МИГ - Обсуждение мира

[_Алекс_]

в ланной теме публикуются материалы для написания ТЛ или для размышлений. 

Просто во многом не согласен со статьей. Автор статьи явный антилиберал. 

И по моему мнению дело, Веры Засулич имеет косвенное отношение к противостоянию либералов и консерватор. По этому делу нельзя было судить о провале судебной реформы.

Изменено 21 Jul 2015 пользователем _Алекс_

[Данил Писарев]

Коллега Визард а будут ли таймлайны за 1908 и далее годы?

З.Ы. Нужно открыть тему про Туркестан и бо про него почти нечего нет.

[wizard]

ТЛ 1908 пишется. 

МИГ пишется погодно. щас ТЛ 1908 готов наполовину.

по Туркестану материалов в ТЛ много читайте.

отдельно выйдет описание путешествия императора по Туркестану И Персии в 1908 вместе с ТЛ 1908

[Данил Писарев]

ТЛ 1908 пишется.  МИГ пишется погодно. щас ТЛ 1908 готов наполовину. по Туркестану материалов в ТЛ много читайте. отдельно выйдет описание путешествия императора по Туркестану И Персии в 1908 вместе с ТЛ 1908

Спасибо! Да поможет вам Бог!

[master1976]

Из литтемы...

Так вот уважаемые… господа… -продолжил царь. Я собрал вас как владельцев крупнейших предприятий Москвы чтобы кроме всего прочего лично сообщить об изменениях в фабричном законодательстве.

Отныне ваши споры с рабочими о заработке  и премиях будьте любезны решать без помощи полиции и войск. Хотите - договаривайтесь, хотите - увольняйте и набирайте новых, - хотите…

Зубатовщина?Но много ранее реала?

[wizard]

это нормальная реакция на бардак. если хозяева провоцируют бунт, то расходы  по его подавлению после установления ИХ виновности госкомиссией св составе Фабричного инспектора,  полицмейстера и жандарма  они и оплачивают.

дешевле столовую нормальную сделать

с высоты трона Третьяков и механик которому Третьяков кормит в столовой требуху равны.

если один своим отношением доводит второго до бунта платит он.

Зубатов делал профсоюзы  под эгидой влвастей организовывая рабочее движение. Мы идем дальше но с 1907г.

тут просто наведение минимального порядка.

тем более что после выволочки Георгий собственно повел разговор о нуждах промышленников. ( тот же абзац)

результатом станут покровительственные тарифы, кредиты и прочие плюшки.

но интересы рабочих тут не упускаются.

[master1976]

Зубатов делал профсоюзы под эгидой влвастей организовывая рабочее движение.

Не только.

По отношению к предпринимателям Зубатов предполагал держаться жест­кой политики, так как видел в заводчи­ках группу людей своекорыстных, ради сиюминутной выгоды готовых пожерт­вовать общественным спокойствием, людей ограниченных, неспособных ус­воить простую истину: чтобы сохранить большую часть, надо быть готовым от­дать меньшую.

Зубатов видел поползновения бур­жуазии к политической власти и не со­чувствовал им.

 

тут просто наведение минимального порядка.

Не думаю.

Затеянное Георгием дело носит резкий отпечаток его собственной личности; его архи-монархических и политических верований, экономических взглядов(которым рановато еще появляться), его  упований на деятельно-благожелательную, мудрую и сильную монархическую,самодержавную власть. У царя,положим,хватает пылкого отношения к начатому делу.Но одного этого мало.

но интересы рабочих тут не упускаются.

Защита интересов наемных работников была в России делом новым.Конфликты неизбежны.Для их разрешения нужно время.Удовлетворять интересы рабочих сразу,сиюминутно-популизм,на мой взгляд.

[wizard]

По отношению к предпринимателям Зубатов предполагал держаться жест­кой политики, так как видел в заводчи­ках группу людей своекорыстных, ради сиюминутной выгоды готовых пожерт­вовать общественным спокойствием, людей ограниченных, неспособных ус­воить простую истину: чтобы сохранить большую часть, надо быть готовым от­дать меньшую.

человек у которого из-за них погиб отец имеет право тоже так думать. но он не только так думает.

его архи-монархических и политических верований, экономических взглядов(которым рановато еще появляться), его  упований на деятельно-благожелательную, мудрую и сильную монархическую,самодержавную власть.

поняли чо сказали?

он ИМПЕРАТОР  и САМОДЕРЖЕЦ. и в книге ( контракт пока на 5 книг) описывается как на протяжении его правления он меняется. сейчас ему 19 и он император.

а экономические взгляды пока их нет. рано. У Бунге есть. 

впрочем я вполне согласен что пара либеральных газет назовут это популизмом на публику. важно что фабричные инспектора получили дополнительный рычаг на разруливание конфликтов и полиция больше не вмешивается в искусственные локауты из-за которых  в Москве в конце 80-х рост забастовок зашкаливает. тут он спадает раньше реала.

да и МВД видя возможность заработать ГЫ радо...Тут скорее наоборот будут искать недовольных условиями труда для выставления счета заводчику.

однако слияние текстов внушает...

[wizard]

Атмосфера германских университетов после наполеоновских войн чем-то напоминала настроение в российских университетах эпохи «отцов и детей». Патриотическое настроение молодежи в условиях «нации без государства» впервые создало предпосылки для появления «духовной педократии» в положительном смысле: студенческая молодежь считалась образцом для всей нации. Так начиналось формирование образованной буржуазии, Bildungsb?rgertum, которая позднее станет главным оплотом Германского рейха.

Подобно тому, как образованный немец сделался прототипом немца вообще, так и студенческое квазигосударство со своей идеологией и своей социальной структурой вполне могло рассматриваться как модель будущего германского национального государства в миниатюре. В этом смысле был прав историк Голо Манн, заметивший, что истинная реакция на наполеоновские войны пришла лишь во второй половине XIX в.

Наибольшим авторитетом среди молодежи пользовалась троица Фихте, Арндт и Ян. Философ Гоnтлиб Фихте в «Речах к немецкой нации» (1807–08) призывал к сопротивлению духовной гегемонии галлов и моральному возрождению немецкого народа, писатель и поэт Эрнст Мориц Арндт воспевал эксклюзивный националистический идеал «немечества» (или «германства») в патриотической лирике, а гимназический учитель Фридрих Людвиг Ян написал библию народного молодежного движения.

Книга «Немецкий народ» вышла еще в 1810 году, в период французской оккупации, и содержала не только важные идеи о народе и государстве, языке и обычаях, воспитании и образовании, но и ряд националистических и антисемитских высказываний. А. Боймлер удачно назвал Яна «политическим солдатом», но немцы давно привыкли к другому прозвищу Яна, который был и остается «отцом гимнастики», основателем массового физкультурного движения.

Сочинения этой романтической троицы отличались педагогическим пафосом, что неудивительно, если учесть, что националисты всегда выступали первыми воспитателями нации. Можно сказать, они были революционными педократами в смысле genitivus objectivus, т.е. теми, кто властвовал юношами и вдохновлял на бунт. О плодах этого воспитания дает представление колоритная сценка из «Записок одного молодого человека» юного Герцена, где «трое пьяных буршей с растрепанными волосами в честь Арминия и Тацитова „Сказания о германцах“ с портретом Фихте на трубках» освистывают появляющегося из театра Гёте и немедленно уводятся полицией в кутузку. 

Студенческие корпорации буршей, исключительно националистического толка, стали активно возникать под влиянием Яна в Йене после 1813 г. Своим лозунгом они выбрали фразу: «Честь, свобода, отечество» – слова, символизирующие три цвета национального германского флага – красный, черный и золотой. Следует заметить, что лагерь немецких националистов состоял из людей исключительно либерально настроенных, и все они оказались диссидентами и personae non gratae даже в протестантской и весьма восприимчивой к национальной идее Пруссии, которая оставалась единственным оплотом в борьбе против католической реакции, возглавляемой канцлером Меттернихом.

Фихте пришлось бы бежать из Германии, доживи он до времени Священного Союза, как бежали или были высланы Иоганн-Йозеф Гёррес, Эрнст Мориц Арндт, Фридрих Людвиг Ян, Гофман фон Фаллерслебен, Вильгельм Гумбольдт. Текст знаменитой «Песни немцев» Гофман фон Фаллерслебен написал в 1841 г. на острове Гельголанд, который являлся тогда частью Великобритании. Тогда этот текст («Deutschland, Deutschland, ?ber alles»), воспринимавшийся спустя полвека исключительно как гимн прусского милитаризма, имел отчетливый революционно-либеральный привкус. 

Национализм в Германии расцвел в ситуации неблагоприятной для национального государства, и политический романтизм сыграл здесь не последнюю роль. Некоторое время он был носителем республиканского принципа единой и независимой Германии и смело противостоял реакции. Однако за двадцать с небольшим лет, протекших между неудавшейся революцией 1848 года и основанием Второго рейха в 1871 году, произошла любопытная трансформация: национализм сместился на правый фланг (левый занимали к тому времени социал-демократы), ибо у истоков прусского государства стояло не националистическое движение, а прусская администрация. 

Если в первой половине XIX в. лучшие представители студенчества в Германии предпочитали находиться скорее в оппозиции к правительствам германских государств, то после победоносного окончания Франко-прусской войны национал-патриотический настрой студенчества и официальная политика объединенной Германии совпали. Поэтому культ учащейся молодежи приобрел не леворадикальный, как в России, а скорее праворадикальный характер. Немалое значение имели и различия в корпоративной культуре. 

Студенчество в России было намного более «прогрессивным», отрицало сословные рамки и ориентировалось на идеалы гражданственности и свободолюбия, в Германии же оно следовало скорее консервативным – отчасти раннебуржуазным, а отчасти аристократическим традициям. Речь идет не только о специфическом студенческом этосе, предполагавшем обязательное участие в выпивках, фехтование (членов студенческих корпораций узнавали еще в начале XX в. по характерным шрамам на щеке, остававшимся от ритуального удара шпагой), но и о вполне серьезно воспринимавшейся иерархии из «лис», «буршей» и «сеньоров». В глазах русских эта иерархия, конечно, граничила с идиотизмом. 

Разочарованный в романтизме Герцен выстроил даже свою генеалогию немецкого филистерства: «Все немецкие филистеры по больше части бурши, не умевшие примирить юное с совершеннолетним. Самая смешная сторона филистерства именно в этом сожитии в одном и том же человеке теоретической юности с мещанским совершеннолетием», – писал он в конце 1960-х гг. И еще: «В сороковых годах умы в Германии были сильно возбуждены. Можно было ожидать, что народ этот, поседевший за книгой, как Фауст, захочет наконец, как он, выйти на площадь посмотреть белый свет. Мы знаем теперь, что это были ложные потуги, что новый Фауст из Ауэрбаховского погребка возвратился вспять в штудирциммер».

Серьезную трансформацию после 1848 г. пережила и фигура «академика». Наступила эпоха антиромантизма. Деполитизация академии стала той ценой, которую потребовалось заплатить за Realpolitik. Строительство национального государства сопровождалось вымыванием либерального элемента из его фундамента.

Профессор перестал быть публичным политиком по образцу Фихте и превратился просто в мудрого советника на службе у государства. Студенчество и профессура демонстрировали удивительное единство. Сильное государство, Machtstaat требовало от молодежи всей совокупности духовных сил. И «образованная буржуазия» откликнулась на этот вызов, произведя ряд суррогатов идеализма и сформировав на их основе актуальную повестку дня, отражавшую базовый консенсус общества и власти: «строительство флота», «мировая политика», «великая Германия».

В «Пользе и вреде истории для жизни» Фридрих Ницше еще в 70-е гг. не хуже Герцена бичевал «псевдокультуру, довольствующуюся принципом „жить одним днем“», в которой обнаружилось «вылущение немецкого духа в пользу Германского рейха» и «паразитарное существование образованного филистерства, проедающего наследие истинного немецкого образования». 

Студенческие объединения играли ключевую роль в процессе формирования политической культуры бюргерской Германии. В 1881 г. был основан «Союз германских студентов», который, подобно объединениям буршей после наполеоновских войн, претендовал на роль общенационального движения германского студенчества. То, что в 1815 г. казалось далекой мечтой, стало для студентов Германского рейха конкретной задачей по содержательному наполнению молодого национального государства. У либеральных историков (например, у Отто Дана) прусский национализм трактуется прежде всего как борьба с «внутренним врагом» – космополитами, евреями и социал-демократией, т.е. со всеми «силами модернизации».

Конечно, в этом утверждении немало лукавства. Несомненно, консервативный вариант педократии нес в себе зачатки другого модерна или альтернативного пути модернизации, которые проросли в первой декаде XX в. «Консерваторы не ведут речь о сохранении всего существующего, они обеспокоены не сохранением результатов любой деятельности, но только деятельности тех сил, которые являются жизнеспособными, при условии, что их не лишают основы для существования», – писал Пауль де Лагард. Слово «космополит» обозначало тех, кто разделял ценности Французской революции. Слово «еврей» не имело расистского смысла («Das Deutschtum liegt nicht in Gebl?te, sondern im Gem?te»), поскольку теории Гобино и Чемберлена еще не приобрели тогда общеевропейскую популярность.

Главная антисемитская претензия заключалась в том, что евреи создают «нацию в нации» (этот аргумент без каких бы то ни было изменений заимствуют нынешние правые в Германии, обвиняющие мигрантов в создании «параллельных обществ»), а потому тот же Пауль де Лагард выступал, например, за онемечивание евреев.

Что же касается «социализма», то к концу XIX века это понятие отделилось от партийно-политического контекста («социал-демократия») и стало синонимом масштабных социальных реформ. В России социалисты слыли революционерами, а во Франции и Англии можно было встретить проекты религиозного, этического, гражданского и даже национального социализма. Эта мировая идеологическая конъюнктура была связана не только с осознанием необходимости экономических реформ, но и со всеобщим кризисом либеральных идей, безраздельно господствовавших в течение многих десятилетий после Великой революции. Влияние их на политическую жизнь в Германии сдерживалось прежде всего сильными прусскими традициями. В лучшем случае либерализм рассматривали как своего рода идеологическую «ипотеку». Платить проценты мало кому хотелось, а потому в обществе появилась тенденция к оправданию отсталости бисмарковского рейха: вершители судеб и владельцы умов видели в нем не тормозящую социальный прогресс силу, а как раз предпосылку для возникновения «германского типа будущего» (по выражению прусского генерала от кавалерии Карла фон Шмидта). 

Они были не так уж далеки от истины: едва ли кто-то возьмется сегодня оспаривать германские корни идеи и практики «социального государства». 

Уже упомянутый Пауль де Лагард, а также Юлиус Лангбен могут по праву считаться предтечами «культурреволюционной эпохи» (Т. Манн). Воздействие двух этих авторов на умы немецкой молодежи в конце XIX века, пожалуй, превосходило влияние Вагнера и Ницше. Немецкий религиовед и ориенталист, профессор Гёттингенского университета Пауль де Лагард (настоящее имя Пауль Бёттихер, 1827–1891), происходивший из консервативной пиетистской семьи, одним из первых возвестил конец либерализма. В 1878 г. де Лагард выпустил книгу «Немецкие записки», где выступил со страстной критикой современности и предложил идею новой, национальной религии немцев. 

Германия была для Лагарда не политико-географической величиной, а «совокупностью всех, кто чувствует по-немецки, думает по-немецки, желает по-немецки». Поэтому он убежденно критиковал германский изоляционизм, ратуя за объединение с австрийцами под властью правящих домов Гогенцоллернов и Габсбургов. При этом он считал неизбежной войну с Россией и рассчитывал на возможный союз с Англией. Опасность для нации де Лагард связывал с материализмом, атомизацией общества, влиянием современной техники и промышленности, а внутренне единство немцев было для него даже важнее внешнеполитических имперских амбиций. Он верил, что народ нуждается в «новом идеале», который сможет освободить ее из пут декаданса и позволит совершить рывок в будущее. 

Влияние Лагарда при жизни было скромным, но уже вскоре после его смерти по всей Германии распространилась молва о «пророческой натуре». На Лагарда ссылались Ницше и Овербек, но последующим резонансом своих сочинений он главным образом обязан поэту и публицисту, добровольному участнику Франко-прусской войны Юлиусу Лангбену (1851–1907), который популяризовал взгляды Лагарда в книге «Рембрандт как воспитатель» (1890). Эта книга всего за два года выдержала ни много ни мало 40 изданий. Разочарованный тем, что эпоха грюндерства не принесла вслед за собой чаемого обновления духовной жизни, а вылилась в «материалистически-механистическую» иллюзию культуры, Лангбен обращался к юношеству Германии. В Рембрандте Лангбен увидел воплощение мистико-романтической противоположности ненавистной ему современности. Рембрандт в интерпретации Лангбена – это глубокое германское мироощущение вне модерна, трагическая расщепленность, преодолеваемая в мистическом экстазе, наконец, это национальное возрождение из духа нового юношества посредством искусства. От творческого «художественного образования» Лангбен ожидал того, что народ, объединенный общим эстетическим переживанием, сможет преодолеть все материальные противоположности и образовать единую общность с обязательным для всех мировоззрением. 

Название этой невероятно популярной книги представляло собой аллюзию на третье «несвоевременное размышление» Ницше под названием «Шопенгауэр как воспитатель». Автор попросту заимствовал идею молодого Ницше и встроил ее в свою националистическую картину мира, в то время как поздние сочинения Ницше отмел как «богохульство» и «заблуждение». В 1890-е гг. он даже неоднократно пытался взять на себя роль опекуна над душевнобольным Ницше, и только вмешательство Франца Овербека помешало его честолюбивым планам. Тем не менее рецепция Ницше, этого важнейшего звена «германского движения», в начале XX века была во многом обусловлена интерпретацией Юлиуса Лангбена. 

Фаддей Францевич Зелинский в №8 журнала «Филологическое обозрение» за 1895 г. опубликовал едкую рецензию на книгу Пауля Неррлиха «Догмат о классической древности», предварив ее не менее язвительной «пролалией», посвященной Лангбену. Для Зелинского Неррлих и Лангбен – «одного поля ягоды», «мухоморы», возросшие «на почве Epigonentum». Лангбен требует «германизации Германии, …зараженной римской, славянской и кельтской кровью». 

Благоговеющий перед Лютером, Гёте и Бисмарком Неррлих требует «новой религии», которая примирила бы эллинизм и христианство. Оба автора, таков был суровый вердикт Зелинского, демонстрируют «психический недуг большей части современной немецкой молодежи». 

Впрочем, профессор филологии Санкт-Петербургского университета, радевший за чистоту гуманитарной науки, напрасно шутил, что новой религией немецкой молодежи будет «философия Гегеля, приспособленная ad usum Schulzini et M?llerini». Кодекс германского почвенничества, созданный могучими педократами де Лагардом и Лангбеном, по прошествии двух с небольшим десятилетий оказался грозным оружием в руках шульцей и мюллеров, желавших вырваться из душной бюргерской атмосферы вильгельминизма. В 1913 г. издательство Ойгена Дидерихса выпустило компиляцию из сочинений Лагарда под названием «Германская вера», и она расходилась уже по-настоящему массовыми тиражами.

Семена радикальной критики либерализма взрастали на благодатной почве. Студенты называли себя словом «deutsch» с претензией на эксклюзивность («deutsch-national» и «deutsch-christlich»). Они регулярно праздновали день основания рейха и сделали своим символом Кифхаузен, «самую германскую из всех германских гор», где по старому преданию спит «тайный кайзер» Фридрих Барбаросса. В борьбе за «немечество» они тесно сотрудничали с германским национальным движением в Австрии, а дату основания рейха – 18 января 1871 года считали важным этапом на пути к великой Германии, «Центрально-европейской империи».

После 1870 года постепенно происходила демократизация университета за счет выходцев из неакадемического чиновничества и учительского сословия, сопровождавшаяся вытеснением аристократических традиций и привычек. Накануне Первой мировой войны доля студентов, происходивших из мелкобуржуазной среды, составляла уже две пятых от общего числа учащейся молодежи. Понятно, что в ситуации кризиса гумбольдтовского университета и реформы средней школы 1898–99 гг., приведшей к уравниванию в правах классической и реальной школ, усиливалась внеакадемическая активность художников, поэтов и писателей, стремившихся восстановить утраченный потенциал гуманистического образовательного идеала.

В дискурсе образованной буржуазии, не желавшей уступать первенство критически настроенным «интеллектуалам», широко распространилось представление о харизматичной личности, способной выступить духовным лидером нации. «Вылущение немецкого духа в пользу Германского рейха» не могло пройти бесследно. Вильгельмовская Германия пала жертвой секуляризации современного мира, а потому кто-то ведь должен был поднять попранные инсигнии и вернуть словам «Рейх» и «кайзер», священным для каждого немца, их былое величие и эсхатологическое звучание! Эту обязанность, эту благородную миссию мог возложить на себя только поэт, чей путь был бы освящен великими именами прошлого – именами Гёте, Вагнера, Ницше. Так рождалась идея «тайной Германии», нашедшая свое воплощение не только в эзотерическом круге педократа Штефана Георе, но и в массовом Jugendbewegung, чьи лидеры (вроде Людвига Клагеса) бойкотировали современную цивилизацию, зачитывались Гёльдерлином, прославляли молодость и в протоэкологическом духе призывали возвращаться к матери-земле. 

Антиромантическая бюргерская эпоха уступала место новому романтизму, на чьем юном лице уже проступали суровые черты героического реализма. «Правнуки идеалистического, внуки романтического и сыны материалистического поколения» дружно вливались в ряды «Перелетных птиц», в августе 1917 г. уходили добровольцами на фронт, чтобы пополнить растущую армию солдат-рабочих. Здесь же лежат истоки консервативного модернизма.
Неслучайно Эрнст Канторович возводил историю идеи «тайной Германии» к сочинениям де Лагарда и Лангбена: вдохновленный ими консервативно-революционный вариант педократии имел своим прямым следствием перенос эстетики в сферу политики, «поэтизацию» и «мессианизацию» политического. 

[wizard]

«Дело Дрейфуса»: история осуждения в 1890-е годы и последующего оправдания Альфреда Дрейфуса, эльзасского еврея и капитана французского генерального штаба, обвиненного в шпионаже в пользу Германской империи, – относится к числу исторических событий, казалось бы трактуемых однозначно. Офицеры-юдофобы оклеветали товарища по службе то ли из зависти, то ли из желания скрыть собственные грехи. Генералы-юдофобы осудили невинного человека под улюлюканье бульварной прессы. Однако честные люди Франции, движимые благородными побуждениями, встали на защиту Дрейфуса и добились его оправдания. Их поддержали честные люди в других странах. 

Слово «дрейфусар» – так называли защитников офицера – стало синонимом сознательного и прогрессивного гражданина и просто порядочного человека. 

Антидрейфусарам тоже было всё ясно. Почти через полвека после ареста капитана и через восемь лет после его смерти Моррас в книге «Стихийная контрреволюция» (1943) гневно вспоминал «дерзкое нападение на Армию, Правосудие, Порядок, Государство, Родину, Цивилизацию и Разум, на все условия человеческой жизни – ради обеления офицера, справедливо осужденного законной властью» (CRS, 49).

Осуждение невиновного – тем более офицера на действительной службе по обвинению в государственной измене – прискорбный, но не единичный факт. Почему именно «дело Дрейфуса» сыграло такую роль в истории Франции конца XIX и первой половины ХХ веков? Почему его последствия оказалось настолько разнообразными, а эхо настолько долгим? 

Впрочем, сейчас нас интересует не Дрейфус, а Моррас. 

Детские годы не только формируют характер человека, но часто определяют его судьбу. В жизни Морраса получилось именно так. Море. Солнце. Прованс. Родительский дом. Чувство родины. Эллинизм. История. Французские короли. Глухота.  

Шарль Моррас родился 20 апреля 1868 г. в провансальском городе Мартиг на берегу Средиземного моря. Младший друг Рене Бенджамен озаглавил книжку о нем «Сын моря». Это напомнило герою – по материнской линии внуку моряка – о детстве среди матросов и рыбаков, но по отцовской линии он был «сыном земли», родящей оливки и виноград, апельсины и лавр. «Когда у нас не сияет солнце, мне стыдно», – сказал он, принимая в родительском доме писателя Жоржа Кесселя. 

Родительский дом – старинный, каменный, трехэтажный, с садом вокруг – под названием «Дорога в Рай» прославлен на весь мир. Хотя там где он стоит уже не говорят по французски.  Дом стоит до сих пор – там живут потомки писателя (правда, непрямые) и хранится часть его архива. Моррас проводил здесь по несколько месяцев каждый год – кроме последних, когда оказался в неволе. Он горячо любил и остро чувствовал малую родину – именно Мартиг, а не Прованс вообще – хотя сказал Кесселю: «В Мартиге я чужак. Я местный только по женской линии. Три поколения мужчин в нашей семье приехали сюда из Авиньона, Ля-Сьота, Роквера. Это недалеко, но все равно здесь я чужак». 

Отец запрещал говорить дома по-провансальски – «деревенский» язык. Сын не только говорил и писал на нем, но стал деятелем литературного движения «фелибров» и учеником его вождя Фредерика Мистраля, одного из первых лауреатов Нобелевской премии по литературе. Два языка сделали Морраса богаче – и французом, и провансальцем. Причем в обоих качествах он был ярым патриотом. 

Мартиг расположен на месте едва ли не древнейшей греческой колонии на территории Франции, поэтому Шарля с детства окружала не просто история, но античность. Прочитав в возрасте восьми лет «Одиссею», он навсегда влюбился в мир эллинизма. Набожная мать сразу дала сыну Библию с иллюстрациями, но не смогла «перебить» впечатление от Гомера. С новой силой чувства вспыхнули при личной встрече: в 1896 г. Моррас поехал корреспондентом на первые Олимпийские игры в Афины только чтобы увидеть всё своими глазами. Любовь переросла в убеждение: «Древняя Греция принесла миру умственный порядок, меру разума и все научные дисциплины. Древний Рим навсегда установил принципы административного и политического порядка». 

Получивший образование в частных католических школах, Моррас вырос, по его собственным словам, «законченным эпикурейцем и атомистом», рационалистом и критиком «иудеохристианства». «Моррас приемлет Церковь и не приемлет Евангелие. Он жаждет папу, а не Христа, – отметил его старший друг Морис Баррес. – У него есть обобщающая система, в которой он, подобно Огюсту Конту, отводит место католицизму. Для Церкви это неприемлемо». 

«Какой трактат можно написать, – делился Моррас в феврале 1898 г. с Барресом, – об интеллектуальном упадке как следствии христианского духа, который: 1) ниспроверг Римскую империю; 2) разложил в XVI веке католическую цивилизацию чтением Библии на языке простонародья; 3) возбудил Руссо, вызвал Революцию, возвел мораль в сан сверх-науки и сверх-политики; 4) дал нам теологию индивидуума, теорию чистой анархии» (ВМС, 174). Однако он почитал католическую церковь как основу западной цивилизации, хранительницу ее традиций и воплощение иерархии, порядка, дисциплины, которых так не хватало в современной жизни. 

Ученик и последователь Морраса, католик Анри Массис, признав учителя «неверующим», удовлетворенно цитировал его слова: «Кто удаляется от твердой философии католицизма, тот удаляется от любой прочной гармонии справедивости и пользы, интересов и прав, духа и действия».

«Мы от всего сердца молим Господа о том, – писал Моррасу в 1913 г. молодой католик Эрнест Псикари, – чтобы Он даровал вам свет веры, потому что вы больше, чем кто-либо, заслуживаете блаженного мира, который только она может дать, и потому что вы остаетесь несравненным защитником этой веры».

Гораздо большее впечатление, чем Библия, на юного Шарля произвела другая книга. «В шесть или семь лет я был взволнован и потрясен краткой ”Историей Франции” в вопросах и ответах, самой сухой и скучной, какую можно вообразить, но в ней говорилось о великих делах и великих людях. Огорчало меня только то, что все они умерли. Карл Великий был моим героем до того дня, пока я не понял, что фраза “Скончался в Ахене” означала, что и он не избегнул общей участи. Мое внимание привлек кто-то из забытых Каролингов, чью дату смерти авторы забыли указать. Долгое время он казался мне настоящим победителем Истории». 

Не с этого ли начался его монархизм?     

На четырнадцатом году юноша начал терять слух, что похоронило мечту стать моряком – как дед. Полностью он оглох только в конце жизни, а ранее мог поддерживать беседу лицом к лицу, если собеседник говорил громко и четко, и слушать музыку на пластинках, наклонив лицо к граммофону. 

«Не говоря о глухоте, природа нещедро одарила меня, – говорил он, – но, пересилив слабость, я хожу пешком, плаваю, бодрствую ночи напролет. Кто из крепких молодцов может просидеть всю ночь в типографии, как я в свои шестьдесят!».   

Решив посвятить себя литературе и философии, Моррас в 18 лет переехал с матерью в Париж для продолжения образования. «Философия была самой сильной интеллектуальной страстью моей юности», – рассказывал он Массису. С 1886 г. он печатался в консервативных изданиях, но постепенно переместился из католических кругов в провансальские, группировавшиеся вокруг Мистраля. 

Уже в ранних сочинениях Морраса видны классицистские, латиноцентричные и антиромантические пристрастия – вопреки духу времени, когда, по его словам, «литературная анархия металась, как вакханка, между последними учениками Гюго и последними подражателями Золя». Моррас считал варварами немцев, кроме тех, что «имели счастье романизироваться», скандинавов, англичан (их язык он полагал ненужным для французов и предлагал заменить в системе образования на итальянский или испанский) и русских. «У латинских народов существует своя политическая традиция, подобно традиции литературной и философской, – провозгласил он в марте 1902 г. – Анархия и революция не присущи ни Франции, ни Испании, ни Италии, ни тем более Греции». И пояснил: «В революции латинянин, будь он итальянец, француз или испанец, теряет смысл своего существования и свое место в мире».

Первым соприкосновением Морраса с миром политики можно считать участие 2 декабря 1887 г. в массовой (200 тысяч человек) демонстрации на площади Согласия под лозунгом «Долой воров!» – против президента Жюля Греви, обвиненного в коррупции. Буланжизм как движение оттолкнул его демагогией, но привлек «активизмом» и надеждой на национальное возрождение. «Впервые участвуя в выборах (в 1889 г. – В.М.), я проголосовал за еврея Наке (кандидата буланжистов – В.М.), хотя в душе был антисемитом», – вспоминал он  сорок лет спустя, объяснив это следованием «партийной дисциплине». 

Активная политика началась для Морраса с определения Врага: «наши евреи, наши протестанты, наши метеки и наши франкмасоны». В статье «Метеки» (28 декабря 1894 г.) он первым во Франции ввел в актуальный обиход этот темин из лексикона древних Афин, обозначив им иностранцев, которые легально живут в другом государстве и пользуются защитой его законов, но лишены прав гражданина. 

Академия включила слово в словарь французского языка только в 1927 г., когда оно уже прижилось в качестве презрительного обозначения иностранцев вообще. Именно его Моррас применил к самому себе, сказав, что в Мартиге он – «чужак». «Мои предки были метеками, но хорошими метеками, полезными», – заметил он с юмором в письме к Барресу. 

Главным внешним врагом Моррас считал Германию и ненавидел немцев с двух лет – когда до Мартига донеслась весть о войне с Пруссией. «Мои постоянные читатели знают, – пояснил он, – что воспоминания моего раннего детства заходят очень далеко. <…> Я помню, как отец приносил из мэрии дурные вести, как они с матерью, со слезами на глазах, следили по карте за ходом вторжения. <…> Эти воспоминания преследовали меня и были единственной печалью моего детства. <…> Моя юность прошла под влиянием вражды французов и немцев». Евреев и протестантов, составлявших б?льшую часть «метеков», Моррас полагал не только чужеродным телом, но и орудием «германизма». 

В масонских ложах, которые историк Милдред Хэдингс назвал «цементом Третьей республики», он видел систему связей «метеков» между собой для давления на французов. «Обвинение против масона – лучший способ заставить проявиться все силы масонства», – иронически заметил Баррес.  

Глаза на опасность «германизма» Моррасу открыли два события. Первое – торжественная встреча французской и русской эскадр с немецким флотом 18 июня 1895 г. на открытии Кильского канала, который был построен на деньги от репараций, полученных от Франции после поражения в войне. Вспоминая детскую мечту стать моряком, он обычно добавлял – чтобы потопить германский флот или обстрелять германские порты. 

Второе событие, одновременно с первым – выход полного перевода «Речей к германской нации» Иоганна Готлиба Фихте (1808). Для Морраса Фихте «чистокровный, беспримесный варвар» в отличие от «более или менее романизированных варваров, которые хоть как-то умели писать, вроде Лейбница, Гете, Гейне, Шопенгауэра или Ницше» . Поэтому он призвал всех сознательных сограждан прочитать эту книгу – в качестве предупреждения. 

После франко-прусской войны и завершившего ее тяжелого – для многих, позорного – Франкфуртского мира минула четверть века. Германская империя, провозглашенная в Зеркальной галерее Большого Трианонского дворца в Версале 18 января 1871 г., обгоняла Францию по численности населения и темпам промышленного развития, по развитию науки и общественного благосостояния, поэтому отношение к ней разнилось. Всё меньше французов мечтало о реванше или, по крайней мере, считало его реальным. «Прекрасная идея реванша принесла огромную пользу, но, плохо управляемая, быстро пришла в упадок» – сокрушался Моррас в книге, многозначительно озаглавленной «Когда французы не любили себя» (1916). 

Всё больше французов выступало за интеллектуальное и культурное сотрудничество с Германией как шаг к национальному примирению, считая его более перспективным, чем вражду. В их числе передовая литературная молодежь – Реми де Гурмон, Анри де Ренье, Лоран Тайад, Франсис Вьеле-Гриффен. Жозефен Пеладан заявил: «Есть всего две расы – мыслящая и другая. Граница, которая их разделяет, называется невежеством». 

По словам писателя Поля Адама, «в конце XIX века Германия стала страной, у которой мы более всего заимствуем в духовной сфере. Несчастья 1870 г. компенсированы интеллектуальными дарами, которые нам принесли победители. <…> Отношения между Германией и Францией, счастливо установленные через посредничество интеллектуальной элиты, должны быть укреплены с помощью энергичного воздействия на политику правительств». «Начать должна французская сторона, – подхватил экономист Шарль Жид. – Немцев, говорящих по-французски, в десять раз больше, чем французов, говорящих по-немецки. В Германии в десять раз больше читают французских книг, чем во Франции – немецких. <…> Германия знает Францию гораздо лучше, чем Франция – Германию».

Утверждения, что Франции нечему учиться у Германии и вообще у кого-либо, кроме античной Греции и Рима, были, как сейчас говорят, не в тренде. Считая французский классицизм высшим достижением европейской культуры, Моррас ополчился на романтизм, в котором видел проявление «германизма» – тлетворный дух неопределенности, бесформенности и разлада, занесенный в страну гармонии еще мадам де Сталь. Единственное, чему он симпатизировал в Германии, – монархический строй.

Вторым главным врагом Франции Моррас считал «еврейство», однако не как народ или конфессию, но как «нацию внутри нации, государство в государстве», как «чуждую» силу, которая «вмешивается в нашу политическую жизнь, внося лишь раскол и разрушение». Вокруг этого нагромождено столько «политкорректных» недомолвок и откровенной лжи, что надо обратиться к источникам, благо Моррас был откровенен и в выражениях не стеснялся. 

«Тот, кто придает нашему антисемитизму конфессиональный или религиозный характер, просто неправильно информирован, – разъяснил он в 1905 г., когда капитан Дрейфус был помилован, но страсти продолжали бушевать. – Антисемитизм существует лишь потому, что французы вынуждены задавать себе вопрос, являются ли они хозяевами в своем доме? <…> Опасайтесь, как чумы, обычной реплики наших противников: “Вы антисемит? Значит, вы хотите убить всех евреев”. Мы только хотим поставить их на свое место, причем это место не будет первым. Не меньше, но и не больше». Законодательно он предлагал оформить это следующим образом: «Евреи не будут ни преследуемы, ни изгнаны. Живущие во Франции евреи останутся ее подданными, но перестанут быть гражданами. Как и подданным в наших колониях, государство обеспечит им безопасность, правосудие, свободное исповедание религии. Им будет запрещено участие в общественных делах и закрыт доступ на государственную службу». На нее Моррас предлагал принимать только французов не менее чем в третьем поколении.    

В тогдашней Франции юдофобия была социально приемлемой даже для либеральной интеллигенции и воспринималась как политическая позиция, а не проявление человеконенавистничества. «Послушайте толпу, которая кричит “Долой евреев!”, – писал в феврале 1890 г. Баррес, депутат-буланжист и любимец эстетской молодежи. – Это надо понимать как “Долой социальное неравенство!”». «Антисемитизм эпохи, разделявшийся частью социалистов, был направлен против евреев как представителей капитализма», – пояснил Ив Широн, автор ценных жизнеописаний Морраса и Барреса, добавив: «Моррас привлек внимание к преобладающему положению евреев, в сравнении с их численностью, в эпоху Третьей Республики, как и других меньшинств: протестантов и масонов. Исторически несомненно, что эти три группы породили лаицистскую и прогрессистскую идеологию Третьей республики». 

Только что осужденного «еврейско-германского шпиона» Дрейфуса Моррас впервые упомянул в конце 1894 г. в статье «Метеки», но лишь походя. Он не заинтересовался его делом, в отличие от трибунов национализма – Барреса и Леона Доде, сына Альфонса Доде и ярого юдофоба; оба в качестве журналистов 5 января 1895 г. присутствовали при разжаловании капитана. Даже лидер социалистов Жан Жорес, позднее ставший дрейфусаром, выступая в Палате депутатов, выразил сожаление, что Дрейфуса не казнили. 

Подлинное «дело» началось два года спустя, в ноябре 1896 г., когда в Брюсселе вышла брошюра Бернара Лазара «Судебная ошибка. Правда о деле Дрейфуса», давшая старт кампании. Утверждения о невиновности осужденного быстро сменились нападками на армию, правительство, националистов и всех, кто осмелился утверждать обратное. «Предполагаемая ”измена” капитана Дрейфуса стала делом государственной важности, а затем привела к настоящей гражданской войне, интеллектуальной и политической, – констатировал Широн сто лет спустя. – <…> Позиция в “деле Дрейфуса” стала критерием порядочности и залогом приверженности демократии, как позже позиция, занятая при режиме Виши, определяла выдачу патентов на политическое благородство при освобождении» . 

Дрейфусары-«интеллектуалы», как они себя называли, не просто заявили свою позицию, но отказывали противникам в праве считаться интеллигентами. «Нам говорят, что у этих либералов есть чувство морального единства, – негодовал он. – Но они больше не изгоняют несогласных; они их просто опускают до уровня животных». Особенно сильным их влияние было в системе образования. «Дети, возвращаясь из лицея, спрашивали: ”Папа, правда, чтобы стать умным, надо быть дрейфусаром, а не патриотом?”», – вспоминал почти через полвека антидрейфусар Моррас.

Жорж Клемансо сделавший свою газету «Aurore» трибуной дрейфусаров: он опубликовал 13 января 1898 г. открытое письмо Эмиля Золя президенту Феликсу Фору «Я обвиняю!..» и придумал его заглавие, – «с почетом вернулся в политическую жизнь, откуда его вытолкнула причастность к панамскому скандалу». Он же заявлял в кругу друзей: «Если бы не Дрюмон (Эдуар Дрюмон, ведущий французский публицист-юдофоб – В.М.), какую отличную антисемитскую газету я мог бы издавать вместе с полковником Пикаром» – главным защитником Дрейфуса среди военных, получившим мировую известность благодаря «делу». 

Несчатсный капитан стал разменной монетой в политической игре. «В “деле Дрейфуса” Дрейфус не более чем предлог, – заявил Баррес в интервью. – Дрейфусары едины во мнении, что он им не интересен и не вызывает симпатии». Он лишь повторил слова адвоката Фернана Лабори: «Дрейфус больше не интересует меня, потому что он перестал быть символом» .

При восстановлении оправданного офицера на службе премьер Клемансо и его военный министр Пикар, нажившие на «деле» внушительный политический капитал, отказались дать ему полагавшееся звание, и Дрейфус в знак протеста вышел в отставку.

Капитана обвинили в шпионаже в пользу Берлина, поэтому «германская» тема стала главной. «Отдадим должное людям Вильгельма, – писал Моррас. – Они быстро поняли, какую выгоду можно извлечь из наших внутренних раздоров не только для свободного роста своей империи, но и для нашего ослабления. Можно уверенно заключить, что с 1898 г. по 1912 г. они не переставали извлекать выгоду из наших внутренних разногласий и слабостей, порожденных делом Дрейфуса. <…> Если Дрейфус вдруг окажется невиновным, его надо сделать маршалом Франции, но расстрелять дюжину его главных защитников за тройное зло, которые они причинили Франции, Миру и Разуму». 

В результате «дела» контрразведку передали в министерство внутренних дел, а статистический отдел Второго разведывательного бюро генерального штаба расформировали, поскольку директор бюро подполковник Юбер-Жозеф Анри был уличен в фальсификации документов, призванных подтвердить вину Дрейфуса. Арестованный и покончивший с собой в тюрьме, Анри стал для антидрейфусаров героем и мучеником. 

Статьи Морраса, не только оправдывавшие, но прославлявшие поступок Анри как совершенный из патриотических побуждений (6 и 7 сенятбря 1898 г.), принесли автору громкую и одиозную славу. Однако он видел в происходящем и другую «руку» – британскую. 

«Первой дрейфусаров поддержала, если вообще не первой вдохновила, Англия; несомненно, они получали деньги оттуда. Тогда Англия была для нас полу-врагом», – вспоминал Моррас в начале тридцатых. Он невзлюбил англичан с юности – сначала не справился с языком, а во время путешествия в Грецию был неприятно удивлен их повсеместным присутствием в Средиземноморье. Но дело было не в личной антипатии. Статьи Морраса 1895-1905 гг., собранные в книгу «Киль и Танжер» (1910), пестрят фразами вроде: «Британский остров находится в безопасности только при условии закоренелой вражды двух великих континентальных народов»; «Английская политика всегда получала выгоду от нашей разобщенности»; «Если Англии нужна наша армия, это не значит, что ей нужна наша победа». Правда, Германию он ненавидел куда больше и ради реванша был готов на союз с Англией. 

Моррас скептически оценивал колониальную экспансию Третьей республики, считая, что она отвлекает французов от реванша, но прямо связал борьбу за пересмотр «дела Дрейфуса» с судьбой экспедиции майора Жана-Батиста Маршана в верховья Нила, которая к концу лета 1898 г. достигла населенного пункта Фашода на еще неразделенной африканской территории. На нее претендовали англичане, имевшие численное преимущество и готовые воевать. Воевать был готов и Маршан, но из Парижа пришел приказ отступить. «Маршан ненавидел англичан больше, чем немцев», – свидетельствовал знавший его Баррес; ненавидеть немцев французскому офицеру полагалось по определению. «С часами в руках лондонское правительство подготовило и организовало это совпадение нашего успеха в Африке и нашей беспомощности в Париже, что полностью удовлетворило его», – утверждал Моррас.

«Землепроходец потерпел поражение не в Фашоде, где победа была возможна, но в Париже, где она была невозможна», – негодовал он. 

Так думал не только Моррас. 21 сентября 1899 г., через 12 дней после вторичного осуждения Дрейфуса, бывший министр просвещения Альфред Рамбо поведал на страницах «Matin» о том, как «дело» отвлекало кабинет министров, членом которого он был, от остальных государственных забот. Если Франция не справится с внутренними неурядицами, Рамбо предрекал ей судьбу разделенной Польши. Моррас перепечатал статью со своими комментариями. 

Важным результатом «дела», точнее, связанной с ним кампании, стало объединение интеллектуалов-националистов с целью лишить дрейфусаров монополии говорить от имени всей французской интеллигенции.  

31 декабря 1898 г. пресса дрейфусаров сообщила, что их противники объединяются. Официально о создании Лиги французской родины объявили 15 января 1899 г., но предварительное оповещение в жанре «опасность реальна» оказалось неплохой рекламой. 

Почетным председателем Лиги стал знаменитый поэт и драматург, член Французской академии Франсуа Коппе, председателем — драматург, критик и тоже академик Жюль Леметр, а его ближайшим помощником Морис Баррес. В правление, избранное 19 января, вошли Мистраль, Рамбо, бывший военный министр Годфруа Кавеньяк, историк литературы Фердинанд Брюнетьер, композитор и дирижер Венсан Д'Энди. Еще больше знаменитостей было среди «рядовых» членов: академики – поэт Жозе-Мариа де Эредиа, прозаик Поль Бурже, историк Альбер Сорель, филолог Гастон Буассье; Жюль Верн, Огюст Ренуар, Эдгар Дега, пропагандист русской литературы Мельхиор де Вогюэ, карикатурист Каран д'Аш (уроженец Москвы Эмануэль Пуаре использовал в качестве псевдонима русское слово «карандаш») и множество известных тогда, но забытых сегодня людей. В течение месяца в Лигу вступили 30 тысяч человек. 

Практическую работу взяли на себя трое молодых профессоров: историк Габриэль Сиветон, философ Анри Вожуа, филолог Луи Доссе – и примкнувший к ним критик Морис Пюжо. «Среди них Вожуа был самым прозорливым – до гениальности, самым бескорыстным – до самопожертвования», – вспоминал Доде в книге «Время Иуды», где подробно описал историю Лиги. После программной речи Леметра 19 января 1899 г. «стало невозможным говорить, что вся интеллигенция на одной стороне» – с дрейфусарами. 

Моррас принадлежал к радикальному крылу Лиги, которое называло себя «национальной оппозицией» и выдвигало программу «антисемитизм – антипарламентаризм – французский традиционализм», причем вторая часть триады была равно направлена против «консерваторов» и «оппортунистов» (т.е. радикалов).

Несмотря на хлопоты Вожуа и Барреса, в правление его не избрали. Стремившаяся к респектабельности, Лига включала людей слишком разных взглядов чтобы оказаться прочной и мобильной и слишком много нотаблей, «начисто лишенных политического чутья», для реальной деятельности. Она выставила список кандидатов на выборах 1902 г. в Палату депутатов, но потерпела сокрушительное поражение от «блока левых» и сошла на нет. 

Среди немногих избранных оказался Сиветон, погибший два года спустя при загадочных обстоятельствах. Власти признали смерть самоубийством; враги окружили депутата порочащими слухами о любовницах и присвоенных деньгах. По мнению друзей, Сиветона убили евреи и масоны, после того как он бросил вызов военному министру генералу Луи-Жозефу Андрэ в связи с «делом о формулярах». 

Борясь с «монархистами» и «клерикалами» в армии, министр приказал собирать сведения о политических и религиозных взглядах офицеров и заносить их в личные формуляры, что привело к расцвету доносительства, а затем, используя эти данные, тормозил производство неугодных по службе. Публикация нескольких формуляров вызвала скандал и разбирательство в парламенте, что привело к отставке генерала, но Сиветона было не вернуть. «Он напал на Андрэ ради славы и чести Франции, – заявил Баррес. – Общественная жизнь Сиветона была безупречна, и он погиб из-за нее».           

Мысль о необходимости союза единомышленников, способных и готовых работать вместе, сблизила Морраса с Пюжо и Вожуа – бывшими активистами левого «Союза за моральное действие», которые разочаровались в организованном дрейфусарстве. В преддверии очередных выборов, 8 апреля 1898 г., они основали «Комитет французского действия», но ничего не добились. 19 декабря 1898 г. в газете «Eclair» появилась статья Пюжо «Французское действие»: «Самое нужное сейчас – воссоздать Францию как общество, восстановить идею родины, обеспечить непрерывность наших традиций и приспособить их к условиям нынешнего времени, преобразовать республиканскую и свободную Францию в государство, настолько организованное изнутри и сильное снаружи, как это было при старом порядке». 

Статья дала жизнь новому «бренду» и побудила Морраса познакомиться с автором, что положило начало союзу на всю жизнь.           

«У нас было одно стремление – к истине, – вспоминал Моррас. – Одна любовь – к нашей родине. Одна дорога – прямой путь бескорыстного служения. Ничего больше»[8]. Собираясь в парижском кафе «Flore», друзья решили объединить усилия для просвещения сограждан в национальном духе. «У наших противников есть общий язык – язык индивидуалистической доктрины Революции, – говорил Вожуа. – У нас нет ни терминологии, ни методов, которые можно противопоставить им. Лучшая часть французского народа была лишена политического образования, поэтому не стоит ли начать с того, чтобы дать ей это образование.   

Первой публичной акцией нового движения, родившегося, по выражению Морраса, «под знаком Флоры», и получившего название «Французское действие» (Action fran?aise), стало выступление Вожуа 20 июня 1899 г. с призывом  к согражданам быть верным национальному характеру и «навести порядок» в стране. 10 июля появился первый номер «Bulletin d’Action fran?aise» (позднее «Revue d’Action fran?aise»), выходившего дважды в месяц. 15 ноября была опубликована политическая декларация:           

«1. Для отдельного человека не существует более насущного интереса, чем жить в обществе; любая угроза обществу является угрозой для личности.

2. Из всех общественных форм, присущих человеческому роду, единственной законченной, наиболее основательной и распространенной бесспорно является нация. После того как древняя общность, известная в Средние века под именем христианского мира, распалась, частично сохранившись в единстве романского мира, нация остается необходимым и абсолютным условием [существования] человечества. Международные отношения, будь то политические, моральные или научные, зависят от сохранения наций.           

Исчезновение наций ставит под угрозу самые высокие и ценные экономические и духовные связи мира. Поэтому национализм не есть дело чувства: он рационально, математически необходим.           

3. Французы – граждане государства, преданного своими правителями и раздираемого прискорбными разногласиями, – должны решать все существующие вопросы и разделяющие их проблемы с точки зрения нации.           

Естественные объединения французов должны создаваться вокруг общего национального стержня.           

C учетом политических, религиозных и экономических различий они должны классифицироваться исходя из твердости и глубины их веры во Францию.           

4. Долг французов, верных этим принципам, сегодня состоит в том, чтобы излагать их как можно более открыто и часто дабы привлечь заблуждающихся или не просвещенных пока соотечественников».         

В отличие от Лиги французской родины, остававшейся республиканской, «Action fran?aise» превратилось в монархическое движение благодаря неустанным личным усилиям Морраса, поначалу находишегося в меньшинстве. Вожуа в шутку называл его «единственным роялистом во Франции». «Присоединяйтесь, и нас будет двое», – парировал Моррас. 23 ноября 1897 г. в статье «Чему служит монарх?» он впервые заявил, что вывести Францию из кризиса может только смена политического строя, а при парламентской республике не помогут никакие реформы. А на вопрос: «Не кажется ли вам сложной реставрация монархии?», – отвечал: «Это доказывает лишь то, как трудно возродить Францию». 

Моррас подчеркивал «сознательный, обдуманный, рациональный» характер своей позиции, основанной на национальном интересе, верховным хранителем и гарантом которого служит наследственный монарх. «Я не знаю, что такое вера. У меня нет веры в монархию», – писал он Барресу в ноябре 1901 г., пояснив: «Предположим, мы хотим построить мост. Я провожу разведку местности, изучаю почву, рельеф, камни. Сделав, докладываю: Нашел хорошее место. Возможно, единственное подходящее, потому что вот тут почва зыбкая, там и там – прочие препятствия. Остается отмеченная точка, но и здесь есть ряд трудностей. Эту и эту мы преодолеем; во всяком случае, ничего невыполнимого. За работу». 

«Морраса никогда не соблазняли химеры, не увлекали миражи воображения», – утверждал его единомышленник Доде.  

Под лозунгами федерализма и децентрализации Моррас выступал за восстановление исторических провинций, противопоставляя их искусственно созданным департаментам, и за передачу решения локальных проблем местной выборной власти, оставляя за несменяемой центральной – законотворчество, военную и внешнюю политику. В статье «То, чего хочет Франция», появившейся 16 ноября 1899 г., днем позже декларации «Action fran?aise», Моррас суммировал: «Монархическая идея – ничто иное как максимальное выражение идеи патриотизма», – а позже писал Барресу: «Можно ли преобразить широкое национальное чувство, присущее умным, энергичным, сильным французам, в ясную монархическую волю? <…> Вот вопрос. Если правильно поставить его, возможен только положительный ответ».

В монархических кругах Франции шла борьба между «орлеанистами», «легитимистами» и «бонапартистами», отстаивавшими права на престол потомков соответственно Луи-Филиппа, Карла Х и Наполеона III. Моррас и его соратники приняли сторону первых, считая герцога Филиппа Орлеанского – он же Филипп VIII – самой перспективной фигурой для объединения монархистов. В 1886 г. республиканские власти выслали членов Орлеанского дома за границу, не позволив 17-летнему Филиппу закончить военное образование.

Ставший после смерти отца в 1894 г. главой дома, герцог занял антидрейфусарскую позицию: «На армию нападают и хотят уничтожить, Францию хотят погубить. Я – естественный защитник армии и родины».

Страдавший от глухоты и не склонный к публичной активности, Моррас стал идеологом и теоретиком движения. Доде восторженно писал о «всеобъемлющих познаниях» и «неотразимой диалектике» друга — «посланника королевской мудрости в мир республиканской и демократической глупости», для которого «нет ни безнадежных дел, ни тщетных усилий, ни болезней без лекарства». Непримиримый противник – социалист Людовик Фроссар признал: «Не все читатели Морраса стали или остались монархистами, но все пополнили ряды противников демократии. По существу никто не оказал на наше время такого глубокого и заметного влияния, как этот неутомимый диалектик». Как было не перепечатать такой отзыв.

Моррас сразу пригласил в «Action fran?aise» Барреса, настаивая: «Важно, чтобы интеллектуально вы были с нами. Я, как вы и, если угодно, больше, чем вы, чувствителен к различиям, но сейчас важно только объединение». Республиканец авторитарного, «бонапартистского» толка, Баррес не примкнул к движению, но публично выразил симпатию к нему, оговорив разность позиций. Оставаясь во многом единомышленником Морраса, он в течение 35 лет, с начала знакомства в 1888 г. до своей смерти в 1923 г., вел с ним непрекращающийся диалог в статьях, письмах и личном общении. О том, что сближало и разделяло их, – отдельный рассказ.

Главные цели «Action fran?aise» были политическими. Памятуя о провале Лиги французской родины, но претендуя на ее потенциальную социальную базу, движение отказалось от «системной» политики вроде участия в выборах: «Бросая вызов основополагающим принципам существующего государства, было бы странно начинать с их принятия и недальновидно претендовать на их использование». Просветительская деятельность сочеталась со стремлением привлечь к себе внимание – шумными акциями, демонстрациями «во славу» и «долой», уличными потасовками, которые Моррас называл «насилием на службе разума». И то, и другое привлекало молодежь, в том числе в лицеях и университетах, где на рубеже веков господствовали республиканские и социалистические идеи.

Теперь ситуация начала меняться.

Единомышленники сработались, доктрина оформилась, ряды адептов росли, но денег по-прежнему не хватало. В пестроте монархистов, националистов, консерваторов и правых радикалов различных толков «Action fran?aise» сумело заявить о себе и отобрать у конкурентов часть паствы, но еще не стало лидером. Для укрепления позиций движения Вожуа и Моррас 15 января 1905 г. объявили о создании Лиги французского действия. Особого успеха она не имела, но через два с половиной месяца у нее появился отличный информационный повод для новой кампании.

«Главным рычагом любого политического предприятия нашего времени является пресса, значение которой исключительно, – напоминал опытный Доде. – У истоков и во главе каждого движения, хорошего или дурного, стоит журналист или писатель. У антисемитов это был Дрюмон, у дрейфусаров Золя, у сторонников реставрации монархии Моррас. Без такого поборника и без ежедневного издания никакая идея не воодушевит общественное мнение, не будет ни жизненной, ни успешной». 21 марта 1908 г. вышел первый номер ежедневной газеты «Action fran?aise», на которую удалось собрать полмиллиона франков. Доде, примкнувший к движению в конце 1904 г. и отдавший ему весь свой бурный темперамент, стал директором и главным редактором (его жена пожертвовала газете полученное наследство), Вожуа – политическим директором. После смерти Вожуа в 1916 г. Моррас разделил с Доде политическое руководство газетой, а ее основной «техник» Пюжо занял пост главного редактора. Историк Жак Бенвиль с первого номера и до своей смерти в 1936 г. отвечал за обзор международной политики. 

С 24 марта Моррас печатался в «Action fran?aise» почти ежедневно, порой несколько раз в одном номере, в общей сложности опубликовав около десяти тысяч статей. Они принесли ему б?льшую известность, чем книги, в том числе составленные из этих же текстов, хотя Георгий Адамович утверждал, что «политические статьи Морраса писаны тускло и вяло». Мнения о форме его статей бытовали разные, но значимость содержания сомнений не вызывала. Противники признавали ее, друзья восторгались. «Моррас берется за перо лишь тогда, когда хочет сказать нечто важное, – восклицал Доде, – то есть каждый день и на общезначимую тему»[.

Девизом газета выбрала слова герцога Орлеанского «Все национальное – наше» (Tout ce qui est national est n?tre), т.е. все национальные силы – с нами. Редакционное заявление в первом номере обещало «рассматривать все проблемы Франции только с точки зрения интересов страны» и выразило неприятие любой «анархии», прежде всего «космополитической».

В конце первого года существования тираж «Action fran?aise» составил 15 тысяч экземпляров, в то время как у официальной орлеанистской «Gazette de France», где Моррас регулярно печатался c 1892 г., не превышал 6 тысяч. Редакционный архив «Action fran?aise» до 1923 , т.е. до переноса газеты в квебек,не сохранился, и у нас нет точных данных о тираже (колебался между 50 тыс. и 100 тыс.) и финансовой стороне дела, но известно, что предприятие почти всегда было убыточным (в 1920-1930-е годы дефицит составлял до миллиона франков в год) и существовало на пожертвования. Даже друзья вроде Барреса полагали, что газета не продержится болeе полугода, однако у газеты нашелся щедрый меценат.

Появление ежедневной газеты открыло новую эпоху французского национализма. «Историю ”Action fran?aise” – полную, точную и беспристрастную – еще предстоит написать, – констатировал Ив Широн. – <…> Влияние “Action fran?aise” на всю интеллектуальную жизнь ХХ века пока не оценено должным образом» . Посвящая воспоминания «Под знаком Флоры» тогдашнему главе Орлеанского дома герцогу де Гизу, Моррас мог с гордостью заявить, что руководимое им движение «изменило направление умов и сердец»: «Интеллектуальный и духовный авторитет перестали быть монополией левых учений и направлений».

[wizard]

В тесноте и в обиде

 

Колонизация ЮЗА шла полным ходом. В 1902-м, после появления узкоколейки от побережья до Виндхука, Африка начала набирать популярность. Рисковых парней   ехало все больше, и к 1903-му году в Намибии жило уже 4540 колонистов (в том числе 3000 немцев). Под их фермы были скуплены (вернее, реквизированы) 2,2 миллиона гектаров, и это раздражало даже самых смирных «черных», но, главное, конфискации скота, ранее считавшиеся строжайшим коллективным наказанием, теперь стали рутиной:  изъятый скот передавали поселенцам «для скорейшего обзаведения», а оставшимся без средств к существованию гереро (и порой даже нама) приходилось батрачить на немецких фермах, а там отношение к ним было, мягко говоря, неуважительным. Даже хуже. «Если старые поселенцы, - сообщал в Рейнское общество пастор Отто Айгнер, - понимают местных и платят известную сумму за женщин, которых берут в экономки, то новые белые рассматривают черных как существа,  стоящие на одной ступени развития с павианами. Повседневны дикая  эксплуатация, насилии над негритянками, рукоприкладство,  часто возникают стычки». И...

В общем, если с нама, которых побаивались, считая "бешеными", немцы связываться опасались, то "смирных" гереро тиранили вовсю, а если те обращались к германским властям с жалобой, на что имели полное право, их обидчиков, как правило, оправдывали или подвергали чисто символическому наказанию. Например, булочник Шеффер, избивший плетьми не кого-нибудь, а унтер-капитана Ассу Риаруа, был наказан штрафом в 20 марок, но  большинстве случаев жалобы "туземцев" на жестокость белых признавались необоснованными, не говоря уж о том, что если за убийство черного белым «без уважительной причины» полагался штраф и «отлучение от проповеди на одну неделю», то черного за убийство белого
вешали, а за все остальное секли до полусмерти.

Естественно, то там, то тут вспыхивали мятежи. Бунтовали, в основном, мелкие кланы нама, чьи капитаны не подчинялись лояльному Хендрику, - и их беспощадно карали. В 1898-м были полностью уничтожены «слегка не белые» африкаанеры и усмирены бондельсварты . Чуть позже всем кланом сосланы в резерваты «немножко белые» свартбои и вновь усмирены повторно восставшие бондельстварты. В 1901-м, после появления указал о взятии на учет всех ружей и лошадей, восстали даже «почти немцы» рехоботеры, но с ними обошлись все же мягче: хозяева нуждались в их услугах, и дело ограничилось штрафом. А затем , в конце 1903 года, вновь поднялись бондельсварты. Впрочем, все эти искры и искорки херра Лейтвена не очень волновали: пока старый враг Хендрик Витбой был лоялен, со стороны нама большой опасности ждать не приходилось, а большую часть «черных» твердой рукой держал омухона (верховный вождь) Самуэль Магареро, немцев крайне не любивший, но обоснованно боявшийся и жестко пресекавший любые попытки протеста.

Вот только времена менялись, и не все зависело от воли вождей. Позже, когда колонисты начали пытаться понять, почему случилось то, что случилось, даже официозная "Дойч-Зюдвестафриканише Цайтунг" вынуждена была опубликовать статью Германа Анца, пастора из Виндхука, называвшего вещи своими именами: "Восстание, скажем прямо, направлено не против торговцев или отдельных фермеров, а против всех нас, против немцев как таковых, независимо от того, обращались ли они с гереро плохо или нет; все немцы должны быть изгнаны из страны, лишь немногим старым друзьям посланы, как мне, охранные письма. Их должно наказать, но следует и понять. Больнее всего им было видеть, как их земли по кускам переходят в руки европейцев. Отсюда их ненависть против фермеров, сидящих на землях, которые гереро считают своими".

Короче говоря, понемногу достигала того градуса, когда не могла не прорваться, и после полученного осенью 1903 года распоряжения очистить «родовые угодья гереро», намеченные под прокладку железной дороги, Самуэль уже не мог оставаться «примерным туземцем». Он очень точно чувствовал , что вожжи вот-вот порвутся, а уж в трусости его никто не обвинял. Правда, и в такой ситуации он постарался найти компромисс, привычно попросив англичан, - напомню: с островитянами у гереро были отношения доверительные, - о посредничестве, однако ответ был не таков, какой ожидался. До Великой Войны оставалось еще десять лет, но Лондон уже очень сильно косился на Рейх, гадя кайзеру где только мог, - и «добрые белые» сообщили старому другу много плохого о Германии, посоветовав гнать немцев, пока они не перебили всех «черных», а вскоре в ставке омухоны появились «путешественники» из Уолфиш-Бей и торговцы из Бечуаналенда, по дешевке (и даже в долг под низенькие проценты) сбывавшие гереро винтовки новых образцов и порох.

Нельзя сказать, что власти колонии совсем уж ничего не знали о настроениях в вельде. Кое-какие сведения с мест поступали: и о британских негоциантах, и о массовых закупках «стратегических» запасов, от теплых одеял и сбруи  до ружей, и о замелькавших в «черных» поселках белых перьях, символе войны, но… Но сделать должные выводы в офисе губернатора как-то не удосужились, то ли по недостатку опыта, то ли, скорее всего, из презрения к «павианам», которые «ни на что путное не способны». Иначе обратили бы внимание на предельно откровенное письмо, посланное Самуэлем капитану Хендрику под Рождество 1903 года. «Плох мой народ или хорош, но это мой народ. Мы начинаем борьбу вместе, со мной вождь Захария из Отьимбингве, вождь Михаэль из Омаруру и вождь Давид из Ватерберга…», - писал Магареро, разъясняя во втором послании: «Все наше послушание и терпение не помогают, немцы ни за что убивают нас… Пусть Ваше слово, брат мой, которое все уважают, не будет против восстания… Всем нам нужно подняться, ведь лучше погибнуть, чем умирать рабами… Призовите вождей к битве». Оба письма были перехвачены, - Ван Вик, рехоботер, которому Самуэль доверился, работал на Лейтвейна, - но, как потом выяснилось, секретарь Лейтвена не удосужился прочитать, сперва отложив дело на «после праздника», а затем и вовсе запамятовав. А вот омухона, тоже имевший осведомителей в Виндхуке, узнав от прислуги секретаря о визите Ван Вика, медлить не стал.

Всадники с белыми перьями помчались по краю, оглашая приказ о войне с особой (очень любопытной) оговоркой: «нельзя убивать черных людей, красных людей и белых людей, которые не немцы. Также не следует убивать немцев-миссионеров и сдавшихся в плен солдат, но особенно женщин и детей», - а на рассвете 12 января по всей стране вспыхнули фермы, полилась кровь и кто не успел, тот опоздал. Всего за несколько дней власть Рейха в Намибии рухнула. Погибло 123 немца, в том числе, вопреки приказу, 5 фрау, однако еще около сотни фермеров, относившихся к гереро по-человечески, «дикари» пощадили, а кое-кому, особо уважаемому, - типа семьи Войгтов, - разрешили даже покинуть ферму, забрав пожитки и пару десятков голов скота. Но, как бы там ни было, север  и центр  были захвачены, блок-посты разрушены, телеграфные линии и железнодорожные пути уничтожены, Виндхук блокирован и отрезан от побережья. Естественно, хурр Лейтвен делал все, что мог, ему удалось даже убедить один из "черных" кланов передумать, но и все: ополчение «черных» насчитывало до восьми тысяч, причем почти все с огнестрелом, а в распоряжении губернатора было всего 800 солдат, включая три сотни резервистов, и более половины застряли на юге, в стране бондельсвартов. Правда, в начале февраля в Людерице высадился отряд морской пехоты, - 400 штыков, - и при его поддержке немцам удалось ослабить блокаду Виндхука, отбив у «мятежников» городок Окаханджа, но в целом добиться перелома в войне не удалось.

Попытка рассечь силы гереро, организовав наступление тремя колоннами провалилась: группа «Ост», понеся в феврале-марте тяжелые потери в боях и от тифа, практически перестала существовать, а группа «Запад», предельно измотанная, слилась с группой «Центр», пополненной подоспевшей подмогой с юга. Однако не помогло. Африканцы «не боялись ни бога, ни людей», и в конце концов, объединенная «шюцтруппе» была сильно потрепана 9 апреля при Онганьире, а спустя четыре дня наголову разбита при Овиумбо, с трудом сумев отойти к Виндхуку. Столица колонии вновь оказалась в блокаде, отряды гереро появились на побережье,а в Берлине пришли к выводу, что Лейтвен с новыми задачами не справляется. В связи с чем, командующим был назначен генерал-лейтенант Адриан Дитрих Лотар фон Трота, потомственный прусский зольдат со специализацией «каратель»: он был ветераном франко-прусской войны, успешно подавлял мятежи в германской Восточной Африке и усмирял китайцев.

[wizard]

Общественностью назначение было принято с полным одобрением: в том, что «неграм нужно преподать урок», сошлись все. В рейхстаге при голосовании воздержалась только фракция социал-демократов, но ее лидер, Август Бебель, карательную экспедицию поддержал, оговорив, правда, что «карать дикарей следует «максимально гуманно». Пресса нагнетала вовсю, живописуя «ужасные зверства, которые устраивают звери в обличии людском» и воспевая «мужество, энергию и строгость опытного воина», а «Дойче Банк» и мощная фирма «Вурманн» охотно выделили финансирование. Так что, в начале июня Тротта прибыл в Намибию с серьезным контингентом: 2600 регулярных штыков, 3,5 тысячи лошадей, пушки, пулеметы и очень много «нелетального» снаряжения. Чуть позже из Германии приплыли еще 1800 солдат рейхсвера, общая численность войск (включая добровольцев и резервистов) достигла 10500 человек, - и это уже было серьезно. С этим уже можно было не только защищаться, - и в середине июля, укрепив коммуникации и получив дополнительные подкрепления, - фон Тротта, не торопясь, но и не медля, начал выдвижение в земли, занятые войсками Магареро.

Ни окружать гереро, ни уничтожать их, рассредоточившихся на обширных пространствах генерал, естественно, не планировал, обоснованно опасаясь дробить силы. Его замысел заключался в том, чтобы  вытеснить «черных» с их главной базы, изобильного водой и травами плато Ватерберг, где к августу собралось «от 50 до 60 тысяч голов негров, включая женщин и детей, и до ста тысяч голов скота», в каменистую пустыню Омахехе. Сил, - больше 2,5 тысяч регулярных войск с пулеметами и орудиями плюс  500 «союзников»,- по всем прикидкам, хватало. Гереро, конечно, было больше, - от 5 до 6 тысяч, - но, при всем боевом духе «черных», качественный перевес был у немцев. «Черные» не были «народом-войском», как нама, не имели ни кавалерии, ни артиллерии и пулеметов, а быстро превратить рядового общинника, пусть даже смельчака, в толкового стрелка не могли ни вожди, ни даже, при всем старании, английские «путешественники», крутившиеся в ставке Магареро.

Как бы то ни было, фон Тротта разделил войска на четыре колонны, и самую слабую расположил на юго-востоке, приказав не мешать тем, кто станет отступать в этом направлении. «Такой исход будет наиболее желательным, - заявил он на военном совете, - так как этим противник сам уготовит себе конец: в безводной пустыне гереро погибнут от жажды». Продвигались неспешно, прокладывая колею, устанавливая блок-посты, 4 августа у городка Очиваронго начались первые стычки, 10 августа завязались бои более серьезные, по итогам которых немцам ценой изрядных потерь удалось занять вершину горы Ватерберг, а после полуночи фон Тротта приказал развертывать батареи. Приказ гласил: стрелять по квадратам, накрывая краали с семьями повстанцев, стада скота и, по возможности, не вступая в рукопашную с воинами гереро. Со своей стороны, Самуэль, разгадав замысел противника, около 10 часов утра приказал воинам идти в наступление и уничтожить немецкие батареи.

Бились весь день 11 августа, с невероятным ожесточением. Несмотря на пулеметный огонь, гереро удалось проваться почти к самых орудиям и немецким подразделениям, включая главную колонну, пришлось драться почти в окружении, подчас врукопашную, неся тяжелые потери (в одной из рот к середине дня  выбыли из строя все офицеры и фельдфебели). К их счастью, большая часть гереро стрелал плохо (английские "путешественники" все же не умели творить чудеса), но все равно, как вспоминал капитан Курт Шваббе, попавший в одно из таких окружений, временами ему казалось, что немцам приходит конец: "Наши батареи начали неспешным огнем прочесывать буш шрапнелью, но на каждый залп следовал ответ из зарослей – рой пуль... Гереро прекрасно использовали местность, атаки следовали с разных направлений, нам приходилось вручную постоянно разворачивать орудия... Спасали пулеметы, и тем не менее, бой шел до позднего вечера. К наступлению темноты уверенность, что нам удастся легко разбить повстанцев и уничтожить их, совершенно исчезла".

Тем не менее, разница в подготовке и огневой мощи сказалась. Гереро ослабили натиск, немцы сумели захватить два источника, закрепились и на этом новом рубеже отбили мощную атаку гереро. Махареро предпринял новую атаку на главную колонну, но немцы уже прочно овладели инициативой и гереро отступили. Атака на немецкий обоз тоже оказалась неудачной, а попытки Самуэля перегруппировать свои силы были сорваны точным орудийным огнем. К ночи стало ясно, что поле боя осталось за немцами, которые разбили лагерь и готовились к продолжению боя. Однако гереро уже не могли сопротивляться. Как вспоминал позже лейтенант Карл Болье, "Сцены, происходившие у меня на глазах, незабываемы. Краали, находившиеся на большом расстоянии друг от друга, были пристанищем тысячам людей и скота, и под огнм наших пушек все превращалось в пепел и руины".

В таких условиях сражаться было невозможно. Мечущиеся по позициями женщины и дети молили о спасении, скот разбегался, краали пылали, и ближе к полуночи омухона приказал отступать. Впрочем, войска отступали и без приказа, стараясь вывести из ловушки семьи и стада, но путь для отступления был только один: на восток, в пустыню, а прорваться с боем не позволяли тысячи вопящих женщин и детей, и вождю  не осталось ничего иного, кроме как возглавить свой народ, чтобы истерика не превратилась в полный хаос. Как выяснилось позже, в плане потерь кампания закончилось практически вничью: немцы за три дня потеряли 47 убитыми и 97 ранеными, включая многих офицеров, гереро - не больше трех сотен, но ополчение, полностью деморализованное, практически перестало существовать. Большинство шли за омухоной, веря в его чудодейственные возможности, кто-то спасался сам, но  возможности спастись не было: впереди лежала выжженая Омахехе, а вслед за ней -  «мертвые земли» Калахари.

[wizard]

Предыстория

"Бремя белого человека", официальная доктрина, обосновывавшая право европейцев на колонии, сбоев, как правило, не давала. Подтянуть "голых и диких язычников, живущих в разврате и жестокости" до  уровня качественной эксплуатации, взяв плату всякими вкусняшками, считалось вполне нормальным.

А вот как быть, если вдруг - и не язычники, а добрые, набожные христиане?.. и не голые, а в брюках и сюртуках, причем сидящих вполне естественно?.. и не дикие, а грамотные, прекрасно говорящие на трех языках, да еще и считающие себя "почти белыми"?.. и вовсе не жестокие?(Хм  по материалам английской прессы)

 Ни коса, ни зулу, ни ндебеле, - короче говоря, никто из банту- аборигеном не был: все они пришли, когда буры уже были тамошними, незадолго до британцев. Однако сказать , что буры явились на пустое место, тоже нельзя: бескрайний вельд к их приходу давно уже был населен «койсанами» - племенами койкоин, позже известными, как готтентоты (самоназвание «нама» или «красные люди», поскольку цвет кожи у них, в самом деле, красноватый), тоже пришедшими издалека, но в стародавние времена, и потеснившими аборигенов – народ сан (они же бушмены). И вот к ним-то в середине 17 века как раз явились переселенцы из Голландии, позже названные бурами, но сами себя именовавшие и поныне именующие африкаанерами, то есть просто «африканцами».

Как складывались отношения? А по-всякому. Бушменов, прочно сидевших в палеолите, пришельцы за людей не считали вовсе, отстреливая, как диких зверей, травящих посевы и губящих скот, а с койкойн, промышлявшими скотоводством и обладавшими кое-какими навыками работы с металлами, а понемногу уже и обрабатывавшими землю, попытались установить отношения по схеме, предписанной Ветхим Заветом: мы хозяева, вы рабы. Но получалось не всегда: койкоин были очень храбры, свободолюбивы, в рабстве, подобно индейцам, не выживали, а если дрались, то дрались до конца. В итоге, за полтора века войн и стычек некоторые «красные племена», - кочоква, горингайиква, гайноква, хесеква, кора, - жившие в районе Капштадта, а потому совсем лишние, исчезли с лица земли, прочие же, поставив себя, как-то нашли общий язык с белыми соседями. О слиянии, естественно, речи не было, - буры принципиальные расисты, - но сосуществование наладилось: койкоин охотно принимали христианство, выучили голландский, ставший у них вторым родным, а то и единственным, исконным именам предпочитали европейские, и что интересно, охотно отдавали дочерей бурам в наложницы. Это было выгодно и считалось престижным, так что, в конце концов, из потомства от межрасовых связей сформировались многочисленные «бастеры», - кланы метисов, - «рехоботеры», «бетаны», «орлам», считавшие себя «почти белыми», но и не отрицавшие родства с койкоин.

Короче говоря, за пределами бурских владений бурлил котел, традиции плавились, возникали новые союзы, - далеко не дикие, законы истории вели народ нама ровно туда, куда и должны были вести, - и в начале 19 века, наконец, случилось. Некий Ягер Африканер, один из вождей орлам, потерявший землю и скот, потому что жил слишком близко к Капштаду, убил бура, отнявшего у него наследие предков, и, объявленный вне закона, бежал на северную границу, где собрал крупное «коммандо» и занялся налетами на фермы белых. Поймать его не получалось, рейды его хлопцев ломали всю систему бурской обороны от северных банту, и в конце концов, власти Капштадта сочли за благо предложить сильному степному вождю помилование, мир и дружбу. Чем мудрый Ягер и воспользовался, в 1815-м крестившись и став Христианом, а также доверенным лицом властей Капской колонии, ответственным на покой на фронтире. Престиж его клана после этого, естественно, вырос до небес, а что грабить белых теперь было как-то неловко, так это с лихвой возмещалось монополией на посредническую торговлю. А поскольку дела Христиан вел честно и порядок поддерживать умел, в скором времени все местные "красные" признали его кем-то типа мирового судьи, и он доверие вполне оправдывал, под старость передав руль старшему сыну, Клаасу, по прозвищу «Йонкер» (Молодой Господин»), под которым Клаас и вошел в историю.

В 1825-м (старого Ягера уже не было на свете) Йонкер с братьями получили лестное предложение: нама, обитавшие на западе, - юг нынешней Намибии, - пригласили их поселиться у себя, помочь помириться враждующим кланам, а заодно и приструнить соседей – большое и сильное, хотя и раздробленное племя гереро, "черных"  банту, лет за тридцать до того прорвавшизся с севера через земли койкоин и поселившихся в уютных оазисах южного Намиба. Йонкер не отказал. Соседство с бурами (а уже и англичанами) его тяготило. Как по объективным причинам (он не любил быть в подчинении у кого угодно), так и по субъективным: из всех «бастеров» орлам были «самые белые» и нежелание настоящих белых признать их своими Молодого Господина бесило. Так что, к концу третьего десятилетия 19 века, поселившись межд современными Виндхуком и Рехоботом, Йонкер стал понемногу наводить в округе свои порядки. Имея мушкеты, лошадей, фургоны, добрые отношения с белыми, а главное, светлую голову и твердую волю, это оказалось не так уж сложно. Даже без кровопролития. Орлам быстро стали своими, обложили данью за охрану соседей, побили «буянов», отняв в наказание часть пастбищ, а потом подчинили даже некоторые кланы гереро. При этом никто особо не сопротивлялся: признать зависимость от Йонкера означало получить доступ к таким вкусностям, как безопасная торговля, помощь в освоении новых оазисов и так далее. И что важно, Йонкер, мало того, что по характеру совершенно не был тираном, но и вообще на абсолютную власть не претендовал, даже притом, что располагал двухтысячной постоянной армией.

Более всего «сообщество», созданное уже не очень «молодым» господином и к началу 1830-х годов объединившее большую частью центральных и южных районов нынешней Намибии, напоминало конфедерацию кланов, подчиненных общепризнанному моральному лидеру. Семь крупных (500-1000 душ) «семей», каждая во главе со своим «капитаном» и его дружиной («коммандос»), - от 50 до 200 конных воинов, - избираемый ими раад («общий совет») из капитанов и родовитой аристократии, и даже собственными писаными «конституциями», определявшими права и обязанности граждан. Весьма демократичные, кстати сказать, по сравнению с многими конституциями тогдашней Европы.

Вот, скажем, классический пример: «Власть капитана передается по наследству старшему сыну, ему помогают два советника, которых назначает он сам, и 10 судей, выбираемых гражданами. Каждый год переизбирается половина судей, но никто не может быть судьей более двух лет подряд. Гражданином считается тот, кто владеет ружьем, пятью коровами и пятьюдесятью козами, не нарушает порядок, чтит Христа и подчиняется закону. Не имеющие такого имущества, являются слугами. Гражданин вправе беспрепятственно высказывать свое мнение на общем собрании, где обладает правом голоса, и обязан участвовать в войнах и общественных работах. Никто не может быть рабом. Слуги также являются свободными людьми, но, чтобы покинуть своего господина, они должны договориться с ним. Если же им это не удается, дело передается судье. Слуги так же могут стать гражданами при следующих условиях…»

Итак, как видим, военная демократия. В виде конфедерации нескольких автономных «капитанств» с коллегиальным органов во главе. А во главе этого коллегиального органа, естественно, вечный и несменяемый Йонкер, с 1840 года обитавший в стольном поселке Винтерхук (Виндхук), очень быстро разросшемся и всего лишь через два года после основания превратившимся в большой (2000  жителей!) город. В принципе, это было если еще и не государство, то, во всяком случае, нулевой цикл его создания, и свой процент пользы получали все. Скот плодился, охота на слонов и страусов процветала, транзит из Капа считался «священной коровой», - а когда Йонкер Африканер проложил грунтовую дорогу из Виндхука к океану, где англичане основали порт Уолфиш-Бей, дело и вовсе пошло в гору. Уже к началу 1850-х «страна Йонкера» ежегодно поставляла на мировой рынок 10-12 тысяч голов скота и слоновой кости на сумму свыше 20 тысяч фунтов. Средства, по тем временам, огромные. Соответственно, пополнялись и арсеналы, и склады, начались ярмарки, а вскоре появились и белые миссионеры, которых Йонкер привечал, особую симпатию выражая немцам, в отличие от англичан и буров, пока еще ничем худым себя не зарекомендовавшим.

Чтобы понять суть дальнейшего, давайте слегка отклонимся от темы. В сущности, "красные" в проповедях не нуждались. Они давно уже были христианами, причем, весьма богобоязненными, даже немного начетчиками, - а с их подачи стать христианами желали и гереро, - однако с конкретикой имела место серьезная напряженка. Основа вероисповедания, безусловно, кальвинизм, однако, поскольку бурским пасторам не верили, а толковали Писание в соответствии с традициями и реалиями жизни, кальвинизм этот был, скажем так, хрупок. А понимание своего «невежества» и потребность в правильном толковании Слова Божьего весьма угнетали. Поэтому появление в Виндхуке германских слуг Божьих из Рейнского миссионерского общество и Йонкера, и «капитанов», и обычных «граждан» обрадовало. Тем паче, что они,  в отличие от скучных и надменных буров, умели подать себя и свои идеи красиво, с учетом местной специфики.

В 1840-м первые немецкие пасторы появились в поселках нама, в 1842-м начали окучивать земли гереро, и ничего, кроме пользы не приносили. Учили, лечили, подсказывали, советовали, стараясь по максимуму сблизиться с капитанами, - и вот это,  в конце концов, начало сердить Йонкера. Не потому даже, что миссии поддерживали тесные связи с форпостами немцев на побережье, - так далеко глава раада вряд ли заглядывал, тем паче, что эти форпосты были пока что невинными факториями. Скорее, по той причине, что капитаны, пригревшие «рейнцев», и вожди гереро, считавшихся не «гражданами», но  вассалами орлам, - постепенно начинали вести себя как-то чересчур независимо, не просто апеллируя при этом к заветам Всевышнего о всеобщем равенстве и свободе воли, но и щеголяя цитатами из Библии, - и в 1850-м Йонкер, не раз уже публично называвший немцев «шпионами Капского правительства», пришел к конкретному решению.

«Рейнским братьям» было официально заявлено, что «Вы хотите сделать с нама то же, что вы сделали с людьми Малой страны Нама, - отнять у нас нашу землю» и велено  выметаться из Виндхука,  подданным - строго  воспрещено  иметь с ними дело, а глава раада приблизил к себе их конкурентов из «Уэлслейского братства», благо они, англикане, подсказали ему дивную идею, решавшую все вероисповедные сложности одним махом: взять за пример Генриха VIII и объявить себя главой «национальной церкви». Что и было сделано, причем, в отличие от британских монархов, глава раада стал совершать богослужения лично, став, таким образом, сам себе архиепископом, - чему подданные только обрадовались, ибо теперь все стало на свои места. К тому же капитаны тоже сделались чем-то типа епископов в своих «капитанствах», что их вполне устроило. В прогаре оказались только «уэлслейцы», слишком уверовавшие в свое влияние на Йонкера, начавшие давать ему рекомендации, с кем дружить, в императиве, и в связи с этим очень быстро выставленные из Виндхука. Куда спустя какое-то время, - ведь свято место пусто не бывает, да и должен же кто-то учить детей, лечить хворых «умными снадобьями» и помогать правильно молиться, - после долгих просьб вернулись «рейнцы», сделавшие все необходимые выводы.

Ломать не строить

Дальнейшее развитие событий, полагаю, очевидно, и поскольку оно было объективно, остановить процесс не мог никто, даже Йонкер. Само процветание конфедерации работало против нее: отдельные капитаны, сидевшие на особо лакомых торговых путях, считали, что им недодают мяса с собираемых пошлин,  вожди гереро тяготились своим не совсем равноправным статусом и так далее. А на все это невнятное, но нарастающее недовольство бальзамом ложились рассуждения тихих «рейнцев» о праве наций на сопротивление и диктаторских замашках стареющего главы раада. В итоге, к середине 50-х в конфедерации, до тех пор сплоченной, начались движения. Заволновались гереро, вынудив Йонкера перенести резиденцию из Виндхука в городок Окахандью, поближе к вассальным землям, однако как только глава союза оказался далеко от столицы, подняла голову оппозиция в рядах нама: открыто о недовольстве заявили влиятельные капитаны Йозеф Гайкхаун и Вильгельм ван Свартбой, по всем вопросам советовавшиеся с пастором Францем Кляйншмидтом. А тут еще, в придачу ко всему прочему, геологическая экспедиция из Кейптауна обнаружила в краю нама солидные залежи меди, - и рвануло. Поскольку отчисления с каждой тачки руды составляли 1 капский фунт, а тележек было много, капитан Йозеф  заявил, что лицензия от Йонкера, конечно, хорошо, но без еще одной лицензии от него, как главы клана гайкхаунов, никто никакой меди добывать не будет.

Кто сделал первый выстрел, потом, по общему уговору, выяснять не стали, но выстрел был сделан, и на протяжении почти всего 1857 года в краю нама шла настоящая война. С реальными, а не как раньше, до первой крови, стычками, - и Йонкеру, срочно вернувшемуся в Виндхук, пришлось приложить все силы для усмирения непокорных, у которых, странное дело, откуда-то появилось очень много оружия (хотя закупки огнестрела были монополией раада). Тем не менее, Йонкер справился. Благо, хотел не наказания бунтарей, а мира. 9 января 1858 года в поселке Хоачанас при посредничестве «рейнских братьев» были подписаны «12 статей» - формально мирный договор, а по сути, конституция конфедерации нама и гереро. Йонкер стал пожизненным главой союза кланов с правом передачи поста по наследству, но  полномочия раада сильно расширялись, а Йозеф Гайкхаун стал "первым замом", - и это, в общем, было серьезным шагом к настоящему государству. Но чисто теоретически. В реальной же жизни «военная демократия» держится исключительно на  харизме лидера, - а Йонкер, что там ни говори, пойдя на компромисс, дал слабину.

Дальнейшие два года стали периодом разброда и шатаний. Никаких мятежей, полное уважение к старом лидеру, - и явная подготовка к моменту, когда его не станет. В 1860-м капитан Йозеф, по праву «второго лица», но вопреки ясно выраженной воле Йонкера, начал поставлять в Кап слоновую кость  и перья  страуса, нарушив тем самым «государственную» монополию. Другие капитаны понемногу подминали под себя племена гереро, считавшиеся личными вассалами Йонкера, - а сам Йонкер, делая вид, что все замечательно, занялся походами на север, в земли соседей-овамбо, как полагают исследователи, стремясь сделать их новой базой для наведения в стране порядка. Однако не успел. 18 августа 1861 года глава раада нама скончался, предположительно от оспы, в соответствии с «12 статьями» передав пост и власть в Виндхуке старшему сыну Кристиану, которого все капитаны признали главным, отказав, однако, реально подчиняться. Как и «личные вассалы», гереро, провозгласившие самостийность, нашедшие общий язык с немцами побережья и под руководством талантливого вождя Камагереро разгромившие войска Кристиана Африкаанера в трех, - 1863-й, 1865-1, 1867-й, - сражениях при Очимбингве. С этого времени  конфедерация стала фикцией.  Гереро обрели независимость, полностью незалежны от Виндхука стали «капитанства», а в 1865-м ослабевших орлам потеснили еще и новые поселенцы – «почти совсем белые» рехоботеры, изгнанные англичанами с  Оранжевой реки. И все  понемногу, воевали со всеми, стремясь урвать чем побольше из наследства Йонкера, - благо, при каждом капитане прижился «рейнский» миссионер, у каждого миссионера были добрые друзья в немецких факториях на побережье, а эти друзья охотно поставляли в «капитанства» любые виды огнестрела. Вот когда речь шла о гереро, вопросы возникали, - а для нама с дорогой душой. И до поры, до времени – не более того. Ибо всему свое время…

[wizard]

Германия всегда хотела иметь колонии, даже когда самой Германии не было. Еще в Средние века купцы из Аугсбурга пытались зацепиться за Венесуэлу, но не удержались, позже крошечная Курляндия основала фактории в Гамбии, но тоже «не шмогла», затем Пруссия построила крепость в Гане, - вновь пшик,   и даже категорически сухопутная Австрия в XVIII веке сколько-то лет владела кусочком Сомали. Но тяга-то никуда не делась, а в XIХ веке, когда немецкие земли  нач али сползаться воедино, так и вообще поползла в гору. Правда, самые дальновидные политики, типа Отто фон Бисмарка, не видели в этой идее смысла, здраво полагая, что затраты точно будут велики, а насчет доходов непонятно, да и в Европе дел полно, однако «просвещенные элиты» требовали «быть как Англия». В целом, общие настроения вполне укладывались в формулу, позже отлитую в бронзе Бернхардом фон Бюловым, одним из преемников Железного Канцлера, - «Мы требуем себе место под солнцем», - и мудрый Бисмарк пошел навстречу. Оговорив, правда, два условия: (а) не провоцировать конфликты и брать только то, что еще никем не присвоено, и (б)  доверить проект инициативным частникам, оставив государству только общий контроль и защиту «инвесторов».

На том, в итоге, и достигли консенсуса: частники столбили участки, а Берлин,  если все было в порядке,  объявлял заморские земли своими. Были, правда, и сложности. При всех восторгах «просвещенной» части общества, рядовые гансы и фрицы совсем не горели желанием осваивать экзотику. Эмигрировать, в принципе, не отказывались, и эмигрировали в немалом числе, но стремились в места, уже обжитые, - в обе Америки, в Австралию, а вот в Африку соглашался мало кто. При всей агитации и при всем несомненном трудолюбии, перспектива строить новую жизнь невесть где, в окружении диких людей, хворых неведомыми болячками, не вдохновляла. Так что в 1882-м, когда проект, наконец, стал государственным и получил финансирование, желающих ехать в колонии оказалось всего 5 тысячи, да и спустя 30 лет охочий люд валом не валил. И все же, по мнению «верхов», рано или «поздно», когда выгода от риска окажется достаточно солидной, «низы» не могли не откликнуться, - и процесс шел. Без спешки, по-немецки пунктуально, предельно внимательно следя, чтобы ненароком не влезть в зону чужих интересов, «частные предприниматели» изучали на тот момент ничейные территории, прикидывая, стоит ли овчинка выделки. И разумеется, - еще до этих первых ласточек, - осваивались в перспективных землях отцы-миссионеры, в основном, из того самого «Рейнского общества», о котором речь уже шла, ставя первые вешки для тех, кто придет после них. Так что, надо отметить, мудрый Йонкер Африкаанер, не доверяя добрым и полезным немецким пасторам, был не так уж не прав.

Впрочем, не будем забегать вперед. Пока что, изучив реалии Юго-Западной Африки, пообщавшись с «рейнцами» и проведя предварительную работу, в дело, еще считавшееся авантюрой, включались первые энтузиасты, готовые рискнуть собственными средствами, - и среди них Адольф Людериц. Не слишком удачливый торговец табаком из Гамбурга, готовый на все, чтобы расплатиться с кредиторами и разбогатеть, он, высадившись в конце 1882 года на юге нынешней Намибии и, найдя общий язык с вождем местных нама, купил у него участок земли на побережье с удобной бухтой Ангра Пекена. К слову сказать, заплатил щедро: «капитан» Йозеф Фредерикс был грамотен, опыт общения с белыми имел и цену земле знал, так что уступил свое аж за 600 фунтов плюс 260 исправных ружей. И тем не менее, просчитался: в купчей было прописано «50 миль», а нама знал только об английских милях, совершенно не представляя, что есть еще и германские, а потому, не обратив внимания на небольшую пометку в документе, - и таким образом, во владении немецкого партнера оказалось впятеро больше земли, чем Фредерикс собирался продать.

Итак, незадачливый «капитан» остался с носом, а довольный Людериц, имея после сделки в обрез на билет,  срочно отправился в Берлин, - уже десять лет как столицу Рейха, - где добился аудиенции у канцлера и предложил кайзеру «свое законное владение» за умеренную сумму. На сей раз Железный Канцлер проявил интерес: в апреле 1884 года Берлин уведомил Лондон, Париж и Лиссабон, что «берет Юго-Западную Африку под защиту»,  на юга отправились фрегаты «Лейпциг» и «Элизабет», и 7 августа над бухтой Ангра-Пекена поднялся германский флаг, а «временно уполномоченный» Густав Нахтигаль, известный путешественник и личный друг Бисмарка, начал переговоры об «охране» с местными вождями. Что до херра Людерица, то он, получив солидную компенсацию и расплатившись с долгами, отправился ловить новую звезду вглубь континента. Где два года спустя, во время купания в Оранжевой реке, его и съел крокодил.

Ориентировка на местности

А теперь, - пока херр Нахтигаль округляет владения, честно покупая у местных вождей участки земли за добротные немецкие товары, - давайте коротко поговорим о земле и людях. Даже если что-то повторим, не страшно. Да и, тем паче, особо описывать нечего. Огромный, - почти вдвое больше будущей метрополии край, - практически весь засыпанный песком. Вдоль побережья - полупустыня, восточнее, вглубь континента, удушливая Калахари, где жить нельзя, а про алмазы, главное богатство пустыни, еще никто не в курсе. Порты неудобные, над единственной  приличной бухтой, Уолфиш-Беем, - «Юнион Джек». На юге – невысокие каменистые горы. Но, правда, и несколько больших оазисов на юге, на севере и в центре, очень удобных для скотоводства, однако годящихся и для земледелия, - в общем, примерно 1,5% общей площади. И как уже говорилось, - люди. На севере — «черные» овамбо (около 60 тысяч), диковатые, жившие сами по себе и молившиеся своим богам. В центре — «черные» гереро (раза в полтора больше),экс-вассалы Йонкера, еще «природные», но  изрядно затронутые цивилизацией. И наконец, тоже в центре и на юге — «капитанства» нама, по уровню развития почти на уровне буров (где-то 25 тысяч душ). Да еще бушмены и очень отсталые дамара, которых в расчет никто не брал. Плюс «бастеры» («бастарды») всех оттенков, от «почти-почти совсем белых» рехоботеров до «белых совсем немножко» вельдшундранеров.

Мешанина, согласитесь, та еще. И со всеми этими народами немцам предстояло как-то налаживать отношения, причем, - поскольку было их очень мало, - на первых порах не очень раздражая, но притом наращивая земельный фонд. Чем и занялся сменивший Густава Нахтигаля, которого пост главы администрации изрядно тяготил, первый уже не «временный», а полноценный глава колонии Генрих Гёринг, - к слову сказать, отец Германа Гёринга, представлять которого, думаю, излишне, - опытный дипломат, управленец и, судя по всему, не сторонник крайностей. Впрочем, возможно, потому его и выбрали: учитывая соотношение сил (немцев было совсем немного),  время сторонников крайностей еще не пришло, работать с туземцами следовало тонко: покупки второсортных участков на побережье ничего не решали, нужны были хорошие земли, а кроме того, Берлин требовал добиваться от местных вождей признания протектората (это называлось «договорами об охране»), но вождям и так было хорошо. Будь жив Йонкер или удержи его наследники контроль над подчинявшимися ему племенами и кланами, задача была бы невыполнима в принципе, но...

Но за 20 лет, минувших со дня смерти «капитана над капитанами» многое изменилось. Войны между гереро, больше не подчинявшимися нама, и нама, пытавшимися вернуть власть над гереро, а также внутри самих нама, между орлам и другими кланами, активно подогреваемыя «рейнцами», в 1870-м завершились соглашением о мире. И этот мир поставил точку на каком бы то ни было единстве. А поскольку оставалось еще немало нерешенных вопросов, - о земле, о том, кто главнее кого, и тэдэ, - у немцев, явившихся аккурат когда противники вошли в клинч, были все шансы предложить себя на роль арбитра, чье мнение решающее, - тем паче, что послушные всегда могли рассчитывать на помощь в борьбе с непослушными, а вооружены немцы, хоть и малочисленные, были отменно. Таким образом, поддерживая то один клан, то другой, а взамен предлагая всего-то подписать договор «об охране», да еще «подарить» немного земли, херр Гёринг за пять лет смог кое-чего добиться: под протекторатом Рейха оказалось десятка полтора племен и территория колонии выросла в семьраз. А поскольку, как известно, нельзя объять необъятное, и отношение к разным племена  было разное. Бушменов и горных дамара, как «дикарей», просто шпыняли и отстреливали, благо все прочие туземцы, и «черные», и «красные», их тоже за людей не считали. Рехоботерам, «самым-самым почти белым», и прочим «бастерам», дали понять, что считают их «кандидатами в немцы», взамен получив вечную, на все времена преданность. Овамбо, жившие далеко на севере, херра Гёринга  интересовали мало, а с нама, характер которых оценили быстро, вели себя уважительно, стараясь не раздражать. Зато гереро предстояло отдуваться за всех.

Эпоха пряника

Ничего личного. У «черных» было много скота и хорошая земля, то есть, готовая приманка для потенциальных колонистов. Все это добро надлежало так или иначе отнять, а владельцев, считавшихся способными к труду (нама, а тем паче бушмены, таковыми не считались), приучить к тому, что судьба батрака тоже достойна. Задача была не проста, - гереро, недавно обретя свободу, этой свободой дорожили. В связи с чем, приходилось лавировать, - и тут очень кстати оказалось то, что ни сам херр Гёринг, ни первые колонисты не страдали расизмом. Что, в общем, не странно: конечно, идеи месье Гобино  в берлинских  салонах уже входили в моду, однако на низах германское общество ими еще заражено не было, так что, на первых порах, властям колонии помогла сама жизнь. Поскольку  сорви-головы первой волны были, в основном, холосты,  нужны были женщины. Но белых женщин было исчезающе мало, а которые были, все замужние, а потому мужики  обзаводились любовницами из местных благородных семей, благо черные были христианами, а дамы гереро миловидны и, как правило, при хороших фигурках. Более того, многие, пожив вместе и убедившись, что избранница того заслуживает, брали сожительниц в законные жены. Пасторы не видели в этом худа, колониальные власти в дела семейные не вмешивались, а дети от таких связей, согласно закону, записывались в церковные книги и матрикулы, как граждане Рейха. Позже, правда, многое изменилось, и такая практика была запрещена, но это было уже иное время.

Как бы то ни было, задачи, поставленные херру Гёрингу  руководством, следовало решать, и он их решал. На первых порах, поскольку сил заставлять не было, в основном, по-хорошему, с помощью «рейнцев» подкупая мелких вождей товарами, подчеркнутым уважением и обещанием защитить от наездов сильных  соседей. И мелкие вожди охотно откликались, поскольку от немцев опасности не видели, а вот  соседи были вполне объективной реальностью, данной бедолагам в совершенно ясных ощущениях. Йонкер уже давно стал преданием, могущество орлам кануло в Лету, но свято место пусто не бывает, и на роль первых парней на селе появились новые претенденты. На севере интересовавших немцев земель херру Гёрингу мешали гереро, за немногими исключениями объединенные мудрым старым Камагереро, никаким белым не доверявшим, а на юге возникла еще более серьезная проблема: среди «капитанств» нама, на разобщение которых так удачно поработали миссионеры, выделился клан витбоев во главе с харизматичным и амбициозным Хендриком.

О нем, впрочем, мы еще будем говорить часто и подробно, а пока что отметим одно: витбой явно метил в новые Йонкеры, ничуть того не скрывал, понемногу прижимал соседей, и в переписке с Берлином херр Гёринг определял его как «весьма опасную фигуру», - но все же задачей номер один оставались гереро, и этот вопрос предстояло решать чем скорее, тем лучше. Тем паче, линия херра Гёринга, - "рубята, давайте жить дружно", - к началу пятого года существования колонии практически исчерпала себя: немецкие агенты и новое поколение «рейнцев» на местах уже вело себя настолько грубо, что «черные» начали что-то соображать, - и в 1888-м, собравшись по предложению Камагереро в поселке Окаханджа, вожди гереро обвинили немцев во враждебных намерениях, денонсировали большинство «охранных договоров» и присягнули на верность Камегереро. А тот, приняв присягу, повелел всем немцам, даже миссионерам, покинуть подвластные ему территории. В общем дом,  построенный херром Гёрингом, зашатался,  - и глава колонии, вернувшись в Людериц, честно доложил в Берлин о том, что с ситуацией, не будучи военным, справиться не может.

Просьбу херра Гёринга берлинские инстанции удовлетворили далеко не сразу, предложив не сваливать с себя ответственность, а решать вопросы в рамках полномочий, - а чтобы решать вопросы было легче, в колонию прислали первый регулярный отряд – 100 солдат. Немного, зато при нескольких пулеметах и паре орудий.

 

[wizard]

Этого, безусловно, не хватало для большой войны, но было более чем достаточно, чтобы показать местным, что немцы, ежели чего хотят, свое обязательно возьмут. На рубеже земель гереро возникли первые блок-посты, перегоняемый скот тщательно проверяли на предмет эпизоотий, забивая десятки голов, а когда какие-то кланы выражали протест или, того пуще, начинали возражать активно, их поселки навещали немецкие отряды, расстреливая все, что шевелится. При этом, однако, проявляли определенный такт: стада старика Камагареро и поселки его людей не трогали. А главное, предложили верховному вождю «черных» помощь против «красных», все еще считавших гереро своими вассалами, и старик, из всех белых доверявший только англичанам, оказавшим гереро помощь в освободительной войне, пошел на сделку, признав «борьбу с эпизоотиями» правильным делом. В тот момент иного варианта, по сути, не было: как ни опасался Камагареро белых, в одном, но важном аспекте его и немцев интересы совпадали. Была на то весьма веская причина, и имя веской причине было Хендрик Витбой, пятый сын Мозеса Витбоя, близкого соратника Йонкера Африкаанера.

Чуть в сторону. Как мы уже знаем, уход гереро из-под власти наследников Йонкера и мир 1870 года означал распад «державы орлам»; клан африкаанеров, уже и не мечтая о былом величии, радовался и том, что удержал за собой Виндхук, а «капитанства» нама зажили своей жизнью, выясняя, кто теперь на деревне главнее. И понемногу выяснилось, что главнее всех – клан витбоев, капитан которого, тот самый Хендрик, даже не думал скрывать, что, - как писал он сам, «желает вернуть красным людям все, ими утраченное». То есть, «раад», которому подчинялись бы все кланы «красных», и гереро в качестве данников. Плюс, безусловно, никаких немцев нигде, кроме, - раз уж так вышло, хрен с ним, - факторий на берегу океана. И никаких компромиссов. «Это моя земля, и я не хочу иметь ничего общего с белыми людьми». Точка. Хотя, под «белыми» все-таки подразумевались немцы: о бурах в огромной переписке Хендрика (она сохранилась) почти не поминается, а к англичанам, судя по той же переписке, он относился с умеренной симпатией: дескать, торгуют честно, на землю и скот не претендуют, ну и слава Богу. Но вот немцы – ни-ни.

Проблему усугубляло то обстоятельство, - и херр Гёринг писал об этом практически в каждом докладе, - что Хендрик был фигурой цельной, мощной и харизматичной. Уже немолодой (согласно церковным книгам, родился в 1830-м), очень религиозный (христианин в четвертом поколении, он крестился повторно в возрасте 38 лет, полагая, что идти к Богу нужно осознанно) и образованный (свободно говорил по-английски, а на африкаанс писал без ошибок), он до 1883 года был старейшиной церковной общины в Гибионе, столице витбоев, а затем, став после гибели в войне с гереро старших братьев капитаном, начал борьбу с соседями, ставя своей целью новое объединение нама, и к моменту основания первых факторий уже добившись немалых успехов. Несколько «капитанств» признали его «главным судьей», гереро считали «гневом Божьим», а немецкие миссионеры люто ненавидели, поскольку он их видел насквозь и не верил ни слову. Вплоть до того, что в 1887-м, когда «рейнцы», шантажируя «лишением Божьего слова», демонстративно покинули его ставку, запретил им возвращаться и, по примеру Йонкера, объявил себя архиепископом собственной, витбойской церкви, завязав еще более тесные контакты с англичанами, как из Уолфиш-Бей, так и с Капа.

В общем, в такой обстановке союз с белыми, как ни скрипел зубами старый Камагареро, сознавая, чем это может быть чревато в будущем, был для «черных» единственным шансов выстоять. А когда осенью 1890 года старик скончался, у его наследника Самуэля Магареро (приставку «Ка», - «Великий», - он еще не заслужил), чье право наследования оспаривалось родственниками и вождями кланов, и вовсе не осталось вариантов. «Охранный договор» наконец-то был подписан, несогласные кланы (в частности, восточные мбандеру во главе с Никодемусом) отделились, но в целом гереро признали власть Рейха, уступили немцам обширные земли и обязались снабжать колонию скотом. Со своей стороны, херр Гёринг дал новым подданным кайзера гарантии поддержки в борьбе с Витбоем, и вскоре получив, наконец, отставку, с облегчением сдал пост сменщику, - Курту фон Франсуа, профессиональному военному, - убыл нах хаузе. После чего, Хендрик, сочтя уход мятежный вассалов под крышу другого суверене вызовом, атаковал гереро, угнав много скота, а Самуэль воззвал к немцам. Однако новый глава колонии, в чине уже не какого-то «имперского комиссара», но аж ландесгауптмана, пупа военной и гражданской  власти, справедливо полагая, что раз уж война с нама неизбежна, следует укрепить тылы, не спешил. В октябре 1890 он перенес ставку с побережья в центр страны, заняв Виндхук, удел наследников Йонкера, мнение которых уже никого не волновало, - и ударными темпами выстроил там Alte Feste (Старую Крепость), после чего начал обустраивать цепь блок-постов.

Формально все оставалось как было. Фон Франсуа даже отправил Витбою учтивое послание, поставив в известность, что Рейх на земли «рода витбоев и их друзей» не посягает, но указав на необходимость оставить в покое гереро, - и Хендрик отреагировал единственным образом, каким мог отреагировать. Закупив в Капе большую партию новейших винтовок, он весной 1891 года атаковал неверных вассалов, уйдя с большой добычей, в июле повторил рейд, - опять успешно, - а на исходе 1891, убедившись, что новый вождь гереро хотя и молод, но упрям, атаковал Очимбингве, ставку Самуэля, разорив ее едва ли не дотла. Тут, правда, немцы вмешались, но за услугу взяли плату, повысив налог на товары, идущие из Уолфиш-Бей, хотя по договору такого права не имели. Протесты не принимались, жалобы английским партнерам не помогли: сэры, здраво отметив, у «чифа» договор с немцами, посоветовали с ними вопросы и решать. В итоге, Самуэль новые тарифы признал, а фон Франсуа, со своей стороны, обязался помочь организовать «окончательное решение витбойского вопроса». Но не срослось. То есть, слово-то свое ландесгауптман сдержал, солдат с пулеметами и одним орудием для большого похода выделил, - но кончилось все не так лучезарно, как в диспозициях: 7 апреля 1892 года в генеральном сражении у Хорнкранца воины Хендрика, правильно организовав оборону, нанесли союзникам серьезный удар, - погибло даже несколько немцев. После чего фон Франсуа, не советуясь с Магареро, начал сепаратные переговоры, в ходе личной встречи предложив «особые условия»: прекратить вражду с гереро и признать протекторат Германии, но без земельных уступок плюс немцы помогут Хендрику подчинить «капитанов», не желающих ему подчиняться.

Это, в самом деле, были хорошие условия, можно сказать, уникальные. Ни до, ни после немцы никому таких не предлагали. И написано было в максимально вежливых тонах, как писали в Уолфиш-Бей. Но Витбой ответил отказом. Тоже крайне учтивым, - судя по мемуарам Хендрика, он обладал недюжинным литературным даром, но категоричным: «эта часть Африки - страна краснокожих капитанов», после чего сделал, что называется ход конем, напрямую (через голову белых посредников) предложив Самуэлю «мир сильных». Как равный равному, с признанием гереро равными и полным отказом от претензий на гегемонию, земли и что бы то ни было еще. Судя по всему, поначалу Самуэль просто не поверил своим глазам, но, в конце концов, согласился на личную встречу под честное слово Витбоя, - в том, что Хендрик слово держит, не сомневался никто, - и 22 октября 1892 года в нейтральном городке Рехобот был подписан мир. Что страшно возмутило фон Франсуа, узнавшего обо всем постфактум и заявившего, что «со стороны Магареро это очень не по-дружески», но и всё, ибо ни одна статья «охранного договора» нарушена не была. И тем не менее, в Берлине сам факт сочли грубейшим провалом ландесгауптмана: через три месяца он был отозван и сдал полномочия преемнику, Теодору Лайтвену, прибывшему с дополнительными войсками. Что, в ходе двухлетней тяжелой войны и сыграло роль.  Хотя и частично. 15 сентября 1894 года Хендрик  таки подписал договор, но не «охранный», а об «охране и дружбе», став, таким образом, единственным на весь край не подданным, но союзником Рейха, а вместо уступок земли обязавшись, если немцы потребуют, посылать им в помощь «сколько потребуется, но не более ста» воинов.

Итак, все, что считал себя не в силах выполнить херр Гёринг, было выполнено, и все, что, по оценке Берлина, упустил из рук фон Франсуа, было собрано. По инерции, воодушевленный Лайтвен попытался было пойти на север, в страну Овамбо, но не преуспел – тамошний верховный вождь, Камбонде, ответил предельно лаконично: «Мы не хотим ни вашей охраны, ни вашей дружбы, ни вашего присутствия», а сил навязать дружбу и присутствие северянам не было, тем паче, что дела в колонии были далеко не улажены. Поэтому «северное направление» на время забыли и занялись югом, куда понемногу прибывали из Германии новые поселенцы, уже не сорви-головы эпохи херра Гёринга, а более солидные, нацеленные на ловлю серьезной звезды. А новым людям требовались новые земли, и эти земли надлежало обеспечить. То есть, прямо говоря, отнять у местных племен, «черных» или «красных», но, конечно, не затрагивая впрямую интересы пока еще нужного Самуэля и не раздражая опасного Хендрика, - благо мелких племен и кланов, не подчинявшихся ни тому, ни другому, в крае хватало. Именно в это время Лайтвен предлагает на рассмотрение руководства проект «резерватов» по бурскому образцу: создание специальных зон, куда следовало бы выгонять (для начала) «безхозных» гереро, конфисковав у них землю и скот. Идею в Берлине, в целом одобрив, приняли к рассмотрению (в 1898-м она была утверждена и обрела силу закона), а пока что ландегауптману дали добро действовать методами, которые «он сам сочтет нужными». И он приступил.

 

[wizard]

В принципе, дальнейшее понятно. Малых мира сего теснили с прусской методичностью, баварской обстоятельностью и гамбургским расчетом. Начали с небольших, но особо непослушных нама-бондельствартов, живших в безводных полупустынях юга, показав на живом примере, что шутки кончились, затем принялись за владельцев земель получше, вроде нама-кхауа, обитавших в приятном оазисе, да еще и раздражавших Витбоя непокорностью. В 1894-м без всяких причин атаковали, схватили капитана Николаса Ламберта, личного недруга Хендрика, расстреляли, назначили нового капитана, подписавшего «охранный договор», тут же расстреляли и его, а волнения со стрельбой пресек отряд с пушками, перебивший половину клана, после чего кхауа потеряли две трети своих земель. Но не смирились. Спустя полтора года, когда Лайтвейн взялся за мбандеру (тех самых, что, если помните, отказали в подчинении Самуэлю), остатки кхауа, выйдя из ущелий, где прятались, поддержали соседей, - и это был первый случай в истории, когда «черные» и «красные» выступили единым фронтом. Ранее о таком никто и помыслить не мог. В итоге, вопреки планам ландесгауптамана, война вышла серьезная, - дважды немцы даже терпели поражение, так что пришлось звать на помощь Магареро и Витбоя, которые, будучи на бунтарей в давних обидах, охотно помогли, - но сила солому ломит. За головы Никодемуса, вождя мбандеру, и Кахимемуа, капитана кхауа, была объявлена награда, колониальная пресса кликушествовала, призывая войска «не сентиментальничать», - а те и так не стеснялись, снося с лица земли целые поселки, - и к октябрю 1896 года все завершилось. Обоих вожаков захватили и расстреляли, выживших «мятежников», отняв почти весь скот, выгнали в солончаки. И так далее, и тому подобное.

Дело пошло. Рост «коронного фонда» земли вкупе с законом о продаже до 5 тысяч гектаров по смешной цене в полмарки за га подстегнули процесс. Теперь ехали не отчаянные одиночки, а, сотнями, солидные бауэры с голову на плечах, крепкими семьями и готовностью пахать, и хотя колония все еще была убыточной,  по прикидкам экономистам, ждать доходов оставалось недолго. Правда, рабочих рук все равно  не хватало, но и эту задачу решили: конфискации земли за реальные и мнимые нарушения орднунга, а также «профилактический» забой (официально в рамках «борьбы с эпизоотиями») скота создали рынок  рабочей силы. Вполне (если речь о гереро, а речь, в основном, о них) соответствующей потребностям, - и очень дешевой, ибо деваться «черным» было некуда. И число ферм росло. Однако в новых условиях старые отношения быстро менялись в соответствии с «новым курсом», определенным в книге «Немецкое колониальное хозяйство» Паулем Рорбахом,  комиссаром по переселениям: «Излишне рассуждать о равенстве или неравенстве. Вопрос экономический. Цвет кожи – удобный критерий. Распространение белой расы должно стать руководящим моментом нашей деятельности. В этом отношении не должно быть проявлено никаких сантиментов. Решение колонизировать Южную Африку означает не что иное, как удаление местных племен с земли, где они жили со всем их скотом, чтобы на этих землях разводил скот белый человек...»

Действительно, такой подход был практичен. Теперь «свой черный» («красных», даже «своих», по-прежнему старались не задевать) был уже не каким-никаким, но соседом, а разновидностью домашнего скота без права качать права, - а добиться этого можно было только жесткими мерами. И законы ужесточались. Круто, а после официального утверждения «резерватов» в 1898-м, так и вовсе. Рук, как бельгийцы в Конго, все же не рубили, но. «Черный» ссудный процент впятеро превышал «белый», туземца, побившего белого, пороли кнутом, а белого за наоборот даже не журили, убийство немца для «черного» означало петлю, а «погорячившемуся» немцу светил месяц тюрьмы. Что, в свою очередь, - условности Века Разума! – нуждалось в теоретическом обосновании, и оно не замедлило: «Негр, - указал в книге «Обращение с туземцами в колониях» африканист Август Босхарт, - это кровожадное, ужасное существо, хищный зверь, добиться уважения со стороны которого можно лишь плеткой. Он предназначен для услужения европейцам. И если им не удастся перебороть природные лень и отсутствие ума, встает вопрос о необходимости вообще их существования на нашей земле». А отсюда уже и призыв солидной Deutsche Kolonialzeitung, - «молодые африканцы должны сознавать, что между ними и белыми девушками лежит граница, переходить которую категорически запрещено, а белым девушкам и вдовам следует иметь побольше правильного расового сознания», - и как следствие, официальный запрет на смешанные браки, в 1903-м объявленные уголовным преступлением.

окончание предыстории

Изменено 26 Jul 2015 пользователем wizard

[wizard]

Калахари означала смерть. Это понимали все, и остатки отрядов гереро вместе с семьями и стадами пытались прорваться на север, в сторону вельда Киоко, где были вода и трава, в надежде перебраться оттуда в британский Бечуаналенд, власти которого еще до сражения обещали им убежище, но тщетно. Шуцгруппе, посланные фон Тротта на перехват, пресекали попытки прорыва пулеметным огнем, отказываясь брать в плен тех, кто готов был сложить оружие, - так что «черным» не оставалось ничего иного, нежели отступать туда, куда заставляли их уходить немцы. Примерно к 20 августа гереро были загнаны на край пустыни, затем постепенно оттеснены от последних источников, и фон Тротта установил кордон в 250 километров вдоль границы Омахеке, приказав стрелять во все, «что движется, будь оно о двух ногах или о четырех», а 2 октября 1904 командующий подписал обращение к побежденным: «Знайте, что гереро не считаются более поданными Рейха. Они убивали, грабили, мучили пленных, а теперь из трусости передумали воевать. Теперь у них нет никаких прав. Все гереро должны покинуть страну, а всех несогласных я заставлю уйти с помощью пушек. Отныне в пределах немецких границ каждый гереро с оружием или без него, со скотом или без него, будет застрелен. Я не принимаю больше женщин и детей, они не должны больше выходить из пустыни; вышедшие будут застрелены. Однако каждый, кто приведет к моим постам кого-то из вождей, получит прощение и тысячу марок; кто приведет Самуэля Магареро, получит 5 тысяч марок. Таковы мои слова к народу гереро. Лотар фон Тротта».

Это был приговор всему народу. «Возмездие наконец свершилось. Гереро перестали существовать как самостоятельное племя», - сообщил фон Тротта в Берлин, и все попытки со стороны гереро начать мирные переговоры военные игнорировали. А то и хуже. Скажем, 11 ноября лидеры готовых капитулировать на любых условиях гереро, - семь вождей и примерно шесть десятков воинов, - были («в знак милости») приглашены в поселок Окомбахе для переговоров, и там, без всяких переговоров, арестованы, повешены и расстреляны. Такие методы возмутили даже губернатора, но Берлин, получив его отчет, поддержал фон Тротту, а Лейтвейна из Юго-Западной Африки, как «пытающего опорочить храброго германского воина». Позже, когда в Берлине начался скандал (об этом чуть ниже), сам фон Тротта пояснил свои действия в газете «Берлинер нойестен нахрихтен» следующим образом: «Я стоял перед выбором… Если бы я поддался чувствам и допустил женщин гереро к источникам, мне угрожала бы опасность пережить в Африке катастрофу, равную Березине», - и германская общественность приняла эти объяснения; разве что Август Бебель, полемизируя с консерваторами в рейхстаге, охарактеризовал статью фон Тротта, как «оправдания мясника».

Впрочем, мнение лояльной оппозиции не имело никакого значения. Большинству граждан Рейха как раз понравилось, и вдохновленный генерал, отбросив политес, заговорил совершенно откровенно.Открыто назвав Лейтвейна "размазней, молящейся на всякие там соглашения", он заявил: "Я совсем другого мнения. Такой народ, как этот, должен быть полностью уничтожен. Они все подохнут в пустыне Омахеке. Это восстание есть начало расовой борьбы" и обратился к кайзеру с просьбой дать полномочия для доведения дела до логического конца: «Ваше Величество, террористические меры по отношению к каждому гереро, который может появиться в поле зрения патруля, должны соблюдаться и впредь. Нация, враждебная немецкой, должна быть уничтожена с корнем».

В принципе, Вильгельм II ничего против не имел. Наоборот, был за и резко осекал «сентиментальных слюнтяев». Как пишет в мемуарах тогдашний канцлер херр Бюлов, «Я заявил, что никогда не дал бы своего согласия на этот образ действий. Император сначала вытаращил глаза, а потом пришел в раздражение. Мое указание на то, что мы христиане, встретило с его стороны возражение, что христианские заповеди не относятся к язычникам и дикарям». Но в дело вмешалась большая политика. Тему «германских зверств в Африке» начала раскручивать британская пресса, ссылавшаяся на очевидцев трагедии (тех самых «путешественников», о которых мы уже знаем). Англичане, всего три года назад теми же методами расправлявшиеся с бурами (между прочим, белыми), вовсю клеймили «бесчеловечных немцев», французские СМИ, ненавидевшие Рейх, подхватив тему, додумывали жуткие детали, русская пресса, как всегда, жалела униженных и оскорбленных(однако очень тихо), все это действовало на нервы чистой публике, рейхсканцлер настаивал на "гуманности", аргументируя свое мнение вполне реально,  - "Полное уничтожение мятежного коренного населения создаст трудности для дальнейшего развития колонии,  ибо в земледелии и скотоводстве аборигены незаменимы", -  и в итоге кайзер слегка попятился. В декабре 1904 в Виндхук ушла телеграмма с повелением всех, кто сдастся в плен в течение месяца, не убивать, а расселять в специальных лагерях, типа испанских на Кубе в 1898-м и британских в Южной Африке во время войны с бурами, снабдив "мелким скотрм для содержания семей, если таковые еще имеются". Для бедолаг, жавшихся близ границы, это был шанс, но тем, кто ушел в «мертвые земли» и даже теоретически не мог узнать новости о «в течение месяца», оставалось только умереть или попробовать выбраться, минуя немецкие заслоны.

Об этой трагедии мало кто знает. Не то, чтобы не пишут совсем, но как-то не на слуху. А между тем, оно впечатляет: из 80 с лишним тысяч гереро к концу года осталось в живых не более 15 тысяч, и война забрала всего 2-3 тысячи жизней; все остальное съела Калахари. Порядка 7-8 тысяч сдались и оказались в лагерях, а у остальных было три пути. Самый короткий и страшный, - на восток, к англичанам (туда, в конце концов, добрались и получили землю под поселение около тысячи «черных» во главе с омахуной); более длинный - на север, в страну овамбо (судьба 2-3 тысяч, добравшихся туда, сложилась наиболее удачно); и наконец, назад, на родину, не сдаваясь врагу. Эти, ставшие известными как «полевые гереро», пробирались через кордон мелкими группами, укрываясь в самых гиблых уголках, из отлавливали и отстреливали, но где-то двум или трем тысячам все же удалось просочится на юг, в страну «красных людей», где старые враги приняли их дружески, а те, кто желал отомстить немцам, получили такую возможность, потому что как раз в это время война вспыхнула с новой силой. Хотя, на первый взгляд, логики в этом не было. Как мы уже знаем, «красные» не поддержали «черных» даже на пике успехов. Не столько даже из-за старой вражды, - она уже стихла, - сколько из-за разницы статусов. Если для гереро колонисты были проблемой, то края нама белых не очень интересовали: железная дорога там не планировалась, земли были значительно хуже, чем на севере, да к тому же упрямые и воинственные «красные» в работники не годились.

Так что, даже если бы письма Самуэля накануне восстания дошли до Хендрика, едва ли он в январе выступил бы против немцев. Несмотря на все обиды, которых было много, - и попытки разоружения, и расстрелы непослушных, и реквизиции скота, - старый витбой сохранял верность договору, и даже послал 100 всадников в помощь фон Тротта. И когда в августе на юге начал атаковать немецкие посты Якоб Маренга, - о котором разговор впереди, - старик тоже остался в стороне, не желая слушать мятежные речи. Однако после Ватерберга все изменилось. Как считается, поводом к этому стали доклады 19 воинов, дезертировавших из войск фон Тротта после Ватерберга, о жестокости немцев и об их презрении к нама, но повод поводом, а все было куда серьезнее. 1 октября Хендрик разослал капитанам нама письмо, призывая к восстанию: «Сыновья мои, все вы знаете, что я целых десять лет жил, подчиняясь немецкому закону, как и все мы, в надежде что Бог-Отец сам положит предел бедам нашего мира. Я переносил все смиренно, я вынес все, что угнетало мое сердце, ибо я ждал Господнего знака. Знака нет, но я больше не намерен ждать. Я написал письмо главному капитану немцев, сообщив ему, что на моей шляпе белое перо - знак войны. Отныне я не намерен подчиняться немцам…. Главное состоит вот в чем: я дошел до точки». И причину этого «дошел до точки» капитан витбоев тоже разъяснил сам, в письме Теодору Лейтвейну, которого всегда уважал, от 14 ноября, когда война уже шла вовсю: «Дорогой друг, я не принимаю ваши упреки. Десять лет я подчинялся вашим законам… Но я боюсь Господа нашего. Души всех африканцев и их вождей, загубленные за эти десять лет безвинно, не в сражениях, а в мирное время, вопреки договорам, обвиняют меня, который не помог им, и я боюсь Господнего суда».

Согласитесь, сильно и предельно честно. Правда, на призыв отозвались далеко не все «младшие капитаны», - судьба гереро напугала напугала многих, - но все равно, на его зов около 1600 всадников, что по меркам тех мест было очень серьезно, причем почти триста (неслыханное дело!) вопреки приказу своих капитанов, и в первые дни октября, когда гереро уже умирали в Омахехе, войско «красных» встало на тропу войны. Сходу были уничтожены несколько ферм и убито более сорока поселенцев, однако целью нама было не убивать: женщин и детей они не трогали, отсылая под конвоем к немцам, а всем колонистам после первых убийств предоставили выбор – погибнуть или уйти, гарантировав всем, кто уйдет, полную безопасность в дороге. И следует заметить, известие о восстании, - учитывая репутацию нама и лично Хендрика, - серьезно встревожило фон Тротта, справедливо полагавшего, что справиться с «красными» будет куда сложнее, чем с «черными». Приказав разоружить и выслать за море, в Того, восемьдесят человек, сражавшихся против гереро в рядах немцев, генерал спешно направил в Берлин просьбу о подкреплении «не менее 4 тысяч хороших солдат», и просьба эта была Берлином выполнена: уже в конце 1904 прибыли первые подразделения, затем, в январе 1905 – еще (в целом, 3200 солдат и офицеров), а далее количество экспедиционных войск дошло до 25 тысяч.

 

[wizard]

И – не помогло. В отличие от гереро, «красные» не любили генеральных сражений. Они действовали малыми отрядами, по принципу «кусай и беги», а немцы не умели с этим бороться. Они могли выиграть сколько-то правильное сражение, как при Аубе в январе 1905 года, где на стороне нама сражались несколько сотен «черных», могли нанести «красным» ущерб, атаковав внезапно, как случилось в том же январе у Коэса, могли разорять поселки, как разорили ставку Хендрика в Ричмонде, но и все. Из почти трехсот столкновений, имевших место за полтора года, в пользу карателей завершилась едва ли дюжина, но как правило, успех оставался за африканцами, которые, ко всему прочему, почти не несли потерь. А если ситуация вдруг становилась реально опасной, нама просто исчезали, растворялись в воздухе, - как в конце января, - и разыскать их след не было никакой возможности даже с опытными проводниками, тем паче, что в проводники, опасаясь шутить с Хендриком, мало кто рвался. Фон Тротта оставалось только рассылать воззвания, по форме угрожающие, но по сути свидетельствующие об отчаянии: «Восставшим готтентотам. Тем, кто сдался добровольно, будет дарована жизнь; лишь те, кто убивал белых или приказал убивать белых, поплатятся жизнью. С теми, кто не подчинится, случиться то же, что и с гереро, в своем ослеплении решившими, что могут вести успешную войну с могущественным кайзером и великим германским народом… Но даже те, кто убивал белых, могут получить прощение за выдачу живыми или мертвыми главарей бунта, а сверх прощения назначало следующие премии: голова Хендрика стоит 5000 марок, прочих - по 1000 марок за каждую».

И – вновь не помогло. В июле, когда в Виндхуке решили, что Хендрик таки сгинул, Хендрик объявился вновь. Как выяснилось, он с отрядом все это время отсиживался в Калахари, где выжить вообще-то считалось невозможным, но ни он сам, ни его воины не утратили ни сил, ни задора. Налеты на блокпосты, фермы и конвои начались снова, попытки пресечь вновь вылились в гробы, а на попытку фон Тротта предложить амнистию в обмен на прекращение рейдов, старик ответил категорическим отказом - в своем стиле: «Нам с Вами друг друга не понять. Я один и надо мною нет никого, а Вы всего лишь исполняете чей-то приказ. Предлагаемый Вами мир означает смерть мою собственную, что не так страшно, и смерть моего народа, чего я не могу допустить. Мне это известно слишком хорошо, ведь я долгие годы нашего мира был рядом с немцами, смотрел, думал, и убедился в том, что мир по-немецки не означает для нас ничего, кроме гибели. Вы знаете меня, а я горьким опытом жизни узнал вас. На том, капитан Лотар, завершаю. Капитан Хендрик».

Ну и… Все пошло по новому кругу. День за днем, неделя за неделей, месяц за месяцем. В Виндхуке считали потери и бесились, в Берлине считали затраты и бесились еще больше, а Хендрик привычно возникал ниоткуда, жег, разрушал, убивал и пропадал снова. Репрессии не помогали, хотя и были свирепы: нама, хоть как-то заподозренных в причастности к восстанию, свозили на Акулий остров в бухте Людерица, где они умирали от холода, голода и сырости так быстро, что сдали нервы даже у полковника Эшторфа, начальника лагеря, в апреле 1907 года  направивившего в Берлин письменный протест: «С сентября 1906 года по сегодняшний день из 1795 аборигенов умерло 1032. За такие злодеяния я не хочу нести ответственности». И несмотря на это, война продолжалась аж до 29 октября, когда в ходе рутинной, очень успешно начавшейся операции близ местечка Фальграс (всего-то обычный налет на очередной конвой) старик был ранен шальной пулей и вскоре, 3 ноября, скончался от заражения крови. И это стало поворотным моментом в восстании нама. Лишившись лидера, обладавшего харизмой и непререкаемым авторитетом, многие усомнились, стоит ли продолжать, а наследник покойного капитана, старший его сын Исаак, не обладал ни волей, ни опытом, ни репутацией отца и не умел удержать в узде командиров. Очень скоро начался раскол, часть воинов решила пойти на сепаратный мир с немцами, и фон Тротта, уставший от неудач и финансовых претензий (расходы на войну достигли 400 миллионов золотых марок), а к тому же,  будучи в курсе, что его вот-вот отзовут «за излишнюю жестокость», дал согласие.

В декабре 1905 года , Берлин и подведомственное население были официально уведомлены об окончании войны. В прессе опубликовали цифры потерь – 1447 человек (в том числе 125 гражданских лиц, включая 5 женщин) плюс 76 пропавших без вести.Теперь Лотар фон Тротта, мог, наконец, покинуть опостылевшую Африку красиво, победителем, что и не преминул сделать, напоследок обратившись к солдатам с прощальным приказом: «Воины! Полтора года мы вместе воевали, голодали, страдали от жажды… Теперь я уезжаю, но каждый из вас навеки останется в моем сердце, и все мы знаем, что война все еще не кончена. Так вперед же! Вперед, словно мы по-прежнему вместе! Седлайте усталых коней! Выполняйте неустанно свой долг, невзирая на собственные жизни. Только как можно довести эту войну до конца!».

Кто надоумил Вильгельма принять нама как союзников и создать из них и наемников зулусов Дойче африка корпс осталось неизвестным.

но война закончилась нама стали союзниками германского рейха.

[_Алекс_]

впрочем я вполне согласен что пара либеральных газет назовут это популизмом на публику

Учитывая слабость власти в тот период, подобную ситуацию каждая фракция в Российской империи будет пытаться обыграть в свою пользу. Поэтому навряд ли только "пара либеральных газет" выступят с критикой.

[wizard]

[Данил Писарев]

Коллега напишите про Русских колонизаторов! У РИ здесь вроде много колоний.

[wizard]

на 1907 год только туркестан.

все последующее обсуждается в других темах

[wizard]

 

 

1908г.

Цесаревичу Даниилу 13 лет. ищем невест.

на перспективу

[wizard]

1. Виктория Гогенцоллерн.

2. Астрид Шведская

[wizard]

Там, на неведомых дорожках...

На самом деле, Конго - целый мир. Даже притоки притоков её велики и могучи. Её бассейны протянулся от Атлантики на западе до великих озер на востоке, северная граница проходит по реке Убанги, южная – по северу лесистого плато Лунда, спускаясь на юго-восток и охватывая все плато Катанга. Да-с, целый мир, включающий в себя все. Джунгли, саванны и болота, мир, населенный десятками племен, вернее, племенных союзов, стоящих на разных ступенях развития. Даже сейчас мир этот люто загадочен, а что было когда-то, легко представить, и чтобы понять, почему судьбы этого невероятно, несусветной («Геологическая сенсация!») богатого региона сложились так, как сложились, достаточно написать одно-единственное слово: ра-бо-тор-гов-ля. То есть, в общем, не только: огромный край издревле был иссечен торговыми тропами от Индийского до Атлантического океанов, но… Но примерно с VIII века главным товаром, - главнее даже слоновой кости и брусков меди, - с подачи арабских синдбадов-мореходов стали невольники, нужда в которых у Халифата было огромна. Остров Занзибар, - Зиндж аль-Бахр («морские негры»), - стал перевалочным пунктом, пропускавшим сотни тысяч единиц «черного мяса» в год, затем, - много позже, с запада, - к процессу подключились европейцы, и колесо покатилось. Прямо завоевывать джунгли никто не рисковал, да и не смог бы, но спрос рождает предложение, и много сотен лет кряду огромная страна была погружена в омут непрерывных войн, обескровливающих племена, не сумевшие объединиться в нечто более прочное, чем просто временный союз. А те, которым удавалось, соответственно, припадали к источнику сверхдоходов, развиваясь семимильными шагами, как уже известная нам империя Конго, на некоторое время ставшая даже, - жабо, камзолы, дворянские страсти! - «частичкой Португалии» на атлантическом побережье Африки.

Однако в начале XVII века ранее мощное государство вошло в полосу турбулентности, а столетие спустя и вовсе распалось, и точку на великой эпохе поставила т. н. «антонианская ересь», охватившая все побережье и даже глубинные районы континента. Пророчица с нежным именем Беатриче, объявив себя реинкарнацией святого Антония, явившегося в мир, чтобы очистить его от грехов, два года испепеляла страну, а когда все кончилось, кончилось, в полном смысле слова всё. Не стало контактов с Португалией. Не стало императора – маниконго и денег (сгорели монетные дворы, где чеканились полновесные лунканы, ходившие даже в Европе). Не стало городов, в том числе и столицы Мбанза-Конго, называемой европейцами Сан-Сальвадором. Не стало церквей и даже христиан. А потом лесные племена уничтожили остатки былой роскоши и пришла тьма. Власть маниконго рухнула навсегда, земли империи распались на «герцогства», - Нсунди, Сойо, Кибангу, Лемба, Мбамба, Мбата, Касонго-Лунда, - дравшиеся друг с другом и с лесными племенами за право торговать рабами, поставляемыми из глубин континента, с прибрежными факториями и, быстро дичая, опускаясь на уровень, скажем так, «вождеств». К середине XVIII века цивилизация сгинула и побережье одичало. Не то, чтобы вовсе уж: поселки т.н. «помбейруш», - метисов, - теснились вокруг фортов, в лесах бродили отряды черных «ронинов», помнивших лучшие времена, но не более того, а пальму первенства в смысле организации торговли перехватили на себя другие государства, лежащие в глубине континента.

Чуть подробнее, для лучшей ориентации. Очень условно весь «мир реки» можно подразделить на четыре региона. Первый, самый развитой, то самое побережье. Второй – зона экваториального леса, заселенная наиболее отсталыми, жившими, по сути, в каменном веке, племенами, названия которых не стоит и перечислять. Туда, помимо прочего, бежали, спасаясь от работорговцев, более или менее культурные племена саванны, вытесняя дикарей из самых безопасных мест, типа центральной котловины непосредственно реки, и понемногу приходя в себя. Из них для дальнейшего повествования важны, пожалуй, два: бангала, союз торговых посредников, имевших некоторый иммунитет от нападений, и батетела, специализировавшиеся на поставке наемников всем, желающим пойти в набег или безопасно провести караван через джунгли. Севернее границы «мокрого леса», в верховьях Убанги, обитали воинственные азанде, к середине XVIII века уже имевшие что-то вроде раннеклассового государства, с некоей прото-бюрократией и кастой профессиональных воинов. И наконец, совершенно особую картину являли саванны, лежащие к югу от «влажных лесов». Там речь шла уже не о «государственности в зачатке», но о вполне серьезных, ничем не уступающих Конго эпохи величия монархиях. В междуречье Касаи и Санкуру – «королевство» Бакуба, чуть южнее, в верховьях Квилу-Касаи-Лулуа, - Рунда, могущественное царство народа лунда, и наконец, - ее конкурент Уруа, царство  народа балуба, занимавшее все плато Катанга. То есть, в сущности, весь юг «речного мира».

Империя под ударом

Письменных источников, конечно, мало, а что до древнейших времен, так и вовсе нет. Но предания народа балуба доносят до нас сухие, а потому достоверные сведения об основателе величайшей экваториальной державы, великом воителе Конголо, создавшем в верховьях Ломами небольшое царство, с государственной вертикалью, монополией на добычу соли и меди, корпусом «стражей» (полицией) и профессиональной армией. Он, видимо, был великим человеком, и старики балуба до сих пор рассказывают о каменных башнях, которые он строил, чтобы достичь неба. Повествуют и о его племяннике, Калала Илунга, около 1585 года убившем дядю, принявшем титул мулохве (императора) и основавшем династию, правившую до конца XIX века. Воюя и покоряя. Империя расширялась и при Илунга ва Лиу, сына Калала Илунги, и при внуке - Касонго Мвине Кибанза, и дальше, при мулохве, чьи имена перечислять не буду, ибо экзотики и так многовато. Худо ли бедно, отбивались от варваров, противостояли соседям, подчинить которых не могли, - типа мвато-ямво (царям царей) Рунда, и даже добились выгодного мира с ними. А в конце XVIII — начале XIX веков, при великих воинах Илунга Сунгу и Кумвимба Нгомбе, даже не считая вассальных земель, территория Уруа раскинулась с востока на запад более чем на 600 км и почти на 560 км с севера на юг. Десятки племен, сотни кланов, традиционные вожди (если проявили разумную покорность) и назначенные из центра губернаторы (если традиционных вождей пришлось перебить), - и полная централизация. С военными поселенцами-балуба, как гарантами лояльности покоренных народов. И все прочее – не хуже, чем в Европе. А то и круче. Например, жестокие войны с соседями, зарившимися на соляные и медные копи, основу наполнения бюджета мулохве, и контроль над транзитом, делавший империю Уруа гегемоном всего региона южнее экватора, сильнее даже Рунды.

Начало XIX века – начало заката. Кровавая хроника непрерывных войн брата против брата и сына против отца. Уже первый преемник Кумвимба Нгомбе был убит своим братом, Илунга Кабале, не знавшим поражений и неудач тираном, о жестокости которого балуба помнят поныне. Его власть держалась на крови и страхе, но, как пишет в своей биографии знаменитый Типпу Тип, о котором нам много придется говорить, «он был очень сильным, но после себя оставил много жадной мелочи, спорившей о праве на власть. Вот почему их могущество ослабло», - и последний мулохве, при котором формальное единство империи Уруа еще сохранялось, Касонго Каломбо, фактически возглавлял только самое сильное государство луба, которому прочие князьки подчинялись разве что по традиции. Естественно, мулохве это не нравилось, и потому он привечал первых объявившихся англичан, португальцев из Анголы, которые продавали ему «прекрасные кремневые ружья». а самое главное - арабских (вернее, арабо-суахилийских, но будем называть их арабами, так проще) торговцев с побережья, подданных занзибарского султана. В обмен на слоновую кость (но главное, конечно, на медь и рабов) их небольшие, но отлично обученные отряды помогали мулохве усмирять слишком обнаглевших вассалов и подавлять сопротивление смердов, не желавших становиться рабами. Все это позволяло ему прочно держаться на троне, но цена была высока: арабы получали в аренду медные копи и земли, понемногу закрепляясь в богатых местах.

О неприятных последствиях Касонго Каломбо, однако, не думал, и судьба оказалась к нему благосклонна: он сумел укрепить свой престол, и когда в 1885-м в руках у него разорвалось ружье, последний могущественный мулохве умер счастливым человеком, случайно и на пике могущества. А вот потом рвануло. И хотя официальный наследник, Касонго Ньембо, престол унаследовал, укрепился он разве что в столице. Родичи, не согласные с таким решением вопроса, заявили о своих правах, а «графы» и «герцоги» вообще возжелали самостийнойти, и в результат Уруа за несколько лет превратилась в конгломерат слабых владений, уже практически неспособный противостоять давлению. А давить было кому, и «лесные» племена были еще не самой страшной угрозой. Куда большая опасность исходила от тех самых торговцев с Занзибара, к тому времени уже укрепивших позиции. Но главное, у воинственного народа байеке, обитавшего в соседнем «княжестве» Казембе и давно уже щупавшего на прочность восточный рубеж империи, появился харизматический вождь по имени Мсири, имевший хорошую наемную армию и обширные планы не перезагрузку всего, что плохо лежит. Что интересно, не воин и даже не байеке, а сын одного из арабских купцов с того же Занзибара, промышлявший в Шабе, - на юге Уруа, - караванной торговлей. Набрав авторитет, к 1867-му он устранил местных князьков, взял под контроль сбор пошлин, а спустя два года был признан «мвами» всех байеке Шабы, с чего и началось расширение нового «княжества» - Гарен-ганза, чуть позже названного европейцами «империей Мсири». После чего быстро проявил себя, как отличный прекрасный администратор и реформатор: он составил свод законов, построил завод по производству медной проволоки, старался учиться полезным вещам у европейцев и даже провел вакцинацию подданных от оспы.

Деловые люди

Впрочем, в политическом смысле, Мсири, как положено потомственному барыге, был осторожен. С сильными он предпочитал дружить, мвато-ямво («королю» Рунды) посылал дары, что означало признание покорности, с мулохве балуба заключил союз, что обеспечило ему спокойную торговлю медью и солью с побережьем. А вот с мелочью, располагая мощной (до 5 тысяч «мушкетеров») армией, абсолютно не церемонился, и со временем начал откусывать земли у Уруа, подчиняя себе «вольные княжества» балуба, и в конце концов, взял под контроль две трети разлагающейся империи, поставив во главе подчиненных областей своих «торговых агентов», а фактически, полномочных наместников. И так, мало-помалу, дело шло, а после смерти Касонго Каломбо влияние Мсири уже не оспаривал никто. Кто не подчинялся, - как мвато-ямво, - тот был союзником, монополию же на торговлю медью, слоновой костью и (в восточном направлении) рабами Мсири делил разве что с арабскими коллегами, превратившими Маньему и Джиджи, - восточные провинции Уруа, - в независимые эмираты, управлял которыми некто Хамед ибн Мухамед аль-Мурждеби по прозвищу Типпу Тип («собиратель сокровищ»). Вполне серьезная персона: «Среднего роста… около сорока пяти лет, короткая борода и бритая голова уже начали седеть… Одет, как богатый араб с побережья, хороший собеседник, хотя и не получил никакого образования, многое знает о разных народах (англичанах, немцах, французах, итальянцах, бельгийцах);».

Короче говоря, - по сути, - тот же Мсири, только в профиль. Разве что официально именовал себя «эмиром султана». И схема та же: сперва торговля, потом собственная армия, постоянные фактории с пушками и гарнизонами «людоловов», затем карательные операции, основание сети рынков. Плюс очень разумная кадровая политика: руководить подчинившимися племенами ставил (как султан Занзибара – своих гулямов) собственных военных рабов, доказавших преданность и отпущенных на волю, но обязательно близких по крови к жителям соответствующих областей. Им можно было доверять, и… как писал в отчете Стенли, «В настоящее время он царь не коронованный, но бесспорный всей страны, простирающейся от порогов до озера Танганьика, и многие уверены, что этот араб вместе со Мсири из Бункейи, с которым он ладит, вскоре поделят всю страну». Вполне возможно, так бы оно и было, - во всяком случае, расширять владения оба собирались, а вражды между ними не было, - но судьбы Мира Реки уже решались не на уровне местных властей и даже не в Занзибаре.