конкурс Рассказы с конкурса "Падение Римской Империи"!

[Magnum]

___

 

 

 

Изменено 21 January пользователем Magnum

[Magnum]

Augustus in Martio

 

 

 

 

В последний день уходящего года, по новому стилю, уже целую неделю весь лимес заметало снегом и стояли сильные морозы. Мало кто желал в такую погоду выходить из дома — однако же, среди густых куч снега быстро пробежали тропинки пересекаясь между собой и соединяясь в крупные ручьи, достигая, наконец, аккуратных рек проложенных между казармами, регулярно очищаемых от навоза и от снежных куч, и сливающихся, наконец, в открытую большую площадь перед каменной принципией.

 

Цезарь проснулся от того, что, кажется, с крыши одного из зданий ветер сорвал изрядный кусок и врезав кому-то в окно выбил ставни подняв гвалт, топот бегающих людей и волну злобных ругательств. Раздраженный он посмотрел в окно — солнца еще не было видно, но, судя по смене стражи, подходил рассвет.

 

Маленький бронзовый алтарь, исполняющий не только религиозные, но и практические функции в его походной жизни, принял в себя пачку дров и, в задумчивости, подкинутых под дрова бумаг — писем, подлежащих уничтожению и черновиков, подлежащих еще более беспощадному уничтожению чем любые государственные тайны.

 

Наконец, огонь разгорелся. Цезарь поместил в огонь священные Дары — немного вчерашнего хлеба с полевой кухни и немного вина, — огонь с неохотой принял их, слегка чихнув — это был плохой знак. Закончить молитву он не успел — в дверь его скромной комнаты кто-то заколотил.

 

— Кто там, кого принесла нелегкая? — не поднимаясь спросил раздраженно хозяин хлопнув рукой по тому пустому месту, где обычно должна быть перевязь с мечом.

 

— Юпитер Клавдий. — начал говорить за дверью. перевел дух — Первый Германский. — опять перевел дух. — господин.

 

Цезарь уже стоял возле открытой двери перепоясанный мечом — и только — но все еще в шубе, в которой он предпочитал спать, не смотря на то, что в принципии топили как банях. Огромный здоровяк, его любимец, наконец-то привез ему того, кого он давно хотел «свозить в Виндобонну».

 

— Не называй меня господином! — сказал улыбаясь и лобзая приятеля хозяин, — давай, устроим построение.

 

— Subeo! — хохотнул Юпитер, сверкнув раскрасневшимися щеками, и, видимо не только от мороза.

 

 

 

 

Цезарь раздраженный и закутавшийся в церемониальные меха ходил вдоль строя периодически озираясь на помост где спекулятор легиона и приимпил удерживали задубевшего от мороза и находящегося в полном ужасе и смятении заросшего густой бородой человека в драном дорогом хитоне.

 

— … и вот тогда этот мерзавец, Аммиан, мать его дери — голос командующего разносился над Виндобонной, — решил избрать себе занятие — осквернять Историю самого Рима. Сама Клио, а это ужасная в своем гневе женщина, сделала бы за то что он понаписал с ним такое, чего не придумают даже в самом в самом дорогом египетском лупанарии!.. Давайте ознакомимся же теперь с делами его трудов.

 

Легионеры понимающе смотрели на своего командира, — конечно, они его не любили как «старика» или «отца», как это было с прошлым командующим — но уважали то, что он не давал их в обиду — брал не больше своей десятины, регулярно разносил тех, кто пытался наворовать на поставках, а самое главное — командир был удачлив в бою и часто сам оказывался в гуще событий — показывая себя как умелый и отчаянный воин.

 

Им было абсолютно наплевать на то, за что именно так невзлюбил их командир этого несчастного, однако, само действие их развлекало и они радостно улюлюкали когда командир рассказывал что-то явно нелепое, считывая это из свитка. Они же и поднимали недовольный шум и стучали копьями о щиты, когда по голосу командира можно было понять, что непотребства являющиеся результатами трудов Аммиана превосходили все божественное терпение! Тем не менее, в основном не понимая совершенно о чем идет вообще речь, они просто дожидались когда эта «допустимая блажь» закончится. Молодые шепотом спрашивали у стариков, старики охотно комментировали, на улице понемногу светлело.

 

Такая экзекуция могла, по обычаю, продолжаться достаточно долго — однако, она была прервана бегущим в черном балахоне от ворот стариком, по всей видимости священником, с отчаянным криком: «Англы! Саксы! Англы! Саксы! Англы! Саксы!».

 

Цезарь прервал свою речь и пошел в сторону священника.

 

— Где? — крикнул ему приближаясь командующий.

 

Правое крыло строя почти моментально слегка выгнулось в сторону восточных ворот так, чтобы если, вдруг, внезапно из полутьмы кинется и правда, каким-то чудом миновав двойную линию стен и постов охраны, кавалерийская орда варваров, можно было по-деловому их встретить и принять на щиты, прикрыв товарищей от удара во фланг.

 

Вместо ответа священник, будто бы, переводя дух приблизился к командиру и упал в подставленные им руки, повиснув головой на плече.

 

Острый кинжал уперся в незащищенную пластинчатой броней подмышку, острый глаз из-под капюшона уставился в лицо.

 

— Озорничаешь? — улыбнувшись спросил бородатый «святой отец», мгновенно переменивший лик с растерянного на хитроватый, — Поговорим? — он развернул руку так. чтобы было видно клеймо — факел, или метла, как ее еще называют, с семью языками.

 

Цезарь думал несколько мгновений, потом подхватив старика под руки привалил его к стене и скомандовал:

 

— Вольно, святой отец приболел умом, — отведем его в лазарет, — всем разойтись. Юпитер, возьми этого с собой, а то околел весь, тоже в лазарет.

 

 

 

 

— Итак, — начал «старик», когда они закрылись в одной из пустующих палат лазарета, — вы утверждаете что не крали этого центуриона, а просто по случаю подхватили его из какого-то заведения в Треверии, где он напился до чертиков, и, узнав его, решили прихватить в гости к своему командиру?

 

— Клянусь Юпитером, — сказал Юпитер и покраснел. Потом добавил: — клянусь императором. — он покраснел еще сильнее и замолчал.

 

— Слушайте, иллюстрий, — вступился за Юпитера командир, — в конечном счете давайте мы просто вернем вам вашего офицера и замнем это дело? Никому не причинено вреда, никто не умер, не убит, ничье имущество не повреждено. Никакого ущерба для Рима и Галлии.

 

— Цезарь, — примирительно сказал старик, — если бы это было бы в первый раз. Ну скажите, между нами, чем они вас так не устраивают, эти педерасты и другие философы? Я вот, например, слышал недавно отзывы о книгах этого Аммония, ну, говорят, хороший слог и в целом написано небезынтересно. Давайте так — услуга за услугу. Мы замнем это дело, в этот раз, а вы обещаете что ваш отец проголосует так, как мы его попросим. В каком-нибудь не самом важном вопросе. — Юлиан вздрогнул от этих слов.

 

 

 

 

Старик заулыбался и посмотрел на Юлиана. Конечно, он знал, что сын Юлия был слишком чистоплотным, даже чистоплюем, к тому же взбалмошным. Он не брал взятки, ему нельзя было подложить нужную девочку или мальчика. Такой человек унаследовав пост и позицию своего отца, конечно, не имея политических талантов, тем не менее мог бы стать опасен. Однако, служба крепко держа за поместья его отца никак не могла найти простой способ контроля за сыном. А это было обязательно, — героя хотела навестить сама домина, покрасоваться в войсках, так сказать, оказать честь. А бесконтрольный и немного сумасшедший командир северной вольницы — говорят, еще и с пробитой в прошлом году чьей-то стрелой головой, — это не самый надежный хозяин для высокого гостя. Не говоря уже о том, что любой цезарь на границе представлял собой большую опасность для государства и для светлейшего порядка сам собой, своим существованием.

 

Служба бережно записывала все его встречи и все разговоры, обученный раб переписывал его книги и записи, — ничего что можно было бы посчитать тяжелым преступлением. Но «Хермит» как его назвали в личном деле либо слишком хорошо скрывался, либо действительно был лишен пороков кроме чтения.

 

И тогда дело досталось ему. Халкедонец считался в службе таким же чудаком, каким считался в армии Юлиан. Сириец, которых откровенно опасались брать на службу, знаменитый по работе в глубокой разведке в Персии, «вешатель» и «мясник», как прозвали его там, что неизменно быстро стало узнано здесь… при этом большой любитель книг. И Халкедонец нашел ключик.

 

Юлиан был любителем книг, как и он, причем читал он в основном зимами — лето проводя в посещении крепостей, карательным и разведывательным походам. Причем любителем книг он был ревностным, — таким, каких часто называли «графоманами» в кругах его молодости. Он с яростью кидался от темы к теме, и слегка углублясь в нее, начинал думать, что разбирается в ней лучше чем многие другие — наконец, изображая и свой труд. десятки писцов делали многие копии и рассылали их под различными именами.

 

Увидев же неприятные отзывы или просто книгу, которая ему не понравилась, Юлиан начинал писать свой ответ на нее, изнывая от зимней скуки. Так родились «знаменитые» — «Против христиан» и «Против Платона», содержащие в основном цитаты и слабо понимаемый набор мыслей, из которых, однако, чуткий человек мог понять основные ценности автора. И уловить его специфическое мировоззрение.

 

Дальше план родился сам собой.

 

 

 

 

— Я не могу решать за него, — сказал Юлиан, — к тому же моя честь не позволит мне.

 

— А вы подумайте, — прервал его старик и посмотрел недобро, — вас, как я понимаю, не интересует карьера в сенате. Но мы, знаете ли, знаем как вам нанести удар.

 

— И что же вы мне сделаете здесь, на лимесе?

 

— Вы знаете, цезарь, что идет война?

 

— Конечно, я и сам сражаюсь здесь, на передовой, — сказал Юлиан.

 

— Нет, я не про эту вашу «войну» с англосаксами, — парировал старик, — вы — британцы, всегда думаете что вы самые главные и вокруг вас крутится весь мир, — и не спорь со мной, где бы ни были ваши поместья, но ты и твой брат остаетесь британцами по духу, хоть и давно уже ваш род стал римлянами, — но настоящая война идет не с англосаксами, не здесь, где британские парни, которых вы нанимаете, уничтожают англосаксонских голодных бородатых ублюдков, которые устраивают вам гадости на границе и пытаются чем-то поживиться, нет, — настоящая война идет на востоке. И, конечно, если ты не сможешь убедить отца, например, поддержать дополнительный закон о призыве в легионы, либо, скажем, поддержать назначением цезарем какого-нибудь армянского узурпатора, за которого, однако встали люди — то нам придется забирать у тебя когорту за когортой.

 

— Это же оголит границу! — вспыхнул честолюбивый Юлиан, — варвары прорвутся через реку!

 

— Именно, — сказал ему пожилой иллюминат, — и ты погибнешь с позором, а не с честью. И ты, и твои люди.

 

— Но пострадает империй — богатые провинции, люди, может быть, даже повторится история которая была при Галлиене. — удивленно посмотрел на него Юлиан.

 

— Ты изучаешь историю.Рима. — сказал ему старик, — но ты разве не понял, что своеволие цезарей куда опаснее для Рима любого внешнего вторжения?

 

 

 

 

Наступила пауза.

 

 

 

 

— А что вы дадите мне взамен, — спросил старика Юлиан, — за покорность?

 

— О! — старик поднял индекс вверх, — я дам тебе две тайны. Одну книгой, другую я отправлю тебе лично.

 

 

 

 

В марте снег начал таять. Юлиан отбросил свои «занятия» и перешел к подготовке к новой кампании. Переизобретенная римлянами старинная тактика parvum bellum давала свои результаты: небольшие вексилляции саггитариев и клибанариев переплывали Рейн, и, углубляясь на территории варваров, стремительно проникали в слабозащищенные стоянки вождей, убивая верхушку варваров, а в особенности — христианских священников и перебежчиков.

 

Не успевая толком организоваться и собрать ополчение, а иногда и даже одеться — варварская знать умирала от летящих из ночного леса римских стрел, дети же по возможности захватывались и уносились на крупе горячих испанских лошадей на юг, к совершенной другой, и, возможно, более хорошей для них жизни.

 

Другим ударом по варварам был отход от «принятой ранее» политики поддержания подарками «своих» вождей и «королей». Вся торговля давно была перекрыта, и только немногочисленные контрабандисты с обеих сторон иногда сновали под прикрытием «службы» или «иллюминатов», то есть «просветителей», туда-сюда через реку.

 

Обезглавленные и обессиленные таким образом приграничные вождества пали, а многие из них — теснимые совсем другими племенами из «глубинной германии» — просились в любой форме принять их в империй. С чем, однако, уже в данном случае магистраты по распоряжению из Рима не тянули — в рабство продаваться не разрешали, а брали при условии поселения там, где поселят и военной службы.

 

Поселенцы сразу же отправлялись в Иудею, активно восстанавливаемую и населеяемую германцами, а также в Сирию, Армению и Киликию. Молодые воины — на персидскую границу, где, со времен убийства Аврелиана, уже более полутора веков шла непрекращающаяся война, то разгорающаяся с новой силой. то затухающая до тления.

 

Грабежи были строго запрещены: во-первых, за участие в actio выдавалось двойное жалование, во-вторых, у несчастных оборванцев и нечего было особенно грабить — не считать же редкие золотые и серебряные украшения за настоящие богатства. Да и сами всадники не желали сверхмеры оставаться на враждебной и дикой территории «anglia magnum».

 

Исключение составляли только дети — благородные римлянки не желая портить фигуру и «ощущения» родами не желали рожать — однако, законы требовали наличия детей со страшными финансовыми последствиями их отсутствия, поэтому здоровые дети были в огромной цене по всему Риму — поветрие «безродства», увы, так и не выветрилось из римской знати.

 

 

 

 

Однако, спустя столетие от своего внедрения, увы, варвары начали адаптироваться. Огромный племенной союз Англов и Саксов, раскинувшийся от берегов северного моря до горных и речных пределов Дакии, становился все более независимым, самостоятельным и надежным.

 

Англосаксами более десятилетия — в два раза дольше чем Юлиан командовал своим участком, — правил единый король Эгберт, сын Валендемара. Причем его избрания обошлось без обычного для таких дел в германских племенах хаоса и всеобщей резни.

 

Это новоявленное «Государство» или «Рейх», как называли его англосаксы, пока не вступало в прямой конфликт с Римом, спроваживая на границу наиболее буйных и давая им возможность сломить себе голову или вернуться с добычей.

 

Куда более важным было то, что германцы, не имея доступа к римским товарам, начали разрабатывать свою собственную руду и металлургию. Кроме того, где-то на их территории были источники золота и серебра — все чаще в рейдах Юлиан находил неаккуратные, но «свежие» золотые и серебряные монеты с большим христианским крестом на самых крупных из них, либо с рыбой на монетах помельче.

 

«Саксонским» письмом на них было написано «Эгберт». Само «письмо» которое у них, по всей видимости, появилось тоже стало откровением для Юлиана — римляне всегда с уважением относились к галлам и германцам, но, в этот раз, они превзошли самих себя — на основе, по всей видимости, еврейского алфавита, который пришел к ним вместе с беглецами — ортодоксальными христианами — и их книгами, англосаксы изобрели свой алфавит, записывая несуществующие в еврейском языке звуки с помощью дополнительных символов. Получившийся алфавит сами германцы называют «идиш» или же «васп».

 

 

 

 

Больше всего из занятий Юлиан любил конную стрельбу и вообще конные игры, которые напоминали ему о детстве проведенном с отцом в его паннонском поместье. «Саггитарии» как Юлиан знал, появившиеся в римской кавалерии около ста лет назад, изначально были всего одним небольшим степным племенем из меотиды, полностью перешедшим на римскую службу. Тем не менее, стараниями домины Ульпианы, да благословит Ее Великий Свет, сформировавшей свою личную стражу из «саги», с одной стороны, а с другой стороны — выдвигавшей основную часть чиновников из немногих «римских» командиров конной гвардии — в обществе римской знати сложилась культура конной стрельбы. Это увлечение по определению не могло бы стать «народным» как игра в мяч, однако, встречались и различные вариации — например, игра в которой надо было загнать копьем мяч в лунку соперников, не слезая с коня, и не дать сопернику загнать в твою лунку.

 

Римляне, как водится, копировали все за сенаторами и всадниками, а провинциалы — за римлянами, поэтому конные игры становились все более популярным, причем настолько, что им даже иногда отводились представления в местных цирках и ипподромах.

 

Юлиан, однако же, несмотря на всю свою любовь к спорту и играм, не мог пуститься вслед за своими подчиненными, которые, почти не скрываясь, намеревались устроить матч между сборными кавалеристов Шестого Победоносного, стоявшего западнее и его «домашнего» Первого Германского.

 

 

 

 

Вообще, время первой домины, да хранит Ее Пламя Вечное, было наиболее интересным для Юлиана, интересным и в то же время тревожащим. Казалось, что Рим, который должен был вот-вот рухнуть, под давлением заговоров, восстаний, узурпаций, поражений и катастроф, таких как гибель ее собственного мужа от рук персов. Казалось, что никакие меры не позволят остановить растаскивание страны, общее падение нравов, громкие еврейские погромы, где евреи вырезали целые города, как в старые времена, и тихие, но еще более опасные, христианские секты, захватывающие или, точнее, перехватывающие власть в муниципиях. Но домина, или, как говорят некоторые историки, ее отец — всевластный и непубличный, а может быть и сама история, и даже, не исключено, что и сам Свет Неземной, рассудили иначе.

 

Как и бывает в счастливом и устоявшемся обществе — мало кто замечает тех бед, через которые это общество прошло. Праздность царила в Римском государстве. Экономика росла, границы были под надежным замком, на Востоке, конечно, продолжалась война, но на то это и Восток. Всем вокруг казалось что так было всегда — и так и будет всегда, — но что-то такое было в воздухе, чего Юлиан не мог понять и до чего он хотел дознаться. Что-то было совсем не так.

 

Испытывая этот странный, навязчивый страх Юлиан погрузился в Историю. Он скупал и выписывал через отца уже несколько лет все более-менее заметные труды по истории — от времен республики до недавних изданий.

 

Первое же что начало поражать Юлиана — несовпадения. Книги местами дополняли друг друга, местами противоречили друг другу, содержали изъятия — были вычеркнуты не только отдельные сенаторы, философы, риторы, диктаторы, консулы, императоры, но и были преданы забвению, иногда, целые города, битвы, события или законы.

 

С этим Юлиан пытался бороться — составляя в отдельных манускриптах сводные записи, таблицы, каталоги, совсем скоро не только его кабинет, но и его спальня и все вокруг стало завалено этими свитками, однако понятнее не становилось.

 

Второе что раздражало Юлиано в истории была любовь приукрашивать. Врали писатели из-за своих убеждений, из-за национальности, из-за веры, но хуже всего — врали из-за чувства «патриотизма» и даже просто так, ради красивого словца. Выдуманные узурпаторы, выдуманные народы, выдуманные боги, выдуманные обычаи — Юлиан, обладая большим багажом отрывочных знаний легко ловил того или иного писателя на лжи, — этот приплел иберам традиции нубийцев, этот рассказал о битве на мосте, — но там и реки-то нет! — такие места Юлиан отчаявшись систематизировать просто вырывал или вымарывал целиком, чтобы не мозолили ему глаза.

 

Иногда то, что часть знаний о мире была скрыта была объяснима. Например, гибель Аврелиана, обычно представляющаяся как славная и трагическая гибель императора в бою, что, было, конечно, необычно, но вполне понимаемо. Немногие знают что на самом деле он был тяжело ранен своим собственным слугой, однако, прожил еще достаточно долгое время без помощи со стороны, пока его ближайшие люди и сама божественная домина совещались о том, что делать после его смерти.

 

Иногда Юлиану начинало казаться, что многие неточности или явный обман читателя были включены не просто так, а специально, для того чтобы скрыть какие-то совершенно другие обстоятельства, которые не должны быть широко известны. Так Юлиан узнал о «иллюминатах» или «службе».

 

Конечно, слово «иллюминаты» было на слуху повсеместно. Так называли себя последователи учения «Триединого Света», к которым принадлежал и сам Юлиан, и большая часть населения Рима, хотя бы формально. И, хотя Юлиан, разумом понимал, что вся эта религия была безумным переплетением старых римских традиций, вроде почитания гениев и ларов, переплетением восточных культов огня и солнца, а также христианства, иудаизма, зороастризма и других различных верований, но, имея в душе своей необходимость в вере в богов, Юлиан веровал в Непобедимый Свет истово и только на него и уповал.

 

Религия у него не вызывала противоречий, хотя, имела и небесспорные догмы, такие, как, например, необходимость постов, молитв, исповедей и причастий, где все, кроме молитв тяготило замкнутого в себе Юлиана. Возможно, в этом была виновата его набожная мать, которая, однако, в юности увлекалась христианством и лишь выйдя замуж за его отца, Констанция Юлия вынуждена была ревностно принять новую веру, чтобы защитить своего мужа и свою семью от нападок и дворцовых интриг.

 

Конечно, христианство с его огромным количеством конфессий, библий, толкований, от вполне терпимых, до упертых «ортодоксов», больше похожих на религиозных террористов или на самих евреев, откуда они происходили. Или митраизм, настолько увлеченный таинственностью, что сами главы этой походно-полевой церкви не знали уже того, в какие тайны их посвятили, а в какие тайны так и не успели посвятить перед славной смертью в бою предыдущие иерархи.

 

Такие религии не вызывали у Юлиана доверия. Ни рационального, ни чувственного.

 

 

 

 

Эта тревожность побуждала Юлиана в «центурию роста» и «центурию благословенных перемен» в отличии от многих, сомневаться даже в том, что было полностью ему близко и понятно. И это давало свои плоды. Сомнения в политике и торговле, как средстве преуспевания привели его в легион. Сомнения в раннем браке как способе умилостивить отца и найти себе достойную компанию привели его к книгам. Сомнения в «иллюминатах», а также в распускаемых то тут, то здесь слухах привели его к пониманию того, что в Риме существует некая организация, которая, возможно, не подчинена никому, кроме самой себя, и, возможно, домине или домину, как великому понтифику.

 

К сожалению, большая часть информации которую он знал об иллюминатах была почерпнута им из показаний перебежчиков-христиан, которых он в подходящих условиях во время рейдов за лимес предпочитал допрашивать, прежде чем убивать.

 

Конечно, преследуемые враги отечестве могли придумать много сказок и клеветы, однако, показания их сходились, в чем, к сожалению, он и сам убедился недавно.

 

Вгрызаясь во вражеские ряды наскоро построенной пехоты во главе летучего отряда тяжелой кавалерии Юлиан не прекращал обдумывать книги, — нависая под светом коптящей лампы над книгами среди ночи Юлиан не прекращал обдумывать план весенней кампании и всеобщего летнего наступления.

 

Так и сейчас — пролетая на резвом арабском коне, посланным ему братом в подарок, мимо ряда хитрых мишеней по ипподрому и выпуская в них стрелу за стрелой — не глядя, но точно в цель, он обдумывал то, хорошо или плохо то, что он согласился с ними сотрудничать. И стоит ли поговорить об этом с доминой.

 

Внезапно его конь остановился, настолько резко что он чуть не слетел с него — выронив так и не выпущенную стрелу на песок и вцепившись в шею коня он увидел что его резвый скакун был остановлен тонкой рукой молодой девушки. Изумленный Юлиан не знал что и сказать и просто уставился на нее во все глаза. Девушка слегка улыбаясь смотрела на него и гладила коня по длинной коричневой морде рукой.

 

— Меня прислал ваш отец, господин, — сказала она, — по поводу возможного брака.

 

 

 

 

Набожный и отстраненный — он не был похож на своих сверстников, имея все возможности молодого патриция и кандидата в магистры, — возможности огромного состояния своих родителей, он участвовал во всех загулах скорее для сохранения чувства коллектива, стараясь не отрываться от тех, с кем придется, скорее всего в дальнейшем тесно общаться. Юлиана с детства таинственным и глубоким образом привлекали книги — или даже надписи, в любом их проявлении.

 

Половину времени он проводил в величественной капитолийской библиотеке, отстроенной при домине на Яникуле, изучая, пусть и хаотично и разрозненно, огромное количество материала, в том числе и такого, который был доступен совсем немногим, и тут, конечно, его — воспоминания, личные письма, критические и полемические произведения. Родители пытались направить в нужное русло этот порыв — мать выписала ему со своей родины ученого грека, который долго и нудно рассказывал ему по утрам про великую пустоту и первичный взрыв, то склоняясь совсем к богохульству, а то и к откровенному сумасшествию.

 

Отец же, как человек более практического характера, разочаровавшись в том, что его младший сын не собирается пытаться разобраться в хитростях торговли, политики и логистики, сплавил сына в армию как только ему исполнилось четырнадцать, пожелав ему славы или смерти.

 

Исполнительный и эрудированный Юлиан, однако, не погиб на границе, как мыслил его отец, а довольно быстро сделал внушительную карьеру, заслужив уважение как солдат, так и высшего командования, став за десять лет самым молодым магистром досрочно, о чем с невероятной гордостью рассказывал в сенате его отец, постоянно прибавляя, что конечно, его великий предок Хлор был еще более талантливым командующим, однако, в одной и той же породе могут быть и сапфиры, и аметисты.

 

Однако, самые богатые и наиболее разумные сенаторы и магистры, слушали старого пройдоху с усмешкой, — они были блестяще осведомлены о том, что Юлиан не при каких обстоятельствах не был готов ни к дворцовой жизни и обязанностям Августа, ни к благодеятельному управлению поместьями, торговле и политике.

 

Никто не желал выдавать своей дочери за «Виндабоннского отшельника», чтобы еще и приходилось (не дай солнце!) ездить в этот безблагодатный и простоватый край. Энтузиазм отца не пропадал втуне и переключался на брата Юлиана — Тиберий сменил уже третью жену, с очередным скандальным разводом, в этот раз остановив свой выбор на чернокожей, вероятно, жительницей далекой страны, далеко за пределами Египта и Арабии, где он остановился. Все жены приносили Тиберию исключительно девочек — что он сам, однако, не считал своим личным проклятием, как поговаривали при дворе, а считал исключительно заслугой нерасторопности своих предыдущих жен.

 

Последствия такой сексуальной активности приходилось улаживать его отцу — число поместий поуменьшилось из-за судебных и политических издержек, а в резиденции рода, в Сирмиуме, уже накопилось пятеро девочек разных возрастов.

 

Юлия Констанстация сложившаяся ситуация раздражала, Юлиана же она полностью устраивала. Юлиан не метил в августы, не желая бороться за трон и участвовать в политической возне, к войне он относился скрупулезно и внимательно, как к любимой работе которую он делал по-настоящему хорошо.

 

 

 

 

Видимо, в этот раз была очередная попытка отца прислать ему какую-то паннонскую простушку, в надежде опутать его узами брака, в дополнение к тем, которым опутал его Рим, Легион и графомания. И на этот случай у Юлиана был проверенный план действий.

 

— О, госпожа, — сказал Юлиан, — но я не могу так сразу сделать вам предложение, ведь мы совершенно незнакомы. Давайте попробуем с вами познакомиться поближе.

 

 

 

 

Юлиан повел коня чуть вперед, перехватил девушку наклонившись за талию и повалил на круп скакуна, резво с места вдарив ему в бока, заставляя тут же набрать ход. Расчет был на то, что за те пять минут пока они будут лететь с ипподрома до его летних квартир девушка уже прилично успеет испугаться, однако, в этот раз девушка, видимо, с испугу, просто тихонько хохотала.

 

Резко остановив коня возле парадных колонн на ходу махнув часовым приветствие, Юлиан было собирался подхватывать падающую с коня девушку за что придется, но, к его удивлению, девушка не упала и не растерялась, а достаточно ловко обхватив за шею взмыленное животное спустилась на свои ноги раньше его самого и даже подала ему руку.

 

— Как благородно, — выдавил из себя Юлиан, — да вы, оказывается, всадница, — сделал он ей унизительный комплимент.

 

— О, — сказала она, — нет, я не всадница, зато вот мой дед был всадником, — парировала незнакомка.

 

Они поднялись по парадной мраморной лестнице и завернули в правый проход, где за массивной дубовой дверью с резными кельтиберскими мотивами скрывалось его жилье. На этот раз девушка была удивлена, или даже поражена. Но совсем не так как ожидал этого Юлиан.

 

— Как много пыли, — сказала она, — у тебя что, тут никогда никто ничего не убирает?

 

— Ну. — начал было Юлиан.

 

— Это очень плохо для здоровья. Боги видят — пыль поднимается и мешает Свету приходить к тебе в дом. От этого все болезни.

 

Юлиан кинулся наперерез ей — но девушка оказалась куда проворнее, — она схватила со стены массивный холст с картой провинций и приподняв уронила его на стол. Поднялось целое облако пыли.

 

— Не трогай это, — начал было раздражаться Юлиан, но тут ее внимание переключилось на новый предмет.

 

— Это копье, оно такое. старое. такими еще воюют? Где ты его нашел? Может мне отполировать твое копье, — Юлиану показалось что девушка ему подмигнула, — ну, привести в порядок? Вернуть в строй? Ты им давно пользовался? — она вертела копье в лучах солнца и в облаках поднятой пыли внимательно рассматривая.

 

— Это. Копье. Логина. — сказал обескураженный Юлиан.

 

— Лонгина, — поправила его девушка, — ты — христианин? — спросила она его без тени эмоций, — Впрочем, это не так уж и важно для дела.

 

— Какого дела? — наконец нашелся Юлиан.

 

— Ну, сопровождать меня на переговоры.

 

— ? Какие? — и тут же окончательно растерялся.

 

Девушка взяла с его стола свежую золотую монетку и повернула ее к нему.

 

— Прочитаешь что написано? — сказала она.

 

— Dominus Augustus Ulpia Diocles, PMRR — прочитал Юлиан.

 

— Все верно? — спросила она.

 

— Да, — совершенно обескураженно ответил Август.


_________

Изменено 21 January пользователем Magnum

[Magnum]

Вечная Империя

 

 

…Стоял мороз. В чернеющем, страшно высоком небе холодными колючими огнями горели звёзды. Обрывистые горы вдали скрыла темнота, и кругом не было видно ничего, кроме бесконечной заснеженной степи.

 

— Долго ещё ехать? — не оборачиваясь, спросил водитель.

 

— Через десять миль должна быть река. За ней — свороток направо.

 

— Ещё бы разглядеть этот свороток…

 

Их было двое. За рулём внедорожника — центурион Антоний Османи; на заднем сидении — центурион Отто Ланге. Впрочем, эти звания «под древность» ввели только что, в целях поднятия боевого духа в непростой военно-политической обстановке; реально никто ими не пользовался, и Антоний с Отто продолжали называть друг друга капитанами.

 

«Непростая» — это было, пожалуй, даже слишком мягкое определение для нынешней обстановки. Империя трещала по швам. С юга наступали неоарианские полчища; с севера поджимал обезумевший от собственной силы Полярный Рейх; в самой Империи зрели заговоры и полыхало пламя мятежей. А здесь, на востоке, в Алтайских горах, утвердил свою власть таинственный князь-президент Урги, возникший словно ниоткуда и в мгновение ока покоривший всю Монголию, отбивший атаки китайцев и теперь покусившийся на владения римлян.

 

Империя пыталась бороться. То тут, то там контратаковала — и не только на военном фронте. Не менее важны были и операции информационные, и психологические, и, конечно, разведка и диверсии. Вот и сейчас — стало известно, что в глухих горах, в местности, которую уверенно не контролировала ни та, ни другая сторона, замечена какая-то странная деятельность. Зачем-то сюда прокладывали кабеля, что-то строили; собственно, двоим офицерам и предстояло в этом разобраться.

 

— Эй! Что это ещё такое?

 

Впереди на просёлке маячила человеческая фигура — и, кажется, подавала какие-то знаки руками. Антоний резко затормозил.

 

Перед ними стояла молодая женщина в белом комбинезоне, с винтовкой за спиной. Из-под капюшона глядели с вызовом синие глаза.

 

— Чего надо?.. — Отто соскочил с подножки, одним движением доставая из кобуры пистолет.

 

— Османи и Ланге, я полагаю? По заданию Центра?

 

— Вполне возможно, — нацеливая пистолет, ответил центурион, — с кем имеем честь?

 

— Латиклавий Анна Швайгерт, главное разведуправление, — незнакомка извлекла из кармана удостоверение и помахала им в воздухе.

 

— Какого… в смысле, как вы могли сюда попасть?

 

— Думаете, судьба всей Империи доверена вам двоим? — усмехнулась Швайгерт, — и никто не позаботился о подстраховке?

 

— Всё равно, это очень подозрительно, — сказал, нахмурившись, Антоний, — где ваш транспорт?

 

— Забросили на перевал. Дальше на лыжах, — девушка махнула рукой куда-то в сторону, — вон, там лежат. Сломала.

 

— Предположим, мы поверили, — проговорил Антоний, — чего вам нужно от нас?

 

— Место в вашей машине. Дальше действуем совместно.

 

— А если откажемся?..

 

— Думаете, в Центре вас обо мне не спросят?..

 

— Тьфу, — Антоний поморщился, — Совсем эти хреновы разведчики берега потеряли. Ну залезай давай.

 

Дальше ехали втроём.

 

— Загадочные тут места, — заметила Анна, — столько древних тайн…

 

— Боже. Напросилась на нашу голову, так хоть помолчи, — пробурчал Османи.

 

— Да ладно тебе, — усмехнулся Отто, — ты ж у нас главный знаток древних тайн. Археолог бывший, всю эту Монголию облазил. Расскажи уж гостье каких-нибудь историй.

 

— Не об этом сейчас надо думать. На привале — так и быть, поболтаем про всяких там мангусов и олгой-хорхоев.

 

— А вот, кстати, и олгой-хорхои, — взглянув в окно, сообщил Ланге.

 

— Что ты несёшь?

 

Машина дёрнулась, подскочила, чуть не перевернувшись; Османи нажал на тормоза. Все трое выбрались наружу.

 

— Что это было? — Антоний оглядел внедорожник, — на передних колёсах сгорела вся резина. И аккумулятор сдох.

 

— Как будто электрический разряд пробежал по дороге, — сказал Ланге, — я видел что-то вроде молнии. Откуда-то оттуда.

 

Он показал в сторону. Там, между корявых лиственниц, что-то чернело. Кажется, небольшая избушка.

 

— Мистика, — сплюнул Османи.

 

— Или техника, — заметила Анна, — атака воинов князя-президента.

 

— Ни хрена не видно… Тут стоять будем или?..

 

— Опасно. Пойдём к избе… разберёмся, — предложил Отто.

 

— Я тут выше вас по званию, — напомнила Анна.

 

— Ну командуй, блин…

 

— Идём к избе, — Швайгерт сняла с плеча винтовку.

 

— Гениальный приказ. Я бы ни за что не додумался, — огрызнулся Ланге.

 

Пригнувшись к земле, по колено в снегу, они с трёх сторон окружили здание. Выглядело оно совсем пустым; свет не горел, а дверь была прикрыта — но не заперта.

 

— Эй! Есть кто внутри? — крикнул Османи.

 

Ответом была тишина.

 

— Отвечай, стрелять будем!

 

Снова тишина. Центурион осторожно толкнул дверь, посветил фонариком.

 

— Вроде пусто!

 

Они зашли внутрь. В свете фонарей их глазам предстала маленькая комната с бревенчатыми стенами; в углу стояла кровать, рядом — сундуки, коробки, мотки проводов, какие-то приборы; а ещё — статуи. Несколько глиняных и бронзовых статуэток, изображавших странных обнажённых людей, мужчин и женщин, с неестественно вытянутыми телами, огромными глазами, плоскими безучастными лицами; некоторые держали в руках оружие — копья, топоры, дубины.

 

— Что за чертовщина, — Антоний подошёл к таинственным истуканам, — это совершенно не похоже на монгольский стиль. Скорее что-то ближневосточное…

 

— Словно святилище, — сказала Анна, — адепты князя-президента — ещё и язычники? Или впали в какую-то очередную гностическую ересь?..

 

— Не на то смотрите, — перебил их Ланге, — вы бы лучше приборы осмотрели. Здесь явно собирались устроить какую-то лабораторию…

 

— Дело говоришь, — кивнул Османи и наклонился к приборам.

 

— Не сметь! Не трогать! — раздался голос.

 

Дверь в избу распахнулась. На пороге стоял высокий мужчина в сапогах, в чёрных штанах, в тёмно-серой волчьей шубе. Был он очень смуглым, почти чернокожим; суровое лицо обрамляли смоляного цвета кудри, в правом ухе блестела золотая серьга. В одной руке этот странный человек держал пистолет, в другой — длинную блестящую палку, обмотанную проводами.

 

— Убирайтесь отсюда! — крикнул он.

 

— Мне кажется, — криво улыбнулся Османи, — вы сейчас не в том положении, чтобы приказывать нам убраться. Нас трое, вы один. Разумнее будет сложить оружие и объяснить, кто вы такой и чем здесь занимаетесь.

 

— Чем я занимаюсь? Идиоты! Я спасаю вашу Империю. Империю, которую вы скоро доведёте до такого состояния, что нечего будет спасать!

 

— Так вы не за князя-президента?

 

На незнакомца были нацелены три ствола; но он не спешил бросать свой.

 

— Князь-президент?.. Он удобный для нас человек. Удобный, но не наш. Под его прикрытием мы делаем настоящее дело… когда придёт черёд, то его, конечно, уберём.

 

— Я не понимаю, что ты мелешь, — прервала смуглого Анна, — и хочу, чтобы ты бросил оружие.

 

— Погодите! По всему видно, что вам небезралична судьба Римской империи. Недаром же вы потащились в такую глушь?..

 

— Возможно, — согласился Османи, — но вам-то что за дело до…

 

— Самое прямое. Я борюсь за Истинный Рим. Истинный, который обновит и заменит вашу Империю!..

 

— Сильное заявление…

 

— Да! Долгие годы — что годы! Долгие века люди спорят, что же такое — Истинный Рим. Для кого-то он стал Истинным после принятия христианства. Для кого-то — напротив, перестал. Кто-то считает, что Истинный Рим закончился после падения своей первой столицы. Кто-то — после Октавиана. Кто-то — есть и такие! — после Тарквиния Гордого. Но мы поняли — Истинный Рим не успел даже начаться. Рим должен был вобрать в себя великую мудрость древних. Ту, что вызревала в обсерваториях и храмах Вавилона, в тайных святилищах Финикии и Ханаана. Ту, что передавали из уст в уста великие жрецы и волшебники. Да! Объединить Афины, Вавилон и Карфаген — вот в чём была великая миссия римского народа. Лишь один из римлян — блистательный Гелиогабал, посланник богов, осознал её — но гнусные ретрограды не дали воплотить её в жизнь. Жертвенная кровь профанов, стекающая с алтарей, очистила и обновила бы Рим, повела бы его к новым свершениям…

 

— Да он сошёл с ума, — сказал Османи.

 

— Нет! Не только не сошёл, но и достиг куда больших высот, чем вы можете представить. Врата между мирами — вот что мы строим здесь, в монгольских степях! Мы призовём на помощь жителей тех миров, где история пошла по правильному пути…

 

— Ты сейчас же бросишь пистолет и поднимешь руки вверх, или я стреляю, — сказала Анна.

 

В тот же миг незнакомец взмахнул своей странной блестящей палицей — и синяя молния с треском рассекла воздух. Анна упала на пол; ей рассекло комбинезон на плече, а за её спиной разлетелась на куски одна из статуй. В тот же миг Османи и Ланге разом выстрелили; но и их противник тоже успел упасть, и тут же вскочил, и вновь замахнулся палкой.

 

Отто в один прыжок подлетел к приборам, толкнул и повалил на них Османиа.

 

— Ну давай! Стреляй! Губи свои межмировые врата вместе с нами!

 

Враг на секунду замешкался; и тут же в него полетели новые пули. Одна вошла в правую ногу, другая — в левую руку; к удивлению Османиа и Ланге, он даже не закричал — резко повернулся, буквально выпал в дверь — и сразу поднялся, и побежал, прихрамывая, прочь по снегу. Они бросились следом, выстрелили ещё, и ещё; а тот всё бежал, скинув шубу, увязая в снегу — и вдруг ушёл в этот снег с головой, и больше не появлялся.

 

— Убит? — с сомнением спросил Ланге.

 

— Надо полагать, — ответил Османи, — ухнул в какую-то заснеженную болотину. Не выживет. Если только эти… жители других миров не вытащат.

 

— Ты сейчас серьёзно, что ли?

 

Османи лишь пожал плечами.

 

— Надо пойти, изучить эти его приборы. Да и Анне помочь.

 

— Мне помогать не нужно, — раздался голос Анны.

 

Антоний и Отто обернулись. Их спутница стояла на крыльце избушки — и нацеливала на них винтовку.

 

— Эти приборы, — сказала женщина, — представляют большой научный интерес и должны быть собственностью Рима. Истинного Рима.

 

— Да ладно! — Османи закрыл рукой лицо, — серьёзно, что ли?

 

— Серьёзней некуда, — был ему ответ, — пришло время борьбы за настоящую Римскую империю, а не то ничтожество, в которое она превратилась при нынешней власти. Рим — это сила, это мощь, это железная поступь легионов, а не эти ваши интриги и заговоры. Рим — это храбрые воины, а не нынешние барыги и скопидомы. Когда Империя, разъедаемая восточным изнеженным духом, была на краю гибели, её спасли мы, жители Севера. Теперь всё повторяется вновь. Нынешние власти забыли свои корни. Перенесли столицу. Отреклись от заветов отцов. И снова мы, северяне, германцы, вернём Риму былое величие!

 

— Рим не забывал своего величия! — крикнул Антоний, — величие Рима — в единстве многих народов, в культуре, что впитала в себя достижения…

 

— Вот-вот. Этот чернявый то же самое говорил. Может, тебе лучше было с ним объединиться?

 

— И вовсе не то же самое…

 

Анна выстрелила; Османи вовремя упал в снег, потянув за собой и Ланге; тот, приподнявшись, выстрелил в сторону Анны — но она успела скрыться в избе.

 

— Замочим эту северянку-германку, — прошипел Антоний, — за мной! , — он пополз к избе.

 

— Полегче, я так-то тоже германец, — Ланге двинулся следом.

 

Замочить Анну оказалось делом непростым — её позиция была куда выгодней. Несколько раз Ланге и Османи шли на приступ избы — и каждый раз с позором отступали. Наконец, закончились патроны.

 

Светало. Двое офицеров сидели в сугробе; из избушки не доносилось ни звука.

 

— Рискнём, — вздохнул Ланге, встал и пошёл к двери.

 

Распахнув её, он увидел сидящую на полу Анну. На коленях у неё лежала винтовка; сама она скучающим взглядом рассматривала статуи.

 

— Патроны кончились? — догадался Отто; о том, что кончились они и у них, он благоразумно умолчал.

 

— Ага, — грустно кивнула Швайгерт.

 

— Вот что, — сказал центурион, — нам надо выбираться отсюда. Разборки продолжим потом. Всегда успеем.

 

И они снова втроём двинулись в обратный путь. Чинить внедорожник не было возможности; пришлось тащиться пешком, через заснеженные степи. К обеду поднялись на седловину ближайшего хребта — и там устроили привал. Османи решил попробовать выйти на связь; долго возился с аппаратурой, переговаривался — а потом сообщил всем шокирующие новости.

 

— Римская империя пала, — объявил он, — в столице было восстание. Арнольд Кос со своими десантниками захватил дворец и низложил императора. Марс провозгласил независимость. Сибирь признала князя-президента. Германия собирается воевать с Иллирией.

 

Несколько минут все молча глядели на него, переваривая информацию.

 

— Вы все гады и сволочи, — сказала наконец Швайгерт.

 

— Пойдём сдаваться, — вздохнул Османи, — или можно пойти повеситься. Империи больше нет.

 

— Неправда, — вдруг твёрдо и громко сказал Ланге, — Империя будет всегда. Когда-то её рвали на части варвары и мятежники. Пришлось оставить гордый древний Рим, перенести столицу в Херсонес. Вся Империя сжалась до одного крошечного клочка земли. Прошло время — и она возродилась. Греки, готы, тюрки, объединённые единой властью, отвоевали почти все былые её владения и завоевали много новых. И снова Империя пришла в упадок. Опять казалось, что она гибнет в огне войн и мятежей. Но новая столица воссияла на Севере, на берегах хмурой Балтики — и ещё пятьсот лет простоял Рим. Казалось, Мировая война добила его окончательно. Кто мог подумать, что Империя возродится после того, как её столицу сожгли атомным пламенем? Но она возродилась. Да, перенос столицы не то что в другую часть света — на другую планету казался многим уже перебором. Над этим смеялись, про это сочиняли мемы. И что же? Империя простояла ещё столетие. Теперь нам снова кажется, что Рим пал. Не верьте! Пройдёт несколько лет — и где-то опять взойдёт на престол император, снова поднимутся алые римские знамёна, снова будет главенствовать римский закон…

 

— И снова мы будем спорить о том, кто из нас Истинный Римлянин, — вставил Антоний.

 

Отто встал, задумчиво поглядел куда-то вдаль, повернувшись к собеседникам профилем лица — мужественным, обрамлённым густой светлой бородой.

 

— Да, — сказал он.

 

 

_________

Изменено 21 January пользователем Magnum

[Magnum]

Второй сын

 

 

На башне стоял мужчина. Он смотрел в порт. Там вдали провожали корабли. На них уходил в море Юстиниан. С ним прощались Павел и Феодосий и их мать Гундеберга. Мачеха искренне печалилась отъезду пасынка и вызвалась с детьми «проводить брата». Тиберий не мог себе этого позволить этому мешал, чёртов этикет. Сказав все положенные, слова он, попрощался с сыном в присутствии двора, а сам поспешил на башню.

 

Вот сын со свитой взошёл на корабль…

 

Вот поднялись паруса…

 

Вот корабли устремляются к Ортигии…

 

Когда последний парус скрылся за горизонтом Тиберий, смахнув вызванную резким ветром слезу, спустился во двор и направился в свои покои. Его никто не беспокоил. Лишь стражи при его приближении почти беззвучно стучали оружием, приговаривая «вива василей».

 

Надвигалась сиеста. Слуги доложили Тиберию, что жена и сыновья вернулись и направились в свои комнаты.

 

Тиберий почти кемарил. Но находясь на грани сна и бодрствования он вспомнил другой приём. Тот, на котором он в последний раз видел отца.

 

Это была последняя непубличная встреча двух императоров, но ни отец, ни сыновья не знали этого. Прожитые годы и долгая жизнь в республике подтолкнули старшего собеседника озвучить, нужные, но неприятные слова.

 

Сначала обратился к старшему:

 

— Феодосий, тебе будет легче и сложней. Перед тобой не будет явных врагов, но опасайся тех, кто в глаза говорит одно, а за спиной держит камень

 

Обратившись ко второму сыну, он изрёк:

 

— Сын, завтра ты уезжаешь на окраину, к западным варварам. Многие из них давно впали в ересь. Вернуть их на праведный путь и в лоно империи твой долг. Вскоре и я во главе армии направлюсь против северных варваров. Народы, ныне терзающие державу набегами и даже селящиеся в ней, или никогда не знали ни истинного Бога, ни законов империи или отринули и Бога, и Императора, и Закон. Вернуть их на истинный путь наш долг! Но война зависит и от случая, Фортуна переменчива.

 

А затем к двум сыновьям:

 

— Берегите себя дети мои. А если меня ждёт судьба Валента, будьте милостивы к друг другу, а также Петру, Павлу, Юстину и Юстиниану. Живите в мире и дружбе.

 

Оба брата обещали отцу жить по его завету и поддерживать друг друга в горе и радости.

 

Позже Тиберий узнал, что в подобном его отцу поклялись Герман и ещё ряд вельмож. Поэтому на официальной церемонии проводов Тиберия у них и были такие «кислые рожи».

 

В своих воспоминаниях Тиберий перенёсся на несколько месяцев вперед. О смерти отца он узнал в Равенне. Глупая нелепая смерть отца и ещё ряда офицеров во время пира потрясла его. С тех пор он и сам мало пил и стал пренебрежительно относиться к выпивохам. Гонец сообщил, что войско с телом императора вернулось домой, Феодосий стал императором, признавая брата соправителем в западных владениях. Первым советником Феодосия стал Герман. А дядя Пётр во главе войска направлен на север.

 

Тиберий помня клятву и осознавая своё тяжёлое положение решил не враждовать со старшим братом.

 

А трудностей было немало: африканские братья, хотя на словах и признавали власть императора, но «были себе на уме», в Риме мутил воду еретик Григорий, к Столбам рвались готы, а на «Сапог» мечтали наложить свои жадные руки «длиннобородые». Но оставить всё это Тиберий не мог. Тиберий считал себя истинным наследником не только своего отца, но также первого и последнего Юлиев, а также Юстиниана.

 

И сейчас всё ближе приближаясь к закату жизни, Тиберий вспоминал свою насыщенную жизнь.

 

Трагическую гибель своего брата Петра в Александрии, Тиберий и Феодосий приняли близко к сердцу и наказали убийц. Но карая виновных юноши и помыслить, не могли, что их брат Пётр был не единственной мишенью. Вскрылся заговор нити которого вели за пределы Египта. Порой заговорщики, надеясь на помощь, пытались скрыть своих напарников а порой очерняли других, утверждая, что в него были вовлечены высокопоставленнее лица империи. Братья переиграли заговорщиков, окончательно победив эту лирнейскую гидру. Но цена заплаченная Тиберием была очень высока: дядя Пётр, братья Фёодосий, Павел и Юстин, почти вся семья Феодосия вместе с Германом пали. Вспомнив об ушедших, Тиберий зашёл в соседнюю залу, где в домовой часовне помолился и зажёг свечи за упокой родных.

 

Молитва очистила мысли от печали. вспомнились первые годы в этом славном городе, когда местный слуга уверял что его построили демоны Гелос и Дионис. Усмехнувшись, Тиберий вспоминал как убедительно слуга рассказывал эту легенд и насколько она оказалась далека от истины. Но выдумка настолько понравилась Тиберию, что «солнце обвитое виноградной лозой» он использовал как эмблему при общении с особо близкими.

 

Милая, дорогая Гундеберга первоначально не любила ни этот город, ни официальную столицу — Рим, ни грозный Карфаген, ни славный Константинополь, лишь в Равенне она чувствовала себя вольготно. А Тиберий не любил серую Равенну, да и Рим тоже не смог полюбить так, как полюбил «вечный город» его третий сын Павел. И ради семейного счастья, отсидев пару недель в Риме Тиберий и Гундеберга полгода проживали в северной резиденции, а полгода здесь на юге. Это не только укрепило семейное счастье, но улучшило отношение как с местными жителями, так и с родственниками Гундеберги. Даже духовенство начало смирятся с выбором Тиберия: папа Виктор загодя благословил морскую экспедицию Юстиниана. И хотя он в личном письме посетовал, что Юстиниан мог бы чуть отклониться от маршрута и посетить его в апостольском дворце в Карфагене, но благословение дал. Правда, в ответ папа почти напрямую просил помочь решить несколько вопросов у готов и несколько у галлов. В этом Тиберий был рад ему помочь. Но вот желания папы Виктора оказать апостольскую помощь епископу Аравийскому Соломону и епископу Тапробанскому Фому показалось двусмысленным. Тиберий вежливо отверг желание папы подчинить себе новые епархии. Не для этого предшественник Соломона — епископ Александр принял смерть. И не для этого Юстиниан отправился в опасное путешествие… «Стоп! Александр…. Алисандр… Али… Эврика! Вот почему он принял это имя!»

 

В коридоре послышался гомон, шум и детский смех. Дети отдохнули от жары и поспешили к отцу.

 

Покой императора священен, но почему бы не провести пару часов среди близких?

 

 

_________

Изменено 21 January пользователем Magnum

[Magnum]

Место, где много камня

 

 

 

Тот жадный до динаров старик, что указал им дорогу до края заповеданного леса, не соврал. Его здесь было действительно много.

 

Отряд неспешно ехал уже хороший дневной час, а камень всё не кончался. Он был здесь на каждом шагу. Из изрезанных тонкими травяными линиями камней брусчатки, там, где её не взломали кустарники и деревья, подковы выбивали гулкий топот конского шага. На невысоких холмах по краям ложбины, бывшей когда-то улицей, сквозь свежую весеннюю зелень проглядывали серые камни и рыжий кирпич. Мраморные колонны, обвитые плющом и сложенные из крупного грубого булыжника остатки стен с оставшимися от окон провалами проглядывали сквозь деревья, выросшие в бывших двориках. Время от времени попадались особо добротно выстроенное здание — стены с окнами без крыши, на месте которой виднелись кроны сосен или кипарисов.

 

И город был огромен. Не меньше Антиохии или Ктесифона. Шамашар и не предполагал, что на западе могли строить строили такие города.

 

А вот обещанных стариком демонов в образе огромных волков не было. Да и следов обычных волков, которых немало в этих краях, им тоже почему-то не попадалось. Единственным представителем волчьего племени, увиденным за этот час, была оскалившаяся каменная голова, мелькнувшая среди обломков, лежащих у подножья какой-то стены.

 

— Всё же интересно, — подал голос молодой Дарсикодисса — почему они оставили это место? Река, удобная гавань рядом, плодородные земли… Тут когда-то жило множество людей.

 

— Харам — мрачно ответил одноглазый Вилихем Гамал-ад-Дин. — Амир Ирман проклял это место из-за чумы.

 

— И тебе, небось, не терпится отсюда убраться? — в очередной раз попытался задеть его ехавший по правую руку от руса Абуль-Касим. Молодой мисраимец был несдержан на язык и отчего-то предпочитал обращать свои колкости не на следовавших пути Вечно Живого, а на собственного единоверца-мутаббита.

 

— Этот амир был муршидом ривайского тариката.

 

Мисраимец ухмыльнулся кривой улыбкой и ничего не ответил.

 

Из всех мутаббитов, которые его окружали, Абуль-Касим выбрал объектом своих словесных укусов невозмутимого Вилихема. Старик-рус даже не терпел его колкости, он их просто не замечал. Когда Шамашар впервые заметил столь недостойное отношение молодого лекаря к старому воину, он устроил Абуль-Касиму выволочку, но через несколько дней старик зашёл в палатку Шамашара и после всех приличествующих церемоний тихим голосом попросил не обращать внимания на эти выходки — дескать, слова мисраимца служат как бы оселком для его разума. И действительно, слушать их разговоры было порой весьма интересно. Шамашир никогда не интересовался мутаббией, так что за этот проведённый в Итарийе год, он узнал из их разговоров о вере запада больше, чем за всю предыдущую жизнь. Вот и сейчас всё было ясно без слов. Народы, населявшие северные берега Румского моря, никогда не признавали духовной власти искандерийского танзива. Десятки тарикатов со своими кадиями и газиями вели здесь нескончаемую борьбу — чаще словесную, но нередко переходящую в кровопролитие.

 

Под копытами хрустнула ветка. Шамашир отогнал от себя лишние сейчас мысли и огляделся. Руины стали величественнее. Они, очевидно, въехали в центральную часть города. Вот по правую руку от них проплыли остатки огромного цирка, вроде того, что он видел в Пальмире — только больше раза в два. В заросшей кустарником арке промелькнули остатки того, что некогда, несомненно, было каскадом фонтанов. Потом по обе стороны потянулись многочисленные колонны, то тонкие и высокие, то основательные и приземистые. Одна из них, поставленная в стороне от прочих, возвышалась над деревьями — огромная, в несколько человеческих охватов. Шамашир повернул коня, подъехал поближе и посмотрел наверх — почти до середины колонна была гладкой, но выше поверхность камня покрывал великолепный рельеф с фигурами воинов, хорошо видимых даже с такого расстояния. Вырезанные на камне сцены явно изображали какой-то военный поход.

 

Дарсикодисса окликнул его. Шамашир пришпорил коня и пустился вдогонку голове отряда, ожидавшей его у противоположного края площади.

 

Если спахбед Мохсен Кардариган действительно решит опереться на это место в своём походе по итарийским землям, то облицовка колонны пополнит славный список его трофеев.

 

Возможно, её даже отошлют в Испахан.

 

Через три четверти гхати их отряд снова остановился, на сей раз из-за Абуль-Касима.

 

— Взгляни-ка, тахмадар! — мисраимец указал на что-то лежащее у ног его коня. Шамашир подъехал и наклонился. На куске известняка, выглядывавшего из густой травы, виднелись грубо нацарапанные крест и рыба. Он посмотрел на лекаря непонимающим взглядом.

 

— Назареи, благородный. Савл Тарсийский написал о них любопытный труд. Остатки их тайных храмов иногда находят в Яходе и Кападокии, даже в Асуристане, но я не думал встретить их следы так далеко на западе.

 

Они двинулись дальше и некоторое время ехали, не говоря ни слова. Дорога, шедшая до того по ложбине между двумя холмами, стала забирать вверх. Потом Абуль-Касим снова нарушил молчание.

 

— Должно быть, это и есть Старый Рум.

 

— Рум? — Шамашир всегда полагал, что это название земель яванов.

 

— Да. — Касим странным, каким-то оценивающим взглядом посмотрел на него. — Те земли, что мы зовём Румом, сами румии называли Новый Рум. А старый был здесь, в Итарийе. Учёные мужи говорят, что ещё при Шахваразе Великом, когда все истинноверующие служили Царю Царей, его взял Укба ибн-Зияд и вскоре после этого город пришёл в упадок. Но руины того города лежат на севере, близ Верхнего моря, среди болот и они меньше этих по крайней мере раза в два…

 

Они миновали пряно пахнущие заросли зуккума и выбрались на вершину плоского невысокого холма. Перед ними, как туго натянутый лук, двумя излучинами изгибалась река, нёсшая свои серебристые воды с беспокойного севера к уже близкому здесь Нижнему морю. Руины, покрывавшие её берега, скорее угадывались, чем были видны. Их скрывали не сосны и кипарисы, а широкие кроны дубов. Лишь в одном месте, прорывая этот полог, над зеленью листвы поднимался серый покатый купол какого-то заброшенного храма, да дальше, уже за рекой, виднелась круглая приземистая башня из бурого камня.

 

— Не пора ли возвращаться, тахмадар? — спросил молчавший до этого всю дорогу Хотмир. — Мы уже убедились, что разведчики не врут.

 

Славянин был прав. Но развернуться здесь, на вершине холма, было ещё слишком рано, понял вдруг Шамашир. Что-то, помимо приказа спахбеда всё тщательно разведать, толкало его вперёд, к этим куполу и башне, к стенам и руинам, скрытым под пологом леса. Очарование. Шамашир просто не мог оставить это место, не испив его до дна, как чашу хорошего вина.

 

— Стоит спуститься и напоить лошадей.

 

Копыта коней мягко зацокали по бывшей улице. Они спустились с холма и миновали руины двух цирков, но не круглых, а вытянутых, предназначенных для гонок на колесницах. Проехали мимо огромного сухого бассейна, заросшего кустарником и, наконец, оказались перед древним храмом. Время пощадило его — могучие колонны всё так же стояли, поддерживая крышу портика над входом и даже странные угловатые буквы когда-то вырезанной на карнизе надписи ещё были видны. Мох устилал основания колонн и тянулся дальше, в широкий проём дверей, а там расстилался по полу зелёным ковром, на котором играли лучи высоко поднявшегося весеннего солнца, проникавшие через отверстие в центре купола. Из глубины заброшенного храма донёсся щебет птиц — и тут же стих, прерванный громким звуком. Где-то в глубине леса железо разрубило дерево.

 

Шамашир повернул коня в ту сторону, откуда, как ему показалось, раздался звук и вгляделся в переплетение серых и зелёных теней перед собой. За его спиной натянулись тетивы луков. Краем глаза он заметил, как Хотмир достал из-за спины свой огромный топор.

 

Звук раздался, должно быть, шагах в пятистах. Не слишком далеко, но и не близко. Может, им стоит просто пуститься вскачь? Нет, если приближается большой отряд, то и в этом лесу, и в лежащих за холмами переулках они станут лёгкой добычей. А здесь, под защитой толстых стен храма отряд в два десятка конных воинов мог бы выдержать долгую осаду.

 

Собравшиеся в круг всадники тоже молча вглядывались и вслушивались в ставший таким тревожным лес. Наконец, тишину нарушил тихий голос Дарсикодиссы:

 

— Четыре ладони направо от колонн.

 

Шамашир перевёл туда взгляд. Действительно, одинокая фигура замерла среди деревьев, вглядываясь в их сторону. Лазутчик?

 

Но в следующий момент всадник тронул поводья, его конь сделал несколько шагов и оказался на прогалине. Островерхий шлем заиграл в лучах утреннего солнца, и Шамашир увидел, что его украшает белое перо.

 

— Хайо! — позвал он громко.

 

Всадник приподнялся в стременах, увидел их и пришпорил коня.

 

— Пера два, оба с красной оконечностью — пояснил зоркий исавр. Шамашир прищурился. Так и есть, отряд салара Улруза. Сейчас они должны быть на севере…

 

Всадник приблизился.

 

— Приветствую, о благородный! — крикнул он, остановившись. И тут же негромко добавил. — Но вести мои печальны.

 

Шамашир кивнул.

 

— Гутоны вошли в страну, господин. С ними тридцать тысяч войска, халлизские и вагрийские варвары. Близ Тицины они разгромили левое крыло войска. Салар Улруз погиб. Спахбед Кардариган собирает все отряды.

 

Обратно отряд ехал молча. Шамашир провожал задумчивым взглядом руины. Если гутонов действительно тридцать тысяч, то даже с союзниками, которых они смогут собрать здесь — это не та сила, которая могла бы остановить войско Царя Царей. Но теперь война станет долгой, и им понадобятся крепости. И, пожалуй, даже хорошо укреплённые города. В этой стране можно собрать достаточный хашар. Руины будут разобраны на камни, куски мрамора пережжены на известь. Башня, которую он видел на противоположном берегу, пожалуй, останется. Её легко превратить в укрепление. Суеверные итарийцы, конечно, не захотят здесь жить. Что ж, у Царя Царей найдутся и другие подданные. Он покосился на Хотмира. Его племя многочисленно, воинственно и исповедует благую веру в Вечно Живого.

 

— Скажи, друг, как бы ты назвал это место, доведись тебе здесь поселиться?

 

— Kamnetz, благородный. Ибо здесь много камней.

 

 

_________

Изменено 21 January пользователем Magnum

[Magnum]

Не стать драконом

 

 

 

Мерный топот множества ног был единственным звуком, что нарушал тишину Запретного Города — лишь изредка всхрапывал какой-то жеребец, оставляя несколько резко пахнущих «яблок» на нефритовом полу, покрытым замысловатыми узорами. Однако в целом, победоносное войско входило во дворец на удивление тихо: позади остались воинственные вопли и хрипы умирающих, свист закрывших небо стрел и лязг стали, сопровождавшие грандиозные битвы, где дикая ярость визжащей орды и муравьиная упорядоченность бесчисленных армий Востока одинаково безнадежно разбивались о мерную поступь ИСТИННЫХ владык мира. Равнодушно взирали легионеры на отделанные яшмой огромные залы; на стены покрытые причудливой росписью, перемежаемой иероглифами, от которых рябило в глазах; на причудливых золотых идолов, мраморных и фарфоровых статуй львов, драконов и огромных черепах с львиной гривой и пастями драконов. Все эти красоты, свидетельствовавшие о невероятном богатстве побежденных, не будили у завоевателях ничего, кроме чувства усталого облегчения ибо величие свершенного ими оказалось столь велико, что человеческая натура оказалась неспособной принять и осознать его в полной мере. Великий Восточный Поход, начавшийся от Инда, Окса и Кофена, беспримерные переходы через высочайшие, покрытые льдами горы, влажные джунгли и знойные пустыни, величественные и кровавые сражения не только на суше, но и на море, где огромные цветастые корабли, украшенные драконами сходились в грандиозных сражениях с океанским флотом Империи от Золотого Херсонеса до загадочных и жестоких островов Яматай — все это осталось позади, как и десятки тысяч погибших, оставшихся гнить на бесчисленных полях битв. Несколько веков Вечный Город и Поднебесная Империя Гун-Уся, на западе больше известная как Гуннусь, соперничали друг с другом везде где только могли, до тех пор пока кесарь Клавдий Юлий Саксон, не решил, подобно своему великому предшественнику, одним ударом разрубить этот Гордиев узел. Бесчисленные племена, подвластные владыкам обеих империй сошлись во множестве битв — вплоть до чернокожих людоедов из самых южных окраин Романо-Германской Империи и меднокожих изуверов, с клинками из полупрозрачного стекловидного камня, самых восточных из подданных Гуннуси и самых западных из врагов Вечного Города. Самое грандиозное сражение разыгралось под стенами столицы — и Саксон, ведший войска в бой, самолично сошелся в бою с Держателем Нефритового Жезла и в жестоком поединке срубил сначала голову с двумя черными косами, а потом отсек и сам «нефритовый жезл». Сейчас эти знаки победы кесаря красовались прибитые к большому кресту, воздвигнутому на месте битвы, чтобы никто из бывших подданных бывшего императора Гуннуси не смел усомниться в его падении.

 

Центральный коридор Запретного Города был шире любой мостовой Рима — чтобы гуннские ханы на полном скаку могли въезжать в самое сердце своей империи. Сейчас же по этой «улице», во главе своего войска, ехал сам император, верхом на черном жеребце. Атлетически сложенное тело прикрывал черный панцирь на нагрудных пластинах которого было выгравировано красное изображение Гекали, покровительницы императора — свирепой трехликой богини, в ожерелье из черепов, держащей в своих шести руках меч, факел, ключ, кнут, отрубленную голову и извивающуюся змею. На бедре императора висел меч с золотой рукояткой в виде головы волка, голову прикрывал шлем с алым гребнем. Короткая рыжая борода, выдавала его происхождение от Нерона Меднобородого, Господина и Бога, открывшего своим подданным дорогу в богатую Индию, а всей империи — путь к обновлению и новому рождению. Однако светлые волосы Саксона, выбивавшиеся из-под шлема, также как и голубые глаза, выдавали предков по матери — пророчицы одного из самых свирепых германских племен.

 

Рядом с Саксоном, на палевой кобыле скакала молодая женщина, облеченная в легкую кольчугу, что, блестя, как рыбья чешуя, облегала гибкое тело. Серебристые волосы девушка заплела в две толстые косы. На поясе из серебряных дисков висел длинный меч в ножнах покрытых изображениями сражающихся барсов и орлов. Темно-синие глаза брезгливо рассматривали яшмовые стены — для этой жрицы-воительницы, верной наперсницы, а по слухам и вдохновительницы императора во многих его деяниях, вся роскошь столицы Гуннуси, мало чего стоила. Гетера Танаис, уроженка одноименного города, любила когда ее именовали Таис — в честь сподвижницы другого великого Завоевателя, хотя эллинской крови в этой геруло-сарматской полукровке было немного.

 

Наконец армия вышла в очередной зал, превосходивший величиной все иные помещения дворца. В противоположном его конце виднелась огромная бронзовая дверь, на которой красовался дракон, выложенный из золота и серебра, с драгоценными камнями вместо глаз. Над ним в черном круге виднелся серебряный иероглиф — тайное имя последнего императора Гуннуси. Перед дверью же, согнувшись в униженном поклоне, застыло с десяток людей в роскошных халатах расшитых драконами. Из-под черных шапок по спинам стелились длинные косы. Вот один из этих людей выпрямился и на императора подобострастно глянули узкие темные глаза. В руках сер держал алую подушку на которой лежала нефритовая Императорская печать Китая.

 

— Запретный Город приветствует своего владыку, — тонким, дребезжащим голосом, выдающим отсутствие мужского достоинства, произнес он, -воистину солнце взошло для нас на Западе, когда Светоч Достоинств освободил нас от рабства проклятых хуньюев.

 

Император, усмехнувшись, милостиво кивнул, но стоявшая рядом гетера лишь криво усмехнулась, с неприкрытым презрением рассматривая раболепствующих серов.

 

Несколько дней спустя в одном из внутренних дворов Запретного Города состоялся великий пир в честь нового владыки, впервые за все века, объединившего под своей властью всю Ойкумену. Огромные столы, заполонившие весь двор, украшали золотые, серебряные и фарфоровые чаши и блюда с тысячью разных яств. Иные из этих лакомств, — вроде запеченных в меду уток, жаренных карпов в кисло-сладком соусе и рагу из черепахи в вине, — завоеватели уминали за обе щеки, от других же, наподобие запеченных целиком собак или сваренного с рисом кошачьим и змеиным мясом, отворачивались с гримасой отвращения. Однако никто из гостей не пренебрегал вином — ни легким желтым, ни более крепким белым. Уже вечерело и все вокруг освещали цветные фонари, развешанные вдоль роскошных цветочных гирлянд. По краям двора сидели музыканты с флейтами и тростниковыми дудочками, играя причудливые мелодии. Везде журчали фонтанчики, важно разгуливали павлины, а посреди двора, окруженный столами, находился прозрачный пруд, в котором плавали зеркальные карпы и черепахи.

 

За столами восседали полководцы империи — суровые воины, в начищенных до блеска черных панцирях, украшенных алыми и золотыми изображениями орлов, волков, драконов, змееглавых Горгон и танцующего, многорукого и клыкастого Шивы-Диониса, еще одного покровителя этого похода, держащего чаши-капалы в виде черепов, наполненных кроваво-красным вином, а также всякое оружие. Во славу его и иных богов прошли весь этот путь владыки легионов — наследники римских патрициев и германских королей, сарматских вождей и индийских кшатриев. Сам Саксон, сменивший доспех на императорский пурпур, восседал во главе стола, то и дело перекидываясь шуткой с сидевшей рядом Таис. Та уже сменила кольчугу на короткую тунику, — черную с кроваво-красной оторочкой, — что скорей подчеркивала, чем скрывала пленительные очертания соблазнительного тела, обнажая левое плечо и сильные ноги в серебряных сандалиях. Из украшений она одела серебряные серьги и серебряную же диадему, в виде кусающей себя за хвост змеи с алыми рубинами вместо глаз. На пальце девушки красовался массивный золотой перстень, с квадратной печаткой, украшенной изображением змееногой богини с отрубленной головой в руке.

 

Внезапно музыка стихла и в проем между столами шагнул, поклонившись, старший из серов — или ханьцев, как они именовали себя сами, — тот самый, что вручал кесарю Нефритовую Печать. Сейчас он носил небольшую шапку, увенчанную рубином — символ высшего разряда шэньши, ученых-чиновников, надежнейших помощников гуннских завоевателей и подлинных владык империи Гуннусь. Мудрейшим и преданнейшим из шэньши считался первый советник павшего императора, евнух Илюй Чжань-жань, что сейчас выражал всяческую готовность служить новому владыке. За ним следовало еще с десяток шэньши, столь же высокого ранга, неустанно кланявшихся имперским легатам. Сам же Илюй вопросительно-подобострастно глянув на императора, дождался одобрительного кивка, дозволяющего говорить.

 

— Десять тысяч лет по десять тысяч лет пусть будет Великое Небо милостиво к роду великого владыки, — произнес чиновник, — в счастливый для нас день Великий Дракон Запада, словно свирепый тигр обрушился на проклятых хуньюев, даруя освобождение нашему народу. Ты и только ты, пречудеснейший и славнейший Юл Ий Сак-со, достоин Небесного Мандата, волею Великого Неба…

 

— И волей моего меча, — усмехнулся Саксон, — разве не вы служили верой и правдой прежним владыкам Гуннуси?

 

— С величайший отвращением и скорбью в сердце, — удрученно вздохнул Илюй Чжань-жань, — неисповедима воля Великого Неба и только оно решает, кому дать свой Мандат. Гунны или иные вар…я хотел сказать народы, все они приходят и уходят, как песок, но вечной остается лишь Поднебесная, как и те законы и устои, на которых зиждется ее величие. Ты, почтенный Юл Ий, также узнаешь их все…

 

— Зачем мне законы побежденных? — покривил губы император.

 

— Затем, что без их знания ты не сможешь по-настоящему овладеть этой страной, — сказал ханец, — многие приходили сюда с войной и одерживали славные победы — мы не воинственный народ, поскольку хорошие люди в этой земле не идут в солдаты. Но все захватчики, сколько бы их не было, могли удержаться здесь лишь приняв в сердце Срединную Империю, в самых ее основах. Прими ее и ты, о Дракон Запада и здесь и сейчас будет положено начало величайшей династии Поднебесной.

 

— Чтобы победить вас, я должен стать таким как вы? — прищурившись спросил Саксон.

 

— Таковы порядки здесь, сколько стоит мир, — сказал Илюй Чжань-жань, — империя славна не воинской силой, а устоями, что держат ее испокон веков. Прими и ты этот порядок — и владей нашей землей, о владыка Нефритовой Печати.

 

Саксон перевел взгляд на Таис.

 

— Что скажет жрица Змееногой?

 

Женщина не успела ответить, когда евнух заговорил снова.

 

— Прости, о Дракон Запада, но это первый из уроков, что ты должен усвоить в стране, которой взялся владеть: женщина здесь не указывает мужам. Ибо сказано Мудрейшим из Мудрых: «Мужчина это повелитель и царствующая персона, а женщина — это низ и грязь». И если уж блудница попадает на совет мужей, то не для того, чтобы раскрывать рот — но лишь затем, чтобы покорно выполнять все желания великих.

 

Чиновник подал знак, музыканты сменили мелодию и меж столов вдруг закружились прелестные создания, облаченные в прозрачные развевающиеся одеяния из шелка и птичьих перьев. Словно экзотические птицы порхали они меж одобрительно цокающих языками военачальников. Полы их одежд взметались, обнажая то упругое бедро, то небольшую острую грудь, то стройную ножку, украшенную золотым браслетом.

 

— Достаточно, — взмах руки императора остановил танец, — только я решаю, кто и когда может говорить на моем совете. Говори, Таис.

 

Девушка гибко, словно пантера, поднялась со своего ложа, блеснув голубыми глазами.

 

— Я, конечно, не мудрейший из мудрых, — она иронично посмотрела на поджавшего губы Илюй Чжань-жаня, — и вряд ли мои слова смогут стать здешними устоями. Поэтому я просто спою.

 

— Спеть, спеть, Таис будет петь! — закричали со всех сторон.

 

Шум стих, сильно опьяневших утихомирили соседи. Таис же уже не слушала никого- тряхнув серебряной гривой волос, она затянула воинственный гимн посвященный Великому Восточному Походу. Налет утонченной цивилизации слетел с нее в одночасье — сейчас, перед сынами Великой Империи, стояла неистовая валькирия и песни ее варварских предков рвались из самой глубины ее души, не оставляя равнодушным никого. Она пела о великих богах и героях, сражающих чудовищ: о Геракле и Зигфриде, Донаре и Аполлоне и множество иных славных драконоборцев. Пела она и о темной силе драконьей крови, что превращает героев в сраженных ими чудовищ и о Великой Богине, единственной в чьей власти смирить темные силы бездны — ибо она владеет ею безраздельно, — и чья милость и любовь есть истинная награда для воина. Яростную мелодию Таис пропела с таким диким темпераментом, что многие повскакали с мест, отбивая ногами такт и раскалывая о колонны ценные чаши. Дрожащие танцовщицы, прижимаясь к столам, со страхом смотрели на этих буйных варваров, да и китайские шэньши явно чувствовали себя неуютно, когда весь двор, вокруг них, гремел боевым напевом и сам Саксон поднялся, чтобы принять участие в песне. С последним призывом идти по тропе войны и никогда не забывать, за что сражается воин Рима, Таис в изнеможении откинулась на спинку кресла. Кесарь поднял ее за локоть вровень со своим лицом и, жарко поцеловав, обратился к своим полководцам:

 

— Какую награду присудим прекрасной Таис?

 

Перебивая друг друга, военачальники стали предлагать разные дары — от кубка, выточенного из цельного рубина, до священного белого слона из Золотого Херсонеса. Таис подняла руку и громко обратилась к кесарю:

 

— Ты знаешь, я никогда не прошу наград и подарков. Но если тебе хочется, разреши сказать речь и не гневайся, если она тебе не понравится.

 

— Речь! Речь! Таис, речь! — дружно заорали воины.

 

Кесарь весело кивнул, выпил белого вина и снова опустился на свое место. Таис же, запрыгнув на стол, разбросала блюда и похлопала в ладоши, призывая к вниманию. Она могла бы и не делать этого. Все глаза были прикованы к ней.

 

— Этот человек, — она указала на смотревшего на нее с неприкрытой злобой Илюй Чжань-жаня, — говорил правду. От пленных я узнала старинную легенду, что бытует в этих краях: о герое, что сразил свирепого дракона, но сам принял облик и занял его место. Такова вся суть этой страны, куда испокон веков вторгались разные захватчики и которая исподтишка подчиняла и растворяла их в себе. Словно зловонная трясина или зыбучий песок, Поднебесная затягивала своих покорителей — они владели ее телом, а она подчиняла их души, делая столь же слабыми, как и ее собственные сыны- пока новый захватчик, еще более сильный и дикий, не являлся сюда за Небесным Мандатом. Этой ли судьбы ты желаешь себе и своим потомкам, Клавдий Юлий Саксон? Чтобы от твоего имени всем миром управляли здешние евнухи, подхалимы и злые мудрецы? Этим ли должен завершиться Великий Восточный Поход — поглощением и растворением в этой сладкой трясине? Неужели тот, кто победил здешнего владыку, прибив его ядра к позорному кресту, сам лишится мужской силы — став таким как он! — она властным жестом указала на кипящего злобой чиновника.

 

— Шлюха!!! — злобно выкрикнул он. Сразу несколько военачальников схватились за мечи и сам император, налился багрянцем гнева, но Таис опередила их всех: сорвав с пояса кинжал, метнула, почти не глядя, и евнух, хрипя повалился на пол, цепляясь за рукоятку торчащего из его шеи клинка. Саксон перевел тяжелый взгляд на женщину.

 

— Что же ты хочешь, Таис из Танаиса? — сказал кесарь.

 

Таис подняла на императора огромные глаза, горящие безумием и экстазом.

 

— Огня! — громко и страшно выкрикнула она, — огня и крови!

 

Уже светало, когда легионы победоносной армии, оглашая все мерным топотом ног, возвращались на запад. Позади них слышались стоны и плач — и черный дым еще вздымался в небо над обугленной и окровавленной грудой камней, в которую превратился Запретный Город. Но никто из героев ИСТИННОЙ империи не обернулся, чтобы посмотреть на разрушенное логово падшего дракона. Не смотрел на них и сам Саксон — вместо этого он любовался счастливым лицом прекрасной женщины, чей неистовый дух уже вел владыку мира к новым победам и великим свершениям.

 

 

_________

Изменено 21 January пользователем Magnum

[Magnum]

Падение "Римской Империи"

 

 

Жара Африканского Рога была нестерпима и для бравых адъютантов, поминутно бегавших в палатку — воды попить, но брутальный старец в кресле как будто ничего не замечал, перенося жару не хуже единственного ни на минуту не отходившего от кресла чернокожего офицера. Сегодня был день его триумфа, доказательство того, что передовая социальная идея, соединённая с национальной творческой жилкой, помноженная на новейшие достижения науки и сбережённые в тысячелетиях инженерные находки, позволит в буквальном смысле поднять престиж страны на недосягаемую высоту.

 

«Мужественный старик!» пробормотал офицер-аскари, подвигая кресло в тень. Иногда ветерок приносил порыв необычайного холода, освежавшего дыхание — но тем сильнее чувствовалась удушливая жара.

 

Ветерок приходил с окружённой автоцистернами алюминиевой, сверкающей под солнцем колонны, покрытой испаряющейся и мгновенно вновь замерзающей изморозью. Адъютанты хотели бы перебраться к ней поближе, но кресло с altesse (титул как нельзя лучше подходил к его возрасту) категорически запретили подвозить к потенциально опасному месту. Большинство адъютантов щеголяло в авиационных мундирах, поменьше во флотских, пара горных стрелков и лишь один пехотинец — этот самый эфиоп. Это предпочтение отражало роль родов войск в «Героической Трагедии», когда лидер нации, узнав о решении союзника и в некотором роде ученика и последователя, вдруг разорвал с ним союз, объявив войну. Нет, он не стал на сторону бывших единомышленников, а ныне конкурентов и врагов, а лишь проникнул мыслью перспективы грядущей войны. Успехи в первых боях, практически с неприятельским ополчением, сменились подходом вражеских регулярных войск, которых недолго, но отважно сдерживали горные стрелки, однако затем железная орда врагов спустилась на равнину, и пехота побежала перед ней. Столица капитулировала без выстрела, правительство бежало на остров, уведя корабли и самолёты. Население острова к «гостям» было настроено достаточно враждебно, но при поддержке новых союзников флот и авиация успешно отражали попытки высадить десант.

 

При известии о перемене страной стороны в войне бывший союзник объявил его предателем, а прежние противники — мудрецом и героем. Сторонники его в прежде неприятельской стране, и радикальный политик, и знаменитый писатель, было приумолкшие, вновь начали воздавать хвалу. К счастью, с таким трудом наведенный в стране порядок оказался хрупким и не выдержал оккупации, так что тыл неприятеля был совершенно дезорганизован, ни один поезд не приходил по расписанию. Появились и партизаны, причём оккупантов они резали все, впрочем, и друг друга.

 

Контроль над немалым островом изрядно способствовал десанту союзников, освободивших его страну, так что «старик», тогда ещё в полном расцвете сил, оказался в сонме победителей. Среди репараций были и образцы техники, которые члены никем ни финансируемой, почти подпольной группы «Коза Астро» рассматривали с благоговением и восторгом. Квалификации им не хватало, но Гварньери делла Марроне, которого очень хотели посадить на жёсткую и неудобную скамью с перспективой кратковременного полёта, оказался и знающим инженером и умелым руководителем. Прорвавшись на приём к предводителю державы, энтузиасты рассказали о перспективах, не надеясь всерьёз на успех. Но неожиданно их предложение прошло, выделены деньги, участок земли поближе к экватору, персонал.

 

Надо заметить, что историческое решение вождя со временем стали воспринимать критически. Не лучше ли было бы сохранить союз с самой технически развитой державой, способствуя ей в её Крестовом Походе (пусть крест и странноват…). Появились сочинения в модном жанре альтернативной истории. Парад в неприятельской столице, с проезжающими мимо помнящим Наполеона башен танкетками, тёплый полуостров — новая колония, вино и пшеница с плодородных земель… Но вопрос закрылся романом, как заявляют, написанным если не самим Великим, но по его распоряжению, впрочем, изложенному превосходным языком и изданному огромным тиражом. Разумеется, перегибы автора были видны невооружённым глазом — ну кто поверит, что сыны Юга променяют тёплое море на заледеневшую реку, что они будут умирать от холода и голода, и драться за огрызок хлеба с бывшими союзниками? Но написано было сильно. Чего стоит хотя бы неприятельский офицер, прослезившийся при виде трупа бедного неаполитанца, зажавшего в замёрзшей руке простой деревянный крест, подарок матери. У читателей тоже проступали слёзы, заставлявшие забыть о неправдоподобии.

 

Великий Проект делался спешно, другие страны, наконец, поняли его значение и могли опередить, так что на недоделки не обращали внимание. Пилот вполне осознавал риск, но шутил, что в худшем случае он удостоится похорон, достойных императора, каламбуря с названием корабля.

 

Наконец цистерны отъехали, люди побежали в стороны, и в громкоговорителях зазвучало «dieci, nove, otto…», сверкнуло пламя, и колонна плавно начала возноситься вверх. Рёв заглушил восторженный голос комментатора, но вдруг тот потрясённо замолк. В небе расцвела вспышка, затем начало расплываться белое облако. Astronave «Impero Romano» погиб, пал с небес подобно ангелу.

 

Лишь через несколько секунд люди взглянули на дуче. Он был мёртв. Умер ли он в мгновение величайшего триумфа, видя взлетающую «Империю», или сердце его не выдержало огорчения при виде падения «Римской Империи», уже не узнает никто…

 

 

_________

Изменено 21 January пользователем Magnum

[Magnum]

Рея Сильвия умерла

 

 

 

Полчища диких лангобардов уже приближались к Альпам.

 

 

В этот раз Мария в своем уголке не высидела и получаса. Внезапный приступ тошноты заставил Марию неловко выскользнуть из скромного триклиния и покинуть собрание. Только сын медника бросил ей взгляд вслед, однако же стоило Марии пойти в сторону выхода, как возле небольшой комнаты, служившей армарием, ее обильно вырвало.

 

Флоренция же, выйдя в очередной раз за вином, увидела дочь, скорчившуюся на коленях, и, было, начала ее негромко отчитывать, однако когда приступ завершился, убрала за ней, проводила ее в кубикулум наверху, уложила и укутала.

 

Утром Мария проснулась от зверского чувства голода: она была готова съесть даже человека, как далекие племена кинокефалов, о которых она тут же вспомнила. Отец и мать уже не спали и собрались в атриуме, дожидаясь, как она проснется, словно клиенты.

 

— Ты беременна? — спросила Марию Флоренция, — но ответ был для нее самоочевиден, — от кого?

 

— От Марса, — сказала девочка, пожав плечами, — радуйтесь, о родители! — и она привела им цитату из Вергилия:

 

Re­gi­na sa­cer­dos Mar­te gra­vis ge­mi­nam par­tu da­bit Ilia pro­lem.

 

 

 

 

Мать в растерянности замолчала, а на лице отца, обычно строгого в трезвости, а не жалостливого, проступили слезы. Он подошел и обнял Марию и начал ей рассказывать, что они обязательно найдут того, кто это сделал, что они напишут жалобу самому дуксу, самому Нерсесу, и даже самому-самому Юстину, что он знает травы, но потом он и сам процитировал Вергилия:

 

Omnia vincit amor et nos cedamus amori.

 

И начал рассказывать тут же об особенностях правильного составления имперских актов и записей, а также принятой сейчас официальной титулатуре настолько громко, подробно и непоследовательно, что отвлекся и сам и позабыл про незавидное и неопределенное будущее своей дочери.

 

Мария теперь проводила дни то блуждая возле Мульвиева моста, не зная судьбы своего возлюбленного, однако, ожидая его с севера, откуда он, несомненно, должен был вернуться с победой, то сидя возле бурных желтоватых вод Тибра, на крутом берегу которого она пела старые римские песни и плела из веток лозы большую, вместительную корзину.

 

Перед майскими идами Мария наконец разрешилась от бремени. Лишь только немного окрепнув, пошла Мария к Тибру с детьми в корзине. Корзину она оставила на обрывистом берегу, а сама спустилась к воде спокойным шагом, пока наконец вода не стала возле ее глаз. Но увидела Мария, обернувшись в последний уже раз, что хищный орел, спустившись с небес, начал охоту за ее сыновьями. Однако же не в силах навредить ее сыновьям, орел, подцепив за ручку когтистыми лапами, сдвинул корзину с обрыва, и покатилась она вслед за Марией в воды роковой реки.

 

В тот же миг подвернулся камень под ногой у Марии и ушла Рея Сильвия под воду с головой и там и утонула.

 

 

 

 

А волчица внутри нее, взмахнув руками и оттолкнувшись от воды так, как подсказывал древний инстинкт, цепляясь пальцами ног за камни, не обращая внимания на то, как режут они ей ноги и на бурный поток воды, стекающий с весенних гор и норовящий ее утопить в своих водоворотах, помчалась к корзине и подхватила ее, когда уже воды Тибра начали ее облизывать своими языками и тянуть за собой.

 

В этот день Мария не пошла домой, а отправилась она на север, где, по слухам, ненавистный Нарсес похоронил уже останки готской славы, а вместе с ними — и остатки того, что связывало Марию с этим миром.

 

Шла она много суток, обходя заброшенные мансии, и еще дальше — мансии все еще влачащие свое существование, города и поселения, прежде крупные, ныне заброшенные или окруженные самодельными или восстановленными стенами, держась в стороне от дороги, останавливаясь лишь чтобы испить воды из ручья, на краткий сон да на кормление детей, которые жадными губами впивались в ее жалкие истощенные груди, пока, наконец, на седьмые или восьмые сутки, в беспамятстве от слабости и голода, не упала она среди ночи прямо подле запертых врат небольшого и неизвестного ей города на возвышенности, в котором надеялась найти она себе последнее пристанище.

 

Но не Орк ее унес, а Сомн. Сон ее сначала глубокий, потом стал беспокойным: снилось ей, будто бы вокруг нее разразилась страшная битва, которой не было со времен Аэция, будто бы воспрявшие из ниоткуда римские легионы во главе с самим Цезарем или Крассом дали великое сражение варварам, которых вел сам ее Марс, но и Марс во главе наводящих ужас германских разбойников не смог победить славных римлян. Многое ей снилось или виделось: и что она сама была ранена в той битве, и что перенесли ее в монастырь, где скромные монахини ухаживали за ней и отпаивали ее теплым варевом.

 

Во сне она шла на поправку и здоровье ее укреплялось и, уже было встав в середине солнечного летнего дня с постели, осмотрелась она и вспомнила про своих сыновей, но сыновей не было, и Мария проснулась.

 

Все так же тепло было в комнате — и все так же не было ее сыновей подле нее. Испуганная волчица кинулась в открытую дверь и попала в коридор, который привел ее к лестнице, а лестница во двор. Во дворе почтенная матрона, еще не скрывшая грудь после кормления, держала на руках двух разморившихся от усталости и уснувших мирным снов мальчиков.

 

— Мы крестили их, — неизвестный подошел со спины и положил ей на плечо руку, — так как не знали, останешься ли ты жива. Мы назвали их Косьма и Дамиан.

 

Мария обернулась, испугавшись. Старик был похож на Сатурна, таким, каким его изображали древние фрески — огромным, крепким, необычайно высокого роста и с широкой развевающейся белой бородой.

 

— Не Сатурн ли вы? — спросила у старика Мария с любопытством, недостойным ее положения, увидев серп в его руках, но Старик только понимающе и сочувствующе усмехнулся.

 

— Нет, дитя, я не бог и не Сатурн, я слуга слуг божьих, зовущийся Фортунат, — ответил он Марии.

 

Фортунат же пригласил Марию недолго пройтись по окрестностям, где они долго и много разговаривали, а Мария же была, кажется, полностью убеждена, что сам Сатурн обратился к ней. Впрочем, несмотря на явное безумие девушки, Фортунат дозволил Марии остаться и далее жить возле монастыря со своими детьми, в силу редкого в те годы таланта — переписывать ветшающие книги, отрабатывая таким образом то попечение, которым ее и детей одаривали.

 

Так Мария начала жить при монастыре, однако же болезнь так и не оставила ее, а стала расти и приобретать все более и более причудливые формы.

 

Днем ее всегда видели во дворике подле храма, где обычно сидела она и переписывала книги. Не отвлекаясь от своих трудов, которые она выполняла почти машинально, она цитировала стихи давно забытых поэтов, а иногда и Цезаря, и Аврелия, и даже Полибия. Проходившие же мимо горожане, конечно, не узнавая в них прежнюю Марию, спрашивали у нее совета о своих мирских делах — сначала в виде шутки, а потом и отстояв длинную очередь.

 

Бывало, что приезжали из самого Рима. Дети обычно, если позволяла погода, сидели подле матери, слушая внимательно, что она рассказывает, заглядывая в то, что она пишет и вырисовывает, и повторяя за ней на земле знаки — знакомые и незнакомые.

 

Все в городе гордились Марией как достопримечательностью и не давали ее в обиду — Тоди, рано принявший христианство, считался почитаемым городом и родиной многих святых, а оживленная в последнее время относительно прошлого запустения великая дорога давала путников, а с ними — и звонкую монету.

 

 

 

 

Спрашивали обычно о вещах простых, и незамысловатых:

 

— Стоит ли выдавать свою дочь замуж за одного или за другого?

 

На что получали, сообразно ситуации, достойный в своей лаконичности и мудрости ответ блаженной:

 

— Non faciunt meliorem equum aurei freni.

 

 

 

 

А бывало, что и спрашивали что-то и более серьезное, существенное или пытались поддеть Марию и искусно запутать. Один человек в богатых золоченых одеждах магистрата, посмеиваясь, остановился подле нее, а рабы его бесцеремонно растолкали толпу. Магистрат же подошел и спросил у Марии что-то, известное только ему. На что получил еще один достойный ответ:

 

— Sanus est, qui scit quid sit insania, quippe insania scire se non potest, non magis quam caecitas se videre.

 

В задумчивости щеголь застыл как пораженный и в глубокой уже задумчивости, водрузившись обратно в свою дорогую повозку, проследовал далее, в сторону Равенны.

 

 

 

 

Никогда вопрошающие не получали в ответ молчания, однако трактовкой цитат — вымышленных и настоящих — им приходилось заниматься самостоятельно, в связи с чем мудрость Марии ценилась высоко, особенно в глазах тех, кто не получил классического образования, а таких тогда стало уже большинство: и в столах, и в туниках, и в пеплосах, и в мантиях.

 

 

 

 

Косьма и Дамиан росли и крепли с каждым годом, как и сам город, хранимый незримой рукой от разбойников и имперских сановников, а также от нового, полусумасшедшего императора и его наследников, но шторм — последний и неистовый шквал — уже надвигался на изнасилованную варварами и византийцами Италию.

 

Один за другим пали пограничные крепости в Альпах под напором варваров, с одной стороны, а из самого сердца уже распространялась и другая лавина. Она была не так заметна, как вторжение лангобардов, но чувствовалась уже повсюду.

 

 

 

 

Новое, молодое поколение, видевшее в своем детстве и юности не закон и порядок, а только голод, лишения и тяготы ограбления их родины то готами, то имперской администрацией, которая была в чем-то и хуже готов, уже не такое, как прежние поколения италиков — тихие, образованные и смиренные — изгоняемое из колонов налогами, из рабов — волей господина, нежелающего их кормить, из свободных — бедностью и суровостью времен, — сколачивалось на пример гальских багаудов в банды.

 

Часто не имея работы, кроме редких покупателей редких ремесел их родителей — и не вполне ими усвоенных, либо же совсем случайных заработков, не имея приложения своих сил и не веря ни в империю, которая была заинтересована только в налогах и грабежах ценностей, ни в церковь, которая опутывала все стороны жизни и подменяла простые радости бытия многодневными постами, стенаниями и вселенской тоской аскетизма, они, эти «новые римляне», нападали на конвои фискалов, на богатые виллы и даже брали под контроль целые небольшие районы, выпадавшие из рук имперской администрации.

 

Пришедшая в очередной раз в Италию чума, в самом страшном ее виде, а также начавшаяся вскоре очередная война на востоке, привели в полное расстройство торговлю, финансы и контроль за оставшейся еще пока за империей Италией.

 

 

 

 

Банды же, которые, конечно, были везде и всегда, но в этот раз в Италии особенно многочисленные — и в этот раз объединенные по всей центральной и южной Италии под единой рукой — выигрывали у имперской администрации своей простотой, открытостью, скоростью решения любых, самых сложных вопросов, житейской справедливостью и неумолимостью в исполнении решений.

 

Никто не мог подкупить их и никто не мог спрятаться от их суда — во всяком случае в той части Италии, которая еще не была занята лангобардами, и к ним шли за решением любых вопросов: от семейных до земельных споров, за получением помощи и поддержки в трудные времена, за охраной караванов и купеческих судов в ставшем беспокойным море из-за обилия пиратов, обосновавшихся на окружающих Италию островках.

 

Поговаривали, что престарелый Нарсес, который никак не хотел умирать, сам стоял за этим, желая то ли нового назначения, то ли таким образом захватить утраченную им власть, однако неизвестно, было ли правдой или нет, но после того как его удавили в его собственном поместье, разгул не остановился, а стал только сильнее.

 

Другие же, кто считал себя умнее и осведомленнее, полагали, что за руффианами, действовавшими неожиданно организованно для разбойников, стояла какая-то могущественная секта, многие из которых еще не были до конца изжиты в те дни, а некоторые считали, что и сама церковь могла стоять за этим.

 

 

 

 

В мае года когда пала Павия мальчикам исполнилось одиннадцать и они уже отлично умели читать и писать — по-латински, по-гречески и по-готски. Мария же с прошедшей зимы была больна и почти не вставала со своей постели. Ни молитвы честных людей, ни забота монахинь, славящихся своим искусством врачевания не могли помочь. Мальчики помогали матери как могли — читали ей, приносили обильное питье, обтирали ее уксусом, но когда жар охвативший Марию спадал она твердила только одно:

 

— В Рим, в Рим, в Рим.

 

Наконец, вняв ее просьбам, передаваемым из уст в уста, добросердечные и любящие Марию горожане собрали целую небольшую процессию с небольшой ромфеей, на которую водрузили мальчиков, Марию и престарелого отца Фортуната, решившего сопровождать их в этом путешествии. Следом за ними на мулах и на телегах отправились и городские купцы, предварительно заплатившие горным братствам за спокойный проход. Так они и отправились туда, откуда семь лет назад пришла и сама Мария.

 

Дорога по которой они ехали была заполнена беглецами с севера — иногда их подвозили на коротком участке пути и делились с ними едой, за что они рассказывали об ужасах вторжения лангобардов — о сожженных городах, изнасилованных монахинях, убитых мужчинах и женщинах на глазах их же детей и другие непотребства. Мальчики слушали с огромным интересом и впивались в оборванных и голодных людей с золотыми и серебряными украшениями.

 

 

 

 

Прибыв в Рим, за границами обветшавших и местами разрушенных стен и башен, мнения процессии разделились — одни сказали, что надо отвезти Фортуната, а возможно и Марию, к самому папе, другие предлагали для начала дать ей проехаться по главным улицам и немного отдохнуть, и, поскольку, оба намерения по-сути совпадали между собой, то спор сам сошел на нет.

 

Возле курии Юлия Мария неожиданно воспряла, до того пребывая в полузабытьи, и неловко сползла со своей повозки, опираясь на прихваченный с обоза посох Фортуната и встала на колени, прямо на черные камни, творя молитву на разных ладах и языках так быстро и неразборчиво, что никто не мог понять о чем она молилась, но так истово и яростно, что окружающая толпа торговцев краденым и проститутов, проходящие суровые святые отцы и монахи, а также прочая обедневшая и уменьшившаяся, изменившаяся, но еще зримая римская толпа остановилась посмотреть за происходящим.

 

Закончив молитву, Мария, подняла осколок камня и нарисовала на черных плитах рыб, взяла своих сыновей под руки и быстро-быстро растворилась в толпе, одной ей ведомыми дорогами.

 

В доме ее детства уже никто не жил — дверь была снята и кем-то украдена, немногая мебель и книги вынесены, сам район почти опустел. К вечеру стараясь не привлекать внимания Мария раздобыла где-то еды и питья, а также целый ворох козьих шкур, и повела детей в укромное убежище, известное теперь, пожалуй, только ей одной.

 

Золотой дом был таким же, каким она видела его в последний раз, за исключением того, что в одной из дальних зал, наполненной фресками похищения Прозерпины и ее дальнейшего чудесного спасения, лежал крупных скелет, с длинным мечом в руках и в почти полностью истлевшей одежде. Подле него стояла такая же истлевшая лестница и целый ларь с золотыми и серебряными монетами.

 

 

 

 

Детей волчица уложила подле фрески, которая так нравилась ей самой, рассказав им перед сном еще раз ту самую древнюю историю, с которой все и начиналось.

 

 

 

 

Они крепко и счастливо спали в свете факелов под грудой козьих шкур и не обращали внимания на шум и грохот с которым сновавшие взад-вперед люди откалывали золотые украшения, снимали серебряные подсвечники со стен, выдалбливали известные только им ниши, прячущие в себе комнаты полные сокровищ и секретов.

 

Они разбивали непрочную кладку, обнаруживавшую за собой подземные ходы, ведущие только туда, куда никому пока не было известно, и, наконец, к утру покинули золотой дом, оставив его ради своих земных дел.

 

Мальчики, привыкшие было в своей жизни ко всяким странностям и загадочным событиям, в этот раз проснулись совершенно одни в засыпанном землей дворце. Под их выстланного шкурами ложа стоял стол, на котором был сыр, хлеб и другие припасы, которыми они с удовольствием позавтракали. Масляная лампа освещала их комнату.

 

Целый день, или больше — они и сами не знали — они ходили по залам угадывая в многочисленных статуях римских и эллинских богов и героев, а во фресках — сюжеты историй, которые рассказывала на площади поглощенная работой их мать. Единственная комната в которую они старались не заглядывать, но все равно, то и дело натыкались на нее — была комната с мертвецом. Не имея представления о прежнем облике залов и коридоров они не понимали тех разрушений, которым подверглось их новое обиталище за ночь. Доев и допив то, что оставила, без сомнения, их мать, они улеглись спать. Утром еда и питье снова оказались на столе, не те же самые, но свежие. Матери все еще не было.

 

 

 

 

Так прошло несколько недель, пока, наконец, в одну из ночей шум, крики, звон металла и грохот, доносившиеся даже до их катакомб с поверхности земли, не разбудили мальчиков. Испугавшись они не сговариваясь побежали к мертвецу. Косьма, молчаливый и мускулистый, вытащил из рук мертвеца короткий меч, а Дамьян, более разумный, прихватил истлевшую лестницу. Через несколько часов они нашли ту залу, из которой можно было бы выбраться наружу — приставив лестницу и помогая друг дружке они кое-как выползли наверх — в городе вокруг пахло дымом.

 

Спускаясь с холмов они увидели патрули людей в одинаковых старомодных доспехах, словно со фресок, и в красных туниках, с огромными прямоугольными щитами, стоявшими то тут, то там. Видели они и как выхватывали людей из их домов — кого-то из этих людей убивали, кого-то просто вели куда-то в темноте под конвоем — испуганных и смиренных. Наконец, путь им пересекла чья-то повозка, как оказалось, их сограждан, которые как будто чудом смогли проскользнуть через всю суматоху, подхватили детей и, показав возле ворот кому-то из этих свирепых молодых солдат что-то вроде серебряной пластинки, наконец выехали с мальчиками домой, на север.

 

По дороге им попадались трупы убитых людей, несколько раз скакали галопом всадники в обе стороны дороги, а все кто также как и они искал убежища — также как и они не понимали и не могли объяснить происходившего.

 

 

 

 

В родном городе мальчиков взял под свое крыло Астул Кларенций, почтенный бездетный человек, которому принадлежали семейные пастбища в горах к западу от Тоди. Лето мальчики провели с ним в горах наслаждаясь природой и обучаясь нехитрому ремеслу. В самом Тоди с пришествием власти руффиан почти ничего не поменялось, однако, людей стало намного больше — теперь беженцы прибывали не только с севера, но и с юга.

 

Они занимали, как и два с лишним десятилетия назад все доступные и свободные сельские хижины, несли с собой чуму, болезни, слухи, деньги и семейные ценности и дешевый труд.

 

С восстанием, как ни странно, в сельской местности установился мир — горные и лесные братства охотно шли присоединялись к «республиканской армии», но не порядок — назначенные в каждую муниципию преторы, сопровождаемые отрядами руффиан проводили в жизнь новые законы, а особенно передел земель, — изыскивая брошенные земли, отнимая и дробя земли богатейших магнатов — в основном в свою же пользу, либо же в пользу простых жителей, изымая именем своего разбойничьего сената золотые и серебряные украшения, а также освобождая рабов и колонов, которым, если они не имели удела, тут же назначали надел или общественные работы, если наделов в местности не хватало.

 

Недовольные же или сопротивляющиеся, коих первое время было достаточно, арестовывались, либо были убиваемы на месте, если тяжесть вины разбойничьи преторы признавалась достаточной.

 

Тем же, кто проходил «ценз», или как они называли свои преступления — был «освобожден» и «испомещен», в обязанности вменялась поставка части продовольствия, причем, разделенные на соседские общины они отвечали за поставки целой общиной.

 

С другой стороны, разбойники направляли заказы — местные ремесленники за твердую, и достаточно справедливую цену были завалены заказами на изготовление всего подряд — от тканей и подков, до шестерней и доспехов.

 

Ропот многих также был и остановлен церковью, которая с возвращением от императора италийского посольства, совпавшего во многом, с событиями восстания, заняла скорее выжидательную позицию.

 

 

 

 

Имея обилие желающих работать практически за еду, старый Астул освободил детей от их обязанностей и отправил их к прибившемуся в числе прочих в город греку, который обучал их классическому риторскому искусству и рассказывая им про дела минувших дней, обучая, однако, в числе прочего и военным премудростям, и естественным знаниям об окружающем их мире.

 

Другую часть времени мальчики проводили наблюдая за военными тренировками — на второй год республики Астула, что показалось и им самим чрезвычайно забавным, как пастуха и гражданина призвали в городское ополчение лучником по эдикту какого-то новоявленного консула, и даже этим самым эдиктом объявили что Астул будет местным трибуном, а такой уважаемый всеми епископ Фортунат, но абсолютно дряхлый в силу его изрядных лет — будет его префектом.

 

Астул, конечно, как и его друзья, с молчаливым принятием отнесся к этому, устрашенный событиями последних лет и смиренный отсутствием необходимости нести расходы. Прибывший из Рима обоз сдал Астулу оружие, стрелы, доспехи и назначил местного магистра руффиан легатом данной новоявленной «когорты».

 

За год, примерно, молчаливые как и сам магистр-легат и прибывшие вслед за обозом мрачные ребята-руффиане, среди которых на удивление было много и франков, и готов, вытрясли из селян всю дурь, непрерывно гоняя их, перестраивая, и раздавая им удары палками, пока, наконец, они, обозленные на своих гонителей, не избили до смерти одного из руффиан, за что, однако, не понесли никакого наказания и заслужили только аплодисменты со стороны своего магистра.

 

Однако, обычно магистры и преторы руффиан были действительно честными и вдумчивыми людьми, пусть и достаточно жестокими, а государственные заказы обеспечивали возможность трудоустроить сбегающихся отовсюду людей, пытающихся спастись в этом жестоком месте там, где, казалось, создался на короткий промежуток времени островок спокойствия и стабильности. Империя же занятая войной на востоке, разразившейся с новой страшной силой, не могла, по видимому, оказать существенного влияния на восставших и не до поры до времени не вмешивалась в события, происходившие в италии.

 

Руффианский флот, построенный в короткий срок, смог проводить караваны с товарами и зерном из захваченной варварами Галлии и утраченной империей Испании, и даже подчинил себе в короткий срок пиратские республики островов, перенаправив внимание воскресших словно из времен Помпея пиратов на восточную часть средиземного моря и все еще удерживаемую хитрыми и зловредными византийцами Равенну, южную часть Италии и Сицилию.

 

Мать мальчиков, Мария, не смотря на то, что ее тело так и не было найдено, все еще пользовалась любовью и памятью коренных жителей городка, в чьей довольно скучной жизни было мало подобных ярких и красочных событий. Можно сказать, что, не без странных взглядов со стороны церкви, у Марии сложился культ — впрочем, в те годы, многие жители Италии обращали все чаще свое сердце именно Марии, правда, уже совсем другой, надеясь на ее заступничество и защиту.

 

 

 

 

Летом еще один чрезвычайный эдикт приказал выдвинуться городской когорте на север, в сторону Флоренции, где объявлялся общий сбор армии. Оповещенные беглецами с севера о том, что дикие орды варваров направляются к ним, простые, деревенские мужики превратившиеся за год тренировок в каких-никаких воинов, конечно, покряхтывая и оставляя наиболее старых и дряхлых в городскую стражу, собрали кое-как, как велел эдикт, за несколько дней свою «когорту» и уже более чем приличный обоз и направились к своей судьбе, сами не понимая того, куда они попадут и рассчитывая на то, что их пронесет.

 

Молодые воины пели песни, жители города махали им вслед и кидали под ноги цветы, атмосфера выступления в поход была напряженной, но торжественной и даже сам неразговорчивый магистр их вдруг перед самим выходом из ворот остановил колонну и выступил с какой-то незапоминающейся речью, полной варварских и просторечных слов, с какой-то особенной теплотой и даже следами римского патриотизма.

 

Мальчики смотрели на это с высоты крыши одного из домов, на которую они залезли — они уже довольно умело уже стреляли из лука, еще лучше сражались копьями, мечами и даже топорами, чему обучил их огромного роста седобородый гот, как и многие из его народа прибившийся несколько лет назад в город и работающий мясником у их приёмного отца.

 

В когорту Астул их не брал и не записывал, и не мог, и не хотел, по причине малолетия и собственной политической осторожности, но тренироваться им со всеми вместе не запрещал. Впрочем, не они одни были такими же «детьми когорты», провожавшими своих отцов и братьев на север в этот особенный день.

 

 

 

Теперь в городе все дожидались вестей из армии, или из Рима, но дни сменялись ночами, а новостей все не было, пока, наконец, вместо новостей к их городу, к тому моменту уже восстановившему свои стены, не подъехал конный отряд светловолосых, грязных и бородатых людей, которые, не вызывая доверия у молодежи, стоявшей в страже на стенах и, не получив установленного отзыва, запустившей в них стрелу, теперь старались не приближась к стенам и, не слезая с седла, деловито обсуждали между собой на грубом варварском языке увиденное.

 

Они махали руками, проходились рысью вдоль стен, пока, наконец, удовлетворившись и рассмеявшись не ускакали прочь. Немногочисленные герулы, готы, франки и другие беглецы, также как и все стоявшие теперь на стенах, перевели происходящий разговор по обрывкам фраз как-то, что визитеры расстроились что стены достаточно высокие, а холм на котором стоит город еще выше, но не испугались этого, а собираются предложить готовить лестницы, и даже башни.

 

Взревели городские трубы, молодежь направилась на лихих конях по окрестностям — предупредить, дать уйти в горы своим близким и родичам, либо наоборот — дать спрятаться им в городе. В городе же отчаянно вооружались все, кто остались, собираясь сами по себе на площади Милиции, разбирая оружие, не взятое в поход и признанное негодным.

 

Косьма и Дамиан также поспешили за оружием, несмотря на свой совсем юный возраст, один нашел себе нагрудник по размеру, другой нашел себе треснувший готский щит. Луки которыми они тренировались были почти у всех. Кто-то приказал женщинам кипятить в чанах воду, творилась суматоха и неразбериха, но никто не хотел сдаваться — да и понимали, что сдача практически бесполезна.

 

К вечеру к городу со стороны Равенны начали приваливать бесконечные орды пеших и конных варваров, заполонившие собой долину окружающую город. То тут, то там вспыхивали дома, поместья и сараи. Все подвергалось разграблению и сожжению. Наконец, в лучах закатного солнца к Римским воротам подъехала процессия — несколько богато одетых варварских воинов, с копьями и щитами, а также безоружный и бездоспешный человек, похожий на столичного франта — в ярком белом одеянии с красными полосами. Он и начал говорить громким высоким голосом:

 

— Именем Флавия Юстиниана Юния Августа требуем вас подчиниться и впустить в город армию экзарха Италии Клефа, обеспечить. — тут он пустил петуха — в соответствии с требованиями закона.

 

Кто-то из немногих оставшихся в городе руффиан пустил в него стрелу и — на удивление всего города — слишком метко для такой большой дистанции. Стрела пронзила горло говорящего, от чего тот начал вертеть головой, видимо, пытаясь понять что произошло и не имея возможности вскрикнуть, потом схватился за горло руками и свалился с коня. Сопровождающие его варвары посмотрев на эту картину резко развернули коней и поскакали назад.

 

 

 

 

На том участке стены, где стояли мальчики, был наилучший вид на разворачивающиеся для стрельбы катапульты, на подтягиваемые штурмовые лестницы и на развернувшуюся внизу подготовку. Иногда, пользуясь преимуществом большой высоты своего города-крепости, они стреляли из луков в толпу и, временами, даже попадали в кого-то, но огромное количество людей — десятки, возможно, тысяч, расположившихся в эту ночь лагерем вокруг города — по всему его периметру, не давали надежды полагаться на успех.

 

Горожане не испытывали оптимизма, однако, Фортунат, как и годы тому назад, непрестанно ходил, не смотря на свои преклонные годы — отдавал распоряжения, командовал, подбадривал.

 

Наконец, к началу дня, когда уже все проснулись, оживился и осаждающий их лагерь. Внезапно, лангобарды, а все сошлись на том, что это были именно они, частью своей стали переходить Тибр в обратную сторону, частью выстраивались с левого берега Тибра, севернее города, оставляя с южной и восточной сторон немногочисленные заслоны и выстроились в поле, обычно затапливаемом во время разливов, где пасли коз и коров, спиной к горожанам.

 

В обед стало понятно что побудило лангобардов изменить свои планы — с севера к ним приближалась другая, не менее многочисленная армия. Зоркие глаза Косьмы определили, что это была их собственная — руффианская армия!

 

Конечно, официально они не использовали это название, которое им дали с подачи уцелевших византийских чиновников и легатов, «восточные», «греки» или «византийцы», как устоялось их называть. Но неофициально это название прижилось, поговаривали, что так оно названо в честь какого-то командира руффиан называвшего себя Руффием и Руффианом.

 

 

 

 

Два войска начали выстраиваться друг напротив друга — разделенные посередине своего фронта рекой, без возможности маневра или действий. Построение было практически симметричным — лангобарды выстроили кавалерию на правом фланге, а свою и союзную пехоту оставили уперев спиной и правой стороной к Тибру, а левой стороной к поросшим лесом горам.

 

Армия республики же выстроила свою немногочисленную кавалерию на правом фланге, против пехоты и лучников лангобардов, а свою пехоту оставила на левом берегу Тибра, против кавалерии варваров.

 

 

 

 

После обеда армии начали сближаться, сходу, без длительных предисловий, как сближаются враги, которые уже давно для себя решили драться насмерть. Теперь уже стрелы защитников города даже при удачном ветре не могли долететь до варварских рядов и оставалось только наблюдать.

 

Лангобарды, не привыкшие отступать или бояться начали наступление обеими своими флангами, разделенными рекой. Кавалерия лангобардов быстро прошла разделяющее ее и римскую армию расстояние, практически не получив повреждений от лучников, если вообще по лангобардам в их стремительном броске вперед успел кто-то выстрелить хотя бы несколько залпов.

 

Но вдруг, когда две линии разделяло уже несколько десятков шагов перед конницей лангобардов, кажется, вспыхнула сама земля. Легионеры метали свои копья и какие-то еще снаряды в ошеломленных коней, а земля разгоралась толстой яркой линией, обильно и много дымя.

 

Тем кавалерии был явно сбит, однако, наконец черная и желтая из-за повернутых к городу щитов легионеров гущи людей встретились, но невозможно было увидеть с такого расстояния отдельных схваток, было видно лишь как разделенная на колонны-когорты красная масса потеснилась в центре и прогнулась под давлением конницы, ударившей бесхитростно прямо в лоб.

 

Начали виднеться отрывающиеся от общей массы кони, зачастую без седоков, разбегающиеся в стороны от дымящейся гущи. Звуки рожков, труб, крики, стук, топот и стоны доносились до вершины горы, на которой был расположен город, равномерным и нарастающим ужасающим фоном.

 

 

 

 

С другой стороны римская кавалерия также начала сближаться со своим противником и не дойдя до массы вражеской пехоты на один-два полета стрелы резко свернула в сторону реки и сходу начала переходить ее всей своей массой. Вода начала бурлить и пениться наталкиваясь сходу всем своим потоком на новое неожиданное препятствие в виде массы коней и всадников — то тут, то там она смывала их, которые, отрываясь уносились к городу течением, пытаясь выбраться на берег.

 

Пехота лангобардов увидев такой неожиданный поворот устремилась вперед бегом надеясь ударить во фланг римской кавалерии, однако, была осыпана стрелами римских всадников и вынуждена была поднять щиты, понеся некоторые, как выяснилось впоследствии, потери.

 

Переступая через своих павших и раненых пехота лангобардов с поднятыми щитами, осыпаемая стрелами уже с обоих берегов Тибра вынуждена была только наблюдать как последние сотни вражеской кавалерии переправляются через бурный поток.

 

Наконец и кавалерия варваров обратила внимание на происходящее с левого от нее фланга и развернула свои резервы на римлян, продолжая продавливать римскую пехоту и частично обходя ее с правого фланга.

 

Уже исчезла почти из центральной части римского построения желтая полоса, хотя с левого и правого края еще она выделялась на фоне огромной коричнево-черной массы варваров. В центре же выделялась теперь совсем тонкая, красная полоса. Стоящий как и почти все жители города на северной теперь стене «князь-епископ», как его прозвали мальчишки, Фортунат, до того безмолвно стоявший возле башенной стены, воскликнул:

 

— Дошли до триариев!

 

Теперь уже и римская кавалерия, растянутая в две тонкие красные линии, красные по причине форменной одежды — красных плащей, которые теперь стали видны горожанам — сражалась засыпая стрелами пытающуюся переправиться с правого берега Тибра вражескую пехоту, огромную как армия муравьев, и не менее большую надвигающуюся на них волну частично спешившихся, частично конных варваров.

 

 

 

 

Внезапно, Фортунат подошел к толпе, собравшейся на парапете стены и воскликнул:

 

— Женщины! Дети! Старики! — там, внизу, — он указал на север, где две тонкие красные линии стремительно становились одной тонкой красной линией, сближаясь под давлением, — погибают наши мужчины, наши отцы, наши дети!

 

Вся толпа обратилась к нему и замерла. Наступила полная тишина из которой даже стали различимы боевые кличи варваров и — к сожалению, менее громко — знакомый горожанам Ad Signa, сократившийся в пылу битвы до простого: «Ad! Ad! Ad!», — повторяя его, видимо, на каждом дыхании, которое еще осталось у них. Фортунат обвел толпу взглядом и продолжил:

 

— Вы все помните Марию, я думаю, безусловно угодную Господу нашему женщину, которая жила в нашем городе какое-то время. Как-то спросил я ее, — что случилось бы, если бы мы тогда сдались и открыли бы ворота, когда это предлагали нам воины Тотилы. Знаете ли что она ответила мне?

 

 

 

 

Толпа замерла настолько, что даже стали слышны отдельные команды и удары мечей, и жалобный плач скота, согнанного прямо на улицы города и изомлевшего уже от недостатка воды и жары.

 

— Она сказала мне, — Фортунат выдержал еще одну небольшую паузу, оперевшись на свой пастырский жезл и распрямившись, — Non est amor maius quam ut quis animam suam pro amicis suis ponat.

 

— Нет больше той любви, как если кто положит душу свою за близких своих, — повторил Фортунат. И наступила полная тишина.

 

— Я предлагаю, — начал говорить тихим голосом Фортунат, — отдать себя в руки Господа и выйти из нашей крепости. В лучшем случае — мы погибнем к концу сегодняшнего дня и все мы, ну или как минимум большинство, войдем в царствие божие вместе с нашими близкими.

 

— Я предлагаю, — продолжил громче Фортунат, — вооружиться чем попало, высоко поднять это, женщин и детей выстроив внутрь, так, чтобы враг подумал, что нас много и мы можем нести ему угрозу, отвлечь свои силы на нас и дать нашим близким шанс. Ведь как сказал Павел:

 

 

 

 

Облекитесь во всеоружие Божие, чтобы вам можно было стать против козней диавольских, потому что наша брань не против крови и плоти, но против начальств, против властей, против мироправителей тьмы века сего, против духов злобы поднебесных.

 

 

 

 

— Я предлагаю, — голос Фортуната звучал уже громко и красиво, разливаясь над окрестными холмами и крышами домов, — показать сегодня как умеют умирать римляне!

 

Взбудораженная от тягот прошедших дней, от вида кровавого боя подле их обители, от тяжелых перспектив и тяжелой ночи, от слов и пауз умелого ритора Фортуната толпа как один ответила ему криком:

 

— Умрем!

 

— Умрем! — кричали монахини.

 

— Умрем! — кричали дети пастухов, торговцев и ремесленников.

 

— Умрем! — кричали веселясь неизвестно чему Косьма и Дамиан.

 

 

 

 

Фортунат опираясь на жезл воздел руку и толпа снова стихла. Негромко Фортунат начал отдавать команды. Дети сбегали со стен, помогали слезать со стен старикам, отрывали с заборов и домов достаточно длинные палки, которые могли бы сойти за копья и хватали корзины побольше, которые могли бы сойти за щиты. Все было быстро, споро, как бывает у людей, собравшихся и вдохновенных.

 

Незаметно для всех как они выстроились возле ворот и совсем уже дряблые старухи, вооружившись факелами, которыми они намеревались сжечь себя заживо вместе со скотом и городом в случае неудачи, отперли им ворота, навалившись на тяжелый ворот.

 

Кто-то из мальчишек запел шутливую песню, сочиненную неизвестно когда, неизвестно кем, возможно, еще во время готов, за которую хлестали и наказывали нещадно, но, тем не менее, жившую еще в памяти и передававшуюся среди детей из поколения в поколение.

 

 

 

 

Filii sumus, filii sumus, filii sumus;

Romae et Fortunatae sacrae patri nostrae;

Nos fortes sumus, fortes sumus, fortes sumus,

Digni aliquid, o — tu et ego!

 

 

 

Nec senatoris filius, nec magnates;

Nec vorax Goth, obscuritate prolis;

O pater unice Fortunatae!

In muris nostris — o — tu et ego!

 

 

 

 

Эту нехитрую и глупую детскую песенку подхватили все жители. Впереди шел со своим епископским посохом Фортунат, поддерживаемый Косьмой и Дамианом.

 

 

 

 

Таинственный Руффиан был в этот день в гуще сражения. Скрываясь под шлемом с маской, на древний, еще этрусский манер, он из самого центра своей «красной» когорты, набранной из наиболее верных и преданных республике людей, которые как и она были с самого начала — детей лавочников, торговцев, моряков, рыбаков и проституток, и других несчастных, многих из которых он знал еще лично, с тех самых времен, когда бедность и катастрофа сплотили ненадолго всех римлян, командовал битвой.

 

Он не мог как варварские короли выйти вперед, начать перечислять заслуги вождей, бахвалиться, обещая легкую победу и удовольствия от наживы, но для каждой когорты ночью он подготовил письмо, в котором, помимо ободряющих слов, направляющих на битву, перечислил все те блага, которые получила в свое время муниципия от Рима, и все то зло, которое ей причинили восточные императоры, варвары и другие враги отечества, в котором он описал цитатами из историков и поэтов красоты и чудеса тех мест, в которых он, в большинстве, никогда и не бывал. Каждое такое письмо было зачитано и отдано в толпу с утра, когда войско после краткого ночного привала построилось уже, наконец, нагнать лангобардов и призвать их к решительной битве на подступах к священному Риму.

 

План боя родился в его голове спонтанно и его исполнение не полагалось ни на что, кроме удачи. Но теперь, когда приказы были отданы и бой начался, она уже мало на что могла повлиять, впрочем.

 

 

 

 

Королевская стража наконец-то продавила порядки римского центра и расчистила путь к тому, чтобы рассечь римскую пехоту. Обычно, римская пехота набранная из варваров, бежала от одного удара воинственной гвардии лангобардов, тем не менее Клеф оказался поражен устойчивостью этой римской пехоты.

 

Наконец, когда вокруг уже выросли целые горы трупов — римских и лангобардских, он увидел среди легионеров с красными щитами, вероятно, командующего — хрупкого, невысокого человечка в золотой маске. Воздев меч он прокричал и собрал своих кровников вокруг себя — указав изморенным боем людям, давно уже спешившимся, из-за бесполезности конных атак на крепкий строй тяжелой пехоты, направление нового наступления, он устремился переступая трупы и спотыкаясь на них, падая, вперед.

 

Гвардия, разрезая строй римских солдат до конца, оттесняла фланги, так что теперь впереди, бой распался уже на несколько стычек. Вот уже пал молочный брат лангобардского конунга, сраженный спатой прямо в открытую шею. Вот крупного, чернокожего римлянина убило лангобардское копье. Наконец, Клеф оказался возле римского, как он думал, командира, который, практически не участвуя в бою оказался один на один со своим старомодным коротким копьем против него. Внезапно откуда-то прозвучал громкий и сильный звук, обескураживший Клефа — Клеф машинально дернул головой на звук, не ожидая быстрого сокращения дистанции от хрупкого римского командующего, — и не успело пройти мгновения как в его глазах тут же потемнело и острая боль сменилась уходящим из него сознанием. Лангобард к тому времени хорошо изучивший римское оружие и римские способы ведения боя, закованный в лучшие доспехи византийских мастеров и на уровне инстинктов знающий приемы боя и блокировки, был совершенно не готов встретиться со старинным и не знающим жалости римским пилумом.

 

 

 

 

Одиночный гул рожка сменился многими, — гвардия и лучшие люди лангобардов увидели, наконец, и гибель своего вождя, и спускающуюся на них с горы в их тыл еще одну многочисленную армию, оценили свои перспективы и последствия промедления, и начали хаотичное, а местами и безумное отступление.

 

Союзники Лангобардов и простые воины-пехотинцы все еще тонули в воде и гибли от стрел, кавалерия, лучшие люди лангобардов кинулась врассыпную — кто-то нашел свою гибель в нерушимом римском строю, кто-то кинулся обратно, в Равенну, и довольно успешно выскочил из ловушки, но никто не попытался пойти на юг, где немногочисленные заслоны разбежались сразу же, как открылись ворота крепости, чувствуя по доносящимся к ним со всех сторон боя звукам, что запахло жареным.

 

Наконец и пехота варваров осознала, что битва проиграна и попыталась, все еще сгрудившаяся вдоль реки на правом берегу Тибра уйти через леса. Римская кавалерия, понесшая тяжелые потери, прежде всего от запускаемых из варварских рядов стрел и копий, полная жажды мести гнала и уничтожала пехоту лангобардов весь день — и уничтожила в этот раз практически целиком. Лишь немногие смогли убежать в тот день, расстреливаемые словно в тире и срубаемые длинными спатами на беру.

 

 

 

 

 

Многие жители Тоди нашли в тот день своих мужей, отцов и сыновей мертвыми. Но большая часть нашла их в тот день живыми — уставшими, обескровленными, израненными, но живыми.

 

Но никто не нашел погибшую Марию, то ли затоптанную чьим-то конем, кинувшегося через строй в толчее последующей отчаянной попытки вырваться из клещей лангобардов, то ли просто погибшую от мечей и копий мстящих за своего конунга дружинников.

 

Мария же, раненная мечом в живот, доползла в толчее до Тибра — реки которую она так страстно и горячо любила, реки ее юности и ее горя, сползла в нее и мягкая, теплая тьма окутала ее.

 

 

 

 

Так закончила свой путь весталка и фурия, святая и грешница. Спустя многие годы, так уж повелось, именно Мария стала святой покровительницей Италии и всей Империи, но не за свою воинственность волчицы, о которой никто, конечно, не знал и не помнил, кроме совсем узкого круга посвященных, а за доброту и ответы, которые она давала воспрявшим и вздохнувшим от пережитых лет ужасов жителям Тоди и Рима.

 

Но не окончилось ее пребывание среди римлян на этом.

 

Молодой префект города Григорий, волей судьбы избранный возобновленной сенатом коллегией верховным понтификом и волей личной находившийся в тот день на поле брани с пастырской миссией, был одним из тех, кто после боя заботился о раненых, так, он случайно и познакомился с Фортунатом, сопровождавшим армейских врачей, жителей и монахинь в этом труде и дававший последние причастие желающим воинам.

 

Фортуната Григорий считал давно умершим, однако, неузнанный, он поклонился ему и попросил благословения и захотел расспросить обо всем, однако, пожилой Фортунат вместо благословения дал ему медную чашу и отправил набрать чашу уксусом, впрочем, согласившись позднее, увидев прилежание Григория в помощи раненым, дать ответы на все интересующие его вопросы о событиях осады города Тотиллой и новой осады, и особенно о жизни в городе Марии, нисколько не удививши Фортуната предметами своих расспросов и своей глубокой осведомленностью.

 

Через несколько лет, когда разразившаяся с новой силой война с восточной империей, где империя проигрывала, а республика побеждала отвоевывая в италии город за годом, а многие забирая как спелые плоды в результате восстаний горожан — стала уже и войной духовной, римский престол анафематствовал константинопольский за узурпацию власти над вселенной и неосязаемость воскресших, а константинопольский анафематствовал римский за филиокве и чистилище.

 

Раскол становился все глубже, и, видимо, нуждаясь в поддержке со стороны прихожан мудрый не по годам Григорий не без удовольствия канонизировал Марию и Фортуната в числе прочих новоявленных римских святых.

 

Напротив же курии Юлия в честь Марии Римской воздвигли небольшую часовню с ее статуей, это была изображена юная дева — держащая в руках лавровый венец и копье, стилизованное под жезл. Подле статуи же была установлена плетеная корзина, куда подкладывали каждый день свежую рыбу из Тибра. Эта часовня сохранилась до наших дней — соединенная впоследствии, при реконструкции, со зданием курии открытым переходом с колоннами.

 

В честь Марии же и, отчасти, Фортуната, на месте развалин старинных храмов на бычьем форуме, названия которых большинство уже и не могли вспомнить, была выстроена парная базилика в классическом стиле — в одной ее части, базилики Марии, был помещен архив переписанных ее рукой книг, в другой же части, посвященной Фортунату, располагалось попечение над бедными, где именем сената и церкви выдавались табулы, по которым бедняки могли получать от городской стражи зерно, вино и одежду.

 

 

 

 

Многие храмы, школы, бани и другие общественные помещения были тогда восстановлены, исправлены, либо же построены заново, занимая работой ищущих в свободной Италии свое спасение, однако золотой дом так и остался ненайденным и вскоре был окончательно занесен землей вместе со своим одиноким хранителем.

 

Был ли он и вправду сам Марс Выступающий?

 

Кто знает.

 

 

 

 

 

_________

Изменено 21 January пользователем Magnum

[Magnum]

Сон Конана

 

 

Правитель Логрии и император Севера, Уриен сын Конана давал пир. Среди почётных гостей на нём были: послы Аниций Фауст Альбин Василий от императора Востока Виктора III, Сиагрий Арльский от императора Запада Валентиана V, Куцина Младший от короля Юга Фирма II, Теодорих от кагана Баяна II, а также филиды Талиесин, Анейрин.

 

Столы ломились от явств. Отовсюду звучали здравицы и похвалы хозяину, гостям и певцам.

 

Выступали барды, а затем и филиды.

 

— «…Шумно и весело — стекались к Эбораку отряды воинов; но бледный мёд, их любимый напиток, отравил их, погубил их. Непоколебимо, упорно, без устали. Много крови пролили их копья и мечи, но пали они один за другим. Так закончилась та битва» — завершил своё выступление Анейрин.

 

— Талиесин, расскажи нам песнь, - обратился хозяин. 

 

И начал певец свой рассказ:

 

— «Конан не был императором Рима, но он был человеком самым красивым, мудрым, и лучшим чем любой император, который был до него. Однажды он собрал совет королей и сказал своим друзьям: «Я хочу завтра пойти на охоту». На другой день поутру он отправился со своей свитой и прибыл в долину Реки. И охотился он по долине до полудня. И было с ним тридцать два короля, со своими вассалами. Не ради удовольствия охоты император отправился с ними, а для того, чтобы поставить себя в равные условия с этими королями. Солнце стояло высоко в небе над их головами, и была сильная жара. И сон настиг Конана. И слуги его стояли и воздвигли вокруг него щиты свои на древках копий своих, чтобы защитить его от солнца, и положили золотой эмалированный щит под головой; И вот Конан уснул.

 

И увидел он сон. И этот сон, который он увидел, был путешествием по долине реки от устья к её истоку; И пришёл он на самую высокую гору в мире. И думал он, что гора была высока как небо; И когда поднялся на гору, увидел он самые большие равнины, которые человек когда-либо видел. И увидел он большую и могучую реку, текущую с горы к морю. И направился он к устью реки. И придя к устью самой большой когда-либо существовавшей реки, он увидел большой город, и огромный замок в городе. А в замке много высоких башен разного цвета. И в устье реки увидел он флот, самый большой из когда-либо виденных. И увидел он один корабль среди флота; самый большой и самый красивый в мире: те доски корабля, что были над водой — были позолочены, а те, что под водой — посеребрены. И увидел он мостки, сделанный из кости кита. По мосткам переброшенным с корабля на берег Конан взошел на корабль и вышел тот в Море и Океан.

 

И прибыл он потом на прекраснейший во всем мире остров, и пересек этот остров от моря до моря. И поднявшись на самую высокую гору этого острова, он увидел другой остров в море. А на нём равнина величиной с море. Также с горы он увидел реку, которая пересекала ту равнину и впадала в море. И в устье реки он увидел замок, прекраснейший из всех, которые когда-либо видел человек. Ворота этого замка были открыты, и вошел он в замок. А в замке он увидел прекрасный зал, крыша которого, казалось, была вся украшена сверкающими драгоценными камнями, а все двери из красного золота. Золотые сиденья увидел в зале и серебряные столы. А на сиденье он увидел двух рыжеволосых юношей, играющих в шахматы. И увидел он серебряную доску для шахмат и золотые фигуры на ней. А одежда юношей была из черного атласа застегнутая задвижками из красного золота. А на голове обручи из красного золота украшенные драгоценными камнями, рубинами и алмазами. А у одной колонны в зале он увидел седого человека сидящего в кресле из слоновой кости. А кресло украшали фигуры двух орлов из красного золота. А на его руках были золотые браслеты, а на руках было много перстней, волосы у него были завязаны с золотой диадемой. И обладал он могущественным взглядом. А шахматная доска перед ним была из золота, и жезл из золота, и напильник в руке его был из стали. И вырезал он шахматные фигуры.

 

И напротив старца увидел он деву, сидящую в кресле из красного золота. И легче, смотреть на солнце, когда оно светит в полную силу, чем на эту деву, так она была прекрасна. На деве было платье из белого шелка, с застежками из красного золота на груди; и плащ из золотой парчи, а вокруг её стана обвивался пояс из красного золота. А волосы её поддерживала диадема, украшенная с жемчугом и самоцветами. Прекраснейшим зрелищем, она была для мужского взора. И дева, увидев Конана, встала со своего кресла и подошла к нему. И Конан обнял её за плечи, и сели они вдвоем в кресло. И было оно не менее вместительным для них обоих, чем только для девы. И как только он обнял деву, и приблизил губы свои к её губам послышался лай собак, ржание коней, стук щитов… И император проснулся.»

 

— А что же было дальше? — спросил младший сын Уриена.

 

Филид продолжал: «И, проснувшись, император, не знал ни сна, ни отдыха из-за девы виденной во сне. И направил коня своего в столицу. И направил гонцов в разные стороны в поисках тех островов, кораблей, старца и девы. И вернулись гонцы с разными вестями: одни сообщили что в ближних землях ничего похожего нет, другие, побывав в Риме у императора Валентиана восхищались его женой Марией, побывав в Константинополе восхитились женой Максима — Еленой, побывав в далёких Ктесифоне и Зафаре красотами местных дев, но ни одна из них походила под описание Конана. Третьи гонцы вернулись с мрачными вестями: ряд соседей не только не пустили их через свои земли, но понося императора похабными словами обещали прийти в Логрию, открутить Конану голову и устроить «много приключений с его женой и другими родственницами». Гнев, вызванный словами «отродий, рождённых женщинами с пониженной социальной ответственностью», на время отодвинул печаль от ускользнувшего сна. И пошёл Конан на Юг и пошёл он на Север и на Восток и на Запад. И наказал он скорбных умом, но длинных на язык соседей. И позвали они на помощь разных варваров, но и это им не помогло, так как не осталось у него глупых соседей. И стал после славных побед Конан императором. И признали его как императора Севера, не только в Британии и Галлии, но и в Риме и в Константинополе. Но счастье это ему не принесло, так как желал он завершить свои поиски.

 

И когда он совсем отчаялся, пришёл к нему Патрик. И сказал он императору: 

 

— Вчера ты потерял жену, и теперь я помогу тебе: твой сон помогут разгадать сиды, тебе нужно попасть в Тару. И взошли император с Патриком на корабль. И прибыли они в Иберию. И взошёл император на Тару и уснул на ней. И во сне воспарил император над Тарой и увидел, что она и есть та «самая высокая гора в мире» и увидел «большие равнины» — равнины Иберии, и «самый большой и самый красивый в мире» тот корабль, на котором прибыл и он. И увидел землю, и замок где живет дева. И находился этот замок к югу от Тары. И проснулся император и не увидел он Патрика, и один направился он на свой корабль. И хотя он не был позолочен и посеребрён, но это был лучший корабль в мире, и спасал императора от многих невзгод и штормов и был красив и быстр. И пересёк на этом корабле Конан море. И прибыл он к прекраснейшему замку. И у видел он прекрасный зал и старца и двух юношей и деву. И узнал в одном из юношей Конан — Патрика. И познакомил Патрик с родичами своими Донаутом и Дареркой. И стала Дарерка женой Конана и императрицей. И сбылся сон Конана. И такой конец у этой истории».

 

Но младший сын Уриена спросил: — Это так и было?

 

Гнев промелькнул в глазах Талиесина, но он ответил:

 

— Я главный из бардов. Звёздное небо моя родина. Мне известно и прошлое и будущее.

 

«После того как третий британец

остров наш бросил

и в дальние земли ушёл

спас он от гибели славный тот Град на чужбине

веру принёс и врагов поразил.

Сына родил и себе его в помощь поставил,

тот и дальних врагов поразил,

Победителем став и на деле.

Слабый Достойный сосед пострадал из-за галлов:

куры и кочеты его заклевали

и вновь потоптали на Рим.

Рыжий спас Силача от позора

головы глупым свернув и заставив умных нестись.

Славны потомками Сильный и Победитель.

Правят их дети и внуки сейчас, и века ещё будут править.

 

Был и другой Повелитель Сильнейший

гордость взыграла вдруг в нём.

Возгордившись, Бога забыл он

и в руку кормящую впился.

Смерть получил он и кару

дети и внуки народа его стали рабами.

Но искупления час будет близок

коли о Боге вспомнят и о гордыне забудут.

 

Славный сын Севера

в трудные годы дядю сменил

и Отчизну собою укрыл.

Гордость свою укротил

и не двинулся в дальние земли.

Стала земля колыбелью для славного рода, славной империи.

Чую, вскорости будет открытие новых земель.

Новых земель — аваллона и сидов.

И поведет к ним младшая ветвь.»

 

Восхищённые гости присудили победу Талиесину:

 

— На свете мало бардов искуснее, чем барды императора Уриена, но Анейрин искуснее их всех. А искуснее его Талиесин.

 

 

_________

Изменено 21 January пользователем Magnum

[Magnum]

Федот да не тот

 

 

 

Первый симпозиум

 

 

 

На улицах Константинополя в этот день было особенно оживлённо: жители отмечали военные победы и рождение у цезаря Юлия Младшего и цезарины Галлы багрянорождённого сына — Юлия Галла Валентиана Флавия. В его крещении по православному обряду принимали участие патриархи Демофил Константинопольский, Луций Александрийский и Дорофей Антиохийский.

 

Но не все жители столицы предавались беспечному веселью. В гостиной одного сенатора люди собрались на симпозиум. После того как были подняты чаши за здоровье августа, августы, цезаря, цезарины и багрянорождёного, часть гостей перешла в иную комнату. И хотя многие из избранных опасались повторить судьбу Фидустия, Иринея, Пергамия, Гилария и прочих, но жажда познания была выше:

 

— Помните как Фидустий с Иринеем и Пергамием тайно выведали имя того, кто будет императором после Валента?

 

— Конечно, петух Гилария предсказал, что преемником тогдашнего императора, будет во всех отношениях превосходный человек и имя его содержало два слога: ФЕО…

 

— А как патрикия Феодора из Галлии, хотя он и был нотарием и иных славных мужей наказали из-за оговора Палладия.

 

— Но мы-то не будем задавать глупые вопросы…

 

— Но мы так же не знаем как к нашей встрече отнесётся император Юлий прозванный в своё время Истребителем…

 

— … истребителем готов, но не ромеев.

 

— и он же за спасение Константинополя и Адрианополя был прозван жителями столицы «θεόςδῶρον» (т. е. божий дар), поэтому…

 

Эти разговоры были прерваны появлением хозяина дома и предсказателя. Новый «гиларий» предрёк порфирородному великую судьбу. И во многом угадал.

 

 

 

Второй симпозиум

 

 

 

— Уважаемые перипатетики, тема нашего сегодняшнего симпозиума «Юлий Валентиан Флавий». Что мы знаем об этом человеке? Давай, Афина.

 

— Юлий Валентиан — ромейский император. Был сыном императора, или как тогда говорили цезаря, Юлия Младшего и цезарины Галлы Он родился в июля 390 года в Константионополе, а умер в марте 455 в Риме. Юлий Валентиан преодолел «кризис IV века» и подчинил варварские племена. …. — бодро отвечала Афина, но была прервана.

 

— Спасибо! Это лучшая преамбула для симпозиума и я вижу, что ты можешь поведать всё, но пусть каждый присутствующий в этом зале академии также расскажет об этом императоре.

 

Сморщив носик и возмущённо дёрнув головой, Афина села.

 

— А чем Юлий Валентиан прославился в юные годы? Слушаем тебя, Лев.

 

— Юлий Валентиан в возрасте 18 лет принял участие в Олимпийских играх победив в беге и петатлоне. А после того как Олимпия была полностью восстановлена Юлий Валентиниан победил в гонке на колесницах. Тогда ему было уже 20 лет. Долгие годы не находилось атлетов способных подобно этому императору стать победителем в нескольких соревнованиях и тем самым превзойти Юлия Валентиниана. Лишь в прошлом веке Венизелос смог это осуществить…

 

— Молодец! А что ещё вы знаете о юности Юлия Валентиниана? Орест.

 

— Учителя Юлия Валентиниана — Либаний, Евнапий, Августин уже в юности заметили и оценили его способности к литературе и наукам.

 

— Спасибо! А смог ли он реализовать эти способности? Секст.

 

— До того как стать императором Юлий Валентиан написал несколько работ и поэм: «Об ангелах», «Готская война», «Скифы», но бремя власти помешало ему реализовать свой потенциал. Юлий Валентиан способствовал восстановлению разрушенной Олимпиии, утвердил награду для олимпиоников, основал нашу Академию.

 

— Хорошо. А помните ли вы, как он пришёл к власти? Посейдоний.

 

— Юлий Валентиан принадлежал к славной династии Великих Флавиев, иначе Юлиев Валентианов. После катастрофы 378 года Юлий подхватил знамя Валента и отбил готов. При посредничестве святого Ульфилы был подписан мир. Готы были направлены на Дунайскую границу. Вместе со святым Ульфилой он принёс свет христианства германцам. Продолжателем дела Юлия Грозы готов был его племянник Юлий. Но если стена Юлия Старшего защищала Город, то вал Юлия Младшего охранял покой жителей Фракии, Македонии, Эпира и Фессаллии. И в ту эпоху лишь готам Алариха удалось его прорвать. Но этот рейд оказался пирровой победой, лишь немногие его участники вернулись домой в Иллирик. Благодаря Ульдину разбившему готов на Дунае, Юлий Младший вернул себе Далмацию и Превалитану. Юлий покровительствуя остготам расселил их в Превалитане….

 

— Посейдоний, ты также как и Афина увлёкся подробностями. Но так и не добрался до вопроса «как он пришел к власти»? Спасибо Посейдоний. Попробуй, Дея.

 

— После того как Аларих взял Аквилею и Верону, а свевы и бургунды прорвали ослабленную Рейнскую границу Валентиниану III перестал полагаться на «римскую партию», приведшую его к катастрофе, а обратился за помощью к «варварам» и в Константинополь. Юлий Валентиан в статусе цезаря направился в Италию. Вместе с кузеном они разбили готов и их союзников под Медиоланом. Именно тогда на Юлия Валентиана обратили внимание его будущие подданные. После того как положение Валентиниана III улучшилось цезарь вернулся к отцу, по дороге сделав внушение Гильдонию. Дома в качестве младшего императора Юлий Валентиан помогал решить восточные споры. Через двадцать лет стал августом.

 

— Спасибо. А что известно про его правление? Прошу… Мария.

 

— Став августом, Юлий Валентиан заключил «вечный мир» с Персией, сделал федератами Гассанидов, Киндидов, Йемен, Гарамантов, построил канал в Красное море, совершил тавридский поход. После смерти Валентиниана III в Лугдуне сенаторы призвали Юлия Валентиана как «ближайшего родственника» к себе и тот восстановил единство империи. Венцом десятилетних попыток в это части империи должны были стать британский поход и британский проект, но Юлий Валентиан умер.

 

— Благодарю. Каково же наследие оставил Юлий Валентиниан? Давай, Афина.

 

— Ещё при жизни Юлий Валентиан делал своих сыновей цезарями. После его смерти братья разделили империю: старший Юлий получил Константинополь, Малую Азию и Балканы, второй Галл Валентиан — Рим, Галлию и не отвоёванную Британию, третий Грациан — Александрию, Египет, Сирию, а младший Фёдор — Карфаген, Африку и Иберию. Братья правили дружно, но уже их дети начали враждовать друг с другом. В 7 веке берберы уничтожили в Иберии Карфагенскую империю. В 10 веке германцы покорили Рим. Александрийцы отвоевали у берберов Карфаген, а затем и Иберию, выбили на время германцев из Италии, но после прихода очередных турок вынуждены был оставить западные области. Константинопольцы под напором северных и восточных соседей то теряли Балканы и Малую Азию, то возвращали их. Константинопольская и Александрийская империя договорились о взаимопомощи, поэтому они существуют и поныне.

 

— Благодарю. Спасибо всем, дорогие перипатетики. Вы доказали, что не зря пребываете в нашей академии. Тема следующего симпозиума «Деметрий Фока и шёлк сериков».

 

 

_________

Изменено 21 January пользователем Magnum

[Magnum]

Эксклюзив

 

 

- Что-то ты не весел, ученый человек - с посетовал насмешливо атлет, откладывая в сторону допитую чашу. Тонкий шрам на переносице, кожа почти черная от загара. Сильный, плечистый, с горящими глазами, хотя держится дружелюбно. Не такой жирный как большинство гладиаторов-бойцов.

 - Почтенный мастер меча думает, философы всегда веселый - горько ответил ему сидевший на ступенях человек, глядя на опустевшую тарелку. Она была вычищена до последней крошки. Ни клочка мяса не осталось на кости. Едок был несколько худощав, однако жилист и в росте почти не уступал.

 - Высокому уму всегда видна надежда. А раз видна, то нет причин тонуть в печали. 

Молодой человек в плаще и провинциальных штанах чуть оживился. Флориан поднял голову с ладоней и внимательно взглянул на стоящего рядом с ним гладиатора. Странно было услышать такие слова от человека, полчаса назад орудовавшего мечом и скакавшего по столам. Что за представление он устроил! И воин и акробат, он прыгал как заведенный, цеплялся за карнизы, взбирался выше, дрался против четверых, орудуя то бронзовой подставкой как копьем, то посудой. Неудивительно, что он свободный гладиатор, которого приглашают на пиры чтобы развлечь публику.

 Мадлур посмотрел на сидевшего на ступенях бедолагу и без лишних слов уселся рядом с ним. Странный этот парень. Трогательный и не похожий на других гостей пира. Один из тех, кого молодые вакхане и вакханки с подачи магистрата ловили на улицах и тащили на виллу. А уж сам хозяин Гай Ветура Патерн не пускал никого просто так. Почему то молодые люди решили - или нашли хорошей шуткой, - что Голодный, испуганный и уставший провинциал на самом деле странствующий поэт. Все стали просить его выступить.

 - Не ужель обидишь ты Вакха и его гостей? - смеясь плескал вином из чаши магистрат, веселый бородатый здоровяк в виноградном венце и зеленой накидке, - Прочти нам что нибудь, любезный, не прячь талант! Я вижу ясно, не простой ты человек! Окажи честь, и мы тебя примем как друга в нашу компанию и за наш стол. Прочти, чего желаешь!

 - Просим, просим!

 - Ну не робей, поэт! - смеялись девичьи голоса. 

 

"Поэт" помялся. Не ел он уже два дня. Строгие охранники по сторонам смотрели лукаво, словно продумывая, как вышвырнут оборванца. Дразняще заиграли флейта с тамбурином. И наконец он стал читать стихи:

- Улыбнись! Сегодня будет лучше, чем вчера! С первых часов дня, Когда ночь легла спать.

 Настроение и выражение лица бедолаги совсем не сходилось с жизнеутверждающими словами. И все же голос у него был сильный и звучный. Читал он с чувством и выражением, словно защитную речь в суде или торжественный гимн. Чем дальше это продолжалось, тем громче и сильнее начинали смеяться гости Патерна. Хозяин смеялся, сгибаясь и откидываясь почти полам. Рядом с ним какая то смуглая красавица с хохотом валилась на плечо огневолосой кельтской чаровнице, красной от смеха. 

- Давай! Улыбнись! Я желаю Тебе, чтобы счастье твое дало о себе знать! Попрощайся со своими печалями сегодня. Пусть незаметно они исчезнут, куда-нибудь...

 Тут он раздраженно воскликнул, чтобы заглушить свой урчащий желудок:

- Потому что жизнь слишком коротка чтобы печалится!

От этого флейтист наплевал в инструмент от смеха. Молодой человек взмахнул рукой, запархнув полу плаща и раскатисто протянул:

- Улыбнись! Сегодня будет лучше, с первых часов дня! На слово поверь мне!

 

 Конец мелодии потонул в аплодисментах и возгласах гостей. Он удержался на ногах и даже поклонился, когда силы уже стали оставлять его. 

- Мне жарко от восторгов ваших... Позвольте воздуху, - и полуощупью он вышел на веранду.
 
 - Быть может так...  - философ поглядел на радостных гостей, танцующих и смеющихся в саду. Вот в хороводе девушки вакханки, что хитростью его руки перевязали цветочной лентой.

 

Меж куп цветов в припрыжку скачет парень-фавн, который требовал его немедленно к веселью присоединится, чтоб не гневить богов. На постаментах живыми статуями прикинулись охранники, сатиры и нимфы, пугая зрителей внезапными движеньями. В центре сада мраморной  чаше фонтана вместо воды било настоящее вино. На огромных кострах жарят целые туши быков. Из огромных пирогов (на деле просто здоровых шатров из теста, выпеченного на каркасике) после разреза вылетали живые птицы и выскакивали маленькие артисты - совсем ещё юные или карлики. Невидимыми струнами звенят музыканты, под ритмы кружатся танцоры и танцовщицы, вертятся акробаты, ловя мячи жонглеров, кривляются клоуны, дышат огнем факиры. Свет от костров и ламп, гирлянд цветов благоухание, смех, аромат духов, росы и кушаний роскошных. Здесь праздник. А за Адриановой стеной усталый люд после работы спит. Лишь стражники не спят, не спят и те бедняги, кто должен свой хлеб трудом добыть. Кому детей и жен кормить, кому свести концы с концами. Во истину, все люди дураки. И каждый по-своему с ума сходит. Не парятся они о том что будят завтра. И рады забулдыги в кабачках, где пьют, поют, играют, рассуждают. 

 - Все радуются жизни.. И забот не знаю. Проснутся они утром, примут ванны, а кто и растиранья. Позавтракают и дальше будут жить. 

 - Ха, а ты чего же, друг? - рассмеялся гладиатор, обняв того своей могучей лапой за плечо, - Не человек? Живешь на другой планете? 

 - Так кажется как будто. Да нет, я тоже человек... Я тоже пойду незримо рядом с ними. Пойду один. Искать, где заработать.

 - Ну, в добрый час! - он поднял чашу с вином,предлагая вторую Флориану, - Рим велик, работы и везенья хватит всем. 

Однако философ не взял чаши. 

 - С работой трудно. С везеньем ещё хуже.

 - Найди себе занятие по душе, - смягчившись хмыкнул гладиатор, - Не мальчик ведь, здоровый уже мужчина! Ты со мной не пьешь? 

Тяжело Флориан вздохнул, закрыв глаза и прислонился к перилам. 

 - Ты, мастер, не поймешь. Ходячее я недоразумение. Не писарь я, ни ритор, ни учитель, ни солдат, ни поэт.. К лицу тебе, звезде, такое знакомство?

Снова пришлось Мадлуру удивится. Странные слова сбивали с толку. Он поставил обе чаши с каким то призвоном. 

 - Знакомых у меня много. Ты что же, на вакханок злишься? Или магистрат тебя задел? Слепо веришь в фатум? От пары неудач опускаешь руки? Ты же человек! И человек не глупый. Если ты солдатом был, должен быть у тебя свой кров или клок земли.

 - Нет ничего. В злой час мой дядька мне оставил свою ферму и все свои долги. И прежде чем в суде я смог от этого отказаться, за те долги тот кров и клок земли почтенные магистры отобрали. И прежде долг гражданина перед Римом меня послали исполнять.

Мадлуру стало невесело. Если его поэтический приятель говорил правду, получалось, что досталось ему несладко. 

Он склонился ближе к его лицу и понизил голос:

 - Ведь я не знаю, что за беда с тобою приключилась. Так многие наследство промотают и их в легиогнеры отсылают, раз силы девать некуда и занятия не находят. Много таких видел на своем веку.

 Он приоткрыл глаза, со скрипом повернулся и посмотрел в его глаза.

 - Я говорю как есть, - он полез в свою котомку и вынул пару свитков, - В суде лист исполнительный и ростовщиков расписки. Вот копии. Отставленный я за ранением неудачник, но не беглец и не прступник, мастер. 

 - Да брось ты, мастер-мастер. Меня зовут Мадлур, Магном кличут.  

 - Что ж, дети тебя знают - уже большое достижение. Я Флориан из Тергеста, - несмело пожал его руку философ, приняв наконец чашу и с горечью хлебнул немного.

 - Красивый город, бывал там. И корабли, и девушки, и парни, и вино.

 - Когда есть деньги.

 - Ай, брось ты, парень, мерять все монетой - рассмеялся гладиатор, небрежно оглядев бумаги - Неужто ты позволишь этому тряпью и закорючкам лишить себя радости от жизни? Встряхнись! Как все порадовались твоим стихам! 

 - Они ведь надо мной смеялись... 

 - Так видел бы себя ты со стороны! Как сенатор на форуме в день основания Рима.

Он покосился на него, жуя кусок хлеба.

 - В бою ты хоть и грозен, а смешон.

Мадлур широко махнул рукой, чуть сощурившись. Его черные глаза светились искрами, не упускали ни одной пары хорошеньких ножек и ни одного сосуда с хорошим вином, что мелькали рядом.

 - Это на потеху для публики. Им простой драки мало, красивые бои тоже скучны. Хотят чего то этакого. Приходится паясничать. Детям нравится. И девчонкам тоже.
Флориан не ответил, подвигая свою миску. Мадлуру не понравилась эта паузу и он позволил себе подколоть собеседника:

 - Или ты больше ценишь мужскую дружбу?

 - Я?! - встрепенулся философ, осознав, что слишком выдал свой испуг - Я никого никого не интересую.. я никем не интересуюсь! 

 - Чего ж ты нервничаешь так? Невинность не порок.

 - Устал я, почтенный Мадлур. С утра таскался по Риму, искал место. Семь учреждений и частных скриб обошёл. В трех по часу меня держали, давали перевести и переписать. И ни гроша не заплатили. Обещали с господами переговорить и сообщить.

 - Слава Богам или Провиденью, что ты пришёл сюда. Ни одного интересного человека, все дураки или дурочки. Хотя и занятные. 

 - Ну.. - Флориан счёт ответ лестью, -Я ведь не шёл сам, меня сюда приволокли, - обиженно хлюпнул носом молодой человек, чем вызвал дикий хохот у своего знакомого.
 - На крыльях муз и руках фавнов! 

 - На спинах у козлов! - Флориан сплюнул, и метнул злой взгляд на одетых сатирами парней. Когда вакханки связывали руки или ноги пленникам, эти черти хватали и несли "добычу", нередко ударяя об мостовую. От их процессии отделилась пара - в костюме фавна со здоровыми рогами и второй в белых барашках шерсти и крыльями Купидона, - и с визгами и смехом помчались мимо лестницы, - Сумасшедший дом. 

 - А ты не знаешь.. Все люди дураки. И каждый по-своему с ума сходит, и я тоже дурак, только еще не уяснил, в чем же именно моя глупость.

Флориан покачал головой, вновь обратившись к Мадлуру. 

 - Тот дурак, кто сознает свою глупость, пусть и неясную, уже не дурак. Ибо видит широко и мыслит ясно.

 Зря он это сказал. Сильная рука сгребла его в охапку объятий так, что у него дыхание перехватило. 

 - Где там говоришь тебя ранило?

 - Стрелой.. под колено.. И по голове булыжником.. Дышать не могу.

Мадлур ослабил захват, привстал, увлекая за собой знакомого. Тот послушно встал на ноги. 

 - Пошли, посмотрим, куда эти сатир с купидоном бегут!

 

 Утро началось для Флориана тяжелой головнойной болью. Он проснулся от того, что голова болела. Очень долго не мог даже просто приподняться и открыть глаза. Ему показалось что болит всё. И былые раны и то, что принято называть мышцами. 

Кое как разлепив веки, он увидел над собой потолок с мозаикой и росписью настолько изящной, насколько неприличной. Это же надо так созвездья изобразить! Особенно Рака и Весы, что в принцепе трудно представить в близком к человеку виде, да ещё.. Ой.. Рядом с этим Зодиаком колыхались зановеси полога кровати и виднелся потухший светильник. Уже всходило солнце. Он с трудом пошевелил рукой и понял что рядом кто то лежит. Зажмурившись, Флориан дернулся - и тут же нога оказалась кем то прижата. Что вчера было? Где он? Слишком роскошно для ночлежки при конюшне. И соломы нет.  Повернув голову, он буквально носом уперся в роскошные локоны. Слава Богам на голове. Чихнув, молодой человек приподнялся наконец на локте и осмотрелся. Он был в гуще повалки на широченном ложе. Среди сплетения рук и ног, волос и остатков накидок он разобрал смутно знакомое загорелое лицо и могучую фигуру, одной рукой лапавшего какую то девицу, а второй...

Ох... Где то он его видел. И когда то. Рядом на полу валялись одетые и не полуодетые люди, мужчины и женщины, кто в обнимку с винными сосудами, у другой под мышкой лира. По полу разбросаны давленые листья и лепестки. У одного во рту застряло надкушенное  яблоко. Другой был весь перемазан в чем-то.. Фух, слава Богам не оно, какой то салат или белый крем. Были тут и  стражники. Причем один спал повиснув на колесе светильника, висевшнем на потолке. Флориан кое как освободил свои руки и взялся за голову. Это сон, какой то кошмарный сон. Нога болит.. Он потер ее и в ужасе одернул руку. Кто его держит? Какой то парень.. Что в него упирается? Рога... Эти набитые рожки фавна... Под одеялом? Нет, нет, 
это же его штаны.. Где его штаны? 

 - Где я.. где мои портки...

 - Ты выбросил их вчера в окно в порыве страсти.. - ответил чей то полусонный голос с нежностью. Какая то девица - темная или рыжая? или обе? - прижалась к нему, словно желая согреться....

 

 Закрыв глаза, мужчина потер свои ноющие седые виски. Прошли годы, а голова у мудрого Флориана Триестсткого ещё болела и руки мерзли. Надо будет в баню сходить. Он потер ладони у пламени печурки и вновь открыл глаза. Секретари, юноши и девушки, прочие ротозеи смотрели на него с беспокойством.

- Магистр, вам плохо? - коснулася его плеча Флавий Серн, уронивший свиток и письменную доску на пол. 

 

- Нет, все хорошо, - он успокаивающе коснулся его пальцев своими, - Просто иногда воспоминания так волнуют. 

- Неужели ваше знакомство было таким волнующим? - с замиранием спросила Кассия, кусавшая полными губами свое перо.

Он выдержал паузу. Бросил короткий взгляд на бюст, стоящий в углу аудитории. Решительное лицо с рубцом на переносице.. Только короткие усы и борода дополняли лицо Мадлура Магна, императора-гладиатора, сокрушителя варваров. Тот, кто связал гаалов с римским нобитетом через свою жену Селину (ту, рыжую) и разбил флот готов. Флориан выдержал паузу и с чуть лукавой улыбкой, предвкушая эффект, сказал своим ученикам и слушателям: 

- Мы с их величеством познакомились в дни Вакханалий у Гая Витура Патерна в саду Вирента.

Вслед за волной изумленных вздохов и присвистов послышался гул голосов:

- Да будет вам заливать! 

- Расскажите, расскажите, просим, просим!.. 

Зал превратился в скандирующую толпу, хлопвшую и повторявшую "Просим... просим".

- Что ж.. Как мне одному вам всем противится? Тогда мы были молодыми, чуть за 20, оба начинали очень скромно... Он после плена ходил по городам и в богатые дома чтобы выступить как боец - и делал это с особым представлением! Как настоящий мифический герой. Всегда был хорош. А я каким замухрышкой был, так почти что побирался. В дни Вакха переодетые молодые люди, вакханки и вакхане,  ещё бегали по улицам и безобразничали. И меня уволокли в дом Паттерна и там потребовали присоединиться к торжеству. Ни петь ни танцевать я не мог, потому выступил со стихами, - чудовищными! - и сам удивился, что публика меня не закидала объедками. 

Мы и представить себе не могли, что подружимся. Хотя он сразу был очень радушен и говорил неожиданно умно.

- Ха, вы вместе с Селиной Тураной спали? - крикнул чей то задиристый голос. Прошла волна смеха и возмущений, кто то пытался вытолкать охальника. 

Флориан поднял руку, призвав к тишине.

- Спокойно! Не нужно драки и ора, я отвечу. Отвечу. 

Он выдержал паузу и когда зал умолк, спокойно сказал, так чтобы было слышно всей аудитории:

- Только один раз. А как именно - он всплеснул руками и вздохнул виновато, - простите, я правда не помню, - по залу покатился довольный свист и смешливый гул, - Клянусь! Ох и напились мы тогда... Консул Пондиекс валялся с непрожеванным яблоком, Ливия Вувузелла повисла на своих крыльях с лирой как побитая чайка. Это вам хахаха. Я тогда не понимал, кто это! Как мы успели с Мадлуром бежать оттуда, только с Божьей помощью. 

- И Селина с вами? - повторил некто в одежде и с прической варвара.

- А как же, думаете император ее бросил? И она, и Энея и братья Кариты выбрались, когда начался переполох - он чуть печально вздохнул, вспоминая былое, - Драка началась от того, что Мадлур зашвырнул через забор оскорбившего его сына сенатора Вителия Анийя Бонуса. Аний, а не Анус. Нееет, госпожа Селина, которой он домогался, сама от него ушла - иначе бы не била в то самое место... - смех в зале и аплодисменты, - И ещё до того как явилась городская стража его дружки устроили потасовку. Грозились нам скормить зверям, выбросить в мешках со скорпионами и змеями в Тибр, свиньям скормить.. И здоровы были лягаться, паршивцы. Загнали нас на мельницу и подожгли. Пыль от муки везде, застилала глаза. Марьям, Энея и Нагон из черных стали белыми, у Мадлура на голове макаронная фабрика... Этот недоумок Аний Бонус внизу с бревном таранил двери, его друзья негодяи со своими слугами орут и кидают в нас камни и горящие палки... И я все это время бегал без штанов. На себе не показываю - смех в зале - Страшно, правда, было страшно. Нас бы взяли в плен и неизвестно что сотворили, если бы нам на подмогу не пришла вся Патернова братия и ваши соплеменники тоже, молодой человек. И римляне, и Галлы и Готы никогда никогда не стояли в стороне от драки. Пока они все вместе сенаторских лупили, мы своротили колесо мельницы и ушли по воде запруды. Про то как мы потом бежали на корабле по Тибру и плавали по морям.. Ну, что я вам рассказываю старые сказки... Все равно самые пикантные детали не меняют главных достижений людей, - он почтительно кивнул бюсту в углу.

- А что за стихи вы читали, магистр? - раздался чей то робкий голос.

Он посмотрел на молодого человека в провинциальной одежде и нелепом колпаке на голове, смотревшим на него с надеждой.

- Ужасные стихи.

- Ну а какие именно?

- Вы хотите услышать?

Снова хор голосов и аплодисментов потребовал от магистра ответа. 

Флориан чуть помялся и чтуь пожевав нижнюю губу, затем вышел к кафедре. 

- Ужасно было даже не само стихотворение. Я был тогда в шаге от голодного обморока, ноги стер до самых костей. Меня схватили, оседлали, пинали ногами - девичьими, но ногами, - и волокли как свернутый ковер мили две, не меньше. И вот я стою перед праздничной благородной толпой патрицией, всадников и отпущенников. Шелк, бархат, украшения, все на меня смотрят. А я сказать ничего не могу... И понимаю, если не скажу, опять побьют. И когда музыканты заиграли, я стал читать стихи вот с таким выражением: 

Он подал знак Анею, который со смехом взял свирель и начал играть. И магистр Флориан Трестинец, друг и соратник великого императора Западного Рима, с торжественно-грозным видом вновь начал читать свой коронный номер:

- Улыбнись! Сегодня будет лучше, чем вчера!...

 

 

_________

Изменено 21 January пользователем Magnum

[Magnum]

Рассказы с конкурс "Падение Римской Империи"!

_____________ 

- Улыбнись! Сегодня будет лучше, чем вчера!...  

И вот на этой оптимистичной ноте и приступим, пожалуй. 

 

[Роберт]

1 место отдал "Месту, где много камня". Красиво написано и интересно в плане АИ, есть что поразгадывать.

2 место - "Не стать драконом". Просто красиво написано.

[Antabus]

Спасибо всем участникам. Почитал, получил удовольствие, день прошёл не зря.

1 место отдал "Рея Сильвия умерла" - за надежду среди безнадёги и за альтернативу.

2 - "Не стать драконом" . За пафос, за стиль, за бренд, за грядущий мейнстрим!

3. "Эксклюзив" за атмосферу и позитив!

И немедленно выпил!

В порядке оффтопа: чует сердце, эта тема в чем-то ФБПешная 

Изменено 22 January пользователем Antabus

[Стержень]

Прочитал и буду критичен.

Спасибо авторам за их произведения, но прямо так чтобы ах, как это прекрасно (или ужасно в духе коллеги Каминского)-такого увы не было.

К сожалению не везде четко видна развилка.

Многие рассказы как будто оборваны на середине...

Да и тема-то собственно была про падение ЗРИ, а не про её воскрешение и иное существование-но если подобное допустимо с точки зрения конкурса-да будет так.

К сожалению не опознал никого из авторов...

Итак, высказав вышеизложенную критику напишу следующее:

1.Рея Сильвия умерла...

Я к сожалению, не понял момент про волчицу (мистика или нет) и про руффианцев (что такое, кто такие, как что получилось), но душевно.

Ощущение одновременно и апокалипсиса здесь и сейчас-но при этом и надежды и какой-то...теплоты что ли...

Но пока не знаю-ставить ли этому рассказу первое или второе место.

Ибо следующий пункт тоже понравился

Но подумав-всё же первое место ему.

2.Не стать драконом.

Вот просто понравилось-не считая честно говоря нереалистичности сюжета...

Всё-таки-второе место.

3. Эксклюзив

Немного спутанно и непонятно по развилке и миру-но действительно духоподъёмно и приятно.

Ему-моё третье место.

 

Про остальных- в порядке выкладывания.

4.Augustus in Martio

Не очень понравилось-ибо развилка непонятная мне, действие заканчивается на середине, слишком много всего намешано...А в начале прямо канцелярита много, причем неоправданного.

5.Вечная империя

В общем остроумно и написано неплохо-но нереалистично как-то...

6.Второй сын-честно говоря не совсем понял о чем это и к чему это...

Так-непонятная зарисовка. Не зацепило

7.Место, где много камня.

Излишний восточный колорит, затрудняющий восприятие и непонятность развилки-но в общем неплохо.

8.Падение "Римской империи"

ПМСМ не совсем по теме-да и можно было не разводить столько полунамеков.

9. Сон Конана

Неплохо, хотя и не совсем понятно опять же что там и как там произошло.

10.Федот да не тот

Чистый тайм-лайн, не очень литературный и, к сожалению не очень убедительный.

Надеюсь, что никого не обидел...

И немедленно выпил! В порядке оффтопа: чует сердце, эта тема в чем-то ФБПешная 

???

 

 

 

 

 

 

 

[John D. Long]

Первое место - "Место, где много камня". Очень красиво и атмосферно. Действительно, чувствуется, как сейчас говорят, вайб именно падения. Руины, пожираемые природой... новые народы, гуляющие по развалинам Империи... наконец, звучит непривычное славянское имя для некогда великого Города... замечательный рассказ.

Второе место - "Сон Конана". Понравилось необычной развилкой, интересным стилем. 

Третье место - "Эксклюзив". В литературном смысле - просто прекрасно, но АИ-составляющая почти не прописана: толком непонятно, причём тут, собственно, Падение Римской империи. 

Изменено 22 January пользователем John D. Long

[John D. Long]

Авторов на этот раз угадать сложно. Я не могу себе представить, чтобы в конкурсе не участвовали Магнум и Каминский, которых обычно легко узнать - но, похоже, на этот раз они решили специально приглушить яркость своего стиля. 

По косвенным признакам могу предположить, что:

автор "Эксклюзива" - Ясмин Джакмич (он давеча жаловался на сложность описания оргии, не выходя за рамки правил - а в рассказе как раз описывается оргия)

автор "Падения "Римской империи"" - Санитар (памятуя его рассказ с прошлого конкурса "Да, колония" теперь жду от него подобных приколов)

автор "Федот да не тот" - Урус-хай

[Каминский]

1. "Рея Сильвия умерла"  - неплохая попытка в цикличность и закольцованность римской истории, в падение и возрождение, интересная интерпретация старого мифа на новый лад.

2. "Вечная империя" -  неплохое приключалово и интересное раскрытие темы в околосовременном антураже.

3. "Сон Конана" - за кельтскую аутентичность!

 

 

[Роберт]

Я не могу себе представить, чтобы в конкурсе не участвовали Магнум и Каминский, которых обычно легко узнать - но, похоже, на этот раз они решили специально приглушить яркость своего стиля.

"Не стать драконом" - очень узнаваемый Каминский.

"Рея Сильвия умерла" напомнила рассказ В. Брюсова "Рея Сильвия", это продолжение? Не помню уже сюжет оригинала.

[tea moore]

Э, чё, был конкурс? 

[ясмин джакмич]

Э, чё, был конкурс? 

Так голосование ещё идёт

[renyxa]

А до какого числа, кстати?

[AVGUR]

Долго выбирал кому дать первое, а кому второе место.

1 "Рея Сильвия умерла"

2 "Место, где много камня"

3 Augustus in Martio

Рассказы "Вечная Империя", "Не стать драконом", "Эксклюзив" посчитал не реалистичными, поэтому выбирал из остальных.

Попытался угадать развилку и действие поэтому мою оценку рассказов помещаю под спойлер, чтобы никому не портить удовольствия от прочтения и от угадывания:

Augustus in Martio

Главный персонаж АИ-Юлиан Отступник. Но уже за христиан и в Британии. Действие происходит в 4 веке. Развилка была к 117 году или около этого года, но явно не указана. Так как упоминается, скорее всего, Траян и его домина. Более успешные походы на Восток. Вместо гуннов англо-саксы. Большой пролог, а окончание смазано, тут есть, что продолжать.  (Например: Что там будет дальше с Юлианом и теми же варварами?) Не ясно, будет ли падение империи или нет.

 

Вечная Империя

Главных героев несколько. Действие происходит в АИ-«Новейшее время» (пистолеты, грузовики). Развилка после 3 века, но явно не указана (Гелиогабал). Римская империя захватила весь мир (или почти весь). Падений империи и возрождений было много. Не реалистично (проходы между мирами), но интересно.

 

Второй сын

Главный персонаж некий Тиберий. Развилка после Юстиниана, но явно не указана. Действие происходит в 6 веке или позже (Юстиниан, «длиннобородые»). Империя выжила, сохранив Рим, Равенну, Константинополь и что-то еще, но не «готов и галлов». Папа Карфагена мечтает об Аравии. В рассказе ИМХО мало диалогов.  В рассказе есть, что продолжать. (Например: Куда уплыли корабли Юстиниана? Будет ли АИ-ислам и если будет, то переживёт ли его империя?)

 

Место, где много камня

Главных героев несколько. Развилка явно не прописана (7 век или раньше) притом она связана с падением старого Рима. Действие происходит в АИ-«Средние века», но достаточно далеко от развилки.  МПЗ интересен.  Аллюзия тоже понравилась

 

Не стать драконом

Время действия и развилка не ясны. Вроде наша эра.  Не реалистично (ну не верю я, что воюя мечами и на конях или пёхом можно посуху дойти до Китая), но интересно.

 

Падение "Римской Империи"

Действие происходит в АИ-«Новейшее время» (авиация). Развилка и имя главного героя не ясны. С темой связи не нашёл. Вот в предыдущем конкурсе ИМХО рассказ, вероятно, был бы вполне органичен. А тут «Падение "Римской Империи"» не зашло.

 

Рея Сильвия умерла

Главный герой - Мария. Развилка после Юстиниана, в начале 6 века. Действие происходит во второй половине 6 века (Нарсес, лангобарды, Фортунат, Григорий). Западная империя пала, но возрождена республика. Впечатление двойственное: стиль хорош, но есть в произведении, что не только притягивает, но и отталкивает (ужасы средневековья).

 

Сон Конана

Главных героев два Талиесин и Конан. Действие происходит в конце 6 или начале 7 века (Анейрин, Талиесин, Баян II). Развилка явно не прописана (4 или 5 века). Империй много, но все ли они римские? Я конечно Конана люблю, но это другой Конан.

 

Федот да не тот

Главных герой Юлий Валентиан. Развилка была в 4 веке, может в 378 году (Валент, готы, Адрианополь), может раньше. Действие первой части происходит в 390 году, второй в АИ-«Новейшее время».  Империя выжила. Вопросов благодаря второй части нет, но ИМХО вторая часть суховата.

 

Эксклюзив

Главный герой некий Флориан. Время действия и развилка не ясны. Вроде наша эра.  Написано красиво. Какая-то связь с темой есть, но гладиатор и иностранец стал императором Рима? Ну не верю.

 

[Стержень]

Попытался угадать развилку и действие поэтому мою оценку рассказов помещаю под спойлер, чтобы никому не портить удовольствия от прочтения и от угадывания:

Отличный разбор!

[renyxa]

Авторов на этот раз угадать сложно.

"Вечная империя" - это ж вы?