МИГ - Обсуждение мира

[wizard]

 

Пэрэмога

Справиться с такой силой было фактически не возможно даже массовыми казнями, которые, тем паче, и проводить некому было. С такой силой следовало дружить, у нее следовало учиться, делясь доходами. А Радама поступал совсем наоборот, доверяя друзьям детства, в основном, уроженцам юга, требовавшим прогнать «этих старых косных северян». И зря. Им же самим спровоцированная нестабильность лишила его всякой популярности. В государстве, где где никто не мог поручиться за завтрашний день, где король собирался даровать никому не нужную конституцию, а иностранцы вели себя по-хозяйски, клану Андафиаваратра совершенно ничего не стоило подготовить переворот, которого (сознательно или подсознательно) желало подавляющее большинство общества.

Будь на престоле кто-то опытнее и авторитетнее, он, возможно, удержал бы ситуацию, но Радама мало знал свою страну. А страна кипела: Имерину страну массовые психические эпидемии, по деревням разъезжали реальные и постановочные «раманандзаны» («те, кто одержим духом покойной королевы»), которым малагасийцы верили фанатично, впадая под воздействием их проповедей в транс, убеждая слушателей, что король продал имерина в рабство иностранцам. А тут еще, откуда ни возьмись, и агитаторы в казармах, стращающие солдат «отправкой за море», и листовки на стенах, написанные от имени «страдающих предков», которые, если живые не остановят «кощунника», сами выйдут из гробниц, и уж тогда мало не покажется никому.

Короче говоря, нужен был только повод, и это повод дал сам Радама, 2 мая 1863 года окончательно утвердив привилегии Ламбера и заявив, что рассматривает «герцога», как возможного премьер-министра, а 3 мая издав указ о дуэлях. Согласно указу, любой чиновник, отказавшийся от поединка, терял достоинство и должность, и все понимали, против кого эта новелла направлена: среди «менумасу», а тем паче французов, было много отличных фехтовальщиков и стрелков, против которых адриана старого поколения ничего не светило.

И был дан сигнал. 

[wizard]

Во вторник 7 мая огромная толпа солдат и крестьян из окрестных деревень атаковала дворец и 8 мая взяла его штурмом, перебив окружение короля, а его самого удушив шелковым шнуром, чтобы не проливать священной крови. В рамках традиции такое было невозможным, но Радама сам сделал все, чтобы погубить себя, за три года подорвав ранее незыблемую идею о неизменности древних устоев, уверенность хова в богоданности королевской власти и воплощении в правителе мудрости всех предшествующих поколений.

В тот же день, - тело короля, отныне вычеркнутого из генеалогии правящего дома, как «нарушитель замвета предков», еще не остыло, - королевой под именем Расухерина была объявлена его вдова Рабуду, а в понедельник 13 мая режиссеры переворота уведомили консулов Англии и Франции о том, что королева даровала «конституцию» - нечто типа «кондиций», некогда предложенных Анне Иоанновне. Согласно акту, послушно подписанному бессловесной Расухериной, монарх лишался права распоряжаться казной и жизнями подданных, самостоятельно, «без согласия благородных людей и вождей народа», издавать законы, объявлять войну, казнить и миловать, а также пить крепкие спиртные напитки, что позволялось только представителям высшей знати.

Заодно объявлялась отмена использования тангина, возвращение нормального суда, правда, не присяжных, государственного, полная свобода вероисповедания, и наконец, - очень важно, - королева, которую никто не спрашивал, «дала согласие» не на «любовную связь», как было заведено раньше, а на законный брак с новым главой правительства. Что означало (как в Англии после «Славной Революции») окончательное закрепление власти за союзом старой и новой знати, курирующей экспортно-импортную торговлю.

Сопротивляться нововведениям никто не мог, да и не хотел. 30 августа состоялась коронация, но это была уже чистая формальность, нужная для сакрализации власти премьер министра, которым, естественно, стал Райнивунинахитриниуни, законный муж королевы. Облаченный в пышные одежды, он произнес речь , облаченный в пышные дворцовые одежды, произнес речь , в завершении которой, поклонившись идолам, воскликнул: «На Мадагаскаре есть лишь один властитель, и если для поддержки этого убеждения наших предков нам придется уничтожить две трети населения, мы не остановимся перед этим».

Впрочем, его торжество было недолгим. Консерватор по натуре, глава клана Андафиаваратра склонялся к новому закрытию острова, а это никак не устраивало большинство элит. Поэтому, менее чем через год, 14 июля 1864 его родной брат, главнокомандующий, организовав военный переворот, отправил проигравшего в ссылку, а сам, - естественно, женившись на покорной мандзаке, которую срочно развели с «плохим мужем», - стал премьером. И оставался им долгие, очень насыщенные тридцать лет.

[Данил Писарев]

Во вторник 7 мая огромная толпа солдат и крестьян из окрестных деревень атаковала дворец и 8 мая взяла его штурмом, перебив окружение короля, а его самого удушив шелковым шнуром, чтобы не проливать священной крови. В рамках традиции такое было невозможным, но Радама сам сделал все, чтобы погубить себя, за три года подорвав ранее незыблемую идею о неизменности древних устоев, уверенность хова в богоданности королевской власти и воплощении в правителе мудрости всех предшествующих поколений. В тот же день, - тело короля, отныне вычеркнутого из генеалогии правящего дома, как «нарушитель замвета предков», еще не остыло, - королевой под именем Расухерина была объявлена его вдова Рабуду, а в понедельник 13 мая режиссеры переворота уведомили консулов Англии и Франции о том, что королева даровала «конституцию» - нечто типа «кондиций», некогда предложенных Анне Иоанновне. Согласно акту, послушно подписанному бессловесной Расухериной, монарх лишался права распоряжаться казной и жизнями подданных, самостоятельно, «без согласия благородных людей и вождей народа», издавать законы, объявлять войну, казнить и миловать, а также пить крепкие спиртные напитки, что позволялось только представителям высшей знати. Заодно объявлялась отмена использования тангина, возвращение нормального суда, правда, не присяжных, государственного, полная свобода вероисповедания, и наконец, - очень важно, - королева, которую никто не спрашивал, «дала согласие» не на «любовную связь», как было заведено раньше, а на законный брак с новым главой правительства. Что означало (как в Англии после «Славной Революции») окончательное закрепление власти за союзом старой и новой знати, курирующей экспортно-импортную торговлю. Сопротивляться нововведениям никто не мог, да и не хотел. 30 августа состоялась коронация, но это была уже чистая формальность, нужная для сакрализации власти премьер министра, которым, естественно, стал Райнивунинахитриниуни, законный муж королевы. Облаченный в пышные одежды, он произнес речь , облаченный в пышные дворцовые одежды, произнес речь , в завершении которой, поклонившись идолам, воскликнул: «На Мадагаскаре есть лишь один властитель, и если для поддержки этого убеждения наших предков нам придется уничтожить две трети населения, мы не остановимся перед этим». Впрочем, его торжество было недолгим. Консерватор по натуре, глава клана Андафиаваратра склонялся к новому закрытию острова, а это никак не устраивало большинство элит. Поэтому, менее чем через год, 14 июля 1864 его родной брат, главнокомандующий, организовав военный переворот, отправил проигравшего в ссылку, а сам, - естественно, женившись на покорной мандзаке, которую срочно развели с «плохим мужем», - стал премьером. И оставался им долгие, очень насыщенные тридцать лет.

Это реал?

[wizard]

естественно это до 1888 года.

но как бы Россия и не будет заниматься Мадагаскаром вплоть до 1922 года когда восставшие призовут мимо проплывавшую небольшую эскадру России.

Командующий  влезет не имея впрочем полномочий, но зная характер своего повелителя.

Появится второе Мадагаскарское королевство под протекторатом России.

Георгий кстати неодобрительно воспринял захват Мадагаскара Францией.

но союзники и выразив неожобрение в мягкой форме Россия в 1894 ( по памяти) признала захват.

Это предыстория .

[Данил Писарев]

Появится второе Мадагаскарское королевство под протекторатом России.

Зачем нам еще негры?

[Данил Писарев]

Пэрэмога

Кто нэ скаче той француз!

[wizard]

Мальгаши не негры.

малагасийской автономной Православной церкви быть.

а какие королевы будут....

Ранавалуна VIII

а какие отношения с императорами

[wizard]

 

Итак, Райнилайаривуни. Человек исключительно интересный. Родился  в простой семье, выдвинувшейся при Андрианампуйнимерине: дед начал карьеру сотником, отец, Райнихару, дорос до генерала. Сделал сам себя: поскольку астрологи при рождении предсказали недоброе, родители отвергли малыша, отрезав ему (от сглаза) крайние фаланги указательного и среднего пальцев левой руки, так что выжило дитя исключительно благодаря доброте родственников. В шесть лет был зачислен в класс миссионера Грифита, где проявил исключительные таланты, с десяти лет, после смерти опекунов, для выживания служил мальчиком на посылках при европейцах, заслужил прекрасную репутацию, занялся торговлей и быстро разбогател.

Теперь, когда мальчишка доказал, что не говно, отец, - уже фаворит королевы и премьер-министр, признал сына, и тот стал секретарем Раваналуны, затем – хранителем печати и, наконец, главнокомандующим армией. Однако на том не остановился, а после убийства Радамы, как мы уже знаем, сверг старшего брата, сам женился на королеве и возглавил правительство. А вслед за тем, сумев, наконец, примирить родовитых и «новую знать», стал диктатором и при ней, и при двух последующих королевах, на которых, естественно, ритуально женился. И все это время пахал, как вол. А поскольку, повторяю, личность была мощная, - во всяком случае, когда дело шло об экономике и дипломатии, очень долго ему все удавалось.

Подробно излагать детали прыжка Мадагаскара в «почти капитализм» здесь не место, достаточно отметить введение Гражданского кодекса, полный переход к бюрократической системе управления на местах, европеизацию налогов, создание флота, судебной системы европейского типа, приведение в порядок совершенно разложившейся армии с переходом к всеобщему призыву. Всего за какой-то десяток лет в стране, большинство населения которой еще жило натуральным хозяйством, появились первые заводы, первые банки, первые плантации, пресса, динамично развивающееся здравоохранение и просвещение.

Хотя, если угодно, можно и детальнее. О здравоохранении. Только в 1870-м бесплатную медицинскую помощь получили около двухсот тысяч человек. А хоть и о просвещении. В Антананариву издавались книги на малагасийском, английском и французском языках, и в школы острова (восьмилетнее обучение, в том числе, естественные науки по европейским учебникам), по данным ежегодника «Антананирив энноэл», в 1882-м ходили сто сорок семь тысяч мальчиков и девочек, причем обучение с 1876 года (за шесть лет до аналогичной реформы во Франции) стало бесплатным и обязательным.

Так что, Раваналуна II имела все основания писать в 1870-м своей «далекой сестрице» Виктории: «Моя страна не является частью ни Европы, ни Азии, ни Африки. Это остров среди морей, и, если его оставят в покое, он будет продолжать идти по пути прогресса во всем, что касается блага, торговли и цивилизации». И все это спокойно, не нарушая социального договора, как бывало раньше, но в ударном темпе, потому что время не терпело. Дрова, щедро, от души наваленные несчастным Радамой II, необходимо было срочно разгребать.

Это казалось невозможным, - но получилось. Посольство королевства посетило Лондон и Париж. Англичане, не особенно упираясь, подписали новое соглашение, по сути, оставшись при своем, а вот с Францией пришлось туго: за отказ от «Хартии Ламбера» третий Бонапарт требовал ни много, ни мало, шесть миллионов франков, а получив отказ, разорвал дипломатические отношения с Мадагаскаром. Малагасийцы, однако, проявили чудеса выдержки: сперва они установили тесные контакты с США, в бизнес-кругах которых малагасийский премьер, сам крупный делец, нашел полное взаимное понимание, а затем объявили своей государственной религией англиканство, тем самым оказавший под духовной опекой королевы Виктории.

Ранавалуна II издала указ об уничтожении идолов Амбухиманги и королевских талисманов-сампи, узнав о чем, набожная Вдова была очень тронута, а правительство Мадагаскара предложило компании отступные впятеро меньше затребованных (всего-то 12 тонн серебра, весь серебряный запас страны). Естественно, компания, понимая, что может не получить ничего, согласилась, после чего Наполеон III, не имея формальных зацепок и не желая уступать Англии контроль над островом, подписал в 1868-м «Договор о торговле», черным по белому гарантируя «мир, доброе согласие и дружбу между императором Франции и королевой Мадагаскара отныне и навеки». То есть, королева поминалась как суверен всего острова, - и это можно было трактовать, как отказ Парижа от территориальных претензий, что стало величайшим успехом малагасийской дипломатии.

 

И все бы хорошо, но с падением Второй Империи французы, даром, что все уладилось, опять начали проявлять нехорошую активность, использовав в качестве повода т.н. «дело о наследстве Лаборда». Того самого известного нам заводчика, к тому времени успевшего мереть, но оставившего пикантное завещание. Дело в том, что мсье Лаборд, малагасийский подданный, почти всю жизнь прожил на острове, какое-то время спал с королевой и женился церковным браком на малагасийке, но наследство отписал не родным законным детям, а племянникам-французам. На что, в принципе, имел полное право, но в список завещанного почему-то входили и земли, полученные им всего лишь пожизненно. То есть, дом купил, но землю под ним взял в аренду.

Иными словами, речь шла о претензиях иностранцев (тем паче, французов!) на земли королевства, а этого Райнилайаривуни терпеть не мог вообще. Принцип «Мадагаскар не является землей предков для иностранцев» был для него категорическим абсолютом, не подлежащим обсуждению. Земли вернулись в госкадастр, наследнички потребовали компенсацию в 350 тысяч франков, правительство Мадагаскара послало их на фиг, предложив компенсацию только за дом, - и тут-то возмутилась прекрасная Франция, поддержавшая «законные требования» своих граждан и готовая отстаивать их любыми путями. При этом всем было ясно: претензии наследников только повод; «колониаль-кабинету» Жюля Ферри нужна была война и заморские земли.

В такой ситуации Райнилайаривуни срочно направил посольство в США и Европу, поставив задачу максимально осложнить положение Франции, представив ее агрессором, и посольство сделало все, что могло, по самому максимуму. Добиться смягчения требований Парижа, конечно, было невозможно: на предложения компенсировать «земли Лаборда» деньгами там даже внимания не обратили, но в Вашингтоне, Лондоне, Берлине и Риме посланцы далекого острова произвели фурор. Общественность не без удивления узнала, что на Мадагаскаре существует христианское государство, которое имеет конституцию, законное правительство во главе с премьер-министром, правосудие, развитую систему начального образования — словом, все, что тогда подразумевалось под стереотипом «часть цивилизованного мира».

В результате, США и Англия, отказавшись вмешиваться в конфликт, гарантировали «всестороннюю помощь», Германия и Италия просто продали много оружия по льготным ценам, а Франция, получив очередные, крайне для нее выгодные предложения малагасийцев, вынуждена была идти напролом, чисто по самому лютому беспределу. Уже не поминая никаких наследников, - они согласны были на денежный эквивалент, - Жюль Ферри предъявил Мадагаскару ультиматум, требуя «признания общих прав» Франции на остров.

Повод для войны по тогдашним правилам, однако, был необходим, а поскольку «наследство Лаборда» ушло с повестки дня, французы «вспомнили» о договорах, заключенных в 40-х годах с правителями тогда еще полунезависимых княжеств сакалава. При этом, изящно «забыв», что в Договоре о мире и торговле 1868 сами же признали королеву Имерины сувереном всего острова. Вернее, не совсем забыв; юридически претензии были обоснованы тем, что договор заключали «император Франции и королева Мадагаскара», а императора уже нет, и стало быть, Республика соблюдать его не обязана.

Сделав, таким образом, красиво, 27 апреля 1883 года парламент Франции проголосовал "за", а 7 мая эскадра адмирала Пьера подошла к западному побережью, потребовав от пограничников покинуть «земли друзей Франции, стенающих под гнетом хова». Дорогостоящую войну объявлять никто не собирался, просто собрали местных вассалов, вроде гулямов султана Комор, дабы пострелять из орудий, высадить десант, захватить порты Мадзунга и Таматаве, напугать «дикарей» и получить искомое (то есть, протекторат над севром острова) на блюдечке с голубой каемочкой. Если же власти королевства откажутся, не самовольничать, а ждать инструкций.

Таким образом, Париж пытался блефовать. Тянуть две реальные войны  Ферри не хотел, но консул Жюль Бодэ, ястреб из ястребов, подтолкнул дело самовольно. 29 мая 1882 он покинул Антананариву и пользуясь тем, что никто из моряков ничего подобного не ожидал, приказал адмиралу Пьеру уничтожить малагасийские посты в «спорных районах» северо-запада. Мадагаскара. Это была шикарная провокация, но малагасийцы о планах Франции были осведомлены очень хорошо, к войне Райнилайаривуни готовился со всем присущей ему энергией, и все-таки, сознавая неравенство сил, пытался открытого столкновения избежать.

[wizard]

http://ic.pics.livejournal.com/putnik1/11858460/2244099/2244099_600.png

Однако колесо уже катилось. Договор о дружбе оставался в силе, но эскадра наполовину разрушила Мадзунгу, затем встала на рейде Таматаве, а 1 июня адмирал Пьер выдвинул требования: отказ в пользу Франции от северных районов и полная компенсация французским подданным за 40 лет. Ответом на ультиматум стала понятно кем написанная, резкая до предела речь королевы перед кабари («Ни единого шага земли, завещанной предками, не отдадим!») и сухое письмо Райнилайаривуни адмиралу: «Правительство королевы Мадагаскара извещает, что не может вести переговоры».

После чего все пошло вполне предсказуемо: французы захватили Таматаве, потребовав выезда всех англичан, власти королевства, со своей стороны, выслали в Таматаве всех французов и запретили наместникам побережья иметь дело с иностранцами, кроме англичан и американцев. А тем временем, гарнизон Таматаве,, подчиняясь приказу губернатора Райнандриадриаманпандри, известного интеллектуала, историка и «англичанина всей душой», без боя оставил город, отойдя в укрепленный район Фарафат, куда, не имея возможности дуэлировать с французскими калибрами, стягивались войска из всех прибрежных фортов. Что интересно, вопреки ожиданиям французов, не поддержали их и сакалава: их поселки, в лучшем случае, держали нейтралитет, но чаще выделяли воинов в подмогу регулярным частям.

А премьер-министр в это время вел титаническую битву за Англию, пытаясь вовлечь ее в процесс, по ходу дела (8 мая) схоронив жену-королеву, кончины которой, в связи с полной номинальностью, никто особо не заметил, и женившись на молоденькой девушке из правящего дома, которая, естественно, стала новой монархиней, тоже Раваналуной, но уже III, хотя какая разница. Ему спешить было некуда. Сэрам и пэрам, в принципе, тоже вмешиваться не особо хотелось, но тут сваляли дурака французы: после ареста «за шпионаж» миссионера Генри Шоу, ставшего темой дебатов аж в парламенте, вариантов у Лондона не оставалось.

Вдова нахмурилась, Парижу заявили жесткий протест по поводу «бесчинств в Таматаве», адмирал Пьер был отозван за самоуправство, м-р Шоу получил свободу, компенсацию и извинения, а кабинет Ее Величества принял решение «поддержать справедливое дело маленького безобидного королевства, желающего только мира», дав согласие поставлять малагасийцам оружие. Это было уже что-то, хотя шансов в предвидении все более вероятной войны все же никак не уравнивало.

В общем, все зависло. Формально войны не было, но она была, и около полугода события крутились вокруг Таматаве. Малагасийцы пытались отбить порт, но не могли, французы, со своей стороны, сидели в захваченных портах, как в клетках, ибо дальше городской черты земля под ними, что называется, горела. Высунувшие нос хоть чуть дальше, гибли или попадали в плен (где, по свидетельству полковника Шервингтона, британского «путешественника», случайно оказавшегося в отрядах королевской армии, с ними обращались вполне гуманно).

Галльский петух становился смешон, но адмирал Галибер, принявший эскадру в сентябре, хотя и слыл забиякой, поделать не мог ничего. Французских солдат у него было меньше тысячи, «союзники» боялись малагасийцев до дрожи, обещанных подкреплений не было (дела Франции во Вьетнаме складывались худо), и в конце года состоялись переговоры с Райнандриадриамампандри, закончившиеся полным фиаско французов. Губернатор, опираясь на инструкции из столицы, категорически похерил их требования, предложив отступное: свободную аренду земли и 400 тысяч франков, чтобы отвязались. С чем, в свою очередь, не согласился адмирал.

 

Естественно, «дикарей» решили припугнуть, и 14 января 1884 даже попытались. Но и при поддержке корабельных орудий французский десант не смог не что взять Фарафатский плацдарм, но и хоть сколько-то приблизиться к позициям. После чего из Парижа, когда там сколько-то осознали, что произошло, пришло разрешение продолжать переговоры, но уже с совершенно секретным указанием: «При невозможности действовать иначе, для быстрейшего заключения соглашения вам разрешается из нашего проекта договора исключить все статьи, в которых упоминается о признании наших прав на весь остров или на его часть».

О признании королевы сувереном всего острова, включая земли сакалава, речи, однако, не шло, а для малагасийцев этот вопрос был принципиален: как очень точно заметил умный Райнандриамампандри, «Вы утверждаете, что, несмотря на полномочия, вы не можете изменить инструкцию премьер-министра. Мы же не можем уступить вам Мадагаскар. Мы желаем знать, что вы хотите». К тому же, по ходу выяснилось, что французы вообще не очень знают, чего хотят: требуя земли сакалава, они называли районы, населенные другими народами, родственными имерина. Неудивительно, что переговоры, худо-бедно протянувшись до мая, в конце концов, кончились ничем; в Париже это восприняли как «удар по чести Франции», адмирал Галибер был отозван, а эскадру принял адмирал Поль Мио, сразу по прибытии заявивший «Я прибыл сюда не обсуждать права Франции, а устанавливать их».

Сказать, однако, можно все. Сделать сложнее. Планы у Мио были воистину наполеоновские: захватить все порты на всех побережьях, продвинуться к столице и захватить укрепрайон Фарафат, но гладко было только на бумаге. К тому же, и «освобождаемые» сакалава по-прежнему не собирались поддерживать «добрых освободителей». Мио это понял быстро, а вот в Париже, куда консул Бодэ слал бодрые реляции в стиле «еще немного, еще чуть-чуть», не понимали. Оттуда шли требования «добивать наглых дикарей, не останавливаясь ни перед какими препятствиями», в связи с чем, - после заявления адмирала «Передайте в Антананариву: или соглашение, или потеряете все», - третий тур переговоров завершился тем же, чем первые два.

Но теперь позиции малагасийцев были гораздо лучше. Новый командующий, - Джеймс Питер Уиллоби, еще один «путешественник», случайно оказавшийся на острове, - имел хороший послужной список, он много воевал в Африке и очень успешно использовал свой богатый опыт, за несколько месяцев подготовив около 15 тысяч бойцов. А параллельно и доведя до «максимально возможного совершенства» укрепления Фарафата, взять который для французов стало насущной необходимостью, поскольку захват второстепенных пристаней никакой реальной пользы не приносили, а все попытки разведки боем на всех направлениях неуклонно срывались.

Что дела нехороши, признавали и сами французы. Даже консул Бодэ, ранее весьма бойкий, писал премьеру Ферри: «Я считаю своим долгом проинформировать ваше превосходительство о неэффективности блокады», - и действительно, хотя эскадра старалась, как могла, англичане и американцы, не говоря уж о простых контрабандистах, снабжали остров всем необходимым. К середине 1885 года французам стало ясно, что так дальше нельзя. Топтаться на побережье было невыносимо, солдаты болели и мерли от малярии, не хватало продовольствия и людей, а в самой Франции после никем не жданного разгрома французов под Лангшоном во Вьетнаме, грянул политический кризис, обрушивший кабинет Ферри.

Война переставала быть популярной, для укрепления «престижа» линии на захвата колоний необходим был крупный и быстрый успех, а поскольку в Индокитае дела шли из рук вон плохо, была сделана очередная попытка «дожать» малагасийцев. То есть: опять переговоры, опять те же условия без всякого компромисса, - и опять война, причем, как ни странно, очень неудачная для французов, потерпевших серию мелких, но досадных поражений от питомцев мистера Шервингтона и м-ра Уиллоуби. А затем – рывок французских войск на Фрарафат, нечто типа генерального сражения… и 10 сентября 1885 года – сокрушительный проигрыш с потерей знамени и отступлением, вслед за чем с трудом удалось удержать Таматаве.

Это, конечно, не был «второй Лангшон», как злорадно писала Times, но в Париже, наконец, поняли, что лукошка с печеньками не будет, и если Райнилайаривуни, человек разумный, в отличие от китайского императора и вьетнамцев, готов идти на компромиссы, этим нужно пользоваться. Потому что иначе может быть хуже. «Райнилайаривуни… пошел на подписание мира только из-за нехватки боеприпасов и вооружения», - признавал позже первый французский генеральный резидент, Ле Мир де Виле, а эту нехватку, пусть с трудом, но можно было восполнить. Поэтому очередной, четвертый уже тур переговоров, - при участии нового консула, месье Патримонио, опытнейшего дипломата, специально отозванного с Ближнего Востока, - пошел конструктивно.

Французы, по-прежнему требуя всего и сразу, теперь, однако, соглашались и на уступки. И серьезные. Королева официально признавалась сувереном всего острова, страшного слова «протекторат» в тексте не было вовсе, а огромная сумма отступных, которую согласилось выплатить королевство, определялись не как контрибуция, наложенная на побежденную сторону, а как «добровольная компенсация». Это, по сути, была победа малагасийцев, но крайне условная, незаметная народу, болезненная, и заплатить за нее пришлось недешево.

[wizard]

 

Ценой, помимо мелочей, стало признание Мадагаскаром права Франции на «заботу о внешних сношениях Мадагаскара» и учреждение поста генерального резидента Франции, который «будет наблюдать за внешними сношениями Мадагаскара, не вмешиваясь во внутренние дела», что в Париже, разумеется, преподнесли публике, как «фактический протекторат». Правда, в приложении уточнялось, что смысл «наблюдения» заключается исключительно в «недопущении уступки территории острова какой бы то ни было державе для создания военной или военно-морской базы», но французы заявили, что признают только свой текст договора. Это, однако, было уже проблемой будущего, - а пока что война завершилась.

Впрочем, замолчали только пушки. Самостоятельность во внешней политике с опорой на Англию отстоять как-то удалось, однако 10 миллионов франков следовало заплатить как можно скорее, а брать их у французских банков, которые готовы были хоть сейчас, но под дикие проценты, означало достаточно скоро оказаться в финансовой петле. Понимая это, Райнилайаривуни, финансист от Бога, искал альтернативу. Хоть в Штатах, которым доверял, хоть в Англии, которую уважал, хоть в Германии, которой не боялся, - лишь бы не в Париже. А кто ищет, тот найдет. В июне 1886 Джеймс Кингдом, очередной «путешественник», предложил помочь с займом в Великобритании.

Он, конечно, был жулик и позже доказал это, попытавшись прокрутить аферу с ввозом в королевство мексиканских пиастров, за что и вылетел с острова, но это предложение было вполне серьезным и премьер дал согласие взять у английских банкиров 20 млн. франков из 7 % годовых. На что крайне бурно отреагировал французский генеральный резидент, а также, совсем неожиданно, молодая королевы, в отличие от предшественниц (кто бы мог полумать?) не желавшая быть вовсе уж марионеткой.

Скандал был громкий, вопрос о займе расколол двор, Лондон, не желая злить Париж, отказался гарантировать возможные потери, и в конце концов, взять займ пришлось все-таки у «Контуар насьональ д’эсконт де Пари», однако в результате маневра с Кингдомом французы выдали кредит под скромные 6% годовых, хотя раньше требовали втрое больше, - а это тоже можно было считать плюсом. Хотя и очень условным. Идефикс Райнилайаривуни, болезненно воспринимавшего все намеки на зависимость от Франции и мечтавшего создать «финансовый противовес» французам, успехом не увенчалась: английское общество «Пью ориентал бэнк корпорейшн», открывшее на острове свои офисы, не получило поддержки у Сити и спустя три года свернуло свою деятельность.

А французы, между тем, работали напористо, нагло, словно никакого договора и не было. Получив право на базу в бухте Диего-Суарес, они быстро освоили территорию, в пять раз большую, чем полагалось по договору, на все запросы и озабоченности делая вид, что только так и надо, а малагасийцам осталось лишь окружить захваченную зону кольцом блок-постов. Потому что, как им внятно объяснили в нормандском Гавре, где состоялись переговоры на эту тему, любые активные действия означали бы войну. Которая, - это сознавали все, - рано или поздно все равно случится, но, - это тоже сознавали все, - чем позже, тем лучше.

Между тем, всем было ясно: французы придут снова, - и власти готовились. А при такой разнице весовых категорий было трудно. К тому же против правительства играли французские банки, а Имерина, что ни говори, только-только начала развиваться. Что-то путное происходило, в основном, в центре, а на периферии страна по-прежнему напоминала «лоскутное одеяло» из районов с разным уровнем развития и различной степенью подчиненности правительству. И кроме того, никто не отменял личностный фактор, раньше работавший в плюс, а сейчас, как все понимали, выцветающий.

Премьер все еще бодрился, напоказ плавал, плясал, поднимался на крутые горы, доказывая, что по-прежнему орёл, но годы не обманешь. Национальный лидер старел, терял хватку, все чаще надолго исчезал, тормозил талантливых людей, приближая и обласкивая безопасную серость, да еще и скрыто враждовал с молодой, амбициозной и не любившей старого мужа королевой (она исподтишка гадила, где могла). К тому же, выплата процентов по займу, взвинтив налоги, обозлила ширнармассы, а во внешней политике многое изменилось к худшему. Если раньше, в крайнем случае, можно было рассчитывать на Лондон, благодаря которому на Берлинской конференции 1884–1886, где делили Африку, вопрос о Мадагаскаре не обсуждали, то уже в августе 1890 державы подписали соглашение, по которому Англия, а впоследствии и Германия признали «право Франции на протекторат над Мадагаскаром».

Теперь, когда преграды на пути к покорению Острова исчезли, французское общество требовало активных действий. Буржуа жаждали новых рынков, и 22 января 1894 палата депутатов единогласно постановила «поддержать правительство в осуществлении наших прав на Мадагаскар, восстановлении порядка, защиты наших подданных и уважении нашего знамени». Мадагаскара желали все, включая и тех, кому он был совершенно не нужен. «Не заключать никаких соглашений с королевой хува. Мадагаскар должен быть аннексирован!», - требовало Общество изучения колониальных и морских проблем. На «немедленной аннексии Мадагаскара» настаивали Национальный конгресс французских географических обществ и Ассоциация любителей интересных книг. На таком фоне идея Сельскохозяйственного общества Франции «как можно быстрее установить протекторат над дикарями с Мадагаскара» казалась верхом умеренности и уважения к международному праву.

В сущности, слово оставалось только за Лондоном, - и в ноябре 1894, сразу после сообщения британского правительства о согласии «на включение острова в состав французской империи», палата депутатов утвердила выделение на эти цели чудовищной суммы в 70 миллионов франков. И противопоставить этому катку Имерина мало что могла. При всей динамике развития, малагасийское общество не имело ни начальных капиталов и развитой военной касты, как в Японии или Сиаме, ни жесткой феодальной структуры и векового опыта внешних войн, как в Эфиопии, - а уж о техническом отставании и говорить нечего.

Не радовала и социалка. Разложение духовных скреп влекло за собой непрерывное ухудшение жизни «низов». Нищета, безвозмездные отработки, непосильные налоги и вымогательства, а как следствие, - рост числа разбойников, и это лишь краткий список проблем. Да плюс к тому, многие племена побережья не особо волновались в связи с возможной войной, считая ее для себя совершенно чужой и ненужной, а кое-кто подумывал и о независимости под эгидой Запада. С другой стороны, малагасийская армия была достаточно многочисленной, относительно хорошо вооруженной и занимала удобные для обороны позиции на уязвимых участках побережья.

Уроки минувшей войны пошли впрок. Строились укрепленные районы типа Фарафата, срочно рассылались по берлинам и римам курсанты, закупалось оружие, заработал завод, изготовлявший патроны к карабинам «шаспо», «шнейдер», «винчестер», «ремингтон», артиллерийский парк тоже был неплох (50 новейших орудий, сотня устарелых, но неплохих, несколько сот очень скверных местного производства), - и все это было неплохо, но вот качество личного состава, как ни старались английские специалисты, оставляло желать много лучшего. А время, которого всегда не хватает, поджимало.

[wizard]

Французы нарывались открыто, но предельная аккуратность Антананариву позволяла до поры, до времени купировать провокации. В связи с чем, Париж начал повышать ставки, и 16 октября 1894 Ле Мир де Виле, генеральный резидент, предъявил властям страны пребывания «дополнения» к договору 1885: отказ Мадагаскара от всякой самостоятельной внешней политики и концессий без oui из Парижа, предоставление Франции права интервенции и признание «французского варианта» договора единственным правомочным. Согласие означало отказ от независимости, и естественно, Райнилайаривуни отказал, по своему обыкновению, предложив дискуссию, которая могла затянуться на неопределенный срок, - что, естественно, не устроило Париж.

Война стала неизбежной. Впрочем, премьер, старый и опытный лемур, изворачиваясь и хитря до последней секунды, - «Мы не должны позволить втянуть нас в войну!», - предвидел и такой поворот событий, в связи с чем, еще в январе, когда французский парламент принял резолюцию о захвате Мадагаскара, поручил военному ведомству разработать план возможной кампании. Что и было сделано, причем активную помощь местным стратегам оказывали английские и, особенно,американские специалисты, и к осени стратегически важные точки побережья были укреплены, по всем оценкам, очень неплохо.

В общем, право выбора глава правительства оставлял французам, благо, у него самого никакого выбора не было: оставалось только ждать. А французы уже разогнались. И 12 декабря 1894 началось. Французский десант оккупировал Таматаве, малагасийцы в ответ заняли базу Диего-Суарес и выбить их удалось лишь спустя три недели. 15 января 1895 пала Мадзунга: генерал Рамасумбазаха, губернатор провинции Буйна, отошел к форту Марувуай, мотивировав необходимость маневра «важностью обеспечения безопасности королевских реликвий».

В чем-то он был прав (сакалава подчинялись тому, у кого были эти реликвии), однако в руках врага оказался важный порт, идеальная база для высадки врага на восточном побережье , после чего в феврале, марте и апреле весь район был очищен от малагасийских войск и армия вторжения, - 19 тысяч штыков под командованием Шарля Дюшена, ветерана войн в Алжире и Судане, - высадилась без эксцессов. Особой трагедией такой поворот сюжета в Антананариву не сочли: премьер совместно с Райнандриамампандри, лучшим стратегом королевства, заранее разработали план партизанской войны, включая уничтожение продовольственных запасов, до начала влажного сезона и неизбежных эпидемий.

Расчет оказался верен: при всей нелюбви прибрежных племен к имерина, поддержки «угнетенных хува» враг не получил, в связи с чем, вспомогательный персонал пришлось вербовать по всему восточноафриканскому побережью. Не помогли даже листовки на малагасийском языке, сулящие «лояльным туземцам» все блага земные: «Французы идут на Антананариву не для того, чтобы забрать вашу собственность или землю предков, а чтобы заставить хува не угнетать вас. Когда война закончится, будут отменены безвозмездные отработки и армейская повинность... Нужно все изменить к лучшему… Тех, кто будет с нами, Франция встретит радушно, с чувством дружбы, но горе тем, кто будет препятствовать нашим начинаниям!».

Листовка била в самые больные места, и тем не менее, коллаборационистов не нашлось, а между тем, надолго застревать в Мадзунге, учитывая приближение «влажного сезона» генерал Дюшен считал недопустимым. Госпитали были переполнены, солдаты выходили из строя, и как вспоминает один из офицеров, «уже в апреле мы не имели ничего, кроме пайка. Практически невозможно было достать свежие овощи, яйца, птицу».

Чтобы открыть путь в Антананариву и получить возможность обеспечения экспедиционного корпуса, необходимо было овладеть укрепленным районом Марувуай, занятым войсками губернатора Рамасумбазахи. Это и было сделано 2 мая, причем бой, хотя и увенчался успехом, тем не менее, показал французам, что легкой прогулки не будет: малагасийцы долго и успешно удерживали форты, а когда огонь корабельной артиллерии начал наносить им серьезные потери, отступили в порядке, сумев эвакуировать даже наиболее ценные орудия.

Однако проявились и недостатки. В первую очередь, - как отмечали ветераны предыдущей войны, - много ниже стали дисциплина и боевой дух. А премьер, вместо того, чтобы дать популярному в войсках Рамасумбазахе исправить положение (что было вполне возможно), занялся кадровой чехардой, назначив на его место генерала Андриантави, посланного на фронт с приказом любой ценой остановить врага у форта Амбудиманту. Что, как впрочем, всегда, когда речь идет о «любой цене», не получилось: 15 мая экспедиционный корпус атаковал малагасийские позиции, вынудив защитников отойти к форту Маеватанана.

Наступило затишье. Местное население, вопреки призывами, вело себя враждебно, постоянно тревожа агрессоров, но больших стычек не случалось, а в Антананариву, меж тем, продолжалась кадровая чехарда. Старость не радость, и Райнилайаривуни, судя по всему, более всего опасался роста авторитета того или иного генерала. Ничем иным нельзя объяснить то, что в обстановке, когда войскам требовалось сильное и уважаемое руководство, премьер-министр надолго замолчал, предоставляя подчиненным искать в своем молчании скрытые смыслы. А когда наконец заговорил, оказалось, что командующим, вопреки ожиданиям назначен не популярный и талантливый Райнандриамампандри ине принц Рамахатра, отлично проявивший себя в прошлую войну, .

Выбор премьера пал на Райниандзалахи, богатейшего банкира, человека лично ему преданного, энергичного организатора, которого французы считали «способным победить», - но он не имел абсолютно никакого авторитета в войсках. В итоге 9 июня после пяти часов боя Маеватанана , так и не дождавшись нового командующего с подкреплениями, пала, однако гарнизон вновь отступил в порядке, сохранив орудия, и влился в подоспевший корпус Райниандзалахи, после чего положение французов осложнилось. Вернее, его осложнили малагасийцы: попытка Дюшена развить успех и продвинуться дальше была сорвана 28 июня около деревни Царасаутра, где войска Райниандзалахи впервые навязали агрессорам встречный бой с переходом в рукопашную, закончившийся, правда, вничью, но показавший французам, что они более смертны, чем предполагали.

Т. н. «большая передышка» затянулась аж до 15 июля, когда, получив подкрепления, экспедиционный корпус смог, - осторожно, прокладывая дорогу и устанавливая блок-посты, - вновь начать продвижение вглубь острова, облегченное тем, что премьер-министр запретил Райниандзалахи проявлять активность. Что было тому причиной, непонятно, - возможно, в Антатананариву не доверяли и «своему человеку», после Царасаутры снискавшему доверие войск, а может быть, Райнилайаривуни рассчитывал, что французы, как в первую войну, остановятся в предгорьях, - но факт есть факт: итогом промедления стало падение (после тяжелого боя 21-22 августа) крепости Андриба.

Правда, Райниандзалахи в очередной раз блеснул талантом, сумев нанести французам чувствительные потери, а затем сохранить под шквальным огнем основные силы и вывести их на новые позиции, но стратегически это, конечно, была неудача. Заслонов перед предгорьями больше не оставалось, путь в Имерину, сердце державы, был открыт, и в середине сентября на столицу двинулась «летучая колонна» - около 5000 штыков с артиллерией. Но шли с трудом. Здесь, в коренных землях королевства, сопротивление малагасийцев усилилось. Крестьяне оставляли дома, уходили в горы, нападали на французские коммуникации и разъезды.

Сражались и регуляры: «поход на Антананариву, - писал корреспондент «Тан», прикомандированный к колонне, - превратилось в непрерывный бой. Мы продвигались, словно по глубокой глине. Мужество хува внушает уважение», но ежедневные бои завершались одним и тем же: после продолжительной перестрелки малагасийцы отступали в надежде закрепиться на следующем рубеже. Многие подразделения были измотаны и деморализованы, штаб утратил контроль над обстановкой, что и неудивительно, ибо командующих было, по сути, двое: Рамасумбазаха, формально отстраненный от дел, не подчинялся «столичному барыге» и вел «собственную войну» по своему разумению, добиваясь тактических успехов, но гробя стратегию.

Теперь вся надежда была на мудрость премьер-министра и королевскую гвардию, однако в столице не решались жертвовать последним серьезным резервом, готовясь к обороне, - так что, время было потеряно: 29 сентября «летучая колонна» подошла к Антананариву и остановилась. Штурмовать большой, напичканный оружием, войсками и укрепленными огневыми точками, подготовленный к уличным боям город командование опасалось. И вполне справедливо: на выручку столице спешили тысячи солдат, вооруженных современным оружием.

Однако сразу после захвата господствующих высот вокруг города и первых залпов правительство впало в панику. Над резиденцией королевы поднялся белый флаг, а через полчаса к французским позициям прибыли послы, имеющие полномочия просить мира на любых условиях, хоть и капитуляции. Баррикады, воздвигнутые горожанами, были разрушены, огонь стих, французы вошли в столицу, 1 октября в Антананариву въехал Шарль Дюшен, а спустя десять дней, подчиняясь истерическим требованиям «именем королевы», Райнандриамампандри, готовый и желавший сопротивляться, выразив правительству категорический протест, передал французам укрепрайон Фарафат.

Итак, все поплыло и треснуло. К немалому, кстати, удивлению Парижа, где капитуляции никак не ждали. Как раз наоборот, прибытие транспорты с солдатами, заболевшими тропической лихорадкой, указывало на то, что экспедиция будет стоить сотен, а то и тысяч жизней. Потери не оглашали, но властям цифры были известны, и оптимизма они не внушали. Тем паче, информация просачивалась, и пресса забила в набат.

В конце сентября влиятельнейшая «Журналь де деба» поставила вопрос ребром, заявив, что овчинка не стоит выделки и «следовало бы решительно придерживаться политики, которая не вынудила бы нас идти на Тананариве», и совершенно справедливым можно считать мнение Ги Грандидье, уверенно указывавшего, что если бы мальгаши в октябре продолжали сопротивляться, «возможно и даже вероятно, что французское правительство прекратило бы экспедицию после захвата Тананариве».

Однако капитуляция королевского правительства изменила все. Несмотря на всеобщее возмущение, - народ хотел и готовился сражаться, - лучшие регулярные части, включая гвардию и полевые подразделения, были вынуждены сложить оружие, а губернаторы провинций, стоявшие за борьбу до конца, по приказу из столицы передавали полномочия коллаборационистам, - в основном, из .«двенадцати семей», элиты элит королевства, хранившей сбережения в банках Парижа и Лиона.

Да и вообще, с ходом войны многое неясно. Большая, относительно хорошо организованная и обученная армия, вооруженная современным стрелковым и артиллерийским оружием, имевшая богатый опыт боевых действий, отличная система фортификаций, многие из которых были практически неприступны для французских войск, ничего не смогла поделать. Знание местности, привычка к климату, изобилие провианта и фуража не помогли.

Почему? Сложно сказать. Только отсталостью объяснить не получится: та же Эфиопия была куда более отсталой, и тем не менее, разгромила итальянцев, да и совсем диковатые зулусы отработали хотя бы одну Изанзлвану. Скорее всего, правы историки, полагающие, что режим бессменного Райнилайаривуни, в которого беззаветно верили и на которого надеялись до конца, изжив сам себя, сгнил изнутри и потерял реальный контроль над страной. Во всяком случае, воспоминания видевших его в эти дни, дают основания принять такую версию.

«Его невозможно было узнать, - пишет, например, Джордж Черри, журналист, проведший в Антананариву всю войну. - За столько лет все привыкли верить в его силу, мудрость, умение всех перехитрить и всех подчинить своей воле, а сейчас казалось, что перед нами какой-то другой человек. Он по-прежнему выслушивал всех, но вместо того, чтобы принять верное решение, молчал, словно скованный страхом. Как мне передали, на предложение переехать в Фарафат или уйти в горы, чтобы руководить боями оттуда, он ответил отказом, с возмущение воскликнув: "Разве вы не понимаете? Ведь в этом случае меня могут расстрелять!"».

Нечто подобное указано и в других мемуарах, авторы которых сходятся на том, что еще за десять лет до того, в первую войну, случись французам дойти до столицы, премьер-министр вел бы себя совсем иначе, но, - сетует Гастон Циранана, - «на седьмом десятке лет мало кто готов на подвиг и жертву, даже если под угрозой дело всей жизни». Возможно, конечно, и не так, - в чужую, тем паче, давно отлетевшую душу не заглянешь, - но факт есть факт: бессменный лидер опустил руки, и вслед за этим государство посыпалось, как карточный домик.

«Люди на улицах плакали навзрыд», - но изменить ничего не могли. Мадагаскару пожинал плоды поражения, признав себя протекторатом. По договору от 18 января 1896, монархия сохранялось, но в качестве мишуры, чтобы Англия не сердилась, а реальное управление от "а" до "я" переходило к генеральному резиденту. Более того, в Париже протекторат оценивали, как переходный этап: уже в ноябре управление островом было полностью передано из ведения МИД министерству колоний.

Об этом в Антананариву, конечно, не знали, но и хижины, и дворцы начали понимать, что происходит нечто необратимое. С местными элитами французы вели себя подчеркнуто хамски: во всех городах разместились гарнизоны, высшие чиновники, подозревавшиеся в патриотизме, лишились должностей, премьером стал некто Райницимбазафи, лебезивший перед Дюшеном, а Райнилайаривуни, несмотря на подчеркнутую лояльность, выслали в Алжир. А тяжесть огромной контрибуции предстояло нести крестьянским общинам, что злило уже не только «верха», но и «низы». В такой ситуации взрыв был лишь вопросом времени, и недолгого.

[wizard]

Первые же недели после занятия Антананриву преподнесли французам неприятный сюрприз. Они, исходя из всего, что знали о ситуации в покоренной стране, предполагали, что капитуляция гаранта стабильности, скрепленная подписью мпандзаки, станет финишем проблем и стартом раздачи лавров. А вышло не так. Судя по дальнейшим событиям, бывший национальный лидер был балластом, мешавшим людям действовать, и теперь, когда его не стало, проблемы у новых властей как раз и начались. Сразу после приказа о сдаче оружия и роспуске малагасийской армии, оглашенного 5 октября 1895 года, в нескольких областях Имерины начались солдатские бунты, причем, как вскоре выяснилось, немало авторитетных офицеров, предвидя такой поворот событий, заранее подготовили арсеналы и создали базы в труднодоступных районах. А вскоре, - после ухода в подполье Райнидафи, бывшего министра оборонной промышленности, взявшего на себя общее руководство, - «меналамба» (красные повязки) развернули операции по всему острову стало ясно, что речь идет не о мятеже, а о хорошо организованном национальном восстании, фактически, втором этапе войны.

При этом еще одним неприятным сюрпризом для французов стало единство малагасийцев: несмотря на посулы оккупантов, обещавших в обмен на спокойствие повышение уровня жизни и отмену тяжких феодальных повинностей, крестьяне из «вудивуна» (вотчин и поместий) вопреки всем ожиданиям, в массовом порядке откликнулись на призыв своих наследственных (и вчера еще очень нелюбимых) «тумпу-менакели». А сверх того, - и уж вовсе нежданно, мятежников поддержали народности, ранее не очень лояльные (а то и совсем не лояльные или подчиненные только номинально) королевству, вплоть до сакалава и жителей крайнего севера, на которых оккупанты рассчитывали, показав и доказав силу, опираться.

Страна, казавшаяся побежденной, встала на дыбы, уже без всяких национальных лидеров. «Нужно было видеть, - писал Шарль Делорб, очевидец и участник событий, - как в этих трущобах под королевским флагом братались в единой ненависти к нам дворяне, их крепостные и даже освобожденные нами рабы». И остановить бурю не было никакой возможности. «Движение… постоянно ширится, - панически докладывал в Париж генеральный резидент Ипполит Лярош, - охватывает все большее число людей. Появилось множество отрядов, вооруженных винтовками систем „шнейдер“ и „ремингтон“, они строят свои базы в лесах Имерины, но не только там. На севере острова мятежников более 20 тысяч человек, на юге перерезаны все дороги, к мятежу примкнули почти все сакалава».

В такой ситуации было уже не до сохранения лица. Протекторат и вообще-то не нравился Парижу, но, имея дело не с «дикарями» какими-то, а с христианским и конституционным государством, la belle France пыталась выглядеть красиво, не подавая повода для критики британским и немецким СМИ. Но теперь на коне оказались сторонники жесткой линии. Так что, 6 августа 1896, когда остров уже полыхал вовсю, французский парламент принял закон об аннексии и официальном превращении его в колонию, а большая часть полномочий получили военные, требовавшие «прекратить глупые заигрывания с туземной элитой» и «преподать урок» аристократии, по мнению вояк, стоявшей за кулисами восстания. В какой-то мере, это соответствовало истине, - многие адриана и чиновники королевской администрации имели контакты с повстанцами и помогали им, - но кто точно, французы не знали, а генеральный резидент Лярош, принимая факты, в «ужасный заговор» не верил, справедливо подозревая военных в интриганстве и требуя доказательств.

А доказательств не было. Даже в июне, когда лейтенант Пельтье, шеф отдела разведки, заявив о раскрытии в столице штаба заговорщиков во главе с генеральным секретарем малагасийского правительства Расандзи, провел массовые аресты среди высшей аристократии, ничем реальным, кроме мутных «показаний», полученных под пытками, его слова подтверждены не были. После чего Ларош приказал освободить арестованных, кроме двух-трех, реально к чему-то причастных, издав, однако, приказ о смертной казни для всех, кто хоть как-то связан с меналамба. Однако после «реструктуризации протектората» из Франции прибыл генерал-губернатор Галлиени, имевший репутацию человека без комплексов, и подули новые ветры.

Сразу же по прибытии новый царь и бог острова приказал арестовать Саймона Уоллера, чернокожего консула США, так и не признавших оккупацию острова, и дипломат, друживший с многими бывшими министрами, был осужден военно-полевым судом на 20 лет каторжных работ по обвинению в шпионаже  (что, похоже, соответствовало истине, поскольку Штатам удалось вызволить его далеко не сразу). Затем было объявлено о том, что обнаружена переписка «ряда высоких лиц бывшего правительства с бунтовщиками», в связи с чем проведены повторные аресты, - и показательная расправа с «ничтожными дикарями» началась. Естественно, - не «дикари» же, - в пристойной форме судебного процесса. Но, конечно, по упрощенной, военно-полевой процедуре.

Центральными фигурами показательного шоу стали полтора десятка аристократов высшего калибра, в том числе уже хорошо известный нам генерал Райнандриамампандри, национальный герой, бывший министр внутренних дел , историк и литератор, считавшийся к тому же «главным англоманом страны», влиятельный принц Рацимаманга и еще восемь знаковых фигур, расправа с которыми, по мысли властей, должна была показать элитам Имерины, что шутить Франция не намерена. В том, что к закону и справедливости судилище не имеет никакого отношения, было понятно всем, даже его устроителям, - позже Галлиени даже назначит семьям жертв огромные пенсии, - но это никого ни в малейшей степени не волновало.

По сути, процесс был фарсом с первой минуты. Реальных улик не было вовсе, а от пресловутых писем за лье несло подделкой, и очень топорной; спустя 70 лет историк Стивен Эллис доказал это неопровержимо, но все ясно было и тогда. Например, одно из них, написанное по-английски и адресованное британскому консулу, содержало грубейшие ошибки, тогда как предполагаемый автор,  Райнандриамампандри, мовой Шекспира владел безукоризненно, однако на такие мелочи судьи внимания не обращали. В строку шло всё: и то, что подсудимые открыто позиционировали себя, как патриотов («патриот» определялось, как признание в преступлении), и негативное отношение к оккупации, и «сомнительные» родственные связи, а Райнандриамампандри (трудно поверить, но именно так!) вменили в вину еще и победу над французами при Фарафате в годы первой франко-малагасийской войны.

Абсурд ситуации был настолько вопиющ, что (в те времена слово «честь» еще не все воспринимали, как пустой звук) один из обвинителей, некий капитан д'Э, заявил о несогласии с продолжением процесса, - за что позже был строго наказан, - однако приговоры были написаны заранее, а главным критерием определения степени их суровости считался авторитет того или иного подсудимого в обществе. В итоге, после трехдневного фарса всем подсудимым выписали расстрел.  Восьмерым, правда, исполнение отложили, но два основных фигуранта 15 октября были публично казнены, невзирая на ходатайства из Лондона, где  Райнандриамампандри имел множество влиятельных друзей. По ходу, официально упразднили монархию, королеву, ни к чему вообще не причастную, поместили под арест и позже (в марте следующего года) от греха подальше увезли в Алжир, не снизойдя даже к ее просьбе о высылке в Париж, жить в котором она давно мечтала, - а генерал Галлиени приступил к политике «эффективного умиротворения». То есть, переводя на общечеловеческий, к тотальному террору.

Войска получили официальное указание сжигать «заподозренные» деревни вместе с урожаем на полях, угонять и убивать скот. Про туземцев в инструкциях речи не было, тут все само собой подразумевалось. Как позже писал Галлиени, «поскольку враг проявлял неразумное упорство, подавлять мятеж хува, к сожалению, пришлось методами, едва ли допустимыми в войне с развитыми нациями». Четко и ясно. Все остальное каждый пусть представит себе в меру собственной фантазии. Но не без смысла: показательно карая имерина, Галлиени одновременно пообещал вождям побережья полную неприкосновенность и даже автономию, если они удержат своих людей от мятежа. И вожди побережья, - в первую очередь, сакалава, - напуганные тем, что происходило на плоскогорье, приняли его условия, отозвав своих воинов из отрядов меналамба.

Противопоставить системной жестокости карателей меналамба ничего не могли. Разве что отвечать французам тем же, но толку от этого не было. Они отступали, терпели поражения, теряли лидеров. В июне, выговорив пощаду своим людям, сдался самый сильный и удачливый партизанский командир, полковник Райнибецимисарака. Конечно, его примеру последовали не все, - как писал капитан Жак Кароль, «Когда восстание казалось почти подавленным, повстанцы все еще удерживали сельскую местность. Умирая от болезней и нищеты, они сражались до конца», - но к лету 1897 года самые непримиримые бойцы ушли в горы. Имерина притихла, а Галлиени с немалым удовольствием сообщил в Париж, что «Теперь, когда после восьмимесячных усилий мы окончательно укрепились на плато, настало время для методичного проникновения на обширные многообещающие территории, прилегающие к океану».

Иными словами, тактика «масляного пятна», - медленного, с полными зачистками районов, - теперь распространялась на те самые земли, вождям которых французы совсем еще недавно гарантировали неприкосновенность, и в первую очередь, на стратегически важное Менабе, княжество сакалава. В принципе, его правитель, старик по имени Туэр, был абсолютно лоялен, однако в 1898-м, местный военный деятель, некий капитан Жорж Жерар решил на всякий случай (мотивировать свое решение он позже так и не смог ничем, кроме «был раздосадован проигрышем в карты» и «болела голова») уничтожить старика вместе с его «столицей», городком Амбикой, - что и было сделано столь тщательно, что, согласно отчету исполнителей, «уцелели четыре девочки, мальчишка, две старухи, более сорока быков и маленькая белая собачка, такая милая, что ни у кого рука не поднялась ее обидеть».

После этого, - с какой бы стати? – не глядя, что собачка не пострадала, красные леты повязал весь северо-восток, и «война капитана Жерара» приняла такой кровопролитный, а главное, высокозатратный (то есть, высоконеприятный для Парижа) характер, что сам Галлиени, оценив убийства в Амбике как «большую политическую ошибку», наказал капитана, понизив в чине. Но сила солому ломит, и к весне 1900 французы сломали хребет сакалава, а к 1903-му, подавив сопротивление племен южной оконечности острова, генерал-губернатор счел возможным сообщить в Париж, что «умиротворение, а по правде говоря, второе покорение Мадагаскара полностью завершено; Республика вправе пожинать плоды доблести ее солдат».

И начали. Пожинать. В смысле, грабить. Компаниям, вложившимся в войну, а также и просто имеющим мохнатую руку в Париже, раздавали в концессию лучшие земли: «Компани колониаль де Мадагаскар» - 30 тысяч га, «Мессажери франсэз» — 40 тысяч, «Мессажери маритим» — втрое больше. Щедро наделяли и колонистов: они могли завладеть фактически любым участком земли, если местные владельцы не могли документально доказать свои права, а у хува отродясь таких документов не бывало. Снабжение поместий батраками власти брали на себя. И те, кто жаловался на большие налоги королевства и произвол Центра, теперь выли на луну, потому что раньше, как выяснилось, был рай, а теперь его утратили.

К 1903-му каждый туземец платил подушный налог, налог на земельную собственность, на скот, на пользование рынком, водой и тэдэ, - всего 37 налогов, не считая акцизов, - а чтобы никому не повадно было уклоняться, французы возродили «фукунундати», древнюю, уже прочно забытую систему коллективной ответственности - нечто типа колхозов в самом вульгарном понимании, где община была обязана выплачивать нужную сумму, независимо от того, могли ли отдельные крестьяне вносить взнос. В противном случае, штрафовали всю общину, кого-то по жребию посылая на каторгу.

Точно так же, - штрафами и каторгой по жребию, - отвечала община  и за пополнение «трудовых армий»: с 1897 года на острове действовало Управление добровольных работ, на которое все малагасийцы мужского пола в возрасте от 16 до 60 лет обязаны были отпахать 50 дней ежегодно (в период независимости такое бывало, но только в экстренных случаях вроде наводнений, и срок не превышал месяца). При этом, согласно официальным подсчетам Поля Сюо, из десятков тысяч «добровольцев» , мобилизованных на прокладку дорог, лесоповал и бесплатную обработку полей колонистов, около 70% погибали, а «компенсации за мастерство» (некоторым категориям бойцов «трудового фронта» все же платили) были столь мизерны, что набор «наемной рабочей силы» производился насильно.

В итоге, деревни нищали. Рабочей силы не хватало на свои нужды, на полях погибал урожай, постоянное отсутствие кормильца крушило семейные устои, приходили в упадок оросительные системы, а поскольку рис – штука нежная, урожая подчас вообще не было. Крестьяне в массовом порядке переходили на ночной образ жизни, скрываясь от людоловов днем и выходя в поля с наступлением тьмы, а многие и вообще уходили в леса, пополняя скопища бродяг, быстро превращающихся в разбойничьи шайки. Худо было даже бывшим рабам, освобожденным в 1896-м указом Галлиени, - как он сам признавал, «вовсе не из милосердия, но ради пополнения рядов туземной полиции». Как участники карательных акций против меналамба, отпущенники получали наделы земли, но их едва хватало на пропитание, а от налогов никто не освобождал.

Но тяжелее всех пришлось южанам. Они, считаясь наиболее отсталыми, подлежали «ускоренному воспитанию», которым занималась хитрая контора, именуемая Благотворительным Колониальным обществом, а уж эти добрые самаритяне не стеснялись вовсе, - благо воспитуемые, в отличие от имерина, законов не знали. Причем, в отличие от королевских времен, когда центральные власти, тоже не ласковые, все же оказывали помощь в случае стихийных бедствий, французов такими мелочами пренебрегали. Зато выжимать свое они умели. Скажем, некий Жан Шоппи, торговец-благотворитель, обосновавшийся на крайнем юге, запрещал «дикарям» выпаривать соль из морской воды, что они делали тысячи лет, заставляя их покупать соль в своей лавке, а за неподчинение «ускоренно воспитывал» кнутом. И выли все. В такой обстановке новые меналамба не могли не появиться.

[wizard]

И они появились. Уже, правда, не в красных накидках, и не в зажатом до упора центре, а на юго-востоке, где жизнь населения при новых условия стала вообще не жизнью, - и судя по всему, уровень подготовки на местном уровне был ничуть не ниже предыдущего этапа, когда у руля стояла столичная аристократия. Во всяком случае, никто ничего не знал аж до ноября 1904 года, когда капрал «туземной полиции» Кутави и еще несколько унтер-офицеров, призвав подчиненных к восстанию, захватили несколько блок-постов, уничтожили посланный на усмирение отряд лейтенанта Баге и двинулись на юг и северо-восток «уничтожать тиранию белых». Ровно в тот же день, что само по себе навевает, призвали сородичей к мятежу против «вазаха» и местные старейшины, один из которых, некто Бефануха, быстро сформировал крупный, хорошо вооруженный отряд и разгромив несколько блок-постов, ушел в горы.

Появились и другие вожди, но хрен с ними; достаточно знать, что действовали повстанцы с самого начала очень умело, организованно и эффективно, причем, - вопреки жутким статьям в СМИ колонии и метрополии, - отнюдь не «уничтожали подряд всех европейцев». Скажем, торговца Шоппи, о котором мы уже знаем, убили, а вот его соседа-пастора, защитили местные жители, сказавшие ликвидаторам, что «Николаесен не француз и всегда был добр к нам», после чего те, извинившись перед норвежцем ушли. Более того, на протяжении всего мятежа неукоснительно, даже в саых отдаленных районах действовал и неведомо кем отданный приказ «Не трогайте ничего у англичан, нам нечего жаловаться на них», и это еще раз говорит о том, что подготовка к мятежу было долгой и тщательной.

Видимо, именно это и позволило «новым бунтарям», вооруженным куда хуже, чем меналамба (максимум кремневые ружья), продержаться целых девять месяцев. А могли бы и дольше: по мнению руководства колонии, бросившего на подавление более 3 тысяч отборных войск при пулеметах, «борьба закончилась только ввиду их физического истощения и отсутствия продовольствия». Да и тогда не очень закончилось, - и  действия повстанцев, нанесших «вазаха» больше потерь, чем даже меналамба, вызывали у французов, страх и растерянность, вплоть до опасений за судьбу столицы, поскольку полная поддержка восстания не только податным населением, но и знатью, и частями «туземной полиции» навевала нехорошие ассоциации.

Поэтому, наряду с «ординарными» операциями войк и bataillons territoriaux (все та же тактика «масляного пятна», оправдавшая себя на плато), была сделана ставка на террор, для реализации которого (французы брезговали, а уроженцы острова просто не могли себя заставить) были выписаны арабские наемники, - а уж они комплексами не страдали. «Старуха проявила неуважение, и добровольцы наказали ее, поджарив на вертеле. Мне и Шарлю пришлось заткнуть носы, - писал жене один из колонистов. – Район полностью опустошен, за исключением посевов риса, который созреет лишь через два-три месяца, и тогда мы его при случае соберем… Сам Бефануха по-прежнему неуловим, но могу обрадовать новостью: негодяй получил удар прямо в сердце — его младший сын попал к нам в руки и мухамеды его сожгли. Мальчишка очень кричал».

На фоне такого, согласитесь, просто расстрелы уже как-то не впечатляют. А расстреливали много и за все, вплоть до незнания французского, вслед за тем выставляя на рыночных площадях руки, ноги и головы казненных. И так – со всеми, кто «не подтвердил лояльность», - то есть, не принял активное участие в подавлении или не выдал кого-то из ушедших в заросли. Но даже «подтвердившим лояльность» за «непредотвращение мятежа» полагались  порки и бесплатные отработки в лагерях, откуда далеко не все возвращались живыми. Неудивительно, что ряды мятежников постоянно пополнялись: убедившись в правоте Бефанухи, - «Идите с нами; с нами вы или нет, вы все будете убиты», - при приближении карателей крестьяне уводили семьи и скот в леса, а сами брали в руки оружие.

Тем не менее, несмотря на высокие потери, каратели, постоянно получая подкрепления, теснили «новых бунтарей», а террор понемногу оправдывал себя: перепуганные крестьяне начали наводить карателей на след мятежников. В июле местные, желая купить помилование, заманили в засаду и выдали Бефануху, а в августе (тоже по наводке местных) удалось покончить и с отрядом Кутави, упорно сражавшимся в горах. 4 сентября, заполучив ненавистного вождя бунтовщиков, французы дали волю своей пылкой фантазии. Мятежного капрала, упрямо не называвшего никаких имен, «скрутили в паука» (?), на шею навесили деревянную колодку и поместили в яму, где он наутро был «найден мертвым». Так же, «по неизвестным причинам», умерли и многие другие пленники.

На том организованное сопротивление и сломалось, благо, французы, сознавая, что перегнули палку, начали понемногу повышать статус «авторитетных туземцев, способных оказать влияние на подчиненных им дикарей». Но простому люду поблажек не было, а потому многие мятежники, потеряв лидеров, превратились в «садиавахе» (оборванцев) - «семейные» шайки, скрывавшиеся в непроходимых кустарниках и атаковавшиевсе, что движется. Французам они докучали изрядно, однако особой озабоченности не было, - но в 1915-м, когда поборы усугубились в связи с войной в Европе, количество переросло в качество: «Сейчас это уже не прежние воры, - докладывал в Форт-Дофин полицейский комиссар Поль Лафито, - которые удирали при одном виде вооруженных французов, сейчас они сражаются, и сражаются против белых, и бандитов поддерживают все деревни».

Действительно,  это уже была партизанская война, с атаками на блок-посты, уничтожением телеграфных линий и, более того, чем-то, похожим на идеологию: «Твой вазаха может сообщить в Цихумбе, Форт-Дофин, Тулеар или Тананариве, что мы здесь останемся, что бы ни случилось… Мы предпочитаем умереть, нежели сдаться вазаха». А когда у «оборванцев» появились ружья современного образца и расследование указало на немецких контрабандистов, французы взялись за дело всерьез, - и к концу года справились. Великая битва за Остров, именуемая историками Двадцатилетней войной, окончательно завершилась. Брать в руки оружие в этом поколение было уже некому. Хотя, с другой стороны, оружие бывает разное…

Знание, как известно, сила. Поэтому туго пришлось и «чистой публике», ни в каких лесах не бегавшей В наследство от королевства с его системой обязательного среднего образования, Республика получила слишком много образованных (нередко и на европейском уровне) «дикарей», бывших чиновников, бизнесменов вплоть до банкиров (совсем нехорошо, потому что конкуренция) и прочего просвещенного люда, который в новых условиях был совершенно не нужен. Они обременяли. Как и вообще малагасийская культура.

Расстреливать по образовательному признаку, конечно, не стали, но направление деятельности определил сам Галлиени: «Из молодых мальгашей надо готовить верных и послушных подданных Франции, а для этого — заняться преподаванием французского языка, исторических, географических и других примеров, которые могли бы выбить из них всякие сказки о прошлом и вдолбить в головы учеников идею величия их новой родины». Гладко, однако, только на бумаге. Политика «абсолютного офранцуживания» вдребезги разбивалась о житейскую реальность. Без туземной обслуги, как посредника и исполнителя на местах, колониальные власти обойтись не могли.

В связи с чем, пусть и вопреки очевидной пользе размальгашивания, «просвещать» все же приходилось. Разумеется, за плату и с тщательным отбором: рекомендовалось обучать детей из максимально лояльных семей, отдавая предпочтение не отпрыскам адриана (их считали обиженными и ненадежными), а выходцам из мелких и средних торговцев-хува и вождей мелких племен. Были и другие оговорки, но, тем не менее, понемногу улита ползла. На старом фундаменте работали  школы, для тех, кто постарше, открывались коллегии, в основном, «профильные» (медицинская, педагогическая, унтер-офицерская). Заработавшим хорошие характеристики не возбранялись поездки  для продолжения учебы в Европу. Дозволили и благонамеренную прессу «для местных».

Иными словами, началось формирование «интеллигенции нового типа». Как и везде, хоть в немецкой Намибии, хоть в британской Гане. Однако, в отличие от «везде», формировалась эта интеллигенция не на пустом (только-только с пальмы и пасть нараспашку от величия белого человека) месте: матрица у имерина была своя, ее оставалось только «заполнить новым содержанием», а по ходу заполнения, то есть, чтения умных европейских  книг, вплоть до Маркса, естественным образом возникали вопросы. Причем, если грамотеи старшего поколения, уже ничего, кроме покоя, не желая, откликнулись на призыв колониальных властей послужить, как служили королевству, исходя из того, что всякая власть от Бога, а жить как-то надо, и ничем не маялись, то молодежь хотела странного.

Вот именно из этой молодежи выдвинулся пастор Равелудзауна, по итогам учения во Франции, Нидерландах, Англии и  Норвегии пришедший к выводу, что только отсталость помешала острову сохранить независимость, и уже дома, став учителем и пастором в столичном храме, начавший обсуждать эту идею с учениками и ровесниками-студентами. В 1910-м посиделки превратились в клуб - Христианский союз молодых людей Тананариве и бурные дискуссии на вечную тему «Кто виноват и что делать?».

В сущности, ничего особенного: безобидные просветительские курсы, много красивых слов, много выпендрежа, никаких действий, максимум крамолы -  обсуждение статей в официальной парижской прессе, да еще  дебаты про Японию, у которой ведь как-то все получилось, но власти вполне предсказуемо усмотрели в этой говорильне намек на возможность угрозы, и подсуетились авансом. По личному приказу генерал-губернатора Оганьера союз был запрещен, а его активисты, пообщавшись с полицией, поняли, что действовать открыто им не дадут.

На некоторое время все затихло, а в 1912-м несколько молодых, особо упрямых интеллектуалов, - священники, студенты, журналисты, мелкие чиновники, - создали новую, «тайную» (в том смысле, что не болтали на каждом углу) организацию VVS (Vy – «железо»; Vato – «камень»; Sakelika – «ветвь»), отделения которой вскоре появились во всех крупных городах. Выглядело все это предельно наивно, почти по-детски. Да, в общем, и без почти: древние одежды, ритуалы, скопированные с масонских, условные знаки, птичий язык "для своих", пышные, с воззваниями к богу Андриаманитре и духам предков, да еще и пышные клятвы на крови, копье и земле. И тем не менее...

И тем не менее, это была уже настоящая организация. Без письменного устава и членских взносах (считалось, что в силу высокого сознания все и так будут отдавать все силы и средства общему делу), но уже с регулярными собраниями, стабильным членством и структурой. Да и цели свои, в отличие от клуба, стоявшего за все хорошее против всего плохого, ребята формулировали четко: разъяснять людям, что все малагасийцы – единый народ и обязаны быть патриотами, наращивать силы, привлекая сторонников из всех народностей, регионов и сословий, а в идеале, добиваться автономии. Но исключительно мирными средствами, во славу Франции и только тогда, когда обстановка позволит.

А пока обстановка не позволяла, главным считалось просвещение в духе благонамеренно фронды. И просвещались, и старались просвещать. Публиковали в «туземной» прессе, - «Мпанулуцайна» («Советник»), «Мазава» («Ясный»), «Цара фанахи» («Благонамеренный»), «Фитарикандру»(«3везда»), - статьи с аккуратными намеками. О Японии, сумевшей стать великой державой. О Сиаме, великой державой не ставшем, но успешно вылавировавшим между жерновами. Об Эфиопии, победившей сильную европейскую державу и сохранившей независимость. А также и без намеков: про налоги, которые «кое-где выше разумного», о прошлом, в котором «тоже было кое-что хорошее», и даже о том, что карательные операции на юге «иногда бывают довольно жестоки».

И ничего больше, но все на грани. Грань же была неуловимо тонка, и в конце концов, когда на собраниях зашла речь о пропаганде против мобилизации островитян на европейский фронт, оборвалась: кто-то где-то что-то кому-то сдуру сболтнул, кто-то похвастался, информация попала куда следует, в засветившиеся ячейки полезли умелые провокаторы, и в декабре 1915 по всем большим городам прокатились повальные аресты. Никакая конспирация не помогла: практически одновременно взяли и закрыли весь актив, почти 120 человек, и всех задержанных свезли в Тананариве, где намечалось провести расследование и судебный процесс.

При этом, вопреки строгому указанию хранить всю информацию в тайне, о раскрытии «тайного общества ученых туземцев» кто-то проболтался и среди колонистов начался переполох. По редакциям газет на малагасийском языке пошли погромы, вышел указ об их закрытии, были усилены полицейские патрули. Точно никто ничего не знал, и в воображении колонистов сотня совсем молодых людей превращалась в нечто ужасное и кровавое, типа меналамба, страх перед которыми никуда не делся. А страх добавлял новые страхи, и в конце концов, даже администрация попыталась как-то снизить впечатление, сообщив, что речь идет «всего лишь о разнузданной молодежи». Но уговорам не верили. Слухи множились.

Говорили о раскрытии «штаба южных оборванцев», о «японском следе» и «подготовке всеобщего мятежа и убийства всех французов». Назывались даже «точные даты» - то 1 января, то 15 января, то февраль 1916. Страсти подогревала шпиономания: происки врага видели всюду, а СМИ наперебой взводили массы, стращая колонистов еще и «заговором Германии против Франции». Успокоить общественность и серьезно озаботившийся Париж, было необходимо, поэтому пацанов хватали пачками, - в общем, до пяти сотен, - и расправа предполагалась лютая: даром, что в ходе следствия не подтвердилось абсолютно ничего, судьи получили приказ лепить на всю катушку.

«Мальгаш может быть патриотом только Франции, — заявил на суде генерал-губернатор Гарби. — Даже само слово «автономия» в устах мальгаша есть государственное преступление, и виновные будут безжалостно наказаны. Уверен, правосудие сможет найти им справедливую и скорую кару». И, конечно, предчувствия его не обманули: на основании французских законов, определяющих само обсуждение возможности изменения существовавшего строя как начало реализации антигосударственного заговора, судьи выписали 8 подсудимым бессрочную каторгу. Еще 26 человек получили от 5 до 20 лет, а 170 несовершеннолетних отправились «для исправления» в тюрьму, после чего месье Гарби торжественно объявил, что «последняя угроза законной власти Франции над Мадагаскаром устранена; для этого приняты все необходимые меры».

И верно. Меры были приняты. Отныне «идеалом туземца» считались четыре года обучения, а количество средних школ постоянно снижалось, - к 1920-му всего 14 на весь остров. Причем малагасийский язык в программе отсутствовал, а курс на «преобладание французского» был с червоточинкой: его преподавали так, чтобы учащиеся могли воспринимать «то, что следует», но ни в коем случае не «то, чего не следует». В итоге, как докладывали инспектора, «новые программы дают прекрасный результат: молодые мальгаши, почти потеряв родной язык, с трудом изъясняются и на французском». Жаловаться было некому. И это вполне устраивало власти. Да еще, разумеется, колонистов.

[wizard]

 Степан Яковлевич Гумилев, сын сельского дьячка, выслужил личное дворянство на флоте. Женился на дворянской девушке, но сословие передается по отцу. Между тем прошение в Сенат о статусе потомственного дворянства старшего брата Николая Степановича, Дмитрия Степановича, написанное в 1912 году, было отклонено.

Есть такая разновидность дворян и дворянствующих, что начнут сейчас толковать о матери аристократического происхождения, объясняя ею не только психологический облик, но и «эти руки, эти пальцы». И, что, впрочем, характерно для публики этого сорта, оскорбят тем память морского волка и врача Степана Яковлевича. Как же наскучила эта тема пальцев… Люди не лошади и не собаки, попытка вывода определенного экстерьера всегда терпела провальную неудачу. Тонкая кость, как правило, свидетельствует лишь об азиатской примеси в крови, пресловутые пальцы – вопрос случая. Видели б эти люди надеваемые на ночь маленьким девочкам XIX века плотнейшие кожаные перчатки с крючьями внутри. Китайское бинтование ног перчатки эти, конечно, не превзошли, но где-то весьма близко. 

Так в чем же суть дворянства, если не тешить себя положениями «я ничем особенным не славен, но имею фамильную форму затылка, и такой затылок у нас был еще триста лет назад». (Про затылки – иронизировал Иван Бунин).

Кто дворянин? Гумилев или пустое место с трехсотлетним затылком? Каков смысл дворянства? Он огромен.

Дворянское сословие в Российской Империи было живым, постоянно пополняющимся. Смысл его заключался в служении. По модели, энергически воплощаемой Государем Петром Алексеевичем, дворянин высвобождался от заботы о насущном хлебе именно ради предоставления себя целиком иным заботам – интеллектуальным, созидательным, военным.

Но и «вольность дворянская» не тронула главного социального значения дворянина. Готовности умереть ради понятий, превышающих ценность жизни. Заметим – никто не мог требовать от крестьянина готовности умереть. От солдата из крестьян – да, но ведь солдат мог и выслужиться, от крестьянина в отличие. Вспомним трагический рассказ «Тупейный художник», где забритый крепостной возвращается за своей нареченной «благородием».

Здесь формальная (социальная) суть дворянства переходит в область высшей сути.

Доминик Веннер дает универсальную формулу благородства: отторжение от низменного.

Эта формулировка – краеугольный камень.

 

Честь и справедливость – ценности выше жизни, выше свободы. 

Дворянское сословие необходимо потому, что в нем идею приоритета высших ценностей закладывают с рождения, в ней воспитывают. Но границы явления не идеально совпадают с настоящей жизнью, в нашем-то несовершенном мире. Там, как и указывает Веннер, «фонство» не спасает от подлости, тут изысканнейшим, рафинированным, отточенным благородством блещут дети крестьян.

Да, контур дворянского сословия не вполне совпадает с его сутью, но без него общество обречено на деградацию. Самородки благородства превращаются в непонятных чудаков, в психическом здоровье которых позволительно сомневаться – если нет круга, в который они вписываются как норма.

Но низменное общество не жизнеспособно. От нежизнеспособной «элиты» зараза деструкции проникает повсеместно.

Ошибка Веннера свелась к исповеданию лишь культурного аспекта христианства. Но мы должны расширить это до обобщения. Без Господа Христа Европа мертва, вне Христа невозможно существование европейских элит.

В иных мирах, в иных пределах также существовали «лучшие». Но никакая иная элита, кроме христианской, не переживает себя самое, не делает сынов Авраамовых из подвернувшихся камней. В Риме, в языческом Риме, было сословие всадников. Особый перстень, привилегии, то и сё. Кого, кроме историков и любителей, оно сейчас интересует, это сословие? Рыцарство же, давно уже не совпадающее само с собой, пребудет вечно. Как бы низко ни падал рыцарь – ему было, откуда упасть. Ночь, проведенная в пустой темной церкви перед посвящением, ночь бдения и молитвы… Модель рыцаря распространяется много дальше рамок рыцарского сословия. Кто из нас не вертел в руках понятий «рыцарственно – не рыцарственно», кто не примерял мысленно высокого обета?

Очень многие уже – не примеряли. Смех убивает на своем пути все высокое, но кто сказал, что смех – естественное состояние человека? Естественное состояние христианина – не смех, а радость. Почувствуйте разницу.

Но плебейство ведет в ад.

Добро, строго говоря, всегда оказывается в менее выигрышном положении, нежели Зло, аристократизм – в менее выигрышном положении, нежели плебейство. Но не в том ли смысл позорной казни, принятой за нас Спасителем?

Они насквозь пропитаны плебейством, все наши низменные оппоненты, от социалистов-эсеров, тщившихся извлекать мелкие убогие выгоды из смертного конвеера, до евразийцев. Плебейство же ведет в ад.

 Кто силен, тот и прав, логика низменности. Между тем маленький сербский народ веками подает нам пример благородства, обучая гордиться не победой, но гибелью за правду: Косовым полем.

Так начнем же разговор о благородстве. И в понимание того, что благородство – самоубийственное, непрактичное благородство – является единственной действенной защитой от разрушительных социальных процессов. Определим его смыслы. Не дадим его присвоить. Благородство – единственный щит честного (честь!) христианина: от герцога до крестьянина.

Ибо плебейство ведет в ад.

[wizard]

музыкальная пауза

[wizard]

Между Россией, Австрией и Пруссией располагалась страна, история которой представлает собой историкo-географический парадокс - Польша. В конце XVII векa гусары Яна Собесского, как белокрылые ангелы, появились под стенами Вены, чтобы спасти Европу от турецкого нашествия. После свершения этого подвига польские силы словно бы иссякли. История Польши XVIII столетия считается классической историей упадка. Речь Посполитая перестала поспевать в ногу со временем. В Европе воцарились рационализм и просвещение, абсолютизм и бюрократия. Польша сползала к анархии и распаду на фоне религиозного мракобесия и социального экстремизма. В середине XVIII века европейские публицисты уже отзывались об этой анахроничной полyреспублике, как о варварской и тёмной стране.

   Французский посол в Польше отмечал, что в ответ на его попытки заговорить о международной политике собеседники предпочитают сменить тему, а местные журналы пишут только о внутренних польских делах. Поляки впали в такой провинциализм, что совершенно перестали интересоваться европейскими делами. Август II и Август III, занимавшие и саксонский, и польский троны, учaствовали в европейских войнах ислючительно в качестве саксонских курфюрстов. Как польские короли, они соблюдали нейтралитет, поскольку польская армия была небоеспособна. Де-факто Речь Посполитая превратилась в империю пороха, со всех сторон окружённую европейскими колонизаторами.

Решающее слово в польских делах принадлежало русским. Когда сил нашей дипломатии оказывалось недостаточно, в дело вступала наша армия. Если польский сейм колебался с принятием нужного русским решения, под его окнами появлялась русская артиллерия, и повторное голосование проводилось под дулами её пушек. Русское вмешательство в польские дела проходило под лозунгом защиты диссидентов. Диссидентами назывались религиозные меньшинства - православные и протестанты - подвергавшиеся в Речи Посполитой гонениям со стороны католиков. Европейские публицисты рассматривали русские акции в Польше, как приобщение отсталой страны к настоящему духу христианства.

   В 1764 году Екатерина Великая сделала польским королём своего любовника Станислава Понятовского. От него требовались две вещи - уравнивание диссидентов в правах с католиками и признания русского протектората над Польшей. В 1768 году первой цели удалось добиться. Лучшие умы Европы выражали северной Семирамиде своё восхищение. Вольтер написал по этому поводу: "Царица не только толерантна сама, она хочет, чтобы и её соседи были толерантны. Впервые в Европе высшая власть была использована для установления свободы вероисповедания. Это величaйшее событие в истории современной Европы, о котором я знаю". Однако католические фанатики не смирились и начали гражданскую войну. Они были готовы скорее залить страну кровью, чем признать право своих сограждан молиться по-другому.
http://www.panstwo.net/uploads/foto/2012/11/20_22_.jpg

Последний польский король Станислав Понятовский

    Поляки обращались за помощью ко всем подряд, но нашли её только у Турции. Началась очередная русско-турецкая война (характерно, что Турцию поддерживала Франция, а Англия пропустила через Гибралтар русской флот, разгромивший турок в Эгейском море). При этом ни Австрия, ни Пруссия не собирались смириться с присоединением целой Польши к России. Польский пирог был огромен, и каждый желал съесть свой кусок (например, Фридрих Великий ещё в 1752 году выразил намерение присоединить польскую территорию, которая в то время называлась Корoлевской Прyссиeй, а позже - Западной Пруссией или польским коридором). Вопрос был в том, как разделить Польшу, избежав войны между великими державами. Кстати, главным миротворцем оказался именно Фридрих; в отличие от других, он просто не мог позволить себе новую войну - Пруссия ещё не оправилась от прежней.

Фридрих II

 

Екатерина Великая

 

Иосиф II

 

 

Как ни странно, первой к аннексии польских территорий приступила Австрия. Иногда можно встретить утверждение, что в разделе Польши участвовала Мария-Терезия. Это не так. Государыня не проявляла к делу заметного интереса. Более того, она написала Фридриху, что готова поддержать его претензии на любую часть Польши, хоть на всю страну, если только он вернёт ей Силезию. Фридрих ответствовал, что страдает подагрой ног, а не головы, и что разделу подлежат польские владения, а не прусские.

   Инициатива вторжения в пределы Речи Посполитой исходила от Иосифа. Польско-венгерская граница на некоторых участках не была чётко определена. Австрийская армия под командованем Ласси начала демаркацию и установку пограничных столбов. Австрийские юристы тут же явили миру некий документ XV века, из которого следовало, что 13 принадлежащих Польше городов в действительности должны принадлежать королевству Венгерскому. Ласси занял эти города и продвигался дальше. Станислав Понятовский выразил протест, на который Кауниц ответил в том духе, что принадлежность этих городов Венгрии не вызывает ни малейших сомнений, а дальше видно будет - мало ли что ещё  найдётся в архивах.
      
  Пока русские защищали диссидентов, а австрийцы уточняли границу, Фридрих заявил, что в Турции бушует эпидемия чумы, которая может через Речь Посполитую распространиться на всю Европу, поэтому в интересах здоровья граждан следует выставить в Польше санитарный кордон. Прусские войска тоже начали занимать приграничные польские города, но с их аннексией Фридрих не спешил. Действия всех сторон сопровождались формальными и неформальными переговорами. Сам Фридрих в 1770 году побывал на маневрах в Моравии, где Иосиф продемонстрировал ему возросшие возможности австрийской армии. Брат Фридриха принц Генрих съездил в Петербург и не без юмора описал, как на одном балу то Екатерина, то генерал Чернышёв, то ещё кто-нибудь спрашивали его: "А вы почему ничего не присоединяете? Берите пример с австрийцев. Будет справедливо, если каждому что-нибудь достанется."

    В том же 1770 году в восьмилетем возрасте умерла единственная дочь Иосифа Мария-Терезия. Он написал: "Я перестал быть отцом. Это больше, чем я могу перенести. Я всё время повторяю: Боже, верни мне мою дочь, верни мне её! Я слышу её голос, вижу её перед собой." Иосиф отказывался снова жениться. Он решил, что престол после него унаследует Леопольд со своими потомками. Личная жизнь императора ограничивалась случайными, ни к чему не обязывающими связями. И он всё чаще прибегал к услугам профессионалок, с которыми даже из вежливости не должен был изображать никаких чувств. У Иосифа не осталось земных привязанностей. Теперь его жизнь была посвящена только государственным интересам.

Наконец, 5 сентября 1772 года в Петербурге были торжественно подписаны трёхсторонние соглашения, в соответствии с которыми русская, австрийская и прусская армии синхронно заняли ряд польских территорий. Заодно был создан совместный фонд с равным долевым участием сторон для финансирования дачи взяток польским государственным деятелям (в XVIII веке коррупция считалась в Европе нормой жизни, но польская коррумпированность достигала феноменальных масштабов даже на этом фоне).

[wizard]

России достался самый большой кусок земли - 92 тысячи кв. километров, на которых жили 1 миллион 300 тысяч человек.. Австрийские территориальные приобретения были чуть меньшими, зато демографическиe вдвое превышали русские - 83 тысячи кв. километров и 2 миллиона 600 тысяч жителей. На долю Пруссии пришлось всего 36 тысяч кв. километров с населением 580 тысяч, но через эту территорию проходило 80% польской внешней торговли.

Первый раздел Польши состоялся. От польского сейма требовалось формальное согласие с передачей территорий соседям. Оно было получено. Польский взгляд на эти события хорошо известен. Визуально польская версия произошедшего на сейме показана на прославленной катине Яна Матейко "Рейтан. Упадок Польши". Мне особенно нравится её правая часть, на которой изображён депутат сейма Тадеуш Рейтан. Согласно традиции, этот патриот пал на землю и разрывал на себе одежду с криками: "Меня убейте, а Польшу не убивайте!" Принято считать, что фигура Рейтана олицетворяет на  картине саму Речь Посполитую.

На присоединённых территориях австрийцы создали королевство Галиция. Иосиф прибавил к своим бесчисленным титулам титул галицийского короля и совершил инспекционную поездку по приобретённым владениям. Нищета местного населения произвела на него неизгладимое впечатление, но он нашёл, что сердца этих людей полны добрых намерений. В Галиции с Иосифом произошёл эпизод, характеризующий его отношение к служебному долгу и собственной персоне. Он осматривал какую-то крепость в окрестностях Львова. Часовой окликнул его и спросил пароль. Иосиф не ответил. Часовой выстрелил. Пуля пробила треуголку императора. Солдата хотели отдать под трибунал, но Иосиф категорически запретил наказывать его. Напротив, он одарил часового деньгами. Ведь тот действовал по уставу.

     Русско-турецкая война между тем продолжалась и принесла русскому оружию очередную порцию славы. От окончательного разгрома Османскую империю спас только мятеж, поднятый в тылу у русских Пугачёвым. Дело не обошлось без французской инспирации (кажется, у нас это начали признавать только в 90-х годах прошлого века). Для нашей темы любопытно, что почти одновременно крестьянский бунт произошёл и во владениях Иосифа - в Богемии. Чешские историки утверждают, что и здесь, помимо объективных причин, свою роль сыграла французская агитация. Франция и Австрия были союзниками, но разве союзные договоры когда-нибудь мешали великим державам интриговать друг против друга?

    Йoсеф Фраис, автор книги "Реформы Марии-Терезии и Иосифа II (не только в чешских и моравских землях)" заметил: "Наши предки не творили историю. Они её финансировали". Во времена Карла VI габсбургский бюджет составлял 8 миллионов золотых в год. Из них на эрцгерцогство австрийское приходились 2 миллиона, на земли короны св. Вацлава (включая Силезию) - 6 миллионов, на земли короны св. Стефана - 0. Венгрия считалась пограничной страной, перманентно воюющей с турками, поэтому пользовалась множеством привилегий и льгот, включая налоговые. После потери Силезии и обретения Галиции пропорции несколько изменились, но основное бремя финансирования габсбургских мероприятий по-прежнему лежало на Богемии.

 

 

 

[wizard]

Эфиопия. начало.

Власть Соломоновой династии скукоживалась от правления к правлению, и к началу XIX века «цари царей» окончательно превратились в священные куклы, использовавшиеся в качестве ширмы негусами «королевств» Тигре, Ласта и Шоа или расами «княжеств» поменьше, держащими в звании «наместника» их резиденцию – Гондэр. А страна расползалась на уделы и население понемногу переставало ощущать себя единым целым, вновь возвращаясь к племенным принципам. Даже мощная церковь дала трещину, расколовшись на несколько «толков», по факту тоже отражающих противоречие племен, и могучие монастыри превратились в феодалов, тоже требующих свою толику власти.

Плохо от бесконечных войн было всем, города пустели, деревни безлюдели, - население бежало в горы, - по всем дорогам, терроризируя все живое, бродили банды разбойников-шыфта, а ко всему еще вновь оживились мусульмане, - уже со стороны не распавшихся султанатов побережья, а Египта, и возвращения сильной власти хотели все. Но никто не хотел уступать, и никто не мог переломить в свою пользу установившееся равновесие сил. Чтобы исправить положение, нужен был какой-то новый, не вписанный в устоявшуюся схему фактор, - и он появился, а звали его Каса.

Жизнь, в общем, как сюжет для приключенческого романа. В 1818-м, в глухой провинции гниющей империи родился мальчик, которому по жизни ничего не светило. Родное племя, куара, влиянием не пользовалось даже на губернском уровне, отец – небогатый мелкий «дворянин» (давайте уж для простоты так), мать и вовсе крестьянка. Рано потерял папеньку. Благодаря дяде, сделавшему неплохую военную карьеру, попал в престижную монастырскую школу и при определенном везении мог рассчитывать на должность секретаря у кого-то из больших людей. Или, как вариант, рост по церковной линии, до настоятеля, но не выше.

Однако дядя погиб, мать, чтобы выжить и помогать сыну, учиться, вынуждена была торговать коссо – плодами, прочищающими желудок, а монастырь разгромили шыфта, перебив многих учеников. Но Каса выжил… и ушел в горы, пристав к банде, - а потом, за несколько лет проявив волю, военный талант и харизму, да еще, ко всему оказался щедр и удачлив, сделался популярен и вырос в авторитеты провинциального масштаба. А поскольку, грабя и всяко злодействуя, простых людей он не трогал, а наоборот, привечал и старался помогать, в него поверили и к нему пошли крестьяне, забившиеся в урочища от невыносимой жизни, после чего шайка разбухла до целого войска. Очень маленького, правда, но спаянного и дисциплинированного.

В принципе, так начинаются крестьянские войны. Однако у парня были иные планы. Примерно как в свое время сирота Темучжин или басмач Тимур, о которых он ничего не знал, Каса мечтал о великих делах.Он хотел признания, власти, почета, а главное, - изнания турок из Константнополя, Иерусалима и Александрии, - а  для этого большой банды мало. Для начала нужны были опыт и хоть какой-то официальный статус. Поэтому, в один прекрасный день покинув побратимов, парень устроился к одному из местных князьков, толмачом и советником по военным вопросам, года полтора потерся среди провинциальной знати, а потом, вернувшись в горы, собрал отряды шыфта и, убив в семи поединках тех, кто не согласился, объявил себя главным в чине дэджазмача.

Здесь, дабы потом не возвращаться, поясню: система чинов, званий и титулов в тогдашней Эфиопии была невероятно запутана, и все, ниже князя, могло трактоваться и как титул, и как военное звание. Так что, присвоенный Касой ранг можно условно перевести, как «полковник, имеющий право владеть уездом», и право это вожак шыфта подтвердил очень быстро, разгромив всю мелкую знать в округе, казнив непокорных, обласкав присягнувших и взяв под контроль все поселки, а также сбор налогов и караванные тропы. С этого момента его боялись, признав серьезным игроком, и господа губернского масштаба, обратившись за помощью в Гондэр, к «наместнику», расу Али Малому, и вдовствующей императрице, его матери, а параллельно, и бабушке номинального императора.

 

 

Собрали войско. Командующий, выступая в поход, публично поклялся «покончить с сыном торговки коссо», но зря: проиграв первую же битву, он попал в плен и Каса, мстя за бахвальство, велел напоить его густым отваром коссо, что вызвало мучительную смерть. Такой демарш в Гондэре справедливо расценили, как пощечину, которую от худородного терпеть нельзя, и спешно собрали новую армию, поручив новому командующему покончить с наглецом; это сочли даже более важным, чем отражение войск египетского владыки Мухаммеда Али, аккурат в это время перешедших границы, - причем, основной целью египтян был именно Каса, возвышение которого их беспокоило.

Каса, однако, от боя уклонился и ушел в горы, а драться с агрессорами пришлось карателям, проигравшим вчистую, поскольку у мусульман, помимо лучшей выучки, имелись пушки. Разгром был столь полным, что в плен попала даже сестра кукольного царя царей, княжна Тоуабэч, пребывавшая в войсках в качестве священного талисмана. И вот тогда-то Каса спустился с гор весь в белом. Это был шанс, и он не собирался его упускать. Разбив египтян в тяжелом бою, он освободил княжну, - девушкку, кстати, очень красивую, - охмурил ее, получив обещание, когда станет достойным ее руки, выйти замуж за него и ни за кого другого, и целую-невредимую отослал в Гондэр.

Так в канву романа вплелась и лирическая линия. Но, в основном, полотно  было батальное. Новое войско, возглавленное лично императрицей и «наместником», Каса разгромил в невероятно тяжелой битве, буквально вырвав победу. В плену оказалась даже мать «наместника», бабушка императора и княжны Тоуабэч, которую, разумеется, с почтением вернули сыну, но взамен рас Али признал за победителем титул и официальные права на области, которые он отныне контролировал по традиции и по закону, вписавшись тем самым в истеблишмент. И снова война, и снова победы, маневры, интриги, союзы, и опять бои, по итогам которых Каса, войдя в силу уже общеимперского калибра, двинулся на Гондэр, требуя в жены княжну.

Таких мезальянсов в Эфиопии не было никогда. «Нет», сказала бабушка-императрица. «Нет», сказал папа-«наместник». Но девушка сказала «Да» и, невиданное дело, выпрыгнув из окна, сбежала в лагерь к любимому, любимый же на радостях, стерев в пыль все, что стояло на пути, в июне 1847 занял Гондэр, взял в плен старую императрицу и царя царей Йоханныса III, и сыграл свадьбу. Став отныне уже не каким-то дэджазмачем, но имперским князем, членом императорской фамилии, а заодно (но не менее важно) обзаведясь красивейшей, слепо обожавшей его женой, редкостной умницей, ставшей его самым верным советником.

С этого момента Каса, по-прежнему очень популярный в народе, начал обрастать приверженцам покруче. К нему примыкало «дворянство», к нему присоединялись аристократы низших рангов со своими дружинами, в его ставку нашли дорогу послы «князей» и  «короля» Ласты, а самое главное, именно на Касу, поразмыслив, сделал ставку молодой, крайне амбициозный патриарх, абунэ Сэлама III, тоже мечтавший о единой стране и увидевший в молодом шыфта человека, которого, в отличии от «князей-королей», можно будет взять на поводок. Этот союз для Касы был настолько важен, что все требования абунэ он принял, согласившись объявить единственно правильным толк «кара» (чистое православие), которого придерживался патриарх, а все остальные, не говоря уж о католицизме, объявить вне закона, причем католикам вообще полагалась смертная казнь.

Встретились, пообщались, ударили по рукам, и  все вообще пошло как по маслу. По призыву абунэ в ставку Касы поехали князья всех провинций, уже не заключать союзы, но присягать, и в 1853–м рас Али, некоронованный правитель империи, окончательно разбитый, куда-то сгинул, а сын торговки коссо, подчинивший себе все нагорье Амхара, - сердце империи, - стал одним из реальных претендентов на имперский трон. А вскоре, 7 февраля 1855, и короновался в монастыре Марьям-Дэрэсса, причем, поскольку провел церемонию лично патриарх, с соблюдением всех старинных, даже забытых эфиопских обычаев, говорить о какой-то узурпации не мог никто. Отныне Теодроса II (имя было избрано в связи со старой легендой) можно было и свергнуть, и убить, но не вычеркнуть из хроник, как самозванца.

 

 

[wizard]

Корона, однако, еще не власть. «Король» Ласта прибыл на коронацию и присягнул без вопросов, «короля» Тигре новый царь царей разбил, понизив статус «королевства» и посадив туда своего наместника, но оставался еще и третий, с которым говорить было не о чем. Хайле-Мэлекот, «король» могучего Шоа, опирающийся к тому же и на вассальное Уолло, «княжество» воинственных племен галла, исповедуя толк «тоуахдэ» (православие с уклоном в несторианство), объявленный в пределах его владений единственно верным, считал «кара» ересью, абунэ – раскольником, а императора – худородным выскочкой. Кроме того, родословная ныгусэ Шоа восходила к царице Савской, армия была вдвое больше императорской, и короче говоря, его следовало или переубедить, или погибнуть. Двоим в одной Эфиопии варианта ужиться не просматривалось.

Неизбежная война перешла в горячую фазу, и вскоре Теодрос впервые показал, что способен не только побеждать врагов и обаять союзников. После первой битвы с войсками галла, привычно, хотя и с немалым трудом им выигранной, несколько тысяч пленных, как полагалось, отпустили домой, в Уолло. Но перед тем, как отпустить, всем до единого, от рядового до дэджазмача, отрубили руки. Слухи разнеслись мгновенно, и страна онемела от ужаса. Размышлявшие, чью сторону принять, резко перестали сомневаться, ошеломленная Уолло признала верховную власть императора, милостиво согласившегося больше рук не рубить. И в октябре 1855 , собрав армию в (возможно, преувеличено) 80 тысяч воинов из всех провинции империи, Теодрос II в сопровождении абунэ Сэламы и «королей» Ласты и Тигре, двинулся на Анкобэр, укрепленную столицу Шоа.

Исход столкновения не брался предсказать никто. Императора вел огромную армию, но и в полках «короля» Тигре бойцов было не меньше. Теодрос по праву слыл непобедимым, но и на счету Хайле-Мэлекота, воевавшего и с мусульманами, и с соседними князьями, и с пограничными «варварами» поражений не числилось. Рядом с царем царей во главе войска ехал сам абунэ, объявивший поход священной войной с «еретиками тоуахдо», но и негуса благословил на борьбу с «еретиками кара» ычеге (митрополит) из монастыря Либнэ-Дынгыль, почти равный по статусу патриарху. И даже тот факт, что накануне сражения, 9 ноября, скоропостижно скончался (или был отравлен лазутчиком, что тоже вполне вероятно) умер ныгусэ Хайле-Мэлекот, мало что менял: военный совет Шоа, не желая деморализовать солдат, веривших в звезду своего «короля», засекретило его смерть наглухо.

Уловка удалась: когда войска начали разворачиваться в боевые порядки, владыка Шоа, как всегда, сидел в своем паланкине на месте, определенном традицией. Правда, лицо его было скрыто покрывалом, но священники объяснили солдатам, что все в порядке: просто у его величества болят глаза, и специальный человек, голосом, похожим на голос Хайле-Малекота, «призвал храбрецов Шоа постоять за правильную веру и родную землю». Затем, около полудня, прогрохотали трубы, - и через несколько часов стало ясно, что Теодрос вновь победил. Ему достался весь обоз противника, в том числе, две пушки, о которых он мечтал, - и Эфиопия.

Правда,  самый ценный приз, 12-летнего «королевича» Сахле-Марьяма, заполучить не удалось: телохранители, один за другим жертвуя собой, сумели вывезти пацана с поля боя, к матери, переправившей сына на юг, где, как казалось, безопасно. Но теперь безопасно не было нигде. Скоро принц оказался в руках императора. Его, конечно, не обидели, а поместили в неприступной крепости Мэкдэла, объявив «почетным гостем», но всем было ясно: пока мальчик «гостит» у царя царей, лояльность Шоа обеспечена. И все бы хорошо, но ничто в жизни не дается даром: на следующий день после великой победы (так, по крайней мере, гласит легенда) в ставку Теодроса пришла весть о смерти императрицы.

[wizard]

На самом деле, свидетельствуют историки, императрица все-таки скончалась несклько позже, но какая разница? Известное дело: чем шире белая полоса, тем гаже черная, и для Теодроса, баловня судьбы, смерть беззаветно любимой жены стала первым ударом, от которого он, похоже, полностью не оправился никогда. Женился, конечно, опять, на красавице-аристократке,  но брак оказался похабным: потомица царей презирала плебея-шыфта, сына торговки коссо, узурпатора, за которого вышла, чтобы облегчить судьбу родни, и не скрывала этого. Она публично называла мужа «неотесанным грубияном», он тоже по пьяни, - а выпивать начал сильно, и не завязывал, - жаловался лучшему другу, фитаурари («графу») Гебрыйе, что «женился на злой рыбе».

Но как бы то ни было, она родила ему сына, которого император очень любил, а время рубцует раны. И Теодрос искал забвения в работе. Колесил по стране, стараясь искоренять коррупцию. Охотно встречался с народом, вникал, помогал, избегая всякой роскоши. Тасовал кадры, подбирая честных сотрудников и карая ворюг. Строил мосты, прокладывал дороги. Реформировал налоговую систему. Построил «завод», где европейские мастера лили пушки «как в Египте», по мнению царя царей, шикарные. Много времени уделял формированию регулярной армии, обеспечив храбрым и верным людям из низов социальный лифт. Короче говоря, мечтая ввести Эфиопию в круг великих держав («стать как Египет или Англия»), пахал, как зебу. Вот только получалось плохо.
Вернее, хорошо, но только если царь царей работал в ручном режиме. Да и тогда, если честно, шли сбои. Будучи, по сути, полевым командиром с двумя классами монастырской школы в активе, император знал, чего хочет, но не знал, как (лучший пример: «пароход» на озере Тана, на педальном ходу, но с котлом на палубе, чтобы из трубы шел пар), совершенно не понимая, что стране его мечты глубоко фиолетовы. Страна просто не дозрела: не было еще ни настоящих городов, ни внутреннего рынка, ни, соответственно, купечества, на которое можно было бы опереться, а народы, населявшие «королевства» и «княжества» считали законной властью представителей древних династий, а не худородного чужака с мутным криминальным прошлым. Поэтому мятежи в провинциях начались почти сразу после коронации.

Кланяться «торговцу коссо» аристократы, даже из как бы «лояльных», не желали, они считали его явлением временным, этаким тараном, сумевшим поднять инертные массы на слом старой системы, который выполнил свою задачу и должен уйти, уступив место тем, кто имел на это место право по рождению. И бунтовали, чем дальше, тем сильнее, причем некоторые даже искали поддержку в Европе, добравшись аж до Наполеона III, с интересом выслушавшего экзотических послов, обещавших сделать Эфиопию католической, и в ответ пообещавшего подумать, чем сможет помочь.

Вдобавок, серьезные проблемы начались и с церковью. Теодрос рассматривал мировую геополитику исключительно сквозь призму борьбы Креста с Полумесяцем. «Я муж Эфиопии, жених Иерусалима, возлюбленный Константинополя», говорил он, и его империя, стоящая на переднем крае этой борьбы, по его мнению, не могла не получать от «христианских государей» всю необходимую поддержку «из любви к Христу и Деве Марьям». Католиков ненавидел, к протестантам относился с недоумением, - дескать, «Эфиопы уже имеют Евангелие, так зачем нам еще и вы?», - однако, когда пасторы взялись отлить мортиру и преуспели, воскликнул: «Да! Такие священники нам нужны!» и разрешил проповедовать, но только среди иудеев-фалаша.

То есть, будучи по духу чистой воды православным фундаменталистом, Теодром, казалось бы, вправе был рассчитывать на дальнейшую поддержку абунэ. Однако патриарх, сознавая, чем император ему обязан, не удовлетворялся триумфом в духовной области, но желал стать «царем над царем царей». К тому же царь царей упорно не мог понять, зачем монастырям столько земли, если в бюджете не хватает денег, и зачем империи так много монахов, если здоровые мужики нужны в армии. Ничего странного, что Сэлама, уйдя в оппозицию, в конце концов, угодил в тюрьму, где и скончался, причем, получив известие о смерти патриарха, император на соболезнования отвечал: «Не утешайте меня! Поздравляйте меня с таким счастьем!», а монахи восставших и сожженных обителей понесли по стране слухи о пришествии Антихриста, с удовольствием подхватываемые знатью на местах.

 

 

[wizard]

В общем, все, чего удалось добиться, ползло по швам. Окраины бунтовали, армия их усмиряла, но как только войска Теодроса уходили из приведенных в подчинение провинций, те тотчас восставали вновь, а когда император снова пресекал беспорядки, восставали другие. Мятежи, правда, удавалось подавлять, но со все большим трудом, поскольку «лояльных» уже не было, и царь царей начал против «лицемеров» репрессии. Простых людей не трогал, деревни не жег, но с аристократами при первом намеке на подозрение, подчас даже не проверяя, действовал предельно жестко. Даже жестоко и даже с перебором, пугая даже тех, кто ему искренне симпатизировал.

Есть смысл, конечно, делать поправку на время и место. С этой точки зрения, можно сказать, что иначе было нельзя. Нравы эпохи гуманизма не предполагали:  только с 1855 по 1857 на его жизнь покушались 17 раз, и трижды император остался в живых чудом. Так что, свирепость противостояла свирепости, а версия о «патологической жестокости» основана, видимо, на том, что впервые за столетия пытали и казнили не смердов, которым бывший Каса как раз в меру сил мирволил, но «неприкасаемых». Как, собственно, действовали в свое время, объединяя свои страны, его европейские коллеги, но в ситуации, никак не способствовавшей успеху.

В итоге, - не прошло и десяти лет после триумфа, - в активе Теодроса оставались только обожавшие его солдаты, да еще крестьяне, которых царь царей старался не давать в обиду. Со временем, однако, рост налогов, связанный с постоянными карательными походами, оттолкнул от Теодроса и массы, верившие пропаганде монахов, армия из года в год редела, а подозрительность императора приняла оттенок психоза. О расправах на финише  царствования физически больно читать, даже зная, что писали хроники его враги. Так что, в конце концов, действия царя царей перестал одобрять даже самый ближний круг. Разве что фитаурари Гэбрыйе, друг еще со времен  шыфта, слепо верил в гений владыки и без размышлений выполнял все его приказы.

К началу 60-х количество перешло в качество. Императора признавали, ибо венчаный, но реальная власть центра в Тигре и Ласта рухнула, а за «королевствами» тянулись и княжества. Из горной Мэкдэлы бежал Сахле-Марьям, наследник Шоа, уже получивший взрослое имя Менелик, с восторгом принятый знатью и народом. Сразу по прибытии он провозгласил провинцию независимой и заявил о претензиях на престол ныгус-нэгести. Точно так же поступили «король» Ласты, рас Гобэзе, и рас Бэзыбыз-Каса, «король» Тигре.

А войско, - некогда свыше 100 тысяч бойцов, - к 1865-му сократилась вдесятеро, а расправы с заложниками, все более жуткие, только подогревали жажду мести, - и царь царей начал искать союзников за кордоном. Франция (католики!) в счет не шла, Россия и Пруссия не отозвались, а вот консул Уолтер Плоуден с напарником, «путешественником» Джоном Беллом, пришлись ко двору. Они сблизились с монархом, поощряли его интерес к прогрессу, убеждая, что Британия друзей не сливает и обязательно поможет в войне с турками, завоевании Эритреи и усмирении мятежников.

Тандем понемногу набирал вес, - вера в помощь Лондона стала со временем навязчивой идеей Теодроса, - что сильно беспокоило придворные кланы, и в один прекрасный день несколько царских племянников захватили англичан и убили. Царь царей, придя в бешенство, устроил жесточайшее кровопускание собственной родне, в Лондоне, выяснив детали, инцидент сочли исчерпанным, и вскоре новый консул, капитан Камерон, доставил в Мэкдэлу подарки королевы Виктории, - красивое блюдо и пару шикарных пистолетов, - плюс письмо с благодарностью «другу моему Теодору» с выражением готовности дружить.

Ответ из Лондона обрадовал царя царей чрезвычайно. Сочтя письмо знаком Судьбы, Теодрос 30 октября 1862 ответил учтивейшим посланием, сообщив, как любит и уважает «британскую сестру», как готовится сокрушить «врагов всего христианского мира» и как нуждается в современном оружии, ремесленниках, врачах и военных советниках. Письмо было отправлено в Лондон, и было положено под сукно в Министерстве иностранных дел, не дойдя до адресата - Королевы, так как какого-то африканского монарха, на их взгляд, вряд ли можно было бы принимать всерьез, да и отношения с турками в тот момент потеплели. Документ был передан консулу, консул отвез его в Массауа, оттуда конверт передали в Лондон, - и тишина.

Вообще-то, могло случиться и иначе. Лорд Кларендон, глава МИД, направивший Плоудена и Камерона, стоял за раздел Турции и дал консулам инструкции в этом духе. Но сменивший его лорд Рассел   был сторонником «мягкой силы» в отношениях со Стамбулом, поэтому письмо какого-то африканского царька королеве передавать не стали,  даже не удостоив отправителя ответом. И это было ошибкой: в вопросах уважения к императору Эфиопии отправитель был крайне щепетилен. Прождав два года, Теодрос очень рассердился, а рассердившись, в январе 1864 приказал арестовать Камерона за шпионаж в пользу Египта (некоторые основания для этого были), объявив, что консул будет освобожден не раньше, чем придет ответ на его послание. А в подтверждение серьезности своих слов, приказав вдобавок взять под арест всех европейцев, находившихся в Эфиопии.

Яростный демарш  дал результаты. На Уайтхолле зашевелились, пошли запросы, злополучное письмо обнаружилось в дебрях архивов, и в январе 1866 в императорскую ставку прибыл личный специальный представитель Великобритании, сэр Хормузд Рассам, доставивший Теодросу долгожданный ответ Вдовы. Очень вежливый, но совсем не такой, на адресант надеялся. «Моему другу Теодору» сообщали, что Ее Величество пребывает в доброй дружбе с султаном Порты, напоминали, что мир лучше войны, и просили освободить невинных людей.

Такую реакцию Теодрос, уже воспринимавший реальность не вполне адекватно, воспринял как очередное оскорбление, ответив, что может воевать с турками без всяких союзников, но заключенных освободит не раньше, чем «британская сестра» пришлет ему оружие, советников и поможет построить военный завод «как в Англии». А пока в Лондоне не поймут, что император Эфиопии не шутит, господин Рассам останется у него в гостях. И вот тут-то терпение Острова иссякло. Эфиопское нагорье в сферу интересов Британское Империи не входило, зато были иные интересы, связанные с Суэцем и Аленом, и терять лицо в краях, где честь в понимании местных владык была превыше всего, не представлялось возможным.

В связи с чем, дебаты в Вестминстере на сей раз, длились недолго, и 21 октября 1867 в порте Зула высадились первые части экспедиционного корпуса, около 32 тысяч штыков, начавшие продвижение в сторону нагорья, прокладывая по пути узкоколейку для перевоза боеприпасов. Первым делом, однако, генерал Нэпир разослал князьям и «королям» письма. Дескать, завоевывать Эфиопию не намерен; имею приказ «освободить заложников»; уйду, как только «сокрушу тирана». Далее следовали лестные предложения. Англичане прекрасно понимали, что без поддержки «князей» им не обойтись, и согласием с ними очень дорожили, суля все.

 

Так что тайные, а потом и явные переговоры закончились наилучшим для всех сторон образом. Правда, «короли» Тигре и Шоа повели себя осторожно, ограничившись присылкой продовольствия, носильщиков и гарантиями не вмешиваться, зато Бэззыбыз Каса из Ласта пошел ва-банк. После встречи с сэром Робертом Нэпиром, поразившим эфиопа множеством невиданных орудий и верховым слоном, «король» пришел к выводу, что узурпатору не устоять ни в коем случае, а белые люди, в самом деле, не намерены оставаться в стране, но хотели бы оставить ее в хорошие руки. В связи с чем, вскоре на помощь Нэпиру подошла немалая армия Ласта.

В такой ситуации у Теодроса не оставалось никаких шансов, но бежать этот человек просто не умел. Император перевез пленников в Мэгдэлу, укрепил цитадель и ждал, а 10 апреля при Ароге состоялось первое и последнее сражение войны, по определению Мэркхема, «битва человека с машиной»: три  тысячи солдат и тысяча гвардейцев во главе с фитаурари Гэбрыйе двинулись в атаку, потом еще в одну, и вместе с командующим полегли под орудийным огнем, так и не добравшись до позиций врага. Англичан погибло всего двое. Это был конец, и Теодрос понимал: отступать некуда; все пути  перекрыли войска князей, попасть в плен к которым означало не просто умереть. Единственное, что еще мог он сделать, чтобы нагадить врагу, это перебить пленников, но смысла в резне не было никакого, и обычного в последнее время взрыва бешенства тоже не случилось.

На следующий день император отпустил европейцев, накормив их на прощанье, и послал победителю большое стадо коров и грустное письмо, рассказав, как уважает Англию, как мечтал улучшить жизнь людей в Эфиопии и сокрушить Турцию, но был «побежден предательством», поздравив Нэпира с победой и похвалив его армию, пришедшую «из страны, где люди знают цену дисциплине». Не щадя себя, он признавал, что «считая себя великим правителем, я дал Вам сражение, но ваши пушки очень хороши, а мое большое орудие взорвалось, не причинив вам никакого вреда».

Далее шло предложение о мире, на которое Нэпир учтиво ответил, что возможна только капитуляция, но если император сложит оружие, на расправу  его не отдадут, а увезут в Англию,  окружив всеми подобающими почестями. Теодрос столь же учтиво отказался, указав, что лучше умереть львом, чем жить собакой, раздал уцелевшим солдатам серебряные монеты и велел расходиться по домам, а сам с горстью близких друзей приготовился к штурму. Который и начался утром 13 апреля, а завершился к вечеру. Однако приказ "Взять живым!"   выполнить не удалось:  когда, перебив почти всех защитников цитадели, «красные мундиры» показались в дворе его резиденции, Теодрос II, "слуга Троицы", царь царей и император Эфиопии, вложил дуло подаренного «британской сестрой» пистолета себе в рот и спустил крючок.

[wizard]

Покончив с Теодросом, освободив заложников, спалив дотла цитадель Мэкдэлы, уничтожив артиллерийский парк погибшего царя царей и дочиста ограбив казну (забрали не только золото, но и священные регалии владык Эфиопии, включая корону, и древние рукописи, которые Теодрос любил и трепетно собирал), Нэпир, тем не менее, проявил себя в высшей степени по-джентльменски. Попытки солдат надругаться над телом жестко пресекли, похороны устроены по высшему разряду, с традиционным оплакиванием, торжественным отпеванием, почетным караулом, саблями наголо и троекратным салютом гробу.

После всего этого, в конце апреля сэр Роберт приятно удивил союзников, не очень веривших в такое счастье, уйдя, как и обещал, из страны и увозя в обозе семью погибшего противника. Императрица, правда, в пути умерла, зато наследник  доставили в Англию, где королева Виктория (ей  маленький принц очень понравился), взяла его под личную опеку, определила в Харроу, затем в Сандхерст, так что, не умри он в юном возрасте от дизентерии, карьера у сэра Алемайеху, следует предполагать, вышла бы славная.

И вот теперь  временно бесхозная империя, от Гондэра до самых до окраин, начала осмысливать случившееся, - и очень скоро радостные вопли по поводу гибели «тирана» как-то сами собой утихли. При всем том, что под конец жизни Теодроса мало кто любил и все боялись, эфиопы очень ценят храбрость и не любят чужаков, так что, люди, «сражавшиеся (по определению самого Роберта Нэпира)  с беспредельным мужеством», даже у лютых ненавистников не могли не вызывать, как минимум, уважения.

Очень скоро во всех провинциях стала популярной неведомо кем сложенные песни о фитаурари Гэбрыйе, «сгоревшем в огне, но не показавшем врагу спину», и о самом Теодросе: «Смотрите, это была смерть мужчины, не знавшего слабости, это была смерть льва, которому позорно умереть от чужой руки!», и ходили слухи, что даже Менелик, «король» Шоа, на три дня уединившись в монастыре, оплакивал погибшего Льва Мэкдэлы. Но самое главное, как пишет эфиопский историк Текола Хагос, «пришло понимание, что старые времена уже никогда не вернутся».

И действительно, вернуть «эпоху князей» было невозможно: каков бы ни был Теодрос, сложившуюся за века сложную систему сдержек и противовесов, где страна существовала только номинально, а персона царя царей была всего лишь священным символом, он разрушил до основания; теперь вопрос был лишь в том, кому достанется корона.

А серьезных претендентов, не считая множества «князей» второго сорта, мечтавших, по максимуму, отделиться и зажить самостийно, было всего три: Гобэзе, «король» Ласта, располагавший войском в 60 тысяч бойцов, Менелик из Шоа, король без кавычек, ибо объявил о полной независимости, и державший под ружьем 20 тысяч человек, а также Бэзыбыз-Каса, «король Тигре» (10-12 тысяч), и очень многое зависело от того, кому что оставили ушедшие англичане.

Англичане же, покидая территорию, естественно, закладывали фитильки на потом, а закладывая, как всегда, рассудили здраво. Менелику, проявившему полную лояльности и поставлявшему корпусу продовольствие,  они сказали Thanks, чем и ограничились. Гобэзе помогал реально, однако сэрам не нравились его старые связи с французами, поэтому Нэпир отдал ему руины Мэкдэлы и кое-какие второстепенные регалии, но отказался «дарить» оружие, о чем «король» Ласта просил очень настойчиво. Зато Бэзыбыз-Каса, помогавший всем, чем мог, от начала похода до конца, получил дар, воистину королевский: 6 пушек новейшего образца, 6 гаубиц, девятьсот винтовок, очень много боеприпасов и дюжину «отставников» (сержантов-индийцев), чтобы обучили его солдаты обращаться с незнакомым оружием.

Потенциально все это богатство делало его маленькую армию очень серьезной силой, но чтобы она таковой стала реально, необходимо было время. А времени как раз и не было: какое-то время все выжидали, опасаясь рисковать, но нервы были на пределе и уже в августе Эфиопия узнала: Гобэзе объявил себя царем царей, приняв тронное имя Текле-Гиоргис II, объявил всем несогласным нечто типа «Иду на вы» и начал наводить свои порядки.

Позже, задаваясь вопросом, мог ли «король» Ласта не спешить, историки, - включая и Текола Хагоса, и его учеников, - неизбежно приходили к выводу, что нет, не мог. В отличие от богатого Тигре и богатейшего Шоа, его уважаемая, но бедная и малонаселенная провинция не в силах была долго содержать огромное войско, да и ополченцы, охотно пошедшие за популярным владыкой, мечтали вернуться домой, но это в перспективе. А в данный конкретный момент огромная армия позволяла ему вполне обоснованно надеяться на успех, не глядя ни на какие винтовки.

Были и другие, тоже серьезные соображения. Например, в плане знатности (сакральность власти для традиционного общества очень важна, на чем, в общем, и погорел Теодрос) новый царь царей не то, что не уступал конкурентам, но превосходил их: помимо родства с Соломонидами, он, происходя по прямой линии от древнейшей династии Загуйе, обладал уникальным, очень почетным титулом уаг-шума. А кроме того, исключительно хорошей репутацией, как человек мужественный, мудрый и терпимый. Да еще и один из лучших полководцев империи, - о его мужестве пели песни бродячие певцы и общее мнение сходилось в том, что «От Гондэра до Амота не найдешь более искусного воина, чем владетель Ласта».

Все это позволило ему быстро приструнить первых несогласных, которых нашлось немало, и подчинить весь юго-запад, при этом завоевав дополнительные симпатии (он, вопреки обычаям, не любил казнить побежденных). В общем, провинциальная знать, рванувшая было на волю, подчинилась новой сильной руке довольно быстро, - и более того, после долгих переговоров удалось найти компромисс с Шоа. Получив во владение «бесхозную» провинцию Уолла и гарантии невмешательства центра во внутренние дела «королевства», Менелик согласился отказаться от претензий на престол и формально признал царя царей сувереном.
Как ни странно, получилось поладить и с Тигре. Хотя поначалу многие пророчили войну. Бэзыбыз-Каса, аристократ знатнее некуда, состоявший в родстве с влиятельными кланами севера и близких к идеалу отношениях с церковью, славился честолюбием, амбициями и военным талантом, заслужив уважение у самого Теодороса, назначившего его править Тигре по праву крови, и было мнение, что он будет настаивать на своих правах. Он, однако, посмотрев на позицию Менелика, настаивать не стал. Выговорив у шурина (его сестра-близнец Динкинеш была замужем за бывшим Гобэзе) много земель и почетных титулов, «король» подчинился и даже дал согласие платить дань, но особо оговорил, что, как верующий человек, формально признает Текле-Гиоргиса императором лишь тогда, когда тот коронуется по всем правилам.

Условие это, надо сказать, не было вовсе уж высосано из пальца: после смерти Сэламы патриарха в стране не было, в связи с чем, по требованию Гобэзе процедуру коронации провел ычеге, глава монашества, права помазывать не имевший; его благословение сделало претендента законным «и. о.», но не более. А кроме того, англичане, уходя, увезли с собой и рукописную «Книгу царей», написанную, по преданию, самим апостолом Фомой, без которой коронация, кто бы ее ни проводил, не могла считаться полноценной.

Оспаривать такие понятные всей стране условия Текле-Гиоргис, как человек, не менее свояка верующий, естественно, не мог. В связи с чем, обеспечив тыл, послал в Лондон просьбу вернуть книгу («Народ не желает слушать моих приказов, пока у меня нет этой книги»), а в Александрию заказ на нового абунэ и начал доводить до ума реконструкцию треснувшего единства. А было сложно. Устоять перед императором, изредка получившим от французов небольшие партии оружия, не мог никто, но ловить рыбку в мутной воде пытались многие, а Текле-Гиоргис, даже победив, как правило, прощал и миловал, опасаясь восстанавливать против себя элиты провинций. В связи с чем, мятежи шли по второму, третьему и так далее кругу, вынуждая императора вновь и вновь садиться в седло и созывать верное ополчение, суля богатые трофеи.

Но все же, пусть не быстро, пусть по чуть-чуть, страна признавала хозяина, - и все бы ладно,но в начале 1871 года в ставку императора пришли нехорошие вести. Великобритания, отвечая на запрос о «Книге царей», сообщил, что до окончания экспертизы, которая определит, кому больше нужен раритет, эфиопам или Англии, ничего конкретного обещать не могут. Вдобавок, доверенный купец из Александрии донес, что в городе замечено тигрейское посольство, регулярно посещающее резиденцию вселенского патриарха и, предположительно, хлопочущее о назначении в Эфиопию нового абунэ, а от шурина пришло письмо, что он по-прежнему верен клятве на верность, но выплату дани приостанавливает, потому что край поразила жестокая засуха. Что было очевидной провокацией, поскольку все знали, что в Тигре обильные дожди и прекрасный урожай.

 

 

 

[wizard]

Сопоставить данные и понять, что происходит, мог бы и ребенок, при условии, что вырос в знатной семье. Все высшее общество смотрело на царя царей, ожидая его решения, и императору, чтобы не показать еще не смирившимся хищникам слабость, силою вещей не оставалось ничего иного, как атаковать Тигре прежде, чем в Эфиопию, под опеку шурина прибудет новый, выписанный шурином патриарх. Тщетно императрица, любившая и брата, и мужа, пыталась уговорить благоверного не принимать резкие меры. Тщетно умоляла хотя бы дождаться обещанных французами винтовок, которые почему-то (о франко-прусской войне в Эфиопии никто не знал) задерживаются. Тщетно напоминала, что тот, кто первым нарушит взаимные клятвы перед образами, будет не понят народом и наказан Господом. Все тщетно.

Ничуть не отрицая, что супруга права, Тэкле-Гийоргис, однако, не видел никакого иного выхода, кроме как, используя многократное численное превосходство своих войск, пресечь неизбежный мятеж в зародыше, - и в конце концов, в июне 1871 его огромная, более 60 тысяч бойцов, армия пересекла реку Тэкэзе, отделявшую Тигре от «имперской» Эфиопии, а Бэзыбыз-Каса, получив сообщение о вторжении, с удовлетворением сообщил приближенным: «Вот как все хорошо! Он сперва расчистил для меня поле, на котором я буду собирать сочные плоды, он хорошо и прилежно убрал камни, выполол сорняки, а сейчас сам предоставляет нам возможность овладеть этим полем, не гневя Господа нашего и всемилостивую Деву Марьям».

Позже возникнет масса легенд и преданий о пророчествах, суливших нарушителю клятвы неминуемое поражение. О горном отшельнике Гэбрэ-Марьяме, например, проникшем в шатер императора и бросившем в него горсть камешков, а в ответ на вопрос, зачем, пояснившем: «Ты клялся Троице не нападать первым, но ты напал, и теперь, как я камнями, Каса осыплет тебя пулями», после чего царь царей якобы ответил ему «Только Господь пишет судьбу» и велел отпустить. А еще пишут о подарке Текле Гиоргиса «королю» Тигре, - мешке, наполненном мелким зерном, - с намеком на то, что войска императора неисчислимы, и ответном подарке, - тех же зернах, но дочерна изжаренных на противнях, - возвращенных без всяких пояснений.

Но задним умом все крепки, а за кого Бог, – за 15 тысяч обученных английскими сержантами воинов, включая 800 стрелков с винтовками при 12 орудиях, или за впятеро большую толпу, вооруженную, в лучшем случае, карамултуками, а в основном, холодным оружием всех образцов, - решилось 21 июня 1871 года около крохотного городка Зулава. К исходу дня, император, видя, что поражение весьма вероятно, отошел за протекавшую неподалеку реку и начал медленно отступать, но «король», не позволяя проигравшим уйти. Оставив в глубоком арьергарде артиллерию, он преследовал их по пятам и 11 июля 1871 года при Ассаме, недалеко от Адуа, зайдя с фланга, навязал вдвое поредевшей, но все еще верящей в звезду своего лидера армии царя царей новое сражение.

Бесспорным козырем императора, притом что вражеские орудия отстали, было преимущество в коннице, и Текле Гиоргис, лично возглавив атаку  по центру войска Бэзыбыза-Касы, почти дорвался до врага, которого с высокой вероятностью убил бы, но был ранен выстрелом, упал с коня и оказался в плену, после чего войска сложили оружие. Спустя две недели его, объявив узурпатором, ослепили (как указано в приговоре, «Не для причинения вреда ему, но во избежание вреда для государства») и заключили в тюрьму, позволив жене разделить заключение с мужем (она написала немало стихов, оплакивая супруга и упрекая брата). А 21 января следующего, 1872 года, сразу после приезда патриарха, Бэзыбыз-Каса короновался под именем Йоханныса IV. С соблюдением всех правил, включая, разумеется, и наличие «Книги царей», экстренно, сразу после получения информации об исходе войны, высланной победителю из Лондона.
http://ic.pics.livejournal.com/putnik1/11858460/2266591/2266591_600.png

 

[wizard]

Была ли междоусобица 1871 года спровоцирована Англией? И да, и нет. Нет, потому что «король» Тигре был слишком силен и честолюбив, чтобы не восстать. Да, потому что в Лондоне хотели видеть на престоле именно его, убежденного англомана, и вовсю подталкивали к мятежу. Но, как бы там ни было, никто не оспаривает: будучи личностью, не менее масштабной, чем побежденный соперник, но располагая ресурсами куда большими, Йоханныс IV пришел к власти очень вовремя. На империю, с трудом решавшую внутренние проблемы, ползла новая беда, - теперь извне: после открытия Суэцкого канала, ощутив себя орлом, Исмаил, хедив Египта решил отнять у турок побережье Красного моря, что и сделал, захватив в 1868-м важный порт Массауа, - после чего швед Вернер Мюнцингер, женатый на дочери сомалийского князька, положил на стол хедиву план покорения Эфиопии.

План понравился, Мюнцингер-паша получил добро и, действуя со скандинавской планомерностью, постепенно подчинил Египту важный район Богос, а затем и все участки побережья, считавшиеся владениями «неверных». Путь для вторжения был открыт. Однако не повезло: 2 ноября 1875, попав в засаду, поголовно погиб отряд Мюнцингера вместе с самим пашой, а через пять дней в тяжелом бою у Гундэта сам царь царей разгромил основные части египтян под командованием полковника Арендрупа, датчанина, и графа Зичи, австрийца. Печально для хедива закончилась попытка и реванша: в марте 1876 большая и очень хорошо вооруженная египетская армия потерпела полный крах у Гураы, и Йоханныс повелел выжечь ее командующем два креста на плечах, чтобы он навсегда запомнил, что православные непобедимы.

После этого хедив предложил мир, царь царей возражать не стал, - и в Эфиопии на целых 8 лет наступил, как писано в хрониках, «век процветания». Жизнь стала легче, и это очень способствовало росту престижа императора, под сурдинку решившего несколько сложных внутренних проблем. Он заключил «мир сильных» с самым сложным из вассалов, Менеликом, в обмен на формальную дань и некоторые земли признав «короля» Шоа королем без всяких кавычек и женив сына на его дочери, а также создал новое «королевство», Годжам, поссорив тем самым несколько опасных для себя аристократических кланов.

Это, конечно, не стало жестким замирением непокорных, - мир был по-прежнему зыбок, - но окно возможностей императора, как высшего арбитра, стало намного шире, и Йоханныс сделал еще один шаг на пути к утверждению «общеэфиопской идеи», объявив единственным законным толком Эфиопии ортодоксальное православие («кара»), без всяких уступок всяким «тоуахдо», объявленным ересями. В 1878 г на соборе в Бору-Меда идеи царя царей были утверждено единогласно и обрели силу закона. Диссидентов, конфисковав имущество, высылали в Судан или в Шоа.

По сути, повторялось то, что уже было сделано Теодросом, но, в отличие от Теодроса, под ногами которого путался властный Сэлама III, новый патриарх, Анастасиос, человек чужой и даже амхарского не знавший, был послушен, как овечка. Мимоходом досталось и миссионерам, и католикам, и протестантам. В том же 1878-м, пригласив их на беседу, император потребовал объяснить, что они, собственно, делают в христианской стране, а получив ответ, - дескать, обращаем евреев и мусульман, которых здесь много, - спросил, каким путем они добирались в Эфиопию, и выяснив, что через Египет, поставил точку: в Египте тоже очень много мусульман и евреев, так что там уважаемым гостям самое место, а у него достаточно своих священников, которые никак не глупее заморских. После чего, добавив, что всегда рад европейских мастерам и купцам, а схизматикам в православной империи не место, дал месяц срока, чтобы собрать вещи и уехать. И тем, как они ни ныли, пришлось.

В итоге, позиции «кара» быстро выросли и хотя, конечно, такие вопросы указами не решаются, уважение к императору на местах еще больше укрепилось, а церковь увидела в нем гаранта стабильности, что и понесла в очень прислушивающиеся к мнению батюшек массы. А между тем, горизонт заволакивало. Появление в египетском Судане пророка-Махди в 1884-м обернулось классической «исламской революцией», причем в максимально радикальном варианте, - и Англия, чуя возможность потерять и Хартум, и Каир, - а значит, и Суэц, -  вспомнила о старом друге, которого совсем недавно  цинично подставила, закрыв глаза на египетскую агрессию.

Для Эфиопии это был шанс выйти на международную арену, и Йоханныс, действуя исключительно по принципу «ты мне, я тебе», поставил условия, которые Лондон, отчаянно нуждаясь в его армиях, безоговорочно принял. 3 июня 1884 года Эфиопия и Египет подписали союзный договор. Империя получила право транзита через Массауа любых товаров, включая оружие, и вернула себе оккупированный египтянами Богос. Согласно особой статье, все возможные споры в дальнейшем передавались на рассмотрение Великобритании, как верховному гаранту.

Это была огромная дипломатическая победа, и царь царей, демонстрируя возможности, в январе 1885 помог египтянами эвакуировать население большого пограничного города Мэтэмма, осажденного «дервишами». А затем приостановил боевые действия, требуя еще и Массауа, и только в сентябре, когда Каир, кряхтя, согласился, лично возглавив армию, разбил при Куифт корпус Османа Дигны, командующего армией махдистов в северном Судане. После этого махди объявил Эфиопии джихад, царь царей провозгласил крестовый поход, колесо завертелось всерьез, - и тут в Массауа высадились итальянцы…

Как рак с клешней тоже не считает себя тварью дрожащей, так и Италия, только-только возникшая на политической карте, считала себя не хуже кого-то, алча колоний. Действовали строго по схеме: 15 ноября 1869 монах Джузеппе Сапето от имени пароходной компании Rubbatino, купил по дешевке у сомалийских султанов клочок земли рядом с портом Ассаба. Затем, потихоньку-полегоньку, компания, уже от имени Италии, обработала мелких вождей, приобрела больше земли, несколько островов, а в 1882-м аннексировала, объявив его итальянской колонией.

Однако пески песками, а хотелось большего, большее же было у эфиопов. Начались «научные экспедиции». Очень часто они пропадали бесследно, но кто возвращался, сообщал, что овчинка стоит выделки. Особо ценную работу вели миссионеры: храбрый падре Массайя, сумевший понравиться даже злобным галла, а потом, перебравшись в Шоа, подружиться с самим Менеликом, сообщил в Рим о «великом южном короле, у которого большие разногласия с императором», - и Рим сделал стойку. Шоа, лежащий на крайнем юге, пока что итальянцев не интересовал, а его нгусэ не интересовался побережьем, осваивая дикий юг, зато как противовес императору был ценен необычайно.

В связи с чем, 21 мая 1883 синьор Пьетро Антонелли, действуя от имени итальянского правительства, подписал с «королевством Шоа» двусторонний договор о торговле, дружбе и обмене консулами. Царю царей такой пируэт, естественно, пришелся не по нраву, но, поскольку Менелик действовал в рамках полномочий, утвержденных самим же царем царей, а итальянцы пока что никак не мешали, император сделал вид, что ничего не заметил. Хотя узелок на память, конечно, завязал. А вот события в Массауа уже впрямую задевало интересы Эфиопии.

На самом деле, интригу закрутила Англия. Подписав договор с Египтом и Эфиопией, по которому эфиопы в обмен на помощь получали Массауа и побережье, но никому об этом не сообщая, сэры втайне подписали и соглашение с Римом, согласно которому итальянцы обязывались помочь английскому гарнизону в Хартуме, а взамен могли взять побережье и Массауа. На основании чего 5 февраля 1885 в Массауа высадился десант и его командующий издал манифест: «Итальянское правительство в согласии с английским и египетским правительствами, а также с правительством Абиссинии поручило мне взять в свои руки контроль над крепостью Массауа и поднять итальянский флаг рядом с египетским».

Поскольку  в обращении поминались все заинтересованные силы,  египетский гарнизон стрелять не стал, а бритты промолчали, сообщив царю царей, что все это временное недоразумение, а вообще-то Массауа, несомненно, принадлежит ему. Однако Хартум, так и не дождавшись помощи, пал, а итальянцы из Массауа не только не ушли, но, выгнав египетского губернатора, начали расширять зону оккупации, на возмущение Эфиопии, Египта и Турции отвечая надменным молчанием. Лондон же упорно делал вид, что ослеп: слабая Италия на берегах Красного моря нравилась Владычице Море куда больше, чем Франция.

И видя это, потомки римлян наглели. Из Асэба в Шоа открыто пошли караваны с оружием для войск Менелика, а это уже было прямым вызовом императору, в связи с чем, было принято решение сделать демарш. В декабре 1886 «научная экспедиция» майора Пьетро Порро после долгой перестрелки была уничтожена «неизвестным племенем», а Йоханныс IV совершенно неожиданно для себя оказался в ситуации войны на два фронта, а считая с Менеликом, то и на три, и новый враг наглел не по дням.

 

 

[wizard]

Если в 1886-м итальянцы еще копили силы, - год прошел в дипломатической перебранке и мелких «случайных» стычках, - то в начале 1887 они, не обращая внимания на протесты раса Алулы, губернатора севера Эфиопии, начали продвигаться вглубь имперских земель, ставя в селениях флаги бело-красно-зеленые флаги. На требование прекратить беспредел их командир, полковник Ди Христофориc, ответил требованием очистить территории по имеющемуся у него списку, - и эфиопские войска, выдвинувшись навстречу наглецам, 26 января близ Догали буквально вмазали их в песок, уничтожив 25 офицеров и около 400 солдат.

Щелчок оказался оглушительным. Итальянское командование, не ожидавшее такого афронта, спешно отвело остатки войск в Массауа, укрепляясь на случай штурма, а в Риме началась истерика. Вопреки ожиданиям, война оказалась делом дорогим, но отступать не позволял престиж, да и терять побережье не хотелось. С воем, с воплями изыскали средства, и уже в декабре в Массауа высадился Африканский корпус под командованием Джанни Сан-Марцано, одного из лучших генералов Италии, имеющего все необходимые полномочия.

А тем временем, на западе обстановка накалялась. Тэкле-Хайманот, ныгусэ Годжама, с трудом сдерживал «дервишей» в районе Мэтэммы, и халиф Абдаллах, наследник Махди, четко объяснял, чего хочет от Эфиопии: «Если ты уничтожишь свой крест и станешь, как и я, мусульманином, то мы тотчас заключим мир. Мы обменяемся пленными, обнимемся по-братски и станем лучшими друзьями. Если крест тебе дороже и ты откажешься, быть войне». Естественно, император на письмо не ответил, и халиф поручил Абу Анге, своему лучшему полководцу, сформировав 100-тысячную армию, «навсегда усмирить свиноедов».

Меж двух огней пройти сложно, и царь царей, пытаясь договориться по-хорошему с теми, кто, как казалось, способен мыслить рационально, направил Вдове просьбу о посредничестве. Очень сухую и юридически безупречную. Указывая, что Ее Величество - гарант права Эфиопии, как минимум, пользоваться портом Массауа, а Италия, оккупировав порт, не пускает туда эфиопских купцов, он требовал вмешаться, извещая, что в противном случае будет вынужден выйти из войны с «дервишами», что едва ли соответствует интересам Великобритании в регионе.

Лондон, совсем такого поворота событий не желая, на сей раз пошел навстречу союзнику, предложив перенести вопрос в арбитраж, но итальянцев несло. Премьер-министр Франческо Криспи ответил, что, конечно, gracia за готовность, но в переговорах нет смысла, и направил царю царей «обязательные пункты» - условия урегулирования конфликта. Требовали всего ничего: уступки спорных территорий, отмены пошлин для итальянских купцов, а также извинений по поводу «инцидента у Догали» и выдачи (или, как минимум, публичной казни) раса Алулы.

Параллельно, чтобы Йоханныс понял, насколько все серьезно, в Шоа отправилась специальная миссия с неограниченными полномочиями, вскоре подписавшая с «суверенным королем Шоа, Кэфа и страны галла» полноценный пакт «О ненападении и военном сотрудничестве», - и царь царей все понял предельно правильно, оставив письма из Рима без ответа. Точно так же, как письмо из Хартума. Теперь оставалось только определить, какой фронт важнее.