Сыны Триглава

[Каминский]

Лесная стена

 

Ополье горело.

 

Стольный град ополян полыхал как огромный костер, пожирающий деревянные стены, жилища, ремесленные мастерские. Рыжее пламя жадно лизало и идолы богов, чьи резные лица, словно в скорби покрывались черной гарью, прежде чем вспыхнуть. Вместе с городом погибали и его жители — те, кто не пал вместе с князем ополян Казимиром, вышедшим с войском на защиту города. Надеялись на крепость стен, на воды Одры, со всех сторон окружившие расположенный на острове город, на помощь с севера, наконец, на милость богов, которым бородатые волхвы несколько дней приносили кровавые жертвы.

 

Все оказалось напрасно: явившееся с запада аваро-моравское войско, сходу разметавшее наспех собранное ополчение голеншичей, наголову разбило и ополян Казимира в жестокой битве на берегу Одры. Остатки воинства, во главе с самим князем отступили на остров, разрушив мост и приготовившись к осаде или последней битве. Однако князь Ростислав не стал тратить время на приступ, просто-напросто приказав аварским и моравским лучникам забросать город зажженными стрелами.

 

К несчастью для осажденных перед этим почти седьмицу палило жаркое летнее солнце — так что лучники прошли по обмелевшей Одре чуть ли до середины реки, откуда вели почти безнаказанный обстрел Ополья. Как бы не старались защитники города, им не удалось затушить пожар — и сейчас жадное пламя выжгло город почти дотла. Тех же, кто пытался спастись вплавь или на лодках, авары расстреляли прямо на воде.

 

Сам князь Ростислав сейчас восседал на гнедом жеребце, с берега Одры рассматривая гибнущее Ополье. Рядом с ним на белом коне сидел монах Сисиний. Лицо закутанного в черное одеяние духовника князя было одновременно скорбным и суровым, потрескавшиеся губы сами собой шептали пришедшие на ум строки:

 

— А в городах сих народов, которых Господь Бог твой дает тебе во владение, не оставляй в живых ни одной души, но предай их истреблению, как повелел тебе Господь Бог твой, дабы они не научили вас делать такие же мерзости, какие они делали для богов своих, и дабы вы не грешили пред Господом Богом вашим…

 

— Хватит Сисиний, — хмуро бросил Ростислав, поворачивая коня, — скверное вышло дело. Не эти слова ты говорил мне, когда впервые пришел в Нитру.

 

— Господь наш карает детей за вину отцов до третьего и четвертого колена, ненавидящих его, — живо откликнулся Сисиний, — но милует до тысячи родов любящих Его и соблюдающих заповеди Его. Смерть этих язычников была не напрасна — ибо те, кто устрашатся гнева твоего, князь и обратится к Христу, обретут спасение и жизнь вечную.

 

— Что же, хорошо, если так, — хмурое лицо князя несколько смягчилось, — тем из голеншичей, кто принял Христа, я обещал милость и сдержал свое слово. Кто же виноват ополянам, что они предпочли погибнуть за своих идолов? Будем надеяться, что остальные станут умнее.

 

— Я помолюсь о том, чтобы Господь вразумил их души, — ответил Сисиний, но Ростислав уже тронул коня, направляясь к своим людям и на ходу отдавая приказы. Гибель Ополья была только началом — князь Нитры готовился взять под свою руку все сленжанские земли. Поначалу он не собирался распылять силы перед решающим броском к Янтарному морю — прежде всего к Волину-Венете. Путь к вторжению пролегал через сорбские земли, но вскоре прошли слухи, что саксы, поддержанные фризами, участили набеги на Тюрингию, чьи герцоги платили дань князю сорбов Древану. Одновременно пришли вести и о посланцах Люба в сленжанских землях. Тогда же Ростислав изменил свой замысел, решив сначала разгромить сленжан, заняв их земли до самого слияния Одры с Бубром, а уже потом, обезопасив восточные границы сорбов, вынудить их к совместному походу. Быстро захватив южные земли, Ростислав уперся в Сленжанскую Вырубку, на местном наречии Сленжанскую Пшесеку — полосу труднопроходимого леса, пролегшего от Рехлябских гор до самой Одры, преграждая дорогу к собственно сленжанам. Именно здесь ожидалась первая, по настоящему жестокая схватка на пути христианского воинства.

 

— Да тут и лесной дух ногу сломит, — выругался Стюрмир, выпутываясь из тернистых зарослей, что, казалось, с каким-то одушевленным коварством, выискивали малейшую прореху в одежде или доспехах, чтобы впиться своими колючками в голое тело. Выругавшись, фриз отвел от лица очередную ветку, едва не лишившую его единственного глаза. Стоявший рядом сленжанин усмехнулся и, поплевав на руки, ухватился за топор, сноровисто подрубая очередное дерево. После нескольких ударов, дерево наклонилось и упало, переплетаясь с ветвями точно такого же, подрубленного с другой стороны. Весь лес переполнял стук топоров — и фриз знал, что этот звук сейчас разносится по всей Пшесеке, от Судет до Одры. Ветки надрезанных и наклоненных до человеческого роста деревьев, надежно перекрывали все лесные тропки, также как и густые терновые заросли, росшие между стволами. За этой стеной таились в засаде уже здешние воины, — как сами сленжане, дедошане и бубряне, так и бежавшие на север от вражеского вторжения ополяне и голеншичи, а также пришедшие со Стюрмиром и Марибором фризы и велеты.

 

Сказать по правде, Стюрмир не рвался защищать сленжан — не так уж много воев явилось с посольством, никто не ожидал, что война застигнет его прямо здесь. Однако Вортицлав и другие князья настояли, чтобы фризы начали воевать прямо сейчас, в противном случае пригрозив оставить себе полную свободу рук — с кем воевать, а с кем вступать в союз. Выбирая между войной и возможностью оказаться посреди враждебной страны — и уже точно никогда не увидеть Венеты, не говоря уже о родном Дорестаде, — Стюрмир, скрепя сердце, согласился выдвинуться к Пшесеке. Два дня назад фризы и венды, вместе со сленжанами переправились через речку Ныса-Клодзка, за которой, собственно, и начиналась стена леса. Здесь они начали спешно обновлять преграду, готовясь к подходу вражеской рати.

 

И та не заставила себя долго ждать!

 

С рассветом лес огласил рев боевых рогов — это моравское войско входило в Сленжанскую Пшесеку. Впереди шли пешцы — лучники и обычные вои, вооруженные рогатинами и палицами, редко мечами. За ними двигались уже лучше вооруженные германцы — кестельцы и родственные им наемники-лангобарды, почти все в кольчугах, с мечами и выставленными вперед копьями. Замыкала шествие аварская и моравская конница, родовая знать каганата и всех славянских княжений. Здесь же, под знаменем с крестом и ликом Христа, шел и князь Ростислав, бок о бок со своим наставником Сисинием и младшим братом Моймиром. Голубые глаза юноши горели предвкушением битвы: он и сам хотел возглавить передние ряды, но Ростислав запретил княжичу, не желая, чтобы хоть кто-то из конников путался впереди пешцев посреди этой непролазной чащи. Ему и так был не по душе этот лес, мало что не сводивший на нет численное превосходство, а непобедимую доселе конницу делавший чуть ли не обузой, а не главной ударной силой.

 

Эти тревожные мысли стали явью, когда перед войском предстала Пшесека: вытянувшаяся через весь лес стена подрубленных, переплетавшихся ветвями деревьев и зарослей терновника. Вдоль стены, через равные промежутки, висели распятые трупы: как грозное предупреждение любому захватчику, так и кровавая жертва духам-защитникам леса.

 

— Убрать, — бросил Ростислав, брезгливо глянув на изуродованные тела, залитые запекшейся кровью, — и разобрать все это.

 

Он кивнул головой на подрубленные деревья и моравы с аварами кинулись растаскивать засеки. Но, едва они прикоснулись к поваленным бревнам, как из-за густой листвы и переплетшихся ветвей ударили стрелы невидимых лучников. Предсмертные крики и проклятия разнеслись над лесом, пока из-за деревьев летели все новые тучи стрел.

 

— Не расстреливайте все! — крикнул Стюрмир, — пусть подойдут ближе!

 

Но его призыв пропал втуне — вошедшие в раж сленжане пускали стрелу за стрелой, метали пики и камни, засыпая заметавшихся врагов. Впрочем, и те, вскоре опомнившись, тоже начали пускать стрелы в ответ, но, не видя врага, они наносили ему куда меньший урон — и не так уж мало стрел и пик остались бесполезно торчать в деревьях. Впрочем, часть их все же достигла своей цели — и Стюрмир, скрипнув зубами, увидев, что несколько его людей также погибло под этим обстрелом. «За этим ли они плыли сюда от Дорестада?» — мелькнула в его голове нежданная мысль, однако она же и сразу погасла — не время было жалеть о том, что уже стало неизбежным. Тем более, что сленжане и прочие славяне гибли всяко в большем числе — очень скоро чуть ли не весь лес усеяли мертвые тела. Вопли умирающих и воинственные крики атакующих смешались в один громогласный вопль, пока сленжане и моравы, продолжали осыпать друг друга стрелами. Очень скоро, как и опасался Стюрмир, запас их иссяк и захватчики, подгоняемые криками воевод, полезли прямо на засеку, сцепившись с врагом врукопашную. Лучники отступили за спины пешцев, тогда как те, с рогатинами и дубинами наперевес, ожесточенно схлестнулись с вооруженными точно также сленжанами. Фризы и венды, впрочем, до поры до времени держались позади — пока в бой не втянулись лангобарды и кестельцы: прорвавшись за первую линию засек, они уперлись во вставших за стеной щитов воинов с запада.

 

На Стюрмира накинулись сразу двое лангобардов — высокие светлобородые воины, в кольчугах и шлемах. Один из них держал в руках меч, прикрываясь щитом; другой же вертел над головой боевым топором. Лишь скученность, ограниченность со всех сторон стволами деревьев, не давали германцам в полной мере использовать численное преимущество: топор, готовившийся размозжить Стюрмиру голову, наткнулся на толстую ветку и вместо смертельного удара лишь скользнул по шлему фриза. В следующий миг Стюрмир вогнал клинок мужчине под подбородок и, тут же развернувшись, фриз отбил щитом удар второго германца. Подхватив с земли выпавший из рук врага топор, Стюрмир попытался подрубить им ноги противника. Проворно отскочив, тот наткнулся на лезущего сзади собрата и, на миг потеряв равновесие, напоролся на меч фриза. Справа и слева, кипел такой же ожесточенный бой и на время фризам удалось отбросить лангобардов. Однако все новые и новые враги с громкими воплями ломились через терновые заросли, не обращая внимания на рвущие тело колючки, упорно, словно муравьи, лезли на завалы, преграждавшие им путь.

 

Ростислав, видя сколько людей гибнет пока его войско пытается атаковать в лоб, приказал искать обходные пути. Эту вылазку возглавил Моймир — но первые же тропки, которыми он пытался разведать дорогу, оказались перегорожены хитро прикрытыми «волчьими ямами» с утыканными кольями дном. Отчаянное ржание лошадей со сломанными ногами и распоротыми кольями животами, перемежались воплями людей, на которых падали увесистые бревна, когда рвались закрепленные на земле хитроумные растяжки. В ряде мест конникам удалось прорваться, но тут же они столкнулись со стрелами засевших в засаде и еще не вступавших в бой сленжанских лучников.

 

Но мало-помалу численный перевес делал свое дело: аваро-моравы, прорвав первую линию засек, уткнулись во вторую — еще более неприступную, возведенную еще в боги знают какие времена, где сквозь завалы уже успели прорасти молодые деревья. С другой стороны, конникам кое-где удалось пробиться вперед — и все чаще на сленжан и фризов из-за лесной завесы с диким воплем обрушивался смуглый всадник в косматом одеянии, наотмашь рубя саблей всех, кто попадался ему под руку. И хотя нередко такая атака заканчивалась на острие копий и рогатин, распарывавших брюхо коню, пока славяне добивали упавшего всадника, все больше становилось понятно — Пшесека падет еще до заката.

 

— Отходим! — рявкнул Стюрмир, сразив очередного врага, — да побыстрее.

 

Одновременно он, склонившись, шепнул на ухо соратнику несколько слов — и тот, понятливо усмехнувшись, защелкал кресалом. Меж тем остальные сленжане, вместе с фризами и вендами, спешно откатывались на север, с плеском и брызгами бросаясь в воды Ныса-Клодзки. Моравы и авары, увидев, что враг бежит, с торжествующими воплями устремились вперед — сейчас их натиск сдерживал лишь сам лес: все еще густой, переплетенный зарослями терновника, перекрытый завалами засек и ловушками волчьих ям. Чтобы избежать скученности, вражеские всадники устремились по разным тропкам и вскоре потеряли друг друга из вида, рассеявшись по Пшесеке. Ростислав, срывая голос, пытался остановить их, однако его воины, воодушевленные видом бегущего противника, уже не слушали его.

 

Моймир возглавил один из таких отрядов: успешно миновав смертоносные волчьи ямы и даже не потеряв коня, сразив с десяток вражеских воев, он неожиданно для самого себя оказался на речном берегу, где столкнулся с отступающими фризами. Глаза его хищно вспыхнули и он, пришпорив коня, устремился на Стюрмира.

 

— Умри, язычник! — пафосно крикнул молодой князь. В горячке боя он даже не заметил, что сильно оторвался от войска брата, выскочив на берег лишь с горстью людей, в которых уже летали стрелы с северного берега Ныса-Клодзки. Стюрмир, усмехнувшись, взял из рук соратника длинное копье, и дождавшись когда моравак подъедет достаточно близко, метнул его. Кованное из лучшей вендской стали острие пробило грудь лошади, конь заржал, повалившись на бок, придавив не успевшего высвободиться из стремян юношу. Когда ему все-таки удалось это, подоспевший Стюрмир оглушил Моймира ударом палицы.

 

— Возьмем его с собой, — усмехнулся он своим воинам, — и поторапливайтесь — здесь скоро будет изрядно жарко.

 

Эти слова оказались вовсе не иносказанием — пока фризы, чуть ли не вплавь тащили через реку бесчувственного Моймира, над густым лесом поднимались клубы черного дыма, отовсюду слышался треск горящего дерева. Вместе с прочими дарами, Стюрмир принес князю сленжан и несколько сосудов с горючим маслом, тем, что горело в маяке Венеты — и сейчас этот подарок пришелся как нельзя кстати. Отступая, венды и фризы полили горючей смесью отдельные участки на засеках и подожгли их. Лес, изрядно просушенный за время летней жары, занялся быстро и дувший с севера, — от самой Сленжи, — ветер, тут же подхватил огонь, погнав его на застрявших, рассеявшихся по лесу аваров и моравов. В считанные миг Пшесека превратилась в огненную ловушку — пожар, словно свирепое рыжее чудовище мчался по вершинам деревьев, стелился под ногами перепуганных лошадей, становясь все больше с каждым пожранным человеком. Удушливый дым полз по лесу, сбивая с толку людей и лошадей, мешая им выбрать верное направление и направляя по дороге, казалось бы, ведущей к спасению, прямо в пасть огненной смерти.

 

Ростислав не подался всеобщей панике — хотя и ему, как и многим, разгоревшееся повсюду пламя отрезало пути к отступлению. Стоя посреди охваченной огнем поляны, князь сошел с отчаянно ржавшего коня и, преклонив колени вместе со своими воинами, истово молился, повторяя слова вслед за стоявшим впереди монахом:

 

…будете сынами Отца вашего Небесного, ибо Он повелевает солнцу Своему восходить над злыми и добрыми и посылает дождь на праведных и неправедных… Обильный дождь проливал Ты, Боже, на наследие Твое, и когда оно изнемогало от труда, Ты подкреплял его…в сей день разверзлись все источники великой бездны, и окна небесные отворились; и лился на землю дождь сорок дней и сорок ночей…

 

Губительный жар уже опалял его лицо и волосы на лбу скручивались от близости пламени, но Сисиний продолжал читать все новые стихи из Библии, сами собой всплывавшие в его памяти. Рука его сжимала на груди золотой амулет, причем сам Сисиний даже не замечал, как молитвы Господу смешиваются в его словах с призывами древних сил, также как-то смутно увязанных с водной стихией. Но к кому бы не неслись его слова, их не оставили без ответа — и, сквозь треск горящего дерева и шум падающих деревьев, он услышал отдаленный раскат грома. Подняв к небу изможденное лицо Сисиний с благоговейным трепетом почувствовал, как его окропили первые капли дождя. Вновь прогремел гром, ослепительно блеснула молния, и благословленный Господом ливень пролился на землю, спасая его воинов от огненной смерти.

 

Чуть позже, когда известие о чудесном спасении разнеслось по всему войску, Ростислав, вместе с Сисинием, уже выходили на берег Ныса-Клодзки. Еще недавно наполовину пересохшая речушка сейчас превратилась в бурлящий поток, вышедший из берегов, и все еще разливавшийся от не прекратившегося дождя. Однако это уже не могло поколебать ни Ростислава, ни всех его воинов, уверившихся как в святости собственного дела так и в собственной решимости продолжать и дальше великий поход во славу Господа.

 

 

Изменено 9 February пользователем Каминский

[Magnum]

Все оказалось напрасно: явившееся с севера аваро-моравское войско,

С юго-востока же? 

 

[Каминский]

С юго-востока же? 

Скорей с юго-запада. Моравские ворота гдето там

[Каминский]

Верховный жрец

 

— Как это так — пропала?

Коренастый рыжебородый Вольгость только развел руками, не зная, что и ответить. Люб едва сдержал рвавшееся с языка крепкое ругательство: если сам князь, сам кое-что смысливший в колдовстве ничего не заметил, то где уже простому сотнику уследить за столь искусной чародейкой, как Рисса.

-Ладно, разберемся, — буркнул князь, — в остальном все в порядке?

— Да вроде бы, — пожал плечами Вольгость, — разве что народу все пребывает. Не нравится мне здесь, княже.

Люб полностью разделял опасения сотника, но выдавать своих чувств не спешил, хотя выглядело все и впрямь тревожно. Князь хорошо помнил, как точно так же нежданно-негаданно Рисса исчезла из Венеты, вскоре после смерти Драговита, объявившись затем во владениях Волха. Поговорив со своими людьми, а также кое с кем из пруссов, Люб узнал, что помимо Риссы поутру пропал и князь галиндов со всем своим воинством. Это тоже не особо удивило князя — еще в Трусо он заметил, что Тройнат и Рисса норовят держаться друг друга, негромко о чем-то переговариваясь. Однако остальные кунигасы по-прежнему собирались вокруг Ромувы — более того, как и говорил Вольгость, из леса подходили все новые лесные племена: надрувы, ятвяги, скальвы. Заметно больше стало и служителей богов, сновавших между полотняными завесами, прикрывавшими святилище, и добротными избами жрецов, стоявших тут и там среди деревьев. Помимо уже знакомых вайделотов в их белоснежных одеяниях, мелькали тут и изможденные отшельники сигоноты и еще более мрачные погребальные жрецы — лингусоны и тулусоны, служители Паттолса, своими черными накидками напоминавшими стаю ворон. Куда более жизнерадостно выглядели потиники, жрецы хмельного бога Рагутиса. Рассевшись возле горевших тут и там костров, они готовили в больших котлах какое-то местное пиво, сваренное по особым традициям. Многие из эстийских князей уже приложились не к одной чарке — и теперь по всей поляне слышался громкий смех, ругань и воинская похвальба. Люб, впрочем, не позволял своим напиваться, ни на миг не забывая, где они находится.

Судя по этому оживлению, выборы кривайтиса ожидались в самом скором времени — вот и звайждиники, жрецы, наблюдавшие за небом, в своих черных одеяниях усыпанных звездами, — объявили о скором наступлении Солнцестояния или, по-здешнему, Креше. Как понял Люб из слышавшихся тут и там разговоров, пока у вайделота Прутеноса не намечалось соперников — его поддерживало большинство собравшихся здесь князей. Волха, помимо самого Люба, готовились принять разве что помезане и помегане, колебались еще и вармы — все те, кто больше всего торговал в Трусо, а то и сам подумывал о подданстве Велети. Чашу весов могли бы склонить так не кстати ушедшие галинды, — но все это не имело значения, пока сам Волх не придет в Ромуву, чтобы заявить о своих правах. Его отсутствие, также как и внезапное исчезновение Риссы все больше тревожило Люба.

Мрачные мысли князя прервало негромкое покашливание и, обернувшись, Люб увидел юную вайделотку, в белом одеянии, целомудренно застегнутом до самого горла.

— Прутенос хочет говорить с тобой, княже, — склонив голову, сказала она.

Жилище вайделота стояла на отшибе от остальных — большая добротная изба, украшенная знаками громового креста и иными священными символами. Внутри за столом из обрубка исполинского дуба, восседал сам Прутенос, в белом одеянии и венком из дубовых листьев в рыжих волосах. Увидев князя, он кивнул на свободную скамью напротив себя. Скользившие вокруг рабы сразу же подали Любу окованный золотом турий рог с крепким пивом и принялись ставить на стол блюда с жареной говядиной, политой ягодным соусом; кровяными колбасами и копченым угрем.

— Похоже, князь Волх не торопится к священному дубу, — вместо приветствия сказал Прутенос, — думаешь, жрецы будут ждать его до зимы?

— Думаю, его будут ждать столько, сколько потребуется, — ответил Люб, окуная поджаристый кусок мяса в кисло-сладкий соус, — зачем спешить с таким важным выбором?

— Выбор уже известен, князь, и ты сам это видишь, — усмехнулся вайделот, — не поэтому ли твоя спутница сбежала из Ромувы, бросив тебя на растерзание.

— И кто посмеет растерзать князя Велети? — Люб в упор глянул на жреца, — мое войско больше, чем у любого из твоих князей — да и не всякий из них захочет воевать с нами. Неужели ты и сам хочешь, чтобы избрание кривайтиса превратилось в кровавую бойню — здесь, в святом месте, где каждое дерево благословлено взором богов?

— Никто не хочет побоища, — сказал Прутенос, — но никто и не желает видеть здесь ставленника даже не Велети, — это бы я и сам еще стерпел, — а бесстыжей ведьмы, явившейся Паттолс ведает откуда. Она ведь и тебе не по душе, верно?

— Какая разница, что думаю я, — пожал плечами Люб, — сейчас мы делаем одно дело.

— Безнадежное дело, — заметил Прутенос, — Волх не усидит в кривайтисах — ему же нужно еще присматривать за Ладогой и за всем востоком. Если он станет раскорякою от Мутной до Немана, то очень скоро кое-что себе порвет ненароком. А в дураках останешься ты князь, потому что Риссе плевать и на Велеть и на Ромуву — один Паттолс ведает, что ей надо.

Люб хмуро смотрел на восседавшего перед ним вайделота, не ожидая, что дремучий жрец из прусской дубравы так хорошо разбирается во всех раскладах.

— Рисса и сама бы хотела стать жрицей, — продолжал Прутенос, — да только уж ее-то точно никто не примет. Ей даже вайделоткой не стать: таких как она здесь зашивают в мешок вместе с кошкой, собакой и ядовитой гадюкой и бросают в реку.

— С ней это не пройдет, — невесело усмехнулся Люб, — всплывет.

— Может и так, — не стал спорить Прутенос, — но здесь она не задержится, также как и тот князек, что ей в рот смотрит. Не союзника ты тут получишь, княже, а беду, с которой можешь всю жизнь провозиться. А ведь у тебя и иные вороги сейчас подступают, верно? Из-за них ты сюда и явился, князь Люб? Чтобы новых союзников найти?

— Откуда ты знаешь? — Люб вскинул голову, недобро глянув на вайделота. Тот криво усмехнулся.

— Я не первый год в жрецах, — сказал он, — а сюда в Ромуву кто только не приходит, поклониться богам — и какие только вести не приносит. Вот, что тебе скажу княже: мне и самому не нужна вражда с Велетью и я тоже бы хотел, чтобы серебряный поток тек и через Ромуву в Трусо и Венету. Выйди завтра к народу и скажи, что согласен, чтобы меня избрали кривайтисом — и я призову все лесные племена на священный бой с поругателями старых богов. Клянусь в том Перкунасом, Потримпсом и Паттолсом, чтобы поразили Они меня на этом самом месте, если я вру!

Люб задумался — он с самого начала понял, что за чем-то таким Прутенос и пригласил его в свою хижину. Звучало, конечно, заманчиво, но…

— Я поддержу тебя, — сказал он, — а завтра сюда явится Волх со своим воинством — и что мне, воевать с ним?

— Волху и без тебя найдется с кем повоевать, — хмыкнул Прутенос, — слухи носятся над землей, вороны Паттолса несут весть, что князь Ладожский разбит войском куршей, жмудинов и свеев на Немане — за тем твоя ведьма и кинулась ему на подмогу. Пока они там себе глотки рвут — сколько еще придется ждать, когда выберут кривайтиса. И есть ли у тебя это время? А поддержишь меня — и завтра же самбы, натанги и все остальные пойдут на юг за тобой.

Люб вскинул голову, глянув в непроницаемо-зеленые глаза и, подумав, кивнул.

— Каждый день без верховного жреца множат раздоры и скорбь по всей Ульмигерии, отвращают от нее взор богов, навлекая их гнев. Не желая худого нашему славному соседу, я Люб, великий князь Венеты, повелитель велетов, ободритов и померан, хранитель святилищ Щецина и Арконы, буду рад, если святые и мудрые вайделоты и сигоноты выберут сегодня кривайтисом того, кого посчитают достойным.

После Люба в схожем духе высказывались Мантас, кунигас самбов; Сабинас, кунигас натангов; Свентеполк, князь мазовшан и прочие владыки, собравшиеся перед завесами, ограждавшими священный дуб. Хотя, согласно обычаю окончательный выбор был за жрецами, но и слово князей — и особенно великого князя, — кое-что стоило здесь. После того как все князья высказались, началось гадание, для разных состояний которого назначались свои жрецы: вейоны прорицали по ветру, жваконы по пламени и дыму, канну-раугис — по соли и пивной пене. Вайделоты закололи в честь Паттолса черного быка и черноволосого человека; во славу Перкунаса сожгли заживо еще одного раба, а в честь Потримпса — утопили трех плачущих младенцев в расплавленном воске. По току крови и разбросанным по земле внутренностям, по крикам сгоравшего заживо человека и пузырям от дыхания умиравшего ребенка, образовавшимся в воске, тоже судили о божественных знамениях — и все они оказались весьма благоприятными. После жрецы удалились за завесу, откуда слышались молитвы и священные песнопения-дайны. Наконец завеса расступилась и к князьям вышел Прутенос: его талию семь раз обвивал белый пояс, рыжие волосы украшала высокая шапка, украшенная бисером и самоцветами, увенчанная золотым яблоком. В руках он держал троерогий посох, на груди, на серебряной цепочке, свисала фигурка Паттолса, как символ власти кривайтиса в жизни и смерти. За его спиной толпились все остальные жрецы, что только что нарекли Прутеноса главным над собой.

— Слушайте слово Перкунаса, Потримпса и Паттолса, — величаво начал он, — слово воинам леса, для всех князей, что собрались здесь. С юга идет проклятый и безбожный Ростислав, предавший отеческих богов и предавшийся жрецам Распятого, убийца мудрых волхвов и поругатель святынь. Великая слава и добыча — и благословение всех Трех Богов ждет тех, кто вступит с ним в брань, на стороне верного друга и союзника свободного леса — Люба, великого князя Велети. Докажите ему, что не иссякла слава Ульмигерии, наследников Истинного Рима — вместе с велетами идите на юг, чтобы дать отпор безбожным моравакам и беззаконным аварам. Третья же часть добычи да будет принесена к священному дубу.

Воинственные крики, разнесшиеся над святилищем, мало походили на человеческую речь — скорей на волчий вой. Да и сами «воины леса», в своих одеждах из звериных шкур походили на стаю волков — словно спустя много веков, вдали от своей исконной земли, ожил древний дух Римской Волчицы, посылающей своих новых сынов грабить и убивать во славу Ромувы — Лесного Рима!

[Magnum]

Выборы, выборы... Конгресс, немцы какие-то...     

 

[Каминский]

Святилище Ромувы

[Каминский]

Кошмар Поозерья

 

— И зверь водяной повинуется ей и реки текут, куда укажет им Предвечная Мать и само море вздымает валы, отправляя людей в ее бездонное чрево…

На топком берегу лесного озера, стоял князь Волх, вскинув руки и шепча древние заклятия на родном языке. Перед ним горел небольшой костер, истекала кровью в озерные воды пойманная в лесу важенка, незрячими глазами уставившись в темнеющее небо. За спиной Волха толпились угрюмые, покрытые шрамами, вои — свеи, кривичи, латгалы, чудь, — все что осталось от того немалого воинства, с которым князь Ладоги пару дней назад вступил в литовские леса. После разгрома на Немане, лишь несколько десятков удалось собрать Волху из разбежавшихся воинов, еще больше пряталось по самым непролазным чащобам. Другие же перешли на сторону победителей — да и те, кто явился на зов князя-чародея, вовсе не горели желанием продолжать безнадежно провалившийся поход. Угрюмо, исподлобья смотрел в спину Волха князь Избор, украдкой нащупывая под полой рукоять заморского кинжала из булатной стали. Вогнать бы острое лезвие в спину колдуну, что завел их сюда на погибель и повернуть домой, в родные края. Глядишь, еще и ослабевшее ладожское княжение, вместе с Новым Градом удастся прибрать к рукам, а с ним — и всю волжскую торговлю вместе с хазарским серебром.

Уже почти решившись, Избор шагнул вперед, как бы ненароком оттирая стоявшего рядом с князем свея, когда лягушки, доселе негромко квакавшие, вдруг разорались будто разом брошенные на сковороду. С шумом хлопая крыльями, взметнулось несколько уток, тогда как вода в озере подернулась рябью, разошлась кругами, словно от брошенного камня. В следующий миг из озера появилась красивая голова, облепленная мокрыми светлыми волосами. Хищно блеснули сине-зеленые глаза, когда на берег, брезгливо отряхиваясь от прилипших водорослей и тины, вышла молодая женщина. Прекрасное нагое тело чуть ли не светилось в подступавших сумерках алебастровой белизной кожи; между округлых грудей с алыми вишенками сосков поблескивала серебряная монета.

Шумно выдохнув от облегчения, князь Волх опустился на колени, его губы коснулись стройной голени, рядом с налипшим к ней листком от кувшинки.

— Моя жизнь, моя верность и честь…

— Хватит, ящерка, — Рисса небрежно взъерошила темные волосы на склоненной голове, — потом решим, как тебе загладить свою вину. Это что ли все, что осталось? — она обвела пренебрежительным взглядом стоявших перед ней воев, — не густо.

— Всех, кого успел собрать, — поднявшись с колен, объяснил князь, — но по лесам еще прячется немало.

— Значит, собери всех, кого сможешь, — жестко сказала Рисса, — да побыстрее. Нужно успеть на юг, прежде чем в Ромуве выберут гривайтиса.

— Еще один поход?! — Избор, не выдержав, шагнул вперед, — разве недавнего разгрома было мало?! Всем уже ясно, что никто здесь не хочет Волха в жрецы!

Волх побагровев, яростно развернулся к князю кривичей, но Рисса вытянув узкую холодную руку, заставила князя отойти, оказавшись лицом к лицу с Избором.

— Его хочу я, — спокойно сказала она, — разве этого мало?

— Тебе, может, и достаточно, — Избор нагло окинул взглядом обнаженное тело, — а вот нам уже надоело подыхать за прихоти белобрысой потаскухи!

Так быстро, что никто не успел бы его остановить, Избор выхватил нож, целя между волнительных полушарий. Жрица Моряны и не пыталась уклоняться: непроницаемые глаза встретились с глазами князя, с алых губ сорвалось змеиное шипение — и нож, ударив по серебряной монете, вдруг скользнул в сторону, не оставив и следа на белой коже. В следующий миг Рисса со змеиной быстротой выбросила руку и ее пальцы сжали кадык Избора. Кровь отлила от лица кривича, сдавленный хрип сорвался с его губ и он рухнул наземь с ужасной, хлещущей кровью, раной в горле. Рисса, брезгливо отбросив кусок плоти, окинула остальных змеиным взглядом, с удовольствием отметив, как все отводят глаза.

— Собрать всех кого сможете, — повторила она, — и поскорее. Утром мы выступаем в Галиндию.

Больше всего Наргеса злило бесцельно потраченное время — ладно, в литвинских землях и вправду стоило задержаться, чтобы аукшайты как следует прониклись тем, что кривайтиса лучше куршского сигонота им не найти. Заодно они пополнили союзное воинство — вот тогда и надо было идти в Ромуву. Нет же, — подавшись уговорам аукшайтов, он сделал крюк, повернув к ятвягам, чтобы заручится еще и их поддержкой. Сразу в нескольких городках, он узнал, что большинство ятвяжских князей и жрецов покинули свои земли, чтобы успеть в Ромуву. Теперь туда спешил и Наргес, сокрушаясь о бесцельно потраченных днях.

Его же спутники не особенно терзались такими сомнениями — союзные князья и жрецы справедливо полагали, что об этом должна болеть голова у сигонота. Что же до Рандвера то тот и вовсе не видел большой беды — подумаешь, выберут они своего жреца без Наргеса. В крайнем случае, можно заставить их пересмотреть свое решение и силой, благо войска достаточно. Да и вообще — не особо его волновало, кто тут станет гривайтисом. Убить Люба, поживиться богатствами Ромувы — и можно возвращаться домой с головой убийцы отца. А все эти курши, жемайты и прочие племена, чьи названия он не особо тщился запоминать, пусть и дальше грызутся за первенство в этой медвежьей чащобе.

С такими вот противоречивыми мыслями предводители воинства и вступили в Галиндское, или, как его называли на востоке, Голядское Поозерье: обширный заболоченный край, где средь густых лесов лежало множество больших и малых озер, с берегами поросшими камышом и аиром. Уже смеркалось, но Нергес, все больше беспокоившийся, что гривайтиса выберут без него, не согласился встать на ночлег, несмотря даже на застилавшие вечернее небо тучи и гремевший где-то в отдалении гром.

— Ночь время Велса, гром — голос Перконса и мы идем владениями Потримпса, — сказал сигонот, — во славе Троих явимся мы в Ромуву и пусть хоть кто-то попробует тогда сказать, что я не истинный избранник богов.

Войско шло восточным берегом озера Мамры, — вернее даже нескольких озер, соединенных множеством проток и ручьев, — выходя к месту, где вытекала речка Анграпа, приток Преголы. Чего не знали ни Рандвер, ни остальные князя, ни даже Нергес — это то, что на западном берегу озера уже стояло войско Волха, с горем пополам собравшего разбежавшихся воев, и Тройната, князя галиндов. Оба вождя, во главе собственных отрядов, встали лагерем близ топкой низины, поросшей папоротником и хвощами. Над ковром из мхов, скрывшим болотную трясину, горел зеленый костер, не требующий дров. Рядом хрипел умирающий раб-ятвяг с перерезанным горлом, неподалеку лежало еще несколько убитых рабов, с вырезанными на их телах рунами. Перед костром стояла Рисса, держа в руках свой нож с костяной рукоятью. Сквозь кровь, покрывшую лезвие тускло мерцали, насеченные на ноже руны. Серебряная монета меж голых грудей также мерцала призрачным светом. Помимо нее, нагое тело Риссы украшали и подвески из янтаря из запасов Тройната. В каждой янтарной бусине, мерцавшей золотистым светом, навеки застыли насекомые и мелкие ящерки.

 

— Зов мой, услышь, о великая Змея, обвивающая кольцами мир. Йормунганд, величайший из гадов земных и подземных, всколыхни земную твердь… Нидхегг, пожиратель трупов, Грабак, Гравёллуд, Офнир и Свафнир — восстаньте, чтобы помочь мне исполнить задуманное.

 

С болотом происходило что-то странное — будто диковинные цветы вспыхивали на вершинах папоротников призрачные зеленые огни. В воздухе скользили светлячки и летучие мыши, из ближайшего леска раздавались крики козодоев. Будто разверзлась трясина перед колдовским взором Волха и он увидел скрытые мхами и сфагнумом трупы, сохранившиеся в болотной толще, все, кого когда-либо засосала болотная трясина. Взор князя проникал и глубже — сквозь бесчисленные останки людей и животных, к погребенным в недрах земли костям чудовищных существ.

 

— Поднимите детей своих из черных пучин забвения, облеки кости плотью… Верни их в мир живых, на устрашение сынам человеческим…

 

В ответ этому мерному речитативу отовсюду слышалось шелест листьев, плеск воды, кваканье, шипение. Со всех сторон в болото сползались жабы, тритоны, ящерицы, ужи, гадюки, болотные черепахи, пауки, пиявки и бесчисленные насекомые…

 

— Жизнь есть смерть, тьма есть свет, — подхватил слова жрицы Волх, — Боже-Ящере, змиев пращуре, владыка морской и подземный, восстань из недр земных, из пучин морских.

 

Кусая, терзая, душа болотные гады раздирали в клочья друг друга, пожирая, чтобы тут же быть пожранными другими. Когти, зубы, жвала вонзались в плоть и размалывали хрупкие кости, кровь и яд окропляли болотную жижу, уже пропитанную человеческой кровью. Рисса торжествующе улыбалась, видя как в толще болота мечутся души принесенных в жертву людей, проникая вглубь земли. Вот и Тройнат, также кое-что понимавший в колдовстве вскинул над головой руки.

 

— Визунас, пожиратель трупов, рассек ваши тела, размозжил ваши головы, выжал и смешал вашу кровь, пробуждая тех, кто спал десять тысяч раз по десять тысяч зим.

 

— Именем Змея великого, — завершила выкрик Рисса, — да соединятся множество сильных в единого — непобедимого!

 

Жрица сорвала c груди подвеску, внутри которой застыла тварь похожая на большую муху с разбухшим красным брюшком, и провела по янтарю лезвием рунного ножа. Золотистый камень неожиданно легко распался на две половины и вместе с ним лезвие рассекло и мерзкого гнуса. Несколько капель крови упало в болотные воды и тут же ярко вспыхнуло зеленое пламя, освещая низину залитую кровью людей и гадов. Послышалось жуткое чавканье, болото пошло большими пузырями и вдруг обратилось огромным провалом. Вонь тысяч вскрытых могил наполнила воздух, земля приподнялась, будто уснувший великан вдохнул полной грудью и вдруг лопнула, высвобождая колоссальное, покрытое чешуей тело. Блеснули огромные когти, распахнулась исполинская пасть с острыми зубами и над землей пронесся оглушительный рев, которого вот уже миллионы лет как не слышал мир. Огромное чудовище с множеством широких плавников, толстой длинной шеей и пастью, полной зубов, подошло к Риссе, покорно склонив перед ней уродливую голову. Сноровисто взобравшись по гребнистой спине, жрица ухватилась рукой за острый спиной плавник и нетерпеливо ударила чудовище пяткой по чешуйчатому боку, издав громкое шипение. Тварь, развернувшись, нырнула в озеро и, вздымая огромные волны, устремилась вперед. Одновременно Волх с Тройнатом, повернув коней, направили дружины к Анграпе, куда уже подходило вражеское войско.

 

Уставшее от долгого перехода, войско Рандвера и Наргеса на переправе через Анграпу, оказалось застигнуто врасплох, когда из леса вылетели стрелы и копья, сходу сразившие с десяток человек. В следующий миг из тьмы вырвались вражеские всадники.

 

— Паттолс! Паттолс и Потримпс! — вопил Тройнат, приподнявшись в седле и рубя всех, кто попадался ему под руку. Рядом, призывая своего водного бога и Моряну-Морану, столь же ожесточенно рубился и Волх. Вслед за всадниками из леса бежали и пешие воины, также сходу врывавшиеся в жестокую схватку.

 

— Проклятый червяк! — Рандвер сплюнул, узнав разгромленного недавно князя. Сидевший на его плече черный кот с утробным воплем соскочил на землю и тут же поднялся огромным драугром. Приняв облик чудовищного быка, он устремился вперед, вскидывая на рога галиндов и кривичей. Волх, злобно зашипев, тоже спрыгнул с коня и, обернувшись огромным змеем, обвил восставшего из могилы своими кольцами. Одновременно прогремел гром и, из клубившихся на небе туч, хлынул проливной дождь, внеся еще большую сумятицу. С обеих сторон людям казалось, что внезапно разверзлись врата Пекла и Хеля, выпуская на волю всех таившихся в них мертвецов и чудовищ.

 

Впрочем, а чего еще было ждать в страшное и святое Креше, Ночь Папоротника и Воды.

 

Рандвер, хоть и оставшийся без скакуна на этот раз не стал отсиживаться — во главе свеев он рубился объятый яростью берсерка. Залитый своей и чужой кровью он оглушительно хохотал, когда его топор с хрустом врубался в очередной череп, мешая вражескую кровь и мозги с мутными водами Анграпы.

 

— Тебе, Один, Дикий Охотник! — вопил он, — тебе, о Предводитель Драугов.

 

И словно в ответ ему раздавался грозный рык создания Халоги, перемежаясь шипением разных чешуйчатых чудовищ, которыми оборачивался Волх. Пока два колдовских создания бились насмерть, остальные воины могли спокойно убивать друг друга без всякого чародейства — и все они с упоением предавались смертоубийству, призывая на помощь всех богов, убивая и умирая на залитых кровью берегах. Тройнат сошелся в отчаянной схватке с Кауписом: вождь куршей, спешенный броском чьей-то палицы, умудрился подсечь ногу галиндскому коню, заставив и Тройната соскочить на землю. В тот же миг Каупис обрушил меч на голову галинда, но тот успел вскинуть клинок, отбивая смертоносный удар и одновременно пнул в пах куршского вождя. Тот согнулся от дикой боли, пытаясь перевести дух, когда Тройнат одним мощным ударом снес Каупису голову. Рядом кунигас жемайтов Викинт зарубил Гердениса, вождя латгалов, но и сам пал от руки Воттеле, старейшины чуди. Княжич Радомысл, возглавивший кривичей после смерти Избора, сошелся в жестокой схватке с Намейтартасом, кунигасом земгалов и нанес тому тяжелую рану, но хлынувшие с разных сторон воины растащили вождей, не дав кривичу закончить начатое.

 

Наргес, стоявший в стороне от сражения, плел заклятия, стараясь как-то помочь своим воинам, когда в ночи послышался оглушительный рев и из Мамры вынырнула исполинская тварь, выглядевшая как кошмарная помесь множества разных гадов и рыб, — змеи, ящерицы, угря, акулы, — но размером чуть ли не с кита. Распахнулась исполинская пасть со множеством зубов, перекусывая пополам несостоявшегося кривайтиса. Сидевшая на спине чудовища Рисса издала торжествующий крик, перешедший в громкое шипение — и огромная белая змея с зелеными глазами, соскользнула со спины чудовища и ворвалась в схватку, впиваясь в человеческие тела наполненными ядом зубами. Меж тем и вынырнувшее из озера чудовище, вломилось в самую гущу сражения, круша и пожирая всех на своем пути. Зубастые челюсти с хрустом пожирали людей, когтистые лапы давили их, хвост с раздвоенным плавником молотил из стороны в сторону, превращая людей в кровавую грязь. Разметав куршей и земгалов, оно прорвалось туда, где все еще сражались драугр и князь-оборотень. Живой мертвец, при виде точно такой же нежити, но много больше, решил спастись бегством: обернувшись струйкой тумана, он проскользнул между лап твари, растекаясь над рекой чуть заметной дымкой. В следующий миг из воды поднялась белая змея с зелеными глазами, выдохнувшая ядовитое дыхание — и вот в реке уже стояла обнаженная жрица, заливаясь безумным смехом. В руках она держала большую корягу, исписанную начерченными углем рунами, с большим дуплом посредине, заткнутым пробкой из скатанных в комок мха и тины.

 

— Я вижу тебя ведьма! — раздался за ее спиной вопль, — ты, проклятая сука Локи!

Рисса обернулась — перед ней стоял Рандвер: грязный, окровавленный, едва державшийся на ногах. Свой шлем он где-то потерял, кольчуга зияла множеством прорех, спутанные волосы покрывала засохшая кровь, а через щеку тянулась кровоточащая царапина. Но глаза его все еще пылали ненавистью, а в руках он держал меч.

— Я знаю тебя, змеиная подстилка, — сплюнул он, — ты была при Бравалле, когда умер мой отец. Может, ты даже больше виновна в его смерти, чем Драговит — так умри же!

Он метнулся вперед, целя мечом в женский живот, но Рисса, обернувшись змеей, хлестнула хвостом, словно огромным бичом. От страшного удара у Рандвера перехватило дыхание, он упал на спину, ударившись головой о какую-то корягу, меч вылетел из его руки. Как в тумане он видел, как по бокам от его головы становятся босые женские ноги. Сквозь кровавое марево, застившее ему глаза, ему предстали трепещущие лепестки розово-алого цветка, истекающего прозрачной жидкостью.

— Твой отец умер как воин, — Рисса презрительно рассмеялась, бесстыдно покачивая бедрами над лицом молодого свея, — но скажет ли такое кто-нибудь это о тебе?!

Рандвер издал негодующий крик, когда пульсирующая влажная плоть, зияющая словно пасть беззубой змеи, впилась в его лицо. В висках будто застучали молоточками хихикающие похотливые цверги, лицо облепила мокрая мякоть, не дающая ему ни глотка воздуха, само сознание свея высасывала раскачивающаяся на его лице удушающая влажная тьма. Увлекаемый потоками слизи и крови, Рандвер заскользил в зияющую черную бездну сопровождаемый раздающимся где-то вверху безумным хохотом ведьмы.

 

Влажные губы сыто чавкнули, принимая душу конунга Упсалы.

 

Потянувшись всем телом, Рисса поднялась на ноги, с остывающей похотью рассматривая валявшегося перед ней бездыханного Рандвера. В груди свея еще дрожала костяная рукоятка рунного ножа — его жрица вонзила в грудь несостоявшегося мстителя, когда его беспомощное трепыхание у нее между ног довело ее до пика наслаждения.

 

Ленивым взглядом насытившейся хищницы, Рисса оглядела поле боя: вражеское воинство, уже бежало кто куда, некоторые бросали оружие, сдаваясь на милость победителей. В этот миг над кронами деревьев блеснул краешек восходящего солнца — и тут же чудовище, все еще стоявшее на залитом кровью берегу, окуталось гнилостно-зеленым свечением. Послышался громкий хлопок и на мгновение Анграпу затянула непроглядная тьма, а когда она рассеялась, Рисса увидела, что созданный ею монстр сгинул как еще одно наваждение Креше. Вместо него в кровавой грязи валялись окаменелые кости и черепа, принадлежащие разным, никогда и никем не виданных в этих краях, созданиям.

Изменено 10 February пользователем Каминский

[Каминский]

[Каминский]

Кровью и плотью

 

— Стреляй еще! — Ростислав махнул рукой и новая туча зажженных стрел взлетела над Одрой, обрушившись на Тумский остров…и тут же погасла, с шипением вонзаясь во влажные крыши домов и хозяйственных построек. Несколько вспыхнувших тут и там огоньков быстро погасили рассеявшиеся по всему городищу сленжанские лучники. Сами же они почти не стреляли в ответ, внимательно наблюдая за топтавшимся у реки аваро-моравским войском.

 

— Лучше поберечь стрелы, — тархан Кандик, командующий аварской конницей, повернулся к Ростиславу, — все равно поджечь ничего не удастся. Ночью шел сильный дождь, да и местные, похоже, знают, что случилось с Опольем — и вовремя полили водой все, что могло бы гореть. Придется идти на приступ.

 

— Да, — Ростислав угрюмо покосился на затянутое тучами небо, потом перевел взгляд на разлившуюся после дождей Одру и кивнул, — начинайте!

 

Со всех сторон заревели рога и боевые трубы, заулюлюкали аварские конники, направляя хрипящих, встряхивающих гривами коней прямо в реку. Моравы же и прочие славяне, также как и кестельцы, сталкивали на воду лодки-однодеревки и большие, наспех связанные плоты, — все, что удалось отобрать в окрестных деревнях или на скорую руку соорудить самим. Начинался бой, что окончательно решал судьбу Сленжанского края — останется ли он под рукой отеческих богов или же оденет крест, подчинившись Распятому.

 

С деревянной стены, защищавшей городок сленжан, стояли Стюрмир и князь Вортицлав, угрюмо глядя на собравшуюся на левом берегу силищу. Вортицлав, облачившийся в кольчугу и полукруглый шлем, держал в руках меч, а на его бедре висел топор; фриз же, защищенный ромейским панцирем с Горгоной, вооружился франкским мечом и саксонским ножом-скрамасаксом.

 

— Похоже, это конец, — сказал князь, почти равнодушно смотря, как первые лодки отчаливают от берега, — что же, никто не скажет, что сленжане погибли без чести.

 

— Посмотрим, — сквозь зубы процедил Стюрмир, покосившись на стоявшего рядом Марибора, — что, жрец, поможет ли нам твой бог против рабов Распятого?

 

Лицо волхва Триглава оставалось бесстрастным.

 

— На все воля Трехликого, — сказал он и, развернувшись, сошел со стены. Стюрмир от души выругался и посмотрел на реку — кони аваров, с трудом преодолевая сильное течение, упрямо плыли к острову — некоторые, похоже, уже доставали ногами окружившие остров отмели.

 

— Приготовились! — прорычал фриз, — сейчас начнется.

 

Вортицлав, обернувшись, махнул рукой — и засевшие за стеной лучники осыпали кочевников стрелами. Проклятия, крики умирающих, ржание испуганных лошадей наполнили воздух — после первых же залпов не меньше десяти трупов уносило течением окрасившейся кровью реки. Однако авары и не думали останавливаться: привстав в седле, они стреляли в ответ — и уже сленжане падали, пронзенные стрелами. Меж тем славянские и германские воины Ростислава на своих плотах и в лодках, неуклонно двигались вперед: даже притом, что грести им приходилось одной рукой, а второй держать щит, прикрываясь от сыпавшихся сверху стрел. Вот первые утлые суденышки ткнулись носами в песчаный берег и воины, мешая воинственные крики с призывами к Христу, устремились к городку. Другие же спешно развязывали плоты, вытаскивая самые большие бревна — и с ними же бежали к воротам, под градом сыпавшихся из-за стен стрел, копий и камней.

Ростислав напряженно смотрел, как его воины один за другим выходят на берег, в нетерпеливом ожидании, когда можно будет самому вступить в бой. Пора, наконец, заканчивать с покорением этой земли, оказавшей на удивление жестокий отпор захватчикам. Даже после того как аваро-моравы прошли Пшесеку, каждый шаг в сленжанских лесах давался им немалой кровью. Но и изрядно потрепанное мораво-аварское войско оставалось грозной силой — лихие конники грабили, жгли, насиловали и убивали в городках сленжан, дедошан и требовян. Не прошло и месяца как в руках здешних князей и волхвов осталось только святилище на Сленже, да два городка на Одре — Тумский и Глогув. Держались еще и бобряне, но с ними покончат сорбы, наконец-то вступившие в битву. Взяв Тумский городок, Ростислав собирался двинуться на север, чтобы, наконец-то, ударить по Венете.

Рядом с князем, перебирая четки, стоял монах Сисиний — вполголоса моливший Бога о победе над сленжанскими «хананеяннами». Ему сейчас тоже хватало забот — под его руководством сносились капища язычников и сжигались идолы, по его же настоянию жители многих сел, упорствующих в язычестве, становились рабами для продажи в моравские и аварские земли. Сейчас Сисиний готовился вступить в Тумский Городок, чтобы заложить первый камень будущей церкви на месте языческого святилища. После того же как падет святилище на Сленже, можно будет приняться и за поганские капища в Волине, Щецине, Арконе и иных городах Венедского Поморья.

Но те, кого монах в мыслях уже не числил средь живых тоже не сидели сложа руки: в капище Тумского городка, перед идолом Триглава собрались волхвы во главе с Марибором. Перед ними, привязанный к вбитым в землю колышкам, лежал голый Моймир, гневно сверкая синими глазами. Вортицлав пытался использовать младшего брата Ростислава для переговоров с князем Нитры, пообещав моравам богатый выкуп и присягу на условиях сохранения старинных обычаев. Ростислав, однако, гневно отверг любые попытки перемирия, исключавшего полное крещение сленжан.

— Что толку от спасения бренной плоти, если душа будет ввергнута в ад? — ответил князь, — брат мой, я знаю, с радостью обрящет Царствие Небесное, приняв мученический венец, но не предаст Христа — и также и я не позволю скорби по брату поколебать веру в Господа Нашего. За любое злодеяние, что вы причините Моймиру, будете держать ответ дважды — на земле от моего меча и в жизни вечной — в огне и кипящей сере геенны.

То же самое, только еще более дерзкими словами, ответил Вортицлаву и сам Моймир — и разозленный князь отдал его жрецам Трехликого для свершения самого жуткого и древнего обряда, сохраненного жрецами Сленжи со времен кровавых обрядов кельтских друидов. О тех временах напоминали и венки из омелы в волосах жрецов и их оружие — серпы с изогнутыми лезвиями из золота и серебра — металлов Триглава. Сам Марибор, занося золотой серп над грудью молодого человека, громко взывал к своему богу.

— Боже Триглаве, тремя мирами владеющий, слепой, но всевидящий, всепроникающий, всем владеющий — твой слуга просит тебя о помощи. Молодой плотью, горячей кровью, текущей в жилах этого юноши, одной с кровью князя, что грозит уничтожить святилище твое и убить всех верных и преданных, я призываю тебя — сними повязку с грозных глаз твоих, обрушь смертоносный взор на святотатцев. Как будет пожрана плоть и кровь сего отступника, так и три пасти твои, о Всепожирающий, да поглотят войско, что привел его брат-нечестивец. Именем твоим, да будет так!

С размаху он вонзил свой серп в грудь юноши, рассекая его от плеча до паха. Тело Моймира выгнулось дугой, с губ сорвался отчаянный крик. Марибор продолжал расширять разрез, а потом просунул внутрь руку и, крепко сжав что-то, с силой дернул, извлекая из рассеченной груди трепещущее сердце юноши. Вслед за Марибором и остальные жрецы кинулись на тело, рассекая его серпами и разрывая на части все еще трепещущее окровавленное месиво. Охваченные темным экстазом, жрецы разливали по золотым и серебряным кубкам и пили кровь юноши, заедая ее кусками разрезанных сердца и печени.

К тому времени уже полыхала стена Тумского Городка и в сломанные ударами бревен ворота, перепрыгивая через сваленные под стенами трупы, врывались аварские конники. Сам князь Ростислав, вместе с Сисинием, ступивший на самый большой плот, способный выдержать вес его коня, уже переправлялся на другой берег, готовясь войти в павший город язычников. Меж тем Стюрмир и Вортицлав, отступившие в княжеский детинец, вместе с немногими воинами, готовились принять последний безнадежный бой, когда с правого берега Одры вдруг раздался рев рогов и воинственные крики на незнакомом грубом наречии. В следующий миг из чащи выхлестнулись бесчисленные всадники на мохнатых лесных лошадках. В плащах из волчьих и медвежьих шкур, вооруженные мечами, топорами и копьями, эти звероподобные воины на полном ходу врывались в реку, направляя коней к острову. И на этом беды для мораво-аваров не кончились — вскоре и на левом берегу послышались крики и из леса вылетело еще одно войско, обрушившееся на все еще не успевших переправиться захватчиков. Град стрел и копий обрушился на скучившихся на берегу людей, а следом, промчавшись по усеявшим берег телам, в бой ворвались сами всадники, рубившие и коловшие христианское войско. Впереди, под стягом с трехликим богом и распахнув рот в воинственном крике, мчался сам князь Люб, в чешуйчатом доспехе и норманнском шлеме, неистово рубившимся своим мечом направо и налево.

Вести о вторжении Ростислава в сленжанские земли и падении Ополья застали Люба еще в Трусо, едва он вернулся из Ромувы. Молодой князь действовал быстро, сразу же задействовав только что заключенный союз, направив полчища пруссов и мазовшан на юго-запад. Тогда же Люб послал гонцов к полянам с просьбой пропустить союзников — и князь Попел, давно и выгодно торговавший с Велетью, не только согласился, но и, соблазненный обещанным Любом серебром, дал проводников да и сам послал отряд на юг. Меж тем Люб вернулся в Венету — и с радостью узнал, что в город с сильным отрядом прибыл конунг данов Гудфред, приглашенный на свадьбу великого князя Велети с принцессой Сассекса. Люб же, спешно собиравший войско, уговорил Гудфреда выступить с ним — и оба владыки двинулись вниз по Одре. Разбив сорбов в бубрянских землях, даны и велеты очистили от аваров земли дедошан и, в союзе с Мечеславом, князем Глогува, двинулись на помощь сленжанам. То и дело, посылая гонцов через реку, они держали связь с шедшими правым берегом Одры пруссами, полянами и мазовшанами, сумев подгадать миг, чтобы одновременно выйти к Тумскому острову как раз во время моравской осады.

— Проклятые язычники, — Ростислав, выругавшись, направил коня прямо в реку, пытаясь остановить бежавшее войско. От резкого движения плот перевернулся, сбрасывая в реку всех, кто был на нем, но князь, не замечая этого, уже выносился на берег.

— Стойте! — вопил он, сдернув с пояса плеть и охаживая ею бегущих воинов, — стойте, проклятые трусы. Ради Господа Нашего, стойте и сражайтесь во имя Христа.

Чувствовавший, что победа у него в руках, уже списавший сленжанский городок в счет своих выигранных боев, князь отказывался признавать, что все так изменилось в одночасье. И его убежденность в собственной непобедимости передалась и застигнутым врасплох воинам, что тоже поворачивали коней, чтобы лицом к лицу встретиться с новым противником. Ростислав, понукая коня, ворвался в гущу врагов, награждая их страшными ударами, рассекая пешцев от плеча до поясницы. Внезапно он услышал стук копыт и, развернувшись, увидел мчавшегося на него молодого человека, с выбивавшимися из-под шлема светлыми волосами. В тот же миг вражеские воины заголосили.

— Люб! Слава Любу! За Велеть и Триглава!

— Благодарю тебя Господи! — Ростислав рывком вскинул голову к небесам, — за то, что отдал мне в руки проклятого язычника.

Вдохновленный мыслью, что одним лишь поединком он может разом выиграть эту войну, Ростислав направил коня на Люба. Упоенный боем настолько, что забыл об осторожности, он не сразу понял, что князь Велети не собирается устраивать поединок: сорвав с седла боевой топор, Люб метнул его — и Ростислав, всплеснув руками, рухнул с коня с разрубленной головой. В следующий миг Люб вломился в оробевшее вражеское воинство и авары с моравами, сломленные гибелью своего князя, вновь побежали — теперь уже окончательно. Меж тем воспрянувшие защитники Тумского Острова, уразумев, что пришедшее с востока войско — союзники, тоже перешли в наступление, беспощадно вырезая неудачливых захватчиков. Те уже не думали о победах и грабежах — лишь о спасении, — пока на остров высаживались все новые отряды: натанги, сембы, барты, помегане, мазовшане, поляне. Кровожадные вопли и призывы к языческим богам огласили воздух, пока безжалостные воины леса кололи, рубили и резали, опьяненные ржавым запахом крови.

Уже к вечеру все было кончено: по обеим берегам Одера, как и на Тумском Острове горели костры победителей, поглощавших пиво, мед и привезенный пруссами кумыс. Вся снедь из захваченного моравского обоза, также как и угнанная скотина, пошла на этот победный пир. Напропалую звучали хвалы богам, похвальба и ругань, которыми обменивались воины леса, уже кое-где сцепившиеся в пьяных потасовках. Князь Люб, Вортицлав, Стюрмир и Гудфред сидели рядом с вождями пруссов и мазовшан, клянясь перед друг другом в вечной дружбе и смешивая кровь в побратимстве. А вдоль реки сидели понурые авары и моравы, со связанными руками и ногами — те, кому посчастливилось остаться в живых и кого не принесут в жертву богам, отправятся на невольничьи рынки городов Янтарного моря.

Сисиний тоже попал в плен, однако его не ждала участь раба. Случайный удар, огревший его по голове, лишил монаха сознания, когда он пытался выбраться на берег. Очнувшись, он обнаружил себя голым и связанным, лежащим перед идолом трехликого Бога, окруженного кругом костров. Уже смеркалось и во тьме за огненным кольцом шевелились смутные фигуры в черных одеяниях.

Вот одна из этих теней шагнула вперед и Сисиний выплюнул проклятие окровавленными губами, увидев на шее худощавого темноволосого человека золотой кумирчик Триглава.

— Проклятие Господа на тебя! — выдавил он и, к его удивлению, жрец понял монаха.

— Здесь правит иной Господин, раб Распятого, — покачал головой Марибор и, протянув руку, сорвал с шеи монаха золотой амулет с Горгоной и святым Сисинием.

— Интересная вещица, — хмыкнул он, засовывая амулет в кошель на поясе, — но тебе она больше не понадобиться. Что же, начнем?

Таившиеся в тени фигуры шагнули к связанному монаху и отблески костров отразились на остриях золотых серпов в их руках.

[Magnum]

Такое предчувствие, что до эпилога осталось всего ничего. 

 

[Каминский]

всего ничего

Все относительно

[Каминский]

Под защитой Госпожи*

— Люб обманул меня, он предал нас всех!

Рисса рывком уселась на траве, гневным взглядом обводя собравшееся вокруг нее разношерстное воинство. Свой временный лагерь князь Ладожский Волх и кунигас галиндов Тройнат, разбили в священной роще, неподалеку от того места где Анграпа сливалась с рекой Инструч в Преголю. Среди могучих дубов и топких болот воины терпеливо дожидались когда дух Риссы вернется в ее тело после полета к Ромуве. .

— Жрецы Ромувы выбрали Прутенноса криве-кривайтисом, — ответила Рисса на немой вопрос в глазах окруживших ее воинов, — и Люб поддержал его в обмен на прусские и мазовшанские клинки на своей войне с моравами. Не сегодня-завтра, они пойдут войной на запад.

— Так явимся в Ромуву, пока они воюют за Люба, — воскликнул Волх, — и силой заставим вайделотов избрать нового жреца! Или все эти вои, что шли за мной погибли зазря?

Рисса оглянулась — от нее не укрылось, как изменился в лице Тройнат и другие галинды, как мелькнула тень сомнения на лицах латгалов и кривичей. Одно дело — поддержать одного из жрецов, когда выбор еще не сделан, другое — сместить уже избранного кривайтиса: неслыханное, небывалое святотатство для народов леса. Рисса знала, что жрецы были в своем праве — по-большому счету им и не требовалось присутствия всех лесных князей, вайделоты могли избрать главу вообще без них. Князья могли лишь подтолкнуть жрецов к нужному им выбору — и Рисса рассчитывала, что Люб сможет задержать обряд до прихода Волха. Предательство же князя Велети разрушило весь ее замысел.

— У нас осталось не так много людей, — она еще раз осмотрела потрепанное воинство, — не все же пруссы ушли с Любом и тех, кто остался достаточно, чтобы оградить святилище. Нет, этот поход окончен, — так что возвращайся пока к Новому Граду. И не волнуйся — мы еще заставим Люба поплатиться за свое вероломство.

Она покачала в руке увесистую корягу и хищно улыбнулась, оскалив белоснежные зубы.

Солнце клонилось к закату и по берегам Анграпы один за другим зажигались костры, вокруг которых собирались вчерашние враги. Тех, кто сложил оружие после гибели Наргеса и Рандвера, Волх решил пощадить, кроме нескольких ливов, которых выбрали по жребию для кровавой жертвы Моряне-Ранн: вдали от родных заливов, за людей иного языка и поклонявшихся иным богам, не нашлось кому заступиться. В остальном же слияние прошло довольно мирно — и сейчас рядом сидели курши и селы, латгалы и земгалы, кривичи и жемайты. Кунигас земгалов Немейтарс уже договаривался со старейшинами чуди и куршей о совместном походе на Готланд. Что же до уцелевших свеев Рандвера то, после недолгой беседы с Риссой, они объединились со своими собратьями в дружине князя Ладожского.

Сам Волх не сидел сейчас рядом со старыми и новыми воями — в глубине леса, средь топких болот, горел свой костер — сине-зеленый, бросавший зловещие отблески на обступившую их чащу. Посреди болотной тины зияло «окно» чистой воды — «глаз Паттолса», как его именовали жрецы. Вокруг него, наполовину погруженные в трясину, валялись тела принесенных в жертву ливов — уже наполовину обглоданные. Рисса по-своему отмечала свою победу при Мамре: так и не удосужившись прикрыть тело хоть клочком одежды, она дико орала на весь лес, закатив глаза и закусив губу так, что по ее подбородку стекала кровь. Иссиня-черный, изъеденный пятнами разложения драугр, удерживал колдунью на весу спиной к себе: вцепившись в белоснежные бедра толстыми когтистыми пальцами, он неутомимо вонзал огромный, похожий на толстого черного червя уд, меж округлых ягодиц. Перед Риссой же вился кольцами превратившийся в огромного змея Волх: его раздвоенный язык то ласкал подпрыгивавшие упругие груди, то жадно лизал истекавшую влагой расщелину, проникая так глубоко, как не смог бы ни один мужчина.

— Даааа!!! Глубже, дери тебя Хресвельг! Сильнее!!! Еще!!!

Сладострастные вопли срывались с ее губ — и в ответ им из леса доносился глумливый хохот, цокот копыт и хлопанье перепончатых крыльев. В чаще мелькали уродливые тени, вспыхивали и гасли красные глаза.

— Да глодай тебя Нидхегг, проклятая дохлятина!!! — взвыла Рисса, в избытке чувств хлопнув ладонями по бедрам монстра. В ответ драугр, вцепившись так что по белоснежной коже хлынула кровь, на всю длину погрузился в растянутое отверстие.

— Ааааа!!! — Рисса, забившись как в падучей, замотала головой, хлеща золотой гривой обоих любовников. Из ее влагалища хлестнул поток прозрачной жидкости, залившей змеиную морду. Одновременно драугр отпустил лапы, после чего Риссу, в кишки которой хлынул поток мертвого семени, прямо-таки подбросило в воздух. Перекувыркнувшись, она превратилась в огромную белую гадину, почти без брызг нырнув в болотный «глаз». Одновременно и драугр обернулся белесым туманом, растекшимся над трясиной и тут же сгинувшим. На берегу остался один только Волх — уже принявший человеческий облик, совершенно голый князь, упоенно рукоблудил разбрызгивая свое семя по болоту.

Вдали от прусских болот и лесов, в большом городе за морем, мирно спавшая на устланном мехами ложе, Эльфгива вдруг проснулась как от толчка. Она сама не понимала, что ее разбудило — только тек по спине холодный пот и сама девушка дрожала как в сильный мороз: при том, что за стенами детинца царила душная летняя ночь. Эльфгива помнила, что ей снилось что-то мерзкое, нечто, при одной попытке вспомнить его, девушку охватывали одновременно страх, омерзение и постыдное непристойное чувство, отзывавшееся теплой влагой выступившей между стройных бедер принцессы.

— Венда, — негромко позвала она, но служанка, прикорнувшая у ложа, спала, как убитая — хотя раньше вскидывалась по первому зову госпожи. Эльфгива потянулась, чтобы потрясти девушку за плечо, про себя содрогаясь при мысли, что коснется холодной кожи мертвеца. Однако Венда, к счастью, была жива — хоть и не проснулась, как бы принцесса не пыталась ее пробудить. Эльфгива коснулась ковша с водой, оставленного на ночь, чтобы смочить пересохшее горло и тут же с отвращением отстранила — на нее пахнуло запахом болота, мертвой плоти и, почему-то, свежей рыбы.

Негромкий смешок разнесся во мраке, заледенив кровь в жилах Эльфгивы. Дрожащими руками ухватив первую попавшуюся накидку, девушка выскочила из светлицы, оказавшись в просторных сенях, отделявших ее жилище от остального детинца. Возле дверей, ведущих во внутренний двор княжеских хором, она увидела приставленных к ней стражников — валявшихся на земле с неестественно вывернутыми шеями. Один только взгляд на растекавшуюся под их головами темные лужи, подсказал замершей от ужаса девушке, что венедские вои отделались не так легко, как несчастная Венда.

Очередной смешок раздался, казалось, над самым ухом и объятая ужасом девушка выскочила во двор. Здесь клубился туман — необычайно густой, белый словно растекшееся молоко, в котором мерцали призрачные огни. Смешок раздался снова и Эльфгива теперь поняла свою ошибку — он разносился не из сеней, а сверху. Однако путь назад оказался закрыт — в сенях, вздыбив шерсть и сверкая огненными глазами, стоял огромный черный кот, со страху показавшийся девушке размером с медведя. Девушка подняла взгляд и вскрикнула — на коньке крыши неторопливо расправляла кольца огромная белая змея.

Неподвижные сине-зеленые глаза взглянули на Эльфгиву, скользнул раздвоенный язык и из оскаленной пасти раздалось громкое шипение, в котором девушке послышалась насмешка. Змеиные кольца подернулись туманной дымкой, очертания чудовища заколебались, расплылись — и в следующий миг глазам принцессы предстала красивая голая девушка с золотистыми волосами и белоснежной кожей. Ниже пояса ее тело продолжалось длинным змеиным телом, все еще обвившим башенку детинца.

— Куда же ты сестренка? — негромкий, казалось бы, шипящий голос растекался по всему двору не хуже тумана, — мы ведь так и не успели познакомиться. А ведь у нас с тобой так много общего — куда больше чем ты думаешь, — мы ведь почти что родичи.

Она говорила это на том же наречии, которое Эльфгива слышала с рождения — и было видно, что для отродья, оседлавшего терем, этот язык и вправду родной. Принцесса с внезапной, леденящей ясностью вдруг поняла, что знает, что это за тварь, явившаяся прямиком из самых древних и страшных легенд Сассекса о кнакерах и Белом Черве.

С похотливым смешком Рисса облизнула алые губы и вытянула вперед руку, зашевелив пальцами. Оцепеневшая от страха Эльфгива почувствовала, как что-то задирает ее подол и, глянув вниз, увидела соткавшуюся из тумана бледную руку, что медленно поднималась вверх по ее бедру. Истошный визг сорвался с губ девушки, когда холодные пальцы коснулись ее нижних губ, умело лаская ее. Застывший в сенях кот издал мяукающий вой, выгнув спину и Эльфгива в не рассуждающем ужасе, вбежала в первую попавшуюся дверь.

В обычное время на ее вопли давно сбежался бы весь детинец — но не сегодня, когда колдовство Риссы погрузило всех, кто был в нем, в крепкий сон. Окончательно приняв человеческий облик, жрица неспешно спустилась с крыши, подходя к дверям в которые кинулась Эльфгива. Однако, еще у крыльца ленивая улыбка исчезла с губ колдуньи: застыв в двух шагах от порога, она внимательно рассматривала двухэтажное здание, стоявшее чуть особняком от остальных строений. Двери, больше походившие на двустворчатые ворота, покрывала искусная резьба: переплетались между собой налитые зерном колосья, меж которых извивались выложенные золотом змеи, играли друг с другом гибкие коты с янтарными глазами, скалили острые клыки кабаны с золотой щетиной. На столбах ворот сидели деревянные соколы, тоже с глазами из золотистого янтаря.

Сверху послышалось громкое хлопанье крыльев и Рисса, подняв голову, увидела, как на конек крыши опускается настоящий сокол. Одновременно двери храма охватило золотистое свечение и рисунки на воротах вдруг ожили: коты грозно выгибали спину, змеи с шипением поднимались, стреляя раздвоенными языками; рассерженно фыркали вепри.

Рисса криво усмехнулась и, подняв руки в знак примирения, отступила на пару шагов.

— Как скажешь, Ванадис, — сказала она, — если тебе нужна эта девчонка — забирай. Я поищу на сегодня другую добычу. Но мы с тобой еще встретимся, принцесса.

Она развернулась и зашла обратно в сени. В тот же миг сгинул стоявший у нее на пути черный кот, стал рассеиваться и заливший двор туман.

Этельнот тоже плохо спал этой ночью: мокрый от пота он метался по смятому ложу, обуреваемый сладострастными видениями, пока внезапно не проснулся и не сел, ошалело оглядываясь по сторонам. Его рука еще сжимала пах и, глянув вниз, он увидел расплывавшееся по портам мокрое пятно.

— Так мило, — послышался смех от дверей, — надеюсь, ты сейчас вспоминал обо мне.

Принц Кента поднял глаза — в дверях стояла ослепительно красивая девушка с мерцающими колдовскими глазами. Ее безупречное тело прикрывали лишь распущенные золотые волосы.

— Боги благоволят тебе в эту ночь, принц Этельнот, — плотоядно улыбнулась Рисса.

Молниеносно, словно атакующая змея, она метнулась вперед и ее узкая прохладная ладонь уперлась в грудь юноши, с неожиданной силой укладывая его обратно на ложе и прильнув к нему своим голым телом. Завораживающе блеснули сине-зеленые глаза, полностью лишив принца воли, когда пухлые алые губы впились в него в долгом жадном поцелуе.

* «Госпожа» — буквальный перевод имени Фрейи, скандинавской богини любви. «Ванадис», «дочь ванов» — одно из ее имен.

[Каминский]

[Каминский]

Эпилог

— Эта, говоришь, безделица была на шее того жреца? — Ядун вопросительно вскинул бровь и Марибор согласно кивнул.

— Пленники говорят, что монах что-то ворожил с этим амулетом, — добавил он, — только каждый рассказывал по-своему

— Им же грех ворожить, — рассмеялся Ядун, — самого монаха, как я смотрю, оберег не защитил от силы Триглава.

— Да грядет он во всех трех мирах, — благочестиво произнес Марибор и верховный жрец Щецина эхом повторил его слова.

— Ты можешь идти, — бросил Ядун, рассматривая золотой амулет и чернобородый волхв, поклонившись, вышел за дверь. Ядун же, взяв факел, спустился в храмовую сокровищницу. Еще раз с интересом посмотрел на принесенный трофей — блестящий золотой кругляшок, на одной стороне всадник, поражающий копьем кого-то, напоминающего морскую деву, на другой — гневное женское лицо окруженное змеями вместо волос. Пожав плечами, Ядун прошел в самый дальний угол сокровищницы, где стоял небольшой, — двух пядей в вышину, — идол Триглава из чистого золота. Левая его голова держала во рту рыбу, правая птицу, посредине же пасть Трехликого перехватила поперек туловища маленького человечка. Ядун приподнял идола — под ним обнаружилась небольшое углубление, полное монет.

— Если не помогло жрецу Распятого, то и нам вряд ли пригодится, — пробормотал себе под нос Ядун, — но пусть будет тут.

Он положил золотой амулет средь монет, поставил идола на место и вышел из хранилища.

 

— У вас товар, у нас купец — всем молодцам молодец. Дал Яр-Фрейр князя народу, городу доходу, а семье молодой наказал славному продолжить роду.

Выпалив все это скороговоркой, увешанный амулетами жрец в наряде из звериных шкур и размалеванной маске, поставил перед разодетым в лучшие одежды Любом позолоченный деревянный уд с янтарной головкой. Сидевшая рядом Эльфгива залилась краской, но князь, лишь усмехнулся в густые усы и высыпал пригоршню серебра в подставленный кошель. Жрец, склонившись в шутовском поклоне, отпрянул к краю стола, выхватил из-за пояса дудку и заиграл, запиликал веселую мелодию, тут же подхваченную другими служками, рассыпавшимся по всем краям свадебного стола. Со всех сторон посыпались непристойные песни и частушки, звон золотых и серебряных кубков, когда приглашенные гости, стараясь перекричать друг друга, желали счастья молодым.

За ломившимся от яств столом сидели князья ободритов и руян, велетов и поморян, герцоги саксов и гутские ярлы. Были тут и сленжанские князья, после победы над моравами принявшие подданство Велети, На почетном месте восседал конунг данов Гудфред: статный молодой человек с голубыми глазами и кудрявой светлой бородой, в алом плаще, расшитом золотом. На мускулистой шее висел золотой молот Тора. Рядом сидел Стюрмир, сын Йорни — Бюрхтнот не смог прибыть на свадьбу и его посланник заменил конунга фризов в роли посаженного отца, сдав Эльфгиву с рук на руки Любу в храме Живы-Фрейи. Место подсказала сама принцесса Сассекса перед свадьбой вдруг объявившая, что хочет стать жрицей самой прекрасной из богинь. Поскольку это никак не мешало ей стать княгиней Велети, Люб одобрил это решение — и там же, в капище Живы, он одарил выкупом за невесту одновременно Стюрмира и служителей богини. Разодетую шелка и золото Эльфгиву усадили на расстеленную по полу шкуру большой рыси, пока подружки невесты, — выбранные из девушек самых знатных семей Велети, — расплетали ей косы и покрывали голову расписанным жемчугом чепцом. В главном капище Венеты молодых благословили жрец Триглава Ядун и волхв Свентовита Святовит, по такому случаю специально приглашенный со Сленжи. Распив чашу настоянного на чашах меда, молодые прошли до княжеского терема, осыпаемые по дороге зерном и мелкими монетками. На пороге Эльфгива, встав на колени, разула Люба, а тот накрыл ее плечи своим плащом, беря девушку под свое покровительство и три раза несильно ударив ее по плечу плеткой. Потом князь с княгиней трижды окунулись в озеро, посвященное Живе в глубине священной рощи, на окраине Волина, после чего, наконец, сели за свадебный стол, занявший чуть ли не весь внутренний двор детинца.

Отмечали сегодня не только свадьбу Люба, но и его победу над Ростиславом — и со всех сторон певцы пели славу, на все лады нахваливая доблесть и удачу князя. Сам же Люб, усмехаясь в густые усы в какой-то миг вдруг встал из-за стола, подняв золотую чашу.

— Славную победу мы добыли к моей свадьбе — но еще более славным станет мой брачный дар молодой княгине. Встань Стюрмир, сын Йорни, посланник конунга Фризии — встань, чтобы все слышали, что я скажу.

Фризский посланник поднялся, держа в руках золотую чашу с красным румским вином.

— Ты храбро сражался в сленжанских землях, — сказал Люб, — хотя никто и не за этим Бюрхтнот слал тебя в велетские земли. Но ты помог нам вырвать победу, а твой конунг дал мне молодую жену — и теперь мой черед делать подарки. Я верну моей супруге отчину ее рода и отеческих богов, помогу фризам в войне против англов и франков — клянусь в том Свентовитом, богом моих предков, и Триглавом, хранителем богатств Венеты.

Под громкие крики, раздающиеся со всех сторон, Люб до дна осушил свою чашу, после чего впился сладкими от хмельного меда губами в губы раскрасневшейся Эльфгивы.

Злой северный ветер налетал на Лофотенские острова, вздымал над морем крутые волны с белыми барашками пены. Под натиском шторма скрипел небольшой причал, но добротный причал от которого вглубь острова Вествогей вела утоптанная тропка. Она заканчивалась возле длинного дома с добротной крышей, покрытой дерном и мхом. Дом ограждал высокий частокол из почерневшего, выброшенного морем плавника; на многих кольях красовались лошадиные, бычьи и человеческие черепа. Уродливый череп висел и над широко распахнутыми воротами посреди частокола — человек, носивший этот череп при жизни, был настоящим великаном. Острые зубы скалились в злобной усмешке, пустые глазницы, казалось, неотрывно смотрели в разбушевавшееся море. Выбеленную ветрами и временем кость покрывали искусно вырезанные руны. На столбах, ограждавших ворота, скалили острые зубы резные изображения духов-хранителей Вествогея.

Под черепом стоял Халоги, конунг Халогаланда, в плаще из волчьей шкуры и с амулетом в виде оправленного в серебро волчьего клыка на груди. Ледяные голубые глаза напряженно наблюдали, как средь пенистых валов мелькает, приближаясь к берегу, черная точка.

— Что за дурак выйдет в море в такую погоду? — спросил кто-то из стоявших за спиной конунга хирдманнов. Халоги пожал плечами, продолжая наблюдать за точкой, к тому времени уже превратившейся в небольшое судно. Невольно конунг бросил взгляд на собственные драккары, перед ненастьем вытащенные на берег и укрытые под крытым навесом рядом с домом. Не всякий корабль вышел бы в море сейчас и конунг почувствовал невольное уважение к незваному гостю.

Когда драккар причалил, Халоги удивился еще больше — на судне находилось всего трое человек, причем из них лишь один сидел на веслах. Остальные двое сошли на берег, едва нос судна коснулся берега, и направились прямо к дому Халоги. Тот вскинул кустистую бровь, при виде красивой молодой женщины с золотыми волосами. Стройную фигуру облегало странное платье из черной чешуйчатой кожи с зеленым отливом, на шее болталась серебряная монета. За ней шел рыжеватый молодой человек, кутавшийся в зеленый плащ от ветра и опасливо поглядывавший на известного крутым нравом «морского короля».

— Мир твоему дому, конунг Халоги, — подходя к воротам, сказала девушка, — я Рисса, княгиня Велети, жрица и пророчица Ранн. Мы не встречались раньше, но, может быть…

— Я слышал о тебе, — перебил ее Халоги и перевел взгляд на молодого человека, — а это еще кто? Его я где-то даже видел.

— Может и так, — кивнула Рисса, — это Этельнот, принц Кента и наш союзник отныне.

— Наш? — Халоги оскалил зубы в волчьей усмешке, — с чего ты взяла, что мне нужен союз с опальной княгиней? Ты смелая девчонка, раз явилась сюда, но в этих краях смелость часто оборачивается глупостью — особенно для столь красивых дев.

Он выразительно положил руку на рукоять огромной секиры у него на поясе, но Рисса лишь улыбнулась в ответ и, обернувшись, поманила их третьего спутника. Только сейчас Халоги смог разглядеть его — и его воины тоже, судя по раздавшемуся за спиной конунга испуганному ропоту, хотя за время службы у Халоги его хирдманны видали всякое. Гигант, на две головы выше конунга Халогаланда, он в одиночку вытащил драккар на берег, словно рыбацкую лодку, после чего зашагал к дому. Могучее тело окутывало разное тряпье, голову прикрывал надвинутый на глаза капюшон. Когда исполин приблизился, Халоги увидел обрывки водорослей, налипшие на неказистом наряде и капли воды стекавшие с него. В ноздри ударил омерзительный могильный смрад и, приглядевшись, Халоги увидел руки существа — точнее когтистые лапы, с язвами, изъевшими разложившуюся плоть до костей.

— Рандвер оказался недостоин твоего подарка, — снова улыбнулась Рисса, — и я решила вернуть его хозяину.

— С чего бы нам быть в союзе? — угрюмо спросил Халоги, — я вспомнил, где видел этого сопляка — в Ютландском море, где одна из жриц Ран не позволила мне забрать саксонскую девчонку, которую везли в невесты Любу. Жрицы Хлёсе не стали бы вмешиваться без твоего указа — так с чего бы теперь мне верить той, кто уже украл у меня добычу?

— Ты получишь куда больше чем одну вздорную девчонку, — заверила его Рисса, — и Люб тоже не уйдет от твоей…нашей с тобой мести. Да раньше мы с ним были на одной стороне — но князь предал меня и я хочу отплатить ему той же монетой. Ну что пригласишь войти или оставишь стоять на пороге?

Халоги криво усмехнулся, обнажив острые желтые зубы.

— Пророчица Ранн — всегда желанная гостья в моем доме, — сказал он, отойдя в сторону, чтобы впустить жрицу и ее спутника. Перед тем как закрыть ворота Халоги прошептал заклинание, начертав в воздухе несколько рун, и исполинская фигура осела на землю грудой грязного омерзительно воняющего тряпья. Порыв налетевшего ветра откинул его в сторону, обнажив изломанный скелет, покрытый ошметками разложившейся плоти, поверх которой валялась грязная шкура черного кота и волчья челюсть.

 

 

[Magnum]

Эпилог

Я знал, я знал! 

 

Конец в целом хороший, позитивный. 

 

[Каминский]

Конец в целом хороший, позитивный. 

Ну да. Даже большинство героев выжило.

[Каминский]

тем временем, нам сообщают:

В балтийском янтаре нашли окаменелость геккона возрастом 53 млн лет. Этот экземпляр нижнего эоцена отличается от современных гекконов и сохраняет ключевые анатомические детали, раскрывая удивительные эволюционные адаптации. Считается, что в своей эволюционной истории они разрабатывали клейкие прокладки несколько раз, что облегчает их адаптацию к древесной среде.
Результаты углубляют наше понимание эволюции рептилий и биологического разнообразия прошлого. Ископаемое подчеркивает важность балтийского янтаря как окна в прошлое, хранящего жизненно важные доказательства для науки. Истинная кладезь, связывающая современную биологию с происхождением этих очаровательных существ.