МИГ - Обсуждение мира

[wizard]

 величественном сюжете «Война за Освобождение Болгарии» само по себе «освобождение Болгарии» было, по сути, только деталью интерьера. На кону лежало куда большее. Что Порта – «больной человек Европы», говорили публично, не глядя на обиды турецких партнеров. Что славянские вилайеты не сегодня, так завтра могут взорваться, и если не взять процесс под контроль, на юге Европы начнется хаос, тоже понимали все.

В этом смысле даже крайне жесткое предположение Генриха Вайде, допускавшего, что Апрельское восстание, со всеми его жертвами и трагедиями, было чем-то типа атаки на Башни-Близнецы, то есть, британской провокацией ради повода ускорить процесс, нельзя исключать сходу. А уж официальная схема «после того», - типа, добрая Россия позаботилась, чтобы на карте Европы возникла Великая Болгарии, а злой «концерт» все обгадил и Болгарию обкорнал, - и вовсе трещит по швам.

На самом деле, общие контуры итогов войны были предварительно обговорены еще в 1876-м, в Райхштадте, когда Апрель дал повод, а затем, несколько месяцев спустя, отшлифованы в Будапеште. В предельно приватной обстановке. И стало быть, Сан-Стефанский мир Россия заключала, заранее зная, что документ будет ревизован, просто-напросто выставляя максимальные требования для будущей торговли. Что и случилось.

В сущности, достаточно здраво. Спешить не следовало, следовало просто ждать, когда Порта реально, - не там, так сям, не через год, так через два или три, благо, тлело много где, от Крита до восточной Анатолии, -  затрещит по швам, а дождавшись, «половить рыбку в мутной воде», подсобив Лондону и Парижу в дележе, а себе за помощь прибрав Балканы, а то и Армению. А тот факт, что сейчас отбили себе меньше, чем постановили в Райхштадте, так ведь никто ж России не был виноват, что война пошла не так удачно, как планировалось. Сами-сами. Никто ничего не обещал. Не запустили бы Османа-пашу в Плевну, глядишь, получили бы больше, но, поскольку запустили и показали слабость, стало быть, и доля обломилась поскромнее.

Спорить не приходилось: с правдой не спорят. Но уж эту-то долю Петербург считал своей без оговорок. Кто-то, как Александр Николаевич, видя в ней «лабораторию реформ», кто-то, как Александр Александрович, «79-ю губернию», - но уж мнение самих болгар Петербург не волновало вовсе, - а что самих болгар, кроме крайне пророссийских, это напрягает, на Неве вообще никто не думал. Ибо: «Вас освободили? Освободили. Ну и все, православные, теперь вечно благодарите, и не рыпайтесь».

Это во-первых. А во-вторых, следует понимать, что обиженными по итогам «Сан-Стефано» оказались практически все соседи Турции. В Софии, понятно, тужили о «трех разлученных сестрицах», но и и Белград и Бухарест скорбели не меньше, жалуясь, что вот они участвовали в войне, а в награду не получили почти ничего. Бранить державы, конечно, не осмеливались, отрываясь на соседе. Дескать, «Болгары баловни Европы… Они не знают, что такое бороться за свободу и не умеют делиться», а болгарские политики - «Грибы, выросшие за ночь…».

В ту же дудочку, к слову, дудели и Афины, в войне не участвовавшие, но тоже считавшие, что их обидели, однако к мнению греков никто не прислушивался, и ко мнению сербов тоже. Разве что (уже в Берлине) отделили от Болгарии кусочек Добруджи для румын (которые воевали на главном фронте), забрав при этом то, что в Крымскую было отнято у России. Ну и сербам, - после форменной истерики короля Милана и по просьбе Вены, державшей Обреновичей за шкирку, - помимо повышения статуса князя до королевского и полной независимости, державы бросили с барского стола крохотный Пиротский край, населенный болгарами, которых сербский премьер Илья Гарашанин считал «слегка недоразвитыми, но еще не вполне потерянными сербами».

В какой-то мере, - учитывая, что Болгарию поделили на три огрызка, - это утишило страсти, тем паче, что балканские люди, ничего не зная о секретных договоренностях «концерта», решили, что уважили их из-за их настойчивости, но после переворота в Пловдиве и воссоединения старые раны воспалились всерьез. Особенно в Белграде, где король Милан, хитроватый и амбициозный австрийский пудель, прямо и открыто заявил, что Объединение Болгарии «наносит жесточайший урон интересам и чести Сербии», которая этого так не оставит, потому что теперь «Берлинский трактат утратил силу и отныне каждый вправе действовать, как хочет».

В принципе, правильнее было бы сказать «как хочет Вена», которая, опасаясь  усиления позиций (как ей казалось) России, прямо подталкивала «своего сукина сына» к войне, причем так откровенно, что даже Бисмарк просил венских коллег «не разжигать воинственный пароксизм сербов», - но Милан был чрезвычайно высокого мнения о себе. Угомонить его  категорически не предствалось возможным.  Впрочем, получив ответ, - дескать, Ваше мнение уважаем, но разбираться будем сами, - в Берлине решили, что пусть будет, как будет, ибо, в конце концов, «Эта война не потрясет устои Европы. Неважно, кто победит, важно, что утопия панславянизма будет рассеяна».

http://ic.pics.livejournal.com/putnik1/11858460/2546563/2546563_600.png

По сути, тормозить Милана было некому. «Дети Вдовы», просчитав, что для них приемлем любой исход, просто умыли руки, а Петербург наблюдал со стороны, совершенно не сочувствуя сербам (Обреновичей рассматривали, как вражьих лакеев, кем они, по сути, и были), но всей душой вслед за Государем, болели против Баттенберга. Только французы, полагая, - у кого что болит, - что резкость Милана «явно придумана не в венских, а в берлинских салонах», пытались что-то сделать, но безо всякого успеха.

Кроме геостратегии местечкового разлива («Равновесие сил нарушено, Сербия не может оставаться равнодушной ввиду такого потрясения»), у короля имелись и куда более земные, не для широкой публики соображения. Не говоря уж о том, что Софии откровенно сочувствовали сербским «радикалам», бежавшим туда после Зайчарского восстания, дали им приют и категорически отказались выдавать, Сербию терзал экономический кризис. Народ нищал, рейтинг Обреновичей, и так не очень любимых, упал до нуля, и «маленькая легкая война» виделась белградским властям идеальным способом решить все проблемы разом.

В связи с чем, все увещевания «агента» Парижа месье Кафареля премьер Илья Гарашанин парировал «равнодушно и монотонно». Экономика не выдержит? А плевать, «голый прыгает дальше». Болгария не дает никаких поводов? Неважно, «не дает, так даст». Болгары могут огрызнуться? «Пусть попробуют. Сербы герои, а болгары толпа свинопасов очень низкого качества». Это Ваше личное мнение, месье премьер или? «Спросите Его Величество!». И в итоге, как указано в отчете, «тон короля позволяет судить, что он плохо понимает разницу между Белградом и Парижем. Заявив, что Сербия считает себя вправе требовать территориального расширения, Обренович позволил себе указать, что Франция после войны с немцами, возможно, и стала нерешительной, но сербы не французы».

В общем, послу Жаку Ноайлю оставалось лишь констатировать: «Поведение сербов опасно и неприлично… Болгария ничем их не оскорбила. Если они попытаются оторвать от нее кусок земли, это будет отвратительным нарушением международного права», однако Милану, знавшему, что Вена за ним, а командование болгарской армией ослаблено после отзыва русских офицеров, все международное право было глубоко фиолетово. Даже в том смысле, что официальный casus belli, - хронический спор из-за крошечного участка земли у регулярно менявшей русло реки Тимок, - гроша ломаного не стоил. И 14 ноября, без всяких предварительных переписок,  даже не объявив войну, но не забыв напоследок посоветоваться с австрийским послом, король скомандовал «Фас!».

В принципе, мало кто из посвященных в тему сомневался, что Болгария обречена. Расклад был в пользу сербов. Их армия была гораздо больше, намного опытнее, вооружение (кроме артиллерии) современнее, к тому же 99% болгарских войск находились на границах с Турцией, поскольку вторжение считалось неизбежным, а тот факт, что весь высший командный состав уехал в Россию, и вовсе не оставлял сомнений в успехе затеи, причем очень быстром: Милан предполагал войти в Софию, до которой рукой подать, «в худшем случае, через три дня».

Правда, армия не понимала смысла событий, - сербское общество в целом болгарам симпатизировало, - однако король решил этот вопрос, поставив во главе армии молодых выдвиженцев, преданных ему беспрекословно, и приказав призывать только «первый класс пехоты», новобранцев моложе 30 лет, не участвовавших в недавней войне. Да к тому же в приказе о начале похода объявив, что Сербия идет на помощь  Болгарии, на которую напали турки, - а бить турок его подданные всегда были готовы.

Все казалось настолько ясным, что в первый день войны в венских букмекерских конторах ставки на полное фиаско Болгарии были 250 к 1, да и эксперты всех правительств «концерта» прогнозировали  именно такой финал, рекомендуя готовить конференцию на предмет, что позволят забрать Белграду, а что нет. Правда, в Стамбуле предложение Белграда присоединиться отвергли, но лишь потому, что сам Осман-паша на предложение султана возглавить армию, ответил, что «нет нужды тратить деньги на войну, Турция все получит и так, когда слабость Болгарии проявится в полной мере».

В общем, единственным, кто плыл против течения, оказался уже известный нам месье Кафарель, ранее служивший военным атташе Франции в Софии, и на запрос военного министерства Франции высказавший мнение, что «Победителями будут болгары. Их армия невелика, но очень хороша. По выучке и дисциплине это, в сущности, гвардейская дивизия российской армии, а значит, авантюра Милана будет сурово наказана», - однако его мнение сочли чудачеством.
 никаких «максимум трех дней» не случилось. Интервенты, конечно, продвигались вперед, сминая пограничную стражу и крохотные отряды регулярных войск, но болгары, цепляясь за каждый холмик, сорвали победный марш, - а 17 ноября, аккурат когда, по прогнозу короля, его войска должны были занять Софию, близ городка Сливница, сербы лоб в лоб столкнулись с болгарской армией.

По всем правилам военной науки ее там быть не могло, и тем не менее, она была и более того, была в полной готовности. Войска без генералов, полковников, с одним-единственным майором, - в связи с чем, эту войну позже назвали «войной капитанов», - 300 километров за 4 дня, в размокшей грязи, под дождем, спя на ходу и обрастая добровольцами, включая депутатов и министров (а из Софии на фронт сбежали 90% старшеклассников), в трехдневном сражении отбросили вдвое большую вражескую армию, обескуранную тем, что, оказывается, воюет не с Османами. А вслед за тем, без передышки развивая наступление, на плечах бегущего противника перешли границу Сербии, взяли город Пирот и с разрешения Баттенберга двинулись на Белград.

Кстати, о Баттенберге. На второй день боев под Сливницей он прибыл на фронт, воодушевлять войска, однако, оказавшись на передовой, попал под обстрел и, видимо, испугавшись, решил уезжать. Однако капитан Олимпий Панов, - кстати, русофил, - достав револьвер, сказал: «Ваше Высочество, или в бой, или пуля в лоб!». «Да кто ты такой?!» -  огрызнулся князь, и услышав ответ: «Я русский офицер и болгарский офицер, а Вы… Неужели Вы трус?», неожиданно развернул коня и вопя что-то невнятное, с саблей наголо помчался на сербские позиции, после чего войска без команды поднялись в атаку и захватили большую часть вражеской артиллерии. Князя, как пишут очевидцы, из свалки пришлось вытаскивать, заломив руки, а он брыкался и требовал вернуть ему саблю, крича что-то типа «Я тебе, сука, покажу, кто тут трус!», после чего тому же Панову пришлось убеждать Его Высочество все же уехать в Софию, где он нужнее.

Вполне вероятно, даже наверняка, Белград в ближайшие дни пал бы, однако венский посол, граф Кевенхюллер, 16 (28) ноября явившись к Александру, сообщил ему, что «король Милан находится под защитой Дома Габсбургов», и если болгарская армия не остановится, ей придется иметь дело с Австро-Венгрией. Тотчас последовала реакция Стамбула: Высокая Порта готова поддержать Вену, а вслед за тем и Петербурга: Россия поддерживает требование Вены, но если хоть один австрийский, турецкий или сербский солдат перейдет болгарскую границу, «это может иметь большие последствия». И наконец, в привычной роли «честного маклера» появился Бисмарк, сообщивший, что единственный выход из пата – вернуться к status quo.

Вариантов не было. Болгарские войска остановились, 7 декабря стороны подписали перемирие, а спустя пару месяцев, после долгих и нудных переговоров, и (19 февраля 1886, в Бухаресте) мир. Сербы отказались от всех претензий, объявив, что «всего лишь защищались», Болгария не получила ничего, но зато Объединение, коль уж скоро сила доказана,  признали всем  «концертом» (преставитель России воздержался) плюс Турцией, назначившей князя Александра генерал-губернатором Восточной Румелии сроком на пять лет с правом продления.

Такой исход более или менее устраивал всех. Кроме Гатчины. Александр III, Баттенберга уже просто ненавидевший до идиосинкразии на само его имя, которое не мог произносить, воспринял победу князя, как еще один плевок в лицо, тем паче, что побочным итогом «опереттки» стала разрыв уже совсем налаженных отношений с Веной и крах «Союза трех императоров» (в 1887-м Империя и Рейх подписали уже только двусторонний договор).

При всем уважении к Александру Александровичу, рискну предположить, что с этого момента его стремление во что бы то ни стало покарать «неблагодарного мерзавца» приобрело характер idefix, исключавшей логику. Ничем иным нельзя объяснить, что сразу после подписания Бухарестского мира  он, политик опытнейший и вдумчивый, пошел на совершенно безумный шаг, предложив  коллегам  «во имя строгого соблюдения норм международного права» вернуть Восточную Румелию султану, «как это предусмотрено решением конгресса в Берлине».

Естественно, коллеги изумились. Но тут же, сообразив, какой шанс выпал,  ответили отказом. Все. Даже венские. Дав понять, что раз уж Болгария показала, что зубаста, то рыбка задом не плывет. Тем паче, что ведь и султан не требует. А дипломатические агенты в Софии  доходчиво разъяснили политикуму: вот сами же видите - нам, таким чужим и плохим, нужна сильная, единая Болгария, а этим русским, таким своим и хорошим, - всего лишь послушная. Рабски. Себе в убыток. Вот и думайте. А что до нас, плохих, так мы бы рекомендовали трезво смотреть на жизнь  и «Строить Болгарию болгарскую, а не российскую».

[wizard]

«Румелийский кризис» резко изменил расклады. Баттенберга, совсем еще недавно  презираемого, зауважали. За поддержку Объединения, за Сливницу, за все остальное, включая мелочи типа свободного болгарского и явный интерес к прошлому страны. Но, в первую очередь, за то, что смеет спорить с  Гатчиной. Вернее, в обшем понимании, с Россией, отношение к которой (естественно, на уровне политически активных слоев, ибо крестьянство было традиционно затуркано) стало гораздо, скажем так, прохладнее.

Если раньше «русофобией» называлось всего лишь желание брать кредиты у Запада, да и то потому лишь, что Россия давать кредиты не могла, то теперь коллективное подсознательное начало оформляться на уровне формулировок. «Я люблю Россию, но у меня есть вопросы», - писал в популярном памфлете  «Никола Русский» (псевдонимом поныне не раскрыт). И вопросов было много.

«Почему Россия отвергает Объединение, если все державы признали?», - спрашивали активисты Восточной Румелии устами Захарии Стоянова, одного из «апостолов» Апреля и вождей восстания в автономии.

«Почему мы можем надеяться на  Россию в македонской проблеме, если она даже Объединение не признает?», - спрашивали уроженцы Македонии типа капитана Косты Паницы, героя войны, и бывших четников Кресны.

«Почему Россия, где есть только подданные, позволяет себе командовать мной, гражданином, как своим холопом?», - спрашивали политики всех фракций.

«Почему Россия мешает вести дела с теми, с кем выгодно, если с ней невыгодно?», - спрашивали бизнесмены из «великих торговых домов» и новые «жирные коты», пригнувшие из грязи в князи на спекуляциях военного времени.

И не было на эти вопросы вменяемых ответов, а ответы немногих «несомненных» русофилов, группировавшихся вокруг епископа Климента Тырновского, просветителя, поэта, бывшего премьера и в прошлом храброго «четника», мало кого удовлетворяли. Ибо фактически ответами не были.

«Потому что православные!». Ага. Но чем православное иноземное иго лучше мусульманского, если все равно иго? «Потому что без России нас порвут!». Угу.  Нас бросили в самый трудный момент, чтобы мы проиграли, но мы прекрасно справились сами. «Потому что Запад ласков лишь до тех пор, пока мы не легли под него». Эге. Это или да, или нет, но пока что все наоборот, - ухмылялись оппоненты.

«Ладно, допустим,  но ведь братья!», - вскрывали последнюю карту «идеалисты», но: «Если нас постоянно попрекают  затратами на Освобождение, требуя взамен вечной покорности, это не братство. Пусть подсчитают и выставят счет. Можно с процентами. Мы расплатимся и закроем вопрос», - наотмашь рубил «умеренный западник» Константин Стоилов.

В общем, бурлило. Однако же  отмечу: это пока еще были всего лишь сомнения, и на речи юриста Васила Радославова, внезапно ворвавшегося в политику выпускника Гейдельберга, фанатика-германофила, ненавидевшего Россию идейно, как «дикого азиатского варвара, мешающего нам, европейцам, вернуться в Европу», никто пока что внимания не обращал, считая такие заявления горем от ума.

По гамбургскому счету, абсолютному большинству сомневающихся сам факт сомнений, ломая вековые стереотипы, доставлял дискомфорт. Более всего все они, даже самые разочарованные, хотели бы получить внятные, убедительные, в уважительных тонах ответы, которые бы позволили верить в Россию и дальше. Но не от местных «лучезарных», а от самой «майки Русии». Всего лишь несколько добрых слов, объясняющих, что к чему и ради чего всё. Как при Александре Николаевиче.

Да вот беда, «майка», - вернее, Гатчина, - считала ниже своего достоинства что-то объяснять тем, кто, по высочайшему мнению, по гроб жизни был всем обязан, рассматривая сам факт сомнений, как очередное «предательство». Конечно же, цинично инспирированное ненавистным Баттенбергом, который, помимо всего прочего, еще и начал общаться с «детьми Вдовы», любившей своего sweet boy Sandro. Что, в понимании Александра Александровича, взявшего «болгарский вопрос» под личный контроль, было уже  изменой покруче не санкционированной Им победы под Сливницей.

Поэтому Государь повелел принять меры, Колесо завертелось. Российская агентура в Софии, - разумеется, неофициальная, никаких контактов с консульством, - донесла пожелания Гатчины до Владыки и «честных офицеров», а на возражения типа «Мы бы рады, но сил не хватает» ответ был краток: приказы не обсуждаются. Но, - уже мягко, как бы по секрету: да вы только сделайте, остальное не ваша забота. И…

В ночь с 8 на 9 (с 21 на 22) августа 1886 офицеры Софийского гарнизона и юнкера Военного училища во главе с майорами Петром Груевым, Георгием Вазовым, капитаном Анастасом Бендеревым и другими лидерами «военных русофилов», - живыми легендами армии, - при поддержке солдат Струмского пехотного полка арестовали Баттенберга и велели подписать акт об «вечном отречении» от престола.

Затем, когда подпись легла на бумагу и просохла,  бывшее Высочество ни убивать, ни вообще обижать не стали, а отвезли северной границе и переправили через  Дунай, в Рени, сдав русским властям, где бывшее Высочество вскоре и узнало мнение Гатчины: Александр Александрович приказал отпустить терпилу на все четыре стороны (бедолага поехал во Львов), добавив, что пусть сам думает, почему все так нехорошо вышло и сам решает, что дальше делать, а если нужны советы, так тетушка Вики пусть подаст.

Военные же, фактически взявшие власть, удерживать ее не собирались, ограничившись роспуском кабинета не пожелавшего сотрудничать Каравелова. Посоветовавшись с кем-то из «тихих русских», они передали полномочия епископу Клименту, и владыка, тотчас отправив в Гатчину телеграмму «Болгария у ног Вашего Величества»,  за пару часов сформировал новое правительство, пригласив к сотрудничеству консерваторов и очень умеренных либералов, первым делом, конечно, Драгана Цанкова.

Теперь оставалось только ждать обещанного  «не пройдет и суток», но сутки прошли, а потом еще сутки прошли, а из Гатчины никакой информации, не говоря уж о распоряжениях не поступало, и о каких-либо вызовах к Гирсу послов великих держав тоже слышно не было. Гатчина грозно молчала, и только газеты, ссылаясь на источники, пожелавшие остаться неизвестными, рассуждали на тему, что вот ведь что бывает с теми, кто не уважает мнение России.

«Мы совершили святое дело, - писал позже Георгий Вазов, - но не довели его до конца. Переворот превратился в печальную трагикомическую историю. Наша основная ошибка состояла в том, что мы не имели никакого плана, что делать после изгнания князя, а требования Панова учредить военный кабинет и претворять в жизнь его план, были нами отвергнуты, поскольку не ради власти все было задумано.

Поэтому, успешно осуществив первый шаг, мы сочли, что наша миссия окончена, и передали дело в руки государственных деятелей. Но пока они раздумывали и не знали, что делать и как поделить между собой посты, соучастники Батемберга и его друзья, английские консулы в Софии и Пловдиве, не дремали. И, конечно, штатские упустили инициативу, позволив Стамболову совершить все, что он совершил».

В скобках. Поскольку с этого момента имя Стефана Стамболова будет поминаться очень часто, вкратце о нем. Чтобы потом не пояснять. Сын трактирщика, в 19 лет депортированный из России, где учился на священника, за «соучастие в кружках нигилистов самого крайнего направления», он, как мы уже знаем, влился в ряды «апостолов», став там одной из самых заметных персон.

Отличался удивительным везением. В 1875-м, будучи координатором Старозагорского восстания, исчез оттуда, как только выяснилось, что народу собралось мало, в итоге не попав ни под пулю, ни на эшафот. В дни Апреля, как «апостол» Тырновского «военного округа», повел дело так, что неплохо подготовленное выступление так и не состоялось, а сам опять вовремя исчез подобру-поздорову. На этом из политики ушел, в период войны вместо фронта, куда устремилось большинство товарищей, осел в тылу, занявшись поставками в армию и продажами с аукциона имущества бежавших турок.

Быстро сколотил немалое состояние, приумножив его в игорных домах (заядлым картежником он был всю жизнь, и ему пёрло), после Освобождения вернулся в политику, став главой избирательного штаба Каравелова. Несмотря на вспыльчивость и деспотичность, был, - этого не отрицал никто, - не треплом, но «человеком действия». Умным, жестким, крайне волевым. Спокойно брал на себя ответственность и, поставив перед собой цель, совершенно не рефлексировал насчет средств.

После краха «режима полномочий», когда шеф стал премьером, по его рекомендации занял пост спикера Великого Народного собрания,  как «верная тень» покровителя и благодетеля исправно обеспечивая голосования в нужном режиме, благо, работать с людьми умел. Параллельно, вместе с близким другом, Димитром Петковым, мэром Софии, и мужем сестры, капитаном Савой Муткуровым, изо всех сил скупал недвижимость, которой к моменту переворота накопил много, ибо пользоваться служебным положением не стеснялся и конкурировать с «бесстыжей тройкой» люди боялись, а остававшиеся средства вкладываял в акции фирм, имевших дела с Веной и Лондоном.

Ну и, чтобы не возвращаться, в то время считаясь, по оценке Александра Кояндера, «весьма умеренным русофилом», действительно, - это и знавшие его признают, и по личным записям видно, - стремился видеть Болгарию «сильной и великой». В связи с чем, после переворота Баттенберга, к России относился без восторга, хотя и не дерзил, и более того, не раз предлагал консулу сотрудничать, но как равный с равным, не намекая на желательность грантов.

Вот такой человек, узнав о перевороте, организовал противодействие, выступив в защиту «законного князя, законного премьера и независимости Болгарии». Правда, большинство авторов, с мнением которых мне удалось ознакомиться, полагают, что именно такой выбор был сделан им лишь потому, что ничего не знал о предстоящих событиях, а когда дело было сделано, его, как-никак третье лицо государства, никто даже не подумал уведомить.

По всему получалось, что при «русофилах» Стамболову в политике места нет, а это для Стефана, - «низенького, с крупной, овальной головой, полутатарского типа», - было хуже смерти. «Властолюбивый до болезненности», он был готов на все ради власти, скверно образованный, он не представлял себе себя без «уважения образованных людей» (в связи с чем, кстати, приблизил слащаво льстившего ему Васила Радославова, гордясь «дружбой» с дипломированным европейским интеллектуалом).

Так что, узнай он о заговоре заранее, вполне вероятно, оказался бы на стороне «русофилов». Однако политики сами были не в курсе, а военные к Стамболову пороха не нюхавшему, всерьез не относились. Тем паче, что находился он в тот момент не в Софии, а в Тырново, в связи с чем, казалось, ничего не способен поделать. И это было той самой роковой ошибкой, о которой поминал в эмиграции Георгий Вазов. Потому что спикер парламента, узнав о событиях, стартовал мгновенно.

Теперь - в самых общих чертах, пунктиром, опуская массу интереснейших деталей. Кому интересно, читайте мемуары участников, каждый из которых выразил свое мнение.

После  первой же информации Стефан направляет телеграммы   консулам «концерта», уже успевшим и доложить в свои столицы о происходящем, и получить инструкции, выяснив, что Лондон «предельно возмущен», а Вена и Берлин «глубоко озабочены». Далее, запросив  консула России, узнал, что «no comments» и когда  commentsбудут, неведомо, но как только, так их сразу перешлют в секретариат. Связался с шефом, давшим понять, что к перевороту не причастен, от приглашения примкнуть отказался, но намерен держать нейтралитет, как и  Константин  Никифоров, военный министр, тоже  получивший предложение  остаться на посту, считающий, что  не дело военных вмешиваться в политику.

Однако еще до всех визитов, только-только выйдя из резиденции Климента, спикером парламента  распорядился отправить две «молнии» - одну в Вену, где лечил почки первый полковник болгарской армии Данаил Николаев, верный Баттенбергу и очень популярный в частях столичного гарнизона, прося его срочно вернуться, а вторую в Пловдив, Саве Муткурову, зятю и компаньону, командующему войсками Восточной Румелии, куда отправился и сам.

Учитывая, что ширнармассы решительно ничего не понимали,  Гатчина продолжала грозно молчать, а новое правительство, ожидая хоть чего-то внятного,  шлифовало и перешлифовывало, подготовив черновик только через два дня после упразднения Баттерберга, остаток времени ожесточенно споря о кадровых назначениях и размышляя, кого  назначить военным министром, чтобы Государь не изволил гневаться,  всему дальнейшему особо удивляться не приходится.

[wizard]

частный вопрос о персоне монарха в силу субъективных причин принял принципиальный характер. Лозунги «С Баттенбергом, но без России» (версия Стамболова: «С Баттенбергом или нет, но без “старших” и “младших”») и «без Баттенберга, но с Россией» исключали друг дружку. Мнение Каравелова, - «с Баттенбергом и с Россией», - не воспринимал никто, и позиция Гатчины усугубляла раскол.

Притом, что Каравелов, заявив, что «я не крайний русофил, но Болгария без покровительства России существовать не может», готов был формировать кабинет под диктовку русского консула, и Стамболов, в общем, не возражал, сливать князя, имевшего после Объединения и Сливницы имидж «защитника народного дела», они не были готовы, доказывая, что этот вопрос второстепенен.  И в общем, поскольку конституционный монарх «не может играть важную роль в избрании пути, которым пойдет Болгария в будущем», были абсолютно правы.

Вот только воля Государя в этом вопросе была тверже гранита, и российские дипломаты уперлись рогом: пока Баттенберг на престоле, Империя «не сделает ни одного шага к сближению с Болгарией». Примерно так же высказывался и Берлин, разозленный явно проявившейся ориентацией князя на «тетушку Вики»: рассуждая на сей счет, Бисмарк прямо обозвал Александра I «карьеристом, который расшатывает мир».

В такой ситуации, когда Баттенберг мешал всем («западники» опасались, что он возьмет слишком много власти, а русофилы считали, что ради восстановления дружбы с Россией он – меньшее, чем можно пожертвовать), князь, травимый прессой, как «источник всех несчастий Болгарии», был политически обречен даже в глазах не очень многочисленных поклонников.

Пытаясь прощупать почву для примирения, Каравелов со Стамболовым за пару месяцев до Августа, нанесли визит русскому консулу Богданову, и услышали: «Россия может сделать еще немало неприятностей Болгарии, если нынешние отношения не будут изменены». Вполне откровенно.  «Но мы не знаем, в чем виновны перед Россией и что можем сделать, чтобы помириться», - спросил спикер, и ответ опять был дружески-откровенен:  «Пока есть князь, царь никогда не пойдет на мировую. Это главное препятствие», и общественность, прекрасно понимая, чего от нее хотят, готова была идти навстречу. «Зло Болгарии, - соглашались все, - в коронованной голове, которая управляет. Кто избавит Болгарию от этой личности, тот станет для нас наибольшим патриотом».

Таким образом, инструктируя агентов готовить путч, Гатчина не имела сомнений в том, что Берлин с ней, а «военные русофилы», выполняя приказ агентов, ничуть не сомневались в том, что как только камень преткновения будет убран, все проблемы сразу исчезнут. Включая проблему Стамболова, которого Государь считал «не слишком надежным», и хотя не настаивал категорически, но мягко  рекомендовал устранить из политики.

Но вышло, как мы уже знаем, не так. И дело, в общем, даже не в обиженном и опасавшемся за свое будущее спикере парламента, роль которого, конечно, преуменьшать нельзя, - будь он один, даже ему сделать ничего бы не удалось, - а вопросе, куда более серьезном. Слишком небезосновательны были предположения, что «крайние русофилы», - конечно, не сразу, но потом, укрепившись у власти, по команде Александра III сольют Восточную Румелию.
Основания для таких опасений, поскольку для Государя сей вопрос тоже стал вопросом принципа, более чем имелись, и такой исход был  абсолютно неприемлем  для большинства болгар. Не говоря уж о румелийцах, чью позицию лучше всего выразил ставший в те дни законченным русофобом Захарий Стоянов: «Даже при султане нас не старались разлучить», - а между тем, именно румелийские контингенты составляли большую часть армии.

Именно поэтому, - хотя в первые сутки после переворота казалось, что все получилось, и войска бывшего «малого княжества», командование которых так или иначе было связано с заговорщиками, присягали правительству Климента, несмотря на отказ военного министра войти в кабинет, - очень скоро выяснилось, что далеко не все так розово и пушисто.

Позиция Стамболова, - по статусу третьего лица в государстве, а в сложившейся ситуации даже первого, - сама по себе переводила устранение непопулярной фигуры в «мятеж», а воззвание нескольких известных либералов, разъяснявших, что мятеж организован внешними силами и может привести к распаду Болгарии, и вовсе обескуражило политически активную общественность.

Начались митинги.
Военные засомневались.

Отказался от присяги элитный Плевенский полк, затем в уже присягнувшем Варненском полку офицерский совет отстранил и взял под арест поддержавшего переворот командира, а в Пловдиве, куда уже прибыл Стамболов, события в Софии и вовсе изначально приняли в штыки. Комбриг Сава Муткуров, назначенный спикером на пост главкома, срочно созвал румелийские гарнизоны,  - то есть, большую часть войск, потому что турецкое направление считалось важнейшим, - а Стамболов потребовал от Софии «под страхом смерти в 24 часа сдать власть и подчиниться главнокомандующему болгарскими войсками подполковнику Муткурову».

Естественно, София попыталась как-то договориться с Пловдивом, дав полномочия для переговоров новому военному министру, срочно вернувшемуся из заграничной командировки майору Олимпию Панову, но тщетно. В отличие от «клятвопреступника» Петра Груева, с ним, непосредственно к событиям отношения не имевшим, Стамболов и Муткуров общаться не отказались. Но ни о «абдикации Баттенберга навечно», ни о «парламентской республике», не собирались даже слушать, поскольку «политические затеи незаконных властей рассмотрению не подлежат», предлагая обсудить вопрос о том, кто может рассчитывать на амнистию, а кому дадут 24 часа на бегство из страны.

После провала переговоров, в ночь с 11 на 12 (с 23 на 24) августа, от присяги правительству Климента начали отказываться и гарнизоны северной Болгарии, беря под арест офицеров-русофилов, даже очень авторитетных, вроде командира Сливенской бригады майора Аврама Гудзева. Фактически за «Вместе с Россией, не глядя ни на что!» твердо стояли только военные училища, гарнизон Шумена, да еще Струмский пехотный и 1-й артиллерийский полки, занявшие позиции и заявившие о готовности сражаться. Однако соотношение сил было настолько в пользу лоялистов, что в исходе «горячей фазы» никто не сомневался, и Олимпий Панов умолял главкома не доводить дело до гражданской войны, упирая на то, что «болгарский штык не должен колоть болгарина».

В такой ситуации, все зависело только от четко заявленной позиции «старших братьев», и Гатчина, наконец, разродилась. Явившись на заседание правительства, генеральный консул Империи сообщил, что Государь «не может одобрить переворота, даже идеалистического, осуждает опрометчивый шаг господ офицеров» и желал бы  восстановления законного кабинета, с которым можно говорить всерьез, но готов «оказать русское гостеприимство всем искренним друзьям России».

В ответ на вопрос, а как же насчет гарантий помощи, не будь которых, выступать не рискнули бы, дипломат ответил примерно в том смысле, что Государь обещал стоять за спинами и хотел бы посмотреть, кто посмеет обидеть, - и стоит, и смотрит, а толковать Его волю ни у кого нет права. Сразу после чего Петр Груев и другие лидеры путча, подали в отставку, а владыка Климент уступил пост премьера вынырнувшему из схрона Петко Каравелову, сохранившему на посту военного министра Олимпия Панова, - с одной стороны, чистой воды путчиста, но с другой, формально к свержению князя отношения не имевшему, зато уважаемому в среде военных.

Теперь, когда мнение Гатчины было, наконец, уважено, консул, одобрив «понимание болгарскими друзьями сложности момента», взял на себе функции посредника. Однако в Пловдиве ни о каких переговорах «на равных» не хотели и слушать.

То есть, в ответ на просьбу законного премьера «не предпринимать ничего, чтобы могло бы ввергнуть страну в хаос гражданской войны или подвергнуть ее чьей-либо оккупации» спикер отказом не ответил, предложение создать «совместное правительство» как бы принял, но предложение учредить регентство и вынести вопрос о реставрации Александра I на усмотрение внеочередной сессии Великого Народного собрания категорически отверг.

Выставленные же им встречные условия были совершенно неприемлемы. Фактически, он требовал капитуляции, и 15 (27) августа Петко П.Каравелов телеграфировал в Пловдив: «Мы не согласны быть пустой частью составленного вами кабинета министров. Это наше последнее слово. Мы умываем руки и складываем с себя всю ответственность».

Теперь ход был за Стамболовым. 16 (28) августа он огласил состав нового «временного» правительства во главе с Василом Радославовым (что само по себе говорило о многом) и отдал приказ войскам приказ идти на Софию, которая и была занята лоялистами через два дня. Боя не случилось: Олимпий Панов приказал Струмскому и 1-му артиллерийскому полкам «для избежания пролития болгарами болгарской крови» сложить оружие, части, поддержавшие переворот были выведены из столицы, а через неделю распущены. «Военные русофилы», не пожелавшие бежать, - в частности, Петр Груев и Анастас Бендерев, - пошли под арест, но большинство предпочло уйти за кордон.

В то же время, очень опасаясь, что Муткуров, - пусть друг, компаньон и родственник, но себе на уме, - «поступит, как генерал Барьос в Гуатемале», - то есть, создаст военную хунту, при которой спикер потеряет влияние, - Стамболов, не предупреждая зятя, послал телеграмму князю, приглашая его «вернуться в верную ему Софию». А князь, получив предложение, согласился.

Он, конечно, вполне понимал, что в новой ситуации будет никем и ничем, но, насколько можно судить по документам, успел полюбить Болгарию, - конечно, по-своему, но без притворства, - а ведь в будущем жизнь могла сложиться по-всякому. Да к тому же, отречься, вернувшись, он мог всегда, а добровольное отречение от престола, в его корпоративном понимании, считалось куда более почетным, чем статус беженца, которого выгнали подданные.

Вместе с тем, бодаться с дубом он уже не собирался, и сразу же по прибытии в Рущук, только-только подтвердив (а куда деваться?) назначение Радославова главой правительства и огласив манифест о «возложении на себя ответственности за судьбу любезной мне Болгарии», никого ни о чем не уведомляя, сразу же отправил Государю телеграмму, уведомляя: «Россия даровала мне мою корону и эту корону я готов вернуть ее монарху».

Ход, разумеется, умный: Гатчине давали понять, что непослушный вассал сделал правильные выводы и теперь, если Империя сочтет нужным простить, будет послушным, а если не сочтет, так тому и быть. Однако Александр Александрович отходчивостью не отличался. «Я, - гласила  ответная, от 20 августа (1 сентября) «молния», -воздержусь от всякого вмешательства в печальное положение дел, до которого доведена Болгария, пока вы будете там оставаться. Вашему высочеству предстоит решить, что вам надлежит делать. Предоставляю себе судить о том, к чему обязывают меня чтимая мною память моего родителя, интересы России и мир на Востоке».

Это означало, что Александру I не оставляют иного выхода, кроме как окончательно уйти со сцены, о чем он 26 августа (7 сентября) и сообщил Стамболову, поставив того в совершенно идиотское положение. «Для этого человека, - говорил он (согласно мемуарам Симеона Радева), - мы подняли на ноги всю Болгарию... Брат против брата обнажил нож, и вот он принимает такое судьбоносное решение не спрашивая нас; бросает свою корону к ногам иноземного монарха и скрывает от нас?».

Несколько часов спикер пытался убедить, умолить, даже пугать князя, надеясь вынудить того изменить решение, но тщетно. 27 августа (8 сентября) Баттенберг, «с болью душевной» объявив об   отречении «во имя восстановления добрых отношений болгар с Россией», подписал указ о создании регентского совета в составе Стамболова и Муткурова, а также (прощальный реверанс  Государю) Каравелова, и в тот же день покинул страну

[wizard]

Уход со сцены Александра I в столицах «концерта» оценили, естественно, по-разному. В Петербурге радовались одолению супостата. В Париже, сухо отметив «Допрыгался», тему закрыли. В Стамбуле, точка зрения которого никого не волновала, злорадствовали на тему «при нас такого не случалось». В Берлине, где муры Шуры с «тетушкой Вики» беспокоили многих, «устранения пешки Баттенберга с балканской шахматной доски» весьма приветствовал Бисмарк.

В Вене событие сдержанно одобрили, но и только, ибо бывший князь считался «резким, но управляемым», а теперь возникла проблема со сменщиком, причем, нормального кандидата у Вены не было, а отдавать Болгарию «старшему брату» из Берлина давила жаба. Возмутился «слишком серьезным успехом российской дипломатии» только Лондон, все схемы которого в одночасье рухнули. Тетушка же Вики и вовсе заявила, что «жестокую грубость» в отношении «милого Сандро» считает «пощечиной».

Короче говоря, было ясно, что ничего не ясно, кроме, конечно, необходимости искать нового князя. А тут имелись сложности, ибо решение «концерта» толкований не подразумевало: только с согласия всех заинтересованных сторон и (во всяком случае, официально) с «высокого соизволения» султана Порты, как сюзерена княжества. Порта, правда, подтвердила бы любой выбор держав, да и державы так или иначе могли бы согласовать кандидата, но…

Но вопрос с Гатчиной оставался открытым, а предшествующие события вполне понятно указывали на необходимость прогнуться, - и Стамболов это прекрасно понимал, в одной из первых речей во всеуслышание заявив: «И тот день, когда наступит примирение с Россией, будет для меня радостным днем!». После чего Народное собрание единогласно приняло Обращение к Александру III с просьбой «взять болгарский народ под защиту», а Государь «снисходя к мольбам болгарского народа, милостиво соизволил» направить в Софию своего «особо полномочного представителя», генерала Николая Каульбарса, брата бывшего военного министра Болгарии. И вот тут, чтобы разобраться в дальнейшем, перейдем с галопа в хлынцу.

На самом деле, ни в «грубости», ни в «прямолинейности», ни в «недостатке такта», ни в чем-то еще, что приписывают Николаю Васильевичу болгарские, западные и русские историки, обвинять генерала нет никаких оснований. Как раз наоборот, он, известный ученый-географ, интеллектуал, был одним из лучших, опытнейших переговорщиков Империи. В высшей степени успешно решал такие сложные проблемы, как проведение демаркационных линий между враждующими балканскими государствами, хорошо знал Болгарию, и Болгария его хорошо знала, чтя доблесть, проявленную генералом Каульбарсом под Горным Дубняком, Плевной и еще много где.

Таким образом, сам факт его назначения был для Софии позитивным намеком, и никто из упрекающих «особо полномочного» эмиссара Гатчины, ни разу не утверждает, что Николай Васильевич повышал голос или грубил. Проблема заключалась в самой задаче, поставленной Государем устно, - «проверить искренность болгар в их желании примирения», - и наличии совершенно точных инструкций, официальных и «секретных», определяющих линию поведения.

Насчет «секретных», впрочем, позже, официальные же, изложенные в двух нотах, немедленно по прибытии были переданы Регентскому совету. Согласно первой ноте, от властей Болгарии требовалось совершить «три дружественных шага»: отменить военное положение, амнистировать  участников переворота 9 (21) августа и, главное, перенести выборы в Великое Народное собрание, намеченные на 30 сентября на «неопределенный срок». Согласно ноте № 2, регентам надлежало подтвердить «безвозвратность» отречения Баттенберга и «безо всякой задержки прекратить преследования граждан, дружественных России».

В этих документах, составленных по высшему дипломатическому разряду, продумано было все до буквы. Сама по себе резкость тона, свидетельствовавшая о намерении России единолично диктовать условия, фактически превратив Болгарию в протекторат, возмутила «концерт», тотчас заявивший протесты, однако регенты, вопреки общим ожиданиям, возражать не стали и ноты приняли, тем самым показав, что, хотя на шею садиться не позволят, но готовы к самым широким уступкам.

Сверх того, Стамболов, согласился выполнить два условия ноты № 1, - военное положение отменили, арестованных начали оформлять на выход «под поручительство», - и одно из условий ноты № 2: прозвучало официальное заявление о том, что персона Баттенберга, как возможного князя, «ни сейчас, ни впредь» рассматриваться не будет. Но с «неопределенным сроком» вышла заминка: «глубоко уважая пожелание Государя Императора», Регентский совет согласился перенести выборы на две недели, назначив их на 15 (27) октября, но и только, пояснив, что вопрос для народа и государства настолько важен, что неопределенности не терпит.

А между тем, именно тут собака, что называется, и порылась. Основанием для такого требования, - об этом Каульбарс заявил публично, - была «незаконность» самого Регентского совета, поскольку князь, не имея возможности выбора, не подобрал кандидатов сам, но всего лишь утвердил сложившееся без его воли и ведома положение вещей. А значит, «узурпаторам», настаивала Гатчина, следует подать в отставку, назначив (с учетом рекомендаций Каульбарса) новый состав совета, и только тогда, под его руководством, проводить выборы.

С юридической точки зрения  - безупречно, однако по жизни означало, что Стамболову придется уйти с авансцены, куда, как он прекрасно понимал, ему уже никогда не позволят вернуться, а вот это для «болгарского Бисмарка», как его вскоре начали величать европейские СМИ, было совершенно неприемлемо. Вне власти он себя не мыслил, власть свою понимал, как абсолютную, и уже успел сделать все, чтобы так оно и было: Сава Муткуров, упустивший свой шанс стать «болгарским Барьосом», слепо подчинялся другу и родичу, голос же Каравелова равнялся нулю, ибо два всегда больше одного (в связи с чем, «бешеный Петко» вскоре подал в отставку, а его место занял некто Георгий Живков, послушный пудель «первого регента»).

Таким образом, с точки зрения Стамболова, «неопределенный срок» был категорически невозможен, даже в том случае, - на такой вариант Каульбарс мог согласиться, - если бы его Регентский совет оставался бы у власти. Потому что для проведения не просто выборов, а выборов в нужном режиме были созданы все условия. Явно прорусская подкладка августовского переворота плюс вероятность потерять Румелию в случае его успеха шокировали многих, включая «умеренных русофилов», лозунг «Никогда больше!» стал популярен, и под эту сурдинку в стране откуда ни возьмись зазвучало  «България за себе си», то есть, «Болгария для Болгарии».

Молодые люди в бараньих шапках, надвинутых на лоб, с шарфами на пол-лица, рыскали по улицам, высматривая, подслушивая и хватая всех, кто проявлял сочувствие к перевороту или был известен активным русофильством, избивая их затем дубинами и бросая на пустырях. Зачастую врывались и в дома, - адресами они располагали, - круша все.

Поймать их полиция никак не могла, даже если оказывалась рядом, и хотя официально власть «ничего не знала», но все знали, что за хлопцами стоит лично премьер-министр Васил Радославов, не скрывавший, что, на его взгляд, «больных русофилией надо лечить обухом». Сам же Стамболов, якобы бывший не в курсе, в ответ на какой-то запрос четко ответил: «Мне об этом ничего не известно. Но я не принадлежу к числу фарисействующих политиков. Когда, согласно моему внутреннему убеждению, можно что-либо сделать для спасения отечества, я делаю, хоть это и запрещено законом».

Такая методика работы с избирателями была весьма эффективна в смысле тактики, самые буйные становились очень тихи и осторожны, но затягивать ее, разумеется, возможным не представлялось , - а значит, ни откладывать выборы надолго, ни, как требовал Каульбарс, «прекратить преследования», не выходило.

Короче говоря, по всему получалось так, что Россия, избавившись от Баттенберга, получает Баттенберга в квадрате, - ибо популярного и жесткого, - вполне готового сотрудничать, но не беспрекословно, а на своих условиях, а это Государя категорически не устраивало. Ничьей в этой партии он не признавал. Тем более, что Стамболов не проявил готовности и беспрекословно принять (еще одно обязательное условие!) российского претендента на престол, Николая Дадиани, светлейшего князя Мингрельского. Хотя кандидатуру Гатчина по всем статьям подобрала идеальную.

Судите сами. Православный, древнейшего рода, уступивший, правда, Императору право управления княжеством, но титулярно – монарх, европеец до мозга костей, блестяще образован (Сорбонна!), миллионер, лучший друг покойного наследника Николая Александровича и близкий друг Государя, боготворившего старшего брата, герой русско-турецкой войны, ходивший в сабельные рубки, да к тому же убежденный либерал с уклоном влево аж до легкого прудонизма, - казалось бы, персона безупречная.

И тем не менее, Стамболову не подходило. Во-первых, как говорилось в его ближнем кругу, «слишком русский, чересчур русский, до кости русский», во-вторых, будучи в родстве со всеми аристократами России, не имел никаких родственных связей на Западе, - то есть, никакой  «многовекторности» и никакого «баланса», - а в-третьих, «азиатский князек, европейскому обществу не подходящий; в Болгарии не годится даже в великие конюхи».

В такой обстановке Каульбарс, ездивший по стране с агитацией за российского кандидата, видя, что народ взвинчен, а к серьезным людям, на которых он рассчитывал, сразу после его отъезда (наружка велась откровенно до наглости) являются хлопцы в масках, 29 сентября официально объявил неизбежные уже выборы незаконными, призвав болгар «осознать братские чувства России», а неофициально вскрыл конверт с «секретными» инструкциями.

Его агенты встретились с лидерами молодых офицеров-русофилов из провинциальных гарнизонов, в перевороте не участвовавших и, благо чины незначительны, в поле зрения не попавших, и призвали их «послужить русскому делу». Парни, в принципе, не возражали, однако резонно отметили, что если уж у старших, аж Софию захвативших, не получилось, то у них и подавно не выйдет, поскольку ничего не подготовлено, да и ни сил нет, да и авторитета в войсках еще не набрали. «Ничего, - отвечали агенты, - вы только начните, а что будет дальше, сами увидите. Да и перед тем кое-что произойдет. Русское слово – твердое слово».

И действительно, 12 (24) октября столицы «концерта» были уведомлены о том, что два клипера Черноморской эскадры уже следуют к болгарскому побережью «для исполнения задач, представляющих для интересов России особую важность». А на следующий день на рейде Варны встал «Забияка», до отказа набитый морской пехотой, после чего Регентский совет принял решение перенести выборы на 3 дня.

Но и только. В ответ на обеспокоенные вопросы друзей и предупреждения Муткуров, - дескать, нет полной уверенности, что армия станет стрелять по русским, - «первый регент», в порядке жеста доброй воле выпустив из тюрьмы всех участников августовского путча, - ответил: «Этого достаточно. Будем сильными, и они не посмеют. Бьют только слабых». Повторив то же самое 17 (29) октября, когда на варненском рейде к «Забияке» присоединился «Память Меркурия». И на следующий день по всей Болгарии открылись избирательные участки.

Это был очень нервный день. Парни с дубинками дежурили на участках, расправляясь со всеми, хоть слегка похожими на «зрадников». На улицах, вопя речевки с проклятиями в адрес России и Государя, бесновались хорошо организованные толпы, по ходу закидавшие помидорами здание российского представительства, спалив перед тем имперский триколор. А на ультимативное требование Каульбарса пресечь безобразия, премьер Радославов ответил, что дела по фактам хулиганства уже возбуждены, но использовать силу против народа, реализующего свое право на митинги правительство не вправе, а если Россия, никакого понятия о демократии не имеющая, этого не понимает, то ей же хуже.

Николаю Васильевичу оставалось только предупредить, что своих подданных болгары, конечно, могут тиранить, как хотят, но первый же случай насилия над подданными России станет основанием для разрыва дипломатических отношений, и срочно запросить царя, «до какой степени может он располагать своими полномочиями». Ответа не было, что по умолчанию означало «в полной», - и 22 октября (3 ноября) поднялся гарнизон Сливена, а через два дня и гарнизон Бургаса.

Однако высадки, твердо обещанной лейтенантикам, не случилось, - командующий эскадры не получил «добро», - оба мятежа захлебнулись, практически не начавшись, а на изумленный запрос Каульбарса (по поводу Сливена) Гатчина сообщила: «По моему мнению, это невозможно», пояснив (уже после Бургаса), что «Болгария, освобожденная по воле моего августейшего отца, не может никоим образом быть оккупирована русскими войсками». Насколько можно понять, Александр Александрович  режиссировал очередную «балканскую опереттку» всего лишь как жесткое предупреждение, - но, судя по всему, плохо понимал, с кем имеет дело.

Теперь, когда исход мятежей показал слабость «военной оппозиции», а десант, которого в Софии опасались, так и не состоялся, авторитет Стамболова стало непререкаем. Никаких заявлений по поводу «недружественных жестов» сделано не было, но 24 октября (5 ноября) в Пловдиве «неизвестные в масках» спокойно, на глазах у полиции избили сотрудника российского генерального консульства Небольсина.

Естественно, Николай Каульбарс потребовал объяснений, не получил их и 8 ноября вместе с персоналом агентства покинул страну. Заявив напоследок, что «отныне российское правительство не находит возможным поддерживать сношения с болгарским правительством, как с утратившим доверие России». На что «первый регент», холодно отметив, что в политике сложно иметь дело с истериками, уведомил непосредственно Гатчину, что «интересы России будут учтены, и кандидатуру князя Мингрели представят Собранию», слово сдержал.

Вопрос об избрании «православного черкеса» вынесли на обсуждение, но до голосования дело не дошло: что грузины никак не черкесы многие депутаты не знали, но знали, что кандидат – уроженец Кавказа, смугл и горбонос, то есть, вылитый черкес, а все, хоть сколько-то напоминающее о черкесах в Болгарии вызывало совершенно конкретную реакцию, и вопрос улетел с повестки дня сам собой.

Вместе с тем, на рассмотрение представили две «европейские» кандидатуры, по всем признакам подходящие Гатчине: Александр, герцог Ольденбургский, близкий родственник Романовых, и Вальдемар Датский, родной племянник Государя, плюс брат принцессы Уэльской, к Берлину (а значит, и к Вене) относившийся весьма прохладно. Теперь все было в воле Государя: один его кивок, и вопрос был бы улажен устраивающим всех компромиссом.

Однако последствия отказа от того кандидата, которого царь предлагал, как единственного, а тем более, «дерзкого» предложения кандидатур, с ним не согласованных, зная нрав Государя, несложно было предсказать. Оба принца запросили мнение дяди, а затем, поблагодарив, отказались принять престол, предложенный «незаконным» собранием, причем Вальдемар, ссылаясь на запрет отца, уже зная, что избран князем Болгарии. А вслед затем стало известно и об утверждении Александром Александровичем «заключительной ноты» Каульбарса.

Дипломатические отношения между Россией и Болгарией были разорваны.
По инициативе России, - и надолго.

[wizard]

И вот, казалось бы: крохотная, очень отсталая страна, еще даже не совсем страна, а так, полуфабрикат, - а конфликт вокруг нее сдвинул слои, воистину тектонические. Из разряда тех, что откликаются на «Ау!» спустя много лет, - но страшно. Хотя, с другой стороны, первые трещины пошли сразу. «Линия Гирса», которой Александр Александрович так гордился, считая (и в общем, правильно считая) «Союз Трех императоров» гарантией внешнеполитической стабильности России, рухнула.

Горшки в отношениях с Австро-Венгрией побились вдребезги, с доверие к Рейху тоже поколебалось, ибо при всем том, что Бисмарк «высоко оценивал мудрость суверена в болгарском вопросе», никакой реальной поддержки Берлин восточному союзнику так и не оказал. Именно в это время в Гатчине впервые задумались о возможности сближения с Францией, а значит, в перспективе, и с Англией.

В Софии, впрочем, на такие высоты не воспаряли. Там были свои проблемы, аккурат по размерам Болгарии. Разрыв с Россией был фактически триумфом тех, кто экономически ориентировался Вену и Берлин, хотя на уровне сознания, естественно, оформлялось, как «патриотизм», отрицавший примирение, и если самого Стамболова это в какой-то степени тревожило, то верхушка политикум в целом склонна была прислушиваться к мнению Васила Радославова, автора «дубинного террора».

Этот факт, к слову сказать, тоже тревожил «первого регента», и куда больше, чем разлад с Империей, однако главнейшей задачей повестки дня было как можно скорее подыскать монарха, поскольку без вершины карточный домик мог поползти и развалиться, тем паче, что в условиях политического кризиса, когда некому было поставить подпись под документами высшего уровня, нностранные банки отказывали прикрыли кредиты, и приходилось повышать налоги, что не способствовало сохранению стабильности.

То есть, «Что делать?» в первую очередь было очевидно. Сложности начинались с «Как?». Монархи все-таки на рынке не продаются и в канаве не валяются, а система европейской безопасности, пусть не идеально, но функционировала, и формула «при полном согласии всех и с утверждением Портой» считалась незыблемой. А Россия, - это понимали все, - ни на кого, ею не рекомендованного, согласия не даст. Да и в Париже с Лондоном тоже: месье не поддержали бы ничего, хотя бы в малой степени выгодного Берлину, а сэры по-прежнему ставили на «милого Сандро», дожидаясь момента, когда он станет единственным вариантом. В связи с чем, и в столицах «концерта», по праву считавших себя в выигрыше, при всем их желании, рассчитывать на что-то путное не приходилось.

Ничего удивительного, что внутренняя политика превратилась в сплошной крик с переходом на выяснение отношений и самые причудливые варианты. Кто-то заикнулся о республике. Его высмеяли, пояснив, что партнеры не поймут вплоть до интервенции. Сам «первый регент» через очень доверенных людей, в строгой тайне, закинул удочки в Стамбул, напомнив туркам старую (еще «доапрельских» времен) эмигрантскую идею «двуединой монархии». Типа, если Австро-Венгрия лучше просто Австрии, то почему не подумать о «Болгаро-Порте»?

Подумать можно, ответили турки, почему не подумать, но, увы, нереализуемо. Раньше надо было думать, желательно, не задницей, а нынче поздно. Рыбка задом не плывет, и «концерт» никогда не допустит, а вот насчет того, что дружба лучше не дружбы, можно и поговорить, но не прямо сейчас, а когда решите свои дела дома, - и к слову, лучшим свидетельством добрых намерений будет, если София перестанет будоражить досадную, всем мешающую проблему Македонии.

В итоге, в декабре послали ходоков от парламента, самых «европейских» и уважаемых. Формально для консультаций в основных столицах насчет вероятных путей разрешения «болгарского кризиса», но фактически (на авось) в надежде все-таки получить рекомендации по основному вопросу. Стамболов считал это столь важным и срочным, что инструкции его (в дальнейшем все более эмоциональные) даже не оформлялись в парламентские формулировки.

Просто и открыто: «Хоть из дерева, хоть из камня, но чтобы князя ты мне нашел, дурного, горбатого, какого угодно, а то мы тут все перебьем друг друга», - и все тщетно. Разве что в Лондоне как бы невзначай помянули, что вот, мол, есть у нас на примете замечательный парень, зовут Александр, фамилия Баттенберг, и по-болгарски свободно говорит, - если нравится, благоволите! Но такой вариант, особенно, с учетом позиции Гатчины, пройти не мог никак, да и в Лондоне это понимали, в связи с чем, чуть позже, уже в апреле, тетушка Вики посоветовала «милому Сандро» еще раз отречься от престола, уже официально и при нотариусе, что он и сделал.

В общем, единственным хоть каким-то результатом тура по Европе стало как бы случайное (но на деле хорошо организованное интересантом и его приятелями) знакомство софийских политиков с молодым и голодным, а потому готовым на все австрийским поручиком Фердинандом Саксен-Кобург-Готским, сразу взявшим быка за рога. Дескать, готов «взять на себя тяжкий труд ввести Болгарию в Европу» и лучше меня на свете просто никого нет. А что до рекомендаций, так я сам по себе, ни от кого, но только скажите «да», и все будет: и тетушка Вики одобрит, и дядюшка Вилли, и дядюшка Францль, и кузена Сандро тоже беру на себя.

На самом деле, все было не совсем так. Даже совсем не так. Был Ферди не без достоинств, всерьез увлекался науками, и знатен был Ферди заоблачно, в родстве состоя решительно со всей Европой, вот только «вся Европа», - узенький, в общем-то, семейный круг, - считала нагловатого, с детства трусоватого и жеманного парня, к тому же бисексуала, что тогда официально не поощрялось, уродом в семье. Так что сообщение его всем дядям и тетям сразу после встречи с ничего не обещавшими болгарами, - «Мне сделали предложение, прошу благословить», - понимания не встретило.

«Нет и нет, - телеграфировала Вдова утром 16 декабря премьер-министру лорду Солсбери, - Фифи совсем не подходит, даже для болгар, слишком эксцентричен и женственен», через сутки просто потребовав: «Важно, чтобы стало широко известно, что я и мое семейство не имеем ничего общего с абсурдными претензиями этого моего глупого молодого кузена».

Примерно в том же духе, только короче, высказался и кайзер Вильгельм, сообщив Бисмарку, что молодой Ferkel(поросенок), видимо, уже не знает, где брать деньги, если охмуряет «балканских крестьян», а «гатчинский узник», видевший претендента-инициативника лишь однажды, на своей коронации, и с тех пор вообще за человека не считавший, отлил в бронзе: «Кандидатура столь же комичная, как и лицо. Кокотка с маникюром, прости Господи». И только Франц-Иосиф в беседе с графом Кальноки буркнул нечто типа: передайте, что со службы отпущу, но на нашу поддержку, пока не покажет, что все серьезно, пусть не рассчитывает.

Впрочем, сам Ферди все о себе знал и совершенно не стеснялся; в одном из писем, собранных им в книге «Советы сыну», все сказано вполне откровенно: «Я был большим лгуном, фальшивее и лукавее всех, по этой причине смог перехитрить самых тонких спекулянтов и самые хитрые коронованные головы». Но, тем не менее, другого не было и не предвиделось даже в намеке, и Стамболов приказал начать переговоры, потому что лодку уже несло.

Разумеется, ситуация позволяла «первому регенту» не особо оглядываться на законы, и он не оглядывался. Виновницей всех бед и невзгод определили Россию, русофильские газеты закрыли, русофобским дали карт-бланш на всё. Памятники, правда, не крушили, - не было их еще, - но вспоминать о роли Империи в войне за Независимость хотя запрещать не стали,  настоятельно не рекомендовалось. Допустимо  было писать и говорить разве что вскользь, но лучше о «победе болгар с некоторой помощью союзников».
Такие же указания дали учителям и священникам. Аппарат шерстили, увольняя всех, кто работал при «оккупантах». Армию по указанию военного министра Данаила Николаева, убежденного «баттенбержца», чистили со щелоком, отправляя в отставку уроженцев северных областей, кроме тех, за кого ручался лично кто-то из регентов или премьер. Освободившиеся вакансии заполняли румелийцами (боявшимися, что Пловдивщину сольют), македонцами (обиженными, что Македонию сдали) и вчерашними юнкерами, не имевшими вообще никаких связей с Россией.

Такие новации, ясное дело, нравились далеко не всем, как по идейным соображениям, так и в связи с крушением карьер, однако никаких рычагов влияние у критиков регентства не осталось, устные протесты властям были до лампочки, и «выразителями мнения несогласных», даже не очень хорошо относившихся к «оккупантам», автоматически стали офицеры, после августовского фиаско эмигрировавшие в Румынию, где вскоре возник «Революционный комитет», возглавленный «триумвиратом» - Петром Груевым, Радко Дмитриевым и Анастасом Бендеревым.

Особой программы не было, единственной целью заявлялось отстранение от власти регентов и (особенно) премьера Радославова, насчет которого общее мнение сводилось к тому, что «А если и совсем без следа сгинет собака, так оно и лучше». Каких-то серьезных связей с политиками, загнанными в подполье, тоже не было, о народе и говорить нечего, – в городах большинство интересовавшихся политикой скакало под речевки, на селе крепко держали вожжи жандармы, - поэтому ставка вновь делалась на силовое решение. Разумеется, пытались учесть ошибки, не спешить, искать контакты, расширять сеть ячеек в войсках. При аккуратной поддержке русского посольства работа шла, с прицелом на Апрель, к годовщине, по всему северу и северо-востоку, в Свищов, Тырнове, Силистре, Варне, Шумене.

Но и правительство груши не околачивало, информаторы МВД действовали по всей стране, особо контролируя настроения в армейской среде, - и когда 17 февраля (1 марта) в Силистре пришли за командиром гарнизона Христо Крыстевым, капитан, приказав подчиненным разоружить группу захвата, объявил о начале восстания. Большинство солдат, однако, не понимало, что происходит, из офицеров призыв поддержали 5-6 человек, не более, и капитана Крыстев без суда застрелили   на берегу Дуная.

Слухи о событиях в Силистре, однако, просочились в мир, распространились, и «комитетчики», не видя иного выхода, переправились на болгарский берег, в Русе, где их позиции были намного сильнее. Действительно, здесь пошло лучше, чем в Силистре. Майора Атанаса Узунова, героя войны с сербами, с крохотными силами удержавшего Видин, солдаты уважали, полковника Димитра Филова, командира 3 пехотной бригады, тоже, а Олимпий Панов, «победитель при Сливнице», появившийся в городе на рассвете 19 февраля (3 марта), вообще считался «живой легендой». Так что, около суток, по мере присоединения к восстанию мелких подразделений, казалось, что кашу можно сварить. Однако правительство, знавшее больше, чем заговорщики предполагали, к такому обороту были готовы.

Премьер Радославов подписал давно уже заготовленный на такой случай указ. Офицеры-румелийцы, выступив перед личным составом, доведенным до нужной кондициями ежедневными пятиминутками ненависти насчет «неизбежного русского вторжения», сообщили солдатам, что «Вот, пришел час защитить и сберечь независимость Болгарии», и Русе оказался в изоляции перед лицом многократно превосходящих сил карателей. Серия  стычек, в одной из которых был тяжело ранен Димитр Филов, а затем тяжелый уличный бой показали, что шансов никаких, мятежники начали бросать оружие и выдавать «зачинщиков».

В итоге, уйти на лодке на румынский берег обледеневшего Дуная удалось только раненым Радко Димитриеву и Анастасу Бендереву с несколькими солдатами, остальные «комитетчики», офицеры гарнизона Русе и поддержавшие их русофилы попали в плен и пошли под военно-полевой суд, возглавленный прибывшим из Софии майором Рачо Петровым, одним из немногих в армии идейных русофобов, получившим от военного министра четкий приказ: «Знамена изменивших присяге частей сжечь. Части расформировать.  Суд в два-три часа. Всем офицерам без исключения – смертная казнь».

Это еще до подавления. А после - телеграмма-инструкция:  «Относительно пленных, поспешите с осуждением, утверждайте приговор и немедленно приводите в исполнение. Промедление смерти подобно. Осужденные сегодня должны быть расстреляны завтра же». С дополнением: есть информация о скором вмешательстве России плюс дозволением пощадить можно двух совсем молодых офицериков, а также поручика Боллмана, как подданного Империи, в отношении же остальных «никакие прошлые заслуги не являются основанием для смягчения», так что телеграммы от регентов можно не ждать.

Именно таких указаний глава трибунала ожидал, и через два часа после того, как Олимпий Панов от имени всех подсудимых произнес последнее слово, - «Не мы первые, не мы и последние уйдем в бессмертие во имя бессмертной идеи», - утром 22 февраля (6 марта) восемь осужденных (капитана Крыстева осудили посмертно, а полковник Филов скончался от ран накануне), - были исполнены, «показав при этом замечательное мужество». Так указано в официальном отчете о казни. Более подробно поведали позже присутствовавшие при экзекуции офицеры:

«Первым встать перед строем попросился Тома Кырджиев («апостол» Старой Загоры и Апреля), за миг до залпа сказав: “Не плачьте обо мне! Плачьте об Олимпие Панове, потому что и через столетие Болгария не родит такого сына!”… Вторым, отказавшись, как и прочие, от повязки на глаза, вышел из ряда Атанас Узунов, громко объявив: “Умираю с глубоким убеждением, что боролся за свободу Отечества, любимого мною всем сердцем”… “Я болгарин, значит, я русский. Слава Болгарии, слава России!”, - сказал Георгий Зеленогоров.Наконец, твердо и непоколебимо, получив позволение отдать последний приказ, скомандовал “Целься, пли!” Олимпий Панов… Все они погибли, как герои».

Следует отметить, что во всем описанном не вполне ясна позиция лично Стамболова. В отличие от Муткурова, Радославова, Николаева и прочих «европейцев», он в эти дни молчал, и это понятно: с лидерами мятежа его связывало много такого, что не забывается, а с Пановым они и вовсе были названными братьями, делившими кров и кусок хлеба в эмиграции.

И тем не менее, факт есть факт: пусть даже ни единого слова до тех пор, пока не стихло эхо залпов на берегу Дуная, из его уст не прозвучало, да и после того «первый регент» избегал плохо говорить о расстрелянных, своего права смягчать приговоры Стамболов не использовал, отдав ситуацию на усмотрение «радикальных русофобов». Скорее всего, в ситуации, когда любая слабость могла обернуться против еще не устоявшегося режима, просто сработал инстинкт политического самосохранения...

Но уж итогами-то «стамболовисты», укрепляя позиции, воспользовались по полной программе. Теперь все, возмущавшее оппонентов ранее, вспоминалось, как Эра Милосердия. Низы, правда, особо не трогали, но элиту чистили наждаком, заметая в «Черную джамию», самую страшную тюрьму Болгарии, всех, кто хоть когда-либо, хотя бы в малой степени дал основания подозревать себя в русофильстве. Вплоть до «батек» из окружения владыки Климента. Заодно гребли и «обиженных», которых вполне можно было купить, взяв на госслужбу, вроде известного публициста Димитра Ризова, критиковавших всего лишь «деспотические» методы.

В зиндане оказался и Петко Каравелов, к офицерскому бунту ни с какой стороны не причастный и не столько «русофил», сколько англоман, но опасный, как потенциальный лидер оппозиции. «Разрабатывать» его поручили майору Косте Панице, другу детства «первого регента», лидеру армейской «македонской группировки», ранее стороннику России, но теперь, - поскольку помощи «северного ветра» Македонии ждать не приходилось, - ярому её врагу, назначенному главным прокурором. И Коста старался, а комплексов у него не было никаких.

Бывшего премьера избивали сутками (позже врачи констатируют наличие «ссадин и гематом на руках, на всем лбу и ниже висков, перелома двух пальцев и ребра»), и спасло бедолагу только совместное (по настоянию консула Франции) вмешательство дипломатического корпуса. Любопытно, что иностранным журналистам, спросившим, правдивы ли слухи об истязаниях и пытках, еле живой узник ответил: «Нет. В моем отечестве такие дела не творятся. Я просто несколько раз случайно упал».

Впрочем, довольно скоро, примерно через месяц, волна схлынула. Убедившись, что общественность, все уразумев, либо горячо одобряет, либо молчит, стараясь не собираться больше трех даже на крестины, регенты велели притормозить и практически все терпилы были отпущены с пояснением типа «не извиняемся, вы, как патриоты, должны понять». Однако всем было ясно: с кризисом власти пора кончать, и указания Стамболова очередным ходокам в Европу стали уже почти истеричны: «Князя, князя! Неважно какого, дайте мне князя!».

[wizard]

 

Казалось бы, все ясно: необходим князь. Любой. Какой есть. А был только Фердинанд, бивший копытом и заранее согласный на все. Какие проблемы? И тем не менее, даром что «первый регент» торопил, переговорщики не спешили. Не могли решиться. Слишком уж что-то настораживало в родовитом молодом человеке, даже обаяние которого отдавало некоей гнильцой. И были на то причины.

Даже немногие, которым он не сделал зла, и даже те, кто делал на него ставку, не говоря уж об оппонентах, одинаково брезгливы. И вовсе не потому, что Ферди (или, как называла его тетушка Вики, «противный Фифи») жеманился, душился, пудрился и надувал губки, что в весьма традиционном тогда болгарском обществе казалось диким.

Все было куда глубже. «Свой народ, - писал позже российский дипломат князь Григорий Трубецкой, - Фердинанд не любит. Видимо, и никогда не любил. Он не стеснялся презрительно отзываться о нем, и мне лично пришлось слышать от него подобные отзывы... Болгары боялись его, никто не любил его», и люди это чувствовали, невольно сравнивая нового претендента с Баттенбергом, который, при всех недостатках, Болгарию полюбил и даже дневник писал по-болгарски (Фердинанд же  язык подданных  хотя и освоил , но на уровне чуть выше твоя моя  понимай, хотя языки давались ему легко).

Естественно, называть болгар «грязными» и «дурно пахнущими» Фифи позволял себе исключительно в узком кругу, в берлинах-венах-парижах, и начистоту заговорил только под старость, в изгнании, отводя душу в письмах сыну, - «Болгарский народ морально не дорос, а физически просто достоин сожаления… Помни, мы благородная династия, нам чужда болгарская кровь и душа… У нас нет ничего общего с этой низкой расой», но и на первых встречах, когда претендент был приторно любезен, - а притворяться он, «Иезуит по природе и актер», как пишет тот же Трубецкой, умел, - что-то смутное беспокоило очень многих.

Правда, ближайшие сторонники и поклонники вроде Добри Ганчева прозрели только под конец жизни, - «Царь Фердинанд много лгал... Обманывал людей, обманывал Бога, в конце концов и сам себя обманул», - но жесткий и проницательный Стамболов сразу после встречи с Фифи, когда тот, наконец избранный, прибыл в Софию, сказал в узком кругу: «Берем, конечно, выбирать не приходится. Но Болгария для него лишь подсадная утка».

И в общем, не ошибся: болезненно честолюбивый, Ферди рассматривал престол крохотного княжества всего лишь как трамплин к истинному величию, и не столько страны, сколько себя, как ее монарха, «аристократа, волею судьбы вынужденного играть роль свинопаса», да еще как к собственному кошельку, где, наконец, завелись деньги, которых ему так не хватало на кутежи в Вене, Париже и Лондоне, где он, по его собственному признанию, «только и чувствовал себя человеком», в связи с чем, через несколько лет укрепившись на троне, старался умотать за кордон при любой оказии.

Хотя, справедливости ради, власть он тоже очень любил, в дела государства вникал, и подчас, если не зарывался, у него даже получалось, - но до этого было еще далеко. Как и до предсмертного признания Стамболова: «Верю, болгарский народ простит все мои грехи. Но никогда не простит мне, что я возвел Кобурга на болгарский престол». А пока… Пока что, добившись в июне 1887 долгожданного согласия ходоков, Фифи «в невероятном волнении ждал избрания», которое и состоялось на сессии Великого Народного Собрания 25 июня (7 июля).

http://ic.pics.livejournal.com/putnik1/11858460/2555023/2555023_600.png

Ну как избрания… Сразу после того по Софии, маленькому городу, где все всех знали, пошли слухи о том, что роль парламента была «холуйской» и «все дело было заранее решено», и даже тот самый Добри Ганчев, относившийся к Ферди очень хорошо, подтверждает: «Князь Фердинанд приехал в Болгарию отнюдь не с согласия большинства народа. Так сказать, он был навязан Стамболовым и небольшой частью интеллигенции, т.е. чиновничеством. В кофейнях, в салонах, для виду расхваливая, большинство смотрело на него как на временного гостя, прибывшего потому, что так повелел регент. Иные поговаривали и о взятках…».

И надо сказать, правильно поговаривали. Слухам, конечно, грош цена, однако нельзя не верить самому Фердинанду, в одном из «Писем сыну», когда скрывать было уже нечего и незачем, признававшемуся: «Тебе все досталось на подносе. Ты не посвящен в хитрости, которые я использовал, чтобы ты нынче был тем, кто ты есть Твоя бабушка принцесса Клементина была не исчерпаемым источником благородного лицемерия и царственного лукавства. Верно, мы потратили много денег, чтобы подкупить часть министров и влиятельных депутатов; целое состояние в несколько миллионов потратили на болгарскую корону, но что с того? Это все равно были не наши деньги».

В самом деле, Вена и Будапешт, когда дело пошло всерьез, порадели своему человечку. Естественно, не напрямую, а при посредстве надежного агента, банкира Филиппа Вальдапфеля, рекомендованного Ферди венгерским графом Зичи. «Расходы не представляют никаких проблем, - писал граф финансисту. - Убежден, что князь, реализовав свои амбиции, компенсирует Ваши расходы и усилия с монаршьей щедростью. От себя же добавлю, что Вашу помощь в столь деликатном деле в Шенбрунне оценят и не забудут».

Впрочем, заняв престол, Фифи, с непривычки к достатку скуповатый, попытался кинуть посредника, и только угроза банкира сделать важные «раскрытия», способные «создать в Будапеште крупный скандал», подкрепленная копией рукописи «Купленный трон», заставила князя отдать банкиру комиссионные. Основную же сумму Кобург так «неизвестным друзьям» и не вернул, обязавшись «оказать важные услуги, когда власть будет вполне в моих руках».

Это, однако, в скобках, для более полного понимания. Экспозиция, если угодно. Главное, что 2 (14) августа 1887 Болгария, наконец, обрела главу государства. Прибывший инкогнито, - агенты царской охранки и наемные убийцы до такой степени волновали воображение избранника, что почти весь долгий путь он маялся от жары в мохнатом парике и «прятался, заперевшись на ключ, в качающемся купейном сортире», Фердинанд Сакс-Кобург-Готский принес клятву на верность конституции, как Фердинанд I, князь Болгарии.

В этот день, как вспоминают друзья, Стамболов «выпил много шампанского», пел песни, и был вполне вправе. Худо ли, бедно, опаснейший кризис, хотя бы формально, минул. Что бы там ни шипели еще остававшиеся злые языки вроде Ивана Вазова («Темный иностранец, тиранией начинает, позором кончит») и Константина Величкова («Ничто, кроме как агент Австро-Венгрии, избрание которого является предательством»), система власти, наконец, приобрела завершенность.
А поскольку завершилось и регентство, удалось на вполне законных основаниях, не дразня никаких гусей, отправить в отставку сделавшего свое дело, но самостоятельного и ставшего опасно активным Васила Радославова, после этого, правда, ушедшего в оппозицию, ну и хрен с ним, - бывший регент тут же учредил свою собственную, «под себя» партию.

Кто станет премьером, когда все формальности будут завершены, сомнений не было абсолютно ни у кого. Сюрпризов таки и не случилось: 1 сентября Его Высочество, даже не думая спорить, послушно выдало мандат на формирование кабинета Стефану Стамболову, и  новый министр-президент, ни дня не умедлив, впрягся в работу.

http://ic.pics.livejournal.com/putnik1/11858460/2555872/2555872_600.png

А работы более чем хватало, ибо с избранием сразу возникли сложности. Поскольку князь как бы и был, но исключительно для внутреннего пользования, то есть, князя, можно сказать, и не было. Поскольку, не будучи признан всеми гарантами Берлинского процесса, да еще и без утверждения султаном, он, с точки зрения международного права, оставался австрийским поручиком, авантюристом и наглым самозванцем, и соответственно сама государственность страны, оказавшейся de jure под непосредственным управлением султана, была не более чем фикцией.

При этом, все понимали, что признания от «концерта» не дождаться, причем, Государь, сразу заявив «Ни-ког-да», невольно подставился. Nein! – откликнулся Берлин,  получивший возможность показать Гатчине, что радеет за её интересы. Non! – отозвался Париж, в Болгарии вовсе не заинтересованный, радуясь случаю показать Александру III, что готов поддержать. Лондон же, теперь решивший, что Фифи уже не Фифи, а целый Фердинанд, с которым можно и поиграть, как равно и Вена, по факту державшая Ферди на поводке, объявили, что уж они-то «за», но только если согласна Порта.

А великий визирь Порты, чье мнение тоже положено было выслушать, и вовсе от имени султана сообщил, что возражений йок, но подпись Его Величество поставит только тогда, когда все гаранты договорятся, потому что в Берлинском трактате совершенно ясно прописано: «Князь болгарский будет свободно избран населением и утвержден Портою с согласия держав», и не иначе.

Таким образом, в ловушке оказалась не только Болгария, но, в связи с упрямым на грани мании царским «нет», также и Россия. Ранее, желая наказать Баттенберга, Гатчина требовала на основании Берлинского акта вернуть Восточную Румелию под власть Порты, и была формально права. Но теперь, когда важнейший пункт насчет «свободного избрания» был соблюден, державы (к своему удовольствию) не могли дать султану «добро» на утверждение выбора, потому что султан боялся что-то делать без согласия России.
ак бы и красиво, вот только «концерт» получал широчайшее поле для «серых игр» с Софией, а Россия такой опции не имела. В итоге, даже осторожнейший, панически боявшийся раздражать Государя г-н Гирс, рапортуя Гатчине, назвал избрание Фердинанда и его ближайшие последствия «пощечиной для России», а сам Александр Александрович, ознакомившись, написал на первой странице доклада «Какая отвратительная история» и запросил специалистов, что можно сделать в такой ситуации.

Царская воля – дело святое, специалисты не умедлили. Алексей Нелидов, посол в Стамбуле, считавшийся лучшим экспертом Империи по Балканам, предложил, высадив в Варне и Бургасе дивизию, занять страну, чтобы «удалить оттуда укрепившееся со времени филиппопольского переворота антирусское правительство, а равно и возвратить сам болгарский народ на путь правильного развития, с которого он был насильственно совлечен». Пояснения, как избежать при этом войны, заручившись поддержкой Парижа и Порты, прилагались.

Со своей стороны, Николай Гирс, глава МИД, убежденный германофил, предложил изящный план смещения князя и замены его «временным управителем», генералом Казимиром Эрнротом, гарантируя, что сумеет убедить Бисмарка «ценою приемлемых уступок поддержать перемены к лучшему». Проект Александра Ивановича по рассмотрении Государь счел «излишне авантюрным», проект Николая Карловича, в общем, одобрил, велев передать в разработку, но ни до чего серьезного дело не дошло.

Но, как бы там ни было, в итоге остановились на знаменитом «Спешить некуда. Россия может обойтись без Болгарии, а вот Болгария  без России никак. Пускай болгары вдоволь нахлебаются этих щей, авось поумнеют».

[wizard]

Законы подлости - 35 закономерностей жизни 

1. Соседняя очередь всегда движется быстрее. /Наблюдение Этторе/ 

2. Если ничто другое не помогает, прочтите, наконец, инструкцию! /Аксиома Кана и Орбена/ 

3. Начинать поиски надо с самого неподходящего места. /Закон поиска/ 

4. Всегда не хватает времени, чтобы выполнить работу как надо, но на то, чтобы ее переделать, время находится. /Закон Мескимена/ 

5. Решение сложной задачи поручайте ленивому сотруднику — он найдет более легкий путь. /Закон Хлейда/ 

6. Тем, кто любит колбасу и уважает закон, не стоит видеть, как делается то и другое. /Колбасный принцип/ 

7. Работа в команде очень важна. Она позволяет свалить вину на другого. /Восьмое правило Фингейла/ 

8. Вам всегда будет не хватать либо времени, либо денег. /Следствие Лермана/ 

9. Первые 90% работы отнимают 10% времени, а последние 10% — оставшиеся 90% времени. /Правило сроков выполнения проекта/ 

10. Когда бы вы ни постригли ногти, спустя час они вам понадобятся. /Закон Уиттена/ 

11. Пришла нужда постучать по дереву — обнаруживаешь, что мир состоит из алюминия и пластика. /Закон Флагга/ 

12. Всякая работа легка человеку, который не должен ее делать. /Закон Холта/ 

13. Кто может — делает. Кто не может — учит. Дополнение студентов: Кто не может учить — учит как учить. /Закон Дж. Б. Шоу/ 

14. Любой приказ, который может быть неправильно понят, понимается неправильно. /Армейская аксиома/ 

15. Люди согласны сделать работу любой сложности, когда необходимость в этом уже отпала. /Закон добровольного труда Зимерги/ 

16. Эксперт — любой человек не из нашего города. /Правило Марса/ 

17. Опыт растет прямо пропорционально выведенному из строя оборудованию. /Постулат Хорнера/ 

18. Никогда не удается делать что-то одно. /Закон Хардина/ 

19. У самого интересного экспоната не бывает таблички с названием. /Закон зоопарков и музеев Джоунса/ 

20. Ни один талант не может преодолеть пристрастия к деталям. /Восьмой закон Леви/ 

21. Человек, имеющий одни часы, твердо знает, который час. Человек, имеющий несколько часов, ни в чем не уверен. /Закон Сегала/ 

22. То, что вы храните достаточно долго, можно выбросить. Как только вы что-то выбросите, оно вам понадобится. /Правило взаимозависимости Ричарда/ 

23. Утерянное всегда находишь в последнем кармане. /Закон Буба/ 

24. Нельзя заранее правильно определить, какую сторону бутерброда мазать маслом. /Закон своенравия природы/ 

25. Горячая колба выглядит точно так же, как и холодная. /Первый закон работы в лаборатории/ 

26. О коррупции в правительстве всегда сообщается в прошедшем времени. /Уотергейгейтский принцип/

27. Наиболее высоконравственны обычно те, кто дальше всех от решения задач. /Принцип Алинского/ 

28. Среди экономистов реальный мир зачастую считается частным случаем. /Наблюдение Хонгрена/ 

29. По разумным причинам ничего не делается. /Закон О’Брайена/ 

30. На каждое действие есть равная ему противодействующая критика. /Постулат Харриссона/ 

31. Кто платит меньше всех, больше всех жалуется. /Закон профессиональной практики Дрю/ 

32. Неважно, что кто-то идёт неправильно. Возможно, это хорошо выглядит. /Первый закон Скотта/ 

33. Небьющаяся игрушка полезна для того, чтобы разбивать ею другие. /Закон Ван Роя/ 

34. Все великие открытия делаются по ошибке. /Закон Янга/ 

35. Что бы с вами ни случилось, все это уже случалось с кем-то из ваших знакомых, только было еще хуже. /Закон Мидера/

[wizard]

[wizard]

Я часто вспоминаю Рокруа. И часто, когда в одиночестве своей комнаты пишу о том, какими были мы, мне чудятся вокруг спокойные лица дорогих мне людей, навсегда оставшихся там в тот день. Ревностно и рьяно оберегая наше доброе имя и нашу славу, в самом поражении умея сохранить надменность, противостоя всей мощи французов, мы, бедные солдаты той армии, что полтора века кряду внушала трепет целому свету, дорого продали жизнь.

Губительный огонь постепенно выкашивал полк за полком, но люди под старыми знаменами в редеющих с каждой минутой шеренгах, держались стойко, дрались со спокойным мужеством, повиновались приказам офицеров, которых становилось все меньше, просили, не дрогнув ни голосом, ни единым мускулом на лице, пороха и пуль, и, когда оставались в ничтожном количестве, занимали место в строю соседнего полка. Пребывали тверды и безмолвны и питали надежду единственно на то, что в смерти снищут уважение врага, а перед смертью — убьют еще скольких-то.

В один из кратких промежутков боя герцог Энгиенский, восхищенный таким упорством и доблестью, через парламентера предложил Картахенскому полку — жалким его остаткам — почетную сдачу. Наш полковник был к этому времени уже убит, сархенто-майор дон Томас Перальта — ранен в горло и говорить не мог, а я, прапорщик, стоял со знаменем в середине поредевшего каре. Стало быть, некому было отдавать приказы, и тогда предложение сложить оружие обратили к капитану Алатристе — самому старому из уцелевших к этому времени капралов, уже совсем седому, с бесчисленными морщинами на лбу и вокруг усталых глаз, — но тот пожал плечами и ответил словами, которые сохранились в Истории и от которых до сих пор мороз по коже — по старой, по сморщенной моей солдатской коже.

- Передайте сеньору герцогу Энгиенскому, что мы благодарим за предложение… Но это — испанский полк.

Тогда по нам опять ударила картечь, а потом — кавалерия; началась третья атака, и на этот раз всадники добрались до меня, и я успел еще увидеть, что капитан Алатристе, который с поистине дьявольским проворством отбивался от неприятеля, половодьем подступавшего со всех сторон, — упал. А вскоре, захлестнутый людским валом, выбившим у меня из рук знамя и шпагу, свалился, едва успев обнажить кинжал, и сам.

Я выжил в этой резне, где легло шесть тысяч испанцев. «Сочтите убитых — узнаете», — таков был мой ответ начальствующему над французами, когда тот, по красной перевязи на кирасе признав офицера, спросил меня, едва ли не умирающего, сколько нас было здесь. Я так и не увидел тело капитана Алатристе, но мне говорили, будто он остался лежать без погребения, окруженный мертвыми врагами, на том самом месте, где сражался без отдыха с пяти до десяти утра.

Судьба, хоть и долго потом носила меня с места на место, оставалась ко мне неизменно благосклонна, так что казалось порой, что гибель моего былого хозяина разомкнула цепь злосчастий, тяготевших над ним при жизни и всю жизнь: я командовал ротой, был лейтенантом, а потом капитаном гвардии короля Филиппа IV. В должное время заключил брачный союз с Инес Альварес де Толедо, вдовой маркиза де Альгуасаса, женщиной красивой и богатой, подругой нашей королевы. Так что я, сын своего века, вытянул, можно сказать, счастливый жребий. Не обделен был ни званиями, ни наградами, достиг видного положения при дворе, взыскан был монаршими милостями. Но всю жизнь, сколько бумаг ни проходило бы через мои руки, неизменно — и даже в ту пору, когда командовал королевской гвардией, — подписывался: «Прапорщик Бальбоа». Ибо этот чин носил я в тот день, когда в битве при Рокруа погиб у меня на глазах капитан Алатристе.

[wizard]

[wizard]

 

[wizard]

Кризис в прекрасной Франции назревал давно. Четкая вертикаль власти, выстроенная Ришелье и Людовиком XIV, к концу XVIII века настоятельно требовала модернизации. Но я не буду говорить о марксистких теориях смены феодализма капитализмом, и тому подобных вещах, а остановлюсь лишь на двух основных проблемах, который и вызвали в конечном итоге этот взрыв.
Проблемы эти вполне приземленные, более того – люди моего возраста их могли наблюдать воочию, что в время 90-х годов в России, что в 2013-2014 годах в Украине. 
Итак, что же случилось? Как мы помним, в 1785 году Питт-младший заключил с Францией торговый договор. Согласно статьям этого договора граница между обеими странами становилась не более чем условностью, таможенные тарифы были либо отменены, либо сделаны чисто символическими, были провозглашены принципы свободной торговли. Соответственно во Францию хлынула волна более дешевых английских товаров, которые
а) выкачивали из Франции золото и серебро в Англию;
б) убивали на корню более дорогое французское производство
в) заставили предпринимателей вкладывать свои деньги в британское производство и банки, поскольку в тамошних банках процентная ставка была выше, а английское производство было более конкурентоспособным, то есть обещало больше прибыли.
Вам ничего это не напоминает? Да, да, это тот самый развел СССР! Именно так он начинался! 
Добавим сюда голод 1785 года, когда во Франции фуражное зерно пустили на муку для голодающих. Естественно, в 1786 году начался массовый падеж скота, поскольку кормить его было нечем. 
1787 год – недород шелковых коконов в Лионе. И шелкопрядильная промышленность Франции встала на карачки. Естественно, ее сразу же заместила английская колониальная шелковая промышленность (индийская). 1788 год – град в июле уничтожил очень большую часть пшеницы. Цены на продовольствие поднялись.
Ну и не забудем добавить - Франция вышла из войны за Независимость с громадным дефицитом бюджета – ее внешние долги оценивались в 1.5 миллиарда ливров (300 млн. долларов или 60 млн. фунтов). Доходы королевства составляли 505 млн. ливров, расходы – 525 млн., из них почти половина – это выплата по государственному долгу (205 млн. ливров) . Что касается США – там национальный долг составлял 43 млн. долларов, да еще долги отдельных штатов в сумме – 20 миллионов долларов (то есть совокупно 63 млн. долларов, или 315 млн. ливров). Львиная доля этих денег была предоставлена Францией молодой республике в качестве кредитов и ссуд под низкие проценты, причем очень часто – как средства частных инвесторов, через подставные фирмы и сделки компаний-однодневок. Но вот проблема – у США совершенно не было наличности. Франция пошла на уступки, и до 1787 года никаких платежей произведено не было.
Ну а теперь стандартная бухгалтерия: Франция в 1783-1788 годах должна была обслуживать государственный долг, платить англичанам (опосредованно, через своих заводчиков и предпринимателей) за товары, пользующиеся спросом, выплачивать компенсации сельхозпроизводителям и коммерсантам во время голода и недорода. И все это пришлось на промежуток с 1785 по 1789 год. 
А что же с доходами? А они резко упали. Потому что промышленность загибается, село не производит прибавочного продукта (себя бы прокормить), а страны, получившие от Франции кредиты, расплачиваться не торопятся.
И вот за эти три года наличность из славного королевства Франция была выкачана словно пылесосом. Поскольку билеты казначейства не обеспечивались серебром и золотом – началась инфляция. Поскольку ливр начал обесцениваться, все французские товары англичане и голландцы скупили по дешевке, но это не привело к возрождению французской промышленности, ибо вырученные деньги были потрачены… преимущественно на закупку английских и голландских товаров. 
И в результате – совершенно предсказуемо! – наступил дефицит бюджета. Совершенно не было наличности. 
С другой стороны, отдельно доставили контролеры финансов. Нет, С Тюрго и Неккером Франции реально повезло, но вот остальные… Чего только стоит барон де Бретейль, пробывший контролером финансов ровно 3 (прописью – три!!!) дня, с 13 по 16 июля 1789 года, и при этом успевший последние оставшиеся в казне 675 тысяч ливров выписать… правильно! – к себе в зарплату! Прекрасный, неподкупный человек, истинный финансист!
Но и этого было недостаточно для создания революционной ситуации. Если экономические проблемы послужили взрывчатым веществом, то детонатором были – безусловно! – французские просветители. По сути, мелкая безработная интеллигенция, люди творческих профессий, решившие завоевать умы людей своими теориями.
Нет, я совершенно не идеализирую французский правящий класс, он действительно к этому времени просто прогнил, социальные лифты не работали совершенно. Но не понимать, что кучка адвокатов, неудавшихся кюре, прогоревших мелких торговцев хочет прийти к власти, чтобы не набить свои карманы и самому стать правящим классом, а только облагодетельствовать народ и гордо удалиться восвояси – это верх глупости и наивности!

[wizard]

проблема масонства в России.

 цитата канцлера Безбородко: «Сейчас каждый второй молодой дворянин либо масон, либо вольтерианец. Но когда к Ивану Перфильевичу Елагину, состоящему в масонах явился его новый повар-француз, сделал знак, что он масон более высоких градусов и потребовал подчинения, то Иван Перфильевич выгнал его взашей с криком- «Пшел вон дурак, придумал равнять меня с собой!»

[wizard]

 

[wizard]

город и порт Асэб.

1896 год. русские ворота в Эфиопию

 

[wizard]

Принцип эффективного владения и 13 параллель. Асэб нашш....

[wizard]

Менталитет русских, очень близок к менталитету самураев. Русские - фаталисты, При этом, если они считают, что могут что-то сделать, то начинают лихорадочно суетиться и вплоть до строительства космического корабля из подручных материалов, причем, что характерно, в 90% случаев он отчаянно чадя и дымя взлетает. при этом примененные и сработавшие технические решения типа приматывания двигателей к корпусу изолентой и пластиковыми хомутами, и замены топливопроводов распрямленными духовыми трубами, заставляют дипломированных специалистов по вопросу, бывших до того атеистами, покреститься, принять ислам, и отправиться в ашрам медитировать с целью постижения цзена.
если же руский считает что сделать ничего нельзя, то занимается написанием прощальных хокку и раскладыванием веера. В полном спокойствии и сосредоточенности.

Это кстати пугает неподготовленных людей.

[wizard]

[_Алекс_]

А когда будет готов 1908г.?

[wizard]

1908год готов но выкладка отложена до правки ТЛ предыдущих по результатам написания первой книги.

ничего критического но надо бы хвосты убрать

[wizard]

начиная с 1891 года становится ясно что столкновение Эфиопии и Италии практически неизбежно. Россия не признает протекторат Италии над Эфиопией и начинает вооружать Эфиопию . Дополнительно заключается соглашение между Францией контролирующей Джибути и Россией  о сотрудничестве в Эфиопском вопросе.

параллельно Россия признает особые интересы Великобритании в Йемене 

После официального посольства Машкова ( второго) в конце 1891 между Россией и Эфиопией заключается секретный договор о дружбе в рамках которого Россия направляет через Французский Джибути  80 000 винтовок бердана1 и 2   и Крнка с патронами и 64 пушки включая 107мм и 152 мм . поставки идут параллельно с обучением эфиопской армии русскими советниками ( направлено около 150 офицеров., включая артиллеристов ). Расчет на то что Италия всерьез данное усиление не воспринимает ну и на то что ни Германия ни АВИ ради Италии воевать с нами не будут. к концу 1895 отборные части Эфиопии с русскими советниками достигают боеспособности ( это примерно 45 000 ). битва при Адуа идет более катастрофично и разгром более ужасающий.  части эфиопии выдвигаются к Ассэбу . в городе паника эфиопы требуют сдать город открыв огонь по укрепления деморализованные итальянцы просят русскую эскадру ( 4 бронепалубника и 4 авизо с десантными ротами на борту взять под защиту итальянское и вообще европейское население) над городом поднимается российский флаг и эфиопы отходят)

эфиопские части вторгаются в Эритрею и выясняется что .даже переброшенные подкрепления из Италии вводимые в бой по частям не могут удержать позиции против обученной эфиопской пехоты с русскими советниками.  Стороны прибегают к посредничеству России. и после письма Георгия Менелику тот отводит войска.

Россия на правах эффективного владения оставляет Ассэб с прилегающей территорией за собой. Италия не смогла защитить город, нарушено правило Берлинской и Брюссельской конференций об эффективном владении, Франция указывает на то что по договору Франция признает владениями Италии территории от тропика Рака до 15 параллели. Ассэб 13 параллель. 

Италия передает Ассэб России в обмен на содействие в сооружении транзитной Ж/д между Сомали и Эритреей. Россия получает право на строительство ж/д Эфиопии.вместе с Францией. . Асссэбская станция ВМФ РИ начала функционировать. делаем судоремонтные мастерские, заказываем во Франции и притаскиваем  плавучий док.

+ пара батарей со снтых и списанных БРБО с 229 мм и форты с суши. Уфф. зацепились когтем.

Изменено 4 Feb 2016 пользователем wizard

[wizard]

линия границы между Россией и Италией по линии Эдд-Асбагу по пересыхающему руслу вади.

мерзкое место нам досталось. Однако глубины порта Ассэб позволяют заходить всем классам кораблей.

[wizard]

Голод 1891-92 года.

в реале угрохали 146 милл. рублей и получили скандал.

Посмотрим как нам обойтись миллионами 60-70 без скандала.

С осени 1890 года на обширной части Российской империи установилась аномальная погода. Зима пришла очень рано — первые морозы начались ещё в конце октября — и была суровой, но при этом выпало очень мало снега. Весна началась также рано, в конце февраля, но была очень сухой. В середине марта оттепель вновь сменилась морозами. Это был самый неблагоприятный комплекс условий для развития озимых зерновых культур, занимавших около половины общей площади посевов. С апреля установилась жаркая, исключительная сухая погода, продолжавшаяся остаток весны и всё лето. Это означало уже полный неурожай, охватывающий и озимые, и яровые посевы. До середины июля яровые посевы имели возможность выправиться там, где прошёл сильный дождь. Но после этого срока урожай можно было считать погибшим, какая бы ни установилась далее погода.

Таким образом, уже с конца весны можно было предполагать наступление сильнейшего неурожая, а к концу июня это стало очевидным фактом.

в начале июня Бунге доводит до императора то что он считает серьезной проблемой  а именно неурожай который вот-вот станет фактом.

Запасы зерна в государственно-общественной системе продовольственной помощи, предназначенной для ликвидации подобных кризисов, на момент неурожая практически отсутствуют. (а куда делись?) Существенная часть населения, таким образом, не имеет ни зерна текущего урожая, ни запасов от предшествующих урожаев, позволяющих дожить до следующего урожая, ни возможности найти работу и жить на заработную плату. В результате создалась реальная опасность массового голода и краха сельского хозяйства,

 Засуха, основная причина неурожая, охватила чётко очерченную зону, протянувшуюся от северо-востока Европейской России (Пермь, Вятка, Уфа) через Среднее Поволжье (Саратов, Самара) на юго-восток до южного Черноземья (Тамбов, Воронеж). 

Возможно серьезно пострадают 17 губерний (Воронежская, Вятская, Казанская, Нижегородская, Оренбургская, Орловская, Пензенская, Пермская, Рязанская, Самарская, Саратовская,Симбирская, Тамбовская, Тобольская, Тульская, Уфимская, Херсонская), в которых проживает 30,5 млн человек.

В 90-м году мы провели реформу земского самоуправления ппо которой дали кучу прав и уездному и губернскому самоуправлениям.

за все отвечать будут они.

Итак чо мы тут устроим. губернии просят 2,5-3 млн. мы им дадим 4 в виде бюджетных гарантий ( они закупают хлеб собирая деньги внутри губерний или занимают под госгарантии, мы им эти деньги возмещаем  после выдачи хлеба пострадавшим, жандармский корпус контролирует объемы выданного хлеба, ну и МВД то же. максимальный объем который потратит государство составляет 4*17=68 млн. и ни копейкой больше). У земств есть ТРИ месяца до катастрофы они  вполне могут успеть все закупить. и это не ссуда это безвоздмездная финансовая помощь. так как по отчетам прежних лет император удостоверяется в фактической безвоздмездности ранее выданных ссуд. которые так же списываются с крестьян.

в июле император лично с императрицей катаются по возможно пострадавшим губерниям ( императрица привлекла папу который на пальцах объяснил как не стать крайними. французская пресса то еще ) и лично убеждаются в хреновой ситуации. 1 августа запрещается вывоз из страны ржи и овса, 

вводятся льготные тарифы на перевозку пшеницы, ржи и овса внутри страны в эти губернии за счет железных дорог. На 2 года отменяются все налоги с хлебопекарных предприятий в данных губерниях, хлеботорговых точек и магазинов .

К октябрю выяснилось, что урожай 1891 года по России в целом оказался на 26 % ниже среднего значения за десятилетие и составил 4,5 ц/га. Последний раз столь же низкий урожай наблюдался в 1865 году, а ещё более низкий — только в 1848 году. На одного жителя в шестидесяти губерниях Европейской России и Царства Польского было собрано 17,2 пуда (282 кг) зерновых, что соответствовало среднегодовому потреблению. Недобор зерновых был приблизительно равен среднему объёму их экспорта. Но проблема заключалась в том, что неурожай отнюдь не был равномерным. 

таким образом если земства в августе--октябре закупают хлеб и перевозят его к себе то они ситуацию контролируют.

об этом им известно заранее еще в июле. им неизвестен масштаб, но госгарантии выделены в начале июля.

В пределах зоны, охваченной засухой, урожай оказался крайне низким. В Воронежской губернии на душу населения было собрано 2,1 пуда зерновых (то есть урожай погиб практически полностью), в Самарской — 6,2 пуда, в Казанской — 3,8 пуда, в Симбирской — 8,4 пуда; при том, что минимальная годовая потребность в зерне на питание и посев определялась в 13 пудов на душу населения. Единственным условием выживания населения в этой зоне было то, что  необходимое продовольствие будет перемещено туда из других областей.

1 октября Император вызывает церковников и страообрядческих и РПЦ и приказывает церкви создать благотворительный фонд и подключиться к сбору небходимых средств для помощи тем губерниям где земства провалили все полимеры. распределять помощь через благотворительные столовы ( передав их церкви) и раздавать хлеб через церкви. миллион свой он туда сразу перечислит. Отменяем балы и увеселения для ВСЕЙ ДИНАСТИИ на два года.

сэкономленное в фонд. 

Голод начавшийся объясняется воровством земств ( там где они контролируют ситуацию голода нет, в конечном итоге благотворительностью мы им заниматься  не мешаем). проводим пару процессов над земскими и уездными деятелями. конфискованное в фонд. 

выделяем 10 миллионов на организацию общественных работ для крестьян из пораженных губерний. поручаем это генералу свиты  Анненкову. Он как и в РИ проворовывется. Суд  ,разжалование( эполеты император сдерет сам) лишение наград. виселица.

 

 

 

 

 

[wizard]

дополнительно выделяем 2 миллиона в виде госгарантий земствам на общественные работы по ремонту местных дорог.

[_Алекс_]

Результат будет тот же самым, только денег будет потрачено меньше. Если земство не справляется, то к тому времени когда будет создан альтернативный механизм раздачи зерна, люди уже умрут. А скандал будет при любом раскладе. Либерасты ведь!