сорбы, набегавшие вместе с подвластными им тюрингами, с юго-запада точили мечи чехи и моравы, ну, а с юга нависали черной тенью авары, что в былые времена нередко подчиняли ополян и голенжан. Для защиты от всех этих врагов были в свое время построены укрепленные городища и выращена так называемая Сленжанская Пшесека — обширная полоса оставленного диким леса, пересекавшего сленжанские земли почти посередине — от Одры до Золотых гор.

 

Раньше неспокойно было и на северной границе сленжанских земель, но, с тех пор как Волин и Щецин перешли под руку князя Велети, стычки стали редкими: Драговита больше волновало то, кто станет хозяином на Янтарном море, чем дела южных соседей. По Одре шла бойкая торговля, сленжанские торговцы были не редкими гостями в Волине и посланцев князя Велети принимали со всем подобающим почтением.

 

Вот только воевать за Люба никто не рвался — даже против, казалось бы, давних врагов.

 

— Я так, может, и не прочь помахать мечом, — в приступе хмельной честности говорил Мечеслав Стюрмиру, — а вот за остальных князей ручаться не буду. Сам видишь, люди мы к военным походам непривычные: сидим между горами и реками, только и делаем, что крепим оборону. Если на нас первыми нападут — тогда конечно, встанем, от Глогува до Ополе, а так-то мы только вздохнем спокойней, если сорбы да моравы от нас отстанут.

 

— Если и отстанут, так ненадолго, — заметил Стюрмир, — рано или поздно Ростислав явится и к вам, после того как с Велетью расправится.

 

— Может явится, а может и нет, — пожал плечами Мечеслав, — может ему и вовсе не по зубам Велеть окажется. Я-то что, я все понимаю, а вот за остальных прошу прощения

 

Также и после Глогува, везде где не появлялись фризы и велеты, ответы были столь же уклончивы — и в требовянском Яворе и в землях бобрян посланцев князя Велети встречал самый теплый прием: пиры, почести, а предводителям похода — еще и смазливые девки на ночь. Ссориться с князем Велети никто не хотел, но и воевать за него тоже — да еще и прежде, чем сам Люб вступит в бой. Не помогали ни богатые подарки, ни княжеское серебро, которое Стюрмир щедро рассыпал перед князьями — все они колебались, не решались, опасались той силищи, что собиралась к юго-западу от Сленжанской земли.

 

Об этом откровенно сказал Стюрмиру и сленжанский князь Вортицлав, когда посольство прибыло в его городок на острове Тумском посреди Одры. Когда утром фриз с трещавшей от похмелья головой, вышел во двор, чтобы поразмяться с мечом, он столкнулся с Вортицлавом, — высоким светлобородым мужчиной со стриженной под горшок головой, в багровом плаще и с фигуркой бронзового медведя на груди. Сразу же после приветствия он снова затянул разговор, что сленжане не готовы воевать с моравами и аварами.

 

— Я так может и не прочь, — сказал он, — я и сам вижу, что Ростислав не успокоится, пока не захватит все вокруг. Но, если даже Фризия и Велеть не надеются выстоять без нас — на что надеяться нам, если князь Люб не торопится к нам на помощь.

 

— Люб придет обязательно, — сказал Стюрмир, — и с немалой подмогой. Но, чтобы ее собрать нужно время — а вам собираться долго не нужно, вы и так все вместе.

 

— Так то оно так, — кивнул Вортицлав, — все да не все. Сленжане то еще готовы биться, а вот ополяне и прочие, кто живет к югу от Пшесеки могут вовсе без боя сдать города Ростиславу. Они-то уже жили под обрами — тяжко, кто спорит, да только сила ведь солому ломит, а у обров с моравами да сорбами сил всяко побольше, чем у одних только обров.

 

— И гнева богов не боитесь? — вмешался в разговор подошедший незаметно Марибор, — обры просто оброк брали, а Ростислав захочет, чтобы вы все покорились Распятому.

 

— До Свентовита высоко, до Триглава низко, а до обров с моравами близко, — с сожалением пожал плечами Вортицлав, — знать бы еще точно, что боги с нами.

 

— Разве трудно спросить? — пожал плечами Марибор.

 

— Погадать чтоли? Так ведь гадали уже и не раз.

 

Это было правдой: в каждом городке, где останавливались гости, везде имелись капища, где и гадал Марибор с разными местными волхвами. Превыше всех богов тут, как и во всех землях вендов, почитали Двух — темного Триглава и четырехликого Свентовита, небесного всадника. Этих богов, которых иногда еще именовали Чернобогом и Белобогом, спрашивали о предстоящей войне, но ответы, что давали небожители, казались смутными, противоречивыми, не дающими ясного ответа.

 

— Людское средь людей только и спрашивать, — покривил губы Марибор, — судьба Сленжанской земли и всей Велети, а может — и всего Янтарного моря, — не узнается за стенами городов. Только с вершин Сленжи можно услышать волю богов.

 

Вортицлав ошеломленно уставился на жреца, будто он предложил, что-то небывалое, хотя даже Стюрмир сразу понял о чем идет речь — он уже слышал о Сленже, священной горе, что считалась самым приближенным к богам местом, по которой и получила название Сленжанская Земля. Божественные обряды творились там лишь по самым большим праздникам или же в преддверии каких-то великих событий.

 

— Раз никто из князей не может решить, на чьей стороне встать в грядущей войне, — продолжал жрец, — пусть ответ дадут князья мертвых. Ночью, на новую луну с вершины Сленжи, я и вопрошу богов, угодна ли им эта война.

 

Он посмотрел на князя сленжан и тот смог лишь послушно кивнуть в ответ.

 

На подготовку к обряду ушло несколько дней — как раз, чтобы собрать всех князей и волхвов по всей Сленжанской Земле, вернее северной ее стороне. Ждать послов от ополян и прочих князей с юга не стали — когда они еще явятся. С севера же явились все — и Мечислав, князь дедошан и молодой лихой Яросвет, князь теребовлян и старейшины бобрян и, конечно же, сам Вортицлав, старший среди сленжанских князей. Лучшие люди сленжанской земли носили плащи, отороченные куньим мехом и скрепленные серебряными фибулами, головы их украшали бобровые и куньи шапки, украшенные фазаньими перьями. На их поясах — мечи и кинжалы в вычурных бронзовых ножнах. Вортицлав нацепил еще и вытащенный из какой-то и вовсе глубокой старины рогатый шлем с бронзовыми пластинками.

 

— От предков досталось, — самодовольно пояснил он, — от вандалов-силингов, когда они еще здесь жили, боги знают сколько веков назад. Сами те вандалы ушли давно, а те кто остались — смешались со славянами, речь их переняли, но не забыли, от кого князья сленжан род ведут.

 

— Вандалы не ждали когда на них нападут, — заметил Стюрмир, — сами первыми ходили и брали что хотели — Рим брали, Карфаген брали. Я бывал в тех краях, их и по сей день помнят.

 

— Ну и где сейчас те вандалы? — хмыкнул Вортицлав, — даже мы в нашей глуши кой-чего слышали, чем они кончили. Те кто жаждал подвигов и славы отсюда ушли, а остались…те кто остались ничего такого и не желали никогда.

 

Стюрмир пожал плечами, не желая больше спорить. Меж тем они подошли к Сленже, — лесистой горе, первому преддверию поднимавшихся дальше к западу Судет. Наверху их уже ждал верховный жрец Свентовита, даже имя носивший схожее со своим богом — Святовит: высокий крепкий старик, с седой бородой и синими глазами, цепко смотревшими из-под кустистых бровей. Белое одеяние украшали знаки косого креста и иные священные символы, на груди висел золотой диск с символом Солнца, волосы охватывал золотой обруч. Рядом со Святовитом стояли еще два младших волхва, одетые в схожие наряды, но без золотых украшений и одна волхвиня — ладная сероглазая женщина, в нарядном платье с вычурной вышивкой и янтарным ожерельем на шее. На пришлого слугу Триглава все четверо глянули без приязни, но все же приветствовали его сдержанными поклонами.

 

На поляне, окруженной высокими дубами, стоял круг из камней, внутри которого высились каменные статуи: невероятно древние, поставленные тут еще до славян, даже до вандалов: Медведь, Женщина с Рыбой, Сокрытый, Кабан, Гриб. Уже никто в Сленжанской Земле не помнил о воздвигнувших эти статуи кельтских друидах, творивших на горе свои кровавые обряды. Здесь же полукругом стояли и статуи богов, среди которых особо выделялись двое — высеченный из окрашенного в белое дуба четырехликий Свентовит с копьем в руке и крашеный в черное осиновый идол Триглава, с тремя головами под одной шапкой, золотой повязкой на глазах и серебряным полумесяцем на груди. Между идолами на земле лежало в разной очередности девять копий, посреди круга из камней горел костер.

 

Младшие жрецы окропили каменные статуи священным медом особым способом настоянным на тайных травах. Они же вынесли к статуе Свентовита четырех белых, без единого иного перышка, петухов — и Святовит, сноровисто перерезал им глотки, окропив кровью подножие статуи своего бога, после чего вскинул руки и нараспев затянул.

 

— Боже Свентовит, небесной высью владеющий, кругом всю землю объезжающий, следующий путем Солнца, воитель вечный, враг Тьмы: к тебе взываем, рассуди и защити тех, кто почитает тебя. Дай знамение, если тебе не угодна война с обрами и моравами.

 

Он отступил, дав дорогу Марибору — и тот шагнул вперед, вместе с двумя прислужниками из младших жрецов, ехавших с ним от самого Щецина. Они вели за собой изможденного человека со связанными руками — раба из полян, — которого они быстро повалили на алтарь. Марибор, наклонившись, быстро перерезал ему горло и, окропив все три рта своего бога, вскинул руки, взывая к трехглавому богу.

 

— Боже Триглаве, владыка небесный, земной и подземный, всесокрушающий, всепожирающий, тремя мирами владеющий, грехов людских не видящий. Сними золотую повязку с темных очей своих и узри — быть ли войне с рабами Распятого.

 

На мгновение воцарилась тишина, которую внезапно нарушил негромкий стук копыт: это младшие жрецы вывели из леса белого коня. Когда его подвели к копьям, он тревожно заржал, упираясь, а когда коня все же заставили идти вперед, он заметался, вставая на дыбы, задевая и отбрасывая копья. С трудом его провели до конца поляны, тогда как жрица сноровисто расставляла обратно разбросанные копья. В следующий миг из леса, рядом со статуей Триглава, возник черный конь. Марибор сам провел его через копья — и ни разу копыта коня не задели их, словно по поляне шествовал призрак, а не живое существо.

 

— Боги сказали свое слово, — с плохо скрытым торжеством сказал Мариор и Святовит неохотно кивнул, соглашаясь. Но, не успел он выразить это согласие вслух, когда младшая жрица вдруг схватила его за рукав, со сдавленным криком указывая на кельтские статуи. Остальные посмотрели на них — и тоже словно окаменели на миг, ошеломленные представшим перед их глазами жутковатым зрелищем.

 

Статуи сплошь покрывала кровь: алые капли капали из пасти Кабана и Медведя, тонкие струйки вытекали из глаз Женщины с Рыбой, красные лужицы скапливались под ногами Сокрытого. Святовит посмотрел на Марибора и оба волхва мрачно кивнули друг другу.

 

— Быть большой войне, — мрачно произнес жрец Свентовита, — да помогут нам боги.

 

— На все их воля, — эхом откликнулся Марибор.

 

Уже под утро, когда жрецы и князья, обуреваемые невеселыми думами, отяжелевшие от обрядовой трапезы больше напоминавшей тризну, из конины и священных медов, разъехались по своим городкам, чтобы вскоре собраться вновь уже на пути к полю брани. Вортицлаву же, также как и вернувшемуся с ним к замку Стюрмиру довелось первыми столкнуться с предвестием этой войны — когда на берегу Одры их встретили встревоженные гонцы ополян и голеншичей.

 

— Беда князь Вортицлав, большая беда, — забыв о всех церемониях, наперебой они обратились к правителю сленжан, — беззаконный Ростистав, князь Нитры, прошел Судетскими Вратами, сжег городки голеншичей, осадил Ополе, разрушает капища и убивает волхвов. С ним обры и моравы и сорбы с тюрингами. Совсем скоро он будет и здесь.

[Magnum]

 

"...Последнее, что он слышал, был гром. В его раскатах стучали конские копыта, мчавшие на запад гуннскую полночь". 

 

 

[Каминский]

Кот и сигонот

 

Нога почти по колено погрузилась в жидкую грязь и Дорно, кунигас Цеклис невольно поморщился от того с каким громким чавканьем, он вытянул башмак из вязкой трясины.

 

— Велс бы забрал этот дождь, — выругался воин, раздраженно отпихивая лезущие в лицо мокрые ветки. Это был высокий крепкий мужчина, лет сорока, со светлыми волосами, выбивавшихся из-под полкруглого гутского шлема с наносником и позолоченными бронзовыми пластинками. Чуть ли не единственный в своем отряде он носил кольчугу, уже малость проржавевшую в окружающей сырости. С пояса свисал меч в ножнах из хорошо выделанной кожи, на шее болтался бронзовый амулет с громовым крестом. Позади прочие воины куршей, даже не пытаясь не шуметь, с треском ломились через чащу, что за одну ночь превратилась в огромное болото, из-за разлившихся вокруг мутных вод реки Телсе.

 

Еще вчера ничего не предвещало непогоды: Свайстикс, солнечный бог, светил ясно, когда кунингас куршей, во главе отряда из почти трех сотен воинов двинулся к городку, который курши именовали Гробиной, а гуты, собственно и основавшие эту колонию, — Сигардом. Городок этот, ранее находился под покровительством Локера, кунингаса княжества Пиемере, но уже десять лет прошло как Локер, рассорившись с гутским хольдаром, погиб при попытке взять Сигард, как и Трейнис, кунигас Бандавы. Тогда же Дорно, — единственный кунигас, выживший в том походе, — заключил мир с гутами, а потом и пригреб к рукам оставшиеся без правителей земли. С тех пор он подчинил себе еще несколько земель, став самым сильным средь владык Курземе. И самым богатым — с гутами сохранялся мир, как и с их покровителями — князьями Венеты, шла бойкая торговля по Янтарному морю и Семельгезаре, амбары и сундуки Дорно ломились от разного добра, а его жены ходили в серебре и золоте.

 

Но несколько месяцев назад все изменилось. Соперники-кунигасы из северных княжеств Вентавы и Вентамы, все чаще совершали разбойные набеги на Пиемаре. Более того, началось то, чего в здешних землях не помнили уже лет десять — набеги морских находников-свеев, разорявших прибрежные деревни вблизи Сигарда, явно нацелившись и на сам городок гутов. Старый Альв, хольдар Сигарда, послал гонцов к Дорно и тот, собрав всех воинов из подвластных ему земель, выступил в поход, чтобы раз и навсегда напомнить всем, кто теперь хозяин в Курземе.

 

Проклятый дождь спутал все его замыслы: ночью хлынул ливень, словно кто-то из богов опрокинул на землю ковш с небесной водой. Вышедшая из берегов Телсе превратила все лесные дороги в речные протоки, разделив куршских воинов, спасавшихся от наводнения на превратившихся в островки возвышенностях. Дорно, возглавлявший самый сильный отряд, в почти три сотни воинов, поутру принялся искать потерявшихся за ночь воинов союзных кунигасов Дувзаре и Мегавы. Дело затруднялось тем, что помимо и не думавшей спадать воды, утром поднялся густой туман, искажающий все лесные звуки, смазывавший и расстояние в лесу. Меся башмаками вязкую грязь, тщетно пытаясь разглядеть хоть что-то через застилавшую лес белесую завесу, Дорно вполголоса костерил нежданно нагрянувшую непогоду, спутавшую так удачно начавшийся поход.

 

— Эй, кунигас, — Дорно обернулся, чтобы увидеть Витола, самого испытанного своего дружинника, — слышишь?

 

— Что? — Дорно раздраженно обернулся, но тут и он услышал это — пробивающийся через шум бурлящей повсюду воды, странный звук. Негромкий, но постепенно набирающий силу протяжный мяукающий вой, особенно жуткий на фоне стихших лесных шорохов. Вот вой оборвался мерзким смешком, заставившим всех куршей, зашептать молитвы богам, хватаясь за нательные громовые кресты и иные амулеты от нечистой силы. Туман начал рассеиваться — и глазам Дорно вдруг предстал выступающий из воды островок, поросший низкорослым березняком. Посреди сломанных деревьев лежали трупы тех, кого он искал — страшно изуродованные, местами разорванные в клочья. Какая-то нечеловечески мощная и столь же злобная сила, рвала кожаные латы, вырывала куски плоти, крушила черепа, разбрызгивая вокруг кровь и ошметки мозга. Даже Дорно, воевавшего уже почти тридцать лет и навидавшегося всякого, невольно замутило при виде следов жестокой бойни.

 

— Человек такого не сделает, — вполголоса сказал кто-то за спиной Дорно, — медведь?

 

Кунигас выдавил хмурую усмешку — и какой дурак может сказать такое, что за медведь или какой иной зверь, может расправиться с несколькими десятками вооруженных воинов? Разве что ожил кто-то из свирепых воинов древних легенд — людей-медведей, свирепых людоедов, в одиночку побеждающих целые армии. Однако Дорно слишком давно уже вышел из возраста, когда подобает верить в подобные байки.

 

— Осмотреть тут все, — коротко бросил он, — может еще есть кто живой?

 

Все кинулись выполнять его приказ, но не успели сделать и двух шагов, когда лес вдруг огласился воинственными криками и, из-за всех деревьев, разбрызгивая жидкую грязь, хлынули вооруженные до зубов воины. Здесь были и курши — в глаза Дорно бросились родовые знаки Вентавы и Вентамы, — и ливы, которых узнавали по совсем уж светлым, почти белым волосам, и таким же светлым глазам. Но были тут и явно не местные уроженцы — рослые мужи в железных кольчугах и шлемах, увенчанных позолоченными фигурками вепрей. Размахивая мечами и боевыми топорами, они неслись впереди воинства, накинувшись на оторопевших куршей.

 

— Перконс с нами! — хрипло выкрикнул Дорно, с радостью чувствуя как постыдный испуг, охвативший его при виде недавнего побоища, уступает место кровавому безумию битвы. Выхватив меч из ножен, он могучим ударом снес голову ближайшему куршу и, взывая к воинственным богам, устремился в гущу схватки. Зазвенела сталь, с проклятиями убивали и умирали воины в жестокой битве, кровь стекала в мутные воды. Дорно окруженный дружинниками, рубился словно одержимый Йодсом, вражеской кровью стараясь смыть позор вероломной гибели соратников. Вот он сошелся с Гимбутом, — кунигасом Вентавы, что не раз воевал с Цеклис, — отбив направленный ему в грудь меч, Дорно сделал ответный выпад и его клинок, пробив кольчугу, вышел из спины врага. Упершись ногой о труп, Дорно выдернул меч, едва успев развернуться, чтобы отразить удар от одного из чужаков в кольчуге. Из прорезей в полумаске шлема яростно смотрели синие молодые глаза.

 

— Сопляк, клянусь Перконсом! — выдохнул Дорно, — в спину бьешь, щенок! Так отправляйся же к Велсу, северный выродок!

 

Он обрушил на свея такой град ударов, что молодой воин невольно смешался под этим яростным натиском, пятясь назад. Его нога подвернулась, задев за одну из поваленных березок, и воин упал спиной в грязь. Он едва успел подставить окованный железом щит, но Дорно сокрушительным ударом проломил его и занес меч, чтобы покончить с противником. Но нанести смертельный удар он так и не успел: все его тело дернулось, из его рта выплеснулась кровь, из груди вынырнуло окровавленное острие. Это еще один свей, заметив нависшую над соратником погибель, вонзил копье в спину куршского князя.

 

— Вставай конунг! — свей протянул руку и валявшийся в грязи Рандвер гибко вскочил на ноги.

 

— Я твой должник, Олав, — оскалился он и, вскинув меч, ринулся в гущу битвы, громко призывая на помощь Одина и Тора. Его крикам вторили свеи, курши взывали к Пеколсу и Перконсу, ливы — к каким-то своим богам и все они, воодушевленные гибелью вражеского князя, с новой силой кинулись на врага. Курши же Цеклиса, лишившись предводителя, вскоре обратились в бегство. Разгоряченные схваткой курши, свеи и ливы, преследовали их по пятам, безжалостно истребляя отставших воинов.

 

Вскоре все было кончено: войско Цеклис и союзных земель перестало существовать, немногие оставшиеся в живых рассеялись по лесу. Туман рассеялся окончательно, также как и нависавшее с утра тучи и вышедшее на небо солнце осветило куршей и свевов, деловито грабивших мертвых, снимая оружие и украшения. Меж тем вожди победителей, молодой конунг шведов Рандвер и кунигас Ванемы Каупис, — коренастый сероглазый мужчина в невесть как сюда попавшем ромейском панцире, — обсуждали новый поход.

 

— До вечера Сигард падет, — довольно говорил Каупис, — без поддержки Дорно, ему не выстоять от нападения одновременно с суши и с моря.

 

— Десять лет назад у них получилось отбиться, — заметил Рандвер.

 

— Десять лет назад тут как раз фризы на огонек заглянули, — усмехнулся кунигас Ванемы, — а теперь гутам никто не поможет.

 

— Это хорошо, — из-за деревьев вдруг возник худощавый человек с блеклыми волосами и в черном одеянии, застегнутым на три петли и расписанном вышитыми серебром змеями. Резной головой змея оканчивался и узловатый осиновый посох. Светло-серые, почти бесцветные глаза, в упор глянули на обоих владык.

 

— Задерживаться нельзя, — продолжал сигонот Нергес, самый почитаемый средь всех жрецов Курземе, — все ли помнят, ради чего мы вообще вышли в этот поход?

 

— Помним, конечно — кивнул Рандвер, — но и наших воинов нельзя оставить без сигардской добычи.

 

— Так берите ее скорее, — строго сказал Нергес, — потому что наши враги не теряют времени даром. Волх уже подошел к Семельгазаре и латгалы приняли его сторону, а Люб…ходят слухи, что он со дня на день собирается явиться к Ромове.

 

— Слухи, значит? — Рандвер усмехнулся не став уточнять, откуда донеслись до Нергеса эти вести. Жрецу было подвластно многое, — служитель Потримпса, почитавший бога плодородия и земных вод в обличье змея с человеческой головой, это именно сигонот наслал ночной дождь и туман, что помог союзному войску разгромить Дорно. Но и Рандверу было чем похвастаться насчет тайных умений — и Нергес не зря с невольным уважением косился на большого кота, что возник из леса, словно черная тень. Даже самые бывалые воины куршей и свеев, видавшие всякое, с невольным испугом косились на этого зверя, опасаясь даже случайно коснуться длинного черного хвоста, извивающегося словно гадюка. Брезгливо отряхивая лапы от налипшей на них грязи, кот неспешно прохаживался меж деревьев, плотоядно рассматривая валявшиеся на земле трупы.

 

— Все будет как мы задумали, — продолжал Рандвер, — ты, Наргес, станешь кривайтисом в Ромуве, Каупис станет владыкой куршей, жемайтов и земгалов, ну а я — отомщу, наконец, за отца, вернувшись домой с головой князя Люба.

 

Черный кот издал мерзкий вой и, опустив голову, вцепился острыми зубами в ближайшее к нему мертвое тело.

[Каминский]

[Каминский]

В сердце леса

 

Одна за другой лодьи входили в гавань Трусо, самого восточного форпоста Велети, в устье Ногаты, протоки Вислы. Внутри гавани, — небольшой бухты, огороженной от моря утыканными кольями деревянными стенами, наполовину погруженными в воду, — покачивалось с десяток судов: пара лодей, драккар с Борнхольма, несколько рыбацких лодок. Сам городок выглядел как разворошенный муравейник: из длинных домов с двускатными, крытыми мхом крышами, также как и из ремесленных мастерских на берег стекались разноплеменные жители Трусо — поглазеть на знатного гостя.

 

— Поди впервые видят своего князя, — усмехнулся Люб, с интересом рассматривая городок. Правитель Велети облачился в добротную франкскую кольчугу и северный шлем, увенчанный фигуркой вепря и отделанный позолоченными пластинками. Их покрывали искусно вырезанные изображения богов и чудовищ: Тюр, вкладывающий руку в пасть Фенриру; Тор, ловящий на крючок Йормунганда, Один во главе Дикой Охоты и прочие. За плечами князя развевался на ветру красный плащ, расшитый золотом и отороченный мехом соболя. С украшенного золотыми монетами пояса свисали длинный меч и саксонский нож.

 

— Князя-то они может и видали, — усмехнулась Рисса, стоявшая рядом с Любом на носу головной лодьи, — поди многие на торге в Волине были. Просто не знают к добру или к худу ты к ним заявился.

 

— Самому бы знать, — задумчиво произнес князь, невольно бросив взгляд на болтавшийся на груди трехглавый идольчик: в деле, которое они затевали, без помощи богов точно не обойтись — как никак, решается, кто будет говорить с Ними от имени всей земли эйстов — или пруссов, как все чаще называли их соседи. Еще лучше князя это понимала и Рисса, ради такого случая вырядившаяся в свое жреческое облачение. Платье цвета морской волны покрывали мелкие раковины и высушенные морские звезды; на шее красовалось ожерелье из акульих зубов, посреди которых блестела монета Помпея. Из акульих челюстей была сделана и диадема прикрывавшая золотистые волосы, заплетенные во множество кос. С кожаного пояса, украшенного бронзовыми фигурками рыб, свисал кошель, сшитый из человеческих скальпов, рядом висел острый нож с костяной рукоятью и насечкой из рун на лезвии.

 

Вместе с Риссой на княжеской лодье прибыло еще несколько жрецов Моряны, во всем покорных своей жестокой госпоже. В остальном же велетские корабли переполняли сплошь воины — крепкие, вооруженные до зубов мужи, в добротных стальных кольчугах. Здесь были не только венды, но и саксы, гуты, даны, — участники многих походов, тщательно отобранные Любом из бывалых воев. Самое подходящее войско, чтобы впечатлить прусских князей и жрецов, помочь им сделать верный выбор.

 

В самом Трусо всем заправляли оборотистые купцы, стекавшиеся сюда чуть ли не со всего Янтарного моря — пруссы, свеи, курши, гуты, даны. По мере того как укреплялась власть Велети, появился и назначенный князем посадник, выбиравшийся с одной стороны, из более-менее местного люда, с другой — из тех, кому князь мог доверять. Сейчас посадником был Скумант — сын торговца с Готланда и женщины из ятвягов. Когда-то он ходил с Любом в его северных походах, а потом, вернувшись в родные края, стал главным и в Трусо. Владычество в богатом городе сильно изменило некогда поджарого светловолосого воина: Скумант раздобрел, отпустил длинные усы и бороду, унизав их янтарными бусинами; облачился в роскошную свиту из темно-вишневой ткани с золотыми пуговицами и воротником из куницы. Светлые волосы, несмотря на жару, прикрывала бобровая шапка, пальцы украшали золотые перстни с драгоценными камнями. Однако и под слоем жира еще угадывались сильные мышцы, а взгляд синих глаз оставался все таким же алчным, как и в молодости, — пусть уже не до воинской добычи, а до купеческих барышей.

 

— Волей богов и княжеской милостью город процветает, — говорил он, принимая Люба в большой избе за обильно накрытым столом, — мы расширились по обеим берегам Ногаты, завели янтарную, стекольную и ювелирную мастерскую. Да вот, госпожа, не угодно ли, подарок, — Скумант протянул Риссе искусно сработанное золотое ожерелье со множеством подвесок из янтаря и мелких самоцветов. Рисса, благосклонно кивнув посаднику, тут же нацепила украшение на шею

 

— С мазовшанами нынче мир, — продолжал Скумант, — с полянами тоже, торг идет по всей Висле и дальше — за Карпаты и до самого Черного моря. Ну и здесь все идет бойко — гуты приходят торговать, свеи, даны, даже финны, бывает, забредают.

 

— А что пруссы? — спросил Люб, запивая увесистый кусок жареной зубрятины сладким красным вином с юга, — не докучают.

 

— Кто как, — пожал плечами Скумант, — помезане и помегане живут с нами мирно, иные даже просятся в подданство великого князя. Вармы тоже, в общем-то, не докучают, а вот с самбами и наттангами бывает по-всякому — они ведь и по сей день считают, что Трусо должен платить дань им, а не князю Велети. Когда торгуют мирно, а когда и приходят с набегами, но всегда уходят несолоно хлебавши. Также как и галинды с ятвягами — вот уж на что дикий народ, все никак не угомонится, все дай им повоевать.

 

— Повоюют еще, — усмехнулся Скумант, — да так, как им еще и не снилось. Пошли гонцов ко всем здешним кунгасам, из тех, кто идет в счет — скажи, что великий князь Велети хочет поговорить. Если все пойдет как надо — больше уже вас никто здесь не потревожит.

 

— Пошлем, — кивнул захмелевший Скумант и, повернувшись к Риссе, протянул ей очередное украшение, — а вот, госпожа, не угодно ли? С самого Рума привезли.

 

Ослепительно улыбнувшись, Рисса накрыла мозолистую мужскую руку узкой прохладной ладонью. Встретившись взглядом с глазами посадника, она прошептала несколько слов и Скумант вдруг почувствовал, как под его рукой зашевелилось что-то холодное и скользкое, цапнувшее его пальцы мелкими острыми зубками. Выругавшись, мигом протрезвевший Скумант шарахнулся, опрокинув стул и ошарашенно уставившись на окровавленную руку. Посмотрел на Риссу — та спокойно надевала браслет из переплетенных золотых цепочек с застежкой виде головы змеи с глазами-изумрудами.

 

— Спасибо, посадник, — жрицы вытянула руку, любуясь украшением, — славный подарок.

 

Правители пруссов появились через два дня — немногословные светловолосые люди в разноцветных плащах из заморских тканей, отороченных мехом пушных зверей и в высоких меховых шапках. Каждый явился с каким-нибудь оружием — кто с топором, кто с мечом или кинжалом. Почти все они носили и доспехи: так Мантас, вождь самбов, облачился в северный шлем, почти не уступавший красотой отделки тому, что носил сам Люб и кольчугу, тоже явно не здешней работы. Сабинас, кунигас натангов имел еще более диковинный доспех, который Люб никак не ожидал увидеть в здешней глуши — начищенный до блеска панцирь с нагрудной пластиной украшенной раскинувшим крылья орлом и высокий шлем с алым гребнем из конских волос. Кроме пруссов явился вождь галиндов Тройнат, — сухопарый мужчина с темными волосами и угрюмым длинным лицом — и князь Мазовии, Свентеполк: благообразный старик, с окладистой бородой и хитрыми серыми глазами. Под алым плащом Свентеполк носил кольчугу, с пояса свисала аварская сабля.

 

— Рад видеть лучших мужей Пруссии, — начал Люб, — я пришел сюда, в канун священного праздника Креше, чтобы…

 

— Мы все знаем, зачем ты явился, князь вендов, — перебил его Сабинас, — наши вайделоты все нам рассказали. Ты хочешь вмешаться в наш священный обряд, навязать сделать криве-кривайтисом своего человека — ты и ведьма, что сидит от тебя по левую руку.

 

— По мою правую и левую руки сидят много славных мужей и прекрасных жен, — не моргнув глазом ответил Люб, — моя жена — принцесса из далекой Британии, мои подручники — князья саксов и бодричей, гутов и поморан. Но все же я не бог, да и Рисса не богиня, чтобы выбирать для всех кривайтиса. Это должны сделать жрецы — и я уверен, что Перкунас, Потримпс и Паттолс помогут им сделать нужный выбор.

 

— И этим выбором должен стать князь Волх? — Тройнат в упор глянул на Люба желтыми, как у волка глазами.

 

— Он от вашей крови, — вмешалась в разговор Рисса, — твоего собственного племени, кунигас — и учился у ваших же жрецов. Чем он хуже любого из вайделотов?

 

Тройнат не нашелся с ответом, ошеломленный даже не тем, что женщина берет слово на совете князей, сколько тем, что она обратилась к нему на чистейшем галиндском наречии.

 

— Повторюсь еще раз, — не мне выбирать вам верховного жреца, — сказал Люб, — но кто бы им не был — мне придется иметь с ним дело — и я хочу узнать его сразу. А заодно поклониться святыням пруссов, для которых мы приберегли щедрые дары. И для вас тоже.

 

Он хлопнул в ладони и в горницу, где держали совет князья, вошло несколько велетских воинов. Одни несли в руках драгоценные ткани и вычурные румские одеяния, другие — сарацинское оружие, покрытое вязью непонятных знаков; третьи — драгоценные украшения, посуду, кувшины с вином и многие иные дары.

 

— Вашим жрецам достанется еще больше, — заметил Люб, — если вы проводите меня к Ромуве.

 

Кунигасы переглянулись между собой, в глазах многих блеснул огонек жадности. Перебросившись с остальными несколькими фразами Сабинас, вновь повернулся к Любу.

 

— Мы проводим тебя к святилищу, князь, — уже более почтительным тоном сказал он.

 

В путь выдвинулись утром следующего дня — вновь поднявшись на лодьи, что, покинув Трусо, двинулись на север. Целый день они шли вдоль Вислинской косы, — узкого, покрытого лесом и песчаными дюнами полуострова, пока к вечеру не достигли устья реки Преголы. Переночевав здесь, с рассветом, они двинулись вверх по течению, пока в условленном месте не сошли на берег, вместе с купленными еще в Трусо лошадьми, углубившись в лесную чащу. Вскоре вокруг них воцарился зеленый полумрак, лишь иногда прерываемый прогалинами, сквозь которые пробивался солнечный свет. Князь Люб ехал рука об руку с кунигасом Сабинасом, чуть позади двигалась Рисса и прочие князья, а уже за ними — и все остальные воины.

 

— У тебя редкий доспех, — заметил Люб владыке натангов, — несколько веков прошло с тех пор, как такие носили в мире — и весьма не близко от этих мест.

 

— В этой чаще время идет по иному, — усмехнулся Сабинас, — и ничто попавшее сюда, не пропадает бесследно. Ты прав, много веков прошло с тех пор как римлянин Атилий Прим явился в здешние края и на римское серебро создал здесь отряды — из местных и пришлых воинов, — что сторожили Янтарный путь. При нем же появились и городки, где велся торг между римлянами и предками натангов и самбов. С тех пор много воды утекло, но от того славного времени остались эти доспехи, кровь римского гражданина, центуриона Полемониса, в жилах многих княжеских родов, да и само название нашего святилища: Ромува — новый священный Рим.

 

Ехавшая позади Рисса внимательно слушала Сабинаса и ее сине-зеленые глаза как-то по-особому блестели в темноте чащи. Меж тем они уходили все дальше вглубь леса: тут и там журчали ручейки, временами попадались и небольшие реки, через которые приходилось искать брод и коварные болота, где пруссы показывали велетам тропки, помеченные понятные только им вешками. По пути им не встретилось даже самой захудалой деревушки: то ли эта часть Пруссии была мало заселена, — во что Люб не особо верил, памятуя о многочисленности здешних народов, — то ли Сабинас и прочие кунигасы нарочно вели их самыми глухими тропами, подальше от жилья. Вскоре Люб понял, что они проходят через одну из здешних священных рощ: на пути им попадались то небольшие идолы, искусно вырезанные в стволах деревьев, то нехитрые подношения на перекрестке лесных тропок. Время от времени прусские кунигасы останавливались здесь, чтобы сделать собственные подношения — и велеты присоединялись к ним, не желая ссориться со здешними богами. Попадались путникам и более зловещие приметы — обгорелые или раздробленные и разбросанные человеческие кости на тех или иных полянах: видимо здешние боги, как и все остальные, нередко требовали себе и таких жертв.

 

Солнце уже клонилось к закату, когда они вышли к слиянию двух небольших лесных рек, где стоял огромный дуб с вечнозеленой листвой. Все остальные деревья, сколь бы они не были велики и могучи, казались лишь лесной порослью рядом с этим лесным исполином. Вокруг дуба торчали высокие деревянные шесты, а между ними — растянуты большие полотнища из красной и черной ткани. Перед этими полотнами стояло с несколько десятков человек — молодых и старых, облаченных в длинные белые одеяния, застегнутых на три петлицы и с поясами, несколько раз обернутыми вокруг туловища. Внизу к одежде крепились кисти из бычьих хвостов и пучки шерсти от разного зверья.

 

Впереди стоял статный мужчина, лет сорока, с длинными рыжевато-каштановыми волосами и зелеными, как у кошки глазами. Голову его прикрывали венок из дубовых листьев, в руках он держал двурогий посох.

 

— Приветствую князей земли прусской, — звучным голосом сказал он, — и тебя, князь Велети. Я Прутенос, старший из вайделотов Ромувы рад видеть вас в священном месте.

 

— Приветствую тебя, мудрый, — Люб склонил голову, — столь прославлена Ромува по всему Янтарному морю, что и я не мог не поклониться ее жрецам. В моих владениях немало людей чтит ваших богов и их боги — мои боги. Позволь мне сложить наши дары к ногам Паттолса, Перкунаса и Потримпса.

 

— В наше время редко встретишь такое благочестие среди молодых, — усмехнулся Прутенос, — увы, никто кроме жрецов не вправе войти за эту завесу. Можешь передать мне свои дары и я с молитвою о твоем благоденствии возложу их у корней священного дуба.

 

— Тогда мы сделаем это завтра, — кивнул Люб и уже хотел повернуть коней в поисках ночлега, когда Прутенос вдруг указал на Риссу

 

— Она может зайти за завесу, если пожелает, — сказал он, — жрица Моряны и наставница Волха, князя-жреца Ладоги, который желает сесть под священным дубом, вправе предстать перед ликом богов. Если, конечно, не побоится, — добавил он с легкой усмешкой.

 

Рисса переглянулась с Любом и, бросив поводья ближайшему воину, соскочила с коня, подходя к вайделоту. Прутенос кивнул и, отогнув в сторону часть полотнища, впустил Риссу за священную завесу.

 

Перед ней открылось подножие дуба, где в самой толще ствола были выдолблены три ниши-дупла. В них стояли идолы троих богов, вырезанные столь искусно, что, казалось, боги сами вырастали из недр священного дерева. Посредине стоял Перкунас, могучий муж с черной словно туча бородой, красным лицом и волосами, раскрашенными подобно языкам пламени. В одной руке он держал молнию, в другой — огненно-красный янтарь. Из такого же янтаря были сделаны и глаза грозового бога. Перед изваянием горел костер, в который два вайделота подкладывали сухие дубовые ветки.

 

— Этот костер горит всегда, — сказал Прутенос, — если он погаснет вайделот, что не уследил за ним, сгорит на костре из тех же веток.

 

Слева от громовержца стоял Потримпс, — красивый безбородый юноша в венке из колосьев и серпом в руке. Глаза его — светло-золотистый, почти прозрачный янтарь, с черными точками застывших мушек-зрачков. Перед богом плодородия стоял горшок, откуда-то и дело норовил выползти большой уж. Рядом с горшком сидела белокурая вайделотка, всякий раз осторожно возвращавшая змею на место. Наконец, справа стоял Паттолс, старик с лицом мертвеца и длинной седой бородой. В руке бог смерти держал человеческий череп, голову прикрывал белый платок, вместо глаз зловеще блестели бусины черного янтаря.

 

— Три бога- три мира, — сказал Прутенос, — тот самый Триглав, которому молятся в городе твоего князя.

 

— Он больше не мой князь, — усмехнулась Рисса, подходя ближе к дубу, не обращая внимания на опасливо глядевших на нее жрецов. У корней дуба, под ногами Патолса она увидала большую яму, где ползали разные гады — змеи, жабы и большие ящерицы, с блестящими черными телами.

 

— А кто твой князь? — в спину ей кривнул Прутенос, — тот самый Волх, которого ты прочишь в кривайтисы? Он твой князь? Или ты его…кто? Княгиня? Жрица? Или кто-то еще?

 

Рисса усмехнувшись, встала на колени и опустила руку в яму с гадами. Большая черная гадюка обвилась вокруг руки и жрица поднялась, дерзко улыбнувшись Прутеносу.

 

— Ты боишься Волха, правда? — сказала она, прикоснувшись губами к змеиной голове, — что он будет лучшим кривайтисом, чем ты?

 

— Его я не боюсь, — покривил губы вайделот, — и тебя тоже, хотя и вижу стоящую за тобой силу. Я боюсь лишь того, что ты, протолкнув в кривайтисы своего князя, нарушишь равновесие между светом и тьмой — и в этом мире и во многих других.

 

— Страх застил тебе разум, жрец, — Рисса мелодично рассмеялась, — я не богиня, чтобы менять миры мановением руки.

 

— Ты — нет, — сказал Прутенос, — а что насчет тех, кто стоит за тобой? Змеи идут тебе в руки, потому что чувствуют в тебе силу Нижнего мира — но мироздание не сводится лишь к нему. Я знаю, что говорят жрецы Упсалы о змеях и драконах, что подтачивают корни Мирового Древа — что же случится, если ты и назначенный тобой князь выпустят их на волю.

 

— Ты плохо понимаешь, что такое мир, вайделот, — рассмеялась Рисса, — и этот и любой другой. И этот дуб и дуб в Упсале и саксонский Ирминсул — всего лишь подобия мирового древа, на котором держатся все девять миров. Его корни — в Хеле и Нифельхейме, крона уходит в Асгард, на боковых ветвях — миры ванов и йтоунов, светлых и черных альвов. Но само древо, точнее его ствол — и есть наш мир, Мидгард.

 

— Я знаю, чему учат в Упсале, — раздраженно сказал Прутенос, — дело не в том, сколько миров держит Мировое древо, есть ли свои миры у бардзуков или йодасов. Дело в том…

 

— Дело в том, — перебила его Рисса, — что и у мирового древа есть свои ипостаси. И Мидгард не так прост как кажется: недаром Ирминсул саксов созвучен с норманнским Йормунгандом.

 

— О чем это ты? — недоуменно спросил Прутенос.

 

— О том, что Мировое Древо и Мировой Змей есть две личины одного и того же, — сказала Рисса, вновь поднеся к лицу змею и коснувшись своим языком раздвоенного языка раздвоенного гадючьего жала, — но Мидгард имеет больше двух личин. Вокруг него покоятся восемь миров, а он девятый — но лишь когда представляется ясенем. Когда же он обретает змеиное обличье — множество чешуек переливается на множество цветов и каждая из тех чешуй — отдельный мир, отдельный Мидгард. И как у самой змеи нет двух одинаковых чешуй, как в море, обители Йормунганда нет одинаковых волн, так и каждый из тех «срединных миров» будет отличаться от другого. Знает ли что-то подобное кто-то из вайделотов и сигонотов? Знал ли ты сам? А Волх теперь знает — и это знание передала ему я. Так кто может быть более достойным владеть этим дубом — и всей землей эйстов?

 

Она опустила руку, давая змее соскользнуть обратно в яму и торжествующе посмотрела на вайделота. Тот криво усмехнулся.

 

— Не знаю, правду ли ты говоришь или пытаешься смутить меня лживыми речами, — сказал он, — но я верю, что тебе и вправду ведомо многое. Но многое знаю и я — особенно о своей земле. Волх твой избранник — но без тебя он немногого стоит: ты и хочешь провести его сюда, только потому, что знаешь, что женщине закрыт путь в жрицы Ромувы. Но знаешь ли ты, что твой Волх может не дойти до священного дуба. Еще одно войско идет сюда с севера и его ведет сигонот Нергес, что тоже хочет получить трехрогий посох Криве-Кривайтиса. Ему точно не нужен соперник — и он сделает все, чтобы перехватить твоего князя на пути сюда.

 

Рисса, сразу изменившись в лице, кинула на Прутеноса яростный взгляд и, резко развернувшись, вышла за завесу. Быстрыми шагами она прошла мимо ошеломленных велетов и пруссов — даже Люб, шагнувший было ей навстречу, молча отошел, едва взглянув в ее лицо. Рисса прошла через ночную чащу, остановившись лишь возле укромной заводи в лесной реке. Привычно вздохнула, прогоняя из головы все лишнее и, уставившись в колеблющуюся гладь, послала мысленный призыв за леса и реки, сливаясь духом с тем, на кого она возлагала такие надежды. И, не сдержавшись, зашипела от злобы и досады, когда ее сознания, наконец, достиг отчаянный вопль о помощи.

[Каминский]

О том, что Мировое Древо и Мировой Змей есть две личины одного и того же, — сказала Рисса, вновь поднеся к лицу змею и коснувшись своим языком раздвоенного языка раздвоенного гадючьего жала, — но Мидгард имеет больше двух личин. Вокруг него покоятся восемь миров, а он девятый — но лишь когда представляется ясенем. Когда же он обретает змеиное обличье — множество чешуек переливается на множество цветов и каждая из тех чешуй — отдельный мир, отдельный Мидгард. И как у самой змеи нет двух одинаковых чешуй, как в море, обители Йормунганда нет одинаковых волн, так и каждый из тех «срединных миров» будет отличаться от другого.

[Magnum]

Коты - животные полезные! 

 

[Каминский]

Князь и жрец

 

Багряный шар солнца уже скрывался за лесами, когда Волх выехал на берег Немана. Верхом на черном коне, облаченный в черно-синий плащ поверх кольчуги, князь-чародей довольно рассматривал синеющую перед ним  реку - вернее даже две реки, Неман и впадавшую в него  Нерис-Вилию. На водной глади виднелось несколько лесистых островов, дремучий лес поднимался стеной и за спиной Волха и на противоположном берегу реки. Впрочем, иное зрелище редко увидишь в этой дремучей земле, по которой  уже, почитай, две седьмицы, вел свое войско владыка Ладоги и Нового Града.

 

- Станем лагерем здесь, - бросил Волх подъехавшему к нему Избору, - место, кажется, надежное. А к утру начнем переправу.

 

Седобородый князь кривичей  кивнул, поправив на плечах плащ из медвежьей шкуры, и отъехал в сторону, отдавая отрывистые приказы своим людям. Из леса меж тем выходили все новые воины - рослые сероглазые чудины, со скуластыми лицами и светлыми, чуть ли не белыми волосами; темно-русые узколицые кривичи и словене; белокурые латгалы и чуть более темные селы. Большинство носили кожаные латы, а то и вовсе звериные шкуры, кольчуги имелись, хорошо, если у  двух-трех десятков, самых знатных - они же, в отличие от своего пешего воинства, ехали верхом. Разнобой наблюдался и в оружии: знать имела настоящие мечи, кинжалы  и  копья, в то время остальные обычно  шли в бой с рогатинами, кистенями, топорами, а то и просто дубинами. Особняком держались свеи - западные наемники почти все имели блестящие кольчуги и шлемы, вооружившись мечами, копьями и грозными северными секирами. Все они ездили верхом составляя главную ударную силу разношерстного воинства Волха.

 

По здешним меркам, это была, конечно, великая сила: только с Ильменя, помимо свейских наемников,  Волх вывел отряды  мери, словен и наревы, - это, не особо великое племя, князь выделял особо, поскольку наречием нарова была близка к народам, в земли которых они шли. У Словенских ключей к Волху присоединились кривичи и отряды чуди, пожелавшие примкнуть к сильному соседу. Позже их примеру последовали и латгалы - многие здешние князья, торговавшие с Ильменем, не особо возражали против того, чтобы князь Ладоги стал  их верховным жрецом.  Волх почти беспрепятственно прошел Латгалию, переправился через Двину-Даугаву и углубился в земли селов. Здешние князьки также не стали препятствовать столь многочисленному войску, а иные, соблазненные ладожским серебром и обещанием добычи на юге, тоже решили соединиться с Волхом.

 

Имелись, впрочем, и недовольные: первые стычки начались еще в землях латгалов, продолжились у селов, ну, а когда княжеское войско вступило во владения акушайтов, так и вовсе  чуть ли каждый шаг  ему  давался с боем. Воду мутили вайделоты и сигоноты, оскорбленные до глубины души тем, что кривайтисом может стать чужак с востока. Среди них особенно выделялся Гинтовт, верховный жрец дзуков, сам, судя по его речам, метивший в криве-кривайтисы.

 

- Кто вообще решил, что чужеземный колдун может стать нашим жрецом? - потрясая двоерогим посохом, грозно вопрошал Гинтовт, стоя посреди капища, - кто считает так, тот изменник, отринувший наших богов ради пригоршни серебра. Или кто-то когда-то видел Волха в наших  заповедных рощах или у священного огня в Ромуве? Наши боги - владыки леса и неба, грома и молний, а он молится морским чудовищам, причем даже не свой волей, а по наущению бесстыдной  ведьмы с запада. Не бывать ему  кривайтисом покуда еще жива честь земли Литовской!

 

Эти речи закончились, когда Волх, со всеми его союзниками, в жестокой сече разбил ополчение аукшайтов, убив трех литовских князей и захватив в плен Гинтовта. В тот же день князь прилюдно утопил вайделота в Нерис-Вилии, принеся его в жертву Потримпсу.

 

- И кто посмеет сказать после этого, что я не достоин стать кривайтисом? - вопросил Волх перед согнанными перед ним аукшайтами, - нужно быть слепцом и глупцом, чтобы не видеть, кому и вправду благоволят боги.

 

Говорил он это на голиндском наречеии, которое худо-бедно понимали и здешние народы. Два десятка наиболее закоренелых своих противников князь принес в жертву богам - кого утопив, как Гинтовта, кого-то сжигая на костре в честь Перкунаса или закалывая на алтаре, принося кровавые жертву Велинасу-Паттолсу. Не то, чтобы после этого вовсе прекратились лесные засады и ночные нападения на войско Волха, но все же их стало куда меньше, а иные князьки аукшайтов и вовсе подчинились князю Ладоги.

 

Сейчас же Волх гордо рассматривал бесчисленные костры, что в сгущавшихся сумерках один за другим загорались вдоль берега. Все это войско собралось под его рукой, сделав его самым могущественным владыкой от Немана и до  Ладоги. А будет еще больше - и, когда он станет еще и кривайтисом, Рисса, наконец, поймет, что у нее нет и не было более сильного союзника, чем князь Волх. Даже Любу придется потесниться перед ним.

 

С этими приятными мыслями, Волх  ушел в свой шатер, охранявшийся свейской стражей. Посреди шатра горел костер, рядом раскинулось  ложе из звериных шкур, на котором и развалился Волх. Откупорив кувшин с румским вином,  князь Ладоги решил достойно отметить победу над аукшайтами.

 

- Приведите ту пленницу из дзуков, - приказал он  свею, сунувшемуся в шатер на княжеский отклик. Наемник, понятливо осклабившись, исчез в проходе, но вскоре появился снова, ведя за собой белокурую стройную девушку  в простой белой сорочке до пят. Из украшений на ней были лишь  бронзовые серьги, да такой же бронзовый браслет на правом запястье. Девушка вскрикнула, когда Волх ухватив ее за руку, грубо дернул ее к себе, свободной рукой срывая с нее одежду.  В следующий миг Волх повалил литвинку на ложе, подмяв под себя трепещущее стройное тело и сам скидывая одежды. Сорвав с плеч плащ, он набросил его на огонь и шатер погрузился во мрак. Девушка снова закричала, когда  мужская рука грубо раздвинула ей ноги, по-хозяйски щупая нетронутое лоно и в следующий миг напрягшаяся плоть проникла в нее, разрывая девственную плеву. Жалобный женский крик перебило довольное мужское пыхтение...очень скоро перешедшее в совсем иные звуки, от которых волосы встали дыбом даже у видавших виды свеев, стоявших на страже.

 

Плачущая девушка, все еще пытавшаяся вырваться из мужских рук не сразу поняла, что  происходит нечто более страшное, чем простое насилие. Мужской член еще терзал ее плоть,  а над  ухом уже раздалось громкое шипение. Теплая человеческая плоть внезапно сменилась холодной чешуей, острые когти впились в женскую грудь. Истошный вопль ужаса сорвался с губ девушки и тут во мраке вспыхнули зеленые глаза с вертикальным зрачком. Звучно клацнули огромные челюсти и в следующий миг острые зубы вонзились в нежное горло. Крик оборвался, сменившись жадным чавканьем, когда князь-оборотень жадно пожирал свою добычу, одновременно изливаясь семенем в еще трепыхающееся тело.

 

Пока Волх развлекался с пленницей, снаружи погода начала портиться: на чистое доселе небо внезапно набежали черные тучи, прогремел гром и хлынул проливной дождь. В мгновение ока Неман поднялся, воды его выплеснулись на берег, заливая и стоявшие слишком близко костры и  наспех возведенные шалаши, где спали воины. В воцарившейся суматохе, невольно захватившей даже стоявших вкруг лагеря часовых, никто не заметил, как блеснувшая в небе молния на миг высветила в лесу множество теней, быстро приближавшихся к лагерю. Прогремел раскат грома, а вслед за ним послышались  громкие крики:

 

- Перконс! Перконс! Вперед курши!

 

Словно нечистые твари из царства Паттолса-Пеколса из леса вырвались всадники в косматых шкурах, верхом на мохнатых лесных лошадках. Мелькнули искаженные яростными гримасами бородатые лица, распахнутые в воинственных воплях рты и тут же мечи, кистени, булавы, просто дубины обрушились на головы ошеломленных людей. Зазвенела сталь, с сочным хрустом врубались в человеческую плоть топоры и кровь хлынула в воды Немана. Следом  за конным войском устремились и пешцы - крепкие рослые воины, в  плащах из волчьих шкур, средь которых редко-редко мелькали металлические кольца. Вооруженные мечами, топорами и рогатинами, они мгновенно ворвались в общую схватку. Особенно яростно рубились здесь светловолосые воины в кольчугах и полукруглых шлемах, почти ничем не отличавшиеся от северных воинов, столпившихся вокруг шатра Волха.

 

- Один! Один и Тор!  - ревели они. Громче всех кричал молодой человек в алом плаще, скачущий  на черном, как ночь, коне, ожесточенно рубя мечом всех, кто попадался ему под руку. Голубые глаза Рандвера горели жаждой убийства, губы кривились в презрительной усмешкой, когда он видел, как его воины, вместе с союзниками, по всему берегу теснят застигнутого врасплох ворога, загоняя его в Неман.

 

Оказавшись рядом с княжеским шатром, Рандвер соскочил с коня, ударом по крупу направив его прямо на ощетинившихся клинками северян. Свеи, готовые скрестить мечи и с соплеменниками,  оказались не готовы к тому, что черный конь вдруг перевернется в воздухе так, что любая нормальная лошадь сразу бы свернула себе шею. В следующий миг на месте коня поднялся  гигант, больше похожий на йотуна или тролля, чем на живого человека. Жуткую личину покрывали уродливые язвы, местами изъявшие плоть до кости, огромный рот скалился, обнажая окровавленные острые зубы. Здоровенные ручищи сжимали ствол молодого дерева, которым чудовище размахивало как дубиной. Мечи и секиры вязли в неподатливой плоти, не причиняя вреда чудовищу, когда оно, разметав свеев, прорвалось к княжескому шатру. Но навстречу ему метнулось  другое чудовище, - человекоподобный  гигант покрытый чешуей, с когтистыми лапами и лязгающей клыками пастью. С грозным рыком он схлестнулся с драугром. Два сверхъестественных создания сплелись в один жуткий клубок, терзая друг друга: драугр перекидывался то в черного быка, то в такого же черного зверя, похожего на кота, но размером с медведя: тогда как его противник превращался то в водяного ящера  с длинными челюстями, то в огромную змею. Даже воины на миг перестали убивать друг друга, завороженно глядя на битву князя-оборотня и живого мертвеца.

 

Рандвер  опомнился одним из первых.

 

- Я вижу перед собой воинов или трусливых трэллов?!  - крикнул он, обернувшись к своим хирдманнам, - убейте эту тварь!

 

Повинуясь его словам свеи, переборов  страх, метнули в  гадину сразу несколько копий. Хоть сталь и не пробила прочную чешую, сразу стало ясно, что Волх не настолько неуязвим от обычного оружия, как его противник. Жалобное шипение разнеслось над рекой, а в следующий миг Волх, обернувшись зеленой ящерицей, соскользнул на землю, оставив в лапище драугра лишь извивающийся хвост. Ускользнув от удара секиры, едва не перерубившей его пополам, Волх превратился в ужа и скользнул в реку. В следующий миг мутные воды забурлили от ударов хвоста стремительно уходившего на глубину чудовища.

 

Вслед за князем побежали  его люди - эсты и кривичи, латгалы и словене, - все собранное Волхом воинство разбегалось по лесу, спасаясь от торжествующих победителей. Часть их, впрочем, уже начали грабить нехитрые пожитки разгромленного врага.  Отступили в лес, не теряя строя и те немногие свеи, кому посчастливилось выжить в схватке с драугром. Меж тем аукшайты и селы уже сдавались Рандверу и Каупису, вождю куршей, а также еще двум предводителям союзного войска: угрюмому темноволосому Викинту, кунигасу жемайтов и статному молодому воину, в красном плаще и золотой гривне на шее - Намейтартас, кунигас  земгалов. Оба этих вождя, вместе со своими народами присоединились к Каупису и Наргесу, поддержав притязания последнего на титул криве-кривайтиса. Сам же сигонот, укрывшийся под раскидистым дубом от вызванного им же самим дождя, кривил губы в змеиной улыбке, довольно глядя  как гибнет войско  соперника.

[Vasilisk]

оставив в лапище драугра лишь извивающийся хвост. Ускользнув от удара секиры, едва не перерубившей его пополам, Волх превратился в ужа и скользнул в реку. В следующий миг мутные воды забурлили от ударов хвоста

 

 

Так хвост ему оторвало или всё же нет? Или после превращения новый вырос?

Изменено 7 February пользователем Vasilisk

[Каминский]

Или после превращения новый вырос?

Вырос, конечно вырос. Ящерица же

Коты - животные полезные! 

Вот нет, чтобы оценить мою концепцию "множественности миров"!

[Antabus]

 

свеи, переборов  страх, метнули в  гадину сразу несколько копий. Хоть сталь и не пробила прочную чешую, сразу стало ясно, что Волх не настолько неуязвим от обычного оружия, как его противник. Жалобное шипение разнеслось над рекой, а в следующий миг Волх, обернувшись зеленой ящерицей, соскользнул на землю, оставив в лапище драугра лишь извивающийся хвост. Ускользнув от удара секиры, едва не перерубившей его пополам, Волх превратился в ужа и скользнул в реку. В следующий миг мутные воды забурлили от ударов хвоста стремительно уходившего на глубину чудовища.

Извините, сильно не бейте.чё то накатило:

Удары релятивистских шпаг авангардного роя были не фатальны, но весьма болезненны. Главную угрозу представляли механические захваты основного корабля противника. Они сомкнулись на корпусе и неотвратимо тянули к стыковочному узлу. Вокруг узла зловеще раскручивались диски гриндеров, один за другим зажигались плотоядные жгуты плазморезов, сверкая фиолетовым пламенем. Лучи когерентного света плясали по обшивке, плачущий призрак взвыл голосами аналоговых термодатчиков: лазеры противника переходили на мегаваттные мощности. Трезво оценив обстановку и взвесив все шансы, Конструкция вырвалась из захватов и, одним стремительным рывком, ушла на  высокую орбиту, решительно и бескомпромиссно разменяв массу на скорость. Гештальт сфера схлопнулась до размеров прочного корпуса. Урон был значителен, но когнитивная мощность не уменьшилась. Активировав центр массовой пульсации, Конструкция передала далёкому Источнику лог прошедшего боя и просьбу о помощи.

 

 

В дополнение к кубку из черепа коммунара, награждаю Каминского переходящим вымпелом "Луч света в тёмном царстве [литературного отсека]". Вымпел полагается носить.

Ну, то есть, следите за руками: есть тёмное царство, есть луч света, а Вы его, значит, несёте.

Изменено 7 February пользователем Antabus

[Каминский]

В дополнение к кубку из черепа коммунара, награждаю Каминского переходящим вымпелом "Луч света в тёмном царстве [литературного отсека]". Вымпел полагается носить. Ну, то есть, следите за руками: есть тёмное царство, есть луч света, а Вы его, значит, несёте.

Ничего не понятно, но очень интересно. Держите картинку как иллюстрацию:

[Magnum]

Вот нет, чтобы оценить мою концепцию "множественности миров"!

Мы на форуме АИ, это прозвучало так естественно, что прямо слилось с общим фоном...